Военная фортуна

Глава седьмая

Стивен догадывался о мотивах Джонсона: они были весьма очевидны, и, не смотря на всё, весьма неуклюжи. В нем не было никакого актерства, хотя уклонение от любого намека на материальное вознаграждение являлось хорошей находкой, а упоминание о Каталонии еще лучше. Чего Стивен не знал, так это насколько Джонсон и Дюбрей уверены в своих предположениях. Каталонцы, возможно, были не больше, чем выстрелом навскидку: после обеда высказывалось очень много предположений различного рода, иногда относящихся к областям совершенно далеким от занятий Стивена, таким как Москва, Пруссия и Вена. Много зависело от того, что Джонсон узнал от Джека.

Их встреча неотрывно крутилась у него в голове в течение всего вечера с Дианой, иногда занимая все его мысли, иногда отступая холодной призрачной тенью куда-то далеко, и теперь, когда он торопился назад в «Асклепию», он прокручивал в уме рассказ Джонсона по этому поводу. Рассказ, как он был уверен, правдивый: никто не смог бы выдумать золотого тельца или призрачного адмирала. Он вздрогнул от аллегории с адмиралом Крайтоном и ускорил шаги.

— Вот ты где, Стивен, — сказал Джек. — Рад тебя видеть. Тебя угостили достойным обедом? А у нас тут постное блюдо из трески и бобов.

— Обед? Великолепный, я полагаю. Да, да, великолепный, с превосходным аперитивом. Диана шлет тебе привет.

— Что ж, очень мило с ее стороны. Мы же кузены, в конце концов. И теперь, раз я знаю, где она, то пошлю ей подходящую случаю благодарность за то, что написала Софи. Её, если так можно сказать, г-н Джонсон приходил ко мне этим днем. Кажется, что он большая правительственная шишка в этом регионе — Чоут был впечатлен.

— Как вы с ним поладили?

— На удивление хорошо. Я был довольно осторожен и начал издалека, но он объяснил, что основная причина в том, что все дело с самого начала попало не в те руки. Джонсон изучил вопрос с бригом «Элис Б. Сойер», и согласился, что, так как курсы судов не пресекались, было нонсенсом заявить, будто «Леопард» обстрелял его — имела место глупая ошибка где-нибудь в Департаменте, и он знает человека, который это исправит.

— Он говорил о твоем обмене?

— Не особенно. Он, кажется, считает естественным, что когда ошибка будет исправлена, все будет хорошо, и я не давил на него. Я пришел к мысли, что это слишком большой человек, чтобы обращать внимание на детали. Покончив с бригом, мы в основном говорили о Нельсоне — он великий поклонник лорда Нельсона — и о шхуне, на которой Джонсон прибыл из Чезапика — одной из тех быстрых американских шхун, которые могут плыть так круто к ветру, но еще больше о тебе. Он восхищен доктором Мэтьюрином.

— В самом деле?

— Да. Говорил такие приятные вещи о твоих птицах и исследованиях, твоей латыни и греческом; и чтобы не оставаться в долгу, я добавил про французский как у француза, а так же про испанский и каталанский языки, не говоря уже о диковинных наречиях, которые ты изучил на Востоке.

«Брат», — подумал про себя Стивен. — Ты едва не поджарил меня со своей добротой.

— Он горевал, что так и не осилил французский, — продолжал Джек. — Также как и я. Мы некоторое время пытались разобраться с письмом, которое кто-то послал ему из Луизианы: без хвастовства могу сказать, что понял из него больше, чем он. Между прочим, что означает «Pong?». Это было написано в письме.

— Я полагаю, что это означает «павлин».

— Не мост?

Стивен покачал головой.

— Ладно, забудь. При случае разберемся с этим павлином. Затем ему было любопытно знать, откуда ты знаешь каталанский, такой редкий вид языка; но зная, что есть некоторые вещи, которые ты предпочитаешь хранить в секрете, я сказал себе: «Джек, тебе лучше помолчать», и оставил его не солоно хлебавши. Я могу быть дипломатичным, когда захочу.

Не хватало только еще неуклюжей дипломатии Джека, чтобы завершить картину: ничто не могло более остро привлечь внимание Джонсона к единственному штриху, который способен помочь Дюбрею в его идентификации. Но, с другой стороны, единственные французы, которые знали о деятельности Стивена в Каталонии, — причем непосредственно, и в лицо, хоть и не по имени, — не могли (благодаря дорогому Джеку) ничего поведать. Еще не все потеряно, в любом случае — он все еще может остаться анонимным доктором С., рядовым орнитологом.

— Джек, — сказал он, — я очень тебе обязан за твои добрые намерения, но в принципе, мой дорогой, когда мы за границей, лучше тебе избегать рассказов обо мне незнакомцам, иначе это может навести их на мысль, что я умен — даже слишком умен. С другой стороны, о нашей же службе ты можешь говорить все, что пожелаешь, и чем больше, тем лучше.

— Бог мой, Стивен, — вскричал Джек, — я совершил ошибку? Я был дипломатичен, как я сказал, и нем как, как… ну, реши сам, как кто.

— Нет, нет просто к сведению. Расскажи, какие новости с моря сегодня?

— «Шэннон» заглянул в порт перед завтраком, как я уже говорил тебе, когда ты убежал. Обнаружив, что «Президент» и «Конгресс» исчезли, он отослал своего консорта, вероятно «Тенедос», к нашей эскадре, стоящей мористее. Потом заходил Эванс и привел одного из их офицеров, Лоуренса, который командовал «Хорнетом», когда тот потопил наш «Пикок». Сейчас он командует «Чезапиком».

— Каков он? Похож на Бейнбриджа?

— Нет, совсем другой тип — более открытый и искренний, а также моложе — примерно наших лет. Мне он очень понравился. Сказать по правде, даже больше, чем Джонсон. Хотя Джонсон очень хорошо о тебе отзывался, и вообще ведет себя по-джентльменски, в нем есть что-то, что мне не по нраву. Это не тот человек, с которым мне захотелось бы вместе служить или быть под его началом, в то время как с Лоуренсом я был бы счастлив плавать вместе. Он привез послание от молодого Моуэтта, раненного и взятого в плен на «Пикоке». Сейчас тот в Нью-Йорке, и идет на поправку.

Они поговорили о Моуэтте, очень приятном молодом человеке, обладающем литературными способностями, и Стивен продекламировал его стихи:

— Ну и память у тебя, — заметил Джек. — Как у…

— Тельца васанского?

— Именно. Немного позже заходил мистер Хирепат, что было очень любезно с его стороны, и посидел со мной после того, как навестил сестру. Ругал на чем свет стоит республиканцев, которые лишь чуть лучше, чем простые демократы, и рассказывал как сражался за короля под командованием генерала Бургойна. Хирепат хороший старикан, и пообещал заглянуть завтра и принести мне… Глянь! Вот «Шэннон», — вскричал Джек, кинувшись к своей подзорной трубе. — Смотри, он уже проходит длинный остров. Сейчас повернет руль, чтобы не сесть на мель. Там рядом есть одна, весьма неприятная, Хирепат показал мне ее, но сейчас Брок уже знает этот канал как свои пять пальцев. Смотри: он выбирает галсы и шкоты — крутанется на пятачке, великолепная работа! Развернуться на том же самом месте! Верткий, прямо как куттер. Теперь «Шэннон» остался совсем один, наблюдать то осталось только за «Чезапиком», «Конститьюш» вытащен на берег, поэтому не следует от него чего-то ждать.

— А почему один? Без сомнения, два корабля удержали бы «Чезапик» на месте намного лучше, чем один.

— В том то все и дело, — вскричал Джек. — Он хочет не заблокировать его, в этом я абсолютно уверен. Он хочет, чтобы «Чезапик» вышел из гавани. Было бы странно ожидать, что «Чезапик» выйдет против двух фрегатов. Именно поэтому Брок отослал «Тенедос» как только увидел, что «Президент» и «Конгресс» ушли. Смотри! Он обстенивает свой фор-марсель и берет бизань на гитовы, перекладывает на правый борт, снова наполняет паруса и вот — он уже развернулся: здорово проделано…

Пока «Шэннон» пробирался через извилистый фарватер Джек продолжал комментировать продвижение корабля, а Стивен в это время, задавался вопросом: «Что я скажу ему?». Физически Джек шел на поправку, но Стивен не хотел, чтобы какие-то ненужные волнения препятствовали этому, кроме того, мешала глубоко укоренившаяся привычка к скрытности и неуверенность относительно действий Дюбрея. Как понять, является ли француз чем-то большим, чем просто пешкой, которую Джонсон использует в своих собственных интересах? Что касается Джонсона, то доктор был уверен, что способен справиться с ним, хотя, без сомнения, тот очень опасен. Дюбрей же совсем другое дело, и он очень, очень сильно пострадал от действий самого Стивена.

К тому времени, когда фрегат вошел в зону досягаемости американских батарей, Стивен все еще не определился с решением.

