Военная фортуна

Глава шестая

С чувством, мало отличным от страха, Стивен проследовал за миссис Уоган в гостиницу Франшона. Люди за стойкой говорили по-французски, что вместе с европейской атмосферой самого места вызвало странное преломление в ощущении страны и времени — он не видел Диану Вильерс в течение долгого времени, и всё же было очень похоже, будто их встреча состоялось только вчера — событие, которое должно было либо наполнить его счастьем, либо разбить сердце. Временами она обращалась с ним отвратительно: он побаивался встречи, и был к ней готов еще за два часа до назначенного времени. Он редко брился чаще, чем раз или два в неделю, и не обращал особого внимания на свое белье, но теперь надел самую лучшую рубашку, которую только смог найти в Бостоне, а свежий, хотя и туманный, бостонский воздух настолько усилил цвет его тщательно выбритого лица, что оно вместо привычного зеленовато-коричневого приобрело ярко-розовый оттенок.

Их провели наверх в изящную гостиную, в которой находился мистер Джонсон. Стивен не видел его много лет, да и то лишь однажды: американец на самой красивой, быть может, лошади в мире подъехал к дому Дианы в Алипуре, ему отказали в приеме, и он ускакал обратно. Высокий, осанистый, привлекательный, хотя теперь наблюдалось что-то вроде живота и второго подбородка (чего не было у молодого всадника на каштановой кобыле), взгляд живой и несколько похотливый: без сомнения характер как у Юпитера. Что известно ему о прежних отношениях Стивена с Дианой? Стивен задавался этим вопросом и раньше: теперь же, пока Джонсон приветствовал миссис Уоган, он задался им снова.

Миссис Уоган представила их, и Джонсон перенес все свое внимание на Стивена. Пока тот раскланивался, американец смотрел на него с особым интересом и, казалось, благосклонностью — любезный, вежливый и почтительный взгляд. Очевидно, он был человеком из очень хорошего круга и знал приятный способ подчеркнуть значимость собеседника.

— Я чрезвычайно рад встретить доктора Мэтьюрина, — сказал он. — Миссис Уоган и мистер Хирепат часто говорили о вашей доброте во время их путешествия, и, полагаю, вы с детства знакомы с моей подругой миссис Вильерс. Более того, сэр, именно вам мы признательны за великолепную монографию об олушах.

Стивен ответил, что мистер Джонсон слишком любезен и снисходителен. По правде говоря, что касается олушей, то ему просто повезло больше, чем остальным — заслуга, если это вообще заслуга, больше обстоятельств, чем его самого. Волею случая он робинзонствовал на тропическом острове во время пика периода размножения олушей, и ему поневоле пришлось свести тесное знакомство с большинством их разновидностей.

— С олушами у нас туго, увы, — сказал Джонсон. — Большая удача, что когда я был на островах Драй-Тортугас, мне удалось раздобыть одну из рода синеголовых, но я никогда не видел экземпляров с белым брюшком и тем более ваших красноногих или пятнистых перуанских.

— Ну, с другой стороны, у вас есть водорезы и необычайно любопытная змеешейка, — заметил Мэтьюрин.

Они еще немного поговорили о птицах Америки, Антарктики и Ост-Индии и Стивену стало понятно, что, несмотря на скромные отпирательства, Джонсон хорошо осведомлен: он мог не быть исследователем с научной точки зрения — мало или ничего не знал из анатомии, — но, несомненно, любил птиц. Американец говорил почти в такой же тягучей и мягкой манере, как и миссис Уоган, скорее как негр, но это не помешало выражению энтузиазма, когда речь зашла о больших альбатросах, которых Джонсон видел на пути в Индию. Миссис Уоган послушала их немного, а затем погрузилась в добродушное молчание, глядя в окно на людей, проходящих мимо, нечетких в клубящемся тумане. В конце концов, она вышла на балкон.

— Когда я узнал о возможности встретиться с вами, — сказал Джонсон, принеся портфель рядом со своим столом. — То положил вот это в свой багаж.

Это были чрезвычайно точные и искусные рисунки американских птиц, среди которых имелась и змеешейка.

— А вот и та самая курочка, о которой вы говорили, — сказал Джонсон, когда они дошли до нее. Позвольте мне просить вас принять это в подарок в качестве небольшого признания за то удовольствие, которое доставила мне ваша монография.

Стивен вежливо, но настойчиво отказывался, Джонсон убеждал в незначительной коммерческой ценности рисунков: стыдно даже сказать, как мало он заплатил художнику. Но американец был слишком воспитан, чтобы чрезмерно настаивать, и они перешли к обсуждению самого живописца.

— Это молодой француз, я встретил его на реке Огайо. Креол, очень талантлив, но невыносим в общении. Мне следовало заказать намного больше, но к несчастью, мы расстались. Он был незаконнорожденным, а они, как вы без сомнения заметили, часто более чувствительны, чем обычные люди, неосторожно оброненное слово раздражает их, а иногда они ведут себя воистину вызывающе.

Стивен и сам был незаконнорожденным, и при этих словах ощетинился. Замечание его задело, но все же не мог не признать его справедливости и, что было намного важнее, человек настолько вежливый, как Джонсон, никогда не коснулся бы темы, если знал о родословной собеседника. Ясно, что Диана была сдержанна, очень сдержанна, поскольку незаконное рождение, развод или несчастия друзей так часто являются темой обсуждения. Это самое первое, что приносится в жертву ради искренности близких отношений.

Вошел слуга и что-то тихо сказал Джонсону.

— Вы извините меня, доктор Мэтьюрин, если я выйду на две минуты? — сказал он. — Только две минуты, пока я не избавлюсь от этих людей?

— Ради Бога, — сказал Стивен. — А я тем временем, полагаю, могу засвидетельствовать свое почтение миссис Вильерс. Как я понимаю, она располагается в этой же гостинице?

— О да, так и сделайте, она будет очень рада. Ее дверь — в конце, красная, — сказал Джонсон, стоя на пороге. — Прямо вниз по коридору. Найдете? Как видите, мой дорогой, с вами я не придерживаюсь никаких церемоний, и присоединюсь, как только отошлю своих визитеров.

Вниз по коридору, последние шаги медленнее, пауза перед красной дверью. Стивен постучал, услышал голос и вошел. Он подсознательно надел подобающую случаю маску скромного старого знакомого и был удивлен, какие ему потребовались усилия, чтобы ее сохранить, когда увидел перед собой не Диану, а темнокожую женщину весом стоунов в двадцать.

— Могу я видеть миссис Вильерс? — спросил он.

— Как мне вас представить, сэр? — спросила негритянка, улыбаясь ему с осознанием превосходства своего роста и телосложения.

— Стивен! — воскликнула Диана, вбегая. — О, как я рада наконец-то тебя увидеть!

Та же походка, тот же голос, и он почувствовал, что сердце ёкнуло как и прежде. Стивен поцеловал ее теплую сухую руку и ощутил ответное пожатие. Она приказала негритянке поспешить вниз и принести кофейник лучшего кофе, который только могла сделать мадам Франшон.

— И немного сливок, Полли.

Пелена слез, застилавшая ему глаза, прошла, он восстановил самообладание и сказал:

— Какое могучее создание.

— Да, да, — сказала Диана в своего рода мимолетной задумчивости, держа его руки в своих и глядя ему прямо в глаза. — У Джонсона дюжины таких же — он отбирает домашних рабов по габаритам. Стивен, наконец-то ты пришел! Я так боялась, что ты не придешь, ждала все утро — всем отказала. Она прижалась к нему теснее и поцеловала. — Ты разве не получал моего послания? Стивен, сядь: ты выглядишь довольно бледным. Как ты и как бедный Обри? Кофе вот-вот принесут.

— Никакого послания, Вильерс. Оно было осторожным?

— О, просто приветствие и просьба зайти.

— Послушай, моя дорогая, Джонсон будет здесь с минуты на минуту. Что ему известно о нас?

В другое время он, вероятно, получил бы очень жесткий и нелицеприятный ответ на этот вопрос, но теперь она просто сказала:

— Ничего: старое знакомство, фактически друзья детства. О, Стивен, как же я рада видеть тебя, видеть британскую форму и слышать британский голос. Я так сожалею о том, что произошло на Кларджес-стрит, что сбежала из города и из Англии, даже не повидав тебя.

