Военная держава Чингисхана

§ 11. Реформы 1204–1206 гг. и обзор государственного строительства Чингисхана

Государство Чингисхана в своем развитии имело две стадии — стадию традиционного протогосударства-чифдома (1189–1206 гг.) и стадию строительства полноценного государства нового типа (начавшуюся в 1204 г. с реформ в армии и продолжившуюся после великого курултая 1206 г.). Первая закончилась с разгромом найманов, когда Чингисхан консолидировал основные монгольские племена, принял императорский (хаганский) титул каана и приступил к плану реформирования армии и строительству государственного аппарата. Надо сказать, что самая популярная ныне на Западе теория государственности в кочевых обществах, выдвинутая В. Айронсом и поддержанная Т. Барфилдом (изучавшим конкретно монголов), нашла своих сторонников и среди отечественных исследователей (см. [169, с. 11–12]). Суть ее в том, что, не будучи внутренне мотивированным (как это уже отмечалось выше), государство кочевников не достигает статуса полноценного, поэтому и для государства Чингисхана отрицается его полноценность. Но, как мы покажем ниже, государство Чингисхана тем не менее вышло за пределы состояния прото-государства-чифдома или «имперской конфедерации».

Начиная с «великого курултая» Чингисхан настойчиво проводит свои реформаторские мероприятия, постепенно наделяющие зачатки государственного аппарата его улуса-чифдома функциями нормального государства. Действия Чингисхана не были спонтанными, у него имелся осознанный курс на преобразования — это можно понять из обращения Чингисхана к Шиги-Хутуху на курултае 1206 г.: «Когда же с помощью Вечного Неба, будем преобразовывать всенародное государство, будь ты оком смотрения и ухом слышания!» [16, с. 159]. Данные преобразования коснулись в первую очередь тех структур его улуса, которые были ответственны за следующие сферы деятельности — устройство военно-полицейского аппарата, ведение улусного хозяйства, правосудие и внешняя политика. Тут нужно отметить, что так сказать «экономический блок» государства Чингисхана не подвергся радикальным преобразованиям — например, не была создана развитая налоговая система, которая долго оставалась на достаточно примитивном уровне вплоть до царствования Угэдэя, преемника Чингисхана.

Нетрудно понять, почему Чингисхан начал реформы с армии, — это логично проистекало из военно-феодальной сущности строившегося им государства. Поэтому зачатки реорганизации старой системы видны уже с 1204 г., когда Чингисхан начал преобразования именно с военных сил своего улуса: реогранизация была продолжена и развита в результате курултая 1206 г. Последствия реформ для военного устройства державы монголов более подробно рассматриваются ниже, в параграфах 13–16, в которых изложены основные сведения о монгольской армии, ее структуре и организации, а также динамике ее развития. Здесь, в обзоре государственных мероприятий Чингисхана, затронем только вопросы их хронологии и общей характеристики.

Важнейшим делом среди реформ Чингисхана было учреждение его личной гвардии — кешига. Описание этого события в источниках приводилось выше, теперь стоит его проанализировать. Основное его значение заключалось в том, что: а) впервые у Чингисхана появилось орудие осуществления его личной власти, не зависящее от традиционного родового уклада и способное оказывать влияние даже на дружину (нукеров); б) имея такое орудие, Чингисхан мог теперь создавать управленческие структуры, подкрепленные аппаратом насилия; в) из нее же (т. е. гвардии-кешига) набирались такие кадры руководителей этих структур, которые были бы в полной воле своего каана, а не родовых авторитетов.

Сразу отметим, что этот первый шаг Чингисхана к полноценному государству, выразившийся в учреждении гвардии как органа власти, уже отделенного от родовых традиций и подчиненного только своему государю, не был вполне оригинальным — в другом чифдоме (тоже близко подошедшем к переходу в полноценное государство), а именно — кэрэитов Ван-хана, уже существовала подобная гвардия («скачет Хори-шилемун-тайчжи, во главе тысячи Ван-хановских гвардейцев-турхаудов» [16, с. 130]). Однако для чифдома кэрэитов шанса развиться уже не оказалось — как известно из вышеизложенного, в 1203 г. данное протогосударственное образование прекратило существование вместе со своей элитой. При этом народ улуса Ван-хана влился в состав улуса Чингисханова и, несомненно, внес свой опыт государственности в общемонгольское объединение.

Чингисханова гвардия-кешиг, как уже отмечалось, стала эмбрионом многих властных структур — в первую очередь военных и полицейских. Последнее стало серьезным нововведением, достаточно вспомнить, с каким трудом Чингисхану удавалось до определенного периода подавлять вызовы своему лидерству. Только наличие охранного органа, функции которого выполнял кешиг, позволило ему перевести решение задач государственного насилия на регулярную основу. Имея такой мощный стабилизатор власти каана, как личная гвардия, Чингисхан смог далее навязать внутреннюю дисциплину во всех структурных единицах по принципу круговой поруки. Введение круговой поруки как основы административной единицы зафиксировано в источниках— дело в том, что в ЮШ используются для описания самой низшей организационной единицы у монголов, т. е. «десятка», иероглифы, имеющее значение «десяток круговой поруки». Аналогичной порукой были скреплены и руководители этих единиц, что связывало всю иерархию военно-административной системы государства Чингисхана сверху донизу. Дисциплина в войсках (и государстве вообще) монголов поддерживалась как снизу, через круговую поруку и отвественность всех за каждого, так и сверху — через внешнюю охранную структуру, т. е. кешиг.

Кроме учреждения гвардии и развертывания ее в отдельный тумен в военном устройстве своего государства Чингисхан осуществил ряд преобразований и нововведений. Сохраняя внешне старую десятичную систему, присущую кочевникам Центральной Азии, подразделенную на крылья — «левое» (джунгар), «правое» (барунгар) и «центр» (кель), которые были подчиненны ближайшим соратникам каана, Чингисхан наполнил ее новым содержанием — формирование десятков, сотен и тысяч проводилось не по старому принципу родовых ополчений, а по решениям высшей власти государства, т. е. самого каана. Данные десятичные подразделения теперь формировались из разных, не обязательно родственных, «кибиток», что давало возможность рационально распределять по унифицированным военным частям, так сказать, «призывной контингент». Что, помимо всего прочего, сильно ускорило процесс создания единой монгольской народности вместо набора разнообразных родоплеменных объединений. Для такой однородной военной системы Чингисхан теперь мог ставить на офицерские и полководческие должности людей своего ближнего круга (в первую очередь из гвардии-кешига), не оглядываясь на родовые традиции.

Другим важным направлением реформы было создание письменного закона, действительного для всего государства, ставшего его правовой основой вместо хаоса родоплеменной традиции. Таковым стала «Великая Яса»[82], которую Чингисхан ввел на великом курултае 1206 г., точнее ее первую редакцию [71, с. 7], состоявшую пока только, из сборника законов («Ясы») и приказов каана. Вопреки мнению В. А. Рязановского, специально исследовавшего вопрос, «Яса» представляла собой не просто кодификацию обычного права монголов [162, с. 10], а новую правовую систему, призванную «создать новые нормы права в соответствии с нуждами новой Империи, для постройки которой прежнее родовое государство было лишь исходным пунктом» [71, с. 33]. Окончательное соединение в «Великую Ясу» собственно «Ясы» и подборки приказов, назиданий и поучений Чингисхана (т. е. билики) произошло скорее всего после его смерти, уже при Угэдэе.

Сторонники радикального подхода к вопросу государственности монголов при Чингисхане, отрицающие факт построения им полноценного государства, стараются преуменьшить роль «Великой Ясы» в жизни монгольского общества. В основном это сводится к утверждениям, что «Великая Яса» не более чем иное название обычного права, которое в разных ситуациях в «Сокровенном сказании» называют то «ясак», то «йосун», то «торе» [169, с. 44], а также высказывают мнение, что «Великая Яса» как кодифицированный документ была создана позднее и функционировала только в мусульманских государствах, выделившихся после распада монгольской империи [там же]. Последнее аргументируется тем, что в Китае «Великая Яса» была неизвестна. Но это заблуждение — помимо прямых упоминаний (правда весьма редких) в китайских документах квадратного письма и в «Да Юань тун-чжи»[83] [71, с. 6, 36], есть еще цитирование положений «Великой Ясы» в ЮШ под названием «Да фа лин»[84], букв. «Великие законы и распоряжения», калька с монгольского названия «Эке ясак билик»^{13}.

Сообщение ЮШ об оповещении Угэдэем монгольского народа на курултае 1234 г. о новой редакции «Великих законов и распоряжений» в части военных законов перекликается с сообщением Рашид ад-Дина о других законодательных распоряжениях на этом курултае [39, с. 36]. При этом видна своеобразная рокировка: указы о почтовом яме и копчуре, принятые по сведениям РД на курултае 1234 г., записаны в ЮШ как решения курултая 1229 г., на котором «была обнародована Великая Яса[85]» [55; цз. 2, с. 10], т. е. тогда же, когда по сведениям РД Угэдэй подтвердил «Великую Ясу» (т. е. «Да фа лин» по ЮШ) в части биликов Чингисхана. Вот как об этом пишет Рашид ад-Дин: «Когда каан утвердился на престоле государства[86], он сперва издал [такой] закон: «Все приказы, которые до этого издал Чингиз-хан, остаются по-прежнему действительными» [39, с. 20]. В то же время среди решений курултая 1234 г. ЮШ отмечает усиление положений «Великой Ясы», касающихся ответственности за воинские преступления, а РД сообщает про курултай 1229 г. в частности то, что на основе «Великой Ясы» были наказаны недовольные в войсках: «всех недовольных… заставил замолчать… упомянутой Ясой» [39, с. 20]. Налицо перестановка фрагментов из общего для Рашид ад-Дина и сводчиков ЮШ первоисточника, которые РД и сводчики ЮШ разнесли на разные курултаи— 1229 и 1234 гг. Тут, правда, не ясно, во время каких курултаев что именно принимали, но скорее всего основные решения — подтверждение «Великой Ясы», утверждение налогов и ямской службы — были приняты в 1229 г., как первоочередные дела вновь избранного каана. А вот военные положения Ясы могли быть отредактированы в 1234 г., т. е. тогда, когда шли споры о способах реализации планов больших походов на Запад и в Китай, закончившиеся только в 1235 г.[87], и когда развернулась подготовка войск для них, включавшая совершенствование военного законодательства.

Из всех этих фактов можно сделать тот вывод, что если в мусульманских частях монгольской империи «Великую Ясу» взяли за основу для дальнейшего приспособления к своим реалиям, то в юаньском Китае она была довольно быстро подменена (или трансформировалась почти до неузнаваемости) привычными для основной массы окитаившейся бюрократии формами правовых регуляторов и растворилась в законодательстве, мало отличающемся от традиционного китайского, так что только по отдельным рудиментам мы можем предположительно реконструировать ее первоначальные положения.

Причем можно примерно определить когда этот процесс набрал силу — к началу XIV в., когда началось массовое возвращение пораженных в правах китайцев на чиновничьи должности, а прослойка сэмужэнь (точнее, их потомков) китаизировалась. Кстати, именно в этот период зафиксированы юаньскими историографами серьезные пробелы в наличии первичных документов по правлению Чингисхана[88] — ведь «Великая Яса», как и прочие «синие тетради» («Коко Дефтер-бичик» в СС) монгольских ханов, хранилась в секретных хранилищах и была недоступна основной массе (среднего и низшего звена) китайской бюрократии. Поэтому в мусульманских источниках от первоначальной «Великой Ясы» хоть что-то сохранилось[89], тогда как в китайских она еле видна и требуется тщательный критический анализ для выявления ее фрагментов. Но все это вовсе не отрицает факта ее существования в период единства монгольской империи, т. е. по крайней мере до 1260 г. Поэтому доказанный факт существования единого писанного законодательства (пусть и с достаточно узкой сферой применения) является сильнейшим аргументом в пользу полноценности создаваемого в 1206 г. Чингисханом государства монголов.

Существование «Ясы» при Чингисхане было еще промежуточным этапом к созданию настоящей, структурированной и регулярной, правовой системы. Ведь Чингисхан не был правоведом, его шаги по созданию законодательства — это шаги практика, опирающегося на свой опыт и здравый смысл, а не на достижения развитой цивилизации. Совершенно верно оценив стоявшие задачи государственного строительства, он создал только то, что он мог создать на основе данного уровня культуры монгольских кочевников и своего личного кругозора.

Потому-то созданная им правовая система, наряду с крупным шагом вперед к регулярности (кодификацией обычного права и фиксацией его на бумаге — т. е. создание «Ясы»), имеет также специфические черты, присущие первоначальным обществам. К ним относится смешение воедино писанных законов («Яса») с набором частных приказов (ярлыков), повелений, поучений и рассуждений (биликов). Все это вырастало из привычной традиции, когда вместо письменного закона опирались на толкование «мудрыми людьми» различных частных случаев. Но и тут Чингисхан, сохраняя эту внешнюю форму, кардинально меняет источник права — это теперь не общие традиции и прецеденты из жизни монгольского общества, а он сам, верховный каан, и его воля. Этот процесс замещения родовых обычаев на волю каана так описан Рашид ад-Дином в разделе, содержащем билики Чингисхана: «люди… пренебрегали обычаем [йусун] и законом [йаса]… как только взошло счастье Чингиз-хана, подчинились ему, и его чрезвычайно строгая яса водворила у них порядок» [38, с. 259]. И далее Рашид ад-Дин определяет правовую систему в государстве монголов как «обычай [йусун] и закон [йасак] Чингиз-хана», которых надо «крепко держаться», чтобы не подорвать государственные основы [38, с. 260]. Таким образом, теперь обычай исходил только от каана, что наряду с писанным законом окончательно отделяло источники права от общины и сосредотачивало их в руках главы государства и назначенных им чиновников.

Создание письменных законов логично повлекло другое крупное нововведение Чингисхана 1206 г. — создание должности верховного судьи государства монголов. В «Сокровенном сказании» подробно рассказывается про это решение Чингисхана: «Кроме того он возложил на Шиги-Хутуху заведывание Верховным общегосударственным судом — Гурдерейн-Дзаргу, указав при этом: «Искореняй воровство, уничтожай обман во всех пределах государства. Повинных смерти — предавай смерти, повинных наказанию или штрафу — наказуй». И затем повелел: «Пусть записывают в Синюю роспись «Коко Дефтер-Бичик», связывая затем в книги, росписи по разверстанию на части всеязычных подданных «гур-ирген», а равным образом и судебные решения. И на вечные времена да не подлежит никакому изменению то, что узаконено мною по представлению Шиги-Хутуху и заключено в связанные (прошнурованные) книги с синим письмом по белой бумаге. Всякий виновный в изменении таковых подлежит ответственности»» [16, с. 159–160]. Причем в функции верховного судьи, как видно из этого распоряжения Чингисхана, входил еще надзор над исполнением повинностей и сбором налогов. Это проистекало из Того, что в начальном монгольском государстве повинности и налоги не были четко разграничены, поэтому контролировавший исполнение повинностей (логично, что для этого выбрана правоохранительная структура) автоматически принимал функции и налогового органа вообще.

«Экономический блок» создаваемого государства представляли 16 «служб», которые ведали своими участками по ведению хозяйства «Хамаг монгол улус». По сравнению со старым порядком они имели уже письменную базу («синие тетради») для фиксирования повинностей, распределения пастбищ и тому подобных хозяйственных вопросов. Все это вносило регулярность в экономическую деятельность и переводило на иную, чем раньше, основу способы контроля за ней — от обычая к письменному праву, подкрепленному аппаратом насилия, сосредоточенным в руках хана и его рода. Но в остальном инерционность форм ведения кочевого хозяйства определила отсутствие каких-либо серьезных изменений в самой сути кочевого хозяйствования.

Подытоживая обзор реформ Чингисхана, нельзя сказать, что не было противодействия тем изменениям, которые вносились в традиционный уклад монгольской жизни Чингисханом в результате его государственного строительства. Конфликт с верховным шаманом Кокочу (или, как его иначе звали, Тэб-Тэнгри), главой партии сторонников старых порядков, окончившийся его убийством, вполне может иметь корни в недовольстве части монголов, остававшихся традиционалистами. В изложении Рашид ад-Дина этот конфликт выглядит так: «С Чингиз-ханом он говорил дерзко, но так как некоторые [его слова] действовали умиротворяюще и служили поддержкой Чингиз-хану, то последнему он приходился по душе. Впоследствии, когда [Тэб-Тэнгри] стал говорить лишнее, вмешиваться во все и повел себя спесиво и заносчиво, Чингиз-хан полнотою [своего] разума и проницательности понял, что он обманщик и фальшивый человек. И в один день он… принял решение и повелел, чтобы [Тэб-Тэнгри] прикончили, когда он явится в орду и начнет вмешиваться во все его не касающееся» [37, с. 167–168].

Хотя внешне данные события выглядят как появление у Чингисхана соперника, притязавшего на власть в улусе, на самом деле мы видим свидетельство того, что часть родовой «аристократии» была не способна понять, что времена, когда хан был выборный и значение его было не выше, чем у других знатных родовичей, давно прошли. Ведь шаман в своих «наговорах» не только пытался сеять рознь в уруге Чингисхана, чтобы увеличить свою значимость, но он также прямо говорил, что ханство Чингиса вещь временная, а не постоянная: «Теб-Тенгри говорит Чингис-хану: «Вечный Тенгрий вещает мне свою волю так, что выходит временно править государством Темучжину, а временно Хасару. Если ты не предупредишь замыслы Хасара, то за будущее нельзя поручиться»» [16, с. 176]. По старой привычке недовольные «аристократы» еще желали «вмешиваться» в дела настоящего повелителя, который уже не стал мириться с подобным поведением, как это было еще недавно в 1196 г. в деле с Сэчэ-беки. Хотя в этом случае Чингисхан некоторое время колебался, но в итоге он задействовал свой личный аппарат власти — гвардию-кешиг — и переломал спины своим противникам, как в переносном смысле, так и в буквальном: «Стоявшие наготове, в сенях за порогом, трое борцов переняли у него Теб-Тенгрия, выволокли на двор и разом переломив ему хребет, бросили у края телег на левой стороне двора» [16, с. 178].

Другим возможным признаком существования определенной фронды курсу Чингисхана, направленному на окончательный слом родового строя как основы улуса-протогосударства, может быть решение Чингисхана выделить 2000 человек Тохучару перед походом на Цзинь «в целях безопасности от племени монгол, кереит, найман и других, большинство которых он подчинил себе, да чтобы и его орды были также в безопасности» [38, с. 163]. Ведь если одну цель такого мероприятия («чтобы и его орды были также в безопасности») можно объяснить нормальным обеспечением тылов, то упоминание монголов (его родного обока), как тех, от кого надо сторожиться, как раз указывает на имевшееся сопротивление — явное или потенциальное.

§ 12. Внутренний аппарат

В китайской и, шире, в центрально- и восточноазиатской традициях не было резкого разделения между полицейско-карательными операциями и военными действиями[90]. Поэтому систему монгольских охранных органов можно называть военно-полицейской. Например, подавление возмущения туматов в 1217 г. надо считать полицейской операцией, но ее размеры — отправлен отряд Борагул-нойона, численностью, видимо, не менее тумена (так как Борохул-нойон занимал высокое положение в воинской иерархии и был равен таким полководцам, как Мухали, Боорчу и Чилаун [38, с 114]), скорее напоминают полноценную военную операцию. Поэтому использование термина «военно-полицейская» вполне правомерно. Методика монгольских военно-полицейских операций была проста, она представляла собой карательный поход для уничтожения непокорных: «так как туматы были злокозненным и недоброжелательным племенем, то [монголы] множество из них перебили» [37, с. 122].

Довольно рано в государстве Чингисхана военная система разбиения по десятичному принципу от десятка до тумена, созданная как традиционная организация кочевнического войска, восприняла функции административно-полицейские. В масштабах системной единицы — десятка ли, сотни ли — происходила саморегуляция правоотношений. Коротко говоря, система слежения друг за другом позволяла в административных единицах небольших размеров (десяток-сотня-тысяча) вести эффективный административно-полицейский надзор. На случай несрабатывания там этой системы — например, массовых волнений или восстаний — начинал работать аппарат уже военного подавления и террора, «усмирение» производилось путем полноценных военных действий как регулярной армией монголов, так и местными вспомогательными отрядами. К таким отрядам, например, относились специальные охранные отряды на караванных путях — так называемые корукчии, о которых сообщает сирийский автор XIII в. Григорий Абуль Фарадж (другое его имя — Бар Эбрей) [69, с. 305].

При этом личная гвардия каана была силой, надзирающей над всем. Не зря Чингисхан постановил на курултае 1206 г., что гвардейцы-кешиктены имеют статус, равный командиру тысячи регулярной монгольской армии: «Мой рядовой кешиктен выше любого армейского начальника-тысячника. А стремянной моего кешиктена выше армейского начальника — сотника или десятника. Пусть же не чинятся и не равняются с моими кешиктенами армейские тысячники» [16, с. 170]. Это особое положение в качестве органа, стоящего над всеми остальными структурами, специально подчеркнуто Чингисханом и через выведение гвардейцев из-под действия регулярного законодательства, кешиктены могли быть осуждены только в особом порядке: «Кешиктены же подвергаются законным взысканиям лишь в том случае, если они пропускают дежурства вопреки объявленному им приказу. Дежурные старейшины, невзирая на их старшинство, не должны учинять самовольной расправы, без особого нашего на то разрешения, над теми моими кешиктенами, которые вступили на службу одновременно со мною, с ровесниками моими по службе. О случаях предания кешиктенов суду надлежит докладывать мне. Мы сами сумеем предать казни тех, кого следует предать казни, равно как и разложить и наказать палками тех, кто заслужил палок. Те же лица, которые, уповая на свое старшинство, позволят себе пускать в ход руки или ноги, такие лица получат возмездие: за палки — палки, а за кулаки — кулаки же!» [там же]. Таким образом, только сам каан был волен казнить или миловать своих гвардейцев, что укрепляло непосредственную связь между ними и их государем и делало кешиктенов послушным орудием его воли.

Для собственно полицейских функций в 10-тысячной гвардии-кешиге существовало подразделение кебтеулов численностью в 2000 человек. Они, как и остальные гвардейцы, несли сторожевую службу по охране каана и его ставки, но были у них и дополнительные обязанности — кебтеулы «заведуют хранением знамен, барабанов, пик, посуды и утвари, а также распоряжаются мясом для поминальных тризн. Они же хранят дворцовые юрты-телеги» [16, с. 196] и надзирают за ведением хозяйства улуса («в ведении кебтеулов состоят придворные дамы-чербин и девушки, домочадцы, верблюжьи пастухи — темечины и коровьи пастухи… Они же имеют наблюдение и за нашим столом» [16, с. 170]). И при всем этом их основное занятие — полицейская и, шире, правоохранительная деятельность.

Такое соединение казалось бы разнородных функций определялось тем, что на раннем этапе создания аппарата управления его функции не были еще четко разграничены — и сам аппарат был в зачаточном состоянии, и сфера его приложения в достаточно примитивном раннем государстве Чингисхана не являлась точно определенной. А раз так, то и мысль о дальнейшем его структурировании (например, отделении военных учреждений/должностей от гражданских и т. д.) не могла еще возникнуть. Более того, с точки зрения Чингисхана, он правильно соединял охранные функции кебтеулов с деятельностью в качестве надзирателей и контролеров по хозяйству улуса — для него и то и другое было принципиально одним и тем же, т. е. средством прямого доведения до подданных своей воли. Отсюда соединение в обязанностях кебтеулов чисто полицейских, надзорных, сторожевых и даже судебных функций.

Как уже упоминалось выше, в 1206 г. Чингисхан учредил должность верховного судьи своего государства и назначил на нее Шиги-Хутуху. Здесь тоже существовало смешение функций чисто судейских и надзорных — за верховным судьей оставались обязанности контролера за государственными повинностями и налогами. Опять очевидно простейшее устройство дел — надзирающий за делом государственной важности сам же и наказывает за его неисправное ведение^{14}. Из той же логики и кебтеулы наделены судебными функциями: «Кебте-улы принимают участие в разрешении судебных дел в Зарго, совместно с Шиги-Хутуху» [16, с. 173].

До построения полноценного государства монголы использовали обычное право — его вполне хватало для регулирования отношений как внутри одного обока, так и между соседними обоками. С созданием государства, с усложнением взаимоотношений, потребовалось привести в систему нормы обычного права, а главное — приспособить их к изменившимся обстоятельствам: где-то расширить его нормы на большее число объектов, а где-то, наоборот, сузить до конкретной сферы применения. И все это нужно было свести воедино и кодифицировать. Поэтому фигурировавший на страницах «Сокровенного сказания» так называемый «Эке торе» (Великий закон), т. е. просто обычное право, после 1206 г. сменяется кодифицированной «Ясой».

К сожалению, о «Ясе» мы можем судить только по краткому перечислению её статей Бар Эбреем и по некоторым сохранившимся фрагментам её текста, причем их весьма трудно разделить в хронологическом порядке, так как наибольшие по объему тексты относятся к XV в.^{15} Проблема заключается еще и в том, что источники, сохранившие эти фрагменты, имели дело уже с «Великой Ясой», где были соединены собственно «Яса» и билики Чингисхана.

С другой стороны, сохранившиеся у Джувейни и Рашид ад-Дина билики Чингисхана не все входили в «Великую Ясу». Есть несколько попыток реконструировать первоначальный текст как собственно «Ясы», так и «Великой Ясы», сделанных разными исследователями. Наиболее проработанными в этом направлении представляются исследования В. А. Рязановского и Г. В. Вернадского. На базе их результатов и с использованием источников, содержащих фрагменты «Великой Ясы», приведем основные положения регулярного законодательства монгольского государства, созданного Чингисханом. Они будут изложены в двух частях — как относящиеся к собственно «Ясе», так и входившие в состав биликов из «Великой Ясы».

Сохранившиеся статьи «Ясы»[91], сгруппированные по их тематике (использованы данные Бар Эбрея, Джувейни, Рашид ад-Дина, Макризи и других):

I. Международные отношения

«Когда нужно писать бунтовщикам или отправить к ним послов, не надо угрожать надежностью и множеством своего войска, но только объявить: если вы подчинитесь, обретете доброжелательство и покой. Если вы станете сопротивляться — что мы знаем? Бог всевечный знает, что с вами будет» (по Бар Эбрею [71, с. 53]).

II. Религия и табу

1. «Должно возвеличивать и уважать чистых, невинных, праведных, грамотеев и мудрецов какого бы то ни было племени, а злых и неправедных презирать» (по Бар Эбрею [71, с. 53–54]).

2. «Хоть и принимают они (разные) веры, но от изуверства удаляются, и не уклоняются от Чингисхановой ясы, что велит все толки за один считать и различия меж ними не делать» (по Джувейни [71, с. 43]).

3. Чингисхан «установил уважать все исповедания, не отдавая предпочтения ни одному» и «дома Божия и Его служителей, кто бы ни был — щадить, оставлять свободными от налогов и почитать их» (по Макризи [71, с 19]).

4. Яса, чтобы «не резали баранов, а рассекали им по обычаю монголов грудь, и всякого, кто зарежет барана… убивать таким же способом, а его жену, детей, дом и имущество отдавать доносчику» (по Рашид ад-Дину [39, с. 190]).

III. Верховная власть, государственное устройство и управление покоренными землями

1. «Царям и знати не надо давать многообразных, цветистых имен, как то делают другие народы… Тому, кто на царском троне сидит, один только титул приличествует — Хан или Каан. Братья же его и родичи пусть зовутся каждый своим первоначальным (личным) именем» (по Бар Эбрею, [71, с 54]).

2. «А как стали страны и люди под (монгольским) владычеством, по установленному положению введены (среди них) переписи и назначены титла десятков, сотен и тысяч, и определены: набор войска, ямская (повинность), расходы (на проезжих) и корм для скота, не считая денежных (сборов), да сверх… еще копчур[92]» (по Джувейни [71, с. 50]).

IV. Военное дело и устав охот

1. «Когда нет войны с врагами, пусть предаются делу лова — учат сыновей, как гнать диких животных, чтобы они навыкали к бою и обретали силу и выносливость, и затем бросались на врага, как на диких животных, не щадя (себя)» (по Бар Эбрею [71, с. 54]). «На коне — готовы сражаться, а когда без коней — то собираются, чтобы пасти и выращивать скот» (по «Юань ши» [55; цз. 98, с. 946]).

2. «Кто не соблюдет строя, что зовется у них нерге, и выступит из него, либо отступят от него, наказание ему великое и спуску нет» (по Джувейни [71, с. 44]) или «если из десяти человек бежит один, или двое, или трое, или даже больше, то все они умерщвляются, и если бегут все десять, а не бегут другие сто, то все умерщвляются» (по Карпини [12, с. 49–50]).

3. «Воины берутся не ниже 20 лет от роду» (по Бар Эбрею [Вернадский, с. 54]). «Закон такой: мужчины в семье, старше 15 и меньше 70 [лет], все сколько ни есть — записаны в бирках[93] как воины» (по «Юань ши» [55; цз. 98, с. 946]).

4. «Если вдруг понадобится войско, то приказывается: «столько-то нужно в такой-то час», и в тот день или вечер они являются в том месте. Не замедляют ни часа, ниже упрежают его, и ни на мгновение ока не случается у них спешки или проволочки» (по Джувейни [71, с. 47–48]). «Все те, кто в случае сбора не прибудут, а останутся в праздности у себя [дома], — будут обезглавлены» (по «Юань ши» [55; цз. 2, с. 12]).

5. «Да будет поставлен начальник над каждым десятком, сотней, тысячей и тьмой» (по Бар Эбрею [71, с. 54]). «Какое дело ни возникнет, потребуется ли человек или вещь, дело передается темнику, этим последним — тысяцкому и так далее до десятника» (по Джувейни [71, с. 47]). Если командир приказывает — «все слушаются его команд, тот, кто действует самовольно — признается виновным в [воинском] преступлении» (по «Юань ши» [55; цз. 2, с. 12]). «В том десятке, где десятник пойдет по делу в ставку, сразу же ставится один из десятка временно замещать [его]» (по «Юань ши» [55; цз. 2, с. 12]) и такой порядок — вплоть до тысячи.

6. «По десяткам и сотням, каждый выполняет свою повинность, а в день смотра предъявляют они снаряжение, и если хоть немногого не хватит, то такому человеку сильно достается и его крепко наказывают» (по Джувейни [71, с. 47]).

7. «Запрещается под страхом смерти, грабить врага пока военачальник не дал на то приказа» ([71, с 21], данная статья реконструирована, но практика такого запрета известна очень рано, еще по эпизоду с Алтаном и Хучаром в 1202 г., см [16, с 123]).

8. «За повторный проступок — битье бамбуковыми палками; за третий проступок — наказание батогами; за четвертый проступок — приговаривают к смерти. Всякого тысячника, который нарушит ранее принятые решения темника, того потом расстрелять стрелами с деревянными наконечниками. Сотник или десятник, в подразделении которого совершено преступление, наказывается наравне с ним [подразделением]» (по «Юань ши» [55; цз. 2, с. 12]).

9. О трофеях: «Каждый раз все от высшего до низшего независимо от количества [добычи] оставляют одну часть для преподнесения императору Чингису, а остальное раздается повсюду [чиновникам] в зависимости от рангов. Получают свою долю также и другие, [даже] не приезжают на войну» (по «Мэн-да бэй-лу» [22, с 68], сходно у Макризи [71, с 21]). «Где в войске найдутся девицы луноподобные, их собирают, и передают из десятков в сотни, и всякий делает свой выбор вплоть до темника. После выбора, девиц ведут к хану или царевичам, и там сызнова выбирают: которая окажется достойна и на вид прекрасна, той возглашается: удержать по законности, а остальным: уволить по хорошему, и они поступают на службу к катуням[94]; захотят хан и царевичи — дарят их, захотят — спят с ними» (по Джувейни [71, с 49]).

10. Из командующих тысячами и туменами, «тот, кто не придерживается этих законов — выгоняется из армии» (по «Юань ши» [55; цз. 2, с. 12]).

V. Налоги и повинности

1. «Весь народ монгольский да содержит хана из ежегодных достатков своих, (уделяя ему) коней, баранов, молока, также от шерстяных изделий» (по Бар Эбрею [71, с. 54]).

2. «От каждых двух тем[95] лошади должны быть поставлены по всем дорогам для проезда послов» (по Бар Эбрею [71, с. 54]), из расчета «по одному яму на две тьмы» (по Джувейни [71, с. 49]). «Ежегодно ямы должны осматриваться: коль будет какой недостаток или убыль, надо брать замену с крестьян» (по Джувейни [71, с. 50]).

VI. Крепостной устав

1. «Никто да не уходит из своей тысячи, сотни или десятка, где он был сосчитан. Иначе да будет казнен он сам и начальник той (другой) части, который его принял» (по Бар Эбрею [71, с 54]).

2. «Те, кто не шел на войну, должны были в известное время года отработать определенное количество дней на общественных постройках или делать иную работу для государства, а один день каждую неделю работать на Хана[96]» (по Макризи [71, с 17]).

3. «Поставки, что производились, пока сам человек был дома, остаются в силе, до того, что, если случайно повинностью того одного человека будет его личная помочь[97], а мужчины не окажется, то женщина того двора выйдет лично и выполнит дело» (по Джувейни [71, с 47]).

VII. Тражданское право (частное право)

1. «Из имущества умершего, у коего нет наследника, хан ничего да не возьмет, но его имущество все дается тому, кто за ним ходил» (по Бар Эбрею [71, с 54]).

2. «Место отца достается меньшому сыну» (по Рашид ад-Дину [39, с. 130]).

VIII. Уголовное право и уложение о наказаниях

1. «Пусть убивают облыжного доносчика» (по Рашид ад-Дину [39, с. 47]).

2. «Есть закон… убивать мужчину или женщину, которых застанут в явном прелюбодеянии» (по Карпини [12, с. 36]).

3. «Кто нарушит ясу, лишится головы» (по Рашид ад-Дину [39, с. 131]).

4. «Кто украдет хоть 1 или 2 коней — тот немедленно приговаривается к смерти» (по «Юань ши» [55; цз. 2, с. 12]).

Приведем несколько биликов, которые предположительно можно отнести к «Великой Ясе», они сгруппированы по разделам, аналогичным приведенной выше реконструкции «Ясы» (в основном по Рашид ад-Дину и Макризи):

II. «В будущем… если потомки, которые появятся на свет и воссядут на ханство, будут также хранить обычай [йусун] и закон [йасак] Чингиз-хана, которые в народе ко всему применимы, и не изменять их, то с неба снизойдет помощь их державе и они будут [пребывать] в радости и веселии» [38, с. 260].

IV. «Каждому, кто пойдет к старшему, не должно ничего говорить до тех пор, пока этот старший не задаст вопроса. И тогда пусть он согласно этому вопросу даст должный ответ, потому что, если он произнесет [свое] слово прежде [вопроса], то хорошо, если его услышат, в противном случае он будет ковать холодное железо» [38, с. 260].

