Вожаки комсомола

ГАНИ МУРАТБАЕВ

Если посмотреть отвесно вверх, туда, где распластались во все свинцовое небо ветви старого карагача, тогда можно представить, что вместе с деревом отделяешься от земли, от пожухлой холодной травы, отделяешься медленно, исподволь, и столь же медленно подымаешься над вечереющим Ташкентом. И вот уже летишь ты вместе с деревом по воле ветров, среди туч, рассевающих на земные нивы дождь.

Зимой здешние ветры стремятся обычно на запад. Значит, вместе с ветрами, тучами и старым карагачем можно достичь Аральского моря. А там родная сторона — рукой подать…

При мысли о родине Гани опустил голову и плотнее запахнулся в намокшую шинельку. Смеркалось. Из соседнего сада тянуло дымом кизяка. Напротив, в двухэтажном доме, скрипнула дверь, и на пороге показался грузный человек в сером. Он посмотрел на небо, постоял, поднял воротник плаща. Еще мгновенье — и он растворится в сумерках. Нужно было действовать незамедлительно. Гани отошел от дерева, перешагнул канаву, заполненную мутной водой, и спросил по-казахски:

— Скажите, пожалуйста, где находится директор педагогического училища?

Тот, в сером, молчал, по всей вероятности, разглядывал Гани. Может быть, он не понимал казахского?

— Мне бы директора, — неуверенно проговорил Гани на этот раз по-русски.

— Подойди-ка поближе, парень, — наконец услышал Гани казахскую речь. — Э-э, да ты промок до нитки. Давно здесь стоишь?

— Приехал утром часа в четыре. И прямо с вокзала сюда.

— Что же не зашел в училище? Так под карагачем и околачивался?

— Директора бы мне увидеть, — неуверенно повторил Гани.

— Дире-е-ектора, — протянул нараспев тот, в плаще. — А вот прошлую неделю в школе на Чиланзаре так и убили одного директора. И между прочим, тоже вечером. Вызвали на улицу по какому-то делу да из нагана всю обойму и всадили. Басмачи треклятые!

— А у нас комиссара зарезали. Бандиты. Прошлой весной, — тихо сказал Гани.

Грузный развел руками, потом отворил двери и произнес оттаявшим голосом:

— Заходи. Надо бы тебе обсушиться. Заодно потолкуем.

Они поднялись по лестнице на второй этаж, миновали несколько дверей с белевшими во мраке табличками и наконец оказались в просторной комнате. Спутник Гани засветил лампу с зеленым абажуром и указал глазами на вешалку:

— Раздевайся, парень. С тебя течет как из дырявого казана.

Снимая длинную, до пят, шинель, Гани разглядывал диковинное убранство комнаты. В углу возвышался большой глобус. В шкафах покоились какие-то склянки причудливых форм, банки с заспиртованными змеями, ящерицами, лягушками. На стене висела географическая карта Российской империи, вся испещренная красными флажками. Возле стола, на деревянных полках поблескивали золотым тиснением корешки книг. Гани подошел поближе и с радостью прочел знакомые имена: Пушкин, Гоголь, Салтыков-Щедрин, Достоевский, Толстой.

— Читал кого-нибудь из них?

— И Толстого читал, и Лермонтова, и других. Все книги перечел, которые были у нас в библиотеке.

— Где у нас?

— У нас в Казалинске, в высшем начальном училище, затем в городской библиотеке. Я русский язык сызмальства знаю, еще с русско-туземной школы.

— Молодец. Теперь садись поближе к столу. Давай знакомиться, книжник. Я и есть директор этого училища, Тохтыбаев моя фамилия. А ты кто?

— Муратбаев я. Гани Муратбаев. Хочу здесь учиться. Директор достал из стола желтую тетрадь, раскрыл, сделал карандашом какую-то пометку. Затем спросил:

— Сколько тебе лет, Гани?

— Полных шестнадцать.

— Стало быть, так и запишем: «Рожден в году одна тысяча девятьсот втором».

— Третьего июня, — добавил Гани.

— И это запишем… Далее. Что ты, Гани Муратбаев, мог бы рассказать о себе?

…Многое мог бы рассказать о себе Гани. Но, как большинство из тех, кто пережил тяжелое детство, он не любил вслух вспоминать прошлое.

Он родился среди песков пустыни Каракумы, за сотни верст от Казалинска. Отца своего он почти не помнил: тот умер, когда Гани едва исполнилось 4 года. Честным, справедливым, готовым помочь соседу-бедняку, защитить слабого от самоуправства сильных мира сего — таким остался в памяти народной Муратбай. О любви и уважении к нему свидетельствовал такой факт: когда в 1897 году проводились перевыборы скомпрометировавшего себя управителя Калыкбасской волости, выборщики, несмотря на запугивания местных феодалов и царских чиновников, проголосовали за Муратбая. Однако новый волостной управитель недолго пробыл на своем посту: будучи бедняком, он, естественно, старался как-то облегчить простым людям их трудную судьбу, прекословил местному начальству, так что в конце концов за свою неподкупность и непокорность угодил в тюрьму. Выйдя из тюрьмы, он ни в чем не изменился: любой обездоленный, гонимый судьбою мог найти у него приют и защиту. Об одном до конца своей долгой жизни горевал Муратбай: он так и не сумел выучить русский язык. Умирая, он завещал жене непременно определить Гани в русско-туземную школу.

Мать Гали, Батима, исполнила последнее желание Муратбая. Эта маленькая, хрупкая женщина нашла в себе силы решительно восстать против вековых законов шариата и амангерства. Ни увещевания сородичей, ни заклинания муллы — ничто не смогло заставить ее выйти замуж за кого-либо из родственников мужа. Вопреки родовым запретам она покидает аул и перебирается с нищенским скарбом в Казалинск. Чтобы не умереть с голоду, ей приходится идти в услужение к одной из жен местного купца Хусаинова. От зари до зари склонялась она над чаном с чужим бельем, выбивала чужие ковры. А ночами, при тусклом свете сального огарка, Батима занималась рукоделием, шила платья, шаровары, камзолы — была мать Гани на все руки мастерицей…

Жизнь уездного городка была полна социальных контрастов. Одни утопали в роскоши, другие — их было подавляющее большинство — прозябали в ужасающей нищете. Голод, дикость, невежество, родовая месть, болезни царили в городе и окрест. С самого детства Гани проникся заботами и чаяниями простого трудового люда, его опасениями, тревогами, надеждами на лучшую долю. Особенно ужасало положение кочевников-скотоводов. Любой купец-богатей, любой чиновник мог избить несчастного степняка, ограбить, замордовать, даже убить, и все это без каких-либо последствий. Жаловаться в этих краях было некому — сильный вершил суд и расправу над слабым как заблагорассудится. О состоянии дел по части просвещения можно судить по такому факту: первым председателем совета единственной в уезде библиотеки был сам начальник уезда, его высокоблагородие полковник Арзамаеов, а членом совета — начальник городской тюрьмы! Одна библиотека, свыше ста мечетей, около трехсот торговых лавок — таковы были плоды просвещения, возросшие на казалинской ветви того чахлого дерева, которое именовалось когда-то Киргиз-кайсацкой ордой.

Четыре года в высшем начальном училище многое дали любознательному Гани. Он, быстро выучив русский язык, знал наизусть стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тараса Шевченко. Кое-кто из казалинских старожилов еще помнил великого Кобзаря, побывавшего здесь вместе с экспедицией А. И. Бутакова.

Год 1916-й врезался в память Гани Муратбаева страшной метой. Правительство объявило среди населения мобилизацию на фронт, и в ответ на это вся степь восстала. Казахи не хотели участвовать в империалистической бойне. Гани видел своими глазами, как пылали аулы, как длинные вереницы беженцев потянулись на юг, в Бухару. Над разоренными селеньями кружило воронье, шакалы оглашали ночь протяжным воем. Поползли болезни: черная оспа, холера, тиф. Холера и унесла мать Гани. В четырнадцать лет он остался круглым сиротой и теперь мог рассчитывать лишь на самого себя. Многие советовали ему бросить училище, заняться каким-нибудь «мужским» делом — пойти приказчиком в лавку, или рабочим на маслобойню, или грузчиком на мельницу того же купца Хусаинова. Но он не внял ничьим советам. Сказалось упорство в характере, унаследованное от родителей. Он продолжал учиться — в чужих обносках, впроголодь, с вечной думой о хлебе. Науки ему давались легко, и к третьему классу он заметно обогнал сверстников.