Прибыл кофе со сливками и птифурами,[35] и она разливала его с той же скоростью, с какой из нее лились слова. Все вперемешку: плаванье «Леопарда», крушение на Острове Отчаяния — новости обо всем этом от Луизы Уоган, эта ужасная, ужасная война, ее безумное решение вернуться в Штаты, потеря «Герьера», «Македониана», «Явы» — как Джек Обри переносит все это? С возвращением Полли она перешла на французский, и Стивен с удивлением отметил, что она обращается к нему на «ты».

Также он был поражен ее болтливостью. И она, и ее кузина Софи всегда говорили быстро, но теперь слова просто громоздились друг на друга, только немногие предложения доводились до конца, и хотя он знал ее очень хорошо, последовательность ассоциаций и идей была иногда настолько мала, что Стивен едва мог уловить мысль. Как будто Диана недавно приняла некий стимулятор, который настолько ускорил умственную деятельность, что она опережала даже ее выдающиеся способности в артикуляции.

Мэтьюрин знал ее во всяких проявлениях: дружба, доверительность, возможно — на один короткий миг — даже любовь, и, конечно, в течение намного более длительных периодов то были безразличие, нетерпимость к его назойливости, иногда раздражительность, грубость и даже (хотя больше в силу обстоятельств, чем по собственной воле) жестокость. Но никогда он не видел Диану такой.

У него создалось странное впечатление, что она цепляется за него. И все же нет, не за него, а за некий идеал, которому посчастливилось иметь такое же имя. Или, по крайней мере, за смесь этого идеала и его самого. И помимо всего этого, в ней ощущалась некая значительная перемена.

По мере того, как она болтала, Стивен, потягивая отличный кофе, исподволь наблюдал за ней и чувствовал, как холодная беспристрастность преодолевает в нем первоначальную восторженность. Во время их последней встречи он был поражен свежестью ее лица, теперь же оно было довольно бледным. С другой стороны, несмотря на минувшие годы, физических перемен почти не произошло: все та же великолепная посадка головы, большие чарующие синие глаза, убранные наверх темные волосы. И все же чего-то не хватало. Чего именно, он понять не мог, но имелась некоторая дисгармония. Его взгляд переместился на одно из многих высоких зеркал позади Дианы, и он увидел ее прекрасную осанку, идеальную линию шеи, изящные движения рук, и в этом отражении увидел и себя — неуклюжая, потерянная фигурка на маленьком позолоченном стуле. Он поднялся.

— Стивен, что с тобой, ты, что язык проглотил? — с улыбкой проговорила Диана. В этот миг до его слуха донеслись шаги.

— Теперь по-английски, моя дорогая, — вполголоса сказал он.

Дверь открылась, и вошла миссис Уоган в сопровождении Джонсона. Женщины поцеловались, мадам Франшон и ее невзрачный муж принесли еще один кофейник и удостоились похвал по поводу птифуров. Гул разговора и ощущение большой толпы. Полли, пытаясь достать пустую чашку из-за спины Джонсона, уронила ее на пол, Джонсон резко обернулся и Стивен увидел, как посерело лицо Полли, как застыла она от неприкрытого ужаса, опустив руки по швам. Но Джонсон со смехом обернулся к Стивену.

— И что стало бы с производителями фарфора, если бы чашки никогда не бились? — заявил он и продолжил рассказывать о дятлах с гребешком и клювом цвета слоновой кости.

Вошел еще один человек, американец: его представили, но Стивен разобрал только слова «мистер секретарь». Беседа оживилась, тон задавал резкий металлический голос вновь пришедшего. Стивен хотел было понаблюдать за ними, но с ним разговаривала миссис Уоган, очень довольная, даже торжествующая и очень привлекательная. Потом подключилась Диана, и до него дошло, что устраивается званый обед, и он тоже приглашен.

— Я буду с нетерпением ждать этого обеда, — сказала Диана, когда он уходил.

Из отеля Стивен ступил прямо в туман. Пока он неторопливо шел к гавани, пелена становилась плотнее. Туман клубился и в его голове — он пытался понять сильные и иногда противоречивые эмоции, которые накладывались и переплетались в бессознательной части мозга: печаль, разочарование, самобичевание, утрата, и поверх всего, непоправимая утрата — холодная пустота внутри.

Умеренный береговой бриз, образовывал в тумане окна и странные водовороты. В море туман сгущался снова, но на берегу он висел отдельными лоскутками низко над землей. Над гаванью и военной верфью верхушки мачт пронзали белый полог, а во многих местах виднелись и корпуса ближайших судов. Ни Джек Обри, ни сидящий рядом мистер Хирепат не упускали ничего. Они наблюдали за тем, как «Президент» и «Конгресс» готовятся к отплытию. Корабли стояли на одном якоре, пережидая утренний прилив, и теперь при спокойной воде был слышен свист дудки «Президента», который пронзал тишину писком «Янки Дудль», подбадривая матросов на шпиле. Большой фрегат, выглядевший в тумане совершенно огромным, набирал скорость, рассекая гладкие воды гавани. Порыв ветра или странное эхо прямо в открытое окно донесли крик: «Вверх и вниз, сэр», за которым последовали отрывистые приказы.

— Кат заложить!

— На кате стоять!

— Отдать сезни!

— Якорь на кат взят!

— Завести фиш-тали!

— Фиш-тали заведены!

— Выбрать и закрепить канат!

Одним движением «Президент» распустил и расправил марсели, и «Конгресс» сделал то же самое.

— И вот они уходят, — пробормотал Джек, когда едва различимые, призрачные паруса исчезли в белесой мгле, но мгновением позже оба корабля распустили брамсели, которые вздымались выше уровня тумана, так что можно было проследить курс фрегатов вдоль всего хитрого и извилистого фарватера. По мере продвижения кораблей Хирепат называл отмели и банки, пока не добрался до острова Лоуэлла, где сначала «Президент», а затем и «Конгресс» растаяли вдали.

— При этом курсе вы должны услышать орудийные выстрелы примерно через час, — сказал он. — Если блокирующая эскадра поблизости.

Джек вздохнул. Американский коммодор выбрал самый лучший момент, чтобы проскочить и, если только он не уткнется прямо в Королевский флот, то маловероятно, что их вообще заметят. Хирепат также это знал: и все-таки какое-то время оба они прислушивались, склонив головы набок.

— Ужасно, наверное, так говорить, — наконец заключил Хирепат. — Ужасно желать сражения и смерти, но все же, если бы сейчас эти два корабля захватили, это могло положить конец этой проклятой войне, или хотя бы укоротить ее и предотвратить еще большее кровопролитие и расходы. Ну, сэр, — сказал он, вставая, — я должен идти, надеюсь, что не слишком злоупотребил вашим временем и не утомил вас. Доктор предписывал пять минут, не больше.

— Нисколько, уважаемый сэр. Было крайне любезно навестить меня. Этот визит необычайно меня приободрил, и, надеюсь, что любезный характер побудит вас заглянуть снова, когда дела бизнеса не будут приковывать к бумагам.

Когда мистер Хирепат ушел, Джек некоторое время вслушивался в тишину, затем выскользнул из кровати и начал расхаживать по комнате. От природы он был очень силен и крепко сложен. Сейчас силы его возвращались и, хотя правая рука все еще побаливала, а мышцы оставались дряблыми, левая по мере упражнений стала более ловкой. И теперь он занялся тем, вращал над головой тяжелый стул, наносил им рубящие и колющие удары вперед и назад, временами делая опасные выпады, и все это с убийственной решительностью.

