Вокруг Пушкина

Когда Наталья Николаевна вышла замуж за Пушкина, Екатерине было 22 года, Александре — 20. По понятиям того времени они были уже «засидевшиеся» в девицах невесты, во всяком случае старшая. Весною 1831 года за Александру Николаевну посватался калужский помещик Александр Юрьевич Поливанов. Пушкин был с ним знаком и поначалу, вероятно, по просьбе Натальи Николаевны, принимал в этом сватовстве деятельное участие. Он переписывается по этому поводу и с дедом Афанасием Николаевичем, и с дру­гом своим Нащокиным, даже знакомит Поливанова в Пе­тербурге с теткой Е. И. Загряжской, представляя его как бу­дущего племянника. Но в дело вмешалась Наталья Иванов­на. Что имела она против Поливанова, неизвестно, но во всяком случае именно она расстроила свадьбу, а Александра Николаевна не сумела настоять.

После замужества Натальи Николаевны и отъезда ее с Пушкиным весной 1831 года в Петербург сестер отправили на лето, как обычно, на Полотняный Завод, и там они оста­лись на целых три года. Вероятнее всего предположить, что таково было желание матери, Натальи Ивановны. Периоди­чески она наезжала на Завод, но отношения ее с дочерьми были далеко не родственными. Так, в письме Натальи Ива­новны к Дмитрию Николаевичу от 8 октября 1833 года из Яропольца мы читаем: «Я льщу себя надеждой, что во время моего краткого пребывания там (на Полотняном Заводе) твои сестры соблаговолят оставить меня в покое; это единственное доказательство уважения, которое я желала бы от них иметь и которого я не могу добиться, как только оказываюсь с ними».

Предоставленные сами себе, «брошенные на волю Божию», по выражению Александры Николаевны, они вели скучную, однообразную жизнь. От дедовских времен на По­лотняном Заводе были манеж и конный завод. Именно здесь сестры научились великолепно ездить верхом и по­том, в Петербурге, приводили этим в восхищение велико­светское общество.

Они, несомненно, много читали. В доме была большая старинная библиотека, которая пополнялась и новыми из­даниями. Так, Наталья Ивановна пишет старшему сыну 4 но­ября 1832 года: «Сестры просят тебя абонироваться на кни­ги и их им привезти». Сообщая о посещении имения соседа Хлюстина, Александра Николаевна говорит с восхищением и завистью: «...У Семена прелестная библиотека. Я умирала от желания украсть у него некоторые из его прекрасных книг». В том же письме она просит Наталью Николаевну передать мужу, не пришлет ли он ей третий том сборника своих стихотворений. Много занималась она и музыкой. Екатерина Николаевна любила рукодельничать и была в этом большая искусница.

Годы шли, и вполне естественно, что мысли об уходящей молодости не давали покоя девушкам. По тем временам для них был единственный выход устроить свою жизнь — заму­жество. Но в глухой деревне, почти без знакомых, запертые на Заводе скупым дедом, не желавшим тратить денег на «ба­рышень», как он их называл, сестры имели мало шансов сде­лать подходящую партию. Письма их к брату в 1832 году пол­ны тоски и девических страданий. Им больно, обидно ви­деть равнодушие семьи, в которой «каждый думает о себе».

А между тем в Петербурге происходили важные для Гон­чаровых события. Афанасий Николаевич отправился туда с намерением просить у царя субсидии для поправления сво­их дел на Заводах или разрешения на продажу майоратного имения. Однако его намерениям оказал сопротивление на­следник майората старший внук Дмитрий, служивший тогда в Петербурге.

Пушкины, несомненно, были в курсе всех петербургских дел деда, который часто посещал их. Так, в его записной книжке за 1832 год значатся такие расходы: «Февраля 23 — Наташе Пушкиной купил 32 фу разного варенья по 1 за фу — 32 р.... Мая 22 — Наташе на зубок положил 500... Июня 9 Ми­те на крестины к Пушкиной дал 100...»

В ожидании окончания дела Афанасий Николаевич с юношеским рвением развлекался в столице. Между тем он был уже серьезно болен. В его записных книжках то и дело мелькают расходы на докторов и лекарства. Получив отказ на свои прошения, старик слег и 8 сентября 1832 года скон­чался. Внуки перевезли его тело на Полотняный Завод и по­хоронили в семейном склепе.

Начались длительные хлопоты в Москве и Калуге по утверждению опеки над душевнобольным отцом Николаем Афанасьевичем и о передаче управления майоратом стар­шему сыну, Дмитрию Николаевичу. Наталья Ивановна вре­менно поселилась на Заводе в качестве, по ее словам, «эко­номки», чтобы наблюдать за предприятиями и хозяйством в отсутствие сына.

Пушкин пишет около 3 октября 1832 года Наталье Нико­лаевне из Москвы: «Брат Дмитрий Николаевич здесь. Он в Калуге никакого не нашел акта, утверждающего болезнен­ное состояние отца, и приехал хлопотать о том сюда. С Натальей­ Ивановной они сошлись и помирились. Она не хо­чет входить в управление имением и во всем полагается на Дмитрия Николаевича. Отец поговаривает о духовной: на днях будет он освидетельствован гражданским губернато­ром. К тебе пришлют для подписания доверенность. Кате­рина Ивановна научит тебя, как со всем этим поступить».

В письме от 31 октября Наталья Николаевна сообщает брату, что доверенность эта ему послана.

Казалось бы, смерть самодура-деда и приход «к власти» Дмитрия Николаевича, судя по письмам сестер, хорошо к ним относившегося, должны были изменить их участь. Од­нако этого не произошло. Семье было не до них. Жесткая экономия, которую наводит молодой хозяин, чувствуется в письмах этого периода. Покупка ситцу на платья, а уж тем более сукна на амазонки — целое событие в жизни сестер, ко­торым хочется приодеться по случаю приезда младшей сест­ры, чтобы не показаться ей совсем уж старомодными. На ее приезд они возлагали большие надежды. В письмах к сестре они, несомненно, жаловались на свою судьбу, и их печаль­ное положение, вероятно, обсуждалось в доме Пушкиных.