— Он лег в дрейф, — сказал Джек. — Так и есть. И сам Филип Брок на топе мачты с подзорной трубой, разглядывает «Чезапик». Этим утром я был почти уверен, что это он и теперь, когда солнце на западе, я уверен абсолютно. Хочешь взглянуть?

Стивен навел подзорную трубу, нашел отдаленную фигуру и сказал:

— Ничего не могу сказать. Но, возможно, ты знаешь его так хорошо, что сможешь узнать на большом расстоянии?

— Конечно, могу, — сказал Джек. — Я знаю Филипа Брока с детства, лет двадцать и даже больше. Я, должно быть, рассказывал тебе о нем неоднократно?

— Никогда, — сказал Стивен. — И я никогда его не встречал. Полагаю, это неплохой моряк?

— О да, отличный. Подумать только, я никогда не рассказывал тебе о нем за эти годы! Бог мой!

— Прошу, расскажи о нем теперь, ведь до ужина еще целый час. — Стивен совсем не горел желанием что-либо узнать о Филипе Броке, но ему хотелось слышать на заднем фоне приятный голос Джека, пока сам он будет обдумывать ситуацию в ожидании внезапного озарения, которое подскажет, что же делать.

— Ну что ж, — сказал Джек, — Мы с Филипом Броком что-то вроде кузенов, и когда моя мать умерла, я был сослан на некоторое время в Брок-холл, прекрасное старинное местечко в Саффолке. Их земля спускается к устью Оруэлла, прежде чем тот впадает в с Стаур около Харвича. Филип и я проводили в грязи часы, наблюдая как корабли поднимаются к Ипсвичу или спускаются по течению обратно. Множество посудин из восточной части Англии, которые, как ты знаешь, удивительно хорошо справляются с короткими галсами в хитром фарватере, угольщики, баржи из Лондона, голландцы с той стороны Пролива со своими швертами и толстыми задницами, рыболовецкие доггеры, скуты и сельдяной флот. Мы страстно желали сбежать в море, и однажды даже попытались, но старый мистер Брок догнал нас на догкарте,[41] схватил и сек до тех пор, пока мы не заскулили как щенки — он был довольно строг.

Но, тем не менее, у нас имелась старая плоскодонка с рейковым парусом — нам едва хватало сил поднять его — то была самая неуклюжая скотина, которая когда-либо плавала, к тому же легко опрокидывалась, при всей своей жуткой массе. Я спасал Филипу жизнь по три-четыре раза в день, и однажды сказал, что он должен давать мне по полпенса за каждый раз. Но он отказался, заявив, что поскольку я умею плавать, а он нет, то вытаскивать его моя обязанность как христианина и как кузена, тем более, что я уже и так намок. Но добавил-таки, что будет за меня молиться. О, это были счастливые дни, тебе бы они тоже понравились: там, в грязи, обитала куча всяких длинноногих птиц, мы называли их туки, были еще выпи, кричащие где-то далеко в тростнике, и — черт знает как их звать — большие белые птицы с клювами странной формы, розовые цапли и другие виды, чьи клювы вывернуты вверх, еще на берегу было сухое место переполненное турухтанами, сражающимися с друг другом или токующими, распуская перья на шее как лиселя.

А еще мы привыкли корзинами собирать яйца зуйков. Бог весть, сколько это продолжалось, но это походило на маленькую вечность, и всегда было лето. Но потом Филип отправился в школу, а я ушел в море. Мы писали друг другу три или четыре раза, что немало для подростков, но я не мастак сочинять, сам знаешь, и мы потеряли связь друг с другом до тех пор, пока я не вернулся из Вест-Индии на «Андромеде», которая раскассировала экипаж. Тогда-то я и узнал, что он, хотя и был способным учеником, устал от школы и убедил родителей послать его в морскую Академию в Портсмуте. Вообще-то мне не хотелось, чтобы меня застали в компании с «академиком».

— Неужели они были настолько порочны?

— О, осмелюсь сказать, что в свои двенадцать-тринадцать лет они были настолько порочными, насколько позволяли их средства, но дело не в том: их уровень знаний был очень низок. Мы смотрели на них как на жалкое сборище подлых выскочек и увальней, изучающих судовождение и артиллерийское дело по книжкам и, при этом, претендующих быть на одном уровне с нами, постигшими это в море. Однако, мы были кузенами, и я взял его в «Синие столбы» и угостил приличным обедом: у меня звенело семь гиней призовых в кармане, а у него — ни гроша: старый мистер Брок был щедр в больших делах, но дрожал над каждым полупенсом. И мы ходили в театр, на спектакль «Спасенная Венеция»,[42] и на уличное представление, где можно было увидеть гадюку Клеопатры, блох, которые тащили карету, а еще за два пенса — настоящую живую Венеру, без всего. Я предложил, ему поразвлечься, но он уперся: нет, говорит, это безнравственно.

Затем он плавал на «Бульдоге» с капитаном Хоупом: ему тогда было пятнадцать или шестнадцать, что очень много для первого выхода в море. Но ему повезло с капитаном — первоклассный моряком, друг Нельсона. За Хоупом он перешел на «Леклер», и я видел его на Средиземном море. Потом он последовал за ним на «Ромулус», и мы проплавали вместе некоторое время, когда я возвращался на нем домой. В навигации я тогда в ему в подметки не годился, у меня она всегда была эмпирической, лишь намного позднее я полюбил конические секции и разобрался в теории. Его способности по этой части меня не удивляли, поскольку он всегда преуспевал в математике, так же как и в латыни, но я был поражен, обнаружив, насколько он продвинулся в судовождении. Мы сдали экзамены на лейтенанта примерно в одно время, но я не видел его до Сент-Винсента. Он тогда служил третьим лейтенантом на «Саутгемптоне» и мы помахали друг другу, когда корабли поравнялись во время формирования линии баталии.

После этого мы не виделись много лет, хотя, конечно, слышали друг о друге от общих знакомых. Большую часть службы он провел в Канале и в Немецком океане,[43] был произведен в коммандеры и получил назначение на старый гнилой «Шарк», несчастную улитку, годную только для конвойной службы. Его произвели в пост-капитаны задолго до меня — его отец большой друг Билли Питта, но даже при всем этом он не мог получить судно и годами сидел на берегу. Он написал мне очень приятное письмо после того, как мы захватили «Какафуэго» и сообщил, что муштрует крестьян. К этому времени он был уже женат, хотя, боюсь, не очень счастливо.

— Леди оказалась никуда не годной? Столько моряков берет в жены самых странных лахудр, даже шлюх.

— Нет, нет в этом смысле она оказалась абсолютно подходящей — настоящая леди, прекрасные связи, а также впечатляющее приданое — тысяч десять, я полагаю. Но у неё, бедолаги, были припадки. Хилая, всегда нуждающаяся в уходе, Но что хуже всего, вечно ноет, вечно жалеет себя. Я знал ее маленькой девочкой, и уже тогда она была беспомощной, задыхалась и закатывала глаза. Я боюсь, что это гнетет его. Уверен, ему было бы лучше с веселой, добродушной распутной девкой без гроша за душой, но женщина, которая относится к себе серьезно и не может смеяться — Боже, как это должно его угнетать! Уверен, это давило бы и на меня. Я побывал в Брок-холле вскоре после рождения их первенца и задавался вопросом, как он это выносит — но Филип справлялся, прямо как один из твоих древних стоиков или попрошаек около Монумента.[44] Впрочем, он сбежал в море так скоро, как только смог, сразу после мира, хотя и унаследовал к тому времени симпатичное имение с превосходной землей и лучшими в стране угодьями для охоты на куропаток. Адмиралтейство дало ему славный старый «Друид», отремонтированный, но текущий, тесный и настолько изношенный, что его пришлось укреплять повторно — елью. Но Боже, как он мог летать!

Я видел его делающим четырнадцать узлов в бакштаг, под брамселями, с тремя рифами на марселях и лиселями сверху и снизу. Но Филипу никогда не выпадало шанса отличиться на нем, ни разу он не встречал француза, равного по силе, что достойно сожаления, потому что еще не было человека, который жаждал бы славы больше, или который бы трудился усерднее для этого — даже Старик Джарви похвалил порядок, в котором содержался «Друид», несмотря на то, что все Броки всегда принадлежали к тори. Затем ему дали новый «Шэннон», построенный на верфи Бриндли, взамен того, который Левесон Гауэр разбил на рифах около Ла Ог. Это было в шестом году, и я поднялся к нему на борт в Норе. Ты был в Ирландии в то время, полагаю. Его только что назначили, и времени привести корабль в порядок не было, но «Шэннон» выглядел многообещающе, я слышал, что он и сейчас в прекрасной форме: у Брока всегда имелись верные представления об артиллерийском деле и дисциплине.

Последний раз мы виделись во время моего визита в Брок-холл. Он изменился: стал спокойным, довольно печальным, я уверен, что все дело в браке. Филип всегда был религиозен, а теперь стал и того больше, но не в духе экзальтированных, распевающих псалмы капитанов кнута и пряника. И ни намека на то, чтобы подставить другую щеку, по крайней мере врагам Короля.