Со смехотворным видом Джек скакал туда-сюда в ночной рубашке, но если бы он с точностью до буквы повиновался приказам Стивена — то есть лежал как бревно, никак не готовясь к тому дню, когда все это могло пригодиться — его сердце, конечно разорвалось бы. Вскоре к нему присоединился Император Мексики, и они вместе гарцевали и фехтовали, но недолго. Безумный вид капитана Обри, его дикое рычание во время выпадов, красное и потное лицо, перепугали большинство соседей, за маской жизнерадостности они ощущали в англичане всеобъемлющую тоску. За его спиной больные стучали пальцем по лбу и говорили, что есть же какие-то пределы — это же не сумасшедший дом. Сестры, из тех, что помоложе, тоже оробели, и когда Маурья Джойс — тонкая как щепка девушка, которую мог унести легкий ветерок — явилась с распоряжением: «Прекратите немедленно, уважаемый капитан, и тотчас отправляйтесь в постель», — произнесено оно было едва слышным писком. Тем не менее, он немедленно повиновался, и, видя его послушание, она продолжила более твердо:

— Вы очень хорошо знаете, что вам не разрешают, позор, фи, мистер Обри. И еще: три господина желают вас видеть. Она вернула ему респектабельный вид, пригладила его рубашку, надела ночной колпак и прошептала, — принести ваш горшок прежде, чем они прибудут?

— Пожалуйста, моя дорогая, — сказал Джек. — И мою бритву тоже, раз уж пойдете.

Он ожидал кого-нибудь из офицеров с «Конститьюшн» — мистер Эванс был особенно внимателен, да и другие офицеры заглядывали, если не были заняты на своем выпотрошенном корабле, или кого-нибудь из собратьев по плену. Порядки в «Асклепии» были такие, что для всех этих людей, особенно для мистера Эванса, всегда находились причины, чтобы сделать исключение из правил, запрещающих приход к нему посетителей.

Однако вслед за ночным горшком и бритвой пожаловал никто иной как Джалиль Брентон в сопровождении секретаря и сильного, неприветливого человека в треуголке и жилете из буйволовой кожи с медными пуговицами — по-видимому, констебля или помощника шерифа.

Мистер Брентон начал разговор примирительным тоном: он просил капитана Обри не волноваться; в прошлый раз имело место какое-то недоразумение; этот визит не имеет никакого отношения к «Элис Б. Сойер», его цель только проверить некоторые детали, которые не были прежде полностью освещены и попросить разъяснения некоторых документов, которые были найдены среди его бумаг.

— От нашего ведомства требуют, чтобы до принятия решения об обмене были проверены все документы, найденные при военнопленных. Например, вот это, — сказал он, показывая листок, покрытый цифрами.

Джек взглянул на него — почерк его, листок был знаком, хотя он не мог вспомнить почему. Это не были астрономические вычисления, ни что-то, имеющее отношение к курсу судна, расчету расстояния или местоположения. Откуда Киллик его вытащил? Почему сохранил? Неожиданно все стало понятно: это были произведенные им подсчеты провизии, потребленной эскадрой во время повторного посещения Мыса. Бумага хранилась все эти годы как нечто, что может понадобиться, нечто, что являлось частью общего понимания порядка и аккуратности, неотъемлемым качеством Джека как моряка.

— Это заметки, касающиеся провизии, — сказал он. — Составленные по моей собственной системе. Вы видите, что в целом ежегодное потребление составляет один миллион восемьдесят пять тысяч двести шестьдесят шесть фунтов свежего мяса, один миллион сто шестьдесят семь тысяч девятьсот девяносто пять фунтов сухарей и сто восемьдесят четыре тысячи триста пятьдесят восемь фунтов хлеба, двести семнадцать тысяч восемьсот тринадцать фунтов муки; одна тысяча шестьдесят шесть бушелей пшеницы, один миллион двести двадцать шесть тысячи семьсот тридцать восемь пинт вина и двести сорок четыре тысячи девятьсот четыре пинты крепкого алкоголя.

Секретарь записал объяснения, они с Брентоном переглянулись и фыркнули.

— Капитан Обри, — сказал Брентон. — Вы ожидаете, я поверю, в то, что «Леопард» потреблял один миллион восемьдесят пять тысяч двести шестьдесят шесть фунтов мяса и один миллион сто шестьдесят семь тысяч девятьсот девяносто пять фунтов сухарей в год?

— А кто, черт возьми, говорит о «Леопарде»? И что, черт возьми, вы имеете в виду, сэр, говоря «Вы ожидаете, что я в это поверю?», — начал было Джек, но внезапно смолк, повернулся к окну и стал напряженно прислушиваться.

Был ли то отдаленный орудийный выстрел, гром или грохот телеги на причалах? Он совершенно забыл про чиновников, и напряженное, отстранённое выражение его лица произвело на них странное впечатление. Взгляд мистера Брентона упал на бритву под рукой Джека. Американец решил оставить при себе резкий ответ и ровным голосом продолжил:

— Хорошо, отставим пока. А что вы на это скажете? — предъявляя другую бумагу. — И прошу, поясните, что означает «кики-вики»?

Джек взял бумагу, и его лицо побледнело от гнева: это было, очевидно, весьма очевидно, крайне личное письмо — он понял это сразу, как только узнал почерк адмирала Друри.

— Вы хотите мне сказать, — прогрохотал он голосом, наполнившем всю комнату, — что сломали печать личного письма и прочитали то, что было ясно адресовано леди и только ей? Господи помилуй!

С этого момента он говорил все громче и громче. Стивен услышал его голос, еще находясь на лестнице, а когда открыл дверь, громкость звука стала нестерпимой. Пока он пересекал комнату и мерял Джеку пульс, посетители сидели тихо.

— Вы должны уйти немедленно, сэр, — заявил Мэтьюрин. — Это приказ доктора.

Но Брентона обозвали жалким ничтожеством и многими другими словами, вынудили молчать и не шевелиться, пока капитан Обри прислушивается к раскатам пушек, унизили в присутствии своего секретаря и беспомощного помощника шерифа. Поэтому Брентон, тяжело дыша, стал орать, что не сдвинется с места, пока не получит обратно этот документ. И указал на письмо адмирала в руке Джека. Затем он разразился серией страстных и иногда связных реплик о своей важной роли в Департаменте, неограниченной власти оного над военнопленными и о своих полномочиях прибегать к любым средствам.

— Сэр, покиньте комнату, — сказал Стивен. — Вы причиняете пациенту серьезный вред.

— Не покину, — сказал Брентон, топнув ногой.

Стивен позвонил в колокольчик и попросил Брайди вызвать швейцара: мгновением позже, огромный индеец беззвучно появился в двери, целиком заполнив проем.

— Будьте так добры, покажите этим господам выход, — сказал Стивен.

Индеец холодным и довольно невыразительным взглядом окинул гостей — те уже встали, а затем и вышли. Но на пороге Брентон обернулся и, пригрозив Джеку кулаком.

— Вы еще обо мне услышите! — воскликнул он.

— Убирайся к черту, ты, маленький глупый человечишка, — устало сказал Джек, а когда дверь закрылась, добавил, — чиновники везде одинаковы. Подобная рептилия могла приползти из нашего Военно-морского департамента, чтобы изводить меня по накладным, которые я забыл контрассигновать в какие-нибудь допотопные времена. Но вот что я хочу сказать, Стивен: «Президент» и «Конгресс» выскользнули при отливе, и я очень боюсь, что они уже далеко.

— Мне бы очень хотелось, чтобы ты так не волновался, — сказал Стивен, которому отплытие фрегатов было в настоящий момент полностью безразлично. Он также крайне боялся, что в порыве любезности Джек спросит о Диане, а в своем теперешнем состоянии или, скорее, потрясении, он не хотел говорить о ней. — Пойду, переговорю с доктором Чоутом.

Он медленно спустился по лестнице и вошел в каморку швейцара, чтобы благодарить индейца за услугу. Индеец выслушал с чем-то похожим на одобрение на лице.

— Это доставило мне удовольствие, — сказал он, когда Стивен закончил. — Они были государственными чиновниками, а я ненавижу государственных чиновников.

— Всех государственных чиновников?

— Всех американских государственных чиновников.

— Вы удивляете меня.

— Вы бы не удивлялись, будь уроженцем этой страны, коренным уроженцем. Вот письмо для вас, его принесли после того, как вы ушли утром.

Стивен увидел стремительный почерк Дианы, и положил записку в карман. Если бы это можно было также легко выбросить из головы, стало бы легче, однако он очень хорошо знал, что потребуется немного покоя перед тем, как привести мысли в порядок и решить много проблем и очевидных противоречий. К счастью, индеец, казалось, был настроен поговорить.