Наталья Николаевна намеревалась навестить сестер еще в 1833 году. В марте 1833 года она писала брату: «Прощай, дорогой Митинька, крепко целую сестер, я так перед ними виновата, что уж не знаю, как у них просить прощения, ска­жи им, что я их по-прежнему очень люблю и жду не дождусь их обнять».

В письме П. В. Нащокину в феврале того же года Пушкин писал:

«Вот как располагаю я моим будущим. Летом после родов жены отправляю ее в калужскую деревню к сестрам, а сам съезжу в Нижний, да, может быть, в Астрахань». Но после тяжелых родов Наталья Николаевна долго не могла попра­виться, и поездка не состоялась. Пушкин снял для нее дачу под Петербургом на Черной речке и в конце лета уехал на Урал собирать дополнительный материал к «Истории Пуга­чева», а затем в Болдино.

Еще в 1833 году, по-видимому, существовал проект пере­езда старшей сестры, Екатерины Николаевны, в Петербург. Пушкин пишет жене 21 октября 1833 года: «Что Жуков­ский? Мне пишут, что он поздоровел и помолодел. Правда ли? Что же ты хотела женить его на Катерине Николаевне? И что Катерина Николаевна, будет к нам или нет?» В отсут­ствие Пушкина Наталья Николаевна сняла новую, значите­льно большую квартиру. Возможно, она это сделала, имея в виду приезд сестры. Однако по каким-то причинам Екатери­на Николаевна осталась зимовать на Заводе.

Но в 1834 году, наконец, свидание сестер состоялось. Су­ществовавшая до сих пор версия, что Наталья Николаевна поехала на Завод главным образом для поправления здоро­вья после преждевременных родов, в свете новонайденного письма А. Н. Гончаровой от 20 февраля 1834 года отпадает. Из этого письма мы видим, что сестры начали готовиться к ее приезду еще до ее болезни, в феврале месяце.

Пушкин писал П. В. Нащокину в марте 1834 года: «Жена во дворце. Вдруг, смотрю, — с нею делается дурно — я увожу ее, и она, приехав домой — выкидывает. Теперь она (чтоб не сглазить), слава Богу, здорова и едет на днях в калужскую де­ревню к сестрам, которые ужасно страдают от капризов моей тещи». Следовательно, одной из основных причин по­ездки Натальи Николаевны на Завод было стремление по­видаться с сестрами и обсудить со старшим братом, как устроить их судьбу.

В течение всего этого лета Наталья Николаевна в перепи­ске с мужем и с Е. И. Загряжской, по-видимому, подготавли­вала почву для переезда сестер в Петербург. Об этом свидете­льствуют ответные письма Пушкина. Приведем два из них.

«11 июня 1834 г. Петербург ...

Охота тебе думать о помещении сестер во дворец. Во-первых, вероятно откажут; а во-вторых, коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому Петер­бургу. Ты слишком хороша, мой ангел, чтобы пускаться в просительницы. Погоди; овдовеешь, постареешь — тогда, пожалуй, будь салопницей и титулярной советницей. Мой совет тебе и сестрам быть подале от двора: в нем толку мало. Вы же не богаты. На тетку нельзя вам всем навалиться».

«14 июля 1834 г. Петербург ...

Теперь поговорим о деле. Если ты в самом деде вздума­ла сестер своих сюда привезти, то у Оливье оставаться нам невозможно: места нет. Но обеих ли ты сестер к себе бе­решь? Эй, женка! смотри... Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети покаместь малы; ро­дители, когда уже престарелы. А то хлопот не наберешься, и семейственного спокойствия не будет. Впрочем, об этом еще поговорим».

Но положение девушек было так печально, а взаимоот­ношения с матерью так тяжелы, что и Пушкин и Наталья Николаевна не смогли им отказать. Уже по другому поводу он писал жене: «Но ты во всем этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни».

Судя по письму Екатерины Николаевны от 8 декабря 1834 года, вначале предполагалось, что у Пушкиных будет жить только Александра, а Екатерина — во дворце вместе с тетушкой Загряжской. Однако это намерение почему-то не было осуществлено, и Пушкиным пришлось принять в дом обеих девушек.

В начале августа Пушкин закончил все дела и, по-видимо­му, 16 или 17 августа выехал из Петербурга. Пушкин уже приезжал ранее на Полотняный Завод в 1830 году, когда сва­тался к Наталье Николаевне. Теперь он прогостил у Гонча­ровых две недели. По воспоминаниям современников, он вставал рано и уходил один гулять в парк. Особенно любил он сидеть в беседке, стоявшей на высоком берегу реки Суходрев, откуда открывался красивый вид на луга и леса. Часто гулял он с женой и свояченицами по большой липовой ал­лее; вероятно, совершали они и дальние прогулки верхом. На Полотняном Заводе, как уже говорилось, была большая библиотека, главным образом книги XVIII и начала XIX ве­ка. В течение всего своего пребывания в Заводе Пушкин ра­ботал в этой библиотеке. Сохранился «Регистр книгам у г. А. С. Пушкина», в котором значится 82 названия; возмож­но, Дмитрий Николаевич подарил их поэту.

В начале сентября Пушкин с семьей и сестры Гончаровы выехали в Москву.

В расходной книжке Д. Н. Гончарова за сентябрь 1834 года от 6-го числа значится расход ямщикам за 4 тройки и 2 лошади на поездку до Москвы. Деньги эти в сумме 200 руб­лей отнесены на счета Е. Н. и А. Н. Гончаровых и Пушки­ных. Из этого можно сделать вывод, что они выехали в Мо­скву числа 5—6 сентября.

В Москве, пока Наталья Николаевна ездила в Ярополец проститься с матерью, сестры готовились к отъезду. Пуш­кин уехал в Болдино.

В расходной книге по московскому дому за 1834 год есть две очень интересные записи:«19 сентября. От г-на Пушки­на к барышням с почты за письмо — 6 коп.»;«21 сентября. От барышень к А. С. Пушкину по почте два письма — 78 коп.»

