Военная держава Чингисхана

§ 1. Происхождение монголов и их ранняя история

Предки монгольских племен издавна жили на территориях современной Монголии, Восточной Сибири и северо-востока Центральной Азии. Добывали они средства к существованию по-разному — были среди них племена пастушеские или «степные» и звероловные, последних в монгольской традиции принято называть «лесными племенами». Но и пастушеские племена жили не исключительно скотоводством — важным занятием была охота, которая являлась не только способом пополнить свои запасы продовольствия, но была, пожалуй, вторым после скотоводства их основным занятием. Поэтому нельзя проводить серьезную разделительную грань между так называемыми «лесными» и «степными» монгольскими племенами. Рядом с монгольскими племенами и даже вперемежку с ними жили племена тюркские и тунгусо-маньчжурские. В далекой древности все они были частями так называемой алтайской языковой общности. Собственно говоря, монгольскими их называют по позднейшему наименованию времен монгольского единства при Чингисхане, а племена периода Тюркского каганата и ранее правильнее называть протомонгольскими. Определенным указателем для их различения являются китайские источники начала I тысячелетия н. э. Тогдашние китайские авторы выделяли протомонгольские племена в группу под названием дунху-шивэй. Впрочем, иногда разные авторы вносили в ее состав не только чисто монгольские племена, но и племена исходно не монгольские[13], которые пользовались, однако, монгольским языком (например, у Рашид ад-Дина есть примеры слов из монгольского языка таких племен: «на языке найманов и некоторых монголов букаула называли кишат, а монголы говорят кичат» [38; с. 124], с указанием на некоторую разницу в произношении) и вели сходный с монголами образ жизни. Споры об этногенезе ряда таких народов до сих пор не окончены.

Основным способом отличить монгольские племена от других, соседних, народов является языковой. В рамках так называемой алтайской языковой семьи лингвисты четко выделяют три группы языков: тунгусо-маньчжурские, монгольские и тюркские. К XI веку различия между ними стали весьма ощутимыми, хотя еще сохранялись следы общей лексики — как, например, слово «Тенгри»[14], «тенгиз» («море, океан») и многие другие^{3}. Понятно, что существовали и племена смешанного происхождения, выбиравшие в конце концов для себя основным язык, принадлежавший к той или иной группе из вышеуказанных, при этом сохраняя в разных своих подразделениях второй язык^{4}. Поэтому есть серьезные основания считать, что знаменитые «татары», с которыми так много придется воевать Чингисхану, были смешанного происхождения — исходно тюркского, но, живя по соседству с монгольскими племенами и постоянно с ними контактируя, они в конце концов перешли на один из вариантов монгольского наречия. По крайней мере на материале «Сокровенною сказания» можно утверждать, что языкового барьера между монголами и татарами не было, а найманы и кэрэиты были или монголоязычны, или по крайней мере двуязычны [96, с. 17]. По данным китайских источников, племена группы дунху-шивэй, т. е. монгольские и монголизированные тюркские племена, кочевали на территории современной МНР, в верхнем течении р. Хэйлунцзян (Амур) и прибайкальских степях [199, с. 353].

Распространение этнонима «татары», впервые зафиксированного в письменных источниках VIII в. как название тюркского племени, на все монгольские племена является отдельной важной проблемой, дискуссии по которой не утихают. Здесь же автор считает необходимым только кратко изложить ту точку зрения исследователей (конкретно М. В. Воробьева и Н. Ц. Мункуева), с которой он согласен: обобщающее название «татары» произошло от распространения китайской традиции обозначать терминами «та-та» или «та-тань»[15] более культурные (с точки зрения тогдашних китайцев) племена из гой пестрой по своему этническому составу группы монголотатарских племен[16], кочевавших по соседству с государствами Сун, Цзинь и Си Ся, на всю группу племен, которые после объединения вошли в состав кочевого государства Чингисхана ([75, с. 329], [128, с. 89–91]).