Ты мог бы сделать этот вывод при виде его пушек — он за свой счет оснастил их угломерами, тоннами тратил порох и ядра из своих личных запасов, у него прекрасная репутация. Конечно, никаких громких побед один на один ему одержать не довелось — не выпало шанса, — но шлюпочных операций и захватов приватиров было без счета. А кроме того, легкий налет пуританизма: никаких женщин на борту, грог гардемаринам сокращается при первом же случае и никаких непристойностей за его столом.

— Я знаю, что ты тоже оставлял маленьких мальчиков без грога, и тебе не нравятся женщины на борту, и все же ты не пуританин. Кроме того, ты говоришь сальности наедине с другими капитанами и поешь скабрезные песни, когда пьян.

— Да, — сказал Джек, пожав плечами — но я строг ради дисциплины и порядка. Пьяные гардемарины или мичманы раздражают, а ссоры по поводу женщин могут всю команду вогнать в печаль, я уже не говорю про опустошение их карманов до такой степени, что они продают свое рванье, крадут судовую мебель и разрушают здоровье так, что не могут работать на мачтах или с пушками. Брок же строг из моральных соображений. Он ненавидит само по себе опьянение, супружескую измену и внебрачные связи, потому что все три из них грех, и не против корабля, а против Бога. Когда я, к примеру, говорю женщины, я имею в виду, проституток, орды которых приплывают в лодках, стоит судну бросить якорь.

— Я этого никогда не видел.

Джек улыбнулся. Было много чего на флоте, чего Стивен никогда не видел.

— Верно, поскольку ты плаваешь со мной, а на судах, которыми я командую, подобное не дозволяется. Но, конечно же, ты должен был заметить рой лодок и орды отребья вокруг любого военного корабля в порту?

— Я предполагал, что это посетители.

— Некоторые. Жены и семьи моряков, или возлюбленные, но большинство — шлюхи. Двести или триста за раз, иногда шлюх набирается больше, чем самих матросов. Потаскухи лежат в каждом гамаке отдыхающей вахты, поедая еду парней и присваивая их деньги, пока судно не выйдет в море снова. Как ты знаешь, перегородок там нет, и это впечатляющее зрелище не очень приятно для настоящих супруг и детей женатых моряков. Большинство капитанов позволяет это, только обыскивают женщин на предмет алкоголя. Говорят, что это хорошо для поднятия духа матросов. И большинство офицеров и мичманов тоже берут девочек. В бытность мальчишкой помню, кают-компания и мичманский кубрик на старом «Ресо» были полны ими всякий раз, когда мы бросали якорь, и о тебе могли подумать, что ты ничтожный слабак и ханжа, если у тебя не было «этого». Такое раскрывает юнцам глаза, смею тебя уверить.

Прибыл ужин — одинокое блюдо трески.

— Доктор, сэр, — сказала Маурья. — Я думала, что вы в своей комнате и собиралась принести поднос туда. Джентльмен нашел вас?

— Какой джентльмен, моя дорогая?

— Иностранный джентльмен, о котором я сказала. Он поднялся наверх, пока я была занята на кухне. Несомненно, он все еще сидит там.

— Пойду, посмотрю, — сказал Стивен.

Джентльмена там уже не оказалось, но он явно не скучал, просматривая бумаги Стивена: это было проделано ловко, почти незаметно обывательскому взгляду, за исключением того, что профессиональные умения джентльмена не распространялись на перестилание кровати с аккуратностью сестры милосердия и там, где он искал под матрацем, имелась неприметная выпуклость. Но у Стивена глаз был наметан: он заметил неестественную аккуратность медицинских заметок на своем столе и перестановку одолженных книг.

— Джек, — сказал он, когда они съели треску, — дела обстоят не совсем так, как бы хотелось. Одно время американцы подозревали тебя в связях с разведкой, теперь переключились на меня. Я не верю, что они будут действовать без доказательств, а никаких доказательств нет. Но есть ряд французских агентов в Америке — один из них только что обыскал мою комнату — и с ними ситуация другая. Не исключено, что всё обернется весьма неприглядно.

— Но, конечно, они ничего не смогут сделать тебе в Соединенных Штатах? Это же не Испания.

— Может и так, но все же у меня есть подозрение, что они могут попытаться, и я хочу принять меры предосторожности. Когда мистер Хирепат придет завтра, пожалуйста, передай ему эту записку, а когда прочтет, забери и брось в огонь. В ней говорится, что в настоящее время дальнейшие встречи между нами нежелательны, и я прошу его раздобыть для нас пару карманных пистолетов. Как думаешь, Джек, он сделает это?

— Да, — сказал Джек, — думаю да, если только можно упомянуть про французов. Он ненавидит французов так же, как и я.

— Тогда просто коснись их в разговоре, дипломатичный намек, не более. — Хирепат не то, что Джонсон, совсем не то. — Я уже выразил пожелание, чтобы швейцар не пускал людей, которых он не знает, кроме того я позаимствовал вот это из кабинета мистера Чоута.

Он развернул носовой платок и показал ампутационный нож с тяжелой ручкой и коротким обоюдоострым лезвием.

— Мы используем его для ампутаций, — заметил он.

— Выглядит довольно скромно, — сказал Джек.

— Господь с тобой, Джек, дюйм стали в правильное место творит чудеса. Человек ужасно хрупкое создание, — сказал Стивен, внимательно изучая лицо Джека: возможно не стоило затевать этот разговор — лихорадка могла вернуться. — Многие вообще были убиты всего лишь ланцетом, не более того, хотя и не всегда намеренно. Но ты не должен принимать всё, что я сказал как нечто большее, чем просто подозрения. Мы должны быть готовы даже к маловероятному варианту развития событий, и пара карманных пистолетов никогда не помешает.

Когда Стивен шел по небольшому городу на встречу с Джонсоном, подозрения такие отчетливые ночью и утром, чрезвычайно усилились.

На другой стороне оживленной главной улицы он увидел Луизу Уоган: его внимание привлекли мужские головы, поворачивающиеся вслед за ней, и он заметил, что двое из числа ее поклонников — пленные лейтенанты Королевского флота с подходящими именами Каин и Авель. Самого Стивена Луиза заметила мгновение спустя, и, бросив на него странный взгляд, значение которого было трудно понять, хотя угадывались беспокойство, испуг и враждебность, метнулась в ближайший магазин — лавку табачника.

— Спасибо, моя дорогая, — сказал Стивен.

Он послал ей воздушный поцелуй и пошел дальше, держась за лейтенантами приблизительно в тридцати ярдах, отметив, как задорно они крутят свои трости и приветствуют знакомых. Разнообразные экипажи останавливались и отъезжали от отеля Франшона или просто ожидали, и прежде чем он поравнялся с одним из них, из экипажа выскочил Понте-Кане. Вид у него был растерянный, он звал доктора. Увидев Стивена, француз подбежал к нему.

— Быстрее, доктор Мэтьюрин! — закричал он. — Тут даме плохо, здесь в экипаже — кровь, кровь! Он схватил его за руку, подталкивая к открытой двери. Из экипажа выскочили еще двое, и двое вышли из подъезда отеля. Они приближались, окружая его, и все это время Понте-Кане продолжал кричать. — Быстрее, быстрее, поспешите!

— Другую руку, — бормотал тем временем низенький юркий француз, — Оглуши его скорее, держи за шею, закидывай в карету!

Стивен бросился на землю, откинувшись назад со всей силой и крича:

— Держи вора, держи вора. Карманники. Каин и Авель, спасите, спасите!

Он производил адский шум, сопротивлялся, хватаясь за руки и за ноги. Он повалил одного из противников и укусил так, что тот закричал от боли. Они с силой оторвали Стивена от земли и понесли, но было уже слишком поздно. Вокруг поднялся шум, собралась толпа, Каин и Авель колошматили всех тростями, а Стивен, не переводя дух, продолжал свое:

— Держи вора! Карманники!

Английский подвел Понте-Кане, и его «твоя сам грабитель» прозвучал неубедительно. Толпа разозлилась. Необычайно быстро французы запрыгнули в карету, и она прогрохотала прочь, сопровождаемая сердитыми криками.

— Вы не ранены, сэр? — спросил Авель, помогая Мэтьюрину подняться на ноги.

— Вас ограбили, сэр? — спросил Каин, отряхивая его.

— Все хорошо, благодарю вас, — ответил Стивен. — Пожалуйста, одолжите булавку, эти головорезы порвали мне пальто.

— Я рад, что сломал свою трость об чью-то жирную голову, — сказал Каин.

— Приятно Вас видеть, — сказал Джонсон, когда Стивен появился.

Стивен был бледен и все еще дрожал от ярости, но ум его был остер и ясен: он сыграет роль оскорбленного гражданина.