Письма эти неизвестны, о них мы здесь узнаем впервые. О чем писал Пушкин сестрам? Вероятно, как человек с доброй и отзывчивой душой, он прислал им теплые пожелания счастли­вого пути, как радушный хозяин — желал хорошо устроиться в его доме. Сестры, по-видимому, были тронуты его письмом, и каждая из них немедленно написала ответное письмо.

Ни Екатерина, ни Александра не ездили с младшей сест­рой в Ярополец. Надо полагать, ни разу за все лето не при­езжала на Завод и Наталья Ивановна, во всяком случае ни в одном ее письме к сыну за этот период об этом не упомина­ется. Но Дмитрий Николаевич в середине лета, судя по од­ному из писем Натальи Ивановны, ездил к матери, очевид­но, чтобы переговорить о предстоящем переезде сестер в Петербург.

В последних числах сентября все три сестры выехали в столицу. Дмитрий Николаевич проводил их до Петербурга. В его записной книжке за сентябрь — октябрь 1834 года зна­чатся расходы: «Из Петербурга до Москвы издержано — 357 р. 82 к. От Москвы до Завода — 76 р. 62 к.»

Есть записи и других расходов. Возвратившись, Дмитрий Николаевич ездил к матери в Ярополец поделиться петер­бургскими впечатлениями, рассказать, как устроились сестры. Это подтверждается письмом Натальи Ивановны. 7 ок­тября она писала сыну, вероятно, в Москву:

«В письме, которое ты мне прислал в момент отъезда из Москвы в Петербург, ты писал, что предполагаешь приехать ко мне; возможно, я увижу тебя раньше, чем это письмо дойдет до тебя».

Как мы уже упоминали, еще до отъезда на Полотняный Завод Пушкин сменил квартиру на большую — они поселились в бывшей квартире князя Вяземского, уехавшего надолго за границу, в доме Баташева на Гагаринской набережной (теперь набережная Кутузова, 32).

Старики Пушкины писали из Михайловского дочери О. С. Павлищевой 7 ноября 1834 года: «Наконец, мы получи­ли известие от Александра. Наташа опять беременна. Ее се­стры вместе с нею и снимают прекрасный дом пополам с ни­ми. Он говорит, что это устраивает его в отношении расхо­дов, но несколько стесняет, так как он не любит отступать от своих привычек хозяина дома...»

Наталья Николаевна надеялась выдать старших сестер замуж и сразу же по приезде начала «вывозить их в свет». Богатая старая фрейлина Екатерина Ивановна Загряжская, родная сестра Натальи Ивановны, также принимала самое деятельное участие в их судьбе. В семье Пушкиных Екатери­на Ивановна играла заметную роль. Она постоянно бывала у них, помогала своим племянницам материально. Пушкина она любила, об этом говорят его неоднократные упомина­ния о ней в письмах к жене. В свою очередь и он платил ей привязанностью и уважением. Но характер у Екатерины Ивановны был очень властный, и все три сестры находи­лись под ее влиянием. Искренне желая им добра, она, одна­ко, понимала его по-своему. С молодых лет находясь при дворе, она считала близость к императорской фамилии за­логом жизненных успехов своих племянниц.

Очевидно, еще до приезда сестер Е. И. Загряжская нача­ла хлопотать об устройстве Екатерины во дворец фрейли­ной к императрице, надо полагать, не без участия и помощи их родственницы Натальи Кирилловны Загряжской, поль­зовавшейся большим влиянием при дворе.

Назначение Екатерины Николаевны фрейлиной состоя­лось очень быстро. Об этом сообщает она брату в письме от 8 декабря 1834 года. На этом письме следует остановиться особо.

₇

Более чем благосклонный прием, оказанный император­ской четой незнатной и бедной Гончаровой, вызывает удивление.

Хотели ли они этим доставить удовольствие старой фрейлине Загряжской или первой красавице двора Н. Н. Пушкиной, сказать трудно. Во всяком случае, салонные любезности императора выходят, как нам кажется, за рамки официального приема новой фрейлины. О том, какую роль играли многие фрейлины при дворе, хорошо известно. Не потому ли, вероятно, под влиянием родных, Екатерина Ни­колаевна не поселилась во дворце, как предполагалось?

Но более всего обращает на себя внимание в этом пись­ме разговор Николая I с Натальей Николаевной о ее муже. Пушкин избегал придворных балов, на которые он был вы­нужден являться в камер-юнкерском, столь ненавистном ему мундире. Накануне этого бала, 5 декабря 1834 года, Пуш­кин делает запись в своем дневнике:

«Завтра надобно будет явиться во дворец — у меня еще нет мундира. Ни за что не поеду представляться с моими то­варищами камер-юнкерами — молокососами 18-летними. Царь рассердится — да что мне делать?»

Екатерина Николаевна пишет, что Пушкин «сказался бо­льным, чтобы не надевать мундира». Здесь расхождение с дневниковой записью поэта, который говорит, что у него нет мундира. Видимо, мундир у него был, но ему так не хоте­лось ехать, что он решил сослаться на его отсутствие. Надо полагать, что помимо высказанных Пушкиным причин бы­ли и другие мотивы.

А. Н. Вульф (сын П.А.Осиповой, соседки Пушкина по Михйловскому) записал в своем дневнике, что он нашел Пушкина «мало изменившимся от супружества, но сильно негодующим на царя за то, что он одел его в мундир... Он го­ворит, что он возвращается к оппозиции».

День именин Николая I, 6 декабря, всегда торжественно праздновался во дворце. Император, видимо, был взбешен умышленной неявкой Пушкина и не постеснялся высказать это Наталье Николаевне во время танца. Можно предположить, что Екатерина Николаевна написала брату об этом разговоре в смягченных тонах.

Через несколько дней Пушкин записывает в «Дневнике»:

«Я все-таки не был 6-го во дворце — и рапортовался боль­ным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арнта».