Дальнейшее использование этнонима «татары» продолжалось и после истребления Чингисханом в 1202 г. собственно татар. Ведь даже и потом, когда созданное Чингисханом объединение монголо-татарских племен с самоназванием «Хамат монгол улус» («Улус всех Монголов») стало для них самих «монгольским», то для соседей они все равно оставались «татарами». Это явление, видимо, можно объяснить словами Рашид ад-Дина: «Из-за их чрезвычайного величия и почетного положения другие тюркские роды при всем различии их разрядов и названий стали известны под их именем, и все назывались татарами» [37, с. 102]. Позже сами эти племена, ранее желавшие из-за «чрезвычайного величия» татар называться их именем, вошли в «Хамаг монгол улус», где теперь надо было называться монголами: «Племена, подобно джалаирам, татарам, ойратам, онгутам, кераитам, найманам, тангутам и прочим, из которых каждое имело определенное имя и специальное прозвище, — все они из-за самовосхваления называют себя [тоже] монголами, несмотря на то что в древности они не признавали этого имени. Их теперешние потомки, таким образом, воображают, что они уже издревле относятся к имени монголов и именуются [этим именем], — а это не так, ибо в древности монголы были лишь одним племенем из всей совокупности тюркских степных племен… все стали известны как племена монгольские, хотя в то время другие племена не называли монголами» [37, с. 102–103]. Но ставшие теперь монголами племена и сами помнили, что еще недавно им было выгодно называться татарами, и, видимо, иной раз так себя и называли, будучи «официально» монголами. Да и в самом составе монголов были татары, попавшие к ним еще за несколько лет до уничтожения татар в 1202 г. — во время войны с татарами во второй половине 90-х годов XII в. часть татарских родов, таких как «племена» Алак-Удура и Кыркыр-тайши, влилась в состав коренных монгольских племен: «Объединились с каждым племенем монгольского народа и с другими племенами, [союзными с монголами], и сражались вместе с Чингиз-ханом» [37, с. 106].

С другой стороны соседи не сразу привыкли называть их монголами, нет нет да и продолжали именовать по-прежнему всех их скопом «татары». Особенно это касалось отдаленных мест: «Еще и поныне в областях Хитая, Хинда и Синда, в Чине и Мачине, стране киргизов, келаров и баш Киров- в Дешт-и-Кипчаке, в северных от него районах, у арабских племен, в Сирии, Египте и Марокко [Магрибе]… называют татарами» [37, с. 103] — все перечисленные тут области, Китай, Индия, Поволжье и Северная Африка за отдаленностью не успевали приспособиться к изменениям. Данное обстоятельство хорошо известно этнографам— более ранние названия соседей часто устойчивее, чем их более поздние самоназвания, даже если они приходятся на период могущества и известности последних. Например, в Латвии помнят древних кривичей и называют русских «криеве», а в Эстонии с Финляндией и вовсе легендарные венеды памятны — и русские для них «вене». Тем более эта консервативность проявлялась, когда недавние найманы, чжалаиры и прочие могли в разговорах с иностранцами использовать более привычное и понятное соседям «татары». Так, южнокитайский посол Чжао Хун, пробывший год у монголов в Пекине в 1220–1221 гг., когда монголы уже завоевали полмира, продолжает их называть татарами, хотя знает и имя монгол: «[Я], Хун, лично замечал, как их временно замещающий императора гован Мо-хоу каждый раз сам называл себя «мы, татары» [22, с. 53], т. е. гован Мухали (чжалаир по происхождению) в разговоре с китайцем называет себя татарином^{5}. Разобравшись с употреблением этнонима «татары» по отношению к подданным державы Чингисхана как синонима «монголов», далее в изложении будем придерживаться термина «монгольские племена» или «монголы» к «татарам» источников, описывающих реалии уже созданного Чингисханом «Хамаг монгол улус»[17].

Собственно монгольской группой, которая была ядром объединения «Хамаг монгол улус», можно считать следующие племена/обоки[18]: собственно монголы, жившие в бассейне рек Орхон и Керулен; чжалаиры — в долине р. Онон; тайчжиуты, которые кочевали в долинах рек Онон и Селенги; кэрэиты — в долинах рек Орхон и Тола и в бассейне р. Онгин, между Хангайским и Алтайским хребтами; татары — у озер Буир-Нур, Кулун-Нур и вдоль Великой китайской стены; меркиты — в бассейне р. Селенги. В дальнейшем под монгольскими племенами обычно будем понимать те собственно монгольские и монголоязычные племена, которые вошли в состав «Хамаг монгол улус» Чингисхана. В случае необходимости различения отдельных его составляющих в целях конкретного рассмотрения этнической принадлежности их собственные этнонимы будут оговариваться отдельно, обычно с указанием подразделения, к которому они относятся, например — «племя (или обок) тайчжиутов».