— Почему вы говорите мне «уф»? — спросил он.

— Я полагал, что это обычное приветствие на языке вашей нации — как написано у многих французских и английских авторов, гуроны говорят «уф» бледнолицым. Но если я ошибаюсь, сэр, то прошу прощения: мною подразумевалась вежливость, хотя, возможно, и неуклюжая.

— У большинства гуронов, которых я знаю, есть все основания сказать «уф» бледнолицему: французу, англичанину или американцу. В языке, на котором я говорю, а должен сказать вам, сэр, что существует огромное количество языков, на которых говорят настоящие жители этого континента, «уф» выражает отвращение, ненависть, неприязнь. Я думал обидеться на это, но мне пришло в голову, что вы не хотели оскорбить, а потом я немного сочувствую — в конце концов, мы оба побеждены, оба — жертвы американцев.

— Доктор Чоут рассказывал мне кое-что о злополучных индейских войнах. Он, по крайней мере, очень настроен против них.

— Доктор Чоут? Да, есть немного хороших американцев, согласен. Мои дедушки, которые учились в Гарварде, в Индейском колледже, отзывались о мистере Адамсе как о превосходном человеке. Его мать была из племени шауни — из него же, как я могу добавить, и вождь Текумсе, который в настоящее время помогает вашим людям на канадской границе. А вот и доктор Чоут.

— Вы не видели доктора Мэтьюрина? — спросил Чоут. — Я ищу его.

— И я искал вас, коллега, — сказал Стивен из темноты каморки.

— У меня срочная цистотомия,[36] — сказал Чоут, — и поскольку мы говорили о ней за нашим воскресным ужином, я пришел, чтобы просить вашей помощи.

— Буду рад, — сказал Стивен. И возможно, в самом деле не было ничего более своевременного: чрезвычайно тонкая операция, но при этом та, которую он часто проводил. Интенсивная концентрация ума и тела, сопереживание спеленатому пациенту, слишком боящемуся ножа — все это полностью захватит его, дав то внутреннее спокойствие, при котором можно работать, не будучи связанным и задавленным своими проблемами и желаниями. Но впереди была еще ночь, ночь безделья, которую нельзя сбрасывать со счетов. И после того, как он сообщил доктору Чоуту о необходимости держать Морской Департамент подальше от Джека Обри, то попросил у него пинту лауданума.

— Лауданум? Сделайте одолжение, — сказал Чоут. — Вы найдете его в большой бочке в амбулатории. Что касается Морского Департамента, то я сделаю, что смогу, но у этих чиновников обширные полномочия в военное время. У меня были от них предписания, резкие, безапелляционные и авторитарные, если не сказать запугивающие.

Операция, выполненная на очень тучном и трусливом пациенте, оказалась намного сложнее, чем они ожидали. Наконец все было сделано, и мало того, что операция сама по себе прошла успешно, но существовала и реальная возможность, что пациент выживет.

Стивен вошел в комнату Джека, чтобы вымыть руки, и увидел его спящим на спине с раненной рукой поперек груди, все еще с маской физического страдания и морального шока на лице. По цвету оно мало отличался от землистой физиономии ослабевшего пациента, которого недавно укатили назад. Стивен знал, что только перемена ветра разбудит Джека. Умывшись, он взял из тайника бутылку виски и жадно выпил полстакана крепкой и жгучей жидкости. Алкоголь был запрещен в «Асклепии», но офицеры «Конститьюшн», особенно мистер Эванс, знали об этом, и пространство за книгами капитана Обри было заполнено ржаным виски, бурбоном и слабым, жутко кислым местным вином.

Он поставил виски обратно, уронил стакан — никакой реакции на строгом спящем лице — и ушел, неся собственную бутылку зеленую лауданума с надписью «Яд». У него была небольшая комната во внутреннем дворе, и он увидел, что лампа уже зажжена, а огонь пылает в камине. Лампа с зеленым абажуром освещала стол и разбросанные по нему бумаги, оставляя саму комнату в глубоком полумраке. Тут царил уют, настоящее воплощение уюта, и он почувствовал холод, отчаяние, чрезвычайное одиночество. Порывшись в кармане, он нашел записку Дианы, бросил ее на стол, поставил рядом зеленую бутылку, кинул пальто на кровать и сел на стул, развернутый наполовину к столу, наполовину к огню.

Долгие-долгие годы он был неспособен полностью открыться мужчине или женщине и, временами ему казалось, что искренность так же важна как еда или любовь: часто он использовал свой дневник как суррогат несуществующего любящего уха — на самом деле очень плохой суррогат, но который стал настолько привычным, что сделался почти необходимым. Сейчас он остался без этого убористо исписанного закодированного дневника, и, поглазев некоторое время на огонь, повернулся к столу. Его равнодушный взгляд упал на письмо, написанное знакомым почерком, и он подтянул к себе лист бумаги.

«Если я больше не люблю Диану, — писал он, — то что мне делать?». Что ему делать, если его главная движущая сила, то, что двигало им, ушло? Он знал, что будет любить ее всегда, до последнего удара отсчитанного ему времени. Он не клялся в этом, как не мог поклясться, что солнце будет подниматься каждое утро — это было слишком бесспорно, слишком очевидно: никто не клянется, что продолжит дышать, или, что дважды два — четыре. Конечно, ведь в этом случае клятва будет подразумевать возможность сомнения. И все же, сейчас, кажется, что вечность означала восемь лет, девять месяцев и несколько дней, поскольку последний удар отсчитанного времени свершился в среду, семнадцатого мая. — «Как же это может быть?» — вопрошал он. Из примеров он знал, что подобное частенько происходило с другими мужчинами и эти мужчины даже теряли разум или заболевали раком. Могло ли случиться так, что с ним этого не произойдет, как если бы он предположил, что обладает исключительным иммунитетом?

«Возможно, это — только intermittence du coeur[37], не более». — Это было весьма вероятно — квазифизическое состояние, связанное с атмосферой и диетой, беспокойством, утомительным ожиданием и сотней других взаимосвязанных причин. Он написал еще один абзац, перечислив странные, не поддающиеся очевидному объяснению перемены убеждений, отречений, временного отступничества от веры. Все это могло быть результатом подлого поведения тела, всего лишь тела, вместилища ума. Так храбрецы превращаются в трусов, если у них не в порядке печень, а у женщин во время беременности случаются приступы помешательства.

Он присовокупил примеры влияния, в свою очередь, ума на тело, как то: экземы, ложные беременности, реальное выделение молока. Потом аккуратно посыпал песком последний листок, собрал остальные, бросил их в умирающий огонь, и наблюдал как они вспыхнули, свернулись и скорчились, превратившись в черный, ничего не значащий пепел. Он не был полностью убежден, и внутренний голос заметил, что было много мужчин, в том числе и докторов, которые пальпировали свои опухоли и объявляли их доброкачественными. И все-таки это принесло облегчение его колеблющемуся, но желающему верить уму, и с этой мыслью он лег в кровать. Где — то этажом ниже мужчина пел «О, о, плачущая голубка» так, будто его сердце было разбито. Стивен слушал песню, пока нахлынувший прилив опиумного сна не поглотил его.

Утро выдалось яркое и солнечное, с хорошим ветром, задувавшим с норд-норд-веста. Джек с рассвета наблюдал за морем и перед завтраком увидел направляющийся в залив и так ожидаемый им парус. И поскольку воздух был необычайно чист и прозрачен, то он скоро узнал «Шэннон». Тот продвигался вперед и вперед, ближе, чем, кто-либо из блокадной эскадры осмеливался ранее. Так близко, что Джек рассмотрел офицера с подзорной трубой на салинге фор-брам-стеньги. Сказать с уверенностью он не мог, но был почти уверен, что узнал Филипа Брока, который командовал «Шенноном» последние пять лет.

И еще ближе, пока, наконец, артиллеристы с острова Касл не выстрелили из мортиры высоко взлетевшей бомбой: тут «Шэннон» отвернул, но маленькая фигурка вновь появилась на квартердеке и взобралась на салинг бизань-мачты. Блестящая медь подзорной трубы все еще была направлена на бостонскую гавань и американские военные корабли. Немного позже «Шэннон» наполнил паруса и левым галсом направился в сторону открытого моря. Одновременно высоко над его марселями распустились два флажных сигнала. Джек не смог их разобрать, но прекрасно понимал, что они должны означать и, переведя трубу к горизонту, увидел как консорт «Шэннона» подтвердил приказ, распустил паруса и быстро направился на юго-восток, прямо в Атлантику.