События, последовавшие после Февральской революции, разделили Казалинск на два враждующих лагеря. Гани был в рядах тех, кто разносил по домам большевистские листовки, кто разъяснял людям смысл происходящих перемен. А перемены были немалые: 4-й Сибирский стрелковый полк, квартировавший в Казалинске, в полном составе перешел на сторону революции. Отряды рабочих и солдат захватили жандармское отделение, разоружили полицию. На митингах распевали «Марсельезу», «Отречемся от старого мира», кричали «ура!».

Гани Муратбаев всей душой отдался делу революции. Давно уже подмечено, что революция во сто крат быстрее формирует характеры людей: история задевает их своим крылом, жизнь обнажается в невиданно резких изломах, заставляет о многом думать, многое понимать заново, и понимать не одним умом, а как бы всем опытом личной судьбы. Недолгий, но многотрудный жизненный опыт подсказал Гани безошибочное: правда за большевиками.

…Обо всем этом и о многом другом мог бы рассказать Гани Муратбаев директору ташкентского педагогического училища, который сидел напротив, возле лампы с зеленым абажуром. Но Гани смущала непривычная обстановка, и потому он ограничился коротким пересказом биографии. Он закончил свое повествование так:

— Я не один приехал сюда учиться, товарищ директор, а вместе с друзьями. Они на вокзале остались.

Директор улыбнулся и сказал устало:

— Между прочим, что вас понесло среди зимы за столько верст в Ташкент? Ты же сам говоришь: учился в третьем классе.

— Какая там учеба, — загорячился Гани. — Мы зашли в уездно-городской Совет, а там людей раз-два, и обчелся. Все ушли на борьбу с атаманом Дутовым. А те, кто остался, большой частью скрытые, а то и явные враги мировой революции. Вполне могли пристукнуть нас за иконы.

— Какие такие иконы? — удивился директор.

— Мы ночью с друзьями залезли в школу, все иконы поснимали со стен и во дворе сожгли. А заодно и книги поповские, библию, псалтырь. Много их было разных. На другую ночь в училище наши нагрянули. И опять все в костер.

Директор укоризненно посмотрел на Гани.

— Это вы напрасно куролесили. Революция провозгласила свободу вероисповедания.

— А декрет Советского правительства об отделении церкви от государства, а школы от церкви?! — воскликнул Гани. — Когда он вышел? Еще в январе прошлого года. У нас же до сих пор бубнят закон божий. Что пи утро, тащат на молебен. А потом начинается: «Ирод родил Михиаеля; Михиаель родил Мафусаила; Мафусаил родил Ламеха…» Чепуха все это, дурман для народа. Мы так и потребовали в училище: пора покончить с преподаванием закона божьего, а попов выгнать в шею!

— Ты не горячись, не горячись! — осадил Гани директор. — У нас, в Туркестанской республике, декрет об отделении церкви издан когда? Не знаешь? Совсем недавно, месяца два назад. Вы же когда начали войну с попами?

— Весной, — сознался Гани.

— Вот и выходит: действовали самочинно, как разбойники или анархисты. — Директор посмотрел на виноватое лицо Гани и вдруг, хотя и понимая, что это в высшей степени непедагогично, проговорился: — Впрочем, правильно действовали, хватит народу мозги забивать религиозной отравой. Только о подвигах своих особенно не распространяйся. — Он поднялся, снял с вешалки плащ. — Идем на вокзал за твоими друзьями. Ночевать нынче будете в пансионате. Завтра утром шинель свою сдашь, а вместо нее получишь все, что нужно. И учись себе на здоровье. А об анархизме и разных там кострах из икон забудь на веки вечные. Революция — это твердый порядок, железная дисциплина. Ты в этом сможешь еще не раз убедиться… Ну двинулись на вокзал.

Гани Муратбаев начал занятия в педагогическом училище. И одновременно работал: заведовал цейхгаузом. До глубокой ночи просиживал он над книгами, делал выписки из них, составлял конспекты. Он и здесь удивил своих новых наставников начитанностью, смекалкой, умом, тонкостью и глубиной суждений буквально во всем, что волновало его воображение. Сокурсники встретили ого поначалу настороженно, но вскоре новичок многим приглянулся. Был он весел, незлобив, знаниями своими перед однокашниками не кичился. Не раз он начинал спор об особенностях книг Достоевского или каверзным вопросом ставил в тупик преподавателя биологии. Все удивлялись его политической зрелости. Однажды на перемене родственник какого-то муллы завел провокационную речь о том, что теперь, мол, после победы революции, неплохо бы очистить Туркестан от русских, поскольку ничего, кроме насилия, они-де в здешние края не принесли, что еще неизвестно, чем кончится революция, поскольку кольцо блокады вокруг Туркестанской республики сжимается все теснее, и т. д. Все слушали, переминались, прятали глаза. И тут заговорил? Гани. Он сжато и внятно объяснил: без русского народа Средняя Азия еще века прозябала бы в рабстве, в дикости и нищете. Ханы, эмиры, мюриды, баи никогда не расстались бы добровольно ни с властью, ни с богатством. «Если вы бесплатно учитесь, если бесплатно лечитесь в больнице, если вас теперь уже не убивают, как собак, без следствия и суда, скажите спасибо России, революции, — продолжал Гани. — Русский народ делает все, чтобы дать свободу своим братьям на Востоке. И пусть вас не обманут листовки с призывами точить длинные ножи на русских, эти подлые бумажки, которые по ночам разбрасывают по городу предатели и убийцы — они еще получат по заслугам».

Правоту слов Гани подтвердило время. В январе 1919 года в Ташкенте назрел контрреволюционный заговор. Возглавлял его изменник, платный агент английского империализма Осипов. Предатель самолично расстрелял 14 красных комиссаров. Днем и ночью не смолкали выстрелы на улицах города. Однако усилиями красногвардейцев восстание вскоре было подавлено. Похороны убитых революционеров — Вотинцева, Першина, Шумилова и других — превратились в грандиозную демонстрацию пролетарского единства.

Январские события в Ташкенте послужили тяжелым уроком для всех, кому были дороги судьбы республики. Стало ясно, что, только объединившись, можно было противостоять внутреннему и внешнему врагу. К весне 1919 года Ташкентский союз социалистической молодежи уже очищен от мелкобуржуазных, колеблющихся элементов, примыкавших к заговору, и переименован в коммунистический союз. «Создание мощной комсомольской организации в Средней Азии является лучшим памятником верным сынам рабочего класса — 14 ташкентским комиссарам» — такой призыв был брошен в массы, и вскоре на него откликнулись тысячи. Среди них был Гани Муратбаев.

Гани не только сам вступил в комсомол, но и организовал в училище ячейку. Вместе с друзьями он участвует в коммунистических субботниках, разъясняет политику Советской власти молодым рабочим Красновосточных железнодорожных мастерских, рассказывает о положении, сложившемся на фронтах.

А положение на фронтах было не из легких — молодая Россия отражала объединенный поход Антанты. Едва оттеснили Колчака на Восточном фронте, как тут же приходится думать о наступлении Деникина. В августе 1919 года был создан Туркестанский фронт, которым командовал М. В. Фрунзе. Не прошло и месяца, и вот в районе станции Мугоджарской кольцо блокады вокруг Туркестана уже разорвано! 4 ноября в Ташкент прибывает созданная по инициативе Ленина Туркестанская комиссия, на которую возлагалось представлять ВЦИК и Совет Народных Комиссаров и действовать от их имени в пределах Туркестана и сопредельных с ним государств. Посланцы великого вождя привезли его знаменитое письмо «Товарищам коммунистам Туркестана», в котором Ленин писал: «Установление правильных отношений с народами Туркестана имеет теперь для Российской Социалистической Федеративной Советской Республики значение, без преувеличения можно сказать, гигантское, всемирно-историческое.