§ 2. Родовая и этносоциальная система монгольских племен на предгосударственном этапе

Важнейшей составляющей социальной жизни монгольских и монголоязычных племен была их система родоплеменных отношений. Почти до самого конца существования уже полноценного государства — так называемого «Великого улуса Монголов» — для представителей его элиты имело значение, какого они рода и каково место этого рода в общей системе. Отголоски этого явления существуют по настоящее время у народов, которые так или иначе связаны с историей монголов, — например, у казахов, узбеков и многих других народов Средней и Центральной Азии. Конечно, корни этого явления находятся глубже — они восходят и к их тюркским предкам, но наличие в существующих сейчас названиях подразделений их родов названий чисто монгольских, известных нам по «Сокровенному сказанию» или Рашид ад-Дину, демонстрирует сохраняющееся до сих пор влияние монгольских племен на их этногенез.

Эту систему родоплеменных отношений можно представить следующим образом: семьи, имеющие общего родоначальника, жившего за несколько поколений до них, составляли «ясун» («кость» по-монгольски), который состоял из линиджей — т. е. поколений кровных родственников по прямой мужской линии[19]. Ясуны, как правило, составляли так называемый обок или омук[20]. Обок обычно принято переводить как «род», но на самом деле это уже более сложное явление, так как кроме близкородственных ясунов туда могли входить ясуны, родственные по женской линии, т. е. по матери (такие родственники по матери или жене назывались торгуд), и вообще не родственники, при этом в обоке на поздних стадиях уже существовало социальное неравенство и имущественное расслоение. По мнению исследователей, есть значительные сложности с понятием рода у кочевников: «Границы рода у кочевников значительно более расплывчаты и неопределенны. Между семьей и племенем существует целый ряд таксономических подразделений. Поэтому исследователи нередко находятся в затруднении, какое именно из них считать родом, тем более что последний даже терминологически не всегда отделяется от других подразделений» [190, с. 105].

Обок вначале действительно объединял близкокровные ясуны, но со временем он становился формой организации и объединения для ясунов, отдельных семей и даже людей, не находившихся в родственной, кровной связи. В результате в обок могли входить как близкородственные ясуны, так и не связанные прямым родством. Могло быть и так, что какой-нибудь ясун, входивший в определенный обок, был во враждебных отношениях с другим обоком, в котором большинство составляли родственники данного ясуна, поскольку тот враждовал с его собственным обоком. Например, небольшое племя джарэит, по сути тот же ясун, было во враждебных отношениях с обоком тайчжиутов, которое выросло на основе родственных ему ясунов. Поэтому джарэиты и говорили: «Тайчжиуты с нами хоть и братья, но часто крали наши повозки и коней, отбирали наши еду и питье» [56; цз. 1, с. 4]. Таким образом обок можно считать началом социальной организации, выходящей за пределы простейших родовых отношений. Рашид ад-Дин так описывает начало этого процесса: «Каждая ветвь их стала известной под определенным именем и названием и стала отдельным обаком, а под термином обак имеются в виду те, кои принадлежат к определенным кости и роду» [37, с. 153–154].

Дальнейшее развитие системы обоков привело к тому, что они стали все чаще складываться вокруг удачливых вождей, а не вокруг родственных ясунов-костей. Причем чем дальше, тем больше реальные родственные связи внутри обока заменялись номинальными — называвшие себя родственниками ясун-кости или отдельные люди могли в реальности таковыми уже не быть, но при этом называться «родственниками». Это явление давно известно: «У кочевников же родственный (фактически псевдородственный) принцип охватывает всю общественную структуру, в которой родство сородичей выступает лишь как одна из отметок на вертикальной шкале» [190, с. 105–106]. Разумеется, вождь обока опирался на своих настоящих родственников в обоке[21], но социальные связи в нем цементировались уже не только и не столько родственными взаимоотношениями (хотя, конечно, они играли определенную роль), но связями более высокого порядка, такими как эффективность хозяйствования в обоке; эффективность руководства вождя, которое давало повышенное количество благ всем членам обока; отношения на основе уже складывающихся морально-этических представлений, зачатках права[22]. Поэтому роль верхушки такой общины становилась все более значимой для ее жизни, что со временем привело от функциональных властных структур (типа выборных вождей в военной демократии) к формированию власти на постоянной основе. Собственно такое образование можно называть племенем, обычно по-монгольски называемым иргэн. Но в текстах, описывающих реалии монгольских племен XII–XIII вв., например в «Сокровенном сказании», «Сборнике летописей» Рашид ад-Дина или «Юань ши», обок и иргэн часто выступают взаимозаменяемыми словами — это отражает тот факт, что и самим монголам того времени привычнее было мыслить в категориях недавнего прошлого, называя развитое и поли-родовое объединение по имени его костяка, т. е. конкретного обока его вождя.