— Где доктор? — спросил Джек, когда принесли завтрак.

— Уверена, что он еще спит, — сказала Брайди, — и пусть отдохнет. У него вчера была трудная кровавая операция, и он совсем измотан.

Стивен все еще спал, когда к Джеку зашел мистер Эванс, приведя друга.

— Не буду садиться, — сказал он. — Доктор Чоут говорит, что к вам не допускают посетителей. Но не смог удержаться, чтобы не заглянуть к вам на пять минут с капитаном Лоуренсом, у которого есть для вас сообщение. Позвольте представить капитана Лоуренса, ранее командовавшим «Хорнетом», а теперь «Чезапиком». Капитан Обри, Королевский флот.

Капитаны выразили свое удовольствие, но было трудно разглядеть приязнь на застенчивом, смущенном лице Лоуренса, а имя «Хорнета» вышибло всю жизнерадостность из Джека. Однако он проявил ожидаемое гостеприимство и несмотря на протесты гостей попросил принести кофе и сладких булочек.

— Или печенья — так следует говорить? — сказал Джек, глядя на Лоуренса с улыбкой. Тот Джеку понравился — крепко скроенный, скромный и хорошо воспитанный человек с открытым лицом, в белом кителе. Прирожденный моряк. Лоуренс вернул улыбку — несмотря на всю неловкость ситуации, была налицо взаимная симпатия и сказал:

— Недавно, сэр, я имел удовольствие повстречать лейтенанта вашего флота Моуэтта, который очень хотел, чтобы я встретился с вами, передал его глубочайшее уважение, узнал, как ваши дела, и сообщил, что сам он в госпитале в Нью-Йорке, уже идет на поправку.

Давным-давно Моуэтт был одним из мичманов Джека, а Лоуренс встретился с ним в связи с убийственной схваткой, в ходе которой «Хорнет» потопил «Пикок». Когда они заговорили о молодом человеке, которому щепой от фальшборта «Пикока» сломало три ребра, стало ясно, что Лоуренс и Моуэтт отлично поладили за время долгого путешествия от реки Демерара, и Лоуренс был добр к раненому лейтенанту. На сердце у Джека стало легче — к Моуэтту он был сильно привязан.

Прошло пять минут, затем еще пять, последовал новый кофейник; в конечном счете вошел Чоут и выгнал посетителей. Джек вернулся к своей подзорной трубе, Эванс — к выпотрошенной «Конституции», а Лоуренс — к «Чезапику».

Прошло утро и часть дня, дня яркого и бодрого, и, наконец, явился Стивен, все еще хмурый и тяжелый, осоловелый от сна.

— Ты выглядишь намного лучше, Джек, — сказал он.

— Да, и чувствую себя тоже. «Шеннон» заглянул в порт этим утром, обнаружил, что птички упорхнули: все, кроме «Чезапика» и…

— Ты слышал это? — сказал Стивен, направляясь к окну.

— Тоскливо кричащую птицу?

— Плачущая горлица — вот она летит. Я мечтал увидеть ее. Джек, прости, мне нужно идти. Диана пригласила меня на обед с Джонсоном и Луизой Уоган.

— Я полагаю… полагаю, с ней все в порядке? — спросил Джек.

— Да она просто цветет, благодарю. Очень интересовалась тобой, — сказал Стивен. Возникла пауза, но Стивен ничего не добавил. Джек подождал и, когда стало ясно, что Стивен ничего больше не скажет, спросил:

— Воспользуешься моей бритвой? Я правил ее этим утром до тех пор, пока она не стала разрезать волосок на четыре части.

— О нет, — сказал Стивен, проведя рукой по худому щетинистому лицу. — И так сойдет. Я брился вчера или позавчера.

— Но ты забыл о рубашке. На ней кровь — кровь на воротничке и манжетах.

— Это не важно. Я надену сюртук. Сюртук выглядит очень представительно, я снимал его перед операцией. Очень даже занимательной операцией.

— Стивен, — сказал Джек искренне, — будь паинькой хоть раз, именно сейчас, порадуй меня! Я буду очень несчастен, если один из моих офицеров, обедая во вражеском городе, не будет выглядеть аккуратно. Могут подумать, что он был побит и не испытывает гордости за свою службу.

— Хорошо, — вздохнул Стивен и взял бритву.

Выбритый, причесанный и аккуратный, Стивен спешил через город: свежий воздух прочистил затуманенный мозг, и к концу прогулки тот практически полностью вернулся в распоряжение хозяина. Пришел доктор загодя, чему очень обрадовался — потому как часы на пресвитерианской церкви — отличавшиеся от прочих часов в Бостоне настолько, насколько пресвитерианская доктрина отличалась от прочих религиозных доктрин — заставили его запереживать. В действительности же он пришел настолько рано, что даже некому было его встретить. «Господа еще одеваются», — сообщила монументальная рабыня, сопровождая визитера в пустую гостиную.

Постояв там некоторое время и полюбовавшись на картинки Джонсона: белоголовый орлан, каролинская синица-гаичка, его старый знакомый черношеий ходулочник, Стивен вышел на длинный балкон — узнать будут ли видны с него какие-нибудь еще уличные часы — ни он, ни Джек часов не имели.

Одни такие часы нашлись — далеко вниз по улице, но их заслоняла группа рабочих на дальнем конце балкона, поднимавших известь и песок для какого-то ремонта. Повытягивав некоторое время шею, Стивен бросил это занятие — в конце концов, что значит время? Немного поодаль в другом направлении, где занавески колыхались в раскрытом окне, Стивен услышал так хорошо знакомый оттенок упрека в голосе Дианы, которая взяла Джонсона в оборот. В более джентльменском настроении Стивен сразу бы ушел, но подобного настроения у него не наблюдалось, и вскоре до него донесся крик Джонсона:

— Боже мой, Диана, иногда ты орешь так, будто тебя режут!

Голос был громкий и раздраженный. Следом хлопнула дверь. Стивен тихо ступил обратно в гостиную, и к моменту прихода Джонсона — сердечного, радушного, наружно спокойного, — уже изучал грифа-индейку. «А ты неплохой притворщик, как я посмотрю», — сказал про себя Стивен.

— Конечно, это очень способный человек, — уже вслух заявил он. — Художник показывает нам не птицу, потому что ни у какой птицы нет такой потрясающей отчетливости в каждой детали, но саму платонову идею птицы, визуальный архетип грифа-индейки.

— Именно так, — согласился Джонсон.

И они проговорили о грифе-индейке и белоголовом орлане, гнездо которого Джонсон надеялся увидеть в воскресенье на землях своего друга в штате Мэн, вплоть до прихода миссис Уоган и Майкла Хирепата. Одновременно через другую дверь вошла Диана Вильерс, и Стивен отметил, что, хотя Уоган принарядилась особо тщательно, Диана победила без труда. На ней было легчайшее, синее-синее платье прямо из Парижа, и на этом фоне бостонский фасон Уоган выглядел грубым и провинциальным, кроме того, вокруг шеи Дианы обвивалось такое ожерелье из сине-белых алмазов, какие Стивен почти никогда не видывал, с огромным камнем посередине.

Еще прежде, чем они сели обедать, ему стало ясно, что налицо конфликт между Вильерс и Уоган с одной стороны, и Вильерс и Джонсоном с другой. А пока они ели суп (превосходный bisque de homard [38]), также стало понятно, что между Джонсоном и Луизой есть связь. Они прилагали все усилия, чтобы скрыть это, но временами были слишком формальны, а временами — слишком фривольны, и фальшь все время пробивалась. Место Стивена хорошо подходило для наблюдения за ними, поскольку стол, за которым все обедали, был прямоугольным, а он в одиночестве занимал середину длинной стороны. Хирепат и Луиза сидели напротив него, а Диана и Джонсон на противоположных концах и Уоган — справа от Джонсона. Исходя из несколько неестественной позы Джонсона, Стивен был вполне уверен, что тот прижимается к ноге Уоган и ей, судя по веселому, оживленному лицу, это нравится.