Для всей Азии и для всех колоний мира, для тысяч и миллионов людей будет иметь практическое значение отношение Советской рабоче-крестьянской республики к слабым, доныне угнетавшимся народам»[29].

Не сразу и далеко не везде дошли слова Ильича до сознания безграмотных, забитых кочевников. Их рабская психология складывалась столетиями, тысячелетиями. Они привыкли к надменности, коварству, бездушию и жестокости как своих правителей, так и царских чиновников. Первые грабили беззастенчиво, ссылаясь на родовые права и привилегии; вторые — прикрываясь монархическими лозунгами, непонятными кочевым племенам. Но затрубили, запели трубы революции, и «туземцы» услышали другие слова: «свобода», «равенство», «братство». Оказывается, все люди равны между собой. Оказывается, муллы вовсе не живые наместники аллаха на многогрешной земле, а угнетатели, кровопийцы. Оказывается, все не только могут, но и должны учиться.

И люди начинали верить большевикам. Большевики дали беднякам землю и скот, заботились о беспризорных детях, открывали новые школы. Гани Муратбаев был одним из тех, кто помогал партии в переустройстве старого общества.

В начале 1920 года Гани познакомился с Валерианом Владимировичем Куйбышевым, который будучи начальником политуправления Реввоенсовета Туркестанского фропта, в то же время возглавлял борьбу с голодом и детской беспризорностью. Впоследствии ветеран комсомола Алимгерей Ершин вспоминал: «…После приезда в Ташкент Валериан Владимирович большое внимание уделял работе Центральной комиссии по оказанию помощи голодающим (ЦК Помгол) и комиссии по борьбе с детской беспризорностью. Его указания выполнялись всеми безоговорочно и немедленно:

— передать все свободные и не занятые другими учреждениями в Ташкенте, национализированные и конфискованные губернаторские, княжеские и купеческие дома и дачи создаваемым детдомам и интернатам для беспризорных детей;

— передать частично, а впоследствии полностью весь продовольственный и промышленный товарный фонд ЦК Помгол ТуркЦИК на содержание и обмундирование обездоленных детей.

А фонды эти были довольно большие: нам, например, было отпущено только одной кустарной узбекской маты, фабричного коленкора, сукна и других материалов до двух миллионов метров и десятки тысяч тонн риса, сахара, фруктов, не говоря уже о скоропортящихся продуктах — мясе, рыбе и т. д.

В. В. Куйбышев строго контролировал нашу работу, часто приглашал к себе представителей органов просвещения, соцобеспечения, воспитателей детских домов и интернатов. Он сам лично занимался мобилизацией коммунистов, комсомольцев, членов профсоюзов на борьбу с детской беспризорностью. Валериан Владимирович постоянно с любовью говорил о работе комсомольцев… Гани Муратбаев не раз вместе со мной бывал на таких совещаниях и на приеме у В. В. Куйбышева».

Позднее, весной 1920 года, Гани едет читать лекции в Джетысайсную область — вопросы просвещения стояли не менее остро, чем проблема детской беспризорности. В первую очередь это касалось окраин Туркестана, таких, например, как глухое Семиречье. Уполномоченный Реввоенсовета Дмитрий Фурманов неоднократно телеграфировал из Верного (Алма-Аты) на имя Фрунзе и Куйбышева: «Семиречью следует дать просвещение в срочном порядке и преимущественно перед другими областями, так как события здесь будут будоражить мусульман всего Востока». «Просвещение мусульман стоит впереди всех вопросов, кроме вопросов экономического благополучия…» Фурманов настойчиво просил: ускорьте присылку учителей, лекторов, агитаторов, тех, кому надлежало вести пропаганду среди казахов, киргизов, уйгуров.

Шариф Забиров, один из организаторов комсомола Семиречья и близкий друг Гани, вспоминает: «…В первые дни мая 1920 года Николай Фокин и я были вызваны в ЦК Компартии Туркестана. Когда пришли туда, там уже оказались многие ответственные работники партийно-советских, профсоюзных органов, Народного комиссариата просвещения республики. Мы были коротко проинформированы о сложной обстановке в Семиречье, о том, что там уже находится бывший начальник политотдела РВС Туркфронта Д. Фурманов и что нам, представителям различных ведомств и общественных организаций, следует подобрать к отправке для работы в Семиречье лучших коммунистов и комсомольцев. Когда мы вернулись в ЦК комсомола и собрали членов исполнительного бюро, Первым назвали имя Гани, ибо были уверены, что он всегда готов идти в огонь и в воду ради защиты интересов Советской власти. И он оправдал наше доверие. В Семиречье Гани не только читал лекции, но и непосредственно принимал участие в развитии и укреплении только что зародившейся там областной комсомольской организации, помогал Д. Фурманову в проведении агитационно-массовой работы среди местного населения и в воинских подразделениях, состоящих из казахов, киргизов, уйгуров, дунган. Вместе с организаторами семиреченского комсомола Ш. Ярмухамедовым, Д. Бендюковым он принял участие в подавлении известного кулацко-контрреволюционного мятежа, возникшего в Верном в июле 1920 года».

В книге «Мятеж», написанной по горячим следам событий в Верном, Дмитрий Фурманов во всех подробностях описал свое путешествие по Ташкентскому тракту в Семиречье, в «дыру», в «глухую трущобу», «чертово пекло». Спустя два месяца вслед за отрядом Фурманова отправился Гани Муратбаев. В ту пору поезда шли лишь до станции Бурной. Остальные шестьсот верст предстояло одолеть на перекладных, по рытвинам и ухабам, через горы, ущелья, камнепады, бурные реки. За год, проведенный в пыльном Ташкенте, год, наполненный до отказа выступлениями перед рабочими, встречами в горкоме комсомола, бессонными бдениями над учебниками, Гани отвык от красоты природы. Теперь он с наслаждением вдыхал целительный воздух тянь-шаньских предгорий, подолгу засматривался на снежные пики вдали, вознесенные к ультрамариновому небу. Многое он увидел на томительном пути к Верному, о многом передумал. Как и в родном Казалинском уезде, здесь на первый взгляд пока еще мало что изменилось после революции. Запуганный баями, басмачами, народ молчал, затаился, как бы чего-то выжидая. Все так же выкупали невест за калым, пасли господские отары, все так же умирали от голода, болезней, нищеты. Но зорким глазом потомственного кочевника замечал Гани и другое: в одном селении провожают в Красную Армию сыновей, в другом косят сено в угодьях сбежавшего в Китай атамана, в третьем однорукий солдат-красногвардеец учит односельчан штыковому бою, в четвертом бедняки поголовно вступили в партию.

Мысленно Гани поднимался над этими взгорьями, озерами, падями и созерцал всю свою многострадальную, прекрасную родину. Плескался Балхаш на севере; на востоке, в выжженных песках, лежала, как ветвь саксаула, река Или; Тянь-Шань на юге слепил белизною вечных снегов; самумы на западе клубились. Гани пытался представить, как изменится лик этой земли, какие города и дворцы возникнут в диких степях.

Он приехал в Верный и угодил в пекло — надвигался мятеж семиреченского кулачества и бывших белогвардейцев, проникших в части Красной Армии.

«Я до сих пор отчетливо вижу, как Гани впервые пришел к Дмитрию Андреевичу, — рассказывает Лидия Августовна Отмар-Штейн, в свое время личный секретарь Фурмапова. — Совершенно неожиданно в конце рабочего дня появился в приемной, где я сидела, незнакомый мне молодой человек и, вежливо поздоровавшись, назвал себя Муратбаевым. Он сказал, что приехал из Ташкента, комсомолец и что обязательно должен поговорить с Фурмановым. Я пошла к Дмитрию Андреевичу и доложила его просьбу. Фурманов распорядился: «Немедленно веди его ко мне».