Вероятно, это та часть разговора Николая I с Натальей Николаевной, о которой умолчала Екатерина Николаевна в письме к брату. До сих пор не было известно, откуда Пуш­кин узнал о таком намерении царя, теперь можно предполо­жить, что об этом рассказала ему жена.

Первые шаги сестер Гончаровых в Петербурге не были радостными. Великосветское общество встретило их, несо­мненно, очень сдержанно. Провинциальные девушки были там действительно «белыми медведями», как откровенно го­ворит Екатерина Николаевна в письме от 16 октября. Их принимали только ради сестры, мадам Пушкиной. И хотя Александра Николаевна и пишет брату в конце ноября 1834 года: «Мне кажется, что нас не так уж плохо принимают в свете», это не совсем верно.

Сестры возлагали большие надежды, как мы видим из их писем, на назначение Екатерины фрейлиной, но эти ожида­ния не оправдались: их положение в великосветском обще­стве не улучшилось. Приведем выдержку из «Дневника» Пушкина от 8 января 1835 г.: «В конце прошлого года своя­ченица моя ездила в моей карете поздравлять В. К. (великую кн.Елену Павловну). Ее лакей повздорил со швейцаром. Комендант Мартынов посадил его на обвахту — и Кат. Ник. принуждена была без шубы ждать 4 ча­са на подъезде. Комендантское место около полустолетия за­нято дураками; но такой скотины, каков Мартынов, мы еще не видали». Запись Пушкина свидетельствует о неуважительном отношении к молодой фрейлине даже дворцового ко­менданта. Не менее характерным является и поступок гра­фини Пален (письмо от 28 января 1835 г.), не пожелавшей идти в Эрмитаж в сопровождении какой-то Гончаровой.

Письма сестер пестрят просьбами о деньгах. Назначен­ного им Дмитрием Николаевичем содержания не хватало, а главное — он высылал деньги с большим запозданием. При­ходилось занимать направо и налево. В письме от 14 августа 1835 года Александра Николаевна пишет, что если бы Дмит­рий Николаевич регулярно выплачивал им содержание, их письма были бы гораздо интереснее, не было бы этого не­престанного «бормотанья», цель которого — деньги. В бо­лее поздние годы Александра Николаевна шутливо напишет брату: «Твой образ, в окладе из золота и ассигнаций, всегда там — у меня на сердце». Сестры получали по 4500 рублей в год. По тем временам это было не много. На эти деньги они содержали прислугу, лошадей, вносили свою долю расходов за стол и квартиру, делали себе туалеты. А туалеты стоили дорого. Богатая тетушка Загряжская много делала для своих племянниц; так, она подарила Екатерине Николаевне при­дворное платье, а оно стоило немалую сумму, около двух ты­сяч рублей.

Но вот она кончилась, эта первая зима... Прав был Пуш­кин, говоря, что Наталье Николаевне не удастся выдать сес­тер замуж. «...Ты пишешь мне, что думаешь выдать Катери­ну Николаевну за Хлюстина, а Александру Николаевну за Убри: ничему не бывать; оба влюбятся в тебя; ты мешаешь сестрам, потому надобно быть твоим мужем, чтоб ухажи­вать за другими в твоем присутствии, моя красавица», — пи­сал Пушкин Наталье Николаевне летом 1834 года.

Мнения современников о внешности сестер противоре­чивы. Некоторые насмешливые высказывания по этому по­воду нам кажутся неискренними и пристрастными. Так, в письме к брату П. А. Вревский сравнивает Екатерину с «ручкой от метлы». Но о ее свадьбе он узнает в Ставрополе от Льва Сергеевича Пушкина, и сам называет это «кавказ­ской любезностью». Несомненно, это идет от Льва Пушки­на, а мы знаем, что он был маленького роста... «Кто смотрит на посредственную живопись, если рядом Мадонна Рафаэ­ля», — пишет о Екатерине Николаевне и Наталье Никола­евне злоязычная Софи Карамзина. Но в другом письме она же вынуждена признать: «...среди гостей были Пушкин с же­ной и Гончаровыми (все три ослепительные изяществом, красотой и невообразимыми талиями)». «Они красивы, эти невестки, но ничто в сравнении с Наташей», — говорит сест­ра Пушкина О. С. Павлищева.

Екатерина и Александра были похожи на младшую сест­ру, но меркли рядом с ее необыкновенной красотой. А меж­ду тем они были недурны собой, особенно Екатерина.

«...Среди портретов, находящихся на Полотняном Заво­де, имеются два, изображающие Екатерину Николаевну, — пишет художник А. Средин, побывавший там еще в начале XX века. — На одном — бледной акварели — она представле­на молоденькой девицей; быть может, он близок ко времени первого пребывания Пушкина на Полотняном, в середине мая 1830 года, вскоре после того, как он стал женихом Ната­льи Николаевны. Круто завитые темные букли обрамляют ее розовое личико; глаза смотрят доверчиво и, пожалуй, не­много наивно, черты ее лица довольно правильны, а шея и посадка головы очень красивы. Радужный легкий шарф оку­тывает худенькие девичьи плечи».

На более поздних портретах — парижском, работы ху­дожника Сабатье, и другом, где она изображена во весь рост, с лорнетом в руке, — мы видим женщину скорее южно­го типа, с большими черными глазами, довольно привлека­тельной наружности.

Об Александре Николаевне мы находим интересные све­дения в книге Н. Раевского «Если заговорят портреты»:

«Принято считать, что умная Ази Гончарова... была не­красива. Чуть заметное косоглазие Натальи Николаевны, которое нисколько ее не портило, у старшей сестры было много сильнее. Позировать, а позднее сниматься анфас она обычно избегала. Однако бродянские портреты Александры Николаевны показывают, что в молодости она была далеко не так некрасива, как обычно думают... На большом оваль­ном портрете, несомненно пушкинских времен, у Ази Гонча­ровой очень миловидное и духовно значительное лицо».