«Среди [мирного] населения будьте смирны, как малый теленок, а во время войны кидайтесь в бой, как голодный ястреб, бросающийся на дичину» [38, с. 261].

«Добрым можно назвать только того коня, который хорошо идет и откормленным, и в полтеле, и одинаково идет, будучи истощенным. Коня же, который хорошо идет только в одном из этих состояний, добрым назвать нельзя!» [38, с 260–261].

«Эмиры войска должны хорошенько обучить сыновей метанию стрел, верховой езде и единоборству и упражнять их в этих делах» [38, с. 262].

«Если уже нет средств против питья, то человеку нужно напиться три раза в месяц. Как только [он] перейдет за три раза — совершит [наказуемый] проступок. Если же в течение месяца он напьется [только] дважды — это лучше, если один раз — еще похвальнее, если лее он совсем не будет пить, что может быть лучше этого?! Но где лее найти такого человека, который [совсем] бы не пил, а если уле такой найдется, то он должен быть ценим!» [38, с. 263].

VI. «В общей трапезе ни один не должен есть более другого» (по Макризи [71, с 17]).

VIII. «Если кто-нибудь из нашего уруга единожды нарушит ясу, которая утверждена, пусть его наставят словом. Если он два раза [ее] нарушит, пусть его накажут согласно билику, а на третий раз пусть его сошлют в дальнюю местность Балдлеин-Кулджур. После того, как он сходит туда и вернется обратно, он образумится. Если бы он не исправился, то да определят ему оковы и темницу. Если он выйдет оттуда, усвоив адаб[98], и станет разумным, тем лучше, в противном случае пусть все близкие и дальние [его] родичи соберутся, учинят совет и рассудят, как с ним поступить» [38, с. 263–264].

«Если кто-нибудь из моего рода изменит ясу, то пусть не посягают на его жизнь, не посоветовавшись [предварительно] об этом вместе со всеми старшими и младшими братьями» [37, с. 95].

Как видим, сфера применения «Великой Ясы» относилась почти ко всем областям и отделам права — государственно-административному, уголовному, торговому и экономическому, военному и налоговому. При этом можно предположить, что вопросы, относившиеся к сфере государственного права, решались, как правило, на базе «Ясы», а относившиеся к частному праву— на основании биликов. Последнее подтверждается существованием в позднейшее время (в XIV в.) так называемого «Кудатку-Билика» — сборника постановлений, приписываемых Чингисхану, и на основании которого решались споры между частными лицами. По сути «Кудатку-Билик» был сборником прецедентов, судья пользовался ими для разрешения споров и только при добровольном согласии тяжущихся [132, с. 233].

«Яса», как письменный закон, также просуществовала достаточно долго — например, вплоть до XV в. хозяйственные дела Русской церкви решались на основе ярлыков ханов Золотой Орды, источником права для которых была именно «Яса». Например, в ярлыке Менгу-Тимура от 1267 г. митрополиту Петру правовой основой привилегий духовенству за то, что «Попове от нас пожаловани и по первой грамоте Бога молящи и благославляюще» указана «Великая Яса», по которой нарушители данного ярлыка «по велицей язе извинятся и умрут» [33, с. 98]. И мы даже можем указать, на какой конкретно пункт «велицей язы» идет ссылка ярлыка, — в нумерации для вышеприведенной реконструкции «Ясы» это будет п. 3 части II, регулирующей религиозные отношения в монгольской империи. Сохранившаяся коллекция ярлыков русским митрополитам позволяет разглядеть еще одну черту монгольского правоприменения — на основе «Великой Ясы» издавались оперативные распоряжения монгольских властей в виде выдачи ярлыков (приказов) и пайцз. Причем право на выдачу ярлыков и пайцз имели не только ханы, но и царевичи и ханши (правда, каан, или хан в своем улусе, мог «отозвать» выданные ими ярлыки и пайцзы, см. [57, с. 551]), в источниках сохранились сообщения об ярлыках таких ханш, как Соркук-тани-беки и Тайдула (см. [57, с. 551–552], [33, с. 94]).

И в чифдоме Чингисхана, и в его первоначальном государстве имелись зачатки регулярной системы податей, но это еще не было настоящим налогообложением. И дело тут не только в том, что монголы еще не находились на стадии использования денежных отношений — в конце концов подати могут быть и натуральными. Просто у монголов времен Чингисхана в понятии «алба»[99] не разделялись повинности и натуральные налоги; и оно представляло собой их соединение, что было обычным делом для кочевых народностей. Только при Угэдэе, когда в составе монгольской империи были уже обширные территории с оседлым населением, произошло первое упорядочивание податной системы и разделение ее компетенций на собственно повинности и налоги, причем с учетом особенностей жизни кочевого и оседлого населения.

В монгольских протогосударствах-чифдомах повинности были обязательными для всех их подданных-кочевников. Но при этом они не отличались разнообразием — это были военная повинность (все мужчины у кочевников были воинами, см. «Ясу» часть IV, пп. 3, 4) и повинность продовольственная (шусун по-тюркски, или шулен по-монгольски; повинность поставлять кумыс называлась ундан, она упомянута уже в «Сокровенном сказании» [16, с. 197–198]). Позже к ним добавились повинности дорожные (посольские) и ямские — в обязанности населения входило обеспечение необходимым императорских гонцов, послов и вообще всех проезжих, которые имели при себе соответствующие полномочия (дорожная или посольская бирка-пайцза). Так, например, пайцза позволяла требовать выполнения приказов ее владельца, как если бы их отдавал сам каан (золотая пайцза) или командир тумена (или иного подразделения, в соответствии с рангом пайцзы, см. [15, с. 242]). Как было показано выше, данные повинности были оформлены соответствующими статьями «Великой Ясы».

Ставки первоначальных видов податей, таких как шулен, точно не известны — очевидно, имелись определенные «росписью» ([16, с. 159–160]) конкретные абсолютные цифры обязательных поставок для каждой податной кибитки кочевников. Позже в источниках появляется упоминание копчура[100] для кочевого населения, причем вначале его ставка тоже была неопределенной — «в соответствии с состоянием и способностью платить» [57, с. 517], так ее установил Махмуд Ялавач после завоевания Хорезма монголами. Но со временем ставка копчура была определена точно — 1 голова скота с каждых 100 голов ежегодно, или 1 % ([55; цз. 2, с. 11], [57, с. 600]), при этом если у семьи-кибитки количество скота было меньше 100 голов, то копчур не взимался [57, с. 600]. Потом эта льгота была отменена и ставка копчура была увеличена введением нижней границы — если количество скота у семьи-кибитки не превышало 10 голов, то все равно брали 1 голову, т. е. номинальная ставка для самых бедных была резко увеличена до 10 % [36, с. 155]. При этом повинность снабжать продовольствием ставку ханов не отменяли — еще при хане Бату было заведено, что «татарам надлежит приносить ко дворам своих господ кобылье молоко каждого третьего дня» [42, с. 97].

С появлением у монголов завоеванных территорий с оседлым населением система налогообложения постепенно принимает более привычные формы и развивается. Впервые этим делом занялся Елюй Чуцай — в уже упоминавшемся выше эпизоде, когда монгольский военачальник Беде предложил устроить из Северного Китая пастбище для монгольских коней, Елюй Чуцай смог убедить Чингисхана в полезности эксплуатации на постоянной основе оседлого населения с помощью правильного налогообложения. По сообщению надписи на могильной стеле, Елюй Чуцай «представил доклад императору о том, что ежегодно можно получать 500 тыс. лян серебра, 80 тыс. кусков шелковых тканей и 400 тыс ши[101] зерна [за счет] поземельного налога, торгового и монопольных налогов на вино, уксус, соль, железо и [произведения] гор и водоемов. Его величество сказал [в ответ на этот доклад]; «Если бы [все] действительно получилось так, как вы говорите, то государственные доходы были бы обильными! Попробуйте сделать это!» Тогда [его превосходительство], доложив императору, создал налоговые управления во [всех] десяти лу[102] Северного Китая и учредил в них должности уполномоченных и их помощников» [44, с. 73].

В этом описании видна уже достаточно развитая налоговая система в монгольском Северном Китае, соответствующая 40-м годам XIII в., когда была составлена указанная эпитафия Елюй Чуцая. Скорее всего, эта система складывалась постепенно, на это есть указания источников, описывающих период завоевания Средней Азии в 20-х годах XIII в. Так, у ряда мусульманских авторов сообщается, что копчур, изначально налог для кочевников, был перенесен и на земледельческое население — сначала как налог для их скота, со ставкой в 10 % (1 голова с каждых 10 голов скота) [187, с. 39–40], а потом стал взиматься как налог с пастбищ [там же] и, наконец, трансформировался в десятину (сначала зерном, а потом и деньгами). Последнее, видимо, связано с тем, что требовать от покорившихся «десятую часть от всего, как от людей, так и от имущества» [12, с. 55] было в обычае монголов — это вполне соответствовало пониманию монголов о нераздельности повинностей, они одинаково требовали и людей для своего войска, и приглянувшиеся им вещи, и деньги, все по ставке в 10 % (ср. русскую летопись — «просяще у них десятыны: десятого в князех, десятого в людех, и в конех, десятаго в белых, десятаго в вороных, десятаго в бурых, десятаго в пегых, и въ всемь десятого» [ПСРЛ т. 15, стб. 366]). Только со временем, по мере восприятия традиций управления других развитых культур, монголы стали разделять повинности и налоги, причем этот процесс занял достаточно много времени.

Переходный период на пути к становлению нормальной и регулярной системы имперского налогообложения был отмечен явлением откупа. Судя по «Сокровенному сказанию», Чингисхан в ходе среднеазиатского похода высоко оценил способности местных коллаборационистов и именно на них опирался в деле взимания даней (позже налогов) с оседлого населения — как в Средней Азии, так и в Китае ([16, с. 189]). Поэтому при Угэдэе именно из «сартаульских людей»[103] «торговый человек Абд-ар-Рахман откупил налоги» [55; цз. 2, с. 13] во всем Северном Китае в 1239 г. за половину номинального их объема [там же]. Более того, с весны 1240 г. «Абд-ар-Рахману поручены управление и контроль за всеми управлениями по сбору налогов» [там же].

Система откупов была распространена и на провинции империи, что в общем не радовало таких государственных людей, как Елюй Чуцай, который «предлагал отклонить их [предложения] (см. [44, с. 83]). Но он не учитывал природы первоначального монгольского государства, основанного на военно-административной системе, где каждый подданный нес свои повинности без платы, а чиновник не получал регулярного жалованья— только в 1238 г. Елюй Чуцай подал доклад Угэдэю, где среди прочих мероприятий предлагал «установить жалованье [чиновникам]», но каан «не мог [сразу] ввести все… осуществлял их выборочно», поэтому до Хубилая чиновники так и не получали постоянной платы от казны, а жили за счет поборов с населения ([44, с. 82–83] и [126, с. 117]). Такие поборы были оформлены в виде права чиновника получать в ходе выполнения своих обязанностей «подарок» — так называемый «сахуа»[104]. Значение последнего в качестве варианта регулярного вознаграждения ясно из сообщения Сюй Тина, который описывает «сахуа» как постоянный способ получения чиновником средств к существованию: «Вместе с татарами ходит кругом [по дворам], запугивает людей, требует и получает сахуа, требует и получает продукты питания для еды» [36, с. 142]. Про ту же систему писали и Карпини с Рубруком: «Надлежит подносить великие дары как вождям, так и их женам, и чиновникам, тысячникам и сотникам; мало того, все вообще, даже и сами рабы, просят у них даров с великой надоедливостью» [12, с. 55]; «они[105] очень надоедливо и бесстыдно просят то, что видят… если он не даст и после того станет нуждаться в их услуге, они плохо прислуживают ему» [42, с. 104].

Все это означает, что в монгольском государстве долго не имелось нужды в регулярном бюджете с его сведением доходов и расходов (такие бюджеты появились значительно позднее, когда система управления завоеванными землями восприняла методы завоеванных культурных народов). Распределение получаемых налогов также носило черты не государственного подхода, а частного — общим принципом было выделение из массы собранного только одной части в пользу имперской казны, а остальное делилось между Чингизидами, как это делали еще во времена племенного бытования. Тут срабатывал в отрицательную сторону принцип, заложенный Чингисханом, по которому его держава мыслилась как собственность «золотого рода», а потому и добытое (налоги воспринимались скорее как форма добычи, чем рычаг государственного управления) логично делилось между всеми членами уруга Чингисхана, часто в ущерб государству. Поэтому роль налогов не была особо значимой, они (как и дани с покоренных народов) были не прямым орудием государственной политики, а скорее вспомогательным средством доставить дополнительные блага для верхушки монголов, так как своих рядовых воинов монгольские правители вполне удовлетворяли за счет военной добычи, полученной в частых тогда еще походах.

Таким образом, перепись («число») населения империи была мероприятием не столько фискальным в прямом смысле слова, сколько расширенной практикой «росписи» повинностей (записанных в тетрадях-«дефтерах») всех видов (военной, ямской и т. д), как это было заведено еще в 1206 г. для собственно монголов. Только со временем, уже к концу существования единой монгольской империи, переписи стали носить все более фискальный характер, на что повлияло использование китайского опыта, где переписи дворов начались с 1236 г. и постепенно приобрели характер регулярного учета налогоплательщиков, согласно устоявшимся китайским фискальным традициям[106]. Но и тогда пережитки психологии завоевателя оставались в силе — так, во время «числа» Новгородской земли в 1259 г. монгольские баскаки не только переписывали дворы будущих плательщиков десятины («дань» в летописях [130, с. 15]), но и «по волости много зла учиниша, беручи туску» [24, с. 82][107] см. [191, с. 15], [49, с. 304] и [57, с. 609, 616]), иначе говоря — монгольские «даньщики» брали все что хотели, что трудно назвать правильным налогообложением. Итак;, монгольская практика налогообложения и расходов на госаппарат, когда собранные средства шли на что угодно, но не на первоочередную оплату государственных нужд, при том, что чиновники обеспечивалась не жалованьем (которое по идее оплачивается из налогов), но предоставлением им права требовать с населения всяческие «тузгу» или «сахуа» — это такая фискальная система, приметы которой пережили многие столетия и знакомы нам по практике последних пятисот лет государства Российского.

Верховной властью в монгольском государстве обладал каан («Император же этих Татар имеет изумительную власть над всеми» [12, с. 45]) — именно в этом направлении строил свою державу Чингисхан. Данное положение в общем верно, но при этом надо учитывать, что по мысли Чингисхана весь создаваемый им улус должен был стать вотчиной ею уруга («золотого рода»), отсюда и существование такою института, как курултай и система уделов-улусов. Сосуществование в державе Чингисхана этих особенностей и ряда других организационных форм, которые продолжали традиционную линию кочевнических протогосударств, например, таких как: деление улуса на крылья, сохранение во главе ряда обоков в составе улуса Чингисхана собственных родовых старейшин, сохранение значения старшего в роде («ака») для самого «золотого рода» (при каане Мэнгу сохранялось главенствующее значение хана Бату как «ака» всех Чингизидов) и т. д., привело ряд исследователей к выводу, что властные институты государства Чингисхана были всего лишь «военно-государственным оформлением старых родов и племен» [181, с. 28]. Но представляется, что более правы те, кто видит в этом внешнюю форму, наполненную новым содержанием.

Первоначальной основой для властных органов государства Чингисхана, как уже отмечалось, были его ближайшие родственники и его дружина (позлее — гвардия-кешиг). «Золотой род» как бы коллективно владел кочевым государством-улусом; именно своим братьям, матери и сыновьям Чингисхан выделил уделы, чем заложил основы «организации управления обширными территориями Монголии» [93, с. 91]. Для первоначального государства Чингисхана, причем такого, у которого существовало строгое «соответствие кочевой системы улусов армейской организации» [187, с. 50], выделение уделов и зависимость нойонов-держателей улусов от хана «позволяли главе державы держать в рамках особо строгой дисциплины своих вассалов» [там лее]. Такая форма организации власти, точнее ее распределения, позволяла центральной власти делегировать текущие дела по хозяйству, организации жизни в конкретном улусе и т. п. его держателю (ср. у Рубрука — «всякий начальник знает, смотря по тому, имеет ли он под своей властью большее или меньшее количество людей, границы своих пастбищ, а также где он должен пасти свои стада» [42, с. 91]), отвечавшему перед ханом. Сам же каан (или хан в монгольских государствах, наследниках монгольской империи) занимался делами войны, внешней политики и осуществлял контроль за своими вассалами. Последнее основывалось на том, что «верховным распорядителем земли объявлялся глава Чингизидского дома, а сам этот род являлся верховным собственником всей присоединенной и завоеванной территории» [187, с. 52].

Непосредственной формой такого контроля были регулярные смотры («переучеты» по СС) войск, на которых раздавались распоряжения верховной власти и проверялись результаты выполнения предыдущих приказов. Про это сказано в билике Чингисхана: «Только те эмиры туманов, тысяч и сотен, которые в начале и конце года приходят и внимают биликам Чингиз-хана и возвращаются назад, могут стоять во главе войск. Те же, которые сидят в своем юрте и не внимают биликам, уподобляются упавшему в глубокую воду, либо стреле, выпущенной в заросли тростника, [и] тот и другая бесследно исчезают. Такие люди не годятся в качестве начальников» [38, с. 260].

Для решения задач центральной власти необходим соответствующий технический аппарат, то, что можно назвать «центральным аппаратом». Такую роль в улусе Чингисхана выполняла ставка или орда На самом начальном этапе построения государства Чингисхана в ее составе было очень мало людей, которых можно назвать чиновниками. Таковыми к 1206 г. можно назвать только битекчи (писарь по-тюркски), которые по преданию, сохраненному «Юань ши», появились у Чингисхана в 1204 г., после уничтожения чифдома найманов: тогда к Чингисхану попал некто Тататунга — «Та-та-тун-а был человек из уйгур. По природе умный и сметливый, он отлично рассуждал и говорил, глубоко познал отечественную письменность. Найманский Таян-хан ценил его и сделал наставником, поручив ведать золотой печатью и налогами» [55; цз. 124, с 1347],— который и стал первым писарем у Чингисхана Именно Тататунга, по версии ЮШ, внедрил уйгурскую письменность среди монголов. Видимо, это известие в основном верно, так как, по мнению Л. Л. Викторовой, у ряда монгольских племен имелась письменность — она давно применялась у найманов и кэрэитов, на которых уйгуры оказали серьезное влияние [72, с. 175]. А с разгромом их протогосударств грамотные люди этих обоков перешли к Чингисхану и создали ему прообраз канцелярии — наверняка именно они делали техническую работу по ведению пресловутой «Синей росписи «Коко Дефтер-Бичик»». Значение этих первых «писарей» выходило за пределы просто секретарских обязанностей, такой битекчи, или бичэчэ (вариант — бичжэчи) по-китайски, был скорее «секретарь, советник, эксперт» при Чингисхане, и его положение «равнялось положению министра» [117, с. 235].

На этом, самом раннем этапе построения центрального государственного аппарата кроме писарей в него входили только две категории — темники и судьи. Об этом сообщают не без некоторого высокомерия, основанного на своей причастности к «многотысячелетнему опыту государственного строительства, китайские конфуцианские ученые, авторы ЮШ. В разделе трактатов ЮШ, в главе «Чиновничество», они следующим образом характеризуют центральный аппарат государства Чингисхана до периода завоеваний развитых государств: «Нравы государства[108] были просты и сердечны и не имелось многочисленных запутанных служебных дел, только лишь темники руководили командирами войск, судьями вершился суд и расправа; и тех, кто занимал посты, было не более чем по одному-двум, [взятых] из рода [императора], нойонства и самых близких сподвижников» [55; цз. 85, с. 801]. Как видим, очерченный ЮШ круг, откуда черпались кадры для этого аппарата, совпадает с ранее рассмотренными «кузницами кадров» Чингисхана — «золотым родом» и кешигом, его ставкой вообще.

По мнению Г. А. Федорова-Давыдова, именно «в ханской кочевой ставке — орде… зародилось, очевидно, чиновничество и служилая знать» монгольского государства [187, с. 65]. Он верно связывает усложнение и разветвление этого «центрального аппарата» с появлением в составе монгольской империи значительного числа городов, стран с оседлым населением вообще [там же]. Появившиеся при Чингисхане должности всех этих баскаков, дару г, таньмачи[109], а потом и «даньщиков», «численников» и т. д., заполнялись за счет немонголов, т. е. тех, кто имел опыт подобной деятельности в развитых государствах. Вначале это было полностью доверено мусульманским советникам: «Ялавачия увез с собою[110] и поручил ему ведать Китадским столичным городом Чжунду. Из Сартаульских же людей он поставил советников-соправителей при Монгольских даругачинах в Китае, так как они имели возможность получить указания о городских законах и установлениях у Ялавачия с Масхутом» [16, с 189]. Подробнее об имперских чиновниках, занимавшихся управлением покоренными землями, будет сказано ниже.

Отметим также последнюю категорию общеимперского государственного аппарата — гонцовую и почтовую службу. Ее окончательная организационная форма относится к началу царствования Угэдэя — при Чингисхане уже существовал институт «элчи» (вестников), но он не был устроен регулярным образом. Угэдэй же внес соответствующие дополнения в «Ясу» (см. выше «Ясу», часть V, п. 2), которыми ввели ямскую повинность по всей территории монгольской империи (см. [55; цз. 2, с. 10]). Существуют расчеты (на основе данных Марко Поло и других путешественников), что дистанция между соседними ямами была в среднем в 40 км, и только иногда в 55–65 км [15, с. 121].

Позже, а именно при Угэдэе, когда произошло быстрое приращение к империи территорий с оседлым населением, с ростом численности и разнообразия занятий имперских наместников и чиновников, потребовалось определенное упорядочивание и централизация контроля за ними — как пишет высокопоставленный китайский чиновник, «в то время Поднебесная была только усмирена и еще не существовало законов; всюду старшие чиновники могли произвольно распоряжаться жизнью и смертью [подвластного населения]» [44, с. 72]. Иначе говоря — с точки зрения китайской государственной традиции власть монголов не была правильно организована, существовала неразбериха во властных полномочиях «старших чиновников» (монгольских нойонов) на местах, что снижало эффективность центральной власти. Поэтому и была проведена настоящая административная реформа, при которой были созданы органы «центрального аппарата» по китайскому образцу и установлена их иерархия.

По сообщению «Юань ши», «осенью, в восьмой луне[111]… впервые была учреждена государственная канцелярия — чжуншушэн^{16} и были произведены изменения в рангах и чинах свиты: Елюй Чуцай стал канцлером — чжуншулин^{17}, Няньхэ Чуншань[112] стал первым заместителем канцлера^{18}, Чинкай[113] стал вторым заместителем канцлера^{19}» [55; цз. 2, с. 11]. Как поясняет надгробная надпись на могиле Елюй Чуцая, причина была в том, что «до этого старшие чиновники всех лу по совместительству ведали денежными и натуральными налогами с военного и гражданского населения и часто, опираясь на [свои] богатство и силу, безнаказанно творили беззакония. Его превосходительство представил доклад императору о том, чтобы старшие чиновники ведали делами только гражданского населения, темники возглавляли военную власть, а налоговые управления распоряжались денежными и натуральными налогами, и чтобы все [они] не управляли друг другом, и тогда же [это] было возведено в твердый закон» [44, с. 73–74].

Весьма важным обстоятельством представляется тот факт, что первоначальный государственный аппарат сразу после 1206 г. был больше приспособлен к нуждам кочевого улуса и только начинал развиваться в сторону учета особенностей государства, включающего и области с оседлым населением. Поэтому и существовал переходный период, когда необходимость управления более развитыми и культурными подданными удовлетворялась за счет временных, сиюминутных действий, не приведенных в систему. Поэтому-то по-настоящему структурированную систему государственного аппарата монгольской империи мы видим начиная с царствования Угэдэя, который доверил его оформление специалистам из двух самых культурных (обладающих сильной государственной традицией) частей своей империи — Елюй Чуцаю и Махмуду ал-Хорезми (более известному как Махмуд Ялавач). Таким образом, центральный аппарат империи оказался во многом скопированным с китайской системы в части центральных органов, а вот система управления в провинциях империи восприняла опыт мусульманских государств.

В царствование преемника Чингисхана Угэдэя монгольское государство окончательно оформилось как мировая империя. Ее название «Yeke Mongyol ulus» (Великий улус Монголов), зафиксированное официально — оно стоит на печати Гуюк-хана в его послании папе Иннокентию IV, привезенном Плано Карпини [128, с. 124], — указывает также на новое качество монгольского государства, в отличие от «Хамаг монгол улус», означавшего «всенародное» государство монголов (т. е. государство всех монгольских народностей). Существование покоренных земель с оседлым населением сразу же поставило перед монгольскими властителями вопрос об их использовании. Как уже отмечалось, вначале у монголов не было ясного понимания, что следует делать с этими территориями. В ходе первых своих вторжений в Северный Китай они ограничивались грабежом и уводом к себе полезных людей, затем установили систему взимания даней. Первоначально дани требовались произвольно — по мере аппетитов конкретного военачальника, подошедшего к тому или иному цзиньскому городу. Но вскоре, видимо, была установлена норма в 1/10 от имущества покоренных, которую европейские очевидцы застали вполне зафиксированной. К оседлому населению, как и к кочевникам, монголы довольно быстро стали применять стандартные требования по набору людей в монгольскую армию и прочим повинностям — примеры этого были рассмотрены выше.

Первые опыты по управлению обширными территориями, бывшими недавно частью развитого оседлого государства, монголы предприняли в Северном Китае. Начиная с 1215–1216 гг. они постепенно отказались от практики ежегодных походов в эти земли для грабежа и получения даней и занялись их освоением. В этом они шли двумя путями — устанавливали свой сюзеренитет над марионеточными «империями», созданными разными цзиньскими феодалами (обычно киданями, вроде «империи Аяо», созданной в 1213 г. Елюй Люге, бывшим вассалом Цзинь), и назначали своих наместников на завоеванных территориях. Среди этих наместников поначалу превалировали немонголы — как правило, это были перебежавшие к монголам цзиньские чиновники и военачальники. Приведем типичное описание «Юань ши» такой ситуации — в марте 1215 г. «командующий в Синчжунфу Ши Тянь-ин перешел на сторону [монголов], за это [Ши] Тянь-ин стал правителем Синчжунфу» [56; цз. 1, с. 18]. С 1217 г. Чингисхан ставит своим наместником во всем Китае гована Мухали, который продолжает политику своего повелителя, отправившегося в длительный западный поход. Мухали широко использует ресурсы собственно Китая в ходе войны с Цзинь, поэтому продолжается практика привлечения на свою сторону цзиньских феодалов, за которыми сохраняются их титулы и ранги (мало интересовавшие монголов, с их собственной системой нойонства и военно-административной системой «тысяч») для удобства управления китайскими землями по привычной для населения системе. Чжао Хун, побывавший в Пекине в качестве посланника к Мухали в 1220 г., был уверен, что монголы восприняли цзиньскую систему управления, которой «научили их мятежные чиновники цзиньских. разбойников[114]» [22, с. 74]. Но это скорее преувеличение — несмотря на то, что по расчетам исследователей около 80 % чиновников были китайцами [117, с. 237], используемые монголами цзинь-цы были под неусыпным контролем как самих монголов, так и их агентов.

В ходе завоевания государства хорезмшахов Чингисхан применял те же принципы — сдававшиеся города грабились и облагались данью, а управление ими оставалось, как правило, в руках местной знати, признававшей власть монголов. Только в 1224–1225 гг., когда Чингисхан решил вернуться в Монголию, появляется первое упоминание в монгольских источниках о назначении монгольских наместников — даругачи[115] в завоеванных городах и областях Средней Азии [16, с. 189]. В их функции входили как прямые обязанности по управлению покоренным населением — такие, как перепись и раскладка повинностей (набор в войска, сбор налогов, доставка их ко двору каана и обеспечение ямской службы, [130, с. 14]), так и косвенные — общий надзор за местными феодалами, оставленными монголами на своих местах ввиду их подчинения. Modus operandi даругачи/баскаков по контролю за ними так описывается Плано Карпини: «Башафов, или наместников, своих они ставят в земле тех, кому позволяют вернуться[116]; как вождям, так и другим подобает повиноваться их мановению, и если люди какого-нибудь города или земли не делают того, что они хотят, то эти башафы возражают им, что они неверны Татарам, и таким образом разрушают их город и землю, а людей, которые в ней находятся, убивают при помощи сильного отряда Татар, которые приходят без ведома жителей по приказу того правителя, которому повинуется упомянутая земля, и внезапно бросаются на них» [12, с. 56]. В описании Карпини смешаны силы собственно баскаков, имевших свои воинские отряды (как из монголов, так и набранные на местах, [130, с. 16]), и вспомогательные отряды, присылаемые по их просьбе из метрополии. Но данная нечеткость у Карпини не меняет сути двухуровневой системы управления, в которой имелись как местный монгольский вассал, так и контролирующий его даругачи/баскак (который также непосредственно обеспечивал выполнение общеимперских мероприятий).

Возможно, что складыванию такой своеобразной, двухуровневой системы управления завоеванными территориями способствовала деятельность таких советников Чингисхана, как Елюй Чуцай и Махмуд ал-Хорезми. Елюй Чуцай постоянно разъяснял Чингисхану необходимость иметь профессиональных управленцев[117], с чем тот был согласен и «оставил его около [себя] для советов» [44, с. 70], но при этом каан не упускал из виду важности контроля за своими советниками. В этом Чингисхан нашел союзников в лице других советников, принадлежащих мусульманской традиции. Дело в том, что в государстве хорезмшахов важной проблемой было сохранение контроля центральной власти над многочисленными, недавно завоеванными землями, где тоже оставлялись местные династы, которые признавали над собой власть хорезмшаха. хорезмшахи для этого использовали институт заложничества, опыт которого был монголами тоже воспринят: русские летописи, например, сообщают о такой практике монголов в начальном периоде их владычества над Русью[118]. Другим способом контроля за чиновниками и феодалами на местах стали надсмотрщики баскаки. Влияние мусульманских экспертов Чингисхана на создание института баскачества видно как из состава первых даругачи («из сартаульских людей»), так и из того, что именно Махмуд Ялавач стал (по «Сокровенному сказанию») первым учителем Чингисхана в деле управления оседлыми территориями, тогда как китайская традиция упорно приписывает это Елюй Чуцаю. Но даже в панегиристической эпитафии последнего ничего не говорится о принятии Чингисханом советов Елюй Чуцая именно в ходе западного похода (Елюй Чуцай согласно [44, с. 72–73] был в нем вместе с Чингисханом), где по сообщениям других источников действовали советы Махмуда Ялавача.

В надгробной надписи на могиле Елюй Чуцая говорится, что «привлечение к службе гражданских чиновников царствующей династии началось по инициативе его превосходительства» [44, с. 73], но при этом описание данного «привлечения» дает характерные особенности нововведений в государственный аппарат, утвержденные Угэдэем в 1229–1231 гг., т. е. звездный час Елюй Чуцая настал позже. Поэтому молено предположить, что первоначальный план по созданию системы баскаков и институт заложничества, как средства управления завоеванными землями, исходили от мусульманских советников, и именно среднеазиатские традиции управления легли в их основу (есть основания считать, что должность даруги/баскака существовала еще в домонгольской Средней Азии [187, с. 30]). Конечно, все эти своеобразные черты понемногу нивелировались как практикой применения, так и ослаблением имперского центра, все большую роль начинали играть местные особенности — в Китае все больше воспринимался опыт китайских управленцев, в Иране — местная феодальная система управления и т. д. Дело в том, что получаемые с этих земель налоги и повинности шли не только в пользу общеимперской власти, но и в пользу ханов улусов, к которым они были приписаны ([187, с. 31]), а также ханов вообще из других ветвей Чингисова дома Поэтому местные ханы стремились сокращать долю Каракорума и уж тем более долю других Чингизидов (например, с Судака подати шли сразу четырем ханам, [там же]), и тем самым обособляться от империи и устраивать собственное государство с собственной системой управления.

Таким образом, сущность аппарата управления завоеванными территориями постепенно менялась — общеимперская власть слабела, ее нужды все более игнорировались возникавшими в ее улусах местными чингизидскими династиями, поэтому институт общеимперских баскаков со временем исчез. Например, на Руси он был даже физически уничтожен в ходе народных волнений в 1262–1263 гг., причем со стороны властей Золотой Орды не последовало репрессалий. Вообще же, по мере упрочения власти чингизидских династий в своих улусах, происходило слияние монгольского управленческого элемента и местных феодалов в единое целое. Реформы Газан-хана в Иране, установление династии Юань в Китае, Золотая Орда при Узбеке — везде наблюдается сходный процесс слияния монгольской верхушки с местными элитами, делающий баскаков более ненужными. Начало этого процесса видно уже в 20–30-х годах XIII в. в Китае, где имелась самая развитая государственная традиция, но и в европейских владениях монголов к концу того же века уже пропадают упоминания о баскаках, как о постоянном институте монгольской власти.

§ 13. Армия и тактическая разведка

Основой организации монгольского войска была так называемая десятичная система. Она заключалась в следующем: минимальной единицей был десяток воинов, из состава которых выбирался десятник; десять десятков составляли сотню, командира которой назначал тысячник; десять сотен составляли тысячу, командир которой (тысячник) руководил сотниками. Первоначально тысяча была максимальной тактической единицей в монгольском войске и расчет военных сил монгольского государства шел по тысячам (см. [16, с. 158], где сообщается о раскладке воинов по 95 «тысячам»). После появления крупных контингентов воинов из консолидированных Чингисханом монгольских племен регулярной становится самая крупная армейская единица — тумен, насчитывавший, как правило, десять тысяч воинов. Командиров туменов (темников), как и тысячников, назначал сам каан. Однако в особых случаях такое назначение мог сделать или наместник Чингисхана (например, ЮШ сообщает о назначении Мухали «на свою ответственность» двух темников, [56; цз. 1, с. 17]), или командир отдельного корпуса или армии (состоявших из нескольких туменов), который мог набирать воинов в завоевываемых местностях. В последнем случае такое назначение было временным, на период автономных действий такого отдельного корпуса, и требовало утверждения кааном после его возвращения (см. жизнеописание Субэдэя [56; цз. 121, с. 2976, 2978]).

Отдельная армия монголов, видимо, состояла из двух-трех, реже четырех, туменов. Это устанавливается из практики посылки в автономные походы войска именно такого состава, как, например, в следующих случаях: рейд трех туменов Субэдэя, Чжэбэ и Тохучара за хорезмшахом; автономные боевые действия в Армении, Арране и Грузии отдельного корпуса Чормаган-нойона из нескольких туменов (в разное время составлявшего от двух до четырех туменов); рейд в Северное Причерноморье, Русь и Приволжье (по сути — через всю Дешт-Кыпчак, т. е. «Кипчакскую степь») двух или трех туменов под командованием Субэдэя и Чжэбэ. Другое подтверждение этому дает анализ известий Плано Карпини. Сначала он описывает десятичную организацию монгольского войска следующим образом: «Император… указывает, где пребывать вождям, вожди же указывают места тысячникам, тысячники сотникам, сотники же десятникам» [12, с. 45]. Таким образом, Карпини определяет «вождя» как командира тумена. Далее он пишет, что «во главе всего войска ставят двух вождей или трех, но так, что они имеют подчинение одному» [12, с. 49]. Это и означает, что отдельная армия формируется из двух или трех туменов, причем один из темников становится старшим над всеми, чем достигается единоначалие среди высшего командования.