Я должна сказать, что этот незнакомый молодой человек на меня произвел впечатление: у него были очень яркие, умные, вдумчивые глаза, какой-то он был весь напряженный, целеустремленный и в то же время твердый. Первое впечатление о нем не обмануло меня. В этом я убедилась в дни июньского мятежа верненских контрреволюционеров. Он длился семь дней и семь ночей. В день начала мятежа в городском сквере состоялся митинг молодежи, где выступали Фурманов, Муратбаев, Шегабутдинов. Между прочим, Дмитрий Андреевич очень серьезно относился к выбору ораторов, которые могли бы заразить массу и объяснить ей, кто и почему поднял руку на Советскую власть. Муратбаев и Шегабутдинов были Фурмановым привлечены к выступлению, как люди, которым он доверял и которые стояли на правильных партийных позициях. Муратбаев выступал страстно, и, мне кажется, он убедил собравшихся с оружием в руках защищать завоевания трудящихся от врагов, так как, за исключением отдельных отщепенцев, почти все комсомольцы города встали на сторону горстки большевиков во главе с Фурмановым…»

Участник этого митинга Шаяхмет Ярмухамедов писал: «…В начале 20-х годов на формирование нашего мировоззрения огромное влияние оказывал Д. А. Фурманов… Работа Фурманова и армейских большевиков среди молодежи сыграла решающую роль в определении отношения комсомольской организации к мятежу.

Дни мятежа были критическими. Как известно, часть городской парторганизации оказалась на стороне мятежников, и только ее лучшая часть (Розыбакиев, Джандосов и другие) пошла с Фурмановым. Перед комсомольцами встал вопрос: как быть, с кем идти? Для обсуждения этого вопроса было созвано городское собрание молодежи. На этом собрании после горячих выступлений Гапи Муратбаева, Даниила Бендюкова, Бари Шегабутдинова договорились: к мятежникам не пойдем, будем поддерживать Фурманова…»

В дни мятежа выявились лучшие качества Гани: смелость, находчивость, способность мгновенно принимать верное решение. Поддерживая Фурманова, и он, и его друзья рисковали, по существу, своей жизнью: гарнизон взбунтовался, город был наводнен уголовниками, кулаками, мародерами. Скорой помощи ждать было неоткуда. Вот тогда, постоянно находясь рядом с Фурмановым, убедился Гани в том, как важно руководителю народных масс быть разносторонне образованным, политически зрелым. Соверши Дмитрий Андреевич малейшую ошибку в единоборстве с клокочущей страстями наэлектризованной провокаторами толпой — и все было бы кончено. Волны мятежа далеко раскатились бы по Семиречью, стихия разрушения разгулялась бы вовсю.

И другое понял Гани: ему следовало не только просвещать других, но и самому продолжать учебу. Вернувшись через три месяца в Ташкент, он с радостью узнал об открытии здесь Среднеазиатского университета. Советская власть начала войну, рассчитанную на долгие годы вперед, — войну за народное образование.

В конце сентября 1920 года Гани Муратбаев расклеивает на столбах и заборах декрет о ликвидации неграмотности среди населения. Пока он обмакивает кисть в ведерко с клеем, пока расправляет лист серой бумаги, за его спиной неизменно останавливаются прохожие. Среди них и степенные аксакалы, убеленные сединами, и дехкане окрестных кишлаков, приехавшие на базар, и беспризорники, и даже покрытые чадрой женщины. Люди недоверчиво выпытывают у Гани:

— Эй, бала[30], говорят, там написано, что в школу будут водить под конвоем?..

— А вот мой дед совсем не знал грамоты и прожил сто семь лет. Зачем же мне идти в школу?..

— Говорят, не станешь учить русский язык, в Сибирь отправят на поселение…

Гани зачитывает вслух декрет, потом терпеливо разъясняет каждому, что к чему. Одни ему верят, другие уходят в сомнении: шутка ли дело, дожив до седых волос, садиться за букварь…

Как ни сожалел Гани, с мечтой о поступлении в университет в этом году пришлось распрощаться. Сначала надо было завершить среднее образование. Сразу же Гани поступил в школу. Там среди прочих преподавали и общественные науки — историю социализма, политэкономию.

Каждый день, закончив занятия, он спешил в горком узнать, не возвратились ли из Москвы его друзья: Шаяхмет Ярмухамедов, Даниил Бендюков, Юсуп Абдурахманов, уехавшие на третий съезд комсомола. Наконец они вернулись в начале ноября, и Гани забросал их вопросами: что происходило на съезде? О чем говорил Ильич? Как выглядит Москва?

Прочитав речь Ленина, он надолго задумался, а потом сказал:

— Ребята, многие ли в Средней Азии знают русский язык? Немногие. Считанные единицы. Значит, бесценный ленинский документ надо перевести, притом незамедлительно, и на казахский, и на узбекский, и на киргизский, и на туркменский. Я за перевод на казахский примусь сегодня же. Если что будет непонятно, посоветуюсь с вами.

Заповеди Ильича молодежи Гани переводил, вникая в каждое слово, подолгу выверяя смысл каждой фразы, каждого абзаца. Медленно, строка за строкой, ложилась на бумагу арабская вязь. Порой он зачеркивал только что написанную страницу и начинал все заново. Он хотел, чтобы живое ленинское слово пришло к народным массам во всем его своеобразии, точности, политической страстности.

Поначалу он рассчитывал управиться с переводом за две-три недели. Но вот миновал месяц, потом другой, а работа едва-едва близилась к концу. И тут новое важное событие нарушило все планы Гани.

Стояла ранняя весна. Уже набирали силу южные ветры. В оврагах, на косогорах мальчишки поджигали прошлогоднюю траву — она сгорала мгновенно, как порох. Гани смотрел из окна школы на ажурную вязь карагачей с распускающимися почками, на ручьи, где отражались облака, белые, как коробочки хлопка.

— Муратбаев, Муратбаев! — вывел его из задумчивости голос учителя. — Ты что, не слышишь? Тебя в ЦК комсомола вызывают. Как когда? Прямо сейчас и вызывают. Ступай. А портфель можешь пока оставить в школе.

Перепрыгивая лужи, единоборствуя с непролазной грязью, заполнившей даже центральные улицы, Гани недоумевал, зачем и кому он мог так скороспешно понадобиться. Тем более был он удивлен, когда машинистка — быстрая, подвижная, с венцом русых волос — раскрыла перед ним двери кабинета ответственного секретаря.

— А он один там? — успел шепнуть Гани девушке, заговорщицки кивнув на дверь.

— Один, один. И давно уж тебя ждет. Приготовься к повышению.

Последних слов Гани не разобрал, поскольку дверь за ним уже закрылась.

Он давно знал Николая Фокина, не раз встречался с ним по самым разным делам и потому, войдя, поздоровался и тут же спросил, слегка улыбаясь:

— В чем дело, Коля? Опять ехать в Верный или разгонять басмачей?

— Мятежи, басмачи — это одно, — в тон ему ответил Фокин. — Тебе же, друг, приспела пора заняться… — Он порылся в бумагах на столе и раскрыл голубую папку. — Прочти, пожалуйста, подчеркнутое.

— Да это же резолюции третьего съезда комсомола. Я их и без того знаю почти наизусть.

— Читай, читай. Теперь тебе частенько придется туда заглядывать.

— «Комсомол… — медленно начал Гани, — в своей работе среди национальных меньшинств стремится прежде всего к поднятию общего культурного и политического уровня молодежи и к самому тесному сближению между собой молодежи различных национальностей. Исходя из этого, формы нашей работы среди национальных меньшинств должны, с одной стороны, дать полную возможность молодежи различных национальностей развиваться в политическом и культурном отношении, с другой — не носить характера национальной замкнутости и обособленности, а, наоборот, способствовать единению в Союзе молодежи различных национальностей… В целях выполнения этих задач при местных комсомольских органах создавать комиссии, секции по работе среди молодежи той или другой национальности…»

— Дальше можешь пока не читать, — сказал Фокин. — Так вот, с сегодняшнего дня бюро по работе с киргизской и казахской молодежью надлежит возглавить тебе. Комната здесь, в ЦК, тебе уже выделена, завтра и приступай к работе.

— А как быть с занятиями в школе, с переводом речи Ильича? — запротестовал было Гани, но секретарь нетерпеливым жестом остановил его.

— Учиться будешь по вечерам, как и все мы учимся. Что же касается ленинского выступления на съезде, тебе пора уже заканчивать перевод. Давно пора. И сразу в печать. Кстати, сегодня же наметь программу действий на ближайшие два-три месяца. Как по-твоему, что сейчас важно для нашей работы не только в городах, но и в глубинке, в дальних аулах, кишлаках?