Вероятно, причиной неуспеха девушек являлась не внешность, а бедность: обе были бесприданницами. Их стремление во что бы то ни стало выйти замуж вполне есте­ственно. Приятель Пушкина, сосед по Михайловскому, А. Н. Вульф писал о своей сестре Анне Николаевне:

«Жалобы ее на жизнь, которую она ведет, справедливы: положение девушек ее лет точно неприятно; существование ее ей кажется бесполезным, — она права. К несчастью, де­вушки у нас так воспитаны, что если они не выйдут замуж, то не знают они, что из себя делать. Тягостно мыслящему су­ществу прозябать бесполезно, без цели». Эти слова можно полностью отнести и к сестрам Гончаровым.

Наступила весна 1835 года. 14 мая Наталья Николаевна родила сына Григория. Это был уже третий ребенок в се­мье. Дальнейшее ухудшение материального положения за­ставляет Пушкина летом этого года еще раз попытаться уехать на несколько лет в деревню. Однако, как мы знаем, и на этот раз ему не удалось вырваться из Петербурга.

В связи с намерением Пушкиных переехать в деревню, по-видимому, возник вопрос о возвращении сестер на За­вод. В одном из писем Александра Николаевна весьма бурно реагирует на предложение брата вернуться домой. Она прекрасно понимала, что Петербурга они уже больше не уви­дят.

Нет сомнения, что присутствие сестер Гончаровых осложняло семейную жизнь Пушкиных. Они стремились ча­ще бывать в обществе, и Наталья Николаевна вынуждена была сопровождать их. Не случайно сестры называют ее «наша покровительница», и когда она, беременная, не мо­жет выезжать, они не знают, «как со всем этим быть».

В июне Пушкины и Гончаровы переезжают на дачу на Черной речке. Сестры настойчиво просят Дмитрия Нико­лаевича прислать им четырех лошадей, одну для Пушкина. Верховые прогулки были любимым развлечением поэта в Михайловском. Очевидно, он ездил и на даче, — и один, и с женой и свояченицами.

Что касается сестер Гончаровых, то вполне понятно, по­чему они так стремились во что бы то ни стало добиться от брата присылки лошадей: они хотели блеснуть в дачном об­ществе своим великолепным умением ездить верхом. И не случайно они пишут Дмитрию Николаевичу, что можно прислать им лошадей и в конце июля, «жары будут меньше». Дело совсем не в жаре, а в том, что именно к этому времени возвращался с маневров кавалергардский полк, стоявший в летних лагерях недалеко от Черной речки, в Новой дерев­не. Там, в курзале Завода минеральных вод, устраивались концерты, давались балы. Не здесь ли началось «двойное» ухаживание Дантеса: за Натальей Николаевной и для отво­да глаз — за Екатериной Гончаровой?

По-видимому, в первых числах сентября 1835 года Пушки­ны и Гончаровы вернулись в Петербург, а 7 сентября Пушкин уже уехал в Михайловское с намерением провести там три ме­сяца. Однако на этот раз и любимая им осенняя пора не рас­полагала к работе. Не было нужного поэту душевного спокой­ствия. Мысли о семье, неустроенности жизни, о тяжелом материальном положении не давали ему возможности рабо­тать. «...Такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сер­дечное спокойствие, а я совсем не спокоен»,— пишет Пушкин Плетневу 11 октября. В половине октября вызванный в Пе­тербург в связи с ухудшением здоровья матери, он вынужден был вернуться в столицу. В письме от 1 ноября Екатерина Ни­колаевна говорит, что зима для Пушкиных будет нелегкой, сетует на легкомыслие матери, не желающей им помогать, но все это не задевает ее чувств, она гораздо больше заинтересо­вана предстоящей «блистательной зимой».

Письма сестер за период осень 1835 года и зима 1836 го­да отличаются от предшествующих прежде всего тем, что они уже меньше жалуются на скуку. Они «довольно часто танцуют», каждую неделю катаются верхом в манеже.

«... Ну, Нина, посмотрела бы ты на нас, так глазам не по­верила, — пишет Екатерина Николаевна 4 декабря 1835 года гувернантке Нине, — так мы теперь часто бываем в большом свете, так кружимся в вихре развлечений, что голова кругом идет, ни одного вечера дома не сидим. Однако мы еще очень благоразумны, никогда не позволяем себе больше трех ба­лов в неделю, а обычно — два. А здесь дают балы решительно каждый день, и ты видишь, что если бы мы хотели, мы могли бы это делать, но право, это очень утомительно и скучно, по­тому что если нет какой-нибудь личной заинтересованно­сти, нет ничего более пошлого, чем бал. Поэтому я несрав­ненно больше люблю наше интимное общество у Вяземских или Карамзиных, так как если мы не на балу или в театре, мы отправляемся в один из этих домов и никогда не возвраща­емся раньше часу, и привычка бодрствовать ночью так силь­на, что ложиться в 11 часов — вещь совершенно невозможная, просто не уснешь. Не правда ли, как это странно? А по­мнишь, на Заводе — как только наступало 9 часов, велишь принести свою лампу, тогда как теперь это тот час, когда мы идем одеваться. Вот совершенно точное описание наше­го времяпрепровождения, что ты на это скажешь? Толку мало, так как мужчины, которые за нами ухаживают, не го­дятся в мужья: либо молоды, либо стары».

С семьей Карамзиных Пушкина связывала давняя друж­ба, еще с лицейских времен, и дом Карамзиных был для не­го, пожалуй, одним из самых приятных в Петербурге.

В одном из писем Екатерина Николаевна пишет, что «го­ворильные» вечера в светских гостиных им кажутся скучны­ми. У Карамзиных же бывать они любили. Вероятно, их привлекали и содержательные, интересные беседы, кото­рые там велись, но главным образом, конечно, возможность в интимной обстановке встречаться с ухаживавшими за ни­ми мужчинами. У Карамзиных постоянно бывал и Дантес, и поэтому Екатерина, несомненно, стремилась как можно ча­ще посещать этот дом.

Однако и эта зима не увенчала успехом чаяния сестер: женихов не было.

На лето 1836 года Пушкины и Гончаровы сняли дачу на Каменном Острове. Еще в январе Пушкин получил разреше­ние на издание литературного журнала. Таким образом, он оказался вынужденным летом жить в Петербурге или вбли­зи него в связи со своими издательскими делами.