Кроме данной десятичной системы внутри ее имелись еще дополнительные способы организации боевых структур. Так, есть сведения, что сотня была разделена на полусотни, по крайней мере о «50 всадниках», как распространенной тактической единице монголов, сообщает Пэн Да-я ([54, с. 18а]). Хотя возможно, что это было наследство чжурчжэньской организации армии, так как сведения Пэн Да-я относятся к 1233 г., когда в монгольской армии было уже много частей из китайцев, киданей и чжурчжэней. Еще Пэн Да-я сообщает, что внутри такой полусотни выделялись отдельные группы по двух-трех или шести-семи всадников [там же]. Но, судя по всему, это не было постоянной организационной структурой, а только временным разбиением на период сражения, где образовывались устойчивые тактические группы по «3 на 3, 5 на 5 и 4 на 5 человек» [54, с. 21а] (об этом тактическом приеме ниже). А для автоматизма таких построений в бою члены этих «шестерок», «девяток» и «десятков» заранее отрабатывали взаимодействие друг с другом.

Среди регулярного войска монголов уже отмечалась особая его часть — гвардия-кешиг, которая в бою составляла костяк центра. Но были и другие специальные части — так называемые «войска батуров». Батур или баатур — это особо отличившийся, храбрый воин у монголов[119]. Самое подробное известие о частях специального назначения монгольской армии, т. е. о «войсках батуров», находится в «Хэй-да ши-люе» (в ЮШ упоминается об особом статусе батуров, которым давались в подчинение сотни семей простого народа и о том, что кого-то награждали этим званием, но без особых подробностей, см. [55; цз. 2, с. 14]): «Воинственные вожаки и крепкие нукеры собираются в специальные пятерки, находящиеся в ближайшем окружении командующего, они называются войсками батуров» [54, с 18а]. Далее поясняется, что в войнах с тангутами и чжурчжэнями войска батуров теснили и гнали вражеские войска, а также первыми брали юрода. В последнем случае им придавались под командование люди из набранного полона (или хашара, т. е. «осадной толпы») и преступники.

Система управления войсками была как постоянной, в виде иерархии субординаций (каан — командиры армий и отдельных корпусов — темники — тысячники — сотники — десятники) и военных советов, так и оперативной — сигналы, способы передачи приказов и контроль за их соблюдением. Постоянное управление на уровне командующего армией/ отдельным корпусом, темника и тысячника обеспечивалось проведением военных советов, решения которых были обязательными. Наказание за их неисполнение могло быть суровым, но оно не было автоматическим. В источниках есть известия о нарушениях решений военного совета (см. [56; цз. 121, с. 2981] — из практики Субэдэя, [56; цз. 121, с. 2978] — из биографии его сына Урянхатая) без тяжелых последствий для нарушителя, значит, кара за это рассматривалась индивидуально, в отличие от той жесткой дисциплины с немедленным жестоким наказанием за проступки, которая характеризовала низовой уровень от сотника до рядового воина. Видимо, так предусматривалась возможность свободы действий и разумной инициативы у командира уровня тысячника/темника в непредвиденных обстоятельствах.

Вообще же, единоначалие и дисциплина в монгольской армии достигались жесткими военными законами и твердым контролем за неукоснительным их выполнением. Вот каковы эти законы касательно воинских преступлений в «Великой Ясе» редакции преемника Чингисхана Угэдэя, которую тот огласил на курултае 1234 г.: «В войске всякому десятку ставится десятник[120], все слушаются его команд, тот, кто действует самовольно, — признается виновным в [воинском] преступлении. В том десятке, где десятник пойдет по делу в ставку, сразу же ставится один из десятка временно замещать [его]. Не допускается одному или двум выходить за пределы десятка, кто преступит это — того покарают. Все те, кому доведены до сведения [их] обязанности или еще не доведены, да крепко удержат в [своих] ушах: за повторный проступок — битье бамбуковыми палками; за третий проступок— наказание батогами; за четвертый проступок — приговаривают к смерти. Всякого тысячника, который нарушит ранее принятые решения темника, того потом[121] расстрелять стрелами с деревянными наконечниками. Сотник или десятник, в подразделении которого совершено преступление, наказывается наравне с ним [подразделением]. Тот, кто не придерживается этих законов — выгоняется из армии» [55; цз. 2, с. 12]. О том же сообщает и Плано Карпини, который детализирует: «Если из десяти человек бежит один, или двое, или трое, или даже больше, то все они умерщвляются, и если бегут все десять, а не бегут другие сто, то все умерщвляются; и, говоря кратко, если они не отступают сообща, то все бегущие умерщвляются; точно так же, если один или двое, или больше смело вступают в бой, а десять других не следуют, то их также умерщвляют, а если из десяти попадают в плен один или больше, другие же товарищи не освобождают их, то они также умерщвляются» [12, с. 49–50].

Дисциплина монгольской армии на современников из стран с развитыми феодальными порядками (с их «феодальным хаосом») производила потрясающее впечатление: «Какая армия на всей земле может сравниться с монгольской армией? Эта армия… беспрекословно выполняющая все, что на нее возлагается — является ли это копчуром, нерегулярными налогами… снабжением или содержанием почтовых станций» [57, с. 30]. Тот же Джувейни сообщает о дисциплине и организации войск в тогдашних мусульманских государствах следующее: «Не то что другие цари, которым приходится говорить с опаской с рабом, купленным за их же деньги… Что уж говорить о том, коль поставят они под начальство этого раба целое войско и он приобретет богатство и поддержку. Сменить его они не в силах. Чаще всего возстает он мятежем и бунтом. А коль пойдут цари эти на врага, либо враг затеет что против них, нужны месяцы и годы, чтобы собрать войско, и переполненные сокровищницы, чтобы истратить их на жалованье и кормы начальников. При получке жалованья и прибавок их число переваливает за сотни и за тысячи, а как дойдет до сражения, ряды их от края и до края пусты и никто из них не вступает на ристалище воительства» [71, с. 48]. Разумеется, с такой организацией войска они не могли противостоять спаянным железной дисциплиной монголам.

Оперативное управление в бою осуществлялось через передачу приказов, как устных самим командиром, так и производившихся посыльными от его имени («начальники войска не вступают в бой, но стоят вдали против войска врагов и имеют рядом с собой на конях отроков» [12, с. 52]), сигнализацией флагами/бунчуками и свистящими стрелами, а также звуками труб и накаров (на персидском «кимвалы, барабаны»). О последних так пишет Марко Поло: «У татар вот какой обычай: когда их приведут и расставят биться, пока не прозвучит накар начальника, они не начинают брани» [15, с. 101]. Командир крупного соединения (тысячи и выше) в бою, как правило, находился поодаль — на возвышенном месте, откуда его было видно и откуда он сам мог наблюдать за ходом сражения и подавать сигналы с помощью знамени/бунчука. Потому-то Чжамуха подчеркивает, что у него имеется «издали видное знамя» [16, с. 101]. Если же командир был в пределах слышимости, то его приказы передавались условным кодом, т. е. кличем, так как «старшие эмиры, кои суть начальники, и все воины должны, когда они выступают в поход, каждый установить свое имя и военный клич» [38, с. 261]. Все эти способы управления отмечаются и авторами «Хэй-да ши-люе», они еще добавляют одну конкретную деталь — монгольский командир указывал направление движения своей плетью.

Контроль за выполнением приказа на этом уровне имелся как сверху — со стороны начальника, так и снизу — со стороны сослуживцев, так как все были сведены в систему круговой поруки. Соответственно, ввиду суровых наказаний за нарушения приказов, как это было предусмотрено военными статьями Ясы (выше цитированными по ЮШ), у обеих инстанций контроля — и снизу, и сверху — были мощные стимулы к исправному выполнению своих обязанностей.

Как уже отмечалось, боеготовность монгольской армии в первую очередь обеспечивалась строжайшей дисциплиной. Также придавалось огромное значение скорости мобилизации, почему в «Великой Ясе» было специальное распоряжение на этот счет: «Каждый из эмиров тумана, тысячи и сотни должен содержать в полном порядке и держать наготове свое войско, с тем чтобы выступить в поход в любое время, когда прибудет фирман и приказ, безразлично ночью или днем» [38, с. 264]. Наказание за неготовность было суровое: «Все те, кто в случае сбора не прибудут, а останутся в праздности у себя [дома], — будут обезглавлены» [55; цз. 2, с. 12].

У командиров монгольской армии имелись регулярные знаки различия — пайцзы соответствующих видов, выдаваемые согласно рангам[122]. Во многом это заимствование киданьской традиции[123], которая была также воспринята чжурчжэнями (см. [76, с. 52, 167, 356]). Но в армии Чингизидов они были видоизменены на китайский манер — пайцзы, первоначально верительные знаки у киданей, у монголов соединили в себе также черты традиционных бирок «фу» с изображением головы дракона или тигра, знаков военачальников в старом Китае. Именно такими описывает пайцзы монгольских военачальников Марко Поло: «У сотника дьцица серебряная, а у тысячника золотая или серебряная вызолоченная, а у того, кто над десятью тысячами поставлен, она золотая с львиною головой» [15, с. 103]. Кроме того у военачальников от тысячника и выше имелись личные знамена-бунчуки.

Снабжение войск не поручалось специальным подразделениям — в значительной степени оно вверялось самим воинам. Речь тут идет прежде всего о конях, запасах продовольствия и хозяйственных мелочах. Например, вот что требовал от подчиненных Чаган, начальник личной тысячи Чингисхана: «Средства передвижения (улаг), продовольствие (шусун), веревки (аргамчи) и прочее он получал от этой тысячи» [38, с. 266]. Кроме того, в армии монголов действовало разумное положение военных законов о восполнении недостатков через перераспределение излишков, в том числе и личного состава: «Если в войске, пришедшем на сбор, в десятке есть нехватка нескольких человек, то его укомплектовывают, забирая излишки в ближайших подразделениях и направляя в неукомплектованные» [55; цз. 2, с. 12]. Остальным, как уже отмечалось выше, заведовали кебтеулы из личной гвардии каана. Таким образом, вопросы распределения снабжения были в ведении как самих военачальников, так и кебтеулов (в сфере их компетенции — оружие, знамена и т. д.).

Система воинских наград вначале не была отработанной — только с завоеванием крупных государств, с заимствованием их устоявшихся традиций (в первую очередь китайских), она стала формализовываться. А при Чингисхане и даже при Угэ-дэе, по свидетельству Пэн Да-я, наградой считалось само право грабить побежденных: «Их государство в спокойные времена не награждает, только когда используются войска и в сражении они побеждают, тогда [их] награждают — конями, или золотыми и серебрянными пайцзами, или отрезами полотна и шелка Взявшим город — отдают его на произвол, [они могут] грабить и забирать детей, женщин, драгоценности и шелка Первые и последние [в очереди] на грабежи и похищения — ранжируются в соответствии с их заслугами. Тот, кто вырвался вперед — втыкает стрелу в двери дома, пришедшие после — не смеют уже входить. Если найдутся преступившие [этот обычай]— их наказывают смертью. Это считается позором среди товарищей[124]» [54, с 16].

Сначала армия Чингисхана состояла целиком из конницы, куда мобилизовывались все монгольские мужчины от 15 до 70 лет (см. [55; цз. 98, с. 946], [54, с. 18а]). С появлением контингентов из немонгольских народов периодически в источниках возникают упоминания о пехоте. Скорее всего, впервые на значение и полезность пехоты монголы обратили внимание в ходе операций в Китае. Упоминания о практике набора пехотинцев в покоренных монголами местностях и использовании их совместно с монгольской конницей есть в китайских («Хэй-да ши-люе», ЮШ — биография Урянхатая), мусульманских ([23, с 93] и др.) и европейских источниках ([4, с. 87], [15, с. 100]). Впрочем, при Чингисхане и его первых преемниках отряды пехоты были относительно немногочисленными, выполняли эпизодические вспомогательные функции и не включались в регулярную монгольскую армию, поскольку имели статус ополчения. Так, например, в 1222 г. в Афганистане действовали совместно Текечук, «командир монгольской армии и Ала-ал-Мулыс, вождь ополчения пехотинцев» [57, с. 465].

Промежуточное состояние — между союзными частями в составе армии монголов и разного вида феодальными ополчениями (вспомогательных частей) из войск покоренных (или сдавшихся) земель, с одной стороны, и хашаром[125], с другой — было у воинских формирований, созданных на основе насильно рекрутированных людей на завоеванных территориях. Если они создавались еще во время завоевания данных территорий, то такие части использовались в виде первой линии, которую безжалостно тратили на самых опасных участках, сберегая тем самым живую силу собственно монголов. Они формировались на основе десятичной системы с командным составом из монголов, вот как описывает их организацию и использование в ходе завоевания Булгара очевидец, венгерский монах Юлиан: «Строй свой они строят таким образом, что во главе десяти человек стоит один татарин, а над сотней человек один сотник. Это сделано с хитрым расчетом, чтобы приходящие разведчики не могли укрыться среди них, а если на войне случится как-либо выбыть кому-нибудь из них, чтобы можно было заменить его без промедления и люди, собранные из разных языков и народов, не могли совершить никакой измены… Годных для битвы воинов и поселян они, вооруживши, посылают против воли в бой вперед себя… Воинам же, которых гонят в бой, если даже они хорошо сражаются и побеждают, благодарность невелика; если погибнут в бою, о них нет никакой заботы, но если в бою отступают, то безжалостно умерщвляются татарами. Поэтому, сражаясь, они предпочитают умереть в бою, чем под мечами» [4, с. 87–88]. Кроме насильно мобилизованных в такие подразделения попадали и преступники — так, в «Хэй-да ши-люе» говорится, что «не [присужденных к] смерти наказывают ссылкой на тяжелые работы в войске батуров (то же самое, что по-китайски «бесстрашные воины») и прощают их только после трех или четырех случаев [заслуг]» [54, с. 16]. Что это за «работы», становится ясно из дальнейшего повествования Пэн Да-я: «Раньше, когда они[126] нападали на Тангут и чжурчжэней, то во всех [этих] государствах гнали [впереди] их людей и атаковали их города» [54, с. 18а]. Иначе говоря — все эти подневольные и сосланные широко использовались как расходный материал при взятии городов, будучи под строгим надзором батуров. Правда, в отличие от известия Юлиана, китайский очевидец Пэн Да-я сообщает и о положительном стимуле для этих людей — возможности получить освобождение при наличии определенного везения, разумеется.

Как уже упоминалось выше, монголы даже придумали специальное название для своих военачальников, под чьим началом были подразделения из местного контингента — таньмачи, упоминания о них есть в современных событиям источниках, «Сокровенном сказании» и других («поставив… воевод — баскаков-танмачинов» [16, с. 193], «сначала были монгольские войска и войска таньмачи[127]» [55; цз. 98, с. 946]). От этого названия начальника и сами отряды стали называться таньмачи, по крайней мере в китайских источниках (в мусульманской части империи они назывались по-прежнему — «тама»). После завоевания монголами какой-либо страны такие отряды набирались из ее населения для несения гарнизонной службы под началом монгольских наместников — даруг/баскаков, таньмачи и прочих (ср. «После окончательного покорения Сартаульского народа Чингис-хан стал ставить по всем городам охранных воевод, даругачинов» [16, с. 189]). При этом они могли служить как в своих родных местах, так и в других землях, куда велением хана их могли перебросить.

Кроме частей регулярной монгольской конницы (не только из собственно монголов, но и из прочих народов), которые были организованы по монгольской десятичной системе, ополчений местных феодалов, союзников монголов, частей гарнизонной службы (в мусульманских частях монгольской империи они назывались по-персидски «тама» [37, с. 99], в разделе «Войска» ЮШ четко сказано о разделении на «монгольские» войска и «таму»: «Монгольские войска — все государственные, а войска таньмачи — те, что из всех народов и племен» [55; цз. 98, с. 946]) и пехотных ополчений, в состав вооруженных сил монгольской империи входили также специальные военно-технические подразделения. Уже в ходе войны с Цзинь были сформированы отдельные части технических родов войск — артиллерийские, инженерные и военно-морские, со своей структурой управления. Более подробно о них рассказывается ниже, в параграфе «Осадные технологии монголов».

По состоянию на 1206 г. «Сокровенным сказанием» зафиксированы в составе государства Чингисхана 95 «тысяч» [16, с. 158], то есть военно-административных единиц кочевых народов, которые известны в Центральной Азии с древности. Н. Ц. Мункуев в статье «Заметки о древних монголах» [129] провел работу по оценке общей численности монголов в начале XIII в. На основе тщательного анализа монгольских и китайских источников он пришел к выводу, что «тысяча» — это такая единица, «каждая из которых может выставить тысячу воинов» как минимум [129, с. 394] и представляет собой тысячу семей-кибиток, в каждой из которых по 5 и более человек [129, с. 394–396]. По данным источников, каждая такая структурная единица называлась по числу воинов, которых она обязана была выставить, т. е. «десяток» — десятерых, «сотня» — сто человек и т. д.[128] А в случае нужды такая единица могла выставить и больше воинов — например, за счет подросших старших сыновей «реестровых» воинов данной «кибитки». В дальнейшем изложении необходимо учитывать эту природу «тысяч» и «туменов» (т. е. тысяч и десятков тысяч семей-кибиток) при расчете мобилизационного потенциала монголов и отделять их от собственно боевых подразделений — десятков, сотен, тысяч и туменов.

Из состава данных «тысяч», как уже упоминалось в рассказе о реформах 1206 г., был составлен тумен личной гвардии Чингисхана. Способ его формирования ясно показывает сущность «сотен» и «тысяч» как военно-административных структур: «При составлении для нас корпуса кешиктенов надлежит пополнять таковой сыновьями нойонов-темников, тысячников и сотников, а также сыновьями людей свободного состояния, достойных при этом состоять при нас как по своим способностям, так и по выдающейся физической силе и крепости. Сыновьям нойонов-тысячников надлежит явиться на службу не иначе, как с десятью товарищами и одним младшим братом при каждом. Сыновьям же нойонов-сотников — с пятью товарищами и одним младшим братом при каждом. Сыновей нойонов-десятников, равно и сыновей людей свободного состояния, каждого сопровождают по одному младшему брату и по три товарища, причем все они обязаны явиться со своими средствами передвижения, коими снабжаются на местах. В товарищи к сыновьям нойонов-тысячников люди прикомандировываются на местах, по разверстке от тысяч и сотен, для той цели, чтобы усилить составляемый при нас корпус» [16, с. 168]. Помимо рассмотренных выше функций тумена кешиктенов, он становился «в военное время и Главным средним полком» [16, с. 169].

К указанным 95 «тысячам» 1206 г. надо прибавить «лесные народы», не перечисленные на момент великого курултая. В 1207 г. экспедиция старшего сына Чингисхана Джучи подчинила монгольской державе племена ойратов, бурят, киргизов и некоторых других (см. [16, с. 174], [38, с. 151–152]). Они могли выставить до нескольких десятков тысяч воинов, так как «Сокровенное сказание» упоминает киргизских «нойонов-темников» и «тысячников» [16, с. 175], сдавшихся Джучи. Таким образом, к началу внешней экспансии непосредственно монголы[129], которые были консолидированы Чингисханом, могли выставить не менее 130 000 воинов в регулярной армии, 10 000 человек в гвардии-кешиге и имели примерно столько же человек резерва в виде старших сыновей в каждой семье-кибитке. Это подтверждается Рашид ад-Дином в приведенной им раскладке собственно монгольских семей/кибиток, относившихся к различным «туменам», «тысячам» и «сотням», перешедших после смерти Чингисхана к его наследникам по разделу между ними — их общая численность составила 129 000 [38, с. 266].

По сведениям РД, СС и ЮШ к 1210 г. карлуки[130] стали вассалами монголов: «Арслан-хан, хан карлуков, явился с выражением рабской покорности к Чингиз-хану и подчинился [ему]» [38, с. 163]. Кроме того, по сообщению «Шэн-у цинь чжэн лу», имелся особый тумен онгутов [28, с. 191], тоже монгольской народности, но не входившей непосредственно в улусы сыновей Чингисхана, перечисленных Рашид ад-Дином в указанном выше реестре. Таким образом, к моменту войны с Цзинь в 1211 г. Чингисхан располагал собственной армией в 150 тысяч человек, союзными карлуками и отдельным корпусом уйгуров — Барчук, их идикут[131] стал зятем Чингисхана и предоставил ему свои войска А союзные монголам войска тангутов и китайцев империи Сун (Южная Сун) оттягивали на себя часть цзиньских сил.

В ходе завоевания империи Цзинь, имевшей армию, доходившую до миллиона человек (вместе с резервистами), с самого начала на сторону монголов стали переходить пограничные войска цзиньцев, набранные из тюркских, монгольских (онгуты, кидане), тунгусо-маньчжурских (бохайцы, часть чжурчжэней), китайцев[132], корейцев и прочих народов. Причем со временем в армию монголов вступали и крупные контингенты регулярных цзиньских войск. Так, «Юань ши» сообщает, что осенью 1213 г. сдались с войсками два цзиньских военачальника (там же ЮШ дает возможность определить численность их войск), которые вошли в состав армии монголов: «Мухали на свою ответственность подчинил их себе обоих в качестве начальников над десятками тысяч» [56; цз. 1, с. 17].

К 1213–1214 гг. в состав армии Чингисхана влились уже значительные контингенты китайцев и собственно чжурчжэней — зафиксировано около 46 таких формирований из перешедших на сторону монголов [124, с. 64], кроме того, значительное число их вливалось в качестве пополнения непосредственно в состав «кадровых» монгольских туменов. О трех крупных немонгольских корпусах, сформированных соответственно из чжурчжэней, китайцев и киданей, в армии Мухали для его операций в Северном Китае в 1217–1218 гг., сообщает «Шэн-у цинь чжэн лу» [28, с. 191]. Это же подтверждает и «Юань ши»: «Осенью, в восьмой луне[133], Мухали, ставший тайши и возведенный в ранг гована, повел монголов, «дю-кочевников»[134] и ханьцев, всех [собранных в] армию, в поход на юг» [56; цз. 1, с. 19]. Рашид ад-Дин дает сходную информацию и указывает на численность чжурчжэньского и киданьского корпусов в распоряжении Мухали, который получил от Чингисхана кроме «монголов еще часть войск Кара-Хитая и Джурджэ», над которыми были поставлены «Уяр-ваншай и Туган-ваншай», каждый из которых был «эмиром-темником» [38, с. 179], т. е. у каждого под началом было по тумену. Этих же лиц (Уера и Тухуа) называет ШУЦЧЛ в указанном выше сообщении, а кроме того с Уером и Туганом был еще Балар «с Киданьским войском» [28, с. 191].

Таким образом, не менее 50–60 тысяч человек влились в армию Чингисхана в ходе похода на Цзинь. Кроме того, союзные монголам тангуты и южные китайцы (династии Сун) воевали против цзиньцев, что позволило Чингисхану оставить только 62 тысячи человек в Китае для продолжения операций и обеспечения своего тыла во время Западного (среднеазиатского) похода [141, с. 123].

Вышеуказанное войско, которое Чингисхан оставил в распоряжении Мухали для продолжения китайской кампании перед своим походом на государство хорезмшахов, не могло подорвать силы монгольской армии. Ведь для Западного похода у Чингисхана оставалось войско значительных размеров — около 120 тысяч только собственно монголов. Дело в том, что для общей численности монгольской армии 62-тысячная группировка Мухали уже не являлась критически важным контингентом, так как в ее составе из собственно монгольских войск было только 13 тысяч человек[135], в том числе 5000 человек для охраны коренного юрта. И если учесть 10 000 онгутов, под командой непосредственно Мухали (см. [28, с. 190–191]), то остальные 39 тысяч человек в его войске представляли собой формирования из киданей, чжурчжэней, ханьцев и корейцев (данная цифра численности немонгольских войск у Мухали хорошо коррелирует с числом темников немонголов, названных выше, а значит и с количеством их туменов), которые к тому же пополнялись в ходе самостоятельных операций Мухали в Северном Китае. Кроме того, оставшаяся для покорения Северного Китая армия Мухали постоянно пополнялась там не только местными, т. е. цзиньскими подданными, но и южнокитайскими формированиями из Сун: «Летом, в шестой луне[136], Ши Гуй, честно и справедливо управлявший сунским [уездом] Ляньшуй, перешел с войсками на сторону [монголов]» [56; цз. 1, с. 21].

Перед походом в Среднюю Азию к Чингисхану присоединились ополчения уйгуров, карлуков и части туркестанцев, оппозиционных хорезмшаху Мухаммеду ибн Текешу. Предварявшая этот поход кампания против государства Кучулук-хана в Восточном Туркестане, прошла под знаком освобождения мусульманского населения от оскорблявших их веру действий наймана Кучулука, бывшего христианина, который стал буддистом ([38, с. 180–183]. Политическая обстановка там сложилась так, что монголов Чингисхана воспринимали как друзей и союзников, а войска хорезмшаха (мусульманина) — как врага [107, с. 88–89]. Поэтому тюрки-карлуки (их государь Арслан-хан привел 6-тысячное войско [141, с. 137]) и остальные восточнотуркестанцы вступали в армию Чингисхана — помимо карлуков в Восточном Туркестане к Чингисхану присоединился «из Алмалыка Суктак-беки[137] со своим войском» [38, с. 198]. Особо надо выделить уйгуров, которые в 1209 г. добровольно стали частью государства монголов, а их государь Барчук в 1210 г. стал зятем и «пятым сыном» Чингисхана [38, с. 163]. Идикут Барчук участвовал в походе как командир своего отборного тумена, причем, судя по тексту его жизнеописания в «Юань ши», это было только подразделение от всех военных сил уйгуров: «[Барчук] вместе с Чжэбэ-нойоном ходил походом на Хан-Мелика, султана всех мусульманских государств[138] и впереди [всех] лично повел в поход отборное подразделение в 10 000 человек» [55; цз. 122, с. 1321].

Таким образом, остальные части уйгуров могли оставаться на прикрытии коренного юрта с запада совместно с указанными выше 5000 монголов, дополнительно усиливая группировку наместника Чингисхана в Монголии и Китае гована Мухали. Помимо вышеуказанных крупных подразделений карлуков, уйгуров и кашгарцев, во главе которых были их собственные ханы (признавшие себя вассалами Чингисхана), монголы сформировали отдельный, сборный тумен из «уйгуров, карлуков, туркмен, кашгарцев и кучайцев» [37, с. 100], над которым темником поставили Мелик-шаха, и еще отдельные тысячи (например, отдельная тысяча уйгуров Али-Бахши) [там же].

Итого, минимальная общая оценка этой прибавки восточнотуркестанских воинов составляет 30–40 тысяч, или 3–4 тумена. После оставления в Китае у Мухали указанного количества монгольских войск[139], численность собственно монголов в распоряжении Чингисхана составляла около 120 000 человек, и, таким образом, с учетом вышеприведенной оценки сил союзников, в Западный поход Чингисхан мог сосредоточить армию примерно в 150–160 тысяч человек.

Уже в ходе самого похода к Чингисхану присоединилась часть войск хорезмшаха— политическая ситуация в его государстве была крайне напряжена, шла постоянная грызня между разными группировками: этническими, династийными, религиозными. Неудивительно, что при вступлении в пределы Хорезма к Чингисхану стали переходить недовольные феодалы и просто честолюбивые военачальники со своими отрядами. Так, например, сарханг[140] Хабаш перешел к Чингисхану, и ему было доверено вести осаду Нишапура своим отрядом, включавшим и пехоту, и катапульты [23, с. 93]. А после падения Отрара хорезмшаха «покинули семь тысяч человек хитаи[141] из войск его племянников… и перебежали к татарам» [23, с. 83]. Поэтому арабские авторы, как современники (Ибн ал-Асир), так и позднейшие авторы и компиляторы (ас-Субки, Ибн Тагриберди), сообщают о крупных соединениях из «мусульман, христиан и идолопоклонников» [68, с. 137], участвовавших помимо собственно монголов в составе армии Чингисхана в походе против державы хорезмшахов. Причем чем дальше шел процесс разгрома державы хорезмшаха Мухаммеда ибн Текеша, тем больше перебегало к монголам его бывших вассалов — так, после падения Бухары к Чингисхану перешли со своими войсками владетели Кундуза и Балха ([23, с. 83], [68, с. 145]).

В Великом западном походе численность войск была, видимо, немного меньше, чем в походе Чингисхана на государство хорезмшахов. Ее оценка приблизительна и рассчитывается по двум методикам: 1) по Плано Карпини в войсках Бату доля собственно монголов была около 1/4 от общего числа, но так как это было после завоевания Дешт-Кипчака, то до него можно предположить более высокую долю монголов в этом походе — до 1/3 [97, с. 75], аналогичное соотношение в 1/3 есть и у монаха Юлиана, который был в Поволжье во время погрома Булгара и накануне похода на Русь [4, с. 89]. А число собственно монголов в улусах царевичей, участвовавших в походе, оценивается в 40–45 тысяч (рассчитывается через сложение «тысяч», отданных в удел царевичам, назначенным в Великий западный поход, по данным реестра РД в [38, с. 266]), что и определяет общую численность в 120–135 тысяч; 2) по числу царевичей в походе (12–14 Чингизидов), каждый в среднем со своим туменом — то есть или лично командуя, или номинально, когда реально командует приставленный к нему опытный командир вроде Субэдэя; таким образом, этот метод оценки тоже в итоге дает численность 120–140 тысяч человек в войске Бату. Последний метод расчета требует определенного обоснования, которое приводится ниже.

Жизнеописание Субэдэя в «Юань ши» подтверждает практику параллельного командования «за царевича» — сам Субэдэй в течение одной кампании был то во главе относительно небольшого отряда, то ему поручается ваном (царевичем) «большое войско» (или указывается, что он «назначен во главе 10 000»). Такие же выводы можно сделать из описания первого столкновения хорезмийцев с монголами в 1218 г. при «двух реках Кайли и Каймичи» [57, с. 370]: согласно ан-Насави ([23, с. 47–49]) и «Жизнеописанию Елюй Люгэ» в «Юань ши», главой войска монголов был старший сын Чингисхана Джучи[142], но при этом у Рашид ад-Дина ([38, с. 190]) и в «Жизнеописании Субэдэя» ЮШ рассказывается, что реально войсками монголов в этом сражении руководил Субэдэй ([56; цз. 121, с. 2976]). Есть и прямое свидетельство армянского хроникера XIII в. Григора Акнерци (в историографии более известного как инок Магакия), в его «Истории о народе стрелков» сообщается о практике назначения царевича во главе тумена: «7 ханских сыновей, каждый с туменом войска» [31, с 24]. Это свидетельство особенно важно, так как относится к 1257–1258 гг., когда произошел последний общемонгольский поход на Запад — завоевание Хулагу и его армией Багдада и остатков халифата. А эта армия собралась по специальному решению курултая со всей Монгольской империи, аналогично сбору армии для Великого западного похода во главе с Бату. Итак, исходя из этих свидетельств источников, надо признать правоту В. В. Каргалова и А. Н. Кирпичникова ([97, с. 75], [101, с. 144]) касательно гипотезы о том, что за каждым царевичем-чингизидом во времена первых каанов было принято закреплять тумен — под его реальным или номинальным командованием. Можно сформулировать это и иначе — число царевичей, назначенных в поход, указывает нижнюю границу количества монгольских туменов, выделенных в него.

Вот как решение курултая 1235 г. о плане завоевательных походов описывает «Сокровенное сказание»: «Будучи, в качестве младшего брата, возведен на престол и поставлен государем над тьмою императорской гвардии кешиктенов и Центральною частью государства, Огодай, по предварительному соглашению со своим старшим братом Чаадаем, отправил Оготура и Мункету в помохць Чормахану, который продолжал военные действия против Халибо-Солтана, не законченные еще при его родителе, Чингис-хане. Точно так же он отправил в поход Бату, Бури, Мунке и многих других царевичей на помощь Субеетаю, так как Субеетай-Баатур встречал сильное сопротивление со стороны тех народов и городов, завоевание которых ему было поручено еще при Чингис-хане, а именно — народов Канлин, Кибчаут, Бачжигит, Орусут, Асут, Сесут, Мачжар, Кешимир, Сергесут, Булар, Келет, а также и городов за многоводными реками Адил[143] и Чжаях[144], как то: Мекетмен, Кермен-кеибе и прочих. При этом на царевича Бури было возложено начальствование над всеми этими царевичами, отправленными в поход, а на Гуюка — начальствование над выступившими в поход частями из Центрального улуса В отношении всех посылаемых в настоящий поход было повелено: «Старшего сына обязаны послать на войну как те великие князья-царевичи, которые управляют уделами, так и те, которые таковых в своем ведении не имеют. Нойоны-темники, тысячники, сотники и десятники, а также и люди всех состояний, обязаны точно так же выслать на войну старшего из своих сыновей. Равным образом старших сыновей отправят на войну и царевны и зятья». При этом Ого-дай-хан присовокупил: «Точно так же и настоящее положение, о посылке на войну старшего из сыновей, исходит от старшего брата, Чаадая. Старший брат, Чаадай, сообщал мне: царевича Бури должно поставить во главе отрядов из старших сыновей, посылаемых в помощь Субеетаю. По отправке в поход старших сыновей получится изрядное войско. Когда же войско будет многочисленно, все воспрянут и будут ходить с высоко поднятой головой. Вражеских же стран там много, и народ там свирепый. Это — такие люди, которые в ярости принимают смерть, бросаясь на собственные мечи. Мечи же у них, сказывают, остры. Вот почему я, Огодай-хан, повсеместно оповещаю о том, чтобы нам, со всею ревностию к слову нашего старшего брата Чаадая, неукоснительно выслать на войну старших сыновей. И вот на основании чего отправляются в поход царевичи Бату, Бури, Гуюк, Мунке и все прочие» [16, с. 191–192].

Совершенно по той же схеме собиралось по решению курултая 1251 г. войско Хулагу для завоевания Ирана и Ирака — выделялись воины для его похода из каждой «тысячи», из расчета два человека из каждого «десятка», были также назначены и царевичи в качестве командиров [40, с. 23]. Поэтому вышеприведенные данные Акнерци позволяют уточнить систему командования туменами со стороны царевичей также и для похода армии Бату.