Гани помолчал, а потом, все более увлекаясь, заговорил:

— Главное — создать на местах крепкую комсомольскую ячейку. Ведь что теперь творится — голова идет кругом. Басмачи, вредители, агенты контрреволюции, а с другой стороны — остатки разных организаций, кружков и кружочков с буржуазно-националистским уклоном. Ты думаешь, недобитые националисты на своих сходках только тем и занимаются, что поют народные песни да говорят о культурной революции? Э-э, не только об этом. Песенки их совсем о другом. Норовят не только духовно, но и территориально отгородиться от России. Вековой гнет, мол, господство тиранов. А того не понимают, что без России, без Советской власти были бы они все жалкими рабами до скончания веков. Об этом следует говорить в народе. Для этого нам нужна повсеместно крепкая комсомольская ячейка.

Пока Гани говорил, Николай Фокин внимательно к нему приглядывался. Он и раньше неоднократно удивлялся, какой силой убеждения обладает этот внешне неказистый, щуплый паренек. Теперь же секретарь ЦК понял окончательно: комсомол не ошибся в выборе, новый председатель бюро неплохо разбирается в национальных проблемах.

— И вот еще что, — сказал Фокин, прощаясь с Гани. — Скоро в Туркестане начнут выходить молодежные газеты. Казахскую будешь редактировать ты. Если встретятся в чем-либо трудности, обязательно заходи ко мне. Днем, вечером, ночью — все равно заглядывай. А теперь иди бери ключ от своего нового кабинета, начинай действовать.

Дел на новой должности оказалось невпроворот. Из разных мест приходили вести одна тревожней другой. То вдруг возникнет в районе кружок мусульманской молодежи, а ежели копнуть, то никакой это вовсе не кружок, а антисоветское сборище. То жалуются на муллу, который под угрозой проклятия запретил сдавать излишки хлеба безбожникам-большевикам. То не хотят без калыма отдавать замуж девушку. То, не желая учить детей в школе, насильно увозят их в горы, в глухие медвежьи углы. Гани приходилось уговаривать, приказывать, кричать, порою даже угрожать. Напряженно, день за днем, в недосыпании и недоедании текла жизнь Гани.

Но он горячо верил в силу комсомола, высоко оценивал ответственную роль каждого комсомольца.

Вот один из таких документов, в составлении которого, возможно, принимал участие и Гани Муратбаев.

«Наказ

Центрального Комитета комсомола Туркестана студенту института просвещения комсомольцу Marry Масанчину, отъезжающему в Семиречье на летние каникулы:

1. Где бы ни находились, Вы должны установить тесную связь с местной организацией Союза и оказывать ей деловую помощь.

2. Вы, как комсомолец, не имеете права возвратиться в свое учебное заведение после каникул, не сделав что-либо на местах пребывания для поднятия культурного уровня… молодежи.

3. После Вашего пребывания в аулах и кишлаках должна остаться память в виде школы грамоты, красной чайханы с газетой и литературой. Вы должны пробудить у местной молодежи желание познать окружающий мир и стать сознательным строителем нового общества.

4. То, что Вы сумеете выполнить во время каникул, будет служить мерилом Вашей способности быть в будущем сознательным борцом с темнотой и настоящим работником по поднятию культурного уровня трудящихся Туркестана».

Так на заре нового мира начиналась борьба за будущее, за переустройство общественных отношений. Она начиналась в ту пору, когда, казалось бы, нельзя было помышлять ни о чем другом, кроме удовлетворения самых простых нужд. Империалистическая и гражданская война оставила после себя голод, запустение, разруху, безнадзорных стариков и детей. «Перед вами стоит задача хозяйственного возрождения всей страны, реорганизация, восстановление и земледелия, и промышленности на современной технической основе, которая покоится на современной науке, технике, на электричестве»[31] — наставлял Ильич молодых строителей социализма. Великий вождь прозорливо понимал, что такую задачу можно решить только одним путем: нести в парод свет знаний. И Гани Муратбаев был одним из тех, кто считал своим гражданским долгом объяснить величие ленинских идей многим миллионам простых тружеников Востока.

По воспоминаниям и ныне здравствующего Жумагали Есеусизова, обстоятельства появления на свет исторической речи вождя в казахском переводе были таковы.:

«Стояла весна 1921 года. Не было ни бумаги, ни средств. Но Гани все это сумел достать. Теперь нужно было найти человека, который умел бы писать грамотно и красиво. Гани из числа немногих грамотных казахских комсомольцев избрал Рахата Тулешова. Писал Тулешов тушью на камне, с которого потом с большим трудом делал оттиски. Гани не знал покоя сам и постоянно подгонял нас, пока не были сброшюрованы первые экземпляры, которые Муратбаев вручил всем, кто принимал участие в издании…»

Другому ветерану комсомола, Оспану Кашкынбаеву, тоже довелось работать с Гани Муратбаевым. В его воспоминаниях есть интересный эпизод:

«В 1920–1921 годах я учился в Ташкентском казахско-киргизском институте просвещения. В начале апреля 1921 года я и мой сокурсник Рустембек Кыстауов были приглашены в ЦК комсомола Туркестана к Муратбаеву. Когда мы явились к нему, то увидели, что в его кабинете находится много других студентов — казахов, киргизов, которые учились в других учебных заведениях Ташкента. Гани был немногословным. Он прямо начал с того, что в кочевых аулах Сырдарьинской и Семиреченской областей, по существу, нет ни одной постоянно действующей комсомольской ячейки и некому заниматься политико-просветительной работой среди молодежи. ЦК комсомола предлагает нам в период летних каникул выехать в Верный, Аулие-Ату (Джамбул), Перовск (Кзыл-Орду), Казалинск, Чимкент и оказать помощь уездно-городским комитетам комсомола в создании комсомольских ячеек в кочевых аулах, проведении агитационно-массовой работы. Перед нами была поставлена еще одна важная задача: принять активное участие в сборе продовольствия для голодающих. Дело в том, что 1920–1921 годы были неурожайными, в стране, особенно в Центральной России, Поволжье, западных областях Казахстана, царил голод, и партия поставила перед Туркестанской республикой задачу снабдить их продовольствием.

15 апреля 1921 года мы выехали на место. Перед отправкой сфотографировались вместе с Муратбаевым. Этот снимок до сих бор бережно хранится у меня. Я с Рустем-беком Кыстауовым был направлен в распоряжение Казалинского уездно-городского комитета комсомола. Нам в основном пришлось работать среди молодых аральских рыбаков. Мы создали несколько комсомольских ячеек и снарядили эшелон с рыбой, который в 1921 году был отправлен в Москву.

Я часто перечитываю знаменитую телеграмму В. И. Ленина аральским рыбакам, в которой он благодарит их за помощь голодающим, и вспоминаю боевые комсомольские будни тех лет».

На борьбу с голодом, который распространился по всему Казахстану и по низовым губерниям Поволжья, были мобилизованы все делегаты первого съезда комсомола Казахстана (съезд состоялся в Оренбурге в июле 1921 года). Естественно, прежде всего надлежало позаботиться о детях. Положение было катастрофическим. Грязные, оборванные подростки, тысячными толпами стремившиеся добраться в Ташкент — город хлебный, нигде не могли найти пристанища и пропитания. Приходилось скороспешно организовывать детские дома, коммуны, интернаты, открывать биржи труда, ячейки содействия, заботиться о 6-часовом рабочем дне для несовершеннолетних и т. д. Теперь-то Гани Муратбаеву и его сподвижникам пригодился опыт подобной работы под руководством В. В. Куйбышева!

«Мы еще не успели ликвидировать последствия голода в Туркестане, как эта беда нагрянула в северо-западные районы Казахстана, — делился воспоминаниями Алимгерей Ершнп, бывший в те времена членом правительственной комиссии по оказанию помощи голодающим детям. — Комсомольцы Туркестана сразу откликнулись на просьбу своих сверстников помочь им в борьбе с голодом детей. Опираясь на помощь компартии и правительства края, изъявивших готовность принять на попечение Туркестанской республики не менее 100 тысяч человек голодающих из Казахстана, мы наряду со сбором от населения продуктов питания, одежды организовали новые детские дома и интернаты. Если в Ташкенте до начала 1921 года было всего 4 интерната, то в течение года стало 14, где воспитывались около 9 — 10 тысяч ребят.