На этот раз дача состояла из двух небольших домов, сто­явших на одном участке. Очевидно, стремясь иметь спокой­ную обстановку для работы, Пушкин снял для себя и Ната­льи Николаевны отдельный дом, а дети, вероятно, жили вместе с сестрами Гончаровыми во втором доме. Возможно, что находившийся на этом же участке маленький флигель занимала Е. И. Загряжская: во всяком случае, она жила где-то недалеко, судя по письмам Пушкина и сестер.

Вернувшись из Михайловского с похорон матери, Пуш­кин в последних числах апреля выехал срочно по издатель­ским делам в Москву. Наталья Николаевна переезжала с се­страми на дачу без него. Она была на сносях. 23 мая вечером она родила дочь Наталью. После родов Наталья Николаев­на долго не могла поправиться и целый месяц не выходила из комнаты. Таким образом, сестры были предоставлены са­ми себе. Пользуясь относительной свободой на даче, они участвовали во многих увеселительных прогулках.

В пушкинские времена Каменный Остров был местом от­дыха петербургской знати. Парки, каналы, красивые дачи и дворцы придавали ему живописный вид: «Недалеко, у моста на Елагин остров, стоял Каменноостровский деревянный те­атр... В летний сезон 1836 года здесь выступала французская труппа. По вечерам площадь перед театром наполнялась экипажами. С окрестных дач и из города на спектакли съез­жался бомонд Петербурга». На противоположном берегу Большой Невки в летних лагерях стоял кавалергардский полк. Вероятно, именно в это время «молодой, красивый, дерзкий» Дантес посещал дачу Пушкиных — Гончаровых, де­лая вид, что ухаживает за Екатериной Николаевной. По сви­детельству современников, Екатерина была влюблена в него до безумия. Этим летом, надо полагать, она постоянно встре­чалась с ним и в театре, и на пикниках, и на верховых прогул­ках. Это была все та же компания молодежи, что посещала зимою салон Карамзиных. Приведем некоторые выдержки из писем С. Н. Карамзиной и ее сестры, очень ярко рисую­щие характер этих увеселительных прогулок.

«Сегодня после обеда поедем кататься верхом с Гончаро­выми, Эженом Балабиным и Мальцевым, — пишет 27 мая 1836 года Софья Николаевна, — потом будет чай у Катрин в честь Александры Трубецкой, в которую влюблены Веневи­тинов, Мальцов и Николай Мещерский. Завтра всей компа­нией устраивается увеселительная прогулка в Парголово в омнибусе». Более подробно об этой прогулке сообща­ет брату на следующий день Катрин Мещерская, сестра С. Н. Карамзиной.

«...Мы получили разрешение владетельницы Парголово княгини Бутера на то, чтобы нам открыли ее прелестный дом, и мы уничтожили превосходный обед — пикник, приве­зенный нами с собой, в прекрасной гостиной, сверкающей свежестью и полной благоухания цветов. Николай Трубец­кой взял на себя дорогостоящую поставку вин и исполнил это широко и щедро. Креман и Силлери (марки французских вин) лились ручьями в горла наших кавалеров, которые встали все из-за стола бо­лее румяные и веселые, чем когда садились, особенно Дан­тес и Мальцов... Только в десять часов мы смогли оторвать­ся от прелести упоительного вечера, от цветущих парголовских рощ и по дороге сделали остановку на даче княгини Одоевской, чтобы выпить чаю. Что до наших мужчин, то они вовсю угостились глинтвейном, который приготовил для них князь».

Можно предположить, что подобные пикники и прогул­ки бывали в течение всего лета. Письма Екатерины Никола­евны за этот период совершенно не говорят о ее увлечении Дантесом. А между тем именно тогда они часто встреча­лись. Если бы это было обычное ухаживание, она, вероят­но, поделилась бы этим с братом, но сложность обстановки заставляла ее молчать... Стремясь постоянно видеться с Дантесом, она, возможно, упрашивала Наталью Николаевну всюду ездить с ними, так как тогда не было принято девуш­кам выезжать одним. В этом отношении очень характерно письмо от 1 августа 1836 года, в котором Екатерина Никола­евна пишет брату о празднике, устроенном офицерами в Павловском. Она не говорит, был ли с ними Пушкин. Воз­можно, что именно за ним заезжали они на городскую квар­тиру. Но поэт был еще в трауре по матери (не могла пойти на бал по этой же причине и Наталья Николаевна, как мы видим из письма), и вероятнее предположить, что сестер сопровождал кто-нибудь из братьев или знакомых. Во вся­ком случае дамы поехали туда не одни.

Описывая этот праздник с «множеством дипломатов и иностранцев», Екатерина Николаевна, по-видимому, все сильно преувеличила: надо полагать, ей хотелось похвас­тать перед братом и невесткой, в каком «высоком» обще­стве они вращаются!

В конце лета в семье Гончаровых произошло важное событие: женился Дмитрий Николаевич. Эта совершенно неожиданная перемена в семейной жизни брата взволнова­ла обеих сестер. И под любезными поздравлениями чувст­вуется тревога: а как это отразится на их судьбе, на их материальном положении? Из дальнейших писем мы ви­дим, что опасения их были не напрасны. Интересно отме­тить большую разницу в письмах сестер по этому поводу: если письмо Александры Николаевны написано в свойст­венных ей шугливо-иронических тонах, то старшая сестра озабочена тем, как будет к ней относиться невестка, и бо­ится потерять дружбу брата, к которому была всегда очень привязана.

12 сентября Пушкины и Гончаровы вернулись с дачи и поселились в новой квартире на Мойке в доме княгини Вол­конской.

Нет сомнения, что в это время обстановка в семье Пуш­киных была уже напряженной. Об этом свидетельствует из­вестное письмо С. Н. Карамзиной от 19—20 сентября, опи­сывающей свои именины, праздновавшиеся на даче в Цар­ском Селе, на которых присутствовали и Пушкины, и Гонча­ровы. Приведем выдержки из этого письма.