По подсчетам В. В. Каргалова, специально исследовавшего вопрос, оценка численности армии Бату в Великом западном походе сводится к диапазону в 120–140 тысяч человек. С ним согласен и А. Н. Кирпичников, он также считает, что в походе 1236 г. была задействована 140 тыс армия [101, с 144} Совсем с другой стороны подошел к подсчетам численности монгольских войск в этом походе Н. Ц. Мункуев — он обратил внимание на приказ Угэдэя о выделении старших сыновей в состав армии Бату, который совершенно аналогичен способу формирования армии Хулагу для завоевания остатков халифата в 1253–1256 г. и, видимо, был примером для последнего. Его выводы о численности армии Бату к 1236 году очень близки к цифрам Каргалова: «Армия Бату и Субэдэя насчитывала в своих рядах около 139 тыс воинов» [129, с 396], так как число юрт-кибиток, из которых выделялось по старшему сыну, как раз и составляло 139 тысяч. Вывод Мункуева надо уточнить в том смысле, что хотя мобилизация старших сыновей и проходила под заявленную цель походов на запад, но в реальности не все мобилизованные монголы туда отправились — вполне реальной представляется рокировка частей, т. е. некоторое количество мобилизованных монголов оставались на местах, а ранее находившиеся там части из немонголов передавались Бату и остальным царевичам. На это косвенно указывает результат дискуссии монгольских военачальников в ходе курултая 1235 г. о составе выделяемых на походы в Европу и Китай войск, о котором сообщает надгробная надпись на могиле Елюй Чуцая. В ходе совещания было предложено воинов из Китая отправить в «Западный край», а мусульман — в Китай, но в итоге пришли к компромиссу, т. е. что «и те и другие будут участвовать в карательных походах» [44, с. 78]. Поэтому распределение сил молено представить следующим образом: два монгольских тумена отправлялись на помощь к Чормагану (первоначально его силы по ан-Насави составляли 20 000 воинов регулярного монгольского войска плюс ополчение [23, с. 272], это ополчение было из местных жителей — т. к. Чормаган назван в СС таньмачи [16, с. 193], т. е. командующим местными частями, а у РД он назван «ляшкар-тама четырех десятитысячных отрядов» [37, с. 99]; к концу 1242 г. в источниках зафиксирована общая численность войск у Бачу-нойона, сменившего Чормагана, составившая 40 000 человек в битве с румийскими сельджуками при г. Чманкатук); четыре-пять туменов монголов были непосредственно отданы Бату, Гуюку, Мэнгу, Бури и прочим царевичам, а остальные пять-шесть монгольских тумена (из мобилизованных) заменили те части в улусах, по землям которых шла армия Бату, и которые передавались под команду Бату. Причем получил он меньше, чем было объявлено, — у границ Булгара его ждал тридцатитысячный корпус Кукдая и, таким образом, Бату и прочие царевичи ею армии реально вели из Центрального и прочих улусов империи 90–110 тысяч человек, как монголов, так и немонголов. Соотношение монголов с тюрками, финно-уграми и прочими народами (в основном северокитайскими) в составе армии Бату и Субэдэя было таким, как уже указывалось выше, а именно — примерно как один к двум.

Если же привести в систему ранее подсчитанные величины подразделений монгольской армии, то для 1235 г. имеем следующую раскладку вооруженных сил мировой державы Чингизидов, которые курултай мог распределить на все планируемые фронты:

1. После смерти Чингиса (1227 г.) царевичам оставлены собственно монгольские «тысячи» в размере 129, обязанные по реестру выставить 129 000 воинов и имевшие примерно столько же человек в резерве. Они могли выставить около 130 тысяч человек регулярного войска и тумен кешиктенов, всего — около 140 тысяч собственно монгольских воинов.

2. Отдельный тумен онгутов, который в этот «список 129-ти» Рашид ад-Дина не включен.

3. 46 отдельных отрядов в Китае из киданей, ханьцев (северокитайцев), разнообразных тунгусо-маньчжур (бохайцы, чжурчжэни), корейцев и прочих. Их точная численность неизвестна, но поскольку есть известия о, по крайней мере, трех туменах из чжурчжэней, китайцев и киданей, то примерная оценка общей численности отдельных в оперативном понимании частей в размере 50–60 тысяч человек (по 1000–1500 в среднем на отряд) не выглядит завышенной. Отметим еще, что из народов Китая рекрутировались воины в состав непосредственно «монгольских» туменов в качестве пополнения и возмещения потерь.

4. Три или четыре тумена из уйгур, карлуков, канглов и прочих восточнотуркестанцев, как под началом своих феодалов, так и «сборные» части под началом назначенных центральной монгольской властью командиров.

5. Кипчаки и прочие туркестанцы из бывших армий хорезмшаха, которые после разгрома государства Ануштегинидов остались бесхозными и переходили на службу к монголам. Они скорее всего вошли в состав гарнизонных войск, не включавшихся в регулярную армию центрального войскового деления. Такие части назывались «тама», Рашид ад-Дин так разъясняет это понятие (через пояснение функций командира «тамы» — ляшкар-тамы): «Ляшкар-тама бывает тот, которого назначают [командовать] войском, уволив из тысячи и сотни, и посылают в какую-либо область, чтобы [он и вверенное ему войско] там постоянно находились» [37, с. 99]. Видимо, кроме потребностей в гарнизонной службе по империи монголов, за их счет также компенсировали потери и пополняли регулярные монгольские части.

6. После дальнего рейда туменов Чжэбэ и Субэдэя в 1221–1224 гг. их потери (из первоначальных 20 000, плюс пополнения, вернулось только около 4000) были компенсированы набором из кипчаков, канглов и прочих, который был специально проведен Субэдэем по приказу Чингисхана — «[В год] гуй-вэй[145]… [Субэтай] подал доклад трону, чтобы «тысячи» из меркитов, найманов, кирей, канглов и кыпчаков — всех этих обоков, вместе составили одну армию» [56; цз. 121, с 2976–2977][146]. Скорее всего, численность этой новой армии по меньшей мере не уступала двум-трем туменам. Последняя цифра более вероятна, так как по сведениям Рашид ад-Дина, Субэдэй с 1229 г. вел операции против Булгара и Саксина с 30 000 воинов [39, с. 21], причем этот корпус оставался там вплоть до 1235 г., когда решением Угэдэя к нему прислали на помощь общеимперскую армию с Бату во главе.

Если суммировать пп. 1–4, то итого каан Угэдэй имел свободных и наличных сил для намеченных курултаем 1235 г. походов около 230–250 тысяч человек только в регулярной армии, не считая резерва в виде старших сыновей. С учетом того, что в 1236 г. кроме Западного похода крупных войн не велось, а были только несколько карательных походов на Сун и Корею силами не более трех туменов и поход на Кавказ двух-трех туменов под общим командование Чормаган-нойона (в начале 30-х годов XIII в., по сообщению ан-Насави, у него было около 20 000 человек [23, с 272], а по РД — 30 000 [39, с. 21] только монгольских войск, не считая местного ополчения), то было вполне возможным выделить 120–140 тысяч человек[147] для Великого западного похода из этой общей численности вооруженных сил монгольской империи.

По результатам Великого западного похода эта численность если не увеличилась, то по крайней мере сохранилась — потери монгольской армии были, видимо, покрыты (если даже не с лихвой) за счет тюркских и финно-угорских народов Поволжья, вообще кипчаков всей Дешт-Кипчак. Дело в том, что потери монгольских войск часто преувеличиваются в литературе, хотя в источниках данные на сей счет весьма скудные. Поэтому возможны только приблизительные оценки на базе немногочисленных источников. Так, по Великому западному походу есть несколько цифр в источниках касательно потерь монголов— они потеряли 4000 под Козельском [ПСРЛ т. 2, стб. 782] и каждого тридцатого в битве при Шайо в Венгрии [56; цз. 121, с 2978]. Обе цифры, видимо, указывают на весьма чувствительные для монголов потери: в первом случае про Козельск так и сказано Батыем — «злой город», а во втором — сам факт сохранения цифры потерь в ЮШ, не склонной обычно сообщать о неудачах своих персонажей, наводит на такую мысль. Возможно, что все потери на Руси за кампанию 1237/38 г. равнялись потерям под конец ее у Козельска (за 60 дней осады Козельска среднесуточные потери монголов составили 67 человек, поэтому можно, исходя из этой цифры, прикинуть потери у других русских городов). Кстати, эти 4000 человек, потерянные под Козельском, составляли примерно одну тридцатую от всего войска Бату, что хорошо коррелируется с потерями при Шайо. И если при этом сражении с венграми у Бату было примерно две трети от всего войска (монголы после погрома Руси разделились на три корпуса в своем походе в Польшу, Чехию и Венгрию), т. е. примерно 60–65 тысяч человек, то абсолютная величина монгольских потерь в одной из решающих битв в Европе оказалась в пределах двух тысяч человек.

Таким образом, возможная оценка потерь монголов за 1237–1240 гг. составляет 20 000–25 000, что примерно равно потерям корпуса Субэдэя и Чжэбэ в ходе их рейда в 1221–1224 гг. В последнем случае монголы быстро восстановили потери за счет восточнотуркестанских тюркских племен, поэтому возможно, что и потери армии Бату на Руси, Поволжье и Северном Кавказе были быстро компенсированы. По крайней мере об этом пишет ЮШ в жизнеописании Субэдэя под годовой записью синь-чоу (с 13.02.1241 г. по 1.02.1242 г.): «Бату подал доклад [императору], [чтобы] прислали Субэтая руководить сражением, Субэтай выбрал из хабичи[148] войско и пятьдесят с лишним человек [их] королей[149], которые усердно работали на него» [56; цз. 121, с. 2978]. Такой набор был проведен за счет народов Поволжья и Руси, это можно заключить из свидетельств источников, относящихся к 1238–1241 гг. Русский летописец середины XIII в., когда писал об участи взятого в плен при битве на р. Сить в 1238 г. князя Василька Константиновича, отметил, что его «нудиша, и много, проклятии безбожнии Татарове (по) обычаю поганьскому быти в их воли и воевати с ними» [ПРСЛ т. 1, стб. 465]. Если сам князь отказался подчиниться, то кто-то из простых ратников все же вступил в состав татарского войска — в Венгрии русские были отмечены среди монгольских армий. Так, очевидец событий, венгерский хронист Рогериус писал, что при осаде одного из венгерских городов, он «был окружен множеством плененных русских, куманов[150], венгров и меньшим числом татар» [130, с. 54], а перед битвой при р. Шайо в 1241 г., по свидетельству Фомы Сплитского, из монгольского войска «один перебежчик из рутенов[151] перешел на сторону короля» [51, с. 107].

Резюмируя все вышесказанное, можно заключить, что численность войск монгольской империи постоянно росла — от 100 тысяч в момент консолидации Чингисханом монгольских и Монголоязычных племен в 1205–1207 гг., до 250 тысяч на конец его царствования и при первых каанах, его преемниках. Такая величина всех регулярных военных сил монгольского государства позволяла вести две-три крупные военные кампании одновременно и при этом еще выделять отдельные отряды для карательно-полицейских операций локального характера.

Представление специалистов относительно вооружения монголов Чингисхана в основном сводится к тому, что они были в массе своей вооружены луками, дротиками (из метательного оружия), саблями, пальмами[152], пиками, часто с крюком или петлей, топорами и палицами/булавами (из ударного оружия); кроме того, из защитного вооружения они имели щиты, панцири-хуяги и ламиллярные доспехи. Например, А. Н. Кирпичников таким образом характеризует уровень вооруженности монгольских воинов: «хронический недостаток вооружения»; вызванный тем, что «монголы сами делали лишь луки, стрелы и уздечки; другое оружие — трофейное и привозное, или произведено пленными мастерами; только богатые имели латы, сабли и копья» [101, с. 144]. К этому выводу он приходит с учетом данных источников и мнения Б. Я. Владимирова — «приходится отмечать, что оружия, кроме луков и стрел, у них всегда было мало, даже в эпоху мировой империи хорошее вооружение ценилось очень высоко» [74, с. 43].

Тут нужно отметить, что хотя сами монголы имели довольно развитое кузнечное дело, мощности собственного производства были относительно малыми, так как не имелось в достаточном количестве кузнецов среди населения, основным занятием которого было скотоводство, охота и набеги. Сам же уровень развития железоделания, кузнечного и оружейного ремесла у монголов был достаточно высоким. Даже в монгольском эпосе, отражавшем главные этапы этногенеза монголов, сохранились сведения о древних корнях монгольского мастерства в выплавке и обработке железа, которым владели их предки: «И [вот] они нашли одно место, бывшее месторождением железной руды, где постоянно плавили железо. Собравшись все вместе, они заготовили в лесу много дров и уголь целыми харварами, зарезали семьдесят голов быков и лошадей, содрали с них целиком шкуры и сделали [из них] кузнечные мехи. [Затем] заложили дрова и уголь у подножия того косогора и так оборудовали то место, что разом этими семьюдесятью мехами стали раздувать [огонь под дровами и углем] до тех пор, пока тот [горный] склон не расплавился. [В результате] оттуда было добыто безмерное количество железа и [вместе с] тем открылся и проход. Они все вместе откочевали и вышли из той теснины на простор степи… Вследствие этого [люди] не забывают о той горе, плавке железа и кузнечном деле, и у рода Чингиз-хана существует обычай и правило в ту ночь, которая является началом нового года, приготовлять кузнечные мехи, горн и уголь; они раскаляют немного железа и, положив [его] на наковальню, бьют молотом и вытягивают [в полосу] в благодарность за свое [освобождение]» [37, с. 154–155]. Недостаток собственного производства восполнялся привозом — ближайшие соседи, кидане, бохайцы и чжурчжэни обладали развитой металлургией и охотно торговали ее изделиями с монголами. В дальнейшем монголы использовали плоды труда захваченных мастеров со всех стран, ими был даже сооружен в 1211 г. специальный город, населенный 10 000 иноземных мастеров (из китайцев и чжурчжэней) по всем видам ремесел [126, с. 107].

Выводы исследователей касательно вооружения монголов во многом основаны на письменных источниках. Самый ранний из них «Мэн-да бэй-лу» описывает вооружение монголов в 1220 г. следующим образом: «Луки седла делают из дерева; [седло] очень легкое и сделано искусно. [Усилие, требующееся для натягивания тетивы] лука, непременно бывает свыше одной [единицы] ши. Ствол стрелы сделан из речной ивы. Сабли очень легки, тонки и изогнуты» [22, с. 78]. Это все, что посчитал нужным сообщить Чжао Хун о вооружении монголов в разделе «Военное снаряжение и оружие» своего «Полного описания монголо-татар». Примерно то же самое пишут Пэн Да-я и Сюй Тин в «Хэй-да ши-люе»: они отмечают у монголов сильные луки с навершием из кости, узкие острые сабли и легкие деревянные седла весом в 3,5–4 кг [54, с. 18–18а].

Надо заметить, что Чжао Хун видел тех монголов, которые жили в районе современного Пекина и которые им владели уже около пяти лет. Т. е. эти монголы имели полную возможность использовать как трофейное китайское вооружение, так и результаты труда многочисленных ремесленников, набранных для службы монголам за девять лет их захватнических войн в Китае и Центральной Азии. Тем не менее, согласно свидетельству Чжао Хуна, основным оружием этих монголов по-прежнему оставались легкие сабли и луки со стрелами.

Монгольский лук очень мощный, что специально отмечается в отчете Чжао Хуна, — его усилие более 1 ши, который эквивалентен 71,6 кг. Отметим, что Чжао Хун подчеркивает однородность вооружения луками — усилие у них всех «непременно бывает свыше» 71,6 кг. Эти данные позволяют начальникам Чжао Хуна в нужный момент рассчитать огневую мощь тех подразделений монголов. О предельной дальности боя монгольского лука дает понятие так называемый «Чингисов камень», ныне хранящийся в Эрмитаже. Надпись на нем сообщает, что во время пира по поводу победы Чингисхана над сартаулами[153], его племянник Есункэ отличился в стрельбе из лука, пустив стрелу на расстояние 335 алдов («маховых саженей», т. е. свыше 600 метров).

Из сообщения Плано Карпини можно понять, что монгольский воин при явке на сбор имел всего: три «больших колчана, полных стрелами»; основной лук вместе с запасными одним-двумя луками [12, с 50]. Но в бою обычный воин имел при себе один колчан с 60 стрелами [15, с. 212] разных типов, среди которых имелись специальные бронебойные (их наконечники узкие гранено-уплощенные или узкие, круглые в сечении), причем они составляли половину от общего числа («тридцать маленьких» [там же]). По Марко Поло, другую половину стрел в колчане монгольского воина составляли «тридцать больших, с железными широкими наконечниками» [там же], т. е. известные по археологическим находкам стрелы, «применявшиеся на охоте и для стрельбы по бездоспешному противнику» [78, с. 374].

Кочевники Центральной Азии пользовались стрелами с бронебойными наконечниками с давних пор (с III в. до н. э.) [78, с 374], у монголов они также были издавна на вооружении [193, с. 126]. Часто черешок стрелы монголы снабжали костяной свистункой [78, с. 374], их археологические находки подтверждают сообщения письменных источников[154], в которых говорится о специфическом свисте монгольских стрел Так, В. Рубрук сообщает о монгольских стрелах, что «когда их пускали, они свистели, как флейты» [42, с. 144]. Такие стрелы использовались в сигнальных целях в Китае и Центральной Азии еще с времен гуннов[155].

Мечи монголов, точнее сабли, отмечаются источниками как односторонние клинки: «Они владеют мечами и кинжалами, отточенными с одной стороны» [21, с. 137–138]. Карпини уточняет: «Богатые же имеют мечи, острые в конце, режущие только с одной стороны и несколько кривые» [12, с. 50]. Вообще же, среди оружия ближнего боя, по данным археологии, у монголов «зафиксированы все виды рубяще-колющего оружия: мечи, палаши, сабли», причем среди последних были наиболее «распространены слабоизогнутые клинки» [193, с. 130]. Находки мечей, атрибутируемые как принадлежащие монголам, крайне редки и исчисляются единицами, а самыми распространенными клинками у монгольских воинов были палаши и сабли. Имелись у монголов и кинжалы, причем как однолезвийные, так и двулезвийные [там же].

Кроме луков со стрелами и сабель монголы были вооружены копьями и пальмами. Имелись также метательные дротики и пики с крюками («у некоторых из них есть копья, и на шейке железа копья они имеют крюк, которым, если могут, стаскивают человека с седла» [12, с 51]) и петлями для стаскивания вражеских всадников. В «Сокровенном сказании» про копья не говорится подробно, но они упоминаются. Так, в описании битвы при Мао-Ундур про рода уруут и мангут сказано: «Это люди, которые с малых лет привыкли к копью и мечу» [29, с 59], или еще — в описании вооружения Чжамухи сказано: «Поднял стальное копье высоко» [16, с. 101]. В других источниках прямо говорится про метательные копья: «наряду со стрелами… прочим метательным оружием, каким они постоянно пользуются» [21, с 142]. В сражении при р. Шайо в Венгрии монголы «не переставали метать копья и стрелы» и венгры не могли защититься «от ливня стрел и копий» [51, с. 108]. Ударное древковое оружие монголов было представлено копьями с наконечниками ромбической формы и пиками с удлиненно-треугольным пером, данное оружие применялось «универсально для поражения легковооруженного противника, пробивания неметаллической защиты и панцирной брони» [193, с. 131]. Есть также находки монгольских пальм, оружия хорошо приспособленного для поражения бегущей пехоты конником.

Ряд других источников указывают также на наличие палиц (из оружия боя) и ламиллярного доспеха (из защитного вооружения): «Вооружение у них лук, меч и палица; всего больше они пускают в дело лук, потому что ловкие стрелки; а на спине у них панцырь из буйволовой или другой какой кожи, вареной и очень крепкой. Бьются отлично и очень храбро» [15, с. 90]. Кроме палиц и булав, монголы имели также топоры [12, с. 50], их своеобразный, черешковый вид унаследован ими от характерных чжурчжэньских боевых топоров. И боевые топоры и булавы центральноазиатских кочевников хотя и являются крайне редкими археологическими находками, но при этом они четко относятся к монгольским комплексам вооружения [193, с. 133].

Существование ламиллярного доспеха отражено в собственно монгольском источнике, т. е. в «Сокровенном сказании», где имеется описание внешности Чжамухи: «Жесткий походный тулуп свой одел… Панцырь ремнями прошитый» [16, с. 101]. По сообщению Пэн Да-я, лучшие воины имели до-спех из «скрепленных кож», который назывался «латы ивовых листьев» или «латы, свитые из ремней» [54, с. 18а, 21а]. Панцири-хуяги азиатских кочевников известны как по письменным источникам, так и по археологическим находкам^{20}, их описание в самом общем виде повторяется у европейских хронистов: «Одеты в бычьи шкуры, защищены железными пластинами… Со спины они не имеют доспехов, спереди, однако, доспехами защищены» [21, с. 137] (ср. аналогичное описание в «Анналах Бертонского монастыря»: «Доспехи у них сделаны из многослойной кожи, и они почти непробиваемые» [2, с. 182]).

Подробнее всех защитное вооружение монголов и их коней описал Плано Карпини: «У них есть также вооруженная лошадь, прикрытия для голеней, шлемы и латы. Некоторые имеют латы, а также прикрытия для лошадей из кожи, сделанные следующим образом: они берут ремни от быка или другого животного шириной в руку, заливают их смолою вместе по три или четыре и связывают ремешками или веревочками… Прикрытие лошади они делят на пять частей… Латы же имеют также четыре части; одна простирается от бедра до шеи, но она сделана согласно расположению человеческого тела, так как сжата перед грудью, а от рук и ниже облегает кругло вокруг тела; сзади же к крестцу они кладут другой кусок, который простирается от шеи до того куска, который облегает вокруг тела; на плечах же эти два куска, именно передний и задний, прикрепляются пряжками к двум железным полосам, которые находятся на обоих плечах; и на обеих руках сверху они имеют кусок, который простирается от плеч до кисти рук, которые также ниже открыты, и на каждом колене они имеют по куску; все эти куски соединяются пряжками. Шлем же сверху железный или медный, а то, что прикрывает кругом шею и горло, — из кожи… У некоторых же все то, что мы выше назвали, составлено из железа следующим образом: они делают одну тонкую полосу шириной в палец, а длиною в ладонь, и таким образом они приготовляют много полос; в каждой полосе они делают восемь маленьких отверстий и вставляют внутрь три ремня плотных и крепких, кладут полосы одна на другую, как бы поднимаясь по уступам, и привязывают вышеназванные полосы к ремням тонкими ремешками, которые пропускают чрез отмеченные выше отверстия; в верхней части они вшивают один ремешок, который удваивается с той и другой стороны и сшивается с другим ремешком, чтобы вышеназванные полосы хорошо и крепко сходились вместе, и образуют из полос как бы один ремень, а после связывают все по кускам так, как сказано выше. И они делают это как для вооружения коней, так и людей… Щит у них сделан из ивовых или других прутьев» [12, с. 50–51].

Прежде чем перейти к рассмотрению тактических приемов монголов, надо дать характеристику боевым возможностям воинов монголов, так как без этого трудно понять степень совершенства исполнения ими даже самых лучших замыслов полководцев Чингисхана Боевая выучка монголов характеризовалась как степенью овладения ими тактическими приемами в составе подразделений, так и индивидуальной воинской подготовкой.

Примечательными свойствами монголов в плане их индивидуальной подготовки являются их выдающиеся способности, единогласно отмечаемые всеми источниками, к ведению боя в качестве конных лучников — монголы «являются удивительными лучниками» [21, с. 138]. Данная характеристика полностью соответствует тем замечательным навыкам монголов к конной стрельбе, известным из других источников, — в 67 лет Чингисхан участвует в охоте с луком и лично объясняет даосу Чан Чуню: «Мы, Монголы, с ранних лет привыкли стрелять верхом» [26, с. 158]; у Плано Карпини имеются аналогичные сведения: «Все они от мала до велика суть хорошие стрелки, и дети их, когда им два или три года от роду, сразу же начинают ездить верхом и управляют лошадьми и скачут на них, и им дается лук сообразно их возрасту, и они учатся пускать стрелы, ибо они очень ловки, а также смелы» [12, с. 36]. Эти их личные способности стали основой для организации слаженных действий крупных подразделений. Что было зафиксировано также и армянскими источниками — почти везде в них пишется, что монголо-татары «народ стрелков-татар» [5, с. 34], или даже просто пишут «народ стрелков» вместо монголов или татар.

Другими важнейшими составляющими боевых качеств монголов были их выносливость, неприхотливость в пище и воде: «Они также довольно выносливы, поэтому, голодая один день или два и вовсе ничего не вкушая, они не выражают какого-нибудь нетерпения… они сносят великую стужу, иногда также терпят и чрезмерный зной» [12, с. 34]. Данные природные свойства монголов, выраставших в трудных природных условиях, усиливались еще и сознательной политикой на поддержание спартанского духа, о чем даже говорилось в биликах Чингисхана «неволь гладом пса твоего да пойдет за тобой» и тогда ни у кого не появится «войско, подобное татарскому, что терпеливо в трудностях и благородно в спокойствии, что в радости и несчастий одинаково покорно полководцу» [71, с. 46]. Правда, была и обратная «кнуту» мотивация, то есть «пряник» — добыча, которая за вычетом ханской доли была в полном распоряжении монгольского воина. Про это имелись недвусмысленные приказы самих каанов: «Все трофеи, найденные солдатом в походе, как то: пленные, скот, вещи — принадлежат только этому солдату, и запрещается его начальнику конфисковать их путем наказания и угрозы солдату» [117, с. 230].

Очень примечательными свойствами монгольских воинов были настойчивость в достижении цели, внутренняя дисциплинированность и умение действовать в группе: «среди них нет почти никаких тяжебных ссор; никто не презирает другого, но помогает и поддерживает» [12, с. 34]. Про врожденное воинское умение монголов и роль охоты, как военной тренировки, сообщают современные источники: «Татары рождаются и вырастают в седле. Сами собой они выучиваются сражаться. С весны до зимы [они] каждый день гонятся и охотятся» [22, с. 66–67].

Командный состав монгольской армии при Чингисхане формировался на основе принципа, который нам хорошо известен как «суворовская школа», т. е. внимание командира к рядовому солдату должно быть не по должности, а исходя из хорошего понимания его нужд и способностей. Билики самого Чингисхана требовали назначать начальником лишь такого командира, «который сам знает, что такое голод и жажда, и судит по этому о состоянии других», такого, «который в пути идет с расчетом и не допускает, чтобы [его] войско голодало и испытывало жажду, а скот отощал» [38, с. 262]. Рост же командира в должности зависел от его способности руководить самой малой тактической единицей — десятком. Поэтому «кто может так, как это положено, выстроить к бою десять человек, достоин того, чтобы ему дали тысячу или туман: он сможет выстроить их бою», но при этом «каждого эмира десятка, который не в состоянии построить к бою своего десятка, мы обвиним вместе с женой и детьми, а из его десятка выберем кого-нибудь в качестве эмира, и таким же образом мы [поступим с эмирами] сотен и тысяч и эмиром-темником» [38, с. 260].

Многими источниками отмечается хорошее умение монгольских воинов переправляться через реки. Самое полное описание этого есть у Плано Карпини, который отмечает способность монголов переправляться «через воды и большие реки» [12, с. 52], причем как самим, так и вместе с большими табунами лошадей. Монголы переправляли свое имущество с помощью больших кожаных мешков (с достаточной плавучестью), причем монгольский воин «плывет рядом с лошадью, которою управляет, все же другие лошади следуют за той» [там же].

Рассмотрение боевых способностей монгольских воинов не может быть полным без учета качеств монгольских коней и умения монголов управляться с ними. Их кони проходили специальное обучение и тренинги. Вот как описывает это Чжао Хун: «Лошадей у них на первом или втором году жизни усиленно объезжают в степи и обучают. Затем растят в течение трех лет и после этого снова объезжают [их]. Ибо первое обучение производится [только] для того, чтобы (они) не лягались и не кусались. Тысячи и сотни составляют табун, [лошади] тихи и не ржут. Сойдя с коня, [татары] не привязывают [его]: и так не убежит. Нрав [у этих лошадей] очень хороший. В течение дня [их] не кормят сеном. Только на ночь отпускают их на пастбище. Пасут их в степи смотря по тому, где трава зелена или высохла. На рассвете седлают [их] и едут. Никогда не дают [им] бобов или зерна. Всякий раз, когда [татары] выступают в поход, каждый человек имеет несколько лошадей. [Он] едет на них поочередно, [сменяя их] каждый день. Поэтому лошади не изнуряются» [22, с. 68–69].

Часто возникает вопрос касательно способностей монгольских коней проходить дальние расстояния — из сообщений многих источников известно, что монголы могли проходить в сутки более 100 км. Специальных свидетельств о физических качествах монгольской лошади в современных источниках не имеется, кроме общих замечаний об их выносливости. Однако из кавалерийской практики более поздних времен можно получить понятие о физической возможности таких дальних переходов. Из наиболее приближенных к монгольской практике можно взять для примера действия северокавказских кочевников, чьи набеги были большой проблемой для Российской империи начала XIX в. В мемуарах генерал-фельдмаршала Д. А. Милютина, в молодости участвовавшего в Кавказской войне, упоминается о специальной тренировке коней у абреков, в результате которой «конь доводится до того, что может в летний день вынести пробег до 150 верст», причем горцы «пускаются в путь о двуконь» [77, с. 308]. Данное описание боевых приемов кавказских наездников Милютин привел в своей записке Военному министерству, посвященной анализу боевых действий на Кавказе.

Значение тактики, ее постоянного совершенствования, было познано монгольскими племенными ополчениями еще в ходе «малой войны» [165, с. 144], которую представляла собой степная война всех против всех, когда недостаток в живой силе у сторон компенсировался как индивидуальным мастерством бойцов, так и постоянным поиском лучших тактических вариантов. Поэтому соединение масс умелых бойцов в жесткую организационную структуру, с ее дисциплиной и твердой иерархией руководства, помноженное на талант выдающихся полководцев, его составлявших, и дало ошеломляющий нас до сих пор эффект непобедимой армии Чингисхана.

В главном собственно монгольском источнике, «Сокровенном сказании», есть бесценное указание на принятое у монголов разделение фаз сражения на три части: выдвижение, развертывание и собственно сражение. Причем все они имеют свои названия, что является уникальным случаем— обычно про тактику монголов мы узнаем или от позднейших авторов, либо от противников монголов, не дающих монгольской терминологии. Приведем перевод вместе с подстрочником и лингвистическим комментарием Б. И. Панкратова той части параграфа 195 СС, где описывается боевой порядок монголов в битве с Таян-ханом: «Когда дозоры известили Чингис-хана о приближении найманов, Чингис-хан соизволил сказать: «Убытку бывает от многого — много, от малого — мало» — и двинулся с войском навстречу врагу, преследуя дозоры найманов. Войска были приведены в боевой порядок, и воины говорили друг другу: «Мы шли в боевом порядке — харагана, — мы построились в боевом порядке — наур, — мы будем биться в боевом порядке — шиучи!»» [29, с. 62]. Б. Панкратов привел в примечаниях буквальный перевод этого отрывка, дав его в виде подстрочника, который очень важен для целей рассмотрения тактических приемов монголов: «Пойдем сомкнутыми рядами (походным порядком, подобно зарослям трав, пойдем). Встанем развернутым строем (строем, как море, выстроимся). Ударим сокрушительным ударом (битву «долота» будем биться)» [там же].

Таким образом СС фиксирует нам четкое разделение фаз сражения, которые войска монголов слаженно выполняли: сначала походный строй, затем его развертывание — разделение на обходные и окружающие части, а также части атаки и резерва, все это затем переходило уже в собственно боевое соприкосновение с противником. Система управления и сигнализации, четкость исполнения намеченных заранее планов — все это усиливало боевую мощь конных корпусов монголов, использовавших в своих завоевательных походах тактику, многократно испытанную за годы перманентной степной войны. Рассмотрим подробнее их основные тактические приемы.

Обход массами конницы противника, причем широким походным движением, для нанесения флангового удара [164, с. 134] — один из главных тактических приемов монгольской армии. Причем окружение было тем особенно выгодно, что давало преимущество лучшему оружию монголов — метательному, то есть лукам со стрелами и дротикам. Удары при этом наносились массированно и сменяющими друг друга волнами, что позволяло на расстоянии, безвредно для себя, осыпать стрелами и дротиками врага. Данный прием поражения и сковывания движения противника стрельбой издалека был в определенной мере предвосхищением огневого боя последующих эпох. Современники отмечали эту особенность стрелкового боя монголов: «Монголы стреляют из луков дальше, чем другие народы. При первом столкновении на войне стрелы у них не летят, а как бы ливнем льются» [4, с. 85]. Исследователь вооружений средневековых кочевников Ю. С. Худяков считает даже, что монгольские новации в использовании конницей массированной стрельбы сопоставимы «по своему поражающему эффекту с произошедшим в новейшее время переходом от стрельбы из винтовки к использованию автоматического оружия» [193, с. 124]. С этим выводом можно согласиться, если учесть высокие боевые качества монгольских луков, выучку и меткость монгольских конных стрелков, мощь их залпов — соединение данных факторов и давало эффективность, сравнимую с дистанционным боем регулярных армий последующих эпох, насыщенных уже огнестрельным оружием. Тут можно заметить, что только развитие дальнобойной артиллерии и скорострельного стрелкового оружия завершило век конницы, ведь даже в Отечественную войну 1812 г. башкирские и калмыцкие конные лучники еще смогли внести свой вклад в общую победу русского оружия над лучшей европейской армией того времени.

Для достижения целей обходного маневра он подготавливался с помощью ряда дополнительных приемов. Например, через заманивание противника в заранее рассчитанное место — т. е. прием знаменитых ложных отходов монголов, описанных почти во всех источниках. Вот как о нем рассказывает Марко Поло: «В битвах с врагом берут верх вот как: убегать от врага не стыдятся, убегая поворачиваются и стреляют. Коней своих они приучили, как собак, ворочать во все стороны. Когда их гонят, на бегу дерутся славно да сильно, так же точно, как бы стояли лицом к лицу с врагом; бежит и назад поворачивается, стреляет метко; бьет и вражьих коней и людей; а враг думает, что они расстроены и побеждены, и сам проигрывает оттого, что кони у него перестреляны, да и людей изрядно перебито. Татары как увидят, что перебили и вражьих коней, и людей много, поворачивают назад и бьются славно, храбро, разоряют и побеждают врага» [15, с. 91]. Сходно описывает эти принципы тактики «пробования противника на прочность и изматывания» и Пэн Да-я: «Их боевой порядок выгоден для полевого сражении. Если они не чувствуют превосходства — не продвигаются вперед. Во время движения и остановок узнают сильные и слабые места у противника» [54, с. 21а].

Для таких маневров использовались отряды легкой конницы — монголы «отправляют вперед передовых застрельщиков, у которых нет с собой ничего, кроме войлоков, лошадей и оружия», задача которых — раздразнить неприятеля постоянными атаками [12, с. 51]. Действия застрельщиков, видимо, описаны «Хэй-да ши-люе» в следующем тактическом приеме — атака небольшими группами по 6, 9 и 10 человек, каждая из которых разделена на две части. Такая небольшая группа (3 на 3 или 5 на 5) осыпала стрелами противника, если тот пытался атаковать ее небольшими силами, обе части группы расходились и с двух сторон зажимали зарвавшегося врага, а если силы противника были велики, то группа рассыпалась и не давала себя окружить [54, с. 21а].