— Мистер Джонсон, сэр, — вскричал он, — я хочу подать официальную жалобу огромной важности. Я подвергся нападению на улице, перед этим отелем, перед вашим отелем, сэр, со стороны группы головорезов-французов во главе с Понте-Кане. Они попытались похитить меня, силой усадить в карету. Завтра утром я первым делом зарегистрирую такую же жалобу у британского агента по делам военнопленных. Я требую защиты по законам вашей страны и личной безопасности, распространяющейся как правило на взятых в плен офицеров. Требую, чтобы в отношении Понте-Кане было проведено расследование, а его приспешники опознаны и наказаны. И как только я увижу агента по делам военнопленных, он подаст то же самое требование на самом высоком официальном уровне.

Джонсон был чрезвычайно обеспокоен, и попросил доктора Мэтьюрина прилечь на кушетку, выпить немного бренди или, по крайней мере, стакан воды. Он выразил крайнее сожаление об инциденте и, конечно же, обещал внести самый строгий протест французскому начальнику. Все еще играя роль чиновника, получившего жалобу от оскорбленного гражданина, Джонсон с ловкостью опытного политика долгое время говорил в общих чертах и ни о чем: о прискорбности таких разбирательств, ужасных последствиях войны, необходимости мира, мира справедливого и прочного. Стивен наблюдал, пока тот говорил, и, хотя мог сдерживать свое нетерпение от бессмысленного потока слов и гнев от неумелого нападения, не мог так же хорошо контролировать свои глаза: этот бледный, немигающий взгляд рептилии заставлял Джонсона нервничать и сбивал с мысли. В итоге Джонсон свел разглагольствования к неловкому заключению, встал, прошелся взад-вперед по комнате, открыл окно, попросил рабочих на балконе производить поменьше шума и затем, вернув самообладание, заговорил уже совершенно другим тоном.

Говоря конфиденциально, с глазу на глаз, он попросил, чтобы доктор Мэтьюрин понял затруднительность ситуации. Он, Джонсон, только маленький винтик в очень большой машине, и если в военное время те, кто наверху, сочли подходящим предоставить французским агентам значительную степень свободы, слишком большую, чем согласуется, по его мнению, с суверенитетом страны, то заявить протест это максимум, что он может сделать. И в ответе, несомненно, будет написано, что это сделано на взаимных основаниях — американским агентам на французских территориях молчаливо разрешена аналогичная степень свободы.

— С другой стороны, — сказал он, — я наверняка смогу защитить своих собственных агентов, в этом можете быть абсолютно уверены. Таким образом, прошу для вашей же безопасности разрешить зарегистрировать вас как консультанта.

— Ну что еще? — крикнул он в ответ на стук в дверь.

— Экипаж у подъезда, сэр, — сказал слуга. — И мистер Майкл Хирепат все еще ждет.

— Я не могу встретиться с ним сейчас, — сказал Джонсон, подойдя к своему столу и взяв пачку корректуры в гранках. Передай ему это и скажи, что я надеюсь увидеть его послезавтра. Нет, постой, отдам ему сам, когда буду выходить. — Дверь закрылась, и он продолжил. — Чтобы зарегистрировать вас как консультанта, например, по каталонским делам, необходим самый минимум, небольшая памятка о ситуации там, исторический фон. Этого будет достаточно — как раз, чтобы удовлетворить совесть госсекретаря. Я не буду давить на вас сейчас, вы встревожены и, осмелюсь даже сказать, весьма сердиты. Но я настоятельно прошу вас уделить этому вопросу самое серьезное внимание и дать ответ послезавтра, по моему возвращению. До этого момента я гарантирую, что повторения утреннего инцидента не будет. А теперь, если позволите, я вызову для вас карету. Хотя, я тут подумал, внизу ждет Хирепат, и вы можете вернуться домой вместе с ним: после случившегося вам не следует возвращаться домой одному.

Майкл Хирепат ничего не знал об утреннем происшествии, если только не был двуличным монстром, но Стивен знал молодого человека достаточно долго и хорошо, чтобы быть уверенным, что никакой он не монстр, разве что, возможно, по части эрудиции. Пока они шли, Майкл с готовностью поведал об изменившемся отношении своего отца к его обучению в медицинской школе, чему, как он полагал, был обязан исключительно великодушию доктора Мэтьюрина, и о своей будущей учебе. С еще большей готовностью рассказал о книге, показал черновые образцы, восхищался печатью, любовным взглядом окидывал титульный лист и, приостановившись в толчее движения, громко декламировал некоторые отрывки.

— Вот образец, мой дорогой сэр, — сказал он, — с которым, я льщу себе, вы в целом согласитесь:

Стивен внимательно выслушал и зааплодировал.

— Это может быть итогом обычных отношений между мужчиной и женщиной, — сказал он. — Каждый стремится преклоняться перед тем, кого он сам создал. Женщины часто ждут, что на яблонях вырастут апельсины, а мужчины ищут постоянство в целиком выдуманном идеале: как часто женщина оказывается не более, чем утренним туманом.

Тем временем доктор потихоньку вел Хирепата дальше, иногда проходя ярдов по сто от стихотворения до стихотворения. В возникшей во время разговора паузе Стивен спросил о Кэролайн — с которой все оказалось хорошо, за исключением небольшой сыпи, — и о миссис Уоган, которая несколько была не в духе и отказывалась от еды, но вскоре будет исцелена при виде изданных стихов Майкла. Говоря как медик с медиком, Хирепат предложил физическое объяснение подобного состояния духа и тела Луизы и, продолжая эту тему, они перешли к обсуждению книг, которые Майклу следует прочитать.

— Но больше, чем любую книгу, — сказал Стивен, — я бы рекомендовал личный труп. Ваш учебный кадавр, который вы будете терзать как захотите. Все эти случайные головы и конечности, равнодушно засоленные женой швейцара, достаточно хороши для грубых исследований, но для тонкой работы дайте мне индивидуальный свежий труп, желательно нищего, чтобы избежать жира, любовно сохраненный в лучшем винном спирте двойной очистки. Вот вам красноречивые тома — листайте их днем и ночью — они стоят целой библиотеки обычных книг. Кстати, вон ваш отец на противоположной стороне дороги. Уверен, что он поможет вам с трупом, это достойный человек. Разве вы не разобрались в своем отце, мистер Хирепат?

Они уже приближались к «Асклепии», когда из неё вышел пожилой джентльмен, несущий корзину, однако Майкл Хирепат настолько пребывал в радостных грезах о своей книге, что не замечал отца до тех пор, пока тот не ответил поклоном на приветствие Стивена. Одновременно с поклоном он бросил на Стивена многозначительный взгляд, приложил палец к губам и, показалось, что торговец словно засеменил на цыпочка, хотя на самом деле это было не так — просто общее впечатление от осознания тайны.

— Он несет корзину, — заметил сын, — осмелюсь предположить, приносил тете Путнэм мягкопанцирных крабов.

— Разве вам не следует освободить его от ноши? — спросил Стивен. — Предусмотрительный эгоизм, не меньше, чем сыновняя почтительность, требует такого поведения. Хорошего дня и благодарю за компанию.

— Джек, как дела — спросил Стивен.

— Превосходно, превосходно, но что это, Стивен? Ты побывал в мясорубке?

— Понте-Кане попытался затолкать меня в карету, но из этого ничего не вышло: Каин и Авель пришли мне на помощь. Скажи, как мистер Хирепат отреагировал на мою просьбу?

— С тобой действительно всё в порядке, Стивен? Никаких повреждений?

— Вполне хорошо, спасибо. Пальто порвано, но я заколол булавкой. Что сказал друг Хирепат?

— Он говорил как друг, как хороший друг, проклинал французов и всю их деятельность, потом ушел и вернулся с вот этим в корзине. — Джек наклонился и достал футляр с пистолетами и принадлежностями. — Вот. Сделано в Лондоне, лучшее от Джо Мэнтона. Настолько превосходная пара, что лучше и не пожелаешь, я игрался с ними последние полчаса, переставив кремни вот так. Ты не подашь свое пальто? — сказал он, наклоняясь к шкатулке для шитья. — Делов-то, пришить карман.

— Восхищаюсь умением моряков шить, — сказал Стивен, наблюдая за ним.

— Мы бы выглядели сборищем пугал, если бы ждали, пока это сделают за нас женщины, — сказал Джек, делая стежок. — Мальчишкой я служил на «Голиафе», когда тот нес флаг адмирала Харви, синий на грот-мачте. От нас требовалась невероятная аккуратность: высокие сапоги, белые бриджи, шляпы с позументами, черные шейные платки. Любой, кто не проходил адмиральского осмотра, нес вахту за вахтой. Четырехчасовой сон очень тяжел, когда ты мальчишка, таким образом, мы усердно работали иглами и ваксой. Но где я действительно научился шить, так это на «Резолюшн», когда капитан Дуглас меня разжаловал. Полагаю, я рассказывал тебе.

— Я помню. Тебя разжаловали на некоторое время в матросы, чтобы излечить от распутства. Весьма странный способ, учитывая твой рассказ о женщинах на нижней палубе, но возможно это возымело результат?