«... В среду мы отдыхали и приводили в порядок дом, что­бы на другой день, день моего ангела, принять множество гостей из города; ... среди гостей были Пушкин с женой и Гончаровыми (все три — ослепительные изяществом, красо­той и невообразимыми талиями), мои братья, Дантес, А. Го­лицын, Аркадий и Шарль Россет... Сергей Мещерский, Поль и Надина Вяземские... и Жуковский. ...Послеобеден­ное время, проведенное в таком приятном обществе, пока­залось очень коротким; в девять часов пришли соседи... так что получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушки­на, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен. Он своей тоской и на меня тоску наводит. Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу внимани­ем останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же штуки, что и прежде, — не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает неж­ные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушки­на, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий. Боже мой, как все это глупо!»

Насколько правдиво описываются эти события Карамзи­ной, сказать трудно. Во всяком случае, всей трагичности пе­реживаний Пушкина она не поняла. Софья Николаевна не видит ничего особенного в ухаживании Дантеса за Гончаро­вой, считая это обычным флиртом. В одном из писем она прямо пишет, что флирт придает остроту светской жизни. Поговорив о Пушкиных, она легко переходит к следующей теме, тем самым не придавая значения подмеченному ею ду­шевному состоянию поэта.

У нас нет оснований особенно доверять Карамзиной, женщине злоязычной и пристрастной, но доля правды, по-видимому, в ее словах есть: поведение Екатерины Гончаро­вой обращало на себя внимание. Влюбленная в Дантеса, она, очевидно, уже пренебрегала светскими приличиями и давала повод ко всевозможным сплетням. Следует обратить внимание на следующие слова С. Н. Карамзиной в этом письме: «...который продолжает все те же штуки, что и рань­ше». Значит, ухаживание Дантеса за Екатериной Гончаро­вой началось значительно раньше. В те времена такое на­стойчивое ухаживание молодого человека могло означать или что у него имеются серьезные намерения, или что он имеет какое-то право на это...

1836 год был очень трудным годом для Пушкина. Тяже­лое моральное состояние, запутанность материальных дел — все это угнетало поэта. К тому же наглое поведение Дантеса, который, демонстративно ухаживая за Екатери­ной Гончаровой, «не сводил глаз» с Натальи Николаевны, тревожило Пушкина. Не потому, что он не доверял своей жене, нет, он был в ней совершенно уверен, но его в вы­сшей степени раздражало двусмысленное поведение Данте­са. Возможно, что до него доходили какие-то сплетни, рас­пространяемые его врагами. Он не мог допустить, чтобы имя его жены было каким-либо образом связано с именем проходимца кавалергарда.

События нарастали день за днем. 4 ноября Пушкин полу­чил по городской почте анонимный пасквиль, оскорбительный­ для его чести и чести его жены. Уверенный, что это де­ло рук Геккернов, в тот же день он послал вызов на дуэль Дантесу. Вечером старик Геккерн был у Пушкина (Дантес находился на дежурстве) и просил у него отсрочки на 24 ча­са, т. е. до возвращения Дантеса с дежурства. На другой день, 5 ноября, и затем 6 ноября Геккерн опять приезжал к Пушкину и получил от него согласие на двухнедельную от­срочку дуэли, т. е. до 17—18 ноября.

В свете всех этих событий письмо Екатерины Гончаро­вой от 9 ноября представляет исключительный интерес, и мы считаем необходимым остановиться на нем подробнее, а также привести высказывания некоторых пушкинистов о событиях, предшествовавших женитьбе Дантеса.

Дмитрий и Екатерина, как мы говорили выше, были очень дружны с детства. Судя по ее письмам к брату, она была с ним гораздо откровеннее, чем с сестрами. Не желая трево­жить Дмитрия Николаевича своими печальными мыслями, стараясь владеть собою, Екатерина Николаевна начинает пи­сьмо с денежных и семейных дел, хотя и говорит, что ей «то­скливо до смерти». Но мысль о счастье недавно женившегося брата выводит ее из душевного равновесия, она не выдержи­вает, и из души вырывается крик отчаяния... Всего несколько строк, но они говорят о ее каких-то тяжелых переживаниях...

Что привело ее к мысли о смерти? В пушкиноведении давно известна версия о том, что Екатерина Гончарова бы­ла в связи с Дантесом до его сватовства и даже якобы забере­менела от него. П. Е. Щеголев в книге «Дуэль и смерть Пуш­кина» опубликовал письмо матери, Н. И. Гончаровой, к до­чери Екатерине от 15 мая 1837 года, т. е. после ее выхода за­муж за Дантеса.

Наталия Ивановна пишет дочери:

«...Ты говоришь в последнем письме о твоей поездке в Париж; кому поручишь ты надзор за малюткой на время твоего­ отсутствия? Останется ли она в верных руках? Твоя раз­лука с ней должна быть тебе тягостна».

Основываясь на этом письме, точнее, на его дате, извест­ный литературовед Л. Гроссман выдвинул версию, что дата рождения Матильды, старшей дочери Е. Н. Дантес-Геккерн, 19 октября 1837 года — фиктивная и что на самом деле она родилась в апреле 1837 года. Расхождение официальной даты рождения Матильды с предполагаемой, по Гроссману, требовало более веского обоснования, чем дата письма Н. И. Гончаровой, которая, в конце концов, могла быть и ошибочной.

Но вернемся к этому же письму от 15 мая. В начале Ната­лья Ивановна пишет:

«Дорогая Катя, я несколько промедлила с ответом на твое последнее письмо, в котором ты поздравляла меня с женитьбой Вани; та же причина помешала мне написать те­бе раньше. Свадьба состоялась 27 числа прошлого месяца..! Все твои сестры и братья приезжали к свадьбе».

Прежде всего кажется совершенно невероятным, чтобы в апреле 1837 года, будучи в трауре и глубоко переживая ги­бель мужа, Наталья Николаевна поехала на свадьбу. Но это наше предположение, а нужны документы. Таким докумен­том могла бы быть точно установленная дата свадьбы Ивана Николаевича Гончарова.