Такая сложная структура, которая противоречит обычным представлениям об обязательности генеалогического старшинства и прямых генетических линиях поколений как основе монгольского (вообще кочевого) рода или племени, на самом деле присуща всем кочевым обществам. Исследователи кочевых общностей Евразии пришли даже к некоторым важным обобщениям на этот счет: «Почти непременным атрибутом любого кочевого общества является наличие развитой и многоступенчатой родо-племенной структуры, бывшей, по-видимому, условием его нормального функционирования. Основой этой структуры повсеместно является тот институт, который С. М. Абрамзон называет «генеалогическим родом», Е. Бэкон — «обоком», а Л. Крэдер — «генеалогическим кланом». Она имеет черты сходства и с «коническим кланом» П. Кирхоффа, но принцип генеалогического старшинства редко проводится у кочевников сколько-нибудь последовательно» [190, с. 105]. Кстати, именно дальнейшее развитие «конических кланов» по мнению специалистов приводило к появлению первого этапа государственности у народов, которые создавали ее самостоятельно без внешнего влияния, т. е. к протогосударству в виде «чифдома»[23].

Уже на самых ранних этапах складывания обоков/иргэнов происходило выдвижение в них руководителей, причем на основе личных качеств. Их функции не были еще подкреплены чем-то более существенным, нежели просто признанием со стороны пока еще равноправных общинников их полезных личных качеств в разрешении тех или иных проблем жизни общины, т. е. признания их заслуг. С развитием отношений внутри такой социальной группы складывалась целостная система выявления предводителей — вождей, в зависимости от их заслуг. Такая форма организации руководства в первоначальных обществах называется меритократией^{6}. Только со временем, вместе с расширением хозяйственных и иных функций в общине, меритократическая система выдвижения стала подменяться системой имущественной и наследственной, но при этом часто облекаемой в привычные формы «заслуг» вождя. Отсюда и почитание одних людей или родов как более «знатных» по сравнению с другими — в основе этой «знатности» лежит, конечно, не «дворянский» принцип, а признание заслуг предков-родоначальников, перенесенное на их потомков. Вначале это было вполне альтруистическое почитание потомков людей, которые сделали много хорошего для общины, но со временем это превратилось в прикрытие властного и имущественнного расслоения в ней. Привычная, старая система учета заслуг стала освящать новые, властные прерогативы верхушки общины, которая превращалась из равных, хотя заслуженных членов в ее властителей, сосредоточивших в своих руках властные и имущественные рычаги управления. Эта новая суть взаимоотношений, базирующаяся уже на принципе власти, идеологически носила для простых членов общины по-прежнему меритократический характер, т. е. власть и новые имущественные возможности вождей в сознании общинников все еще связывались как с их личными «заслугами», так и с «заслугами» их предков.

Таким образом, и среди свободных общинников протомонгольских племен происходило расслоение, породившее позднее довольно сложную систему стратификации. В развитом обоке уже имелись высшие и низшие прослойки как свободных людей, так и зависимых: высшими были нойоны (noyad), за ними следовали простые общинники— араты [114, с. 95], затем лично свободные, но неполноправные члены или простолюдины — карачу и, наконец, настоящие рабы, причем тоже имеющие свои градации — богол[24], инджу[25] и джалау[26]. Рабство это вначале носило характер военной добычи и было скорее формой патриархального рабства, когда раб был по сути членом большой семьи. Но ко времени Чингисхана рабство уже переходило в классические формы — раб становился личной собственностью общинника, а не всего обока. Так, Чингисхан уже полностью уверен в полной власти хозяина над рабом, в правомерности его требований от раба беспрекословного подчинения, нарушение которого надо карать смертью. В ответ на ходатайство Субэдэя о приеме на службу освобожденных рабов кыпчаков он распорядился так: «Рабы, которые не соблюдают верность господину, разве будут готовы стать верными другим? — и потому казнил их» [56; цз. 121, с. 2976]. Появление неравенства показывает, что постепенно обок перешел от родственного, пусть и все более условного, характера формирования к социальному — выдвигается даже предположение о том, что обок превратился в «иерархическое образование, состоящее из нескольких социальных групп» [117, с. 48].