Другой способ подготовки обхода — выделение маневренных групп, заранее обходящих по широким дугам врага и выходящих в назначенные места и в указанные сроки. Вот пример такого плана из жизнеописания Субудэя: «Субэтай выдвинул отличный план — заманить его [короля] войско к реке Хонин. Войска всех ванов находились в верхнем течении, [где] мелководье и лошади могут перейти вброд, кроме того посередине имелся мост. В нижнем течении вода глубокая, Субэтай хотел связать плоты для скрытной, подводной, переправы, выводящей в обхват врага сзади» [56; цз. 121, с. 2978]. Особое значение придавалось срокам, вот как это описывается в жизнеописании Урянхатая (сына Субудэя): «[Урянха-таем] было по отдельности приказало бицзянам[156] Ели, Тобай и Ячжэнь — неожиданно ударить по ним справа, а Хэтай-хувэй — ударить по ним слева. Примерно за 3 дня [они] развернулись и прошли внутрь. К тому времени, как окружение было замкнуто Ачжу, который вел 200 лучших конных лучников, прошло, как договаривались, 3 дня» [56; цз. 121, с. 2980]. Точное исполнение таких приемов и позволяло монголам добиваться такого эффекта, когда «сотня всадников окружает и может охватить (связать) десятитысячное войско, а тысяча всадников, разделившись и растянувшись, может заполнить пространство на сотню ли[157]» [54, с. 21а].

Развитие идеи выделения обходных маневренных групп привела к появлению у монголов тактического резерва, который мог использоваться или как засадное подразделение (в этом он схож с маневренной группой, заранее выходящей в тыл противника), или как подкрепление для основных частей в нужный момент боя. Осознание монголами своих сильных сторон и своих слабостей привело к продуманной тактической системе, которую они практически шаблонно использовали. Очень удачно описал ее Карпини, собравший воедино все тактические элементы, которые разбросаны по другим источникам: «Пред лицом врагов они посылают отряд пленных и других народов, которые находятся между ними; может быть, с ними идут и какие-нибудь Татары. Другие отряды более храбрых людей они посылают далеко справа и слева, чтобы их не видали их противники, и таким образом окружают противников и замыкают в середину; и таким образом они начинают сражаться со всех сторон. И, хотя их иногда мало, противники их, которые окружены, воображают, что их много… А если случайно противники удачно сражаются, то Татары устраивают им дорогу для бегства, и как только те начнут бежать и отделяться друг от друга, они их преследуют и тогда, во время бегства, убивают больше, чем могут умертвить на войне. Однако надо знать, что если можно обойтись иначе, они неохотно вступают в бой[158], но ранят и убивают людей и лошадей стрелами, а когда люди и лошади ослаблены стрелами, тогда они вступают с ними в бой» [12, с. 53].

Огромное значение в тактике монголов придавалось внезапности и, соответственно, скрытности подготовки, сосредоточения и марша атакующих частей. Большую роль в достижении этой скрытности и внезапности, как тактической, так и стратегической, играла превосходно поставленная разведка. Ее организация будет рассмотрена немного ниже, пока ограничимся вопросами тактических приемов по сохранению скрытности у собственно армейских частей. Понимая, что долго скрывать как сосредоточение, так и сам марш больших конных масс невозможно, полководцы монголов чаще всего делали ставку на атаки из неожиданных для противника мест. Например, в ходе знаменитого рейда Субэдэя и Чжэбэ по Кавказу и Дешт-Кипчаку их два тумена прошли не через Дербентские ворота, которые веками считались только и пригодными для прорыва из Закавказья в степи Северного Кавказа, а по неожиданному для всех маршруту. Хотя в армянской летописи XIII в. и говорится, что «войска турок, которые были в Дербенте, не пропустили их[159], тогда они пересекли труднопроходимые места Кавказских гор и ушли» [5, с. 23], но другие источники указывают, что монголы сознательно выбрали этот труднопроходимый, а значит и неожиданный для неприятеля маршрут. Ибн ал-Асир, современник событий, уточняет, что это был путь через Ширванское ущелье [5, с. 14]. Почему был выбран путь через Ширван, показывают выдержки из жизнеописаний в «Юань ши» полководцев, участвовавших в этом рейде: «Было приказано Исмаилу довести указы императора городам Грузии, Ширван и прочим, которые все покорились. Дошли до племени грузин и племени алан» [55; цз. 120, с. 1305]; «[Субэтай] повел войска кругом Каспийского моря, окольными путями дошел до перевала Тайхэ, пробивал камень, открывая дорогу, и вышел там, где его не ожидали. Дошли и встретились с их [кыпчаков] главарями» [56; цз. 121, с. 2976].

Использование монголами камнеметов и стрелометов/баллист в полевых сражениях было крайней редкостью — видимо, такое случалось только в особых случаях. Надежных сведений о таком использовании легких и передвижных камнеметов и баллист (которые вообще-то имелись у монголов — подробнее об этом в разделе «Осадные технологии монголов») в источниках очень мало. Так, например, широко известный рассказ об Евпатии Коловрате, где описано использование монголами «пороков» против русских воинов, является очень поздним произведением специального жанра древнерусской литературы — воинской повести, и сведения ее относятся скорее к художественной литературе. Более надежное свидетельство о применении камнеметов и баллист в полевом бое есть в венгерских хрониках, но они описывают единичный и очень специфический случай — взятие моста в битве при Шайо. Вот его описание у Фомы Сплитского: «Татары же, поставив на своем конце моста семь осадных орудий, отогнали венгерскую стражу, кидая в нее огромные камни и пуская стрелы. Прогнав таким образом стражу, они свободно и беспрепятственно переправились через реку» [51, с. 107]. Как видно из этого описания, монголы просто применили обычную свою тактику, характерную для взятия крепости, но только для случая моста — с помощью камнеметов обороняющие мост были отогнаны, ровно так же, как отгонялись от своих боевых площадок наверху стены защитники городов.

Существование у монголов Чингисхана приемов таранной, ударной тактики является дискуссионным вопросом. Дело в том, что само существование тяжеловооруженных ударных частей в армии Чингисхана является проблематичным. И хотя есть ряд туманных свидетельств о наличии у монголов конных воинов в тяжелом вооружении, но при этом нет оснований считать их оснащенными вооружением и доспехами, приспособленными именно для таранных ударов, — нет археологических находок монгольских ударных копий, шпор, специальных седел с упором и так далее, то есть специфических приспособлений для таранных ударов, нет и письменных свидетельств наличия у них собственно таранной тактики, подобной европейскому рыцарству, которое и принято называть тяжелой конницей. Имеющиеся указания на неподкованность монгольских коней [13, с. 120] также свидетельствуют в пользу отсутствия у монголов тяжелой конницы, действовавшей чисто ударной тактикой (эта неподкованность была отмечена в период начала завоеваний монголов, позже появляются свидетельства о том, что монголы переняли у других народов подковку для своей конницы).

Скорее всего, только у части монголов, самых богатых и знатных, имелись тяжелые доспехи. Видимо, они и составляли отборные части последнего удара — их задача была добивать противника, уже расстроенного тактикой сменяющихся волн атак конных стрелков, доспех для этого был нужен только для лучшей защиты в свалке подобного боя. Для этого уже не нужны были таранные копья, а только сабли/мечи, шестоперы/ булавы, пальмы и копья с крюками. Косвенно на это же указывают сведения Пэн Да-я, в которых он сообщает, что в «трех случаях из десяти», когда сопротивление противника особенно сильно, вперед посылаются воины в доспехе из «скрепленных кож» [54, с. 21а]. Т. е. даже в случае такого контактного боя, который принял ожесточенный характер, посылаемые вперед лучшие воины не облачены в серьезные доспехи.

Если и было какое-то подобие таранного удара, то его практиковали не сами монголы, а влившиеся в их армию войска других народов (чжурчжэни, киргизы, уйгуры и другие), привносившие свои тактические приемы и новинки. Например — атаку верблюжьей кавалерии. Так, «Юань ши», в жизнеописании военачальника Чингисхана уйгура[160] Джафар-ходжи, «человека из рода сеидов» [55; цз. 120, с. 1297], сообщает, что Джафар-ходжа, с его «огромным телом», «много раз сражался, будучи облачен в тяжелый доспех и фехтуя боевой секирой[161], [он] врывался в строй [противника] и пробивал его как будто летая. Много раз [он] использовал верблюдов для сражений, чего никто больше не мог делать» [55; цз. 120, с. 1297].

Можно только предполагать, что имевшиеся в составе монголов уйгуры и киргизы могли использовать собственную таранную тактику, так как у них имелись такие тяжеловооруженные воины и опыт их применения. Киргизы и уйгуры, подчинившись монголам еще в первые десятилетия XIII в., влили свои военные формирования в армию Чингисхана. Однако тут-то и возникает вопрос — не потеряли ли они при этом своего организационного и тактического своеобразия, не стали ли они одинаковыми по боевым приемам с единообразной монгольской армией? Ответ на этот вопрос пока не ясен — есть доводы как в пользу варианта их отдельного тактического использования, так и в пользу раскассирована киргизских (уйгурских) воинов по тысячам/туменам монголов, где они могли действовать только единообразно с остальной массой монголов.

Надо заметить, что монголы стали использовать тяжелую конницу в собственном значении этого слова значительно позднее, когда их мировая империи распалась на улусы-государства. В этих государственных образованиях взяли свое местные военные традиции и произошел отход от первоначальных военных традиций монголов Чингисхана. Любопытно, что только Тимуру удалось на некоторое время их вернуть (с определенными усовершенствованиями) и добиться кратковременного ренессанса монгольского военного искусства.

В тактике монголов уделялось значительное внимание боевому охранению. Оно состояло из арьергарда и боковых отрядов. Численность их бывала довольно значительной — до нескольких тысяч человек. Охрана тылов всегда организовывалась и для нее всегда выделялись отдельные части. Так, в первом походе на Цзинь, по сообщению Рашид ад-Дина, Чингисхан поручил охрану тыла Тохучару, которого «оставил с двухтысячным караульным отрядом в тылу охранять обозы [угрук] и орды и некоторое время пребывавшего [там]» [38, с. 177]. Эта погранично-караульная служба отряда Тохучара так описана в ШУЦЧЛ: «Чингис отправил вождя Тохучара, с тремя тысячами всадников, к иностранцам западной границы, для дозора» [28, с. 182]. Во время Западного похода уже было выделено 5000 человек для охраны коренного юрта. Как распределялись задачи такого охранения, можно увидеть в описании Рашид ад-Дином функций отряда Тохучара, когда Чингисхан «послал в низовья [реки] в дозор 2 тысячи человек под начальством Токучара из племени кунгират… для того, чтобы, когда он сам пойдет в страну Хитай, тому быть у него в тылу в целях безопасности от племен монгол, кераит, найман и других, большинство которых он подчинил [себе], да чтобы и [его] орды были также в безопасности» [38, с. 163].

Кроме использования пленных в осадных работах в качестве хашара^{21}, отмечено насильственное их вовлечение в состав полевых частей монголов. При этом они, как правило, использовались для первых волн лобовых атак, в качестве одновременно и живого щита, и определенной вооруженной силы, хоть сколько-то могущей нанести урон противнику. В источниках нередко описывается этот прием: «Если случайно некоторых, молящих [о пощаде], помиловали, то словно обреченных на смерть рабов, погнали перед собой в сражение против их [же] соплеменников. Если кто сражался только для вида или даже пытался потихоньку бежать, то тартары, настигнув их, убивали; если же они храбро сражались и побеждали, то никакого вознаграждения [за это] не получали; и так они обращались с пленниками своими, словно с рабочим скотом» [21, с 137].

Рассмотренная выше тактика крупных масс конницы, сочетавшей приемы дальней и эффективной стрельбы на поражение с высокой маневренностью, вместе с ее постоянной нацеленностью на глубокие фланговые охваты, умением использовать местность, точной и продуманной заранее (и отрепетированная монгольскими воинами за многие годы их выучки) организацией движения при тщательной подготовке операций талантливыми полководцами на военных советах (по сути штабах, использовавших данные умелой и ловкой монгольской разведки), сделала армию монголов абсолютным лидером в военном искусстве начала — середины XIII в.

Тактическая, армейская разведка была важной составляющей организации монгольской армии. Практически во всех источниках при подробном описании сражений упоминается о разведке или специально выделенном для разведки авангарде. Функции конных отрядов разведки и авангарда были следующие: сторожевая служба — выделение, иной раз на сотни километров вперед, сторожевых конных отрядов небольшой численности; патрулирование отрядами численностью в несколько сотен человек — частое и постоянное, днем и ночью, всех окрестностей [165, с. 145]; взаимодействие с дальней разведкой (стратегической) для проверки их сведений на местности в ходе боевых действий. Ниже будет рассмотрен пример такого взаимодействия — когда Джафар-ходжа, который собирал стратегическую информацию об империи Цзинь, через несколько лет после этого успешно выполнил роль проводника авангарда монгольских войск, выполнявших тактическую задачу.

Монголы придавали огромное значение разведке, про это очень подробно и ясно пишет Пэн Да-я: «Их движущееся войско все время опасается внезапного удара притаившегося отряда, пусть даже всего из пятидесяти человек. И потому прежде всего в обязательном порядке высылаются во все стороны отборные наездники, чтобы они вышли на высокие места и, поднявшись, внимательно наблюдали далеко вперед. Дозоры на пространстве в глубину 100–200 ли внезапно нападают и захватывают тех, кто или живет, или проходит [там], чтобы выведать истинное положение дел везде и всюду: какие дороги лучше и можно ли продвинуться [по ним]; какие [есть] города, на которые можно напасть; какие земли можно воевать; в каких местах можно стать лагерем; в каком направлении имеются вражеские войска; в каких местностях есть провиант и трава. Обязанности всем [этим] заниматься лежат на конных дозорах, которые возвращаются с докладами. Если очень сильное войско и конница соединили [свои] силы и выполняют построение «еж разворачивается»[162], то ранее окруженные [дозоры] прорываются через узкие проходы: тот, кто найдет [такой проход] — ведет остальной отряд» [54, с. 20а–21].

Конные разведчики были весьма многочисленной частью войска монголов. Так, в ходе погони за хорезмшахом по пескам Средней Азии Субэдэй и Чжэбэ использовали для разведки местности тысячу легких конников [56; цз. 121, с. 2976]. В жизнеописании Мамулаг-тегина, внука идикута уйгуров Барчука, «Юань ши» сообщает: «[Мамулаг-тегин] командовал 10 000 человек конных разведчиков, вместе с Сянь-цзуном[163] ходил карательным походом на сунский Хэчжоу и имел заслуги в нападении на Дяоюйшань. Погиб при окружении Хочжоу» [55; цз. 122, с. 1322]. Понятно, что эти 10 тысяч разведчиков не действовали в одном строю — они были разделены на отряды от 500 до 1000 человек. Данные ан-Насави подтверждают такую численность — чаще всего у него упоминаются разведывательные отряды в 700 или 1000 человек. Такие отряды получали задачу или скрытного наблюдения («рассеяться по границе… и наблюдать из засад» [23, с. 99]), или активного попета противника и сбора о нем информации («подошел отряд татар, собирающий сведения о Джелал ад-Дине, его цели и о том, какие султанские войска прибыли» [23, с. 101]), и, разумеется, они выполняли также и обычные функции боевого охранения. Так, например, разведывательные отряды монголов были направлены на поиски султана Джелал ад-Дина и, в общем, выполнили свою задачу — «на границе пустыни, близ Насы, стояло семьсот всадников из них (татар), и люди не знали причины их пребывания здесь, пока из пустыни не вышел Джелал ад-Дин» [23, с. 99].

Аналогичный дозорный отряд был уничтожен русским войском в 1223 г. в начальной стадии боев в районе р. Камса.

Но судя по окончательному результату сражения, он свою задачу выполнил — монголы получили достаточно информации о русском войске, чтобы выбрать выигрышную тактику. Заметим здесь, что аналогичные дозорные русского войска, осматривавшие монгольское войско на Калке, так и не получили правильного представления об его боевых возможностях, они пришли к противоречивым выводам относительно него: «Видити невиденое рати, онем же отшедшим Юрьги же им сказываше, яко стрелци суть, инии же молвяхуть — яко простои людье суть, пущей Половець. Юрьги же Домамиричь, молвяшеть ратници суть и добрая вой» [ПСРА т. 2, стб. 742].

Передача информации от разведки с дальних расстояний была, видимо, поручена специальным гонцам, которые пользовались системой ямов, организованной монголами. Другой возможный вариант — использование птичьей почты. Хотя о ней в источниках, современных Чингисхану и его преемникам, не упоминается, ее существование у монголов зафиксировано в более поздних источниках. Так, о практике передачи информации специально обученными птицами сообщает Г. Н. Потанин, записавший ряд старинных монгольских преданий в 80-х годах XIX в., в частности о гибели Чингисхана от мести тангутской царевны, которая пользовалась для переписки птичьей почтой [112, с 6].

Про устоявшуюся организацию дела тактической разведки у монголов сообщает Плано Карпини: «Стоящие во главе войска посылают… глашатаев, которые должны находить людей и укрепления, и они очень искусны в розысках» [12, с. 51–52]. Как видим, дело поставлено правильно — разведчики находятся под непосредственным началом полководцев, их работа спланирована заранее, а навыки их очень «искусны». Ко времени первых преемников Чингисхана в военно-административном аппарате Монгольской империи уже сформировались регулярные должности, связанные с разведкой: «Вскоре же после того Огодай-хан ниспроверг Алтан-хана[164]… поставив всюду разведчиков — алгинчинов и воевод — баскаков-танмачинов, а в столичных городах, Наньгин и Чжунду, поставив даругачинов, Огодай-хан благополучно возвратился на родину» [16, с. 193]. Как видим, с одной стороны «алгинчи» уже выделенная должность в вооруженных силах империи, но с другой — они относятся и к аппарату управления завоеванными землями, в этом проявлялась определенная неразвитость государственных служб и отсутствие разделения на военные и гражданские структуры в военно-полицейском государстве монголов. В данном случае «алгинчи» выполняют функции по обеспечению информацией охранных органов, что, впрочем, не удивительно — как уже отмечалось, в традиции монгольской государственности не имелось четкой границы между понятиями военных и полицейских операций.

§ 14. Осадные технологии монголов

Одним из краеугольных камней распространенного в популярной и околонаучной литературе мифа о «непостижимой мощи» армии монголов является тезис о заимствовании монголами китайской осадной «чудо-техники» как главной причины их успехов в войнах против оседлого населения. В результате стало общераспространенным заблуждением считать, что якобы только с помощью «китайских инженеров» орды монголов могли сокрушать могучие государства с их твердынями-городами, дотоле бывшими надежными заслонами против кочевников. Этот тезис в составе прочих стереотипов кочует по страницам не только художественных или научно-популярных книг, но также иногда проникает и на страницы изданий, претендующих на научную строгость.

Поэтому представляется небезынтересной попытка через анализ источников, выявить рациональное зерно указанного представления о монгольской технике взятия укреплений, с одной стороны, и, через критическое рассмотрение свидетельств о ней, систематизировать современные знания о монгольском осадном искусстве и фортификации вообще — с другой. Задача систематизации видится не лишней — в историографии по данному вопросу обычно ограничиваются простым перечислением способов взятия монголами укреплений и городов. Поэтому важно осмыслить не только отдельные элементы осадной техники в армии Чингисхана, но всего комплекса инженерно-фортификационного искусства как элемента военного дела армии Чингисхана вообще — как собственно монгольских осадных технологий, так и тактики и стратегии их применения при атаках населенных пунктов/укреплений в ходе завоевательных походов монголов первой половины XIII в. Принципиально важным моментом является рассмотрение вопроса в динамике — именно это позволит уйти от наслоения позднейших, по сравнению с рассматриваемым периодом, известий в источниках, и даст возможность придерживаться принципа историзма.

Данная тема имеет особое значение при рассмотрении военного государства Чингисхана — кроме развития тактики и стратегии применения конницы, естественной для кочевников военной силы, монголы эффективно сокрушали крепости и города в государствах развитых оседлых народов. Для современников монголов это было ужасающим сюрпризом, породившим настроения паники и восприятия монголов как «бича божьего» или как обладателей магической силы. Вот как:, например, писал о них армянский хронист: «У магов они научились искусству колдовства и получили повеление от своих бесов» [5, с 14} Частично такое представление вызвано нестандартностью хода монгольских завоеваний по сравнению с другими кочевниками — до монголов кочевники крайне редко захватывали защищенные города оседлых народов и способность монголов, воспринимавшихся абсолютно диким народом «людоедов», успешно их брать была непостижимой. И потому такое важное отличие военной державы монголов от остальных кочевых «имперских конфедераций» заслуживает особого изучения, тем более что это входит в задачу данной работы — определить характерные черты государства, созданного Чингисханом.

Причина успехов монголов во взятии укреплений была в системности их подхода и поэтапном усвоении практических знаний о приемах борьбы с крепостями оседлых народов, добытых по ходу их продвижения из монгольской степи вовне. Армия монголов к моменту своих походов на запад — в Среднюю Азию и, далее, в Европу — уже накопила большой опыт в осадных технологиях, который нарастал постепенно, от этапа к этапу. Это обстоятельство обычно не учитывается, хотя оно очень важно — им проясняется та удивительная «легкость», с которой монголы овладевали технологиями развитых оседлых цивилизаций, которая поверхностно объясняется простым заимствованием и привлечением «иностранных специалистов». На самом деле монголы овладевали искусством осады городов медленно, шаг за шагом, т. е. от преодоления обороны слабого противника к осадам более сильных крепостей, от применения примитивных способов взятия городов-крепостей к методам самым совершенным на то время. Если подробно рассмотреть в динамике весь процесс обучения войск Чингисхана этим приемам и взятия ими на вооружение всего арсенала современных им осадных технологий, то выясняется, что этот «мгновенный» переход к армии, оснащенной новейшей по тем временам осадной техникой, занял как минимум 10 лет.

Первоначально у монгольского войска осадные приемы были весьма примитивными — выманивание противника в поле, чтобы поразить его там, в привычных для себя условиях, и затем просто взять беззащитный город или укрепление; внезапный наезд, когда обороняющиеся просто не успевали подготовить отпор и оказывались атакованными в незащищенных местах; простая блокада на измор или общий штурм укрепления. Постепенно арсенал методов взятия укрепленных пунктов становился богаче — подкопы, использование местных рек для запруд или наоборот отвода воды от осажденного города, начало применения инженерных способов борьбы с укреплениями. Вариант прямого штурма города, в надежде использовать свое численное превосходство и усталость противника от непрерывно длящихся атак, со временем стал применяться относительно редко, как крайняя мера.

По мере накопления опыта действий против оседлых государств монголы принимали на вооружение все больше осадных приемов, получали дополнительные технические средства и начинали их творчески разрабатывать, учитывая как свои возможности, так и окружающую обстановку. Процесс становления осадных технологий у монголов можно, по-видимо-му, подразделить на несколько основных этапов: тангутский, чжурчжэньский и мусульманский.

Степень развития осадных технологий у тангутов, надо признать, была достаточно высокой — в них сочетались китайские достижения с усовершенствованием их тангутами, жившими в гористой местности и умевшими хорошо к ней приспосабливаться. Кроме того, тангуты имели более чем столетний опыт войн с китайцами, в которых они периодически осаждали города неприятеля, правда, с различным успехом И все же надо сказать, что их система обороны и взятия крепостей была менее совершенной, чем у чжурчжэней и китайцев — например, во время войны с чжурчжэнями, в союзе тангутов с сунцами распределение ролей было следующим «сунские войска будут штурмовать город, а тангутские действовать в поле» [ИЗ, с. 124]. Но как ни странно, именно это обстоятельство оказалось выгодным монголам, причем выгодным вдвойне — им было и проще брать тангутские города, и легче по первому времени осваивать более простую осадную технику тангутов.

Из техники тангутов по источникам нам известны следующие осадные орудия и приспособления:

1. Боевые повозки.

Исходно это было средство безопасной доставки на поле битвы воинов и снаряжения. Судя по всему, это оригинальное тангутское изобретение, точнее изобретение их предков — цянов. Такие повозки сохранялись, по мнению исследователя материальной культуры тангутов А. П. Терентьева-Катанского, также и на вооружении государства Си Ся [172, с. 118].

Их описание есть в «Троецарствии»: «Также имелись боевые повозки, обитые изнутри железными листами, которые нагружались продовольствием, военным снаряжением и вещами [воинов], повозки тащились или верблюдами, или мулами; [они] назывались — «войско железных повозок»» [53, с. 808]. Позднее у повозок появились узкие бойницы для стрельбы [172, с. 118]. Развитие идеи привело к появлению осадного варианта — движущейся осадной башни, в виде огромной повозки с сотней и более воинов внутри, подтаскиваемой к осажденному городу, с вершины которой тангутские воины переходили на его стены ([там же], [113, с. 125]).

2. Катапульты/камнеметы.

Тангуты имели различные типы катапульт — от простых «вихревых катапульт»[165] и легких катапульт», которые устанавливались на спинах верблюдов [172, с. 118], до стационарных камнеметов. Последние выделялись в отдельное соединение под названием «посичжи» в составе 200 человек [113, с. 118]. К сожалению, сохранилось очень мало сведений о камнеметах/катапультах тангутов, высказывается даже мнение, что «тяжелое метательное оружие у тангутов, вероятно, не получило большого распространения» [202, с. 53]. Но этот вывод надо признать поспешным — просто малое количество сохранившихся сведений о тангутах не может быть достаточным основанием для него. Ведь даже то количество свидетельств, что дошло до нас, говорит о разнообразии видов метательных орудий у тангутов — помимо указанных выше типов, имелись станковые арбалеты и так называемые «камнеметные башни» (осадная башня с катапультами на ее вершине) [202, с. 52–53]. В последнем случае опять видно характерное стремление тангутов приспособить заимствованное китайское оружие к своим условиям, в данном случае к любимым ими боевым повозкам.

3. Личный инвентарь воинов, который использовался при осадах.

Наличие у тангутских воинов разных рангов комплекта таких инструментов, как железные крюки для вскарабкивания на стены [113, с. 120], веревки, заступы и топоры, было строго регламентировано законами Си Ся [11, с. 148–149]. Это указывает на регулярность использования данного набора средств и заблаговременную подготовку тангутской армии к организации осадных работ. Более того, в армии тангутов были даже зачатки саперных войск — специальные вспомогательные отряды для инженерных работ [113, с. 118].

Тактика тангутов по овладению укреплениями основывалась на приеме неожиданного удара [113, с. 124]. Если противник выдерживал такой удар, то тангуты переходили к организованной осаде, комбинированию боевых действий с применением инженерно-технических средств. Оно заключалось в проведении следующих мероприятий: осуществление блокады через отрезание путей подхода подкреплений и подвоза продовольствия; огневое нападение на постройки внутри города и ворота; заваливание рвов; устройство подкопов; применение осадных башен и камнеметов против стен [113, с 125].

Развитие фортификации у тангутов было достаточно слабым, они больше делали упор на особенности своей гористой местности. Установка довольно простых укреплений в горных проходах, долинах, система засад и тактика внезапных атак на коммуникации врага, рискнувшего в них проникнуть, не раз помогала тангутам громить врага на своей территории. Врагу, ослабленному систематическими изматывающими нападениями тангутов, было сложно добираться до внутренних городов Си Ся и вести их правильную осаду. Все это сыграло с тангутами злую шутку — успокоенное предыдущими, как правило плачевными для врагов, опытами нападений на них, тангутское государство к моменту монгольского нашествия сильно снизило уровень своей боеготовности, многие укрепления содержались в плохом состоянии, система пограничной службы ослабла и дала бреши в ряде мест. Только внезапное, хорошо подготовленное нападение монголов заставило их предпринять запоздалые меры по исправлению положения: после ухода монголов император Си Ся приказал в срочном порядке восстановить и содержать в должном порядке крепости [ИЗ, с. 257]. Согласно своду китайских известий о Си Ся, о задаче овладеть необходимыми оборонительными средствами писал в докладе императору один из тангутских сановников [113, с. 124]. Но было поздно — монголы уже получили необходимый опыт, захватили пленных с полезными знаниями и навыками, еще лучше разведали земли Си Ся. Ниже рассмотрим более подробно все случаи взятия монголами тангутских укреплений в ходе этих походов на Си Ся, которые очень важны для понимания эволюции монгольского осадного искусства.

Как уже говорилось, впервые армия Чингисхана столкнулась с проблемой взятия укрепленных городов оседлого народа во время первого набега монголов Чингисхана на тангутов в 1205 г. В нем монголы под командованием Елюй Ахая (киданя по национальности), по сведениям китайских военных историков, подвергли длительной осаде два тангутских города: первый город — это Хэйчэн[166], второй — Динчжоу[167] [211, с. 124]. Свыше сорока дней безуспешно штурмовало монгольское войско Хэйчэн и взяло его только по истечении более чем 60 дней такой осады и «сильных атак», тогда же сдался и Динчжоу [там же]. Авторы «Истории военного дела Китая» идентифицируют Хэйчэн и Динчжоу как Лицзили и Лосы, которые, по сведениям ЮШ и Рашид ад-Дина, только и были взяты монголами в 1205 г. «Юань ши» по этому поводу сообщает следующее: «В год и-чоуш государь пошел походом на Си Ся, овладел укреплением Лицзили, подверг [осаде]^{22} город Лосы, много захватил людей с их верблюдами и вернулся обратно» [56; цз. 1, с. 13].

Из этого сообщения ЮШ ясно, что с боями было взято только одно укрепление, а город Лосы был лишь осажден и скорее всего сдался монголам на милость после длительной блокады. Рашид ад-Дин дополнительно сообщает, что крепость Лицзили, «место чрезвычайно укрепленное», была окружена, взята «в короткое время» и разрушена до основания [38, с. 150]. Про город Лосы он пишет, что тот «был очень крупным городом» и что монголы его «взяли и разграбили» [там же]. Сообщение Рашид ад-Дина, видимо, неточно в плане понимания «взятия» Лосы как результата штурма и ошибочно в смысле «быстроты» овладения Лицзили, но в остальном его текст в фактологии совпадает с «Юань ши». Скорее всего, данные расхождения вызваны разным прочтением темных мест общего для Рашид ад-Дина и сводчиков ЮШ первоисточника, где о взятии тангутских городов, видимо, не говорилось подробно, а сообщались только перечень местностей, подвергшихся нападениям, и результаты последних — ограбления городов, их окрестностей и т. п. Рашид ад-Дин и авторы ЮШ поняли события по-разному — возможно, на Рашид ад-Дина повлияло распространенное в его времена представление о быстрых взятиях крепостей монголами и непременном разрушении ими сопротивлявшихся городов.

Конкретные способы взятия двух тангутских городов нам точно не известны. Если Рашид ад-Дин не ошибся в сроках, то сильно укрепленная крепость Лицзили («весьма неприступная крепость» [37, с. 143]) могла быть быстро взята только внезапным нападением или обманным путем. Однако есть соображения, указывающие на то, что нападение монголов не было для тангутов столь уж неожиданным, они были в курсе происходивших у монголов событий — появления у них единого государя, недовольства Чингисхана решением Си Ся принять бежавшего сына Ван-хана, а значит, и вероятности мести за это [117, с. 149]. Поэтому тангуты скорее всего готовились к отражению монголов [113, с. 257], и вряд ли монголы могли застигнуть гарнизон пограничной крепости врасплох настолько, что «в короткое время ее взяли» [38, с. 150]. Поэтому более обоснованным видится анализ кампании 1205 г. у авторов «Истории военного дела Китая», которые на основе сообщений китайских источников дают следующую версию событий: монголы заранее разведали местность вокруг Хэйчэна/Лицзили; блокировали все возможные пути подхода подкреплений, так что попытки тангутов деблокировать крепость как снаружи, так и извне, провалились; монголы же «по прошествии более чем 60 дней сильных атак и умелых нападений» овладели ею [211, с. 124]. Поэтому самым вероятным способом в первом у монголов случае взятия крепости была комбинация полной блокады и непрерывной череды ее штурмов в лоб, в расчете на изматывание небольшого гарнизона, не имевшего подмоги. Второй взятый монголами город-крепость скорее всего сдался сам после окружения и перспективы повторить участь Лицзили, т. е. быть разрушенным до основания [38, с. 150].

Уже результаты первого набега на оседлое государство подвигли Чингисхана серьезно заняться обучением своей армии способам взятия укреплений. Успеху в этом предприятии способствовало то, что тангуты обладали как осадными технологиями неплохого уровня, так и практическим опытом их применения. Их достижения и в том, и в другом стали доступными монголам в 1205 г., когда они захватили огромное число пленных тангутов. Учитывая то, что монголы уводили с собой в первую очередь ценных специалистов и ремесленников, нельзя сомневаться, что среди них имелось определенное число потенциальных инструкторов и мастеров осадного дела, способных передать в руки монголов нужные сведения и навыки, — данная практика монголов подтверждена многими источниками. В частности, Плано Карпини писал: «В земле Саррацинов и других, в среде которых они[168] являются как бы господами, они забирают всех лучших ремесленников и приставляют их ко всем своим делам» [12, с. 58]. Нетрудно видеть, что те осадные средства, которые монголы егце не имели на вооружении (подкопы, осадные башни и простые камнеметы и аркбаллисты), можно было перенять довольно быстро от пленных тангутов сразу после первого набега на Си Ся. Кроме того, они наверняка разжились и трофейной техникой — при сдаче крепости сохранение камнеметов и прочей техники для передачи ее победителю входило в стандартные условия капитуляции [202, с. 253–254].

В 1207 г. во время второго тангутского похода, согласно китайским источникам, монголами были захвачены другие два города-крепости. Из ЮШ известно, что был взят Валохай (иначе — Уйрака), крепость в горном проходе Алашаньских гор в Нинся: «вторично ходили карательным походом на Си Ся, овладели городом Волохай» [56; цз. 1, с. 14]. Эта крепость имела важное стратегическое значение, так как запирала прямую дорогу на столицу Си Ся. В источниках нет разъяснения деталей взятия и потому не ясно, каким способом монголы овладели ею. Можно только предположить, что скорее всего сработал фактор внезапности, так как крепость закрывала очень тесный проход (всего около 24 м шириной) [134, с. 22] и была слишком хорошо защищена как природными условиями, так и оборонительными сооружениями, чтобы быстро ее взять. Тем не менее монголы взяли ее в самом начале своего похода и сделали базой для своих последующих операций [113, с. 298]. Вторым городом был Цзечжоу, который монголы взяли «с боя», в ходе которого они пробили его стену, а затем перебили все его население до последнего человека [211, с. 125].