Зачастую Стивен вел себя за столом молчаливо и отстраненно. Диана давно это знала, и основные усилия во время супа, а также последовавшего за ним блюда, направила на то, чтобы развлечь Майкла Хирепата. Стивен знал, что Диана едва знакома с Хирепатом, и был удивлен живостью ее разговора, дружеским, шутливым тоном, анекдотом, по меньшей мере двусмысленным. Содержание его стоило счесть либо глупым, либо неприличным. Хирепат был удивлен не меньше, но как человек воспитанный, сдерживался, отвечая почти в той же манере, насколько позволяли его навыки и способности. Обед еще только начался, а Диана уже неоднократно наполнила ему бокал, и к моменту, когда подали палтус, Майкл начал собственный рассказ, единственный, который смог вспомнить. Но на полпути, ему похоже пришло в голову, что концовка граничит со скабрезностью, и, бросив тревожный взгляд на Стивена, он закончил совершенно нелепым, но невинным финалом.

Обескураженный, он замолчал и, оказавшись среди почти немых соседей, Диана была вынуждена развлекать их. Уверенность не покидала ее ни на мгновение, она наполняла бокалы все снова и снова — Стивен заметил, что и сама Диана не уклонялась, а пила наравне со своими гостями, и выдала им подробнейший отчет о поездке в Новый Орлеан. Рассказ не был ни особенно интересным, ни забавным, но помогал создать достаточно убедительную видимость оживления на ее конце стола — никакого неловкого молчания. Очевидно, у нее была большая практика развлечения собравшихся во время длинного обеда: и все же из сути ее разговора Стивену казалось, что на них в основном присутствовали деловые люди и политики, а гораздо чаще и те, и другие. Куда подевалось ее быстрое, саркастическое, непринужденное остроумие, умение превратить скользкую фразу в великолепно подходящую для компании?

Стоило ей опускаться до анекдотов и отыгранных сцен, когда ни он сам, ни Хирепат не являются политиками? Также у неё появился легкий американский акцент, противоречащий ее манерам. Но, с другой стороны, действительно ли Диана обладала особыми отличиями, об отсутствии которых он теперь так сожалел, или они существовали только в его распаленном страстью мозге? Да, обладала. Вспомнились объективные доказательства этого, и даже если бы их не было, ее внешность была убедительным свидетельством. Стивен отметил, что в некоторой степени лицо каждого человека — отражение ума, и с грустью подумал о своей собственной физиономии. Лицо, внешность и движения Дианы все еще сохраняли большую часть того прекрасного, авантюрного и изящного характера, который он знал.

Ему пришла в голову мысль, что эти несколько последних лет Диана провела исключительно среди мужчин, почти не видя женщин, за исключением нескольких — таких как Луиза Уоган. Диана и говорила скорее, как говорят мужчины — беспринципные, обеспеченные, привыкшие вольготно жить мужчины — когда собираются вместе. «Она забыла, что прилично говорить, а что нет, — размышлял он. — Еще несколько лет в этой компании, и она без смущения станет пускать газы». Смутное противоборство между стойкими принципами с одной стороны и твердостью и уверенностью с другой — в таком направлении текли его мысли. Тут принесли новый графин, и Диана, явно раздраженная неосмотрительностью со стороны Джонсона и Луизы, воскликнула:

— Черт побери! Вино со вкусом пробки. Джонсон, в самом деле, ты мог бы дать своим гостям что-то, что можно пить.

На лице темнокожего дворецкого отразилась чрезвычайная обеспокоенность: стакан поспешно отнесли на другой конец стола. Тишина, и затем вердикт, произнесенный с обдуманной мягкостью:

— Конечно нет, моя дорогая: вино кажется мне довольно приятным. Передайте бокал доктору Мэтьюрину. Что вы на это скажете, сэр?

— Я не большой ценитель вина, — сказал Стивен. — Но я слышал, что изредка глоток вина у самой пробки может иметь нехороший привкус, в то время как остальная часть бутылки превосходна. Возможно, это тот самый случай.

Это было неуклюжее объяснение, но вполне достаточное для желающих избежать ссоры: графин заменили, и беседа стала общей. Хирепат поделился некоторыми соображениями о неизбежных задержках в печати: немедленно заговорили о публикации его книги, и было приятно видеть рвение Луизы Уоган, когда обсуждали формат, в котором книга должна быть напечатана, размер и качество бумаги. Без сомнения, она привязалась к Хирепату, но, возможно, это была скорее привязанность сестры, а не любовницы, причем сестры несколько деспотичной.

Стивен тоже побудил себя к исполнению общественных обязательств, и под жаркое поведал Диане и Хирепату о плавании на куттере после того, как сгорела «Ла Флеш»: об испепеляющей ненависти к судну, которое прошло, не заметив их; про неутолимый аппетит к сухарям, разыгравшийся, когда их наконец-то подняли на борт злополучной «Явы».

Я видел, — сказал он, — как между завтраком и обедом капитан Обри съел три с половиной фунта сухарей, запивая их глотком воды через каждые восемь унций, а я не отставал от него, восхищаясь отменным вкусом и высказывая сожаления, что Лукуллу не довелось отведать корабельных сухарей, которые еще несильно поражены долгоносиком: «Ява» только четыре недели как вышла из порта.

Диана поинтересовалась состоянием здоровья Джека, и когда Стивен ответил, она во внезапно возникшей паузе сказала:

— Передавай ему мою любовь.

К своему удивлению Стивен увидел, как Джонсон напрягся, выпрямился, заметно отстраняясь от Уоган, и тоном, в котором вопреки всем стараниям, угадывалось сильное неудовольствие, спросил:

— Кто этот джентльмен, которому ты посылаешь свою любовь, моя дорогая?

— Капитан Обри, — сказала Диана, поднимая голову тем агрессивно красивым жестом, который Стивен хорошо помнил. — Выдающийся офицер на службе Его Величества, сэр. — Но потом, ломая лед возникшей напряженности, сухо добавила, — он мой кузен по браку, женат на Софии Уильямс.

— Ах, капитан Обри, да-да — сказал Джонсон. — Джентльмен, с которым мне предстоит увидеться после обеда.

Обед подошел к концу, Диана и Луиза Уоган удалились. «Интересно, как им понравится общество друг друга», — подумал Стивен, когда придержал дверь, чтобы выпустить их. Мужчины некоторое время сидели, обсуждая сбор Бостоном денег для московитов, пострадавших от пожара, уничтожившего их город, и политику короля Пруссии.

— Наши общественные деятели на удивление мало знают о положении в Европе, — заключил Джонсон, и перед тем, как войти в гостиную, доверительно обратился к Стивену:

— Доктор Мэтьюрин, если вы не заняты сегодня вечером, я очень хотел бы переговорить. После обеда я должен увидеться с капитаном Обри — официальный визит по поводу его обмена, и кое-какими французами, но не думаю, что это затянется надолго. Возможно, вы могли бы посидеть, выпить чаю с миссис Вильерс, пока я не вернусь?

— Буду рад, — сказал Стивен.

Он и Хирепат прошли в гостиную, где Диана и Луиза сидели на некотором расстоянии друг от друга и молча курили длинные тонкие сигары. Хирепат, слегка неустойчивый на ногах и слегка воспаривший духом, счел целесообразным продекламировать свою версию стихотворения танской эпохи о чувствах китайской принцессы, по политическим соображениям выданной замуж за варвара — вождя орды, ведущей грубую жизнь во Внешней Монголии. В своем энтузиазме он имел склонность запинаться. Женщины слушали его: Луиза с удивленной и доброжелательной снисходительностью, Диана — с определенным оттенком презрения. Стивен не слушал вообще.