Тут необходимо коснуться вопроса «степной аристократии», так как он поднимается практически в любом исследовании, затрагивающем социальную организацию кочевников. Рассмотрим сущность этой «аристократии» на примере ранних монгольских племен. Существование обоков, жизнь в них, все более выдвигали в сознании кочевников значение роли их предводителей, которые руководили деятельностью в их обоках и успешно доставляли дополнительные материальные блага, сравнительно с материальным недостатком недавнего одиночного родового существования. Это приводило, наряду с привычной системой выдвижения вождей в рамках меритократии, к закреплению в массах свободных общинников представления о необходимости иметь «аристократию», в конце концов до определенного времени в нее мог попасть каждый — так или иначе отличившись. Становление «аристократии», о которой так часто любили писать исследователи начиная с XIX в. и вплоть до 30-х годов XX в., шло не только снизу, со стороны рядовых общинников, но и со стороны ее самой. Ведь выдвигавшиеся вперед по своим личным качествам вожди — все эти нойоны, сэчэны, мергены — так или иначе, но старались закрепить за своим потомством в наследственном порядке те преимущества, которые были получены ими от остальных людей обока пока еще только в личном порядке. В итоге развития этого процесса появилась резкая грань между ранее равными общинниками — «одни были noyad «господа», другие — xaracu «чернь», bogolcud «рабы» [74, с. 70].

Дальнейшее усложнение социальной системы обоков и иргэнов еще дальше увело этносоциальные объединения от чисто родового принципа формирования и привело к появлению такой формы, как улус (рано заимствованное тюркское слово, означавшее еще в рунических орхонских надписях «народ, племя, страна» [169, с. 25]) или эль (собственно монгольский термин, иногда понимаемый как союз племен). Улусы у монголов — это чифдомы по сути, но организованные для нужд специфически кочевнических. Надо заметить, что, несмотря на их появление, еще довольно долго пользовались и терминами обок или иргэн, путая их поздние трансформации с элем или улусом, происходила взаимозаменяемость терминов по указанной выше причине — консерватизма традиционных названий при уже изменившейся их социальной роли. Кроме того, дело запутывало внешнее сходство старого обока, где во главе стоял родовой старейшина, с чифдомом, в которым его вождь тоже считался старшим рода, но суть власти которого (да и система образования чифдома вокруг него) была уже иной — улусной. Следы этого явления особенно хорошо видны в ЮШ — там часто обоком называется уже улус/эль, а поколением или родом — обок.

При этой внешней неразличимости нельзя забывать одного фундаментального факта касательно сущности всех этих поздних обоков, иргэнов, элей/улусов как протогосударственных форм, в отличие от простых родовых образований: они представляли собой не территории с населением, организованные какой-либо формой власти, а— людей, собравшихся вокруг вождя (одновременно считавшегося и старшим в «роде»), причем территория кочевания (нутук) была в улусе не главным. Т. е. если сформулировать кратко: улус — это люди. Или как удачно сформулировал Е. И. Кычанов: «улус — это не просто люди, а особым образом организованный народ» [114, с. 95].

Про это недвусмысленно говорится в СС в рассказе об улусе Есугая, отца Чингисхана: «людей, когда те откочевали, захватив с собою весь наш улус, улус собранный твоим благородным родителем» [16, с. 88]. Полезно также привести подробное разъяснение Б. Я. Владимирцова динамики развития этого понятия вплоть до периода полноценной государственности: «У древних монголов всякоё объединение родов, поколений, племен, рассматриваемое с точки зрения зависимости от вождя, хаана, нояна, тайши, баатура и т. д., называлось ulus, т. е. «народ-владение», «народ-удел». Например, тайчиуты, рассматриваемые как ряд кровно родственных кланов-родов, представляют собою irgen, т. е. «поколение» или «племя». Но те же тайчиуты, даже часть их, объединенная под предводительством, например, Таргутай-Кирилтуха, являются уже ulus, т. е. «народом-уделом», «улусом» названного предводителя.

Ввиду этого слово ulus может быть переведено, с известными оговорками, как «удел, владение»; только монголов, как истых кочевников, в этом понятии нас больше интересуют люди, а не территории: действительно, первоначальное значение слова ulus и есть именно «люди». Поэтому слово ulus может быть передано и как «народ», т. е. «народ-удел», «народ, объединенный в таком-то уделе», или «образующий удел-владение». Впоследствии ulus означает уже «народ-государство», «народ, образующий государство-владение», «государство» [74, с. 97].