Таким образом уже через два года после первых опытов взятия городов монголы могли разбивать крепостные стены, что показывает их способность быстро учиться осадному искусству. Вряд ли можно поэтому удивляться тому факту, что первым начальником камнеметной артиллерии, зафиксированным в источниках, был чистокровный монгол Аньмухай. В его жизнеописании в ЮШ сообщается, что Чингисхан именно от него получил нужные сведения о способах взятия крепостей с помощью камнеметов [55; цз. 122, с. 1327]. К моменту войны с чжурчжэнями Аньмухай был уже признанным авторитетом в этом вопросе и даже считался своеобразным кризис-менеджером, что отметил сам Чингисхан при подготовке очередного похода против Цзинь: «Мухали шел в поход на юг, император дал ему указание, сказав так: «Аньмухай рассказывал, что стратегия использовать камнеметы для нападения на укрепленные города очень хорошая. Ты можешь назначить его на должность и [если] какой-то город нельзя разрушить, то сразу же давай ему золотую пайцзу и посылай в соответствующем направлении в качестве даругачи камнемеметчиков»» [там же]. Это означало, что имевшиеся собственно монгольские специалисты успешно перенимали тангутский и чжурчжэньский опыт в самом начале завоевательных походов Чингисхана и стали даже экспертами-надсмотрщиками над немонгольскими специалистами. На это указывает использование термина даругачи, т. е., так сказать, комиссара и контролера верховной монгольской власти в какой-либо области. Поэтому можно заключить, что процесс обучения и подготовки кадров для своих артиллерийских и инженерных частей осуществлялся при постоянном контроле самого каана[169] как непосредственно, так и через доверенных лиц вроде Аньмухая.

Два тангутских похода очевидным образом продвинули возможности монголов брать укрепленные города, они получили практический опыт следующих способов их взятия, которые зафиксированы при успешных осадах четырех тангутских городов-крепостей: блокада на измор; внезапное нападение или взятие хитростью; непрерывные штурмы в лоб за счет численного превосходства; взятие штурмом после пробития брешей в стенах. В последнем случае можно предположить появление у монголов осадной техники — камнеметов и таранов. Это вполне вероятно по причине большого числа пленных, взятых в двух походах, которые были в первую очередь военными, ремесленниками и прочими полезными для монголов специалистами. В связи с этим не кажется преувеличением утверждение китайских военных историков, что «Чингисхан, через 2 года (в 1207 г.), повторно напал на Ся для изучения способов взятия городов-укреплений» [211, с. 125].

Генеральной репетицией для армии Чингисхана перед полномасштабной войной с Цзинь, где имелось большое число крепостей и городов, составлявших основу обороны страны, была война с Си Ся в 1209 г. Она представляла собой уже настоящую войну, в отличие от предыдущих двух операций локального характера. В ходе ее монголы рискнули атаковать большой город — столицу тангутов Чжунсин. Но перед этим они вторично взяли крепость Валохай, причем на этот раз тангуты оказали сильное сопротивление [113, с. 299], но были подавлены превосходящими силами армии Чингисхана, а гарнизон ее вместе с командующим Сиби был взят в плен [56; цз. 1, с. 14]. На пути к столице тангутов оставалась горная застава Имэнь, запиравшая узкий горный проход, в которой была сосредоточена главная армия тангутов в 50 000 человек. Первое столкновение выиграли тангуты, отразившие штурм монголов. Тем не менее Имэнь была взята с помощью излюбленного средства монголов — ложного отступления и заманивания в засаду: конница монголов начала наступление, которое тангуты легко отразили и сами перешли в наступление, но в ходе его почти вся армия тангутов попала в засаду и была уничтожена, а оставшаяся без гарнизона застава Имэнь оказалась легкой добычей армии Чингисхана [113, с 299]. Судя по сообщению Рашид ад-Дина, на этот раз захват небольших городов и крепостей не составил для Чингисхана больших проблем, так как «в каждой местности, где были непокорные [тангуты] и крепости, он всех их привел к покорности и завоевал» [37, с. 144]. Скорее всего, большинство их сдалось, и только небольшая часть сопротивлявшихся бралась приступом монголами, которые локально имели значительный перевес в силах.

Тем не менее осечка у монголов все же случилась — столица Си Ся так и не была ими взята, несмотря на два с лишним месяца осады. Ни штурмы, ни попытки разбить стены, которые продолжались больше месяца [211, с. 128], им не удавались, и потому был применен способ затопления города Наличие большого числа пленных должно было помочь построить плотину. Она была быстро возведена, и монголы «отвели воды реки и залили» Чжунсин [56; цз. 1, с. 14]. Хотя в городе была подмыта часть домов и утонуло много людей, он не сдался, и монголы решили выждать до его полного затопления, одновременно ведя переговоры [113, с. 300]. Но эта тактика не сработала прошли сильные дожди и построенные не очень умело «дамбы были прорваны, водой было затоплено всё снаружи города. Поэтому [монголы] сняли осаду» [56; цз. 1, с. 14].

В целом, результаты тангутских походов для развития осадных технологий монголов можно охарактеризовать так: отработано взятие небольших городов-крепостей; арсенал осадных приемов состоит из внезапных захватов, штурмов, блокады на измор, затопления и первых опытов применения трофейных камнеметных и камнебитных машин. Технический же парк монголов пополнился вихревыми камнеметами, различными типами блид[170], стрелометами, осадными башнями, штурмовыми лестницами и индивидуальными крюками для вскарабкивания на стены. Все это было сначала трофейным, а затем и произведенным пленными мастерами.

Систему осадных средств монголов первоначального периода их освоения можно представить по свидетельству Плано Карпини, который хотя и описывал ее в 1246–1248 гг., но скорее всего информаторы снабдили его устаревшими сведениями, так как их рассказ совпадает в характерных деталях с описаниями осад периода 1205–1211 годов:

«Укрепления они завоевывают следующим способом. Если встретится такая крепость, они окружают ее; мало того, иногда они так ограждают ее, что никто не может войти или выйти; при этом они весьма храбро сражаются орудиями и стрелами и ни на один день или на ночь не прекращают сражения, так что находящиеся на укреплениях не имеют отдыха; сами же Татары отдыхают, так как они разделяют войска, и одно сменяет в бою другое, так что они не очень утомляются. И если они не могут овладеть укреплением таким способом, то бросают на него греческий огонь; мало того, они обычно берут иногда жир людей[171], которых убивают, и выливают его в растопленном виде на дома; и везде, где огонь попадает на этот жир, он горит, так сказать, неугасимо; все же его можно погасить, как говорят, налив вина или пива; если же он упадет на тело, то может быть погашен трением ладони руки. А если они не одолевают таким способом и этот город или крепость имеет реку, то они преграждают ее или делают другое русло и, если можно, потопляют это укрепление. Если же это сделать нельзя, то они делают подкоп под укрепление и под землею входят в него в оружии. А когда они уже вошли, то одна часть бросает огонь, чтобы сжечь его, а другая борется с людьми того укрепления. Если же и так они не могут победить его, то ставят против него свой лагерь или укрепление, чтобы не видеть тягости от вражеских копий, и стоят против него долгое время, если войско, которое с ними борется, случайно не получит подмогу и не удалит их силою» [12, с. 54].

С чжурчжэньскими достижениями в защитной технике монголы были знакомы давно — с тех давних времен, когда они периодически устраивали грабительские набеги, а чжурчжэни строили фортификационные сооружения против них. С осадной же техникой чжурчжэней монголы смогли впервые познакомиться в Си Ся, причем не прямо, а через посредство пленных— тангуты в ходе своих войн с Цзинь накопили достаточное количество пленников оттуда. Исходя из общей практики удерживания самых ценных пленных, т. е. обладающих полезными знаниями и навыками, можно предположить, что среди цзиньских военнопленных были и специалисты по осадной технике, в которой тангуты отставали от чжурчжэней. Возможно, что среди массы военнопленных двух тангутских походов Чингисхана такие цзиньские специалисты перешли по наследству к монголам — это косвенно подтверждается еще тем, что «в 1211 г. монголы начали захват государства чжурчжэней войсками, уже оснащенными метательной техникой» [202, с. 55]. То есть такая техника стала к этому времени достаточно распространенной, что указывает на форсирование монголами процесса ее освоения, а значит, и концентрации усилий — в том числе за счет поиска всех возможных источников.

Прежде чем перейти к вопросу о том, что именно монголы переняли у чжурчжэней, надо охарактеризовать уровень владения чжурчжэнями фортификационными и осадными технологиями. Осадное и фортификационное искусство у чжурчжэней было более продвинутым, чем у тангутов. По мнению исследователей, раннее знакомство их с китайской техникой состоялось через посредство киданей к XI в. С другой стороны, войны с киданями, китайцами, тангутами и степными народами заставили чжурчжэней в целях защиты совершенствовать искусство фортификации, сначала через заимствование у киданей, корёсцев (корейцев) и китайцев, а потом с помощью своих оригинальных находок.

В начале XII в. чжурчжэни во время своей экспансии в земли Сун непосредственно столкнулись с китайскими осадными технологиями, что и «привело к более интенсивному, чем у киданей и тангутов,» процессу использования… китайской техники» [202, с. 53]. Вообще на вооружении у чжурчжэней состояла «разнообразная и многочисленная метательная артиллерия» [202, с. 54]. Типы чжурчжэньских метательных орудий к началу XIII в. практически не отличались от китайских и состояли из различных моделей двух основных типов: одно- и многолучных стрелометов и натяжных камнеметов (или блид). Заметим, что к XII–XIII вв. процесс взаимного влияния на развитие доогнестрельной артиллерии у народов Дальнего Востока и Центральной Азии, соседей Китая, завершился практически унификацией ее типов, за исключением изобретений и усовершенствований, которые не сразу получали распространение и временно составляли монополию изобретателей. Поэтому в целом можно говорить о метательной технике на вооружении у указанных народов как о камнеметах/стрелометах «китайского типа» [202, с. 56].

Данные орудия подразделялись на стационарные и подвижные (на колесах), и все они, в свою очередь, подразделялись по мощности (в зависимости от количества натяжных элементов — метательных шестов). Камни, тяжелые стрелы и специальные бомбы огненного боя могли забрасываться чжурчжэньскими камнеметами и стрелометами (аркбаллистами) на сотни метров. Эффективная дальность камнеметов, рассчитанная для самого тяжелого снаряда (60–80 кг), была в пределах 100–200 м, в зависимости от количества натяжных элементов — у чжурчжэней и китайцев число таких метательных шестов в машинах достигало до 10[172]. Для аркбаллист эффективная дальность доходила до 400–500 м.

Особыми средствами дальнего боя, развитыми чжурчжэнями относительно более ранних китайских изобретений, были средства огненного боя — огненные стрелы и огневые снаряды. Огненные стрелы представляли собой «род зажигательных стрел, на древке которых монтировалась трубка, начиненная порохом» [75, с. 206]. Эти стрелы выбрасывались из лука, а зажженный порох придавал стреле дополнительное движение. Такие стрелы использовались для дальних ударов и поджогов целей, в частности для зажигания строений в осажденном городе. Использовались чжурчжэнями и орудия для выбрасывания горючих смесей типа «греческого огня» и сходные с огнеметами на нефтяной и пороховой основе, которые были изобретены китайцами еще в VIII в. [201, с. 165–166].

Для метательных машин в качестве снарядов придавался огневой припас, или, как он буквально назывался у чжурчжэней, — «огневые кувшины», которые представляли собой шарообразные глиняные сосуды, заряженные порохом или горючей смесью. Данный вид огневого нападения издавна применялся китайцами, чжурчжэни же, перенявшие его разные виды, внесли свой вклад в технику огневого боя. «Огневые кувшины» имели особое дистанционное устройство, оригинальное изобретение чжурчжэней, позволявшее устанавливать в бомбе-«огневом кувшине» заданное расстояние полета и взрывать ее над целью. Снаряды чжурчжэней взрывались с сильным грохотом, за что получили еще название «исторгающие гром», и распространяли пламя на 50 с лишним метров, на протяжении которых они были способны прожигать латы противников [75, с. 206].

Фортификация у чжурчжэней была результатом взаимодействия своей традиции и традиции китайской (т. е. как собственно китайской, так и ее переработок киданями и корёсцами). Чжурчжэни внесли свой вклад в китайское фортификационное искусство — они «создали систему смешанных, горноравнинных укреплений, перенеся тип горных укреплений… на сопки, господствующие над равниной, и усилив эти крепости сложными искусственными сооружениями (высокими валами, глубокими рвами, башнями, барбаканами у ворот, цитаделями, барбетами для катапульт)» [76, с. 67]. В итоге чжурчжэни возвели многокилометровые сооружения на северо-восточных границах для обороны от набегов монголов. Они представляли собой протянувшиеся на 1500–1700 километров ряды рвов и валов, которые были сложены из глины, с камнями вперемежку, в которые были встроены на определенных дистанциях друг от друга пограничные посты или форты/крепости [75, с. 209]. В строительстве крепостей чжурчжэни умело использовали также водные преграды: реки, их притоки и протоки, болота и озера, позволявшие усилить защиту без необходимости дополнительно строить высокие валы и стены, а кроме того обеспечивавшие защитников питьевой водой.

Приведем описание типичной чжурчжэньской крепости, полученной на основе реконструкции раскопанных археологами цзиньских городов, где за эталон взята неплохо сохранившаяся так называемая «Краснояровская крепость»:

«Краснояровская крепость занимает три сопки и напоминает треугольник. Одна сторона этого треугольника очень крутая и омывается рекой Суйфун, две другие более пологи. Крепость окружена многокилометровым валом неодинаковой высоты (от 1 до 4,5 м), а в некоторых местах двумя-тремя рядами валов. Перед валами заметны остатки двойного рва В стенах к настоящему времени прорезано несколько ворот, четверо из них, по-видимому, древние. Древние ворота устроены в глубине распадков, защищены фланками стен, небольшими редутами внутри крепости, наружными валиками (плохо сохранившимися) и, возможно, надвратными башнями, но сейчас нет и следа настенных и надвратных башен. Один из углов крепости отгорожен валом: здесь был внутренний город. На территории крепости много водоемов, укрепленных площадок с грудами ядер, террас, специально насыпанных по склонам, площадок… Чжурчжэни строили городища двух типов: более или менее правильной формы — прямоугольные или квадратные на равнинах и свободной формы — на возвышенностях… В крепости появился внутренний город — цитадель, водоемы, площадки и террасы под строения, барбеты для катапульт, кордегардии, поперечные валы» [75, с. 208].

Развитие фортификационного искусства у чжурчжэней привело к появлению очень сложных систем оборонительных сооружений. Хотя основой ее и оставался вал, но он усложнился: изнутри к нему примыкали барбеты и насыпи для подъема на стену людей и катапульт; имелся внутренний вал, более высокий, чем внешний; с наружной стороны вырывались рвы. По углам валов стояли башни, имелись они у ворот и по фронту наружных стен (если они были достаточно длинными, так как расстояние между башнями было обычно 30–80 м, для гарантированного перекрытия этого расстояния стрелами с двух сторон). Башни обеспечивали прострел мертвого пространства вдоль куртин. Считается, что равномерное размещение однотипных башен является чжурчжэньской рационализацией [75, с. 209].

Столкнувшись со столь сложными и совершенными для того времени оборонительными системами цзиньцев, монголы тем не менее достаточно уверенно боролись с ними. В этом им помогли: во-первых, накопленный опыт в войнах с тангутами; во-вторых, созданные за это время инженерные и артиллерийские части, с большой материальной частью и хорошо обученным составом, как монгольского, так и тангутско-чжурчжэньско-китайского и мусульманского происхождения. Причем военные действия против чжурчжэньских укреплений можно условно разделить на два этапа: 1211–1217 гг. и позднее. В ходе первого этапа монголы, подобно тангутским походам, учились и приноравливались к ведению войны против городов и укреплений чжурчжэней.

Так, в первый год войны монголы захватили немного крепостей — крепость-заставу Цзюйюнгуань, которую цзиньские войска бросили, и крепость Ушапу, захваченную быстрым налетом отряда Чжэбэ (брались и менее мощные укрепления, вроде укрепленного лагеря Уюэин), все они легко брались после того, как защищавшие их цзиньские войска выходили в поле и там разбивались, а монголы не теряли войск в ходе бесполезных штурмов укреплений. Кроме того, крепости и города сдавались или бросались на произвол судьбы командирами военных отрядов и пограничных гарнизонов, сформированных из киданей, китайцев и прочих народов, недовольных политикой Цзинь. После этого монголы получали в свои руки как трофейную чжурчжэньскую технику, так и специалистов по ее обслуживанию. Кроме того, среди пленных, взятых в полевых сражениях, тоже находились нужные им специалисты. Всего в кампанию 1211 г. монголы завладели двумя мощными крепостями и тремя крупными, хорошо укрепленными городами (например, Западную столицу бросил защищавший ее полководец чжурчжэней [211, с. 129]), не считая укреплений более слабого порядка. И ни в одном случае им не понадобилось вести длительную осаду. Зато трофеев и пленных они набрали огромное количество.

Кроме всего прочего, в кампании 1211 г. монголы основательно ознакомились с осадной техникой и фортификацией чжурчжэней — как снаружи, так и внутри, после взятия крепостей и консультаций у чжурчжэньских инженеров и артиллеристов, попавших в армию Чингисхана. Их роль в монгольской армии с тех пор стала весьма важной: не зря в ЮШ из пяти жизнеописаний командующих камнеметными командами при Чингисхане два относятся к чжурчжэням или киданям, два — к китайцам и один командующий камнеметами был монгол (Аньмухай). Все это сказалось в кампаниях следующих лет: в 1212 г. были уже взяты пять крупных городов (среди них Восточная столица чжурчжэней, взятая приемом ложного отхода; правда, другую столицу — Западную — монголы взять не смогли) и крепость-проход в Великой китайской стене (тоже взятая ложным отступлением); а в 1213 г. наметился перелом — по подсчетам китайских военных историков, монголы овладели около 90 городами и крепостями [211, с. 131], и хотя многие из них были сданы командирами, перешедшими к монголам, а еще 11 крупных городов монголам взять не удалось (см. ЮШ цз. 1 в Дополнении), прогресс в борьбе с укреплениями был налицо. После 1214–1215 гг., когда начались периодические перемирия с чжурчжэнями, монголы в основном занимались рейдами на цзиньскую территорию в целях карательных или просто грабежа Но бывали и всплески активности, когда за год монголы могли овладеть сотнями городов, больших и малых. Тем не менее характер войны к середине 1210-х годов более-менее устоялся — монголы приходили, брали и разоряли округа и города и потом, как правило, уходили обратно. Но на втором этапе тактика их изменялась — монголы стали прочно устраиваться на захватываемых территориях, что поменяло характер войны и увеличило ее ожесточение.

За первые годы войны с Цзинь монголы накопили опыт осад, создали инженерные и артиллерийские подразделения, подготовили кадры и материальную часть для них. Все это было очень важно в тот момент, когда первоначальный ресурс, в виде перехода к монголам всех недовольных Цзинь, заканчивался, а воля к сопротивлению у чжурчжэней увеличивалась. Поэтому наступивший период войн с ними, вплоть до падения Цзинь в 1234 г., характеризовался ожесточенными сражениями и тяжелыми осадами, когда поражения монголов стали уже не редкостью. Но и армия монголов к тому времени была иной, чем в 1211 г.: к началу второго этапа войны с Цзинь, отличавшегося большим количеством осад и штурмов укреплений чжурчжэней, монголы могли полностью использовать весь комплекс освоенных осадных технологий, в том числе узнанных у мусульманских специалистов. Ниже рассмотрим их вклад в монгольское осадное искусство.

Мусульманское влияние на развитие у монголов осадной техники несомненно. Вопрос заключается только в определении точного времени восприятия их опыта и технологий. Торсионных (на основе кручения волокон) катапульт и машин с противовесами в китайской доогнестрельной артиллерии до монголов не знали, во всяком случае, их использование не зафиксировано[173]. Но известно точно, что в период Юаньской империи в Китае, точнее в 1260–1270-х гг., монголами уже широко использовались так называемые «хуйхуйпао» — орудия с противовесами, называемые по-арабски назывались «манжаник» [100, с. 76] и которые появились на мусульманском Востоке в XII в. [там же]. Важно понять, когда именно они появились у монголов: были ли они уже в 1211–1214 гг., т. е. во время первой кампании войны против чжурчжэней, или во второй кампании против них — после 1217 г. Второе представляется более вероятным.

Упоминание о мусульманских камнеметах в китайских источниках приходится на конец 60-х годов XIII в. — первое прямое свидетельство об этом относится к 1271 г., когда Хубилай запросил из Ирана мастеров-артиллеристов [202, с. 211].

Однако есть основания считать, что мусульманскими орудиями монголы могли обладать значительно раньше. Разрыв же между сообщениями китайских источников касательно «хуйхуйпао», относящимися к 70-м годам XIII в., и реальным использованием монголами требюше в Средней Азии в 20-е годы, т. е. почти в полвека, может быть объяснен перерывом в натиске монголов на юг Китая. Дело в том, что после падения Цзинь в 1234 г., мира с Сун в 1238 г. и во времена междуцарствий (1242–1246 и 1249–1251 гг.) монголы прекратили крупномасштабные войны в Китае и перешли к стратегии изматывающих рейдов по окраинам Сун. В их ходе крупные города, как правило, не подвергались осаде. Поэтому в Китае не было нужды в требюше с противовесами и все специалисты по ним могли использоваться в других походах — против Булгара, Руси, Европы и халифата. Соответственно в то время не было и сообщений о взятии крупных городов с помощью мощных камнеметов.

Когда после трехлетнего регентства вдовы Гуюка Туракины в 1251 г. на престол был возведен Мэнгу-каан, он принял новую стратегию завования Сун — отсечения стратегических пунктов По окраинам Сун путем дальних глубоких рейдов на крайнем юге — в Сычуань, Юньнань и Гуйчжоу. А там им приходилось воевать с племенами мань, укрепления которых не сравнимы с крепкими каменными стенами городов Центрального Китая. Поэтому для этих походов не считали нужным готовить мощную осадную технику и не имели ее в тех местах. К слову говоря, в этом была ошибка — в жизнеописании Урянхатая, одного из главных полководцев в этих походах, есть сообщения о трудностях со взятием крепостей в 1254 г.: «Город [был] в границах озера Дяньчи[174], так что три его стороны были окружены водой, и [был] настолько же неудобный, насколько и крепкозащищенный. [Урянхатай] выбрал отборных храбрецов, которые камнеметами ломали его северные ворота, пускали огонь и шли в атаку на него [город], но все не [помогало] овладеть [городом]. Тогда, под сильный грохот барабанов и гонгов, [храбрецы] выдвигались и делали свое дело, делали и останавливались, в случае, если не удавалось удержаться. Вот так 7 дней они караулили момент их [защитников города] усталости и утомления, а ночами гремели 5 барабанов, [пока Урянхатай не] послал своего сына Ачжу скрытно подвести воинов и рывком вспрыгнуть [на стены], ворваться, учинить смятение и разбить их [защитников]» [56; цз. 121, с. 2979]. Таким образом, камнеметами Урянхатая нельзя было за 7 дней сломать ворота, что указывает на их малую мощность и, видимо, малое количество, и в итоге город взяли, не сломав ни стен, ни ворот. И позже, к 1259–1260 годам, в этих походах на крайний юг массово брались небольшие города, а крепкозащищенные, вроде Таньчжоу, взять не могли за месяцы осады [56; цз. 121, с. 2981–2982]. Только когда после смерти Мэнгу-каана и победы Хубилая в последовавшей междоусобице, он в 1266 г. вернулся к политике завоевания Сун, тогда и появилась реальная необходимость в мощных камнеметах мусульманского типа.

Итак, объяснено отсутствие нужды в «хуйхуйпао» у монголов в Китае в период 1238–1266 гг. Поэтому теперь следует поискать следы наличия мощных «мусульманских камнеметов» в период до 1238 г., когда в них еще имелась военная необходимость. Это могло быть только время войны за окончательное уничтожение Цзинь — т. е. до 1234 г. И такие свидетельства наличия мощных камнеметов есть, и приходятся они именно на этот период (примерно 1226 г.): «Когда не смогли взять [город] Фанчэн, [Ван] Жунцзу послал отряд пехоты и Цзя [Талахуня], чтобы как следует пробить его стены, стены были раздавлены и рухнули, люди все сразу погибли и не о ком было заботиться!» [55; цз. 149, с. 1599]. Поскольку для такого впечатляющего финала был вызван Цзя Талахунь, командир камнеметного подразделения (см. биографию этого камнеметчика в [55; цз. 151, с. 1623]), то становится ясным, что такое полное разрушение стен можно было осуществить только мощными камнеметами противовесного типа, так как обычные китайские блиды на это были не способны [202, с. 215, 231].

Таким образом, в 20-х годах XIII в. именно там, где было необходимо, монголы имели мощные камнеметы, видимо, противовесного типа, т. е. те, которые позднее были названы «хуйхуйпао». Осталось определить путь, откуда могли прийти эти камнеметы. Возможно, это произошло после Западного похода против хорезмшаха — как уже отмечалось, в Средней Азии к Чингисхану на службу переходили местные феодалы со своими войсками. Но другой, более вероятный и более ранний, путь — это посредство добровольно присоединившихся к Чингисхану карлуков, уйгуров (по мнению С. А. Школяра, уйгуры уже в VII в. были хорошо знакомы с камнеметной техникой [202, с. 51–52]) и каракиданей (жители Западного Ляо, остатка киданьской империи Ляо в Средней Азии). И если учесть, Что в рассмотренном выше эпизоде командующим монгольскими войсками, который принял компетентное решение о вызове команды камнеметчиков с соответствующими задаче орудиями, был Ван Жунцзу, уроженец Западного Ляо ([55; цз. 149, с. 1604]), то заимствование мусульманских камнеметов через каракиданей и уйгуров представляется наиболее вероятным. Тогда становится понятным, почему Ван Жунцзу точно представлял себе, какие орудия ему были нужны для взятия Фанчэна, — он имел дело с «хуйхуйпао» и раньше. Значит, со значительной степенью вероятности можно утверждать, что в 1220-х годах по разным каналам на вооружение к монголам уже попадали камнеметы противовесного типа, они же «хуйхуйпао». При том, что с уйгурами у Чингисхана издавна были налажены тесные отношения, а в подданство к нему они перешли в 1209 г., то возможно и более раннее появление (до похода в Среднюю Азию в начале 1219 г.) «хуйхуйпао» у монголов. И потому они могли применяться на втором этапе войны против Цзинь — косвенно это подтверждает всплеск активности монголов в Цзинь осенью 1218 г., когда в условиях сосредоточения главных сил Чингисхана в Восточном Туркестане отдельная армия Мухали взяла большое число первоклассных городов в Северном Китае.

Каким бы в реальности ни был путь проникновения к монголам «мусульманских камнеметов» — «манджаник», ясно одно — они уже имелись в армии Чингисхана во время похода в Среднюю Азию. Об этом прямо говорится в источнике не только современном этому походу, но и написанном человеком, который непосредственно участвовал в этой войне на стороне хорезмшаха — т. е. у ан-Насави. Он, описывая осаду Хорезма, использует термин «манджаник» в отношении камнеметов монголов [23, с. 132]. На то, что это правильное использование термина (т. е. что имеется в виду именно требюше с противовесом), косвенно указывает дальнейший рассказ ан-Насави о том, что за недостатком камня в окрестностях Гурганджа-Хорезма для этих «манджаников» использовались деревянные снаряды из корней тутовых деревьев [там лее]. Но для китайских блид они менее подошли бы по размерам (для такого веса они были бы объемнее камня и плохо держались бы пращевым захватом), в то время как противовесные требюше не имеют ограничений в створе для метания, он может устанавливаться согласно заданным параметрам снаряда.

Итак, основным заимствованием у мусульман были камнеметы противовесного типа и огнеметная техника. Хотя у народов Северного Китая последняя тоже имелась, но она использовалась относительно реже, чем в странах мусульманского Востока. Дело в том, что огнеметные смеси были на базе пороха и нефти, а потому в Китае огнеметы использовались не так активно, потому что «будучи дефицитной, нефть в Китае использовалась в военных целях значительно меньше, чем в богатых ею мусульманских странах» [201, с. 165]. Действительно, уже в источниках XI–XII вв. указывается на наличие у сельджукских султанов целых подразделений огнеметчиков, так называемых «нефтеметателей»[175]. Опыт мусульманских мастеров-огнеметчиков был в полной мере использован монголами во время похода против хорезмшаха — так, по сведениям Ибн ал-Асира, монголы во время уличных боев «сжигали нефтью» дома в Гургандже (Ургенче) [69, с. 326]. Внедрение в своей армии развитых средств огнеметного боя особенно пригодилось монголам в войнах против Булгара и Руси, где основой фортификации были древесно-земляные укрепления.

Поход против хорезмшаха показал значительно возросшее умение монголов брать города — тому способствовало уверенное освоение монголами китайской традиции (во всех вариантах — тангутской, чжурчжэньской и собственнно китайской) и появление у них через каракиданей и уйгуров еще более мощной камнеметной техники. По ходу похода в богатые городские оазисы Средней Азии монголы набирали трофеи, силой уводили мастеров и ремесленников. Разумеется, не только силой брались монголами у мусульман специалисты и трофейные катапульты, но были и добровольцы: к ним приходили на службу даже целые подразделения как катапультеров (выше уже упоминался сарханг Хабаш с отрядом катапульт на службе монголов [23, с. 93]), так и огнеметчиков. Все это к середине 1220-х годов значительно увеличивало возможности монголов по взятию укреплений и городов. Размах использования монголами всей этой техники можно увидеть на примере осады Нишапура: «Они находились здесь, пока не восполнили недостатка в осадных орудиях: защитных стенах, подвижных башнях, катапультах и таранах. Они направились к Нишапуру и в тот же день установили двести катапульт с полным оснащением и метали из них. Через три дня они овладели им» [23, с 94].

Несмотря на наличие местных помощников с их мусульманскими камнеметами, видимо, основу осадной техники армии монголов в походе на государство хорезмшахов (по крайней мере на первом этапе) все же составляли техника и специалисты предыдущего, цзиньского, периода. Так, про это прямо сообщается в жизнеописании одного из командующих камнеметчиками Чингисхана чжурчжэня Сюэ Талахая: «[Сюэ Талахай] неоднократно имел заслуги и был выдвинут… в качестве главнокомандующего над войском из камнеметчиков и моряков, а также мастерами из всех иноземных народов, с правом полномочно вести дела. [Сюэ Талахай] участвовал в походах на все государства: мусульман, тангутов, кыпчаков, уйгуров, канглов, найман, Балх, Хотан, Термез и Сайрам, где всюду отличился через использование камнеметов» [55; цз. 151, с. 1617]. Поэтому рассмотрение среднеазиатского похода Чингисхана в плане изучения эволюции осадного искусства монголов интересно только лишь подтверждением дополнительного маршрута, по какому монголы получали доступ к изобретениям мусульманских инженеров и артиллеристов, так как контакты с мусульманами у Чингисхана были налажены задолго до похода 1219 г. — это были купцы и шпионы[176], а также его вассалы из государств уйгуров и каракитаев. Только после окончательного покорения бывшей державы хорезмшахов и остатков халифата, т. е. в период 40–50-х годов XIII в., «мусульманские камнеметы»-«манджаники» получили широкое распространение в армиях монголов, преимущественно западных улусов империи — там, где в то время шли операции, наиболее насыщенные осадами сильных крепостей и городов. С активизацией в конце 60-х годов того же века военных действий на востоке империи, т. е. в Южном Китае, этот опыт оказался востребованным и там, вследствие чего мусульманских мастеров и их технику перебросили в Китай.

Подытоживая, приведем перечень всех тех видов осадной техники и приспособлений, которые оказались на вооружении монгольской армии в период ее максимальной силы. Поэтому из использованных выше источников систематически выделим все упоминаемые там типы осадных средств, чтобы кратко их охарактеризовать.

Из самого раннего свидетельства о монголах «Мэн-да бэй-лу» (1221 г.) уже известно о применении монголами специальных машин для взятия крепостей следующих типов:

«[колесниц, напоминающих] гусей» — башня на колесах, с перекидным мостиком для опускания сверху на крепостную стену, по которому воины изнутри башни переходили на атакуемый участок. В китайских источниках есть описание осады тангутами г. Пинся в 1098 г., где применялись высокие повозки, в которых помещалось более сотни солдат и которые медленно придвигали к стенам города, чтобы высадить солдат на его стены сверху [113, с. 125]. Исходя из этого описания и вышеизложенного хода монгольско-тангутских взаимоотношений, наиболее вероятный источник появления данного типа машин у монголов — это тангуты; относительная простота применения данных машин должна была привести к раннему их освоению в армии Чингисхана, поэтому именно тангуты, изобретатели «войска боевых повозок», должны быть признаны первыми учителями монголов в использовании данного типа машин;

«куполов для штурма» — видимо, крытые галереи для подвода воинов под сами стены для работы таранов или подкопа;

«катапультных установок» — буквально «пао-цзо», т. е. площадок для камнеметного орудия/катапульты, барбет; у Чжао Хуна речь идет о тяжелых работах по обустройству катапультных установок, на которых использовалась осадная толпа или «хашар». Разумеется, тут речь не идет об использовании этой неквалифицированной рабочей силы для собственно наведения и открытия огня из камнеметных орудий, ее роль — чисто вспомогательная, в перемещении установок и натяжении рычагов. Ниже рассмотрим хашар отдельно, так как: он представляет собой соединение как технических, так и тактических средств взятия крепостей.

Осадные средства монголов, которые упоминаются в иных источниках:

Средства огненного нападения, пороховые фугасы и зажигательные средства;

Стенобитные средства — просто тараны и тараны, прикрытые от противодействия со стен («черепахи»). В описании современником действий монголов они двигаются к стенам с «прикрытиями-домами вроде таранов, сделанных из дерева и прикрытых шкурами» [23, с. 91]. Особый вид тарана— китайский в виде огромного круглого камня-шара. Были и более сложные машины для пробития стен и ворот;

Защитные средства от стрельбы со стен (щиты, мантелеты);

Лестницы и крюки для взбирания на стены;

Камнеметы и аркбаллисты всех выше рассмотренных видов — китайского и мусульманского типов.

Тактико-технические характеристики метательных орудий монголов имели большое разнообразие, в зависимости от типа и назначения. Как уже отмечалось, эффективная дальность стрелометов доходила до 500 м, а камнеметов — до 200 м. Самыми мощными из них были требюше, метавшие снаряды весом порядка 100 кг на максимальную дальность, что позволяло не просто обрушать зубцы и надстройки стен и башен, но даже проламывать стены. Количество использованных катапульт варьировалось в зависимости от сопротивления города/укрепления: от 20 (как при взятии Насы [23, с. 91]) и до 200 (как при взятии Нишапура [23, с. 94]).