— Результатом явилось то, что я смог сам себе пошить форму для жарких широт. Что уж там говорить о штопке пальто для друга, это мелочь. Нам дали много ярдов парусины, и мы шили во время свободной вахты. Это уж, конечно, были не казначейские обноски, потому что мы числились модным судном — половина команды состояла из настоящих денди — и мы, марсовые вахты правого борта, вшили голубые ленты в швы парадной формы, предназначенной для церкви и построения по подразделениям. А затем я попал в команду парусного мастера, что научило меня намного большему, включая, как ты видишь, использование левой руки. Скажи мне, Стивен, — продолжил он другим тоном, — как ты рассматриваешь сложившуюся ситуацию, как думаешь, что нам нужно делать?

— Ситуацию, сложившуюся сейчас? Ну, полагаю, что французы вычислили меня. Ты знаешь, что по своей линии я нанес им столько вреда, сколько смог, и полагаю, они убьют меня за это, если сумеют. С другой стороны, думаю, что Джонсон сможет меня защитить.

— Из-за твоей дружбы с Дианой?

— Нисколько. Я считаю, что он ничего не знает об истинной сущности наших отношений: для него это просто давнее знакомство, не более. Отношения у них не складываются. Она ненавидит его и как мужчину, и как врага — Диана очень патриотична, Джек, и горюет обо всех наших поражениях.

— Конечно, опечалена, — мрачно сказал Джек. — Любой опечалится, в ком есть хоть капля гордости.

— Она хочет бросить и его, и Америку. Я предложил ей выйти за меня замуж, восстановить гражданство и вернуться с нами во время обмена. Если бы Джонсон узнал про это, то бы вызвал меня на дуэль, потому что очень ревнив и один из тех, кто хочет сохранить свой гарем — они там большие дуэлянты в своих южных штатах, и он много раз побеждал. Или бросил бы меня французам.

Джек подумал, что лучше никак не комментировать брачное предложение Стивена, хотя его обеспокоенность была достаточно очевидной для проницательного глаза.

— Тогда он защитит тебя из симпатии, — сказал он. — И потому что это — правильный поступок?

— Не поэтому. Он важный человек в американской разведке, и его симпатия тут ни при чем: он полагает, что сможет вытащить из меня немного информации и, если я не ошибаюсь, предполагает, что в дальнейшем под нажимом сможет выдавливать из меня все больше и больше, пока, в конце концов, не вывернет наизнанку.

Это обычная практика и знаю, что она часто срабатывает, — продолжил Мэтьюрин. — Но я не намерен участвовать даже в первых стадиях этого процесса. Джонсон дал мне время до понедельника, чтобы принять решение, и я хочу с пользой его потратить. Мне кажется, что наша безопасность заключается в создании шумихи. Я встречусь с нашим агентом по делам военнопленных, расскажу о происшедшем всем нашим знакомым: пленникам и не только, всем иностранным консулам в этом городе, возможно, гражданским властям и редакторам федералистских газет. Тайные операции подобного рода нужно проворачивать тихо: шум — смерть для секретной разведки, особенно в таком городе как этот — с активным, горластым общественным мнением, по большей части решительно настроенным против войны, — и я хочу поднять столько шума, сколько смогу. Например, как тогда утром, когда Понте-Кане пытался схватить меня, а я лег на улице и вопил, пока не собралась толпа. Я полагаю, что такое поведение поможет и в этом случае. Туманные обвинения против тебя рассыплются, и обмен состоится как обычно. Именно так я и потрачу завтрашний день и часть понедельника, которые есть в моем распоряжении.

— Очень надеюсь, что ты прав, — сказал Джек. — Но как тем временем быть с этими кровожадными французами?

— Джонсон дал мне гарантии, что до нашей следующей встречи они не пошевелятся: в конце концов, они не в своей собственной стране. Видишь ли, он держит их над моей головой как угрозу, чтобы заставить согласиться. Вполне разумно полагаться на его гарантии, так как Джонсон не собирается пожертвовать потенциально ценным агентом ради удовлетворения жажды мести Дюбрея. В его интересах сберечь меня до нашего заключительного интервью в понедельник, а после него мы можем сидеть здесь, не выходя из дома, защищенные тем общественным шумом, который я подниму. А если, в самом худшем случае, французы предпримут попытку покушения на меня здесь, то теперь мы можем защищаться.

Джек обрезал нить, вернул починенное пальто и выглянул в окно, где марсели «Шэннона» трепетали в вечернем свете.

— Господь Всемогущий, — сказал он. — Как бы мне хотелось очистить тебя от всей этой грязной, уродливой, закулисной кутерьмы, как же я жажду открытого моря.

С наступлением воскресного утра на улице словно ничего и не изменилось. Туман, образовавшийся ночью, стал только немного легче и прозрачнее, он распространялся неподвижными полосами вдоль причалов, иногда создавая тихие водовороты на углах улиц, где встречался с потоками воздуха. Однако незначительного рассвета было недостаточно, чтобы разбудить доктора Мэтьюрина, и двум сестрам милосердия, с которыми он договорился пойти на раннюю мессу, пришлось колотить в дверь, чтобы он проснулся.

Стивен быстро запрыгнул в одежду, но тем не менее, когда они достигли неприметной часовни в боковой аллее и прокрались в вызывающем воспоминания запахе старого ладана внутрь, священник был уже в алтаре. Затем настало время абсолютного другого бытия, со знакомыми древними словами, окружавшими его, всегда теми же самыми, в какой бы стране ни был (хотя и произнесенными теперь на распространенной манстерской латыни), когда был свободен от времени или географии и гулял мальчишкой по улицам Барселоны, ярко белым на солнце, или по улицам Дублина под моросящим дождем.

Он молился, как молился уже давно о Диане, но даже прежде, чем священник благословил их, перемены, произошедшие во внутреннем его мире, вернули Мэтьюрина обратно в действительность и в Бостон. Будь он сентиментален, то мог бы заплакать. Но и так, ожидая выхода священника из ризницы, он почувствовал сухое жжение в глазах и комок в горле. Стивен сообщил, что он военнопленный, вероятно, его обменяют в последующие несколько дней, и он хочет жениться перед отъездом. Как только сможет, он сообщит отцу Костелло день и час церемонии, которая должна быть выполнена, не привлекая внимания.

Затем Стивен вышел из утопающей в чаду свечей часовни наружу, в холодный туман, и на мгновение задумался. Было бесполезно идти к Диане в это утреннее время, поскольку та редко встает раньше полудня, но нужно сделать много других вещей. Возможно, для начала стоит посетить мистера Эндрюса, британского агента по делам военнопленных: Стивен знал, где он живет, и, ориентируясь на расплывчатую форму башни с часами, отправился в путь.

Мэтьюрин хорошо изучил город и был уверен, что теперь должен пересечь улицу с гостиницей Франшона — дом агента стоял недалеко от нее, в паре сотен ярдов позади. Но широкая улица так и не появилась: вместо этого он оказался в гавани, и более широкое чем обычно море распростерлось у его ног, уходя далеко в серое небо. Прилив и легкая рябь. Влажные причалы были пусты, капли падали с реев и снастей пришвартованных судов, никаких звуков, только цокот копыт нескольких лошадей и отдаленный плеск весел тех немногих бостонцев, которые соблюдали день отдохновения в субботу, или не праздновали его вообще, а теперь гребли ловить рыбу. В будние дни этих маленьких суденышек было множество: «Шэннон» никогда не тревожил их — видели, что он покупает их омаров, сайду, хек и палтус в корзинах.

Наконец на берегу он нашел негра, но тот оказался приезжим, и они вместе блуждали в поисках улицы, которая сбегала вниз и выходила непосредственно на гавань. Никакой дороги: только мерзкие булыжники, лужи, темные склады и окружающий туман. В какой-то момент Стивен подумал, что они должны уже скоро выйти за город. Но через некоторое время появился свет — ряд освещенных окон.

— Давай постучим, — предложил Стивен, — и спросим путь. Мы можем быть уже за пределами города.

Но прежде, чем постучать, он обнаружил, что знает это место, хотя в тумане оно и окрестности выглядели по-другому. Это была таверна, где он встречался с мистером Хирепатом и его друзьями. Таверна была открыта и, когда Стивен толкнул дверь, прямоугольник оранжевого света осветил туман.

— Входи и выпей чашку кофе, друг, — сказал он своему компаньону.

— Но я — негр, сэр, чернокожий человек, — сказал тот.

— Это не самое страшное преступление.

— О, брат, уверен ты здесь чужак, — сказал негр, рассмеявшись и, все еще хохоча, исчез в тумане.