В общем суть явления раннего эля/улуса такова: улус жил, пока были люди, придерживавшиеся определенного руководителя, и улус исчезал, когда люди уходили из него или терялся вождь. Но при этом нельзя переоценивать властные полномочия главы такого раннего улуса XII в. — это был такой вождь, чьи права и функции мало чем превышали роль выборною военного вождя в военной демократии и старшего в роду, все еще сильно зависящего от традиции и обычного права. Как метко отметил Б. Я. Владимирцов: ««Власть» и «права» древне-монгольского хаана до известной степени напоминают то, что обычно является прерогативой атамана разбойничьей шайки» [74, с 80]. Такой выборный хан или каан ставился обычно на время облавной охоты или войны, т. е. «для наездов, набегов, разбоя» и дележа добычи [там же]. Именно поэтому еще так нужны такому вождю прерогативы старшего в «роде», которым по-прежнему мыслился улус (выше уже говорилось, что в социальной организации кочевников понятие родственных отношений выглядело шире, чем просто кровное родство, используется даже термин «псевдородство») для человека традиционной кочевнической культуры. Авторитет освященных обычаем «родовых» порядков помогал вождю со временем формировать властные институты и по-своему цементировать социальные связи, которые теперь замыкались на нем и ею ближнем окружении (дружине — нукерах), а не на аморфной массе «нойонства».

Таким образом, формы социальной организации у монголов XII в. были основаны на рассмотренной выше родоплеменной и улусной системе, где роль территориального фактора второстепенна и зависит только от традиционного или договорного распределения мест кочевок между разными обоками и где роль родового старейшины не более чем ширма для нового центра власти в монгольском этносоциальном объединении — т. е. для вождя улуса. Другими ее важными особенностями у монгольских племен были следующие: 1) военная организация была структурной основой всех центральноазиатских кочевых обществ — от хунну до(монголов Чингисхана, так как воинами считалось все мужское население [20, с. 36]; 2) монгольские протогосударства (улусы) по своим родам делились на правое и левое крыло по десятичной системе. Последнее зафиксировано еще сюнну в III в. до н. э.: «Ставятся сянь-ваны; левый и правый великий военачальник; …отлевого и правого сянь-ванов до данху, сильных, имеющих десять тысяч [всадников], — всего двадцать четыре начальника, для которых установлено звание — вань-ци… Каждый из двадцати четырех начальников также сам назначает тысячников, сотников, десятников, небольших князей, главных помощников, дувэев, данху и цецзюев» [19, с. 40]. В дальнейшем будет рассмотрена трансформация этой традиционной десятичной системы в регулярную армию Чингисхана.

§ 3. Чифдом (вождизм) и протогосударства у кочевников

По Л. С. Васильеву чифдом — «это основанная на нормах генеалогического родства, знакомая с социальным и имущественным неравенством, разделением труда и обменом деятельностью и возглавляемая сакрализованным лидером политическая структура, главной функцией которой является административно-экономическая… Чифдом являет собой как раз тот этап, на котором правитель из слуги общества начинает становиться… господином над ним» [70, с. 40]. Протогосударство-чифдом — это обычное состояние для протогосударств номадов [70, с. 32]. Значение «аристократии» в нем основано не столько на имущественном факторе, хотя он уже и присутствует, но все еще на пережитках меритократии, при этом ранги заслуг уже начинают передаваться по наследству, что есть важнейший признак формирования феномена родовой знати [70, с. 38]. Такие пережитки очень сильны — народы Восточной Азии, даже самые развитые (Китай), вводили в состав своего государственного аппарата понятия и традиции своего далекого номадического прошлого — система счета «заслуг», их официальное оформление была характерна, например, для китайской государственности с самых древних пор. Так, эту систему заслуг фиксирует историческая эпопея «Троецарствие», написанная как раз в конце монгольской династии Юань в середине XIV в., но описывающая реалии (разумеется, в меру понимания автора XIV в.) конца династии Хань, т. e. III в. н. э. Пример этот характерен — автор «Троецарствия» писал на базе исторических повествований, так называемых «пинхуа», бытовавших еще в X–XII вв., что обеспечивает связь времен с периодом монголов Чингисхана. Вот как формулируются в официальных отношениях основания к амнистии, или к продвижению по службе, или просто канцелярские штампы-характеристики китайских «послужильцев» в официальных документах: «Хуан Фу-сун подал доклад о том, что Лу Чжи не виновен и имеет заслуги. Лу Чжи был восстановлен в прежнем звании» [53, с. 12]; «Начальник округа Цзан Минь подал доклад двору о заслугах Сунь Цзяня и тому была пожалована должность» [53, с. 13]; «имеющим заслуги вновь пожаловать награды» [53, с. 14]; «за мои ничтожные заслуги получил нынешнюю должность» [там же]; «людей, не имеющих и цуня[27] заслуг, возводит в князья» [53, с. 16].