Последнее, что хотелось бы отметить касательно осадных машин, — это их высокая подвижность в армии монголов. Речь идет не о колесных камнеметах и осадных повозках, а о мобильности инженерных частей монголов. Вопреки существующему стереотипу, монголы не возили с собой в дальние походы машины — этого им было не нужно, достаточно было взять с собой специалистов и некоторое количество редких материалов (кунжутных веревок, уникальных металлических узлов, редкие ингредиенты горючих смесей и т. п.). Все же остальное — дерево, камень, металл, сыромятная кожа и волосы, известь и даровая рабочая сила — находилось на месте, т. е. у осажденного города. Там же отковывались кузнецами-монголами простые металлические части для орудий, хашар готовил площадки для катапульт и собирал древесину, делались снаряды для камнеметов. Случаи недостатка на местах чего-либо были довольно редки, даже в относительно бедной ресурсами Средней Азии монголы находили выход из трудных положений, как это было при осаде Хорезма: «Они начали готовиться к осаде и изготовлять приспособления для нее в виде катапульт (манджаник), черепах (матарис) и осадных машин (даббабат). Когда они увидели, что в Хорезме и в его области нет камней для катапульт, они нашли там в большом изобилии тутовые деревья с толстыми стволами и большими корнями. Они стали вырезать из них круглые куски, затем размачивали их в воде, и те становились тяжелыми и твердыми как камни. [Татары] заменили ими камни для катапульт. Они продолжали находиться в отдалении от него (Хорезма) до тех пор, пока не закончили подготовку осадных орудий» [23, с. 131–132]. Как видно из этого подробного описания, добытые на местах и привезенные с собой компоненты собирались мастерами инженерных и артиллерийских подразделений воедино. Таким образом, хрестоматийные картинки длинных обозов, с медленно тянущимися рядами катапульт, таранов и прочих орудий — это не более чем фантазии писателей исторических романов.

Отдельным средством в осадном искусстве монголов была осадная толпа. Хашар, или буквально «толпа», — прием давно известный на Востоке. Он заключается в том, что войско завоевателей использует согнанное население завоевываемой области на тяжелых вспомогательных работах, чаще всего осадных. Например, у Садр ад-Дин Али ал-Хусайни в его «Сообщении о сельджукском государстве» периодически упоминается об использовании сельджуками хашара [43, с. 62, 67]. То же рассказывают китайские авторы про применение хашара киданями, чжурчжэнями, да и самими китайцами. Однако до совершенства этот прием довели монголы.

Примерное соотношение хашара к собственно войску есть у Рашид ад-Дина при описании осады Ходжента: «Пятьдесят тысяч хашара [местного населения] и двадцать тысяч монголов» [38, с. 201].

Хашар был четко организован: «Их разделили на десятки и сотни. Во главу каждого десятка, состоящею из тазиков[177], был назначен монгол» [38, с 201].

Его использование было особенно важным для различного рода земляных работ — от подкопов до создания осадных валов. Такие валы часто сооружались монголами и требовали больших трудовых затрат в древесно-земляных работах. Хорошее описание их дает Ибн ал-Асир: «Царь их[178] приказал собрать, сколько можно было, мелкого и крупного леса. Сделав это, они стали класть слой дерева, а поверх его слой земли, и не переставали [делать] это до тех пор, пока образовался высокий холм насупротив крепости» [48, с. 29].

Тяжелая работа хашара по сути — это техническое средство, мускульная сила, направленная на выполнение элементарных действий, которые составляют части общего плана. В этом смысле хашар представляет собой технику, пусть и специфическую. Но хашар стал и тактическим приемом, который монголы стали очень широко использовать. Он заключается в применении хашара как живого щита для катапульт (как сказано выше, тяжелые катапульты били не более чем на 200 м, а стрелометы со стен — вдвое дальше), для атакующих колонн монголов и для действия таранов: «Татары гнали пленных под прикрытиями-домами вроде таранов, сделанных из дерева и прикрытых шкурами» [23, с 91].

Другой особенностью применения хашара монголами было использование его как непосредственного орудия штурма, его первой волны. Этот бесчеловечный прием помимо основной цели — заставить обороняющихся израсходовать средства обороны по людям хашара, сохранив собственно монголов, давал еще дополнительный психологический эффект воздействия на защитников. Сопротивляться людям, согнанным в хашар, было трудно, если не невозможно: «Если пленные возвращались, не доставив прикрытия к стене, им рубили головы. Поэтому они были настойчивы и наконец пробили брешь» [23, с. 91].

В «Мэн-да бэй-лу» есть самое полное и систематическое описание того, как действовали монголы при взятии городов-укреплений, том числе как работал хашар:

«Всякий раз при наступлении на большие города [они] сперва нападают на маленькие города, захватывают [в плен] население, угоняют [его] и используют [на осадных работах]. Тогда [они] отдают приказ о том, чтобы каждый конный воин непременно захватил десять человек. Когда людей [захвачено] достаточно, то каждый человек обязан [набрать] сколько-то травы или дров, земли или камней. [Татары] гонят [их] день и ночь; если [люди] отстают, то их убивают. Когда [люди] пригнаны, [они] заваливают крепостные рвы [вокруг городских стен тем, что они принесли], и немедленно заравнивают [рвы]; [некоторых] используют для обслуживания [колесниц, напоминающих] гусей, куполов для штурма, катапультных установок и других [работ]. [При этом татары] не щадят даже десятки тысяч человек. Поэтому при штурме городов и крепостей [они] все без исключения бывают взяты. Когда городские стены проломлены, [татары] убивают всех, не разбирая старых и малых, красивых и безобразных, бедных и богатых, сопротивляющихся и покорных, как правило, без всякой пощады. Всякого, кто при приближении противника не подчиняется приказу [о капитуляции], непременно казнят, пусть даже [он] оказывается знатным» [22, с. 67].

Словосочетанием «купола для штурма» передано значение знака «дун», т. е. имеется в виду винея, средство для защиты подводимых к стенам осажденной крепости атакующих людей и стенобитные орудия^{23}.

Возведение вокруг осаждаемой крепости стены, частокола или высокого вала для плотной блокады отмечено во многих источниках. Ан-Насави так описывает это:

«Эта крепость была хорошо защищена… при трудности доступа к ней она не нуждалась в стенах. Татары окружили ее и, как обычно при осаде подобных крепостей, возвели вокруг нее стену» [23, с. 110]. В другом месте, в описании осады крепости Илал, он детализирует: «Крепость Илал находилась в осаде в течение четырех месяцев. Вокруг нее татары возвели стены и устроили в них ворота, которые запирались ночью и открывались днем. Таков их обычай при осаде неприступных крепостей. [Так продолжается], пока положение крепости не станет безвыходным» [23, с. 79–80]. Такой способ подтверждается многими другими, независимыми, источниками, например русскими и китайскими. Так, Новгородская 1-я летопись свидетельствует про осаду Торжка в 1238 г.: «Оступиша Торжекъ на сборъ чистой недели, и отыниша тыномь всь около, якоже инии гради имаху; и бишася ту оканнии порокы по две недели, и изнемогошася людье в граде, а из Новагорода имъ не бы помочи, но уже кто же собе сталъ бе в недоумении и страсе; и тако погании взяша градъ, и исекоша вся от мужьска полу и до женьска, иереискыи чин всь и черноризьскыи, а все изъобнажено и поругано, горкою и бедною смертью предаша душа своя господеви, месяца марта въ 5» [24, с 76]. А жизнеописание Урянхатая в «Юань ши» отмечает аналогичный прием против укреплений сычуаньских горцев мань: «Урянхатай отдельными частями войска вошел в Чаханьчжан, заблокировал бай-мань в одном месте, установив частоколы» [56; цз. 121, с. 2979].

Со временем и с накоплением опыта последовательность действий при осаде у монголов стала стереотипной. Перед собственно осадой проводится предварительная разведка, оставляется в случае необходимости обсервационный корпус, который одновременно подготавливает окрестности к осаде через опустошение их, набора хашара и подручных материалов: «На укрепленные замки монголы не нападают, а сначала опустошают всю страну и грабят народ. Только потом они гонят захваченных пленных осаждать собственные крепости» [4, с. 85–87]. Затем принимается решение о способе захвата — эскалация идет от простейших и бескровных вариантов взятия до полного разрушения и вырезания населения укрепленного пункта. Для начала предлагается сдача, затем проводятся мероприятия по полной блокаде, пока готовятся остальные мероприятия. С этого момента могут быть варианты: например, попытаться выманить гарнизон в поле.

Выманивание гарнизона в поле для его разгрома с последующим взятием уже беззащитного города — довольно частый прием у монголов. Причем не только на ранних этапах монгольской экспансии, когда завоеватели только учились брать укрепления. Монголы и позднее не гнушались использовать этот прием, когда обстановка тому благоприятствовала. Например, по сообщению Ибн ал-Асира, монголы с успехом применили его во время осады Самарканда в 1220 г.: «Сразились с ними пешие [горожане] вне города; татары не переставали отступать, а жители городские преследовали, надеясь одолеть их. Но неверные успели устроить им засаду, и, когда те зашли за засаду, выступили против них и стали между ними и между городом, а остальные татары, которые первые завязали бой, вернулись, так что те очутились в середине между ними. Поял их меч со всех сторон, и не уцелел ни один из них, а погибли все до последнего мучениками — да смилуется над ними Аллах; было их, как говорят, семьдесят тысяч» [48, с. 11].

Если выманивание не получилось, то выбор стоял между штурмом (или серией непрерывных штурмов), инженерной осадой и осадой (блокадой) на измор. Для любого из этих способов у монголов имелись все средства, арсенал которых был очень широк и разнообразен. Поэтому монгольский полководец, как правило, имел возможность выбора подходящих комбинаций осадных приемов и технических средств.

Дадим краткое перечисление всего этого тактического и осадного арсенала монголов, которое использовалось монголами при осадах, рассмотренных выше: устройство плотин и наводнений, внезапные нападения, подкопы и винеи, простые тараны и черепахи, заваливание рвов фашинами, лестницы и крюки для вскарабкивания на стены воинов, устройство пологих всходов на стены, земляные мешки, катапультные башни и башни с перекидными лестницами, стенобитные машины, стрелометы и катапульты всех видов — стационарные и подвижные, огнеметы и пороховые взрывы [165, с. 145], широкое использование хашара и блокады через окружение осаждаемого города/крепости плотной стеной или частоколом и перерезание коммуникаций в его окрестностях.

Для исполнения всех этих приемов монголы располагали также важнейшим фактором — многочисленными и высокодисциплинированными воинами, сведенными в регулярные воинские подразделения с выделенными техническими частями. Причем надо заметить, что монгольские воины оказались способными к обучению как на низшем, так и на командном уровне. Последнее можно проиллюстрировать на примере создания Чингисханом в сжатые сроки отдельных инженерных и артиллерийских частей, для многих из которых нашлись кадры из самих монголов. В остальных частях использовались специалисты из Китая, мусульман и прочих народов, но контроль над ними со стороны монголов был поставлен вполне эффективно.

Система подготовки кадров и создание структуры управления артиллерийскими и инженерными подразделениями — во многом личная заслуга Чингисхана. В ЮШ есть примечательные сообщения о постоянном интересе к ним Чингисхана, его инициативе в организации структурных подразделений из камнеметчиков, инженеров и моряков. Вот пример из жизнеописания первого начальника подобного подразделения монгола Аньмухая: «Император расспрашивал [его] о способах нападения на крепостные стены, захвата вражеских земель и какое оружие [надо применять] прежде всего» [55; цз. 122, с. 1327]. Как видно, Чингисхан лично искал специалистов и узнавал от них о всех новинках техники и способах ее применения.

Есть в ЮШ и указание на постоянную структуру этих подразделений в армии монголов: «[Аньмухай] умер, [его] сын Тэмутар за заслуги в сражениях получил золотую пайцзу и унаследовал управление камнеметчиков» [там же]; «Император пожаловал ему на пояс золотую пайцзу как начальнику над камнеметчиками и моряками… [Сюэ Талахай]… носил на поясе пайцзу с тигриной головой[179] в качестве главнокомандующего над войском из камнеметчиков и моряков, а также мастерами из всех иноземных народов, с правом полномочно вести дела» [55; цз. 151, с. 1617]. Текст пестрит упоминаниями о постоянных подразделениях всех видов технических средств монгольской армии. Причем наследование руководства подтверждает их статус как постоянных структур с определенным порядком назначения командующих.

Таким образом, именно Чингисхана можно считать главным двигателем в развитии монголами своих осадных возможностей — на приведенных фактах видно, с какой настойчивостью он целенаправленно искал, находил и приближал к себе людей с военными и административными талантами, с какой энергией он стремился найти и, главное, внедрить новые военные технологии, особенно в области осадного искусства. Поэтому именно значение Чингисхана, как высшего руководителя, который понимал важность совершенствования средств армии и упорно их внедрял, видимо, надо признать решающим в утверждении у монголов искусства взятия городов и крепостей.

Вот с таким арсеналом технических средств, тактических приемов и богатым опытом их применения монголы пришли на Русь и в Восточную Европу, привыкшие, что от кочевников можно отсидеться за стенами своих городов. Но монголы, в отличие от половцев и прочих восточноевропейских кочевников, имели не только перечисленные выше средства для взятия городов и укреплений — они обладали эффективной системой по их применению, обкатанной машиной из инженерных и артиллерийских подразделений под командованием полководцев, умевших ее эффективно применять. Поэтому осада и сокрушение деревянных городов Булгара («городская стена из дуба» [35, с 30]) в 1236 г. стали легкой разминкой («[монголы] в течение одного года или немного большего [срока] завладели пятью величайшими языческими царствами: Сасцией, Фулгарией, взяли также 60 весьма укрепленных замков» [4, с 85]) для монгольской армады Бату и Субэдэя перед походом дальше на Запад.

Русские крепости тоже в основном имели деревянно-земляные типы укреплений, каменные сооружения были крайне редки (к XIII в. они зафиксированы только во Пскове, Великом Новгороде и Владимире-на-Клязьме с его пригородом Боголюбовым). Более того, считается даже, что оборонительные сооружения булгарских и финно-угорских городов Поволжья создавались под «прямым влиянием русского военного зодчества» [155, с. 141} Русский тип оборонительных сооружений к XIII в. обладал следующими характеристиками: круглое городище с валом и рвом, иногда имевшее детинец (игравший роль цитадели); рвы имели, как правило, глубину в 2,5–4 м, а валы — основу из деревянных срубов, забитых землей; на валу ставились наземные деревянные конструкции в виде или частокола, или бревенчатой срубной стены; боевых башен русские городища не имели, роль площадок для стрелков играли заборола — боевые площадки с брустверами вверху стены и с местом для размещения воинов или без него [155, с. 124–125, 144].

Данные черты имели как сторожевые укрепления на границах, так и крупные русские города. Все они подчинялись необходимости выдержать первый натиск врага — столетиями (с X по XIII в.) основным способом взятия русских городов был «изъезд» или «изгон», т. е. внезапное нападение, причем главным в нем было взять ворота (внезапностью или хитростью). Длительные осады («облежание») были сравнительно редки, а случаи штурмов («взятие копьем») — просто единичными. Инженерные способы взятия русских городов отмечены только накануне монгольского нашествия — в 1234 г. с помощью «пороков»[180] был взят Чернигов. Был и более ранний случай в 1184 г., когда впервые русский город пытались взять половцы, имевшие «луци тузи самострелнии» с «живым огнем» под командой некоего «бесурмена» [ПСРА т. 2, стб. 634–635]. Но эта попытка полностью провалилась из-за удачной вылазки русских, захвативших и мусульманского мастера, и его орудия. Первые упоминания о камнеметах у русских войск при осаде вражеского города относятся к 1206 г., когда русские войска осаждали тевтонский замок Гольм [125, с. 18].

Таким образом, к монгольскому нашествию русские хотя и знали о существовании элементов инженерного осадного искусства (и даже периодически их использовали), но не обладали систематическими навыками ни по их применению, ни по технике защиты от них. Так, отсутствие в русских городах боевых башен для фланкирующего огня указывает на ненужность для обороняющихся бороться с камнеметами осаждающих — как выше уже сообщалось, эти камнеметы надо было придвигать к стенам достаточно близко, на расстояние 150–200 м, а круглая форма русских городищ без боевых башен не позволяла сосредотачивать на них огонь.

Все эти особенности русского военного зодчества и навыков по обороне своих городов оказались роковыми во время «Батыева побоища». Русские города брались правильной осадой (там, где не удавался «изгон» или не было капитуляции), при которой не срабатывали привычные приемы — вылазки пресекались монголами отыниванием частоколами, стрельба с заборол подавлялась монгольскими камнеметами, контркамнеметные действия русских были обречены из-за неспособности сосредоточить огонь с нескольких сторон, деревянные стены зажигались монгольскими огнеметными средствами.

На примере стольного города Владимирско-Суздальской земли можно увидеть все эти приемы монголов. Они начали с того, что «почаша наряжати лесы и порокы ставиша до вечера, а на ночь огородиша тыном около всего города Володимера» [ПСРЛ т. 1, стб. 462]. Потом начался камнеметный обстрел со всех сторон — «приступиша ко граду со все страны и начяша бита пороки по граду и внутри града, и сыпашася камение велие издалече… и выбита стену у Златых врат, такоже и от Лыбеди у Орининых врат и у Медяных, такоже от Клязмы, у Воложьских врат, и прочее весь град разбита, и внутрь камением насыпаша» [ПСРЛ т. 10, с. 108], после подавления стрелков на заборолах и над воротами монголы засыпали рвы вязанками хвороста («примет») и прошли по поставленным лесницам на стены и через проломы в сам город: «тако внидо-ша по примету во град от Златых врат» [там же]. Камнеметы действовали только против деревянных конструкций, так как «не могли причинить сколько-нибудь серьезного ущерба земляным валам» [155, с. 158], и против стрелков на заборолах. Особенно ясно показана отработанность всех этих приемов в описании взятая Торжка, где летописец поясняет, что монголы действовали согласно стандарту— «якоже инии гради имаху» [24, с. 76].

Крупные города Руси монголы брали, как правило, в течение нескольких дней — например, Рязань за 6 дней, а Владимир-на-Клязьме за 5 или 6 дней. Более интересны случаи неудач — длительных осад или даже отражения всех попыток взять крепость. Таковыми можно считать оборону Торжка, Козельска и Киева — из городов; Райков и Колодяжина — из сторожевых крепостей. А такие крепости, как Данилов и Кременец, монголы даже не пытались взять — там ограничились только блокадой обсервационных отрядов. Причина затруднений монголов была в ряде особенностей этих укрепленных пунктов, которые не позволили монголам применить шаблонную тактику и которые рассмотрим ниже.

Русские сторожевые крепости, согласно исследованиям В. О. Довженка [88, с. 42], имели небольшие гарнизоны — численность его в такой крепости (на примере Воиня) была около 100 человек, что соответствует «основной воинской единице древней Руси, известной под названием сотни» [там же]. В больших городах численность защитников была, конечно, значительно большей. Такие крепости были рассчитаны на сдерживание набегов кочевников, их гарнизоны из профессиональных воинов [157, с 173] были отлично подготовлены, тот же Воинь выдерживал, и не раз, осады половцев и торков.

Об ожесточенности сопротивления монголам защитников таких крепостей (отразившихся под названием «богатырских застав» в русском национальном эпосе) молено судить как по данным археологии, так и по письменным известиям. Данные археологии свидетельствуют, что такие сторожевые крепости, как Райки, Изяславль и Ярополч [166, с. 71, 125, 127], упорно сопротивлялись [157, с. 173] до последнего и их защитники были вырезаны монголами до единого человека вместе с женами и детьми — в Райках археологи нашли «повсюду… скелеты непогребенных людей с перерубленными руками и ногами, с хселезными наконечниками стрел, воткнувшимися в кости» [98, с. 496], при этом «вся площадь городища покрыта сотнями человеческих скелетов» [там лее]. Аналогичные свидетельства археологи нашли при раскопках Колодяжина [там лее], которые подтвердили известия летописи: «Приде к городу Колодялену и постави порока 12 и не молее разбити стены, и начат перемолвливати люди. Они лее послушавше злого света его, передашася и сами избита быша» [ПСРЛ т. 2, стб. 786].

Среди русских городов, оказавших подобное сопротивление, особо выделяется Козельск, который семь недель (по Ипатьевской летописи) или даже два месяца (по Рашид ад-Дину) осаледался монголами. Основными факторами такого беспрецедентного сопротивления были: 1) Недооценка его монголами, которые сначала попытались взять его небольшим отрядом, входившим в состав «облавных» частей; натолкнувшись на хсесткий отпор (возможно, там погиб кто-то из зятей Чингизидов, в летописи названных как «сыны темничи»), монголы стали дожидаться соединения всех сил, после чего взяли город за три дня штурма [39, с. 39]; 2) Героическое поведение защитников, которые сражались с монголами до последнего — «козляне же ножы резахуся с ними» [ПСРЛ т. 2, стб. 782] и уничтожили 4000 монгольских воинов [там же].

Кроме упорства и воинского мастерства защитников, другим фактором успешного сопротивления русских городов можно назвать их расположение на возвышенностях. Неприятным для монголов сюрпризом стали волынские крепости — Колодяжин, Кременец и Данилов. Их расположение на возвышенности (в отличие от других русских городищ, расположенных на равнине) резко снизило эффективность монгольских камнеметов — монголы не смогли разбить стены Колодяжина, а стены Кременца и Данилова даже и не пытались (видимо, ввиду своего опыта с Колодяжином) штурмовать. Так, Батый «видив же Кремянець и град Данилов, яко невозможно прияти ему, и отъиде от них» [ПСРЛ т. 2, стб. 786].

Среди городов, оказавших упорное сопротивление монголам, был и Киев — его оборона имела оба указанных фактора, т. е. и наличие мощных укреплений на горе, и достаточное количество опытных защитников. Поэтому его осада приняла затяжной характер и потребовала от монголов максимальных усилий со стороны всего их войска. Почти месяц длилась оборона Киева, монголам пришлось использовать помимо осадной техники и прямой штурм: «Постави же Батый порокы городу подле врат Лядьскых… пороком же бес престани бьющим день и нощь, выбиша стены и возиидоша горожаны на избыть стены и ту беаше видити лом копейный и щет скепание, стрелы омрачиша свет» [ПСРЛ т. 2, стб. 786]. При этом первый штурм не удался — защитники сумели остановить прорвавшихся в брешь («избыть стены») стены «Ярославова града» монголов у «пакы другии град» [там же], т. е. у укреплений на Старокиевской горе («град Владимира»). Но повторные штурмы сломили и этот последний очаг организованного сопротивления киевлян, каменная Десятинная церковь, куда они отступили, была разрушена (по некоторым данным — камнеметами-«пороками»).

На крайнем западе своего похода, т. е. в Польше, Чехии и Венгерском королевстве, монголы взяли относительно небольшое количество городов. К XIII в. там уже было достаточно большое число каменных крепостей, которые надо было брать с использованием большой концентрации камнеметов и применения всех приемов инженерного искусства. Монголы же предпочли иную стратегию в походе на указанные страны — они разбили в нескольких полевых сражениях основные силы противника и потом занялись грабежом с помощью тактики облавных отрядов. Где сил такого отряда хватало, они брали города, а если происходила неудача, то монголы не задерживались для осады и искали себе более легкую добычу.

Рассмотрим все характерные случаи осад в этом походе «к последнему морю». Например, в Польше монголы, после двух поражений малопольского ополчения в полевых сражениях при Турске и Хмельнике, взяли и сожгли Краков (но не весь — в центре города поляки удержали каменный собор), а их рейдовые отряды разорили Малую Польшу и даже сумели взять (видимо, «изгоном») Вроцлав. Но уже в Великой Польше, даже после поражения польского короля при Легнице, они не сумели взять ни сам г. Легница, ни Рацибуж [139, с. 216–217]. В Чехии успехи монголов во взятии городов были еще скромнее — они сумели разорить Моравию, но так и не взяли Оломоуцкий монастырь (где столкнулись с жестким сопротивлением), Опаву и Градищенский монастырь [там же].

Несколько особняком стоит венгерский поход монголов— Венгерское королевство тогда включало в себя собственно Венгрию, Словакию и значительную часть современной Югославии, где различались как природная, так и культурная обстановка. В собственно Венгрии монголы поступили по своему обычному плану — сумели навязать венграм решающее сражение при р. Шайо, где главные силы венгерского короля были разбиты наголову, после чего занялись «освоением» территории королевства.

Первым после сражения при Шайо пал Пешт — монголы сумели его взять за три дня жестоких боев. Причем, судя по описанию венгерского хрониста, защитники Пешта «пытались изо всех сил защищаться, используя баллисты и луки, выпуская на боевые порядки врагов огромное количество копий, бросая множество камней из камнеметных машин» [51, с. 111]. Интересно, что в дальнейшем описании взятия Пешта Фома Сплитский не упоминает о действиях монгольских камнеметов, а объясняет взятие города следующими факторами: «смертоносные татарские стрелы разили насмерть. И не было такого панциря, щита или шлема, который не был бы пробит»; усталость защитников после двух или трехдневного непрерывного штурма; наконец, стремительная атака монголов, в результате которой уже «не было ни стычек, ни какого-либо противодействия» [там же]. После взятия Пешта монголы перебили значительное число его жителей, а затем сожгли и взяли Буду на противоположном берегу Дуная. При взятии Буды, видимо, использовались огнеметные машины — Фома Сплитский пишет, что, в отличие от других случаев, город монголы сожгли до того, как взяли [51, с. 116].

Корпус Кадана захватил города Арад, Перег, Егрес, Темешвар, Дьюлафехервар и Варадин. В последнем случае им было оказано ожесточенное сопротивление, и Варадин монголы взяли с большим трудом [139, с. 219]. Но вот Альбу (Секешфехервар) монголы Кадана взять не смогли — как объясняет Фома Сплитский, Кадан «сжег дотла все жилые дома предместья; осаждая город в течение нескольких дней, он постоянно штурмовал его, чтобы завладеть им, но так как место это было достаточно защищено множеством разлитых вокруг болот и обороняли его отборные отряды латинян с помощью установленных со всех сторон машин, то… после тщетных попыток отступил» [51, с 116]. Очевидны в этом случае факторы неудачи, сходные с примерами осад русских крепостей, — отсутствие достаточных сил у монголов, природная защищенность города, решимость и профессионализм его защитников, наличие у них контркамнеметной и контросадной техники.

Тогда же другой корпус монголов (видимо, под общим командованием самого Батыя) занимался разорением Словакии — пали Банска Штявница, Пуканец и Крупны, но при этом отбились от монголов Братислава, Комарно, Тренчин, Нитра и Бецков [139, с 220]. Последним крупным успехом по взятию городов в собственно Венгрии был захват Эстергома, столицы королевства. Фома Сплитский сообщает, что монголы начали «всеми силами атаковать» и взяли его «без особого труда» [51, с. 116], но, видимо, более реалистичен в своем описании Рогериус. По его описанию получается, что эта «легкость» при взятии вызвана четким использованием всех осадных средств из арсенала монголов: активно использовалась осадная толпа, засыпавшая рвы и выполнявшая другие работы; 30 камнеметов день и ночь подавляли оборону города, который после такой подготовки был взят общим штурмом [139, с. 221]. Правда, и тут монголы не добились полного успеха — цитадель Эстергома устояла [там же].

Крайним западным пределом монгольского похода стала Хорватия, куда в преследовании короля Белы дошел корпус Кадана. Успехи его там были скромными — взяты Свач, Дривасто и Загреб, сожжен Катарро. Но при этом монголы были отбиты у Клисса, Трава и Рагузы (г. Дубровник) [139, с. 221–222]. Кадан также не рискнул атаковать сильно укрепленный Сплит. Клисс, по сообщению Фомы Сплитского, монголы пытались взять, «ведя рукопашный бой», но «поскольку это место было укреплено природой, они не смогли причинить значительного ущерба», тогда как защитники города нанесли им урон, «сталкивая на них огромные камни» [51, с. 119].

В данном походе монголы не продемонстрировали ничего принципиально нового в своем осадном искусстве, европейские хронисты фиксируют почти то же, что и восточные современники походов Чингисхана. Более того, определенная разрозненность действий разных отрядов монголов в Европе показала, что они не в одинаковой степени обладали нужными средствами взятия укреплений — в одних случаях они зафиксированы источниками, а в других они известны только понаслышке. Так, Фома Сплитский в рассказе о хорватском походе не везде указывает на их наличие у монголов, но они ему известны по сообщениям из других местностей: «Одни говорили, что татары делают огромные машины и множество военных орудий, с помощью которых они попытаются разрушить города. Другие утверждают, что они насыпают кучи земли и камней с горы величиной и, оказываясь таким образом выше городов, легко ими завладевают» [51, с. 119].

В заключение, рассмотрев основные характеристики монгольского осадного искусства, можно констатировать огромное значение того факта, что монголы весьма успешно овладели осадными технологиями и даже развили их до чрезвычайно эффективной системы. Его значение еще и в том, что кочевники, предшественники монголов, которые оставались на стадии «имперской конфедерации», никогда не достигали подобных успехов, а монголы, в отличие от них, получили противоположные результаты. Причины этой кардинальной разницы лежат, по всей видимости, куда глубже, нежели в сфере собственно военного искусства. Так, сюнну за всю свою историю не взяли ни одного города штурмом или правильной осадой [19, с. 18], а тангуты, кидани и чжурчжэни начали добиваться успехов в борьбе с укреплениями китайцев на той стадии своего развития, когда они создавали полноценное государство. Но и они не могут похвастаться своими осадными технологиями перед монголами Чингисхана, которые довели владение ими до верха совершенства. Конечно, важную роль тут сыграли выдающиеся личные, государственные и военные, способности Чингисхана— он особо заботился о взятии на вооружение самых современных средств, лично контролируя процесс овладения ими в своей армии. Но они решили дело в пользу монголов опосредованно — через применение этих способностей для создания полноценного государства, причем в виде военной империи. Наличие у монголов высококлассной и эффективной системы для взятия крепостей — это еще один аргумент в пользу решения вопроса о характере государственности монголов. Причем в пользу признания ее не только полноценной, но и в чем-то опередившей свое время.

§ 15. Монгольская стратегия непрямых действий

Военная составляющая политики монголов не может рассматриваться в отрыве от других ее составляющих. Если чисто военные операции можно назвать «прямыми», в смысле их прямого действия, то дипломатия, разведка и пропаганда действия суть непрямые. Вместе с военными средствами они являлись мощнейшими орудиями достижения целей монгольской политики помимо собственно военных мероприятий.

Разведка, как механизм решения важнейших государственных задач, появляется вместе с возникновением государственности. Монгольская держава в этом не исключение. Более того, достижение стратегических целей, особенно таких, которые ставил перед собой Чингисхан, немыслимо без организации правильной внешней разведки. Другое дело, что при существовавшем уровне развития государственного аппарата разведка монголов не имела в нем специализированной и самостоятельной структуры. В этом отношении монголы мало чем отличались от прочих феодальных государств, у которых государственный аппарат «был еще слаб, а круг внешних сношений ограничен, чтобы разведка могла выделиться… в самостоятельную государственную службу» [133, с. 15]. Разведывательные функции поручались доверенным лицам главы государства, чаще всего они совмещались с дипломатическими обязанностями. Вообще же, неразличимость дипломатии, торговли и разведки в древности и Средневековье — одна из характернейших черт тогдашнего уровня «государевой службы».

Чингисхан, создавая свое государство, шел по аналогичному пути — его разведчики были и послами, и гонцами, и торговцами. Действовали они чаще всего открыто, тайные лазутчики были скорее редкостью, по крайней мере упоминания в источниках о них редки, в то время как сообщения о разведывательных миссиях монгольских послов и торговцев достаточно распространены в записях современников. Еще одним важным каналом получения разведывательной информации были «доброжелатели», т. е. люди, которые по своим личным причинам желали помочь врагам своей страны или ее властей. Чингисхан, не имея специального разведывательного аппарата, тем не менее блестяще умел пользоваться всеми вышеперечисленными способами добывания сведений о противнике. Он понимал значение разведки и обладал недюжинными способностями находить нужных людей для ее осуществления.

Уже в 1189 г. Чингисхан, ставший еще только выборным ханом, раздает поручения по разведке: «Архай-Хасару, Тахаю, Сукегаю и Чаурхану повелел:

«Вы же будьте моими разведчиками, будьте моими

Дальними стрелами-хоорцах,

Ближними стрелами-одора!»[16, с. 110].

Стрелы упоминаются в связи с тюрко-монгольским обычаем снабжать послов-гонцов стрелами как знаком их миссии, так называемыми «вестовыми стрелами».

Заметим, что Архай-Хасар регулярно используется в дипломатических миссиях Чингиса, что подчеркивает указанное свойство нераздельности дальней разведки с дипломатией.

Тахай и Сукегай тогда же, в 1189 г., отправлются послами к Тоорил-хану (Ван-хан) известить его о ханстве Темучжина. То же видим в год Курицы (1201 г.) по СС — Тахай-Баатур и Су-кегай-Чжеун опять послы к Ван-хану, разбитому найманами, они же занимаются квартирьерством его войск. Ниже будет рассмотрена их роль в разгроме кэрэитов. Все это демонстрирует функции «элчи», как вестников-разведчиков-дипломатов, а в общем — так сказать, спецуполномоченных широкого профиля. Любопытно, что такие уполномоченные наблюдаются позже у московских великих князей, а потом царей, то есть это те же «элчи», трансформированные за многие годы через татарское посредство в слово «киличей»[181].

Со временем Чингисхан начинает проводить более широкие разведывательные операции, у него появляются агенты и для внешней разведки. Действия таких лазутчиков-дипломатов описаны в «Юань ши», в биографии Джафар-ходжи, одного из соратников Чингисхана, который во время дипломатических миссий к чжурчжэням разведал их систему обороны и особенности местности и позже применил на практике добытые сведения: «[Чингисхан] отправил Джафара послом в Цзинь. Цзиньцы не исполнили надлежащего ритуала и [Джафар] вернулся. Цзиньцы надеялись отсидеться в добротных крепостях, с запаянными расплавленным железом воротами застав, Джафар сразу по возвращении доложил [про это]. Тай-цзу[182] после этого двинул войска, но заставы отбивались так, что и один из сотни не мог приблизиться. [Чингисхан] призвал Джафара и спросил о плане [действий], [тот] ответил так: «Если идти отсюда на север, то есть в лесу Хэйшулинь нехоженная дорога, всадники смогут пройти по одному, я сам [там] когда-то часто проходил. Если воины будут придерживать коней и идти тихо и осторожно[183] при выходе [с горы], то к концу вечера можно пройти». Тай-цзу тогда приказал Джафару быть проводником впереди на коне и без Хат. К закату солнца вошли в ущелье, а на рассвете все войско было уже на равнинной местности и стремительно мчалось к Нанькоу» [55; цз. 120, с. 1296–1297].