Когда Стивен, утирая губы, вышел, туман истончился настолько, что время от времени показывался красный шар солнца. По крайней мере, география упростилась: он быстро пошел вдоль того, что про себя прозвал Рамбла,[45] вверх к гостинице. Внутри наблюдалось какое-то оживление, но, насколько он мог понять, окна Дианы были темны — никаких огней в глубине балкона, протянувшегося вдоль всего первого этажа. От отеля он сначала свернул в один переулок, где кричал перепутавший время петух, потом в другой, населенный призрачными свиньями, и не только ими. Он прошел мимо нескольких мужчин, бездельничающих в дверном проеме, миновал бесконечную семью, несущую молитвенники. Приблизившись к дому мистера Эндрюса, Мэтьюрин увидел темную смутную тень, которая очень скоро превратилась в карету. Четыре лошади растянулись перед ней, испуская легкий пар из-под попон. Черная карета, карета Понте-Кане. Ни в самих окнах Эндрюса, ни в окне над дверью света нет.

Он начал осторожно переходить дорогу, но голова в окне кареты крикнула:

— Вот он!

Распахнулись двери, из них стали выпрыгивать люди.

Стивен развернулся и помчался назад. Разлегшийся на пути боров едва не привел к падению, и когда Мэтьюрин восстановил равновесие, то услышал свист позади себя и увидел двух мужчин, покинувших свой дверной проем. С пистолетами наготове они бежали, намереваясь перекрыть оба переулка. Между ними и Стивеном была многочисленная семья, но достаточно ли этого для толпы, способной создать эффект столпотворения? Нет. И вот Стивен среди них. Женщина с выражением ярости на лице повернулась к нему, когда он толкнул ее старших мальчиков, но даже теперь человек слева прицелился и выстрелил, попав в ребенка позади Стивена. После краткого оцепенения глава семьи как тигр набросился на стрелявшего с палкой, и Стивен обогнул дерущихся слева.

Купающиеся свиньи и кричащие дети задержали человека справа — из тех, что выскочили из кареты. Стивен взял хороший разбег, но у него ужасно кололо в боку. Мчась вперед, он крутил головой в поисках освещенного дома, церкви, таверны, но смотрел напрасно, поскольку это был нежилой район: запущенные склады с подъемными кранами, высовывающимися из верхних этажей, закрытые офисы и магазины, а топот бегущих ног позади становился все громче и громче. Поросший сорняками навес, внутри него импровизированный свинарник. Протиснувшись через покосившийся забор, он присел там, рядом со свиньей на последнем сроке беременности, очень робкой и со смененной перед опоросом соломой. Согнувшись вдвое, чтобы облегчить боль в боку, он огляделся вокруг в поисках жилья человека, принесшего солому — не видно ни коттеджа, ни вообще какого-либо жилища, только голые стены с трех сторон и никакого выхода. Через несколько мгновений, когда преследователи потеряют его след впереди, это убежище станет безнадежной ловушкой; к тому же туман начал рваться, поскольку легкий бриз колыхал его туда-сюда.

Боль в боку прошла. Мэтьюрин перебрался к ограде, но здесь уже было двое мужчин, бегущих назад. Он нырнул вниз, в крапиву, сжимая пистолет в руке, и скорчив зверскую рожу. Они прошли. Доктор вскочил и побежал сразу за ними, двигаясь свободно, скачками. Боль в боку прошла. Стивен перебрался к ограде, но здесь уже были двое мужчин, бегущих назад. Он нырнул вниз в крапиву, сжимая пистолет в руке, в его глазах появился опасный блеск. Мужчины прошли мимо. Он вскочил и побежал сразу за ними, двигаясь свободно, скачками. Миновал босого мальчика, внимательно на него посмотревшего. Угол улицы не мог уже быть далеко. Но тут позади послышался топот бегущих ног. Одиночка. И хотя теперь Стивен бежал на самой большой скорости, даже рискуя нагнать тех, кто впереди, шаги сзади все приближались. Все ближе и ближе, он уже мог слышать затрудненное дыхание, мог почувствовать направленный в спину пистолет. Все ближе и они поравнялись — индеец-полукровка, глядящий искоса, вопрошающее смуглое лицо, никогда не виденное им ранее. И вот уже сквозь туман показался угол улицы.

— Vite, vite[46] — хрипло прокаркал Стивен, — A gauche. Tu l'attraperas[47].

Человек кивнул, прибавил ходу и с невероятной скоростью свернул за угол. Туман поглотил его. Стивен оглянулся направо и налево: карета стояла все там же: света в доме Эндрюса по-прежнему нет, крики позади дома и впереди: одна группа уже сделала полный круг. Двери кареты все еще были распахнуты, внутри никого, только кучер, едва различимый на козлах.

— Allez, allez,[48] — закричал Стивен.

Подбежав к карете и захлопнув ближайшую дверь, он запрыгнул на козлы, прижал взведенный пистолет к голове кучера и сказал:

— Fouette.[49]

Кучер изменился в лице, подобрал вожжи, крикнул: «Но!» — и щелкнул кнутом. Лошади рванулись вперед, карета покатилась вперед, все быстрее, быстрее и быстрее.

— Fouette, fouette, — твердил Стивен, и кучер заработал кнутом. Первая группа мужчин, с ними высокая фигура Понте-Кане, появилась впереди и, мгновенно поняв ситуацию, перегородила дорогу.

— Fouette toujours,[50] — сказал Стивен, вдавливая пистолет в шею кучера. Они прорвались сквозь живую стену преследователей, а вот уже и переулок, который вел к широкой главной улице. — A gauche. A gauche, je te dis.[51]

Кучер натянул вожжи, чтобы завернуть за угол: преследователи догоняли. Карета завернула, дико раскачиваясь на рессорах, впереди была широкая улица.

— A droite[52] — скомандовал Стивен, поскольку поворот направо быстро уведет их далеко вперед: галопом по хорошей дороге вниз, к гавани. Полупривстав, кучер натянул вожжи, поворачивая лошадей. Готовясь к повороту, Стивен чуть отвел дуло пистолета и возница, мощным разворотом туловища, скинул его с козел.

Стивен вскочил как кошка прежде, чем кучер смог остановить карету, а Понте-Кане и его люди были еще не более, чем неопределенной темной массой, приближающейся к нему. Он побежал вверх по улице, прочь от кареты: но бежать очень быстро не мог — ударился головой о бордюр и его ноги заплетались. Кто-то кричал в тумане впереди.

Вот и отель «Франшон». И что лучше всякой парадной двери, если приходится иметь дело с жаждущими крови французами, с балкона свисала веревка, оставленная рабочими. Рывок за рывком он поднялся по ней, конечно, не как марсовый, взбегающий наверх, но как гибкое, опасное, дикое животное, использующее последнюю уловку перед тем, как повернуться лицом к таким же опасным, но более многочисленным врагам. Вот перила балкона и он уже согнулся там, задыхаясь. Сердце колотилось так, будто занимало все место в груди, перед глазами плыло.

«Он, возможно, пошел сюда», — слышал Стивен доносящиеся снизу голоса французов, спорящих как его схватить.

Очень скоро они заметят веревку. Дыхание выровнялось, и он мог видеть отчетливо. Согнувшись, Стивен быстро прокрался вдоль балкона, высчитывая окна комнаты Дианы. Они были закрыты, ставни опущены. Постучал — никакого ответа. Достав ампутационный нож, он вставил лезвие в щель и поднял задвижку, открыл ставни и постучал по стеклу.

Голос снизу: «Я влезу по ней».

— Диана, — позвал он и увидел как она села в постели. — Быстрее, ради Бога.

Веревка позади уже поскрипывала.

— Кто это?

— Не будь дурой, женщина, — сказал он, негромким, но резким голосом через маленькую щель, которую сделал в окне — разбитое стекло будет настоящем несчастием.

— Открывай быстрее, Бога ради.

Она вскочила, открыла длинное окно, он беззвучно опустил ставень, закрыл окно за собой, задернул занавеску и запрыгнул на край её огромной кровати.

— Взбирайся повыше, ко мне, — прошептала она сквозь покрывало. — Скомкай одежду в ногах.

Она сидела выпрямившись, теплые пальцы ее ног у него на шее. Тихие шаги на балконе. — Нет, это — комната женщины Джонсона. — Послышался голос снаружи. — Попробуй следующие две.

Продолжительное затишье и, наконец, стук в дверь. Голос мадам Франшон. Она очень извиняется, что побеспокоила миссис Вильерс, но предполагается, что вор нашел в отеле прибежище. Может быть г-жа Вильерс что-нибудь слышала или видела? Нет, сообщила в ответ Диана, вообще ничего. Могла бы мадам Франшон осмотреть внутренние комнаты? Ключи у г-жи Вильерс.

— Конечно, — сказала Диана. — Подождите минутку, — Она выскользнула из кровати, набросила на постель несколько полупрозрачных вещичек, открыла дверь и вернулась к разворошенному гнезду из ватного одеяла и бесчисленных подушек. — Ключи там, на столе.

Мадам Франшон потребовались всего несколько минут, чтобы определить, что во внутренних комнатах с закрытыми, неразбитыми окнами и невскрытыми дверями сбежавшего вора не было, но за это время Стивен подумал, что умрет от судорог и удушья. Хуже всего был последовавший поток извинений, и он почувствовал бесконечное облегчение, когда Диана резко оборвала их, закрыла двери за мадам Франшон и задвинула засов.