Целый набор слов старой китайской канцелярии с обязательным знаком «гун»[28], которыми оформлялись подобные официальные стереотипные обороты, указывает на значимость пережитков меритократии в даже столь развитой, как китайская, государственной системе. Все это иллюстрирует жизненность меритократического подхода, который продержался в государственности Китая ни много ни мало, но до начала XX в., т. е. более 3000 лет с того момента, когда кочевые племена иньцев начали строить цицилизацию. Данный подход не является чем-то исключительным, присущим цивилизациям Центральной Азии и Дальнего Востока, — вспомним местничество в Московском государстве, ведь корни его тоже в пережитках меритократии и также, как в Срединной империи, данное явление было встроено в государственную структуру и прожило вплоть до Петра Великого, нещадно боровшегося с ним. С этой точки зрения любопытно отметить, что реформаторы в Цинском Китае конца XIX в., конкретно знаменитый реформатор Кан Ю-вэй[29], выдвигали в качестве знамени дела реформирования старой китайской государственности именно Петра Великого и призывали учиться у России [173, с. 180–181], которая сумела освободиться в своих государственных институтах от пережитков далекого прошлого.

Все эти примеры из истории самой влиятельной культурной традиции региона, к которому принадлежали древние монголы, показывают, что развитие чифдома у них не могло идти иначе чем по путям, аналогичным китайским. Это тем более представляется неизбежным, потому что становление государственности у монголов (да и прочих соседей китайцев) не проходило с чистого листа, как у иньцев в III тысячелетии до н. э., а в условиях культурной гегемонии Китая на протяжении столетий. Т. е. взаимодействие Китая с его соседями-кочевниками проходило при усиленном проникновении в их жизнь всевозможных заимствований как материального, так и идеологического порядка. Тем не менее специфичность кочевнического образа жизни привела к своим особенностям государственного строительства у кочевников. Так, вбирая в себя заимствования из развитых государств оседлых соседей, государственность кочевников надолго затормаживалась на этапе протогосударства-чифдома. Собственно, поэтому у кочевников чифдомы так называемые вторичные, т. е. «складывающиеся в значительной мере под воздействием со стороны более развитых структур» [70, с. 32].

Институты власти в чифдоме не были развиты до государственных, точнее, они были такими же функциями традиционных форм, как и сам вождь. Но их важное значение сравнительно довождистского периода было в том, что при всей своей неразвитости эти зачатки государственных институтов уже имели надобщинный характер и их развитие все дальше двигалось по пути отделения носителей власти от общины. Хотя связи вождя и не простирались дальше его личного и родового, точнее уже псевдородового, имитирующего кровные отношения, круга взаимоотношений с формирующейся административно-управленческой элитой, она уже стала особым слоем, возвышаясь над массой. Поначалу эти связи были основаны на простейших функциях: вождь — его дружина, вождь — его род, дружинники — их родные. Но само появление дружины как института профессиональной военной деятельности показывает высокий уровень развития политической структуры общества. А после возникновения развитой социальной структуры, где есть военное дело как род занятий, война выступает на первый план в жизни такого общества, «становясь важным инструментом интеграции» его [70, с. 32].

Главной тенденцией развития всей структуры чифдома является централизация, усиление власти верховного вождя. Принципы, на которых может состояться такое усиление, известны — сакрализация и авторитаризм. Для монголов сакрализация вождя имела значение (Чингисхан при возведении в кааны клялся перед лицом «Вечной Небесной Силы» [16, с 168]), но не основное. Авторитаризм же у них складывался на основе системы родовых Традиций и грубой силы, стоящей за спиной вождя. При этом, чем дальше вождь уходил от соблюдения традиций, тем более он нуждался в своей дружине, как средстве поддержки своего властного авторитета Значение дружины-нукуда стало очень важным в поддержании баланса при падении значения родового авторитета Поэтому и возникало такое явление, как «апелляция лидера к поддержке аутсайдеров» [70, с. 39]. Для столь традиционного общества, как монгольские племена XII в., это сработало в случае Чингисхана, который набирал нукеров и из непривилегированных слоев и неродственных кланов, в процессе чего смог в конце концов свести роль родовой «знати» к уровню своих подданных. А начался этот процесс в улусе Чингисхана из укрепления роли кешига, т. е. личной гвардии при хане. Сама по себе дружина, сформированная на родовом принципе, пропитанная традиционными взглядами, нуждалась в определенной узде, на роль которой в полном объеме со временем выступил «кешиг». Не зря именно реорганизация гвардии-кешига стала одной из важнейших реформ Чингисхана в 1206 г. — когда он стал кааном и начал строительство полноценных государственных институтов.