Основную роль во внешней разведке монголов играли мусульманские купцы, с которыми Чингис очень рано навел тесный и взаимовыгодный контакт, материально более выгодный купцам, а информационно — Чингисхану. Первый такой контакт зафиксирован очень рано — сразу после сражения при Мао-Ундур, когда Чингис «пил воду Балчжуна»: «Здесь же на водопое произошла встреча с Туркестанцем Асаном, который на белом верблюде гнал от Онгудского[184] Алахуш-дигитхури[185] тысячу кладеных баранов и попутно скупал соболей и белок у охотников вниз по течению реки Эргуне» [16, с. 138–139]. Асан — это мусульманское имя Хасан. По другим сведениям, [117, с. 117] кроме Хасана там же Чингисхана посетили купцы Джафар-ходжа и Данишменд-хаджиб. Джафар-ходжа даже удостоился жизнеописания в числе ближайших соратников Чингисхана в соответствующем разделе официальной хроники «Юань ши»: «Джафар-ходжа, человек из сай-и^{24}… Джафар, с длинным телом и прекрасными усами с бородой, имел квадратные зрачки[186] и высокий лоб, был отважным молодцом, прекрасно ездил на коне и стрелял… Первоначально [он] сделал визит Тай-цзу, бывшему среди войска, [тот] с первого взгляда выделил его. Тогда у Тай-цзу произошел раскол с кэрэтским Ван-ханом» [ЮШ цз. 120, с. 1296]. Из этого замечательного описания далее становится известно, что Джафар обладал выдающимися способностями как воина, так и специалиста по выживанию — в его жизнеописании рассказывается о его участии в скитаниях Чингисхана и его спутников во время их пребывания в непригодном для жизни Балчжун-арале, а также о его незаурядном военном и дипломатическом таланте [там же].

Все эти контакты с информированными и бывалыми купцами-мусульманами дали Чингисхану очень ценную информацию как по географии, так и по политической ситуации в Восточном Туркестане, причем задолго до походов на Запад. Сведения мусульманских купцов по политической обстановке были точны ввиду жизненной необходимости для них — от такого знания зависели порой и состояния, и сами жизни торговцев. Но их географические познания были особенно важны — именно картография у мусульман в то время была на самом передовом уровне, недоступном для других культурных народов, скажем, европейцев[187]. Практика использования купцов в качестве шпионов-соглядатаев была широко распространена везде на Востоке, достаточно вспомнить попытку перевербовки (которую, правда, следует признать неуспешной) посла Чингисхана к хорезмшаху Махмуда ал-Хорезми: «Султан велел привести Махмуда ал-Хорезми ночью одного, без других послов. Он сказал ему: «Ты — хорезмиец, и не может быть, чтобы ты не питал к нам дружеского расположения и склонности». Он обещал ему награду, если тот скажет ему правду о том, о чем он его спросит, и отдал ему из своего браслета драгоценный камень в знак верности обещанию. Султан поставил перед ним условие — быть соглядатаем при Чингиз-хане. По доброй воле или из страха он дал согласие на то, чего от него требовали» [23, с 73]. Заметим, что Махмуд ал-Хорезми[188] в этом случае снабдил хорезмшаха дезинформацией относительно реальной силы монгольского государства и его армии.

Действия послов и гонцов как разведчиков отмечаются источниками по всем периодам существования монгольской империи. Так, суздальский князь в 1237 г. говорит венгерскому монаху, что он задержал многих монгольских лазутчиков, которые были послами монголов в Европу (таких «послов» оказалось тридцать, цифра, указывающая на несоответствие их реальных целей с заявленным дипломатическим статусом) [4, с. 89]. Аналогично характеризует цели таких «послов» и ряд арабских авторов. Нередкие убийства монгольских послов в Китае в транзитных землях, по пути к их месту назначения, тоже указывают на их разведывательную деятельность, пресекаемую властями этих земель.

К стратегической разведке надо отнести и дальние рейды или просто набеги, во время которых попутно производилась и разведка для будущих больших походов. Так, уже в 1205 г., во время первого, во многом пробного, набега на тангутов «монгольская армия разведала все дороги Си Ся» [211, с. 124]. К подобного рода дальней разведке надо отнести и знаменитый рейд туменов Субэдэя и Чжэбэ — пройдя от Ирана, через Ширван, Северный Кавказ, донские и астраханские степи, Булгар и Мордовию, монголы сумели получить большое количество информации. Она состояла из определения пригодных для конницы маршрутов, возможностях противников и их боеспособности. Эти данные получались как через собственный опыт, так и через пленников, которых монголы на этом пути захватывали (иногда их количество было огромным — например, после битвы на Камсе).

Под «активными мероприятиями» или «мероприятиями содействия» в разведывательно-диверсионной деятельности понимают дезинформационные и подрывные действия [133, с. 17]. В государственном строительстве Чингисхана, которое, как уже отмечалось, обуславливалось сначала борьбой за верховную власть в степи и затем, после ее достижения, задачами военной экспансии вовне, «активные мероприятия» впервые отмечены в эпизоде уничтожения верхушки кэрэитов во главе с Ван-ханом. Полезно рассмотреть его подробнее, так как уже на этих ранних шагах в деятельности Чингисхана — полководца, дипломата и политика, — отмечаются высокая эффективность и слаженность дипломатического и разведывательно-диверсионного аппарата, возглавляемого лично Чингисханом. Данная операции была попыткой в самых неблагоприятных условиях — а Чингисхан только что потерпел крупное поражение при Мао-Ундуре от кэрэитов Ван-хана и был на грани краха, — переломить опасную ситуацию. Чингисхан очень точно выбрал цель действий — уничтожить верхушку кэрэитов единственным, внезапным ударом по ней тогда, когда она будет вне основных сил ополчения обока кэрэитов. Такой выбор действий проистекал из сущности протогосударства-чифдома кочевников, когда гибель его лидеров приводила к гибели всей структуры. Чингисхан прекрасно понимал это и потому сделал правильный расчет на неожиданное уничтожение Ван-хана и его ближнего окружения, игравшего роль госаппарата его протогосударства. Для достижения этого результата были спланированы три этапа:

1. Отвлекающие дипломатические маневры для раскола среди врагов и пропагандистская кампания против них.

Они заключались в отправке официальных послов к Ван-хану и к его возможным союзникам. Суть их миссий проясняется при сопоставлении основных источников — «Сокровенного сказания», Рашид ад-Дина и «Юань ши». Из Рашид ад-Дина и «Юань ши» ясно видны цели посольств к Алтану, Хучару и Тогорилу, все три источника согласно описывают миссию к Ван-хану, а «Сокровенное сказание» и Рашид ад-Дин еще сообщают о посланиях к Нилха-Сангуму, сыну Ван-хана. Самыми результативными были посольства к Алтану с Хучаром и к Тогорилу. Первым двум из этой тройки напомнили о том, что они сами избрали Чингисхана, поставив его над собой, и сообщили о непрочности их положения у Ван-хана, который по натуре подозрителен и не будет доверять им, предавшим прежнего господина, т. е. Чингисхана ([38, с. 130], [56; цз. 1, с. 10–11]). Тогорилу Чингисхан сообщил о тщетности его надежд получить улус, который ему никогда не отдадут Алтай с Хучаром ([38, с. 130], [16 с. 138]). Для Нилха-Сангума же был выбран индивидуальный подход — было известно об его спорах с Ван-ханом касательно Чингисхана, так как Нилха-Сангум был «ястребом» по отношению к Чингисхану при более мягкой позиции его отца. Поэтому Чингисхан откровенно оскорбляет его, при том, что Ван-хану говорит о признании его сюзеренитета над собой и о своей готовности мириться. Этим достигалось вбивание дополнительных клиньев между отцом и сыном — замечательно, что Рашид ад-Дин сообщает об их ссоре уже после разгрома кэрэитов: «В пути Он-хан говорил… я терплю по вине человека с опухшим лицом!», т. е. из-за раненного в лицо и щеки Нилха-Сангума [38, с. 133]. Единственное неясное место во всех источниках — это миссия к Чжамухе: о ней известно только из «Сокровенного сказания» [16, с. 136–137] и глухого намека у Рашид ад-Дина [38, с. 131], причем о результате ее не говорится. В «Сокровенном сказании» приведены лишь обвинения Чжамухи в узурпаторстве и обоснования законности претензий Чингисхана на верховную власть в монгольской степи. Видимо, эта миссия не имела непосредственных практических целей, как в случае с Алтаном, Хучаром и Тогорилом, а была чисто пропагандистским действом, направленным на завоевание симпатий степной аристократии к Чингисхану, как выразителю их интересов (см. [73, с. 157–158]). Результат всех этих миссий сказался быстро — Алтай, Хучар ([56; цз. 1, с. 11], [38, с. 132], Тогорил [РД т. 1 ч. 2, с. 130]) и, возможно, Чжамуха (о нем известие только из «Юань ши» [56; цз. 1, с. 11]) не только отстали от Ван-хана, но и задумали заговор против него. При этом и среди заговорщиков не было единства — Тогорил затаил злобу на Алтана с Хучаром, а Чжамуха сам имел виды на верховенство, против чего еще вчера выступали единым фронтом Чингисхан и Алтай с Хучаром. Ван-хан своевременно узнал об их заговоре и «предал их разграблению» [38, с. 132], по «Юань ши» же известно, что план заговорщиков не удался, а они сами бежали к найманам [56; цз. 1, с. 11], что косвенно подтверждает сообщение Рашид ад-Дина. Таким образом цель первого этапа была достигнута — настоящие и потенциальные союзники Ван-хана разбиты им же самим и Ван-хан теперь остался в одиночестве. Посольство Чингисхана к Ван-хану с напоминаниями о добре, сделанном ему Чингисханом и его отцом, нацеленное создать впечатление просьбы слабого и испуганного Чингисхана о перемирии, сработало — судя по всему, Ван-хан поверил в бессилие соперника и в свою безопасность: «Ван-хан в ту пору, оказывается, беспечно пировал, воздвигнув себе золотой терем» [16, с. 139].

2. Разведка состояния дел в стане Ван-хана и получение точной информации оттуда для нанесения наиболее эффективного удара.

Данный этап плана заключался во внедрении к Ван-хану разведчиков-диверсантов, которые должны были: во-первых, собрать информацию и дать знать о благоприятном моменте для нападения, а во-вторых — обеспечить внезапность, как через внушение ложной информации о намерениях Чингисхана, так и через перекрытие каналов поступления достоверной информации к самому Ван-хану. Эту задачу выполнили с помощью посылки к нему людей младшего брата Чингисхана Джочи-Хасара — Халиудара и Чахурхана, известных Ван-хану как нукеры и доверенные лица. Джочи-Хасара. Об этом сообщают все три источника, из них наиболее определенно о роли Чингисхана как руководителя операции говорит Рашид ад-Дин: «Он подучил их сказать, что нас послал Джочи-Хасар со словами», и далее излагалась дезинформация, сводящаяся к тому, что Чингисхан полностью сокрушен, его ближайшие соратники бегут от него к Ван-хану, а сам Джочи-Хасар просит его принять к себе, мотивируя это разгромом Чингисхана и наличием у Ван-хана в плену семьи Джочи-Хасара [38, с. 133]. «Юань ши» тоже говорит о Чингисхане, как об организаторе и руководителе данных «активных мероприятий»: «Государь, переместив войско к истоку реки Онон, задумал нападение на Ван-хана… отправил двух послов к Ван-хану, как будто это слова Джочи-Хасара» [56; цз. 1, с. 11], и только «Сокровенное сказание» сообщает о якобы участии в плане самого Джочи-Хасара. Интересно, что из двух послов Чингисхана к Нилха-Сангуму один тоже остался у него, будто бы из-за своей семьи, находившейся у Нилха-Сангума. Возможно, тут также имелся аналогичный план внедрения. В итоге дезинформация удалась, Ван-хан согласился принять в свой обок Джочи-Хасара и отправил в обратный путь со лжепослами своих людей. По дороге они, во главе с доверенным человеком Ван-хана Итур-гэном, были схвачены Халиударом и подоспевшим авангардом Чингисханова войска и затем убиты, а мнимые послы стали проводниками к месту стоянки Ван-хана и ею небольшого отряда. Халиудар сообщил Чингисхану, что Ван-хан полностью поверил им и не ожидает нападения ([38, с. 133], [16, с. 140], [56; цз. 1, с. 11]). Таким образом поставленные задачи были выполнены наилучшим образом.

3. Собственно уничтожение ставки Ван-хана.

Получив своевременную информацию о местонахождении Ван-хана, составе его сил и его положении, Чингисхан ночью повел «очень быстрым и бесшумным маршем войска к горам Джэджээр-ундур» [56; цз. 1, с. 11], т. е. на Джэджэерские высоты. Проводники точно «вывели их, [войска] неожиданно и внезапно напали на Ван-хана и поразили его» [там же]. Версия «Сокровенного сказания», за вычетом эпических элементов — как то: «бились три дня и три ночи», детализирует сообщение «Юань ши» — высоты были сначала плотно окружены, перекрыты все подходы к ним, оказавшиеся в ловушке кэрэиты отчаянно сопротивлялись, но были перебиты или захвачены [16, с. 140], чудом спаслись только Ван-хан с Нилха-Сангумом [117, с 123].

Таким образом операция была спланирована и исполнена как комбинированная, с привлечением дипломатических и разведывательно-диверсионных мероприятий. В ней проявилась та особенность, о которой выше указывалось, — неразделимость в Средние века дипломатии и разведки. Ведь в описанном эпизоде важнейшую роль выполнили «элчи» (вест-ники-гонцы-послы) Чингисхана, а сам план был прерогативой высшего руководства, т. е. лично каана. Кстати, прием «ложного переветника» или «шпиона смерти» по Сунь-цзы фиксируется источниками не только в данном эпизоде с фальшивыми послами Хасара, но и позже, во время похода против хорезмшаха: «Чингиз-хан отправил эти письма через посредство одного из своих приближенных, якобы совершившего побег, а на самом деле посланного в глубокой тайне» [23, с. 77].

Данное направление деятельности разведывательно-диверсионного аппарата монголов развивалось и в дальнейшем, правда, не везде с равным успехом. Например, достижения на тангутском фронте были значительно скромнее, чем в войне с империей Цзинь. Видимо, главным отличием была относительная стабильность тангутского общества сравнительно с империей чжурчжэней. В отношении Цзинь, в которой уже накопилось много горючего материала, в первую очередь сепаратистского, поле действий для подрывной работы было весьма обширным. Не удивительно поэтому, что с началом боевых действий на сторону монголов сразу же стали переходить в массовом порядке целые отряды из не чжурчжэньских воинских контингентов (в основном пограничные части из «дю» — воинские формирования из разных кочевых народов, сходные по функциям с нашим казачеством [128, с. 122]). «Юань ши» просто пестрит сообщениями об изменах, заговорах и переметах к монголам сначала представителей подчиненных чжурчжэням народов, а потом и самих чжурчжэней: «будучи сам военным губернатором [у цзиньцев], отправил посла [к монголам], чтобы присоединиться к ним», «кидани Уланбар и другие преподнесли [Чингисхану] Бэйкоу», «полководцы Ши Тянь-эр и Сяо Бо-ди привели свои войска и покорились» [56; цз. 1, с. 16–17] и т. д. Самые же успешные операции приходятся на западные походы монголов: в Среднюю Азию самого Чингисхана и в Европу — его преемников.

В «Юань ши», в жизнеописании Исмаила (Хэсымайли в китайской транскрипции), приводится характерный пример той важной роли подобных агентов Чингисхана во взятии городов без боя в ходе завоевания Мавераннахра. Этот Исмаил был уроженцем Средней Азии и высокопоставленным сановником у каракитаев, в начале похода Чингисхана в Восточный Туркестан на Кучулук-хана он сразу же перебежал на его сторону и содействовал мирной сдаче монголам многих городов, в которых Исмаил ранее служил: «тогда в городах Кашгар, Яркенд и Хотан все те, кто держали нос по ветру, покорились и присоединились [к монголам]» [55; цз. 120, с. 1305]. В ходе похода на государство хорезмшахов Исмаил «последовал [за Чингисханом] в поход на город Нишапур, [Исмаил] уговорил его сдаться» [там же]. Другим примером удачного «активного мероприятия» было распространение подметных писем якобы от имени матери хорезмшаха Туркен-хатун, которые внесли раскол в верхушку государства Ануштегинидов и привели к немедленному военному результату — бегству Туркен-хатун из Хорезма (перед которым она приказала убить заподозренных в измене феодалов), в результате чего оборона города была дезорганизована, а многие вассалы хорезмшаха стали сдаваться монголам [23, с. 77–79,95–96].

Террор монголами часто использовался во вполне прагматических целях, как часть их «активных мероприятий» — устрашение и распространение слухов о террористических акциях давали результаты не меньшие, чем прямые военные действия. В источниках часто можно прочесть, что жители очередного города сдаются при первом требовании монголов, особенно если незадолго перед этим монголы вырубили город по соседству. Парализующую силу современных монголам представлений об их непобедимости и их крайней жестокости к сопротивляющимся можно проиллюстрировать свидетельствами современников, записанными Ибн ал-Аси-ром: «Так, например, рассказывалось, что один человек из них [татар] заехал в деревню или улицу, где находилось много людей, и, не переставая, перебил их одного за другим, и никто не решился поднять руку на этого всадника. Передавали мне, что один из них схватил человека, и так как при татарине не было, чем убить его, то он сказал ему: «Положи голову свою на землю и не уходи». Тот и положил голову на землю, а татарин ушел, принес меч и им убил его. Рассказывал мне человек также следующее: был я с семнадцатью другими людьми в пути; подъехал к ним всадник из татар и сказал, чтобы один из них связал другого. Мои товарищи начали делать, что он им приказал. Тогда я сказал им: он один, отчего бы нам не убить его и не убежать. Они ответили: мы боимся, а я сказал: он ведь хочет убить вас сейчас, так мы лучше убьем его, может быть, Аллах спасет нас. Клянусь Аллахом, ни один из них не решился сделать это. Тогда я взял нож и убил его, а мы убежали и спаслись. Таких примеров много» [48, с. 42].

Террор был также и средством дипломатического давления — после «вырубания» одной области послам монголов было куда легче «договориться» с ее соседями, точнее, заставить выполнить свои требования. Правда, поголовные истребления взятых городов имели не только эти цели, были и другие — месть за потери (например Козельск, «злой город», где полегло более 4000 захватчиков [ПСРЛ т. 2, стб. 781]), или просто невозможность оставить за спиной ненужное население, так как, например, при дальних рейдах монголам был не нужен полон (после битвы на Калке пленных русских и половцев, видимо, перебили) и громоздкие трофеи (те же тумены Субэдэя и Чжэбэ в Закавказье жгли захваченное имущество, см. [48, с. 17]). Как поступали со «злыми городами», хорошо иллюстрирует случай с Бамианом, под стенами которого защитники города убили Мао-Тукана, любимого внука Чингисхана, сына Чагатая: «Чингиз-хан по этой причине соизволил поспешить с ее завоеванием. Когда он захватил крепость, то отдал приказ [йасак], чтобы убивали всякое живое существо из любого рода людей и любой породы скотины, диких животных и птиц, не брали ни одного пленного и никакой добычи и превратили бы город в пустыню и впредь его не восстанавливали и чтобы ни одно живое создание в нем не обитало» [38, с. 219]. Совершенно откровенно разъяснил причины таких действий монголов канцлер Елюй Чуцай в рассказе о взятии Бяньцзина (Кайфына, столицы Цзинь) войсками Субэдэя: «Как только враг, отклонив приказ [о сдаче], выпускал хотя бы [одну] стрелу или метательный камень [по осаждающим войскам], в соответствии с [существовавшей] государственной системой, [все] убивались без пощады во всех случаях. Накануне падения Бяньцзина главнокомандующий (шоуцзян) Субудай прислал [к императору] человека с донесением. Там говорилось: «Этот город долго сопротивлялся нам, убито и ранено много [наших] воинов, [поэтому] хочу вырезать его весь»» [44, с. 76].

Высказываемые рядом авторов сомнения и «опровержения» подобной жестокости развеиваются свидетельством современника и, главное, панегириста монголов Джувейни: «Оттуда они [монголы] отправились дальше, покорили Тебриз, а Мерагу, Нахичевань и те области целиком истребили» [49, с. 20]; в аналогичных выражениях он описывает и другие случаи. При этом путешественники, как европейские (Плано Карпини), так и дальневосточные (Чан Чунь), не сговариваясь, описывают почти одними и теми же словами разрушенные селения и поля, покрытые костями и черепами десятков тысяч жертв монголов. Сравним: у Плано Карпини — «когда мы ехали через их землю[189], мы находили бесчисленные головы и кости мертвых людей, лежавшие на поле… город[190] был весьма большой и очень многолюдный, а теперь он сведен почти ни на что» [12, с. 47]; и у Чан Чуня — «проходя Ехулин, видели кости погибших в сражении… Смотря оттуда на опустошенные войной селения Дэсинские, он выразил возбужденные этим мысли в следующих стихах: «Некогда, здесь рощи доходили до небес; а теперь селения виднеются кое-где; без числа погибло живых тварей от острия меча; сколько прекрасных жилищ обратилось в серый пепел!»» [26, с. 162–163]. Раскопки в Киеве, Владимире-Волынском и Райковецком городище показывают аналогичную картину — скелеты убитых защитников этих городов и членов их семей лежали так, как их застигла смерть, некому было даже их погрести, почему останки и сохранились в нетронутом виде вплоть до раскопок XX в. (см. [98, с. 496] и [177, с. 150–151]).

В некоторых случаях можно только догадываться о причинах жестокости монголов — например, осенью 1213 г. Чингисхан приказал Мухали взять город Мичжоу, а тот перебил все его население поголовно. При этом в источниках не говорится, по какой причине, — это произошло в самом конце кампании, когда сотни городов и поселений Цзинь были уже взяты, задачи монголов в основном были выполнены и монголы отходили на зимние стоянки [56; цз. 1, с 17]. Объяснение таких поступков возможно только предположительное. Одним из самых вероятных может быть кровная месть, которая у монголов существовала издавна. В данном случае чжалаир Мухали мог мстить за давние обиды своего рода: «У жителей Хитая с ними джалаирами и с другими монгольскими племенами постоянно были войны и стычки… Хитаи перебили все те столь многочисленные племена джалаиров вплоть до детей ростом с плеть, а их скарб и скот разграбили. Из всех джалаиров лишь одна группа… бежав, откочевала» [38, с. 18–19]. Сообщение же Джузджани, даже с поправкой на его ненависть к монголам (его рассказ подтвержден в общем и другими авторами), тоже трудно объяснить: «Войско монголов прибыло к воротам Хорезма и начался бой. В продолжение 4 месяцев жители Хорезма сражались с ними (монголами) и отражали неверных, которые, наконец, взяли город, предали весь народ мученической смерти и разрушили все строения, за исключением двух мест: 1) Кушк-и-Ахчека и 2) гробницы султана Мухаммеда Текеша. Некоторые рассказывают, что когда город Хорезм взяли и народ из города вывели в степь, то он (Туши) приказал отделить женщин от мужчин и удержать всех тех женщин, которые им (монголам) понравятся, остальным же сказать, чтобы они составили два отряда, раздеть их догола и расставить вокруг них тюрков-монголов с обнаженными мечами. Затем он сказал обоим отрядам: «В вашем городе хорошо дерутся на кулаках, так приказывается женщинам обоих отрядов вступить между собою в кулачный бой». Те мусульманские женщины с таким позором дрались между собою на кулаках и часть дня избивали друг друга. Наконец (монголы) накинулись на них с мечами и всех умертвили, — да будет доволен ими (убитыми женщинами) бог» [49, с. 14].

Дипломатия, согласно устоявшимся средневековым понятиям, была прерогативой государей. В государстве Чингисхана именно он определял дипломатический курс, в общем контексте своей политики. Как уже было рассмотрено выше, иногда невозможно разделить, где были чисто дипломатические маневры, а где разведывательная и подрывная деятельность как часть подготовки к очередному завоеванию. Причина этого еще и в образе мыслей Чингисхана, который провел десятки лет в перманентной степной войне «всех против всех», с ее практикой непостоянных союзов, обманов партнеров и интриг, которые трудно считать дипломатией в привычном смысле слова.

Свой опыт войны за гегемонию в степи Чингисхан перенес и на отношения с развитыми государствами, соседями монголов. Частые сетования хронистов этих стран на «коварства» монголов на самом деле лишь пример несовпадения в понимании культурных традиций друг друга, в том числе в дипломатии. Европейским народам (в том числе русскому) за это непонимание пришлось жестоко поплатиться — известно, что неприкосновенность послов была основой в монгольской традиции дипломатии, тогда как у других народов она не была священной обязанностью, поэтому убийства монгольских послов отомщались Чингисханом и его полководцами со страшной свирепостью.

Чингисхан обладал искусством дипломата, но довольно своеобразным— он удачно строил комбинации на близкие перспективы, точнее, его союзы были всегда выгодны ему самому на этапе борьбы с общим противником, а когда союзник переставал быть нужным, его обычно постигала судьба бывшего (а ныне поверженного) врага. Так Чингисхан поступил с тангутами, которые были его союзниками в войне с Цзинь, — после завоевания территорий чжурчжэньской империи севернее Хуанхэ он разгромил и уничтожил Си Ся. Его «медноголовый пес» Субэдэй достойно подражал своему повелителю — он ухитрился разладить союз аланов с половцами, соединенные силы которых он не мог победить, после чего разбил и тех и других поодиночке. То же делали и преемники Чингисхана— каан Угэдэй в 1234 г., совместно с союзными силами Сун, уничтожил остатки Цзинь, после чего зимой того же года «совещался с полководцами о походе на Сун» [55; цз. 2, с. 12] и на следующий год начал пограничную войну с бывшими союзниками сунцами.

Есть основания считать, что еще до начала экспансии монголов на запад дипломатические связи Чингисхана уже были налажены и в мусульманском мире, раздираемом противоречиями между династами, различными религиозными и социальными группами. Чем-то иным трудно объяснить уверенность ряда арабских авторов (например, Ибн ал-Асира, Макризи и другие [69, с. 300]) в том, что халиф Насир (1180–1225) имел посольские сношения с Чингисханом и был активной стороной в переговорах о союзе против своего врага хорезмшаха Мухаммеда ибн Текеша [105, с. 167]. О том, что такие сношения имели место задолго до событий в Отраре, ставших предлогом к выступлению монголов на Хорезм, пишет и Ибн Василь: «Когда хорезмшах двинулся на Багдад[191], халиф написал Чингиз-хану, владыке татар, подстрекая его напасть на страну хорезмшаха» [69, с. 300]. Аналогично складывалась ситуация и во время репетиции похода на хорезмшаха, когда монголы ухитрились предстать спасителями мусульман от Кучулук-хана в Восточном Туркестане. Без предварительных договоренностей с мусульманскими феодалами тут явно не обошлось — как уже упоминалось, карлукский Арслан-хан и владетель Алмалыка Суктак-беки сразу прибыли к Чингисхану со своими войсками, как только тот отправил в Кашгар своего сына Джучи.

Очень хорошо подытожена суть «дипломатии» и активных мероприятий Чингисхана в Ипатьевской летописи, написанной в середине XIII в. галицким летописцем, имевшим, судя по всему, сведения из первых рук (Даниил Галицкий со своими людьми не раз бывал у монголов в ханских ставках в конце 40-х — начале 50-х гг. XIII в.): «Воеваша землю Таногустьску и на ины страны, тогда же и Чаногиз кано их Таногуты убьен бысть, их же прельстивше и последи же льстию погубиша, иные же страны ратми, наипаче лестью погубиша» [ПСРЛ т. 2, стб. 745]. Kaie видно, только после окончания основных кампаний монголов подоплека многих их побед стала ясна побежденным — не столько военными действиями, сколько «лестью», т. е дезинформацией, пропагандой, наведением паники террористическими методами и прочими «активными мероприятиями», достигались цели многих монгольских нашествий.

§ 16. Военное планирование (стратегия)

У монгольской армии отсутствовала жесткая привязка к операционному базису (как он понимается по Клаузевицу, см. [102, с. 419]). В соответствии с определениями Клаузевица, монголы имели возможность удовлетворять потребности армии через «категории первого рода», т. е. за счет ресурсов «культурных стран» и захватываемых территорий [102, с 420] И хотя для регулярных армий XIX в. этого было уже недостаточно для создания операционного базиса [там же] но для уровня потребностей монгольской армии в веке XIII их еще хватало. Таким образом для нее становилось возможным ведение войны, питающей саму себя, — это то обстоятельство, которое делало реальным (и даже способствовало) осуществлению дальних походов монголов. Ресурсы врагов наполовину уничтожались, а наполовину вливались в монгольскую армию, усиливая ее. Поэтому потери наступающих монголов от встречаемого отпора были в среднем меньше, чем нарастание сил от вливаемых местных ресурсов — людей, коней и т. д. Отсутствие правильного подвоза решалось двояко: через надежду на захваченное (монголам не нужно было заботиться об участи ограбляемого населения, они могли забирать все им необходимое) и через приготовления своих помощников в стане врага. Последнее было подробно рассмотрено выше, в части, касающейся монгольской разведки.

Политическая разведка, по мнению известного военного теоретика А. Свечина, обязательно предшествовала самой войне [165, с. 147]. В ход шли подкуп, обещания лучшего положения при монгольской власти, раскол элит и династические распри. Таким образом стратегическое планирование войны у монголов на первом этапе обязательно включало в себя элементы дипломатии, политической разведки, пропагандистско-диверсионных мероприятий, заранее обеспечивавших для монголов следующие преимущества: точную и подробную информацию о противнике, о его военных силах, ресурсах, географических особенностях стран, планируемых к нападению, подготовку благоприятного для монголов внешне- и внутриполитического положения будущей жертвы.

Следующим шагом в планировании была привязка добытых сведений к конкретным театрам боевых действий и наличным военным силам — что у монголов, что и у их противника. Последнее диктовало план развертывания монгольских сил, способных к эффективным действиям против данной конфигурации вражеских войск. Решив эту задачу, надо было на основе выбранного плана действий решить другую — соотнести движение монгольских сил с местностями (и имеющимися на них ресурсами), по которым они будут проходить. Диктовалось это необходимостью обеспечения крупных масс конницы, что было большой проблемой в то время, когда не существовало систем механических коммуникаций (железных дорог и т. д.) и промышленности, могущей в массовом порядке снабжать армию. Поэтому для средневековых армий решение задач по поиску источников снабжения и обеспечению регулярной доставки фуража/провианта имело не меньшее значение, чем собственно боевые качества армии.

Итак, важной проблемой для конных армий была логистика вообще и обеспечение продовольствием людей и коней, в частности. Кроме небольшого запаса ею, в остальном приходилось полагаться на добытое у врага и подножный корм. Чем беднее был подножный корм, тем более широкое пространство надо было занимать. Знание всех особенностей питания конских масс диктовало маршруты и расчет времени. Именно поэтому — для правильного учета движения монгольских корпусов во времени и пространстве жизненно важной была разведка перед каждым выступлением в поход. Об этом прямо говорится в источниках, например в жизнеописании Субэдэя, одного из мастеров дальних рейдов: «Когда же переправлялись через реки, то вперед посылалась тысяча быстрой конницы для осмотра, чем поддерживался форсированный марш днем и ночью главного войска» [56; цз. 121, с. 2976]. Часто заранее готовились впереди этапы, даже заготавливались семена для посева за собой полей (в случае длительных и дальних походов), чтобы на обратном пути можно было накормить коней. Также планировались места зимовок, если поход захватывал зиму, — так, например, произошло во время знаменитого рейда туменов Чжэбэ и Субэдэя, когда перед продолжением похода на Северный Кавказ они остановились зимовать на хороших пастбищах в Арране, разведанных заранее.

Другим важным элементом стратегии были раздельные маршруты туменов, составлявших корпус/армию монголов в походе. Так, помимо задачи раздробления сил противника, который должен был сражаться одновременно везде и при этом имея во всех пунктах меньшие, чем у монголов, силы, решалась задача прокорма армии. Ведь хотя и был у монголов основной принцип ведения войны, заключавшийся в том, что «войска кормятся войной», тем не менее раздельные маршруты следования конных корпусов позволяли более полно осваивать эти местные ресурсы так, чтобы разные тумены не пересекались в одних и тех же местах. Чтобы исключить подобные ситуации, маршруты отдельных частей планировались заранее, с указанием пунктов сбора. Разумеется, такая стратегия требовала высокого уровня искусства планирования и наличия обширной и точной разведывательной информации и, что не менее важно — полководцев, способных использовать все вышеперечисленные компоненты военною искусства монголов. Практика показала, что именно такие выдающиеся стратеги и полководцы были в распоряжении Чингисхана, вспомним хотя бы Мухали, Чжэбэ и Субэдэя. Рейд туменов Чжэбэ и Субэдэя в автономном режиме в течение почти четырех лет представляет беспрецедентное явление в истории войн Средневековья, ниже он будет подробно рассмотрен, как пример проявления выдающихся военных и стратегических талантов полководцев Чингисхана,

Окончательное слово по военному планированию всегда было за кааном: «Что касается таких важных дел, как походы, война и другие, то [они] решаются только самим татарским правителем» [36, с. 142]. Тем не менее роль курултаев и совещаний перед принятием стратегических решений отмечается многими источниками ([16, с. 143], [56; цз. 1, с. 12], [36, с. 142] и др.). На них обсуждались вышеприведенные проблемы по системе стратегического развертывания войск, учета и распределения ресурсов и т. п., после чего принимался окончательный план действий и распределение обязанностей по его исполнению среди монгольских командующих. Надо тут еще отметить талант Чингисхана в умении выбрать соответствующего задаче полководца-исполнителя. Судя по примерам Мухали, Чжэбэ и Субэдэя, Чингисхан ясно отдавал себе отчет в сильных и слабых сторонах своих командиров и давал поручения им с точным расчетом способностей последних. Например, Чжэбэ и Субэдэй постоянно отправляются кааном в автономные рейды, требовавшие умения находить врага и внезапно его поражать, а Тохучара он чаще всего использует в охранных действиях.

Стратегия государства Чингисхана и его преемников в самом общем виде должна быть охарактеризована как перманентно наступательная и завоевательная, причем на первом этапе она была нацелена на объединение и подчинение всех кочевых народов Центральной Азии и — шире — евразийских степей, а на втором — на захват и покорение всего известного монголам мира. Задача первого этапа заключалась в необходимости объединить всех «проживающих за войлочными стенами». Цель же подчинения всего мира проявилась позже, после консолидации всех кочевников монгольской степи, и лучше всего видна в сохранившихся фрагментах «Великой Ясы» и в ярлыках первых монгольских каанов европейским королям и папам. Вот что писал Гуюк папе Иннокентию IV в своем ярлыке-приказе в ноябре 1246 г.: «Силою Вечного Неба (мы) Далай-хан всего великого народа; наш приказ. Это приказ, посланный великому папе, чтобы он его знал и помнил… Силою бога все земли, начиная от тех, где восходит солнце, и кончая теми, где заходит, пожалованы нам. Кроме приказа бога, так никто не может ничего сделать. Ныне вы должны сказать чистосердечно «мы станем вашими подданными, мы отдадим вам все имущество». Ты сам во главе королей, все вместе без исключения, придите предложить нам службу и покорность. С этого времени мы будем считать вас покорившимися. И если вы не последуете приказу бога и воспротивитесь нашим приказам, то вы станете (нашими) врагами. Вот что Вам следует знать. А если вы поступите иначе, то разве мы знаем, что будет, одному богу это известно[192]» [12, с 220]. Насколько эти стратегические цели оказались достижимыми и выполнимыми для монголов первой половины XIII в., рассмотрим подробнее в следующей главе.