Стивен вынырнул на поверхность и постепенно стук в ушах прекратился.

— Ты должен выпить, Мэтьюрин, — прошептала она, взяв небольшой графин около кровати. — Ничего, что из моего стакана?

Она налила немного, и Стивен механически выпил до дна: огонь потек по жилам. Он узнал запах, тот же запах, что смешался с обычным запахом Дианы там, в постели.

— Это своего рода виски? — спросил он.

— Американцы называют его бурбон, — сказала она. — Еще капельку?

Стивен покачал головой.

— Твоя горничная здесь? Та, высокая, Пег? Отошли ее до завтра, прямо сейчас.

Диана вышла в другую комнату. Он услышал отдаленный звон колокольчика, а затем голос Дианы, который приказывал Пег взять с собой Абиджу и Сэма, на догкарте поехать в дом к мистеру Адамсу и передать ему эту записку. Надо полагать, прозвучали некие робкие возражения, поскольку голос Дианы повысился до резкого, властного тона и дверь захлопнулась с решительным щелчком.

Вильерс вернулась и села на кровать.

— Сделано, — сказала она, — Я отослал их всех прочь до утра понедельника, — она посмотрела на него нежно. Поколебавшись, налила себе в стакан с палец бурбона и спросила. — В чем ты замешан, Мэтьюрин? Спасаешься от разгневанного мужа? Это не похоже на тебя — прыгать из одной кровати в другую. В конце концов, ты — мужчина. Ты говорил со мной с той стороны окна как мужчина — как если бы мы были уже женаты. Ты назвал меня дурой. Возможно, я дура и есть. Я была в отчаянии, слыша вчера твой с Джонсоном разговор, но не встретившись с тобой после. Боже мой, Стивен, я была так рада услышать твой голос сейчас. Я уж думала, ты избегаешь меня.

Он повернулся к ней, и улыбка ее померкла. Стивен сказал:

— Я спасался от Понте-Кане и его банды. Они убьют меня, если смогут. Французы подстерегли меня на улице вчера — вот о чем я говорил с Джонсоном. А сейчас предприняли гораздо более решительную попытку. Послушай, дорогая, ты не могла бы сейчас одеться и пойти к британскому агенту по делам военнопленных? Скажи ему, что меня окружили, и я не могу выйти отсюда. Понте-Кане и Дюбрей живут в этом отеле, не так ли?

— Да.

— А остальные?

— Нет. Но все французы, военные и гражданские встречаются здесь. Здесь их всегда с полдюжины в холле.

— Верно, я сам их видел. Сейчас в воскресенье, Эндрюса может и не быть в Бостоне, в его доме этим утром не было света. Но у него есть еще коттедж у моря, где-то на этой стороне Салема. Хирепат знает, он там был. Ты могла бы увидеться с Хирепатом без Уоган?

— Запросто. Луиза за городом вместе с Джонсоном.

— Ага. Тогда, если Эндрюса нет дома, возьми Хирепата с собой на море. Скажи Эндрюсу, что если он сможет собрать группу наших офицеров, чтобы прикрыть нас, то все будет хорошо. Дюбрей никогда не рискнет вызвать общественный скандал, напав на «Асклепию», а к завтрашнему дню я подниму такой шум, что тайное убийство станет невозможным. Вызови карету и надень вуаль: никакой опасности нет, но будет лучше, если ты останешься незаметной. Есть ли какая-то вероятность, что гостиничная прислуга придет убирать комнату?

— Нет. Джонсон всегда настаивает, чтобы все делали наши собственные слуги-рабы, но если хочешь, можешь пройти в его комнаты. Они не выходят в коридор и у нас единственные ключи. Там, на столе.

Диана наклонилась, поцеловала его, и вышла из комнаты. Он слышал, как она попросила экипаж — было ли до Салема больше двух станций? Диана вернулась, одетая в дорожный костюм, в широкополой шляпе с вуалью — он и не думал, что женщины могут так быстро одеваться. Они обнялись и Стивен сказал:

— Я никогда не сомневался в твоей храбрости, моя дорогая. Прикажи кучеру ехать помедленнее в этом опасном тумане. Храни тебя Бог.

— Я запру тебя, — сказала Диана и ушла.

Стивен прошел в следующую комнату — большую гостиную, не закрытую ставнями, и по контрасту показавшуюся удивительно светлой. Туман поредел еще немного и, взобравшись на стул, он смог разглядеть тусклый силуэт ее фаэтона, выезжающего на дорогу. Затем экипаж повернул направо и еще раз направо, вниз в переулок, который Стивен недавно пересек, к дому мистера Эндрюса. Если агент окажется на месте, Диана вернется через двадцать минут, в противном случае, возможно, часа через два или три. Ей была присуща сила духа и способность поступать решительно в подобного рода непредвиденных ситуациях, закалка, как говорят моряки, и было невозможно не восхищаться ею, невозможно не любить ее.

Французские часы на каминной полке дважды пробили одиннадцать. Стивен сел, и, в то время как, глубоко погруженный в себя, он продолжал размышлять о Диане, его руки врача ощупывали болевшие ребра и куда сильнее пострадавшую голову. Он чувствовал себя странно опустошенным и не мог собраться с мыслями, которые неопределенно блуждали вокруг главного. Как доктор он пребывал в прекрасной форме, отметив, что восьмое и девятое ребра вероятно сломаны, но и только, еще слышалось что-то очень похожее на хруст при надавливании вдоль венечного шва на черепе, немного выше височного гребня, в то время как основная боль была с другой стороны — в чистом виде эффект повреждения в точке, противоположной месту удара. «Удивлюсь, если не будет сотрясения, — заключил он. — Но тошноты, разумеется, не обойдется». Это все, что мог сказать врач, и так как не было никакого лекарства, кроме отдыха, то мысли Стивена полностью вернулись к Диане. Взгляд на часы сообщил, что она, должно быть, отправилась в коттедж Эндрюса, и он представил ее уговаривающей этого нервного, взволнованного маленького человечка.

Потребовалось полчаса, чтобы пробудить в нем чувство долга. Он вернулся в спальню, взял ключи и прошел через длинную анфиладу комнат к личным покоям Джонсона, отпирая и закрывая за собой двери. Последняя комната явно была кабинетом: с большим шведским бюро, сейфом и значительным количеством папок и бумаг. Дверь в дальнем углу вела в уборную, в которой имелась также сидячая ванна. Это было очень кстати, потому что в этот момент появилась дурнота, как он и предполагал. Стивен встал на колени, его стошнило.

Отдышавшись и умывшись, он вернулся к исследованию комнаты, и оказался в затруднении: с чего начать? Руководствуясь научным подходом — управься сначала с самым легким, Стивен пролистал открытые папки и бумаги. По большей части это были личные записи и отчеты очень богатого человека, но нашлись также и некоторые интересные французские документы с переводами, выполненными стремительным почерком Дианы. Документы были датированы предвоенным временем: более свежие оказались выполнены почерками, которые он не мог распознать, за исключением почерка Луизы Уоган.

Но даже в этом случае Диана обладала полезными знаниями о закулисном фоне французских взаимоотношений. Заметки о военной ситуации на Великих озерах и канадской сухопутной границе, закодированный список, скорее всего, агентов на той территории. Заметка о Стивене: «Понте-Кане подтверждает, что у Мэтьюрина есть намерение остаться в Штатах: вознаграждение в виде куска земли в районе, крайне интересном для натуралиста, могло бы перевесить чашу весов». Еще счета и официальная корреспонденция, списки военнопленных с пометками и допросами. Ничего особо важного, но среди ненужного встречались и полезные сведения.

Он перенес внимание на стол. Ни один из ключей не подошел, что было весьма примечательно. Но шведские бюро в целом не представляли большой трудности для того, кто к ним привык, и как только Стивен нашел, какая из декоративных кнопок управляет задней защелкой, одно твердое нажатие ампутационного ножа освободило механизм, и верхняя крышка откинулась.

Первое, что бросилось в глаз — это блеск ожерелья Дианы в открытом футляре. Оно переливалось даже в этом бледном призрачном свете, а около него, под тяжелым пресс-папье в виде обсидианового фаллоса, оказалось письмо, адресованное Стивену. Печать была сломана, — он был не первым, кто прочел его:

Не успел Стивен толком осознать смысл прочитанного, как услышал около двери какой-то звук, негромкое металлическое позвякивание в замке. Конечно, это не Диана. Он схватил пресс-папье, тихо закрыл бюро и встал позади открывающейся двери.

Это был Понте-Кане, с теми же самыми намерениями, что и у Стивена. Француз, очевидно, был знаком с кабинетом и экипирован лучше, чем доктор. Понте-Кане выбрал одну из множества отмычек на связке, открыл сейф, вынул из него книгу и перенес на стол. Опытная рука сразу нащупала скрытую кнопку, француз откинул крышку бюро и сел, чтобы скопировать записи в книге. Подвинув алмазное ожерелье, чтобы освободить место для бумаги, которую вынул из кармана, он заметил письмо.