Другой важной особенностью чифдома было сосредоточение на вожде экономической структуры — на нем сходились нити управления производством (для кочевников — разграничение путей кочевания между аилами, освоение новых территорий, накопление запасов), контроль за выполнением решений по общинной деятельности и распределением благ. При этом со временем начинает проявляться нужда в насилии внутри общества — на ранних этапах чифдома насилие, как правило, направлено вовне, т. е. применяется лишь во время противоборства с внешними силами. Экономическое неравенство и появление пленных-рабов вызывают к жизни властные институты, которые осуществляют насилие в интересах защиты появившихся носителей привилегий и имущественных прав. Монголы XII в. уже находились на такой стадии развития чифдома-протогосударства.

Конкретная социально-политическая организация протогосударства кочевников, то, что в марксизме называлось «базис и надстройка», была и остается полем для дискуссий. Данная проблематика важна для познания характера первоначального этапа государственности ранних монголов — как поколения Чингисхана, так и поколением до него. Выдвигаемая позиция преемственности государственности у монголов верна (см. [181, с. 29]), но только отчасти — именно для периода строительства Чингисханом своего первого, традиционного номадического чифдома, по образу и подобию остальных подобных образований у его предков и у соседей. Впрочем, даже и после, в ходе реформ Чингисхана 1206 г., т. е. в ходе строительства им регулярного государства, пережитки этого догосударственного периода оставались. Точнее — старая форма, привычная и традиционная, наполнялась новым содержанием, отвечающим уже новому социально-политическому бытию монголов как создателей мировой империи.

Вопрос государственности в кочевых обществах в последнее время решается в сторону отрицания внутренних, т. е. в составе самого кочевого общества, предпосылок к построению полноценного государства «Государственность не является институтом, внутренне необходимым для номадов… Она возникает Kaie способ адаптации кочевников к соседним земледельческим цивилизациям» [104, с 29], то есть она внешне имела вид автократический и государственноподобный, но оставалась консультативной и племенной изнутри [там же]. Тем самым утверждается, что для кочевых «государств» государственные институты были необходимостью внешней — в целях их взаимодействия с соседними развитыми оседлыми культурами, с их полноценными государствами. Поэтому для «государств» кочевников применяют термины «раннее государство» или еще точнее — протогосударство.

Именно такое, традиционное номадическое протогосударство было известно монголам в XII в. Ко времени Чингисхана подобные протогосударства возникали не раз и даже достигали значительной величины, включая в себя и полиэтнические родоплеменные единицы. Обычно их считают племенным союзом, «эль» по-монгольски. Когда такие союзы имели тенденцию расширяться, захватывая в свою сферу влияния даже оседлые народы (обычно не надолго), то их можно определить как «имперские конфедерации» [104, с. 29]. До монголов Чингисхана таких примеров было несколько, начиная с хунну. Поэтому не удивительно, что и ранние монгольские племена пошли по такому же пути, развиваясь от простейших форм кочевнических протогосударств. Уже существовали «имперские конфедерации» найманов и кэрэитов. Видимо, они и были тем образцом, которому следовал Чингисхан с 1189–1190 гг., когда он сам был избран ханом подобного государственного образования начального типа и когда только начал борьбу за верховенство в степи. Но добившись своей цели и создав на обломках протогосударств соперников свой чифдом, он не пошел по пути, обычному для всех таких кочевнических образований, т. е. по пути типичной «имперской конфедерации». Чингисхан на рубеже XIII в. начал строительство полноценного государства с его полноценным государственным аппаратом. Его государство открыло новый этап в развитии кочевой государственности, уже не квазигосударственной, а регулярной империи, вначале только кочевой с рудиментами «имперских конфедераций», а потом и мировой, в которую влились со своим опытом государственности развитые оседлые культуры. Именно в этом заключается значение Чингисхана как государственного деятеля. А поскольку характер такого государства был в первую очередь военно-полицейским (есть серьезные основания считать, что войны и внешние завоевания являются следствием возникновения развитых политических структур [70, с. 34]), то одновременно Чингисхан не мог не быть и выдающимся военным организатором.