Комсомольцы Казахстана и Туркестана совместно организовывали рейды по железной дороге от Чимкента до Оренбурга, собирали беспризорных, умирающих на дорогах детей, подростков и доставляли их в Ташкент и другие районы Средней Азии.

В течение 1921–1922 годов нами было вывезено из Казахстана на 24 санитарных поездах около 17 тысяч детей».

Прошло полгода с тех пор, как Гани Муратбаев возглавил бюро по работе с казахской и киргизской молодежью. В отчетном докладе III съезду комсомола Туркестана ответственный секретарь Николай Фокин, рассказав о плодотворной деятельности бюро, особо отметил самого Гани, его умение сплотить молодежь, его авторитет среди товарищей. Несколько позднее делегат съезда Мария Потрепалова писала в казахстанской газете «Комсомолец»: «Собрались мы на съезд еще неопытные, еще неумело нащупывающие формы работы комсомола в условиях начавшейся новой экономической политики.

Помню, как оживилось и закипело все с появлением Гани. Будучи сильной натурой, он внес много нового в работу комсомола Туркестана.

Где бы ни появлялся тов. Гани, там сразу оживлялась и поднималась работа. Вся его сила воли была отдана организации…»

На своем заключительном заседании съезд единодушно проголосовал за избрание Муратбаева членом Центрального Комитета КСМ Туркестана.

Вскоре только что избранный секретарь уезжает на IV съезд комсомола в Москву. Красная столица оставила в душе Гани впечатление неизгладимое, восторженное.

Гани сожалел, как коротко, мимолетно это свидание с Москвой — время на съезде было расписано буквально по минутам. На съезде он познакомился с Петром Смородиным, Николаем Чаплиным, Александром Мильчаковым. Гани рассказывал им о положении дел в Средней Азии, интересовался, какие изменения внесет в деятельность молодежных организаций новая экономическая политика. После нескольких таких встреч его новые друзья сразу же отметили в нем все то, что обычно выделяло Гани: его недюжинный ум и начитанность.

Когда съезд закрылся, Гани отыскал в президиуме Петра Смородина, поздравил его с избранием генеральным секретарем и начал торопливо прощаться.

— Постой, как так уезжаешь? — удивился Петр. — Да ты же собирался денька три-четыре побродить по Москве, в библиотеках посидеть. Оставайся. Гостиница за тобою забронирована. Расскажешь поподробнее о туркестанских делах.

Гани достал из кармана вчетверо сложенную телеграмму, помахал ею в воздухе.

— Не могу, друг. Вот известие пришло: басмачи оживились, сволочи. В Самаркандской области банды настолько осмелели, что многие комсомольские ячейки либо самораспустились, либо ушли в подполье. Так что басмачам надо дать по зубам, да основательно. Потому сегодня и уезжаю.

Смородин помрачнел и сказал:

— В подполье, говоришь, силятся загнать комсомолию? Кукиш с маслом, ничего у них не выйдет. Езжай, Гани. Со своей стороны, мы кое в чем тебе поможем. О том, как развернутся события, докладывай регулярно, притом лично мне. Ну прощай. Мы с тобой не раз еще свидимся, помяни мое слово.

Возвратившись в Ташкент, Гани узнает, что басмачество разгулялось вовсю. А в Ура-Тюбинском районе шла настоящая война между ними и отрядами ЧОНа. Гани тут же принимает решение: немедленно ехать в Самарканд. В мандате, выданном ЦК Компартии Туркестана, Муратбаев наделялся чрезвычайными полномочиями.

«Муратбаев Гани командируется в Самарканд как представитель Центрального Комитета КСМТ при Самаркандском областном комитете КСМТ.

Тов. Муратбаев имеет право приостанавливать постановления обкома, распускать и создавать организации, делать переброску работников как в Самаркандской области, а также и в распоряжение ЦК…»

Он приехал в древний город поздно вечером. На фоне звездного неба чернели купола, минареты. Улицы были безлюдными, ничто не нарушало глухой, давящей тишины. Казалось, город вымер. Однако в горкоме несколько окон светились, там мелькали какие-то тени. Гани легко взбежал по ступеням. Навстречу ему уже спешил здешний секретарь, распахнув как для объятий короткие руки.

— Не обессудь, Гани, что не встретили, мы ждали тебя завтра утром, — начал было он, но осекся под пристальным взглядом Муратбаева.

— Значит, в подполье уходят ячейки? Стало быть, как мыши будем прятаться от басмачей, разбежимся по норам, да? На нелегальное перейдем положение, да? В колодцах высохших, в пещерах, в шалашах укроемся? — Вопросы, задаваемые Гани, падали жестко и резко.

Секретарь начал оправдываться, ссылаясь на нехватку людей, оружия, продовольствия, на коварство подлых врагов.

— Лошади к утру найдутся? — спросил Гани. — Свежие, заседланные, и не клячи какие-нибудь, а настоящие скакуны?

— Сколько лошадей?

— Чтобы хватило на всех, кто завтра ровно в пять ноль-ноль поскачет вместе со мною в Ура-Тюбе. В том числе и о себе позаботься — поедешь моим заместителем.

Секретарь побледнел, нагнулся к Гани и зашептал на ухо:

— Вчера там опять двух учителей убили. А на прошлой неделе шестерых красноармейцев. Поймали их у реки и… — Он оттопырил указательный палец и провел им по горлу.

Гани сощурил глаза и отрезал:

— Значит, договорились. Выступаем в пять ноль-ноль. А ты уж сам реши, какой компанией нам ехать — вдвоем, впятером, вдесятером. Тебе виднее. И не забудь — по приезде в район сразу же, в тот же день организуем боевой отряд.

Вскоре главари басмаческих банд почувствовали, что обстановка складывается далеко не в их пользу. Бывший командир красных конников, сражавшихся тогда в Ура-Тюбинском районе, а ныне старейший художник, заслуженный деятель искусств Валентин Антощенко-Оленов во всех подробностях помнит, как с появлением отряда, возглавляемого Гани Муратбаевым, наметился перелом в безуспешной дотоле борьбе с контрреволюционерами. Перелом произошел прежде всего потому, что ряды красноармейцев начали пополняться местной молодежью, которая хорошо знала все уловки басмачей.

«Комсомольцы-добровольцы воевали с врагами отчаянно. Мне особенно запомнился случай, когда один из них с юной супругой, тоже комсомолкой, до последнего патрона отстреливались от озверелых басмачей и погибли. Жаль, что тогда я не записал их имена в свой неизменный спутник — дневник. Наконец Ура-Тюбинский район был очищен от басмачей, и по всей Самаркандской области установилось относительное спокойствие, люди вновь приступили к мирному труду».

…Однако и мирный труд в условиях нэпа давался нелегко, особенно для батрацкой, дехканской молодежи, которая снова попала в зависимость от своих прежних хозяев. 17 марта 1922 года, выступая на I конференции КСМТ, Гани Муратбаев говорил: «Задача комсомола — объяснить молодым дехканам, что нэп — это временное явление. Надо во что бы то ни стало восстановить народное хозяйство. Для этого требуется от них терпение и организованность». Развивая эту мысль, Гани отметил, что нэп отразился не только на экономическом положении молодежи, но и привел к ряду идеологических, духовных сдвигов, к оживлению внутренней контрреволюции. Следовательно, комсомольским организациям надлежало решительно вести борьбу с нездоровыми настроениями, усилить разъяснительную работу среди широкой массы трудящейся молодежи, принять меры к укреплению рядов комсомола, направить все силы на восстановление народного хозяйства республики. В заключение Гани предложил почтить вставанием память комсомольцев, погибших в борьбе с басмачами.

Гани недаром призывал к укреплению рядов комсомола. Часто в Союз молодежи старались пролезть сынки феодалов, крупных промышленников — для них это было удобным поводом «деклассироваться», «смешаться с народом». С другой стороны, порою в комсомол принимали тех, кто даже отдаленно не представлял себе его целей и задач.