В свое время он пережил много несчастий, но ни одно из них не могло сравниться с этой холодной пустотой внутри. Наблюдения за Дианой подтвердили подозрения, возникшие накануне, и укрепили в первом инстинктивном порыве. Он больше не любит Диану Вильерс, а это для него равносильно смерти. Что-то изменилось в ее сущности, и женщина, которая пила чай и разговаривала, была незнакомкой, и незнакомкой еще большей из-за существовавшей между ними прежде доверительности. Очевидные изменения заключались в том, что гнев, плохое настроение, разочарование и расстройство ожесточили ее: лицо оставалось прекрасным, но выражение его утратило дружелюбие. Луиза Уоган не обладала и десятой долей стиля или красоты Дианы, она была хуже во всех отношениях, но ее жизнерадостность, юмор и готовность радоваться создавали болезненный контраст. Однако самое серьезное изменение было намного более глубоким: как будто Диана пала духом и храбрость начала покидать ее, если совсем уже не покинула.

Безусловно, ее положение было трудным, и требовалась необычайная храбрость, чтобы устоять, но он всегда рассматривал Диану как женщину, как существо необычайной храбрости. Без храбрости это уже была бы не Диана. Но, с другой стороны, отметил он, меняя направление мыслей, следовало рассмотреть и физический аспект: если запор способен уменьшить мужскую храбрость, насколько неблагоприятная фаза луны способна изменить женскую? Он осторожно взглянул на ее лицо, чтобы найти отметки, подтверждающие это суждение и ободриться. И к своему разочарованию обнаружил, что результаты разведки отвергают луну и все ее влияние. Мэтьюрин просто отметил, что впечатление от высокой посадки ее головы, прямой осанки, которыми он так сильно и долго восхищался, теперь казалось немного преувеличенным. Сказывался эффект возмущения, дурного обращения. Если, как он предположил, ее дух действительно подавлен, и если из сильной она стала слабой, то отсюда логично проистекают общеизвестные недостатки слабости. Будет не удивительно найти раздражительность, дурной нрав, и даже, Бог простит, жалость к себе, фальшь. Человек может в целом опуститься.

Торжественно-мычащая декламация Хирепата прекратилась. Причем прекратилась уже некоторое время назад, чего Стивен не заметил, поскольку дискуссия или, точнее, спор Майкла и Луизы о времени кормления Кэролайн и людях, которым можно это доверить, зашел уже далеко.

Спустя некоторое время, Хирепат, поддержанный Дианой, взял верх, и наметилось общее движение в сторону двери.

— Луиза — такая ревностная мать, — сказала Диана. — Можно поклясться, что она просто создана для выкармливания младенцев. Уверена, что это ее самая большая радость. Не так ли, Луиза?

С некоторой теплотой Луиза отметила, что только женщины, у которых были дети, могут оценить такие вещи как следует, и Стивена мучала мысль, что Диана могла бы в ответе коснуться темы происхождения дочери Луизы, но она только сказала:

— О, моя дорогая, прежде чем вы выйдете на улицу, должна заметить, что у вас нижняя юбка торчит. Бессовестно с моей стороны было не упомянуть об этом перед обедом, хотя уверена, никто не обращает внимания на подобное у кормящей матери.

— Господи, Стивен, — сказала она, возвращаясь, — прости меня за такой скучный званый обед. Ты уже и так достаточно натерпелся, но сейчас мы, по крайней мере, сможем поговорить.

Она говорила с той абсолютной открытостью и откровенностью, которым Стивен так завидовал, поскольку, как она предполагала, ей внимало любящее и внимательное ухо. И он, конечно, слушал с серьезным вниманием и одновременно с беспокойством. Его дружба к ней не изменилась, и к ней примешивалась изрядная доля нежности.

Ее отношения с Джонсоном были неустойчивыми с самого начала: это не могло продолжаться, даже если не касаться бесконечного процесса его развода. Джонсон, человек жестокий и опасный, мог быть абсолютно безжалостным; обычно несдержанный, он был слишком богат, чтобы это пошло ему на пользу. А, кроме того, волокита, и его отношение к черным было отталкивающим.

— Я полагаю, истинное обличье, повседневный опыт рабства очень трудно выносить, — сказал Стивен, — особенно в промышленных масштабах большой плантации.

— О, что касается рабства, — сказал она, пожимая плечами, — то уж это мне кажется достаточно естественным: невольников было множество в Индии, ты ведь знаешь. Мне следовало уточнить: его отношение к черным женщинам. Все дети-мулаты вокруг дома в Мэриленде — его, а те, что постарше — его же сводные братья или сестры. Также было несколько окторонок,[39] кузин, полагаю, которые смотрели на меня с таким отвратительным фамильярным, всезнающим видом, что я не могла вынести этого — чувствовала себя так, будто меня покупают. Да он просто первый самец в округе. Этот парень — просто приходской племенной бык.

— Боюсь, он дремлет в большинстве из нас.

— В Джонсоне он не дремлет никогда, уверяю. И в это же самое время он нелепо ревнив, просто турок какой-то. Всё, чего ему не хватает, так это бороды, тюрбана и ятагана, — сказала она, и на ее губах промелькнул призрак былой улыбки. — Ни одной из темнокожих девочек, которым он оказал предпочтение, никогда не разрешат выйти замуж, а мне он закатывал такие сцены за разговор с другим мужчиной, что просто не поверишь. Я действительно полагаю, что он убьет меня и тебя, если увидит, как я делаю это, — она нежно прикоснулась к его ладони. — Боже мой, Мэтьюрин, — продолжала она, сжимая ему руку, — какое это облегчение иметь друга, которому можно вполне доверять и на которого можно положиться.

После одной из таких сцен ревности она бросила Джонсона и приехала в Лондон. Он последовал за ней. Был хорошим, тихим, добрым, полон обещаний измениться, показывал ей письма адвокатов, из которых следовало, что развод совсем близко.

— И он подарил мне эти бриллианты, — сказала она, расстегивая ожерелье и бросая его на кушетку, где оно сверкало и переливалось как фосфоресцирующий кильватерный след. — Камни принадлежали его матери, а он вставил их в оправу. Большой в центре называется Бегума. Я полагаю, позорно признавать, что они имеют на меня влияние, но это так. Полагаю, большинство женщин любят бриллианты.

В Лондоне, или скорее во время их поспешного бегства из него, она узнала, что Джонсон связан с американской разведкой: но даже тогда ни на секунду не могла предположить, что его деятельность так или иначе направлена против Англии. Диана думала, что это нечто, связанное с товарами, акциями и правительственными фондами в Европе, тем более что все тогда были убеждены в скорой войне между Соединенными Штатами и Францией. Однако он запугал ее, сказав, что и она вовлечена, что правительство схватит ее и повесит за передачу бумаг Луизе Уоган, и она как дура согласилась вернуться с ним в Америку. Да, она получала письма для Луизы и передавала их, но думала, что это всего лишь интрижка. Прозрение пришло, когда Луизу арестовали, а саму Диану забрали в Министерство внутренних дел и допрашивали в течение многих часов подряд. Она потеряла голову и бежала с Джонсоном.

Это был глупейший поступок за всю ее жизнь. И вот она во враждебной стране, а Джонсон с дьявольским нахальством ждет от нее помощи в работе против ее соотечественников и радости при вести о захвате кораблей Королевского флота.

— Это пронзает мне сердце, Стивен! Прямо насквозь! Мы так гордились каждым из этих фрегатов, и вот все три потеряны без хотя бы единственной победы, и американцы так ликуют. Я вижу прогуливающихся пленных английских офицеров — это отвратительно.

— Разве ты не стала американской гражданкой?

— О, я подписала какие-то глупые документы, потому как мне сказали, что это облегчит развод, но разве несчастный клочок бумаги может иметь какое-то значение? Джонсон — очень умный человек, но иногда просто невероятно глуп — ждать, что дочь солдата, который всю свою жизнь прослужил королю, выросшая среди солдат и жена солдата, работала против своей собственной страны? Возможно, Джонсон считает, что он Адонис, Байрон и Крез в одном лице и ни одна женщина не устоит перед ним. Он все еще думает, что сможет меня убедить, потому что я написала несколько из его писем французам. Но этого ему никогда не удастся, никогда, никогда, никогда!

— Его работа действительно так важна?

— Да. Я была поражена. Я думала, что это просто богатый человек, который дурачится, дилетант, но это не так. Он страстно увлечен своим делом — тратит намного больше денег, чем выделяет ему правительство: только в прошлом месяце продал отдаленную плантацию в Вирджинии. Он подает советы госсекретарю, и имеет целый рой помощников, работающих на него. Луиза Уоган была одним из них и будет снова. О, Стивен, я больше не вынесу. Я в отчаянии. Как мне выбраться из этого?