— О, о, la garce,[53] — прошептал он, когда он прочитал. — О, la garce.

Стивен держал пистолет наготове, но хотя это была внутренняя комната, окруженная остальными, ему не хотелось поднимать шум. Понте-Кане напрягся и насторожился, вскинув голову, как будто почувствовал угрозу. Стивен шагнул вперед и, поскольку, француз повернулся, обрушил массивный обсидиан ему на голову, разбив и то и другое. Понте-Кане упал на пол, потеряв сознание, но грудь продолжала вздыматься. Стивен склонился над ним с ампутационным ножом в руке, нащупал все еще бьющуюся сонную артерию, перерезал её и отскочил от брызнувшей струи крови. Потом подтащил тело к сидячей ванне, подложил полотенца и циновки, чтобы кровь не просочилась этажом ниже, и обыскал карманы мертвеца. Ничего важного не нашлось, но он взял пистолет Понте-Кане и часы, поскольку остался без своих — его часы, превосходный Брегет, в точности как этот, были отняты несколько лет назад, когда его захватили французы недалеко от побережья Испании.

Заменив окровавленный стул на чистый, Стивен сел к открытой книге. Заметки о беседах Джонсона с Дюбреем, копии писем своему шефу, повседневная деятельность, планы на будущее, все незашифрованное и совершенно откровенно: неудивительно, что Понте-Кане пришел сюда. С этой книгой все секреты союзника открылись бы для Понте-Кане без утайки.

На самой последней странице, после жалобы о нападении французов на доктора Мэтьюрина, Джонсон написал:

Написал ли это Джонсон прежде, чем прочитал письмо Дианы, или после того? Если прежде, то дал ли Дюбрею свободу действий или француз, боясь, что Стивен уступит уговорам в понедельник, еще раз решил поставить Джонсона перед совершившимся фактом? Это были интересные размышления, но в настоящий момент чисто умозрительные. Стивен вернулся к изучению книги. Читать стало легче — полуденное солнце частично рассеяло туман. С приходом света город проснулся — шум движения на улице достиг привычного уровня, а неподалеку кто-то запускал фейерверк. Возможно праздник? Еще одна американская победа на море? Боль в голове нарастала и, несмотря на улучшившееся освещение, глаза Стивена не могли сфокусироваться надолго.

Погрузившись в чтение, свои догадки и боль, он не заметил, как начала открываться дверь, которую Понте-Кане оставил незапертой, и спохватился, когда та уже не распахнулась наполовину.

— Tu es lа, Jean-Paul?[54] — шепотом спросил Дюбрей.

На этот раз выбора нет: уже не до тишины. С пистолетом наготове Стивен поднялся и одновременно развернулся, уткнул ствол в грудь отшатнувшегося Дюбрея и выстрелил. Тот отступил назад в проем открытой двери и, медленно оседая, упал. Выражение изумления и злости так и не сошли с его лица пока голова не стукнулась о пол, уже безжизненная и безразличная ко всему.

Стивен стоял с дымящимся пистолетом в руке, прислушиваясь к оглушительному звуку выстрела, который, казалось, надолго наполнил и комнату, и его голову. Запах пороха и опаленной ткани. Медленно, медленно текли минуты. Похоже, никто не услышал выстрела. Ни топота бегущих ног, ни стука во внешнюю дверь, ничего вообще, только часы пробили четверть, и снаружи какая-то процессия прошла мимо отеля — отдаленные приветствия, взрывы смеха, раз-другой.

Напряжение снизилось до терпимого уровня. Стивен положил пистолет на пол и перетащил Дюбрея в уборную, в сидячую ванну.

— Прямо-таки кончина Тита Андроника, — сказал он с оттенком черствой жестокости, опуская тело в ванну.

Он обнаружил, что сильно потрясен, и удивился почему. Он даже не обыскал Дюбрея. Почему бы и нет? В явных и тайных битвах трупов он видел предостаточно, с сотню и всё же это убийство вызывало у него отвращение. Это было странно: он должен был или убить или быть убитым, а Дюбрей был тем, кто до смерти замучил Каррингтона и Варгаса. И все же это было, и он обнаружил, что читает чисто механически, едва осознавая что-либо важное… глупость собственного поведения и поведения врагов и все — с благими намерениями. Утро, наполненное чрезмерным насилием, физическое и, возможно, моральное истощение, были очевидными причинами такого состояния, и все же было странно, что он не мог справиться со своими мозгом и заставить его ответить на вопрос.

Что же делать дальше? Он задавал себе этот вопрос снова и снова. Единственным выходом было покинуть отель, в холле которого полно французов, что невозможно. Тем не менее, он точно должен забрать эти документы и Диану, но как только Джонсон вернется, «Асклепия» перестанет служить убежищем. Настоящий тупик.

Он слышал, как вернулась Диана. Она разговаривала с кем-то, и на мгновение он подумал, что с Джонсоном, вернувшимся раньше, чем предполагалось, возможно, будучи предупрежден предательницей Пег, но затем Стивен понял, что это голос Хирепата.

Он пошел к ней, дверь за дверью и они встретились в столовой. Ее лицо выражало обеспокоенность и удрученность.

— Мне очень, очень жаль, Стивен, любимый, но Эндрюса не было в коттедже, — сказала Диана, едва увидев его. — Он вернулся в Галифакс с картелем, которым отправили почти всех военнопленных.

— Не бери в голову, дорогая, — сказал мягко Стивен — он почувствовал безграничную жалость к ней, и не мог сказать почему. — Хирепат с тобой?

— В гостиной.

— В холле есть французы?

— Да, настоящая толпа, разговаривают и смеются, некоторые в военной форме, но ни Понте-Кане, ни Дюбрея.

Они прошли в гостиную. Хирепат поприветствовал Стивена и бросил на него обеспокоенный взгляд, но Стивен отделался неопределенным «здрасьте» и сказал, что должен написать записку.

— В моей комнате есть письменный стол, — сказала Диана, открывая дверь и показывая направление.

Какое-то время он бессмысленно пялился на бумагу, а потом написал:

— Мистер Хирепат, — сказал он, возвращаясь, — могу ли я попросить Вас передать письмо капитану Обри, как только вы увидите его? Это крайне важно для меня, в ином случае я бы не осмелился побеспокоить вас.

— С радостью, — сказал Хирепат.

Они остались одни, Диана передвигалась по комнате, зажигая свечи и задергивая занавески. Время от времени она посматривала на него, а потом сказала:

— Боже мой, Стивен, я никогда не видела тебя в таком подавленном состоянии и таким бледным. Ты что-нибудь ел сегодня?

— Ни крошки, — сказал он, пытаясь улыбнуться.

— Я мигом закажу еду. А пока ее несут, ложись на мою кровать и выпей. Я думаю, уж с этим ты справишься. Налей и мне тоже.

Так он и сделал — сейчас его голова просто раскалывалась, но сказал:

— Никакой еды.

— Тебе не нравится, что я пью, не так ли? — спросила она, наливая бурбон.

— Да, — сказал он. — Ты просто портишь цвет лица, Вильерс.

— Виски влияет плохо?

— Алкоголь огрубляет кожу, уверяю, это — факт.

— Я пью немного, только когда взволнована, как сейчас, или чтобы поднять настроение. И поскольку я тоскую с тех пор, как приехала сюда, то осмелюсь сказать, что должно быть поглотила несколько галлонов. Но с тобой, Стивен, мне не будет грустно. — После длинной паузы она заговорила снова. — Помнишь, много лет назад ты спросил меня, читала ли я Чосера, а я переспросила: «Грязного старого Чосера?». А ты укорял меня за такие слова? Но, по крайней мере, он действительно говорил:

— Диана, — резко оборвал ее Стивен, — знаешь ли ты кого-нибудь в Америке… Есть ли у тебя проверенный друг, которому ты можешь доверять, и к которому можешь бежать?

— Нет, — сказала она удивленно. — Ни души. Как я могла, в моем-то положении? Почему ты спрашиваешь?

— С твоей стороны было очень любезно написать мне вчера письмо, очень, очень приятное письмо.

— Да?

— Оно ко мне так и не попало. Я нашел его в столе у Джонсона, рядом с твоими брильянтами.

— Ох, Боже мой, — воскликнула она, смертельно побледнев.

— Очевидно, мы должны бежать прежде, чем он вернется, — сказал Стивен. — Я написал Джеку, посмотрим, что он сможет сделать. Если ничего, то что ж, есть и другие возможности.

Вероятно, они и были: но какие, кроме безоглядного бегства в темноту? Его мозг не мог, не способен был справиться с проблемой быстро и решительно: мыслить четко и здраво было не в его власти.

— Я и не беспокоюсь, — сказала Диана, беря его за руку. — И не подумаю, пока ты рядом.