«У нашей трудящейся молодежи еще недостаточно развито классовое самосознание, — писал Гани Муратбаев в одной из своих статей. — Она в большинстве инстинктивно стремится в комсомол. В этом отношении более революционным элементом является рабочая, батрацкая и дехканская молодежь. Трудящаяся молодежь видит в комсомоле не только своих защитников в экономическом отношении, но и в духовном. Она знает, что комсомол дает ей знания, общественное развитие и политическое воспитание… Быть членом комсомола для них — великая честь».

В мае 1922 года, незадолго до открытия II Всероссийской конференции комсомола, в кабинете Куйбышева (он был в то время секретарем ЦК партии) обсуждалось предложение о необходимости создать Среднеазиатское бюро ЦК РКСМ.

— Кого предлагаете ввести в состав нового бюро? — спросил Валериан Владимирович у Петра Смородина. Тот отвечал не раздумывая:

— Прежде всего Муратбаева Гани. Он в прошлый приезд в Москву рассказывал мне о борьбе с басмачами, об особенностях нашего движения в Туркестане. Так я его, Валериан Владимирович, слушал часа полтора не перебивая. Светлейшая голова. У нас на окраинах подобных вожаков раз-два, и обчелся.

— Я хорошо знаю Гани еще по Ташкенту, — улыбнулся Куйбышев. — Да и Фурманов не раз его вспоминал: оказывается, однажды в Верном Гани прочитал красноармейцам целую лекцию об исторической миссии русского народа в деле революционного освобождения Востока. Да, оратор он первостатейный — и звонкоголос, и остроумен. К тому же и работник отменный. — Куйбышев быстро записал что-то в календаре. — Кстати, пригласите его завтра утром ко мне. Нужно будет привлечь Гани к разработке положения о Среднеазиатском бюро. Теперь переходим к следующим кандидатурам…

В постановлении ЦК РКСМ о создании Среднеазиатского бюро, в частности, говорилось:

«Среднеазиатское бюро объединяет союзные организации Туркестана, Хивы, Бухары и имеет свои задачи:

а) руководит работой этих организаций, как полномочное представительство ЦК РКСМ в Средней Азии, ответственное за постановку союзной работы в них, на основе постановления конгрессов КИМа, Всероссийских съездов и конференций РКСМ, применяя. их к местным социально-бытовым и культурно-политическим условиям;

б) направляет практическую деятельность центральных комитетов Туркестана, Бухары, Хивы, концентрирует опыт их деятельности, поддерживает тесную связь этих организаций с ЦК РКСМ…»

Создание Среднеазиатского бюро было ответом партии и комсомола национал-уклонистам всех мастей, которые настойчиво проповедовали теорию пантюркизма. По их взглядам, среди местного коренного населения в Средней Азии не было классовых противоречий, точно так же как не существовало национальностей, а был единый тюркский народ. Некоторые горе-теоретики договорились до того, что потребовали официально назвать коммунистическую партию «тюркской». Оппозиционеры пытались подорвать в глазах трудящихся освободительный характер Великой Октябрьской социалистической революции, опорочить ленинскую национальную политику. И порою им это удавалось. Сказывалась отсталость широких народных масс (в Туркестане, например, было всего 3 процента грамотных). Важно было противопоставить мелкобуржуазной идеологии политику равенства и дружбы всех без исключения народов, наций, племен. Этой задаче была подчинена деятельность всех комсомольских организаций.

В документе, вошедшем в историю туркестанского комсомола под названием «Тезисы тов. Муратбаева», есть замечательные строки, не утратившие своей актуальности и по сей день:

«а) считать главной задачей КСМТ скорейшее оформление Союза, как организации трудовых слоев молодежи, прилагая усиленные меры к внедрению в ее сознание общности интересов трудящихся, что может обеспечить интернациональное воспитание;

б) ознакомить массы членов КСМТ с революционными движениями российского и международного пролетариата, с историей и программой РКП (б), юношеского движения в различных странах, Октябрьской революцией по отношению к ранее угнетенным нациям, систематически ставя эти вопросы на собраниях ячеек, секретарей, организаторов кружков и т. д.».

За год, прошедший после организации Среднеазиатского бюро, Гани исколесил буквально всю Среднюю Азию. В Киргизии, Казахстане, Туркмении, Таджикистане, не говоря уже об Узбекистане, — везде он оставил о себе добрую память. Он поднимался на джайляу — высокогорные пастбища, пересекал пустыни, переправлялся через бурные, стремительные реки.

После того как Гани побывал в Пишпекском уезде, в семиреченскую областную газету «Тилши» прислал письмо батрак Тастанбек Сулейменов: «Вот уже три-четыре года, как организация коммунистической молодежи расправила свои крылья в Семиречье. Раньше мы знали только название этой организации, но не знали, что она из себя представляет, потому что в нее влезли байские сынки, и в организации молодежи до осени текущего года не чувствовалась ее классовая сущность.

Мы и раньше слышали, что у нас есть руководители, которые заботятся о нуждах и интересах батрацкой молодежи и что они организовывают бедняцко-батрацкую молодежь вокруг комсомола. Мы же, все еще находясь в бесправном состоянии, думали идти к ним с жалобой на нашу горькую долю.

В начале августа 1923 года в Пишпекском уезде побывали прибывшие из Ташкента товарищи Муратбаев и Амиров. Они проверили социальный состав ячеек. Они подолгу беседовали с членами союза, разъясняли нам необходимость сплочения бедняцкой молодежи вокруг комсомола.

Бедняцко-батрацкая молодежь становится сознательной, она войдет в союз и будет стремиться к утверждению классового сознания. Принимается за дело батрацкая молодежь и других местностей».

Гани был деятелен, неутомим, пренебрегал отдыхом, покоем, вдохновлял своим примером и других. Все удивлялись его железному здоровью, и только один Гани знал, чего стоит казаться на людях богатырем, а по ночам сдерживать кашель, рвущийся из груди. Эти хрипы и свисты в легких он заметил уже давно, но поначалу не придавал им никакого значения: обычная простуда, думал он, выпить горячего чая с медом, отоспаться — и как рукой все снимет. Но боль в груди все чаще напоминала о себе, и однажды, отирая платком рот, он заметил на платке кровь. Взял ненадолго отпуск (стояла весна 1923 года), съездил в родной Казалинск, повидал друзей детства, отдохнул от забот. Кашель вроде бы прошел. А потом Гани опять забыл о себе в сумятице бесчисленных выступлений, переездов, заседаний.

«…Шаг за шагом мы упорно двигаемся вперед к той цели, которая всегда стоит перед нами. Пять лет борьбы и работы дали нам многое, мы многому научились, многое получили и многое получим в будущем. Мы прекрасно знаем, что все, что мы получили и получаем, добыто передовой группой, отдавшей все, что можно дать, в первые дни борьбы и работы славного комсомола. В этой группе состоишь и ты. Первые дни работы, первые тяжести легли на твои плечи; ты с честью их вынес и смело несешь вперед славное знамя комсомола…»

Эти строки взяты из поздравительного адреса руководителей Туркменской областной организации, посланного Гани Муратбаеву 29 октября 1923 года, в день пятилетнего юбилея комсомола.

Тогда же вожак туркестанского комсомола в статье «На грядущие победы», которая была опубликована в газете «Юный Восток», писал: «…Задачи привлечения молодежи в ряды комсомола, участие ее в гражданской войне, организация революционного молодняка являлись задачами громаднейшей сложности и трудности. Территориальная распыленность, национальная разнородность, экономическая и культурная отсталость Туркестана, влияние байских элементов и духовенства тормозили работу комсомола. В институтах просвещения, в интернатах, среди детей улиц стали появляться первые комсомольские ячейки. Теперь это область воспоминания. Теперь мы имеем определенные задачи, оформленные организации, мы крепким фронтом двинулись на борьбу за знания, и это захватило всю молодежь… В этом многим помог РКСМ.

Если мы сейчас имеем крепкий комсомол, если движение молодежи докатилось до Памира, захватило высокие горы и широкие степи Туркестана, если мы стали действительным авангардом на Востоке, то в этом еще раз сказалась победа и мощность Российского Союза Молодежи…

В дружном единении мы вместе закрепляем позиции Октября и поднимаем факел пролетарской революции в угнетенных восточных окраинах.