Стивен встал, подошел к окну и встал там, заложив руки за спину, разглядывая рабочих в конце балкона. Ее рассказ получился совершенно правдивым: она была искренна, но не полностью — ничего не сказала о том факте, что находится в крайне сложном положении, положении женщины, которую если не бросили, то, по меньшей мере, потеснили. До сей поры это Диана давала отставку, и новая роль явно не для нее. Она была настолько подавлена, так глубоко обеспокоена, что интуиция ничего не подсказала ей о его, Стивена, душевном состоянии. С другой стороны она, конечно, определенно боится Джонсона. Положение было довольно отчаянным. Повернувшись, Стивен сказал:

— Послушай, моя дорогая. Ты должна выйти за меня замуж: это снова сделает тебя британской подданной, и ты сможешь вернуться в Англию. Джека и меня должны обменять приблизительно через день, поедешь с нами как моя жена. Это будет чисто формальный брак, manage blanc,[40] если угодно.

— О, Стивен, — вскричала она, вскакивая с таким взглядом признательности, доверия, и любви, что это наполнило его сердце виной и раскаянием, — я знала, что всегда смогу на тебя положиться.

Она обняла его, тесно прильнув, а Стивен, скрывая отсутствие бурных эмоций, прижал ее еще крепче Затем Диана отпрянула, лицо ее омрачилось:

— Нет. О, нет. Я забыла, — сказала она. — Американцы полагают, что Обри как-то связан с разведкой, подбросил Луизе какие-то бумаги, когда та была на борту «Леопарда». Бог его знает, правы ли они — я уже не знаю, что и думать. Я никогда, никогда, не смогу поверить, что Луиза шпионка, но если это так, то да поможет Джеку Бог в лапах Джонсона. Никакого обмена не будет.

Они услышали Джонсона, когда тот еще шел по коридору, обращаясь к кому-то на невероятно плохом французском, и у них было время, чтобы надеть маски безразличия. Джонсон извинился, что задержался и, заметив алмазное ожерелье, поднял его.

— Я собиралась убрать его, — сказала Диана.

Ожерелье вспыхивало и искрилось, когда Джонсон перекладывал его из руки в руку, и бесчисленные крошечные призматические огоньки мчалась по потолку как рои метеоритов.

— Да, так и сделай, — сказал он. — Я не вполне доволен застежкой и еще надо сделать шкатулку, чтобы перевозить ожерелье.

Диана без слов вышла из комнаты, унося ожерелье, а Джонсон сказал:

— После обеда я виделся с капитаном Обри. Он так хорошо отзывался о вас, доктор Мэтьюрин, и мы хорошо поладили. Имело место какое-то досадное недоразумение с господами, которые расспрашивали его ранее, но это вскоре разрешится. Я думаю, что они вступили на ложный путь, и дело вскоре будет улажено. Капитан Обри — самый достойный британский морской офицер. Из тех, кто учит наших моряков их ремеслу. Но несколько раз он озадачил меня: не будет ли нескромным узнать, кто такой адмирал Крайтон, с которым он вас сравнивал? Не могу припомнить подобного имени среди соратников лорда Нельсона. И что имел в виду, говоря, что Наполеон убил золотого тельца в России? Мне не хотелось задерживаться сверх необходимого, потому что он, в самом деле, так жестоко изранен, да и доктор Чоут настаивал, чтобы я не утомлял его.

— Упомянутый Крайтон был несомненно гениальным шотландцем приблизительно лет двести назад, который говорил на огромном количестве языков и прозванный среди коллег в шутку «Адмиралом». Поэтому капитан Обри глубоко убежден, что тот служил в Королевском флоте. Что ж касается золотого тельца, то я рискну предположить, что, возможно налицо путаница между заблуждением израильтян и гусем из нашего детства, который нес золотые яйца. Бедная птаха.

— А, понятно, понятно. Да. То есть, он подразумевал, что Наполеон был опрометчив, напав на царя, и только. Как считаете, доктор Мэтьюрин?

— На самом деле я мало что знаю о подобных вещах. Надеюсь только, что вся эта бессмысленная бойня и разрушения скоро закончатся.

— Полностью согласен, — сказал Джонсон. — Вы — сторонник мира, как и я, и мне кажется, что если бы между противоборствующими сторонами имелось четкое взаимопонимание, более точное знание реальных целей и потенциала каждого, то мир был бы заключен намного скорее. И как я недавно отметил, мы в Штатах довольно не осведомлены о тонкостях положения в Европе. Например, только недавно мы узнали о существовании различных организаций среди каталонцев северо-восточной Испании, которые полны решимости покончить с господством Кастилии: мы предполагали, что такая организация всего одна. И затем, конечно, есть еще сложности в Ирландии. Так много скользких моментов, в которых я был бы крайне признателен за ваш совет.

— Боюсь только, сэр, что совет простого флотского хирурга будет мало полезен.

— Вы вовсе не простой флотский хирург, — сказал Джонсон, с лукавой улыбкой И после паузы продолжил. — Я знаком с некоторыми вашими публикациями, репутацией и деятельностью — научной деятельностью. Луиза Уоган рассказывала о том, как огорчала вас перспектива войны между Штатами и Англией, и вашем, позвольте так сказать, недовольстве действиями английского правительства в Ирландии. Но даже будь вы всего лишь простым корабельным хирургом, все равно вы европеец, много путешествовавший европеец, и ваш совет был бы ценен. В конце концов, по существу наши мотивы одни и те же — установление справедливого и прочного мира.

— Полностью разделяю ваше мнение, и согласен с вашими словами, — сказал Стивен, — но прошу простить меня. Несмотря на мое личное уважение, сэр, должен заметить, что технически мы в состоянии войны, и если совет мой окажется хоть сколько-нибудь вам полезен, значит я помогаю врагу, что, согласитесь, звучит крайней неприятно. Простите меня.

— Человек ваших способностей никогда не будет рабом слов, причем слов из жалкого адвокатского арсенала. Нет, нет, прошу, поразмыслите над тем, что я сказал. Я хотел бы проконсультироваться с вами только по пунктам, никак не связанным с флотом.

— У нас есть превосходная поговорка, что человек не может служить двум хозяевам, — сказал Стивен, улыбаясь.

— Верно — ответил Джонсон, возвращая улыбку, — но он может служить цели, которая превыше их. Дорогой доктор, я не приму ваш отказ. — Американец позвонил в колокольчик.

— Попросите, чтобы господа зашли, — сказал он слуге. Потом повернулся к Стивену, — Простите, я на минуту. Мне надо только передать письмо господам французам.

Вошел Дюбрей в сопровождении высокого Понте-Кане. Стивен сразу узнал Дюбрея — в конце концов, он видел его входящим и выходящим из посольства в Лиссабоне и из окна служанки напротив министерства в Париже, хотя сам был почти уверен, что Дюбрей ничего не знает о нем, кроме описания. Дюбрей холодно кивнул, Стивен склонил голову в ответ. Понте-Кане поинтересовался, как дела. Их не представили, и французы, получив конверт, удалились.

— Вы обратили внимание на этого человека? — спросил Джонсон. — Маленького, неприметного человечка? Ни за что не подумаешь, но это просто дьявольское отродье. У французов был агент на канадской границе, который думал, что намного выгоднее получать плату от обеих сторон: они схватили его, и то, что с ним сделали, я даже не стану описывать, хоть вы и медик. Вид тела, уверяю, преследовал меня в течение многих недель. У них есть взгляды, которые я не могу с готовностью одобрить, хотя эти люди умеют достигать цели. Это было грубым нарушением нашего суверенитета, но в эти критические времена мы не можем быть столь строгими с нашими французскими коллегами, как мне бы того хотелось. Однако, давайте встретимся завтра: есть некоторые формальности, с которыми мы можем покончить для обмена капитана Обри. Уверен, в нынешнем печальном положении его не стоит беспокоить, и, когда вы обдумаете все за ночь, то надеюсь, не станете возражать против того, чтобы проконсультировать меня по нескольким пунктам чисто европейской политики.