Вместе идем мы на грядущие победы — в этом наша сила и крепость…»

Беда нагрянула поздней осенью 1923 года. Ветреным, пасмурным днем у Гани пошла горлом кровь. Врачи были единодушны в диагнозе: туберкулез. Сказалось нечеловеческое напряжение последних лет, бесконечные командировки, хроническая бессонница. В санаторий Гани отказался поначалу ехать наотрез, слишком много было дел. И все же ему пришлось в конце концов уступить. Но и оказавшись на лечении в Сухуми, он постоянно держал связь с Ташкентом и Москвой.

Из Москвы шли тревожные вести.

5 декабря 1923 года Лев Троцкий вкупе со своими единомышленниками выступил с фракционным манифестом против генеральной линии ЦК, озаглавленным «Новый курс». 9 членов ЦК РКСМ — Смородин, Леонов и другие — немедленно опубликовали в «Правде» письмо «О двух поколениях», где дали достойную отповедь политическим отступникам в комсомоле, которые пытались обвинить старые большевистские кадры в буржуазном перерождении, противопоставить молодежь испытанной в боях партийной гвардии, утверждая, что «барометром» партии является учащаяся молодежь, и т. д.

Когда в Сухуми пришла печальная весть о смерти Ильича, Гани пытался самовольно покинуть санаторий и немедленно ехать в Москву. Однако врачи и друзья решительно этому воспрепятствовали: здоровье вожака туркестанского комсомола внушало серьезные опасения.

В январе 1924 года в связи с непрекращавшимися вылазками троцкистов состоялся пленум ЦК РКСМ. В его постановлении, в частности, говорилось:

«Признавая правильной политическую линию Центрального Комитета партии во всех вопросах политической и хозяйственной жизни республики и организационного строительства партии, пленум ЦК РКСМ высказывается… решительно против всяких попыток противопоставить молодежь старшему поколению, партии, ее большевистскому костяку, ее испытанному руководящему штабу. Пленум считает, что лишь под руководством старой гвардии партии, окрепшей и выросшей в боях не только против буржуазии и царизма, но и против оппортунизма, придет вся партия, а с ней и ее молодежь к закреплению политического могущества и ‘хозяйственной мощи нашей первой в мире пролетарской республики, придет к победе революции. Комсомол с каждым годом все более становится основным источником, из которого партия, находящаяся на пути к победе, но стоящая еще перед суровыми боями, будет черпать свежие рабочие силы для пополнения своих рядов. Выдвижение этих новых сил, дальнейший рост и воспитание молодежи мы не мыслим себе иначе, как на основе ленинизма — испытанной теории и практики революционного пролетариата».

Гани казалось, что здесь, вблизи неприветливого, штормящего моря, он оторван от жизни, что главные события обходят его стороной. А тут еще в Сухуми пожаловал сам Троцкий. Видимо, он решил набраться сил и энергии для дальнейших своих политических вылазок. «В нашем санатории появился «Арыстан»[32] \ сказывается больным и утверждает: «выздоровею». Едва ли», — с иронией сообщал Гани одному из своих друзей в письме от 5 февраля 1924 года. Гани не раз возмущался, какие почести воздают Троцкому его прихлебатели и изустно и в печати. «Вы поглядите, поглядите, — говорил Гани товарищам по палате, потрясая каким-то журналом. — Надо же додуматься, стихи хвалебные о Троцком пропечатали, целую оду какой-то щелкопер излил в рифмах. Уста его лирического героя хотят произнести слово «любимая», а вместо этого, видите ли, слышится: «Лев Троцкий». Да я за такие вирши к стенке бы ставил продажных писак! Потомки прочтут когда-нибудь — краснеть за нас им придется! Нет, такое терпеть невмоготу. Сегодня же напишу письмо Петру Смородину! Может, разрешит бросить этот проклятый санаторий!»

В конце концов он не выдержал и сбежал в Москву. «Гани, несмотря на наше запрещение о досрочном выезде из Сухуми, неожиданно появился в Москве во второй половине февраля 1924 года, — вспоминал член тогдашнего бюро ЦК РКСМ Сергей Николаевич Белоусов. — Я с большим удовлетворением могу сказать, что при первой же встрече Гани выразил свою радость по поводу разгрома последователей Троцкого в нашем союзе и решения Пленума ЦК о присвоении имени Ленина РКСМ и Всесоюзной пионерской организации. Особенно запомнилась мне беседа с Гани о том, как нужно организовать на месте, в Туркестане, борьбу с вылазками троцкистов, как нам лучше выполнить заветы Ильича и провести ленинский призыв в комсомол… Пробыв в Москве день-два, Муратбаев выехал в Ташкент…»

В Ташкенте уже цвел дикий миндаль и продавали букеты первых цветов. Азиатская весна вдохнула в Гани свежие силы. Как и прежде, он работал с упоением, просиживая до глубокой ночи. В скором времени предстояло создание национальных республик, суверенных государств, состоящих в братском союзе с другими советскими народами. Надо было заботиться о подборе комсомольских кадров, об издании новых газет и журналов, о строительстве новых клубов, театров, Дворцов культуры. Среди всех этих поистине необозримых дел и обязанностей Гани выкраивал время поработать над докладом на предстоящем V съезде комсомола Туркестана — следовало отчитаться за три года бессменной работы на посту ответственного секретаря.

Однако сам Гани на съезде доклад прочесть не смог. К середине июня болезнь настолько обострилась, что по настоянию Центрального Комитета партии Туркестана и Средазбюро ЦК РКСМ он вынужден был лечь в больницу. Здесь к Гани пришла радостная весть: правительство Хорезмской республики наградило его Красным Орденом Труда ХССР. В мандате значилось: «Дан тов. Муратбаеву, вождю трудящейся молодежи в Средней Азии, в том, что он согласно постановлению третьего Всехорезмского курултая комсомола Центральным Исполнительным Комитетом награждается Красным Орденом Труда ХССР за проявленную им энергию в руководстве работой комсомольских организаций в Средней Азии, в частности Хорезма, что удостоверяется подписями и приложением печати».

Приходили друзья, делегаты Всетуркестанского съезда, поздравляли своего вожака с наградой, желали как можно скорее выздороветь. Превозмогая боль в груди, Гани грустно улыбался, задавая вопросы, шутил.

Болезнь не отступала. Все же он нашел в себе силы, несмотря на категорические запреты, уехать через полмесяца в Москву, к началу VI съезда комсомола. На этом съезде он был единогласно избран членом ЦК РЛКСМ, а вскоре стал членом Исполнительного Комитета Коммунистического интернационала молодежи. Его сподвижник по этой работе Александр Мильчаков спустя полвека вспоминал:

«Мы вместе учили иностранные языки: Муратбаев — английский, я — немецкий и французский. Муратбаеву в Исполкоме КИМа поручили заведовать восточным отделом, я был включен в работу отдела романских стран и отдела по работе среди крестьянской молодежи.

Собираясь втроем, Гани, Чаплин и я по-товарищески делились раздумьями, предложениями, беседовали о кимовских делах и о всесоюзных. Так продолжалась наша дружба, которую прервала только смерть Гани…»

Он умер 15 апреля 1925 года после тяжелой болезни, не дожив даже до двадцати трех лет. Никто не знает, о чем он думал в последние мгновенья своей короткой, неистовой жизни, безраздельно отданной революции. Быть может, он вспоминал детство, Казалинск, первые дни революции. Или, как тогда, на пути в Верный, он мысленно поднимался над прекрасной, многострадальной родиной. И плескался Балхаш на севере, и на востоке, в выжженных песках, лежала, как ветвь саксаула, река Или, и Тянь-Шань на юге слепил белизною вечных снегов, и самумы на западе клубились.

Его провожали в последний путь, на Ваганьковское кладбище, тысячи и тысячи комсомольцев, и двести моряков Балтийского флота стояли в почетном карауле у его гроба. А когда начался траурный митинг, ученик и соратник Ленина Николай Ильич Подвойский сказал: «Смерть не щадит и тех, кто должен идти на смену старшим. Мы лишились крупной фигуры Советского Востока, лучшего побега большевизма, умеющего не только умереть, но и победить. Товарищ Муратбаев сгорел от непосильного труда, от которого он не мог и не хотел отказаться».