В архиве Гончаровых нам удалось найти три документа, неопровержимо устанавливающие год и дату бракосочета­ния Ивана Гончарова. Это, во-первых, письмо самого Ивана Николаевича из Яропольца, датированное 26 февраля 1838 года, в котором он сообщает Дмитрию Николаевичу, Наталье Николаевне и Александре Николаевне, жившим тогда на Полотняном Заводе, о своей помолвке с княжной Марией Мещерской. Приведем начало этого письма:

«Ярополец, 26 февраля 1838 г.

Дорогие друзья брат и сестры!

Пишу вам всем вместе, так как я буду говорить только об одном предмете... Извещаю вас о моей женитьбе на княжне Марии Мещерской. Я не хочу распространяться об этом при помощи избитых фраз или изысканных выражений, кото­рые многие употребляют, извещая о подобном событии, ска­жу только, что вот уже три дня, как будущее мое решено».

Во-вторых, нами найдено также письмо Натальи Ива­новны, тоже из Яропольца, от 28 февраля того же года, в котором она сообщает о женитьбе сына. Несомненно, Иван Николаевич приехал в Ярополец просить у матери благословения на брак, и оба письма были отправлены от­туда одновременно. И, наконец, третьим документом явля­ется запись в бухгалтерской книге расходов семьи Гончаро­вых за 1838 год, в которой значится, что 11 апреля этого го­да И. Н. Гончарову было выдано на свадьбу 3000 рублей ас­сигнациями.

Свадьба состоялась 27 апреля 1838 г. в Яропольце, о чем свидетельствуют письма Н. И. и И. Н. Гончаровых.

Таким образом, в свете этих новых материалов можно считать доказанным, что письмо Н. И. Гончаровой к дочери было написано 15 мая 1838 года. Что касается неправиль­ной датировки его 1837 годом, то можно предположить, что или Наталья Ивановна ошиблась, или цифра «восемь» напи­сана неясно, а надо сказать, что почерк у нее очень нераз­борчивый и иногда с трудом поддается расшифровке. Сле­довательно, версия о том, что Е. Н. Гончарова была бере­менна до брака, отпадает.

Письмо Екатерины Николаевны от 9 ноября — несо­мненно, реакция на вызов Пушкиным Дантеса на дуэль и по­следовавшие за этим события. Независимо от исхода дуэли она считает, что ее брак с Дантесом невозможен: «мое сча­стье уже безвозвратно утеряно». Чем можно объяснить ее от­чаяние? Как бы оно ни было глубоко в тот момент, все же она могла предполагать, что когда-нибудь впоследствии она встретит другого человека, с которым сможет связать свою судьбу. Однако, очевидно, это было невозможно. Невольно напрашивается мысль: если Екатерина Гончарова и не была беременна до брака с Дантесом, возможно, все же она была в связи с ним? Не на это ли намекает в своем последнем письме от января 1837 года Александра Николаевна, гово­ря, что Екатерина «выиграла в отношении приличия». Не в этом ли состояла тайна, разглашения которой так боялись и Жуковский, и Загряжская, и Геккерны?

Приведем несколько выдержек из конспективных заме­ток Жуковского о дуэли Пушкина.

«7 ноября. Я поутру у Загряжской. От нее к Геккерну... Открытия Геккерна... О любви сына к Катерине... О предпо­лагаемой свадьбе... Мысль все остановить — возвращение к Пушкину. Les revelations (откровения). Его бешенство».

Если предположить, что Геккерн «открыл» Жуковскому тайну связи Дантеса с Екатериной, а Жуковский сообщил об этом ничего не подозревавшему Пушкину, то становится по­нятной его реакция на это «откровение»: его бешенство.

В недавно опубликованном письме графини С. А. Бобринской, подруги императрицы Александры Федоровны, занимавшей видное положение в придворных кругах, мы находим очень прозрачные намеки на обстоятельства, пред­шествовавшие свадьбе. Приведем некоторые выдержки из этого ее письма, адресованного мужу.

«... Никогда еще с тех пор, как стоит свет, не подымалось такого шума, от которого содрогается воздух во всех петербургских­ гостиных. Геккерн, Дантес женится! Вот событие, которое поглощает всех и будоражит стоустую молву... Он женится на старшей Гончаровой, некрасивой, черной и бедной сестре белолицой, поэтичной красавицы жены Пуш­кина... ничем другим я вот уже целую неделю не занимаюсь, и, чем больше мне рассказывают об этой непостижимой ис­тории, тем меньше я что-либо в ней понимаю. ...Под сенью мансарды Зимнего дворца тетушка плачет, делая приготов­ления к свадьбе. Среди глубокого траура по Карлу X видно одно лишь белое платье, и это непорочное одеянье невесты кажется обманом! Во всяком случае ее вуаль прячет слезы, которых хватило бы, чтобы заполнить Балтийское море. Перед нами разыгрывается драма, и это так грустно, что за­ставляет умолкнуть сплетни».

И, наконец, в письме А. Н. Карамзина к брату от 13 (25) мар­та 1837 года есть одна знаменательная фраза, относящаяся к Екатерине Геккерн:«... Та, которая так долго играла роль свод­ни, стала в свою очередь любовницей, а затем и супругой».

Таким образом, в настоящее время имеется несколько до­кументов, свидетельствующих в пользу этого предположения.

Не подлежит сомнению, что письмо Екатерины Гонча­ровой отражает и тяжелую, напряженную обстановку в до­ме Пушкина в эти дни. О пасквиле и о предполагаемой дуэ­ли узнали и Наталья Николаевна, и Екатерина, и Александ­ра, а также и Иван Николаевич Гончаров. Последний был немедленно послан сестрами в Царское Село за Жуковским. Семья волновалась.

В письме Екатерина Николаевна спрашивает брата: «Ду­маешь ли ты приехать и когда?» По-видимому, после 4 нояб­ря Дмитрию Николаевичу было послано кем-либо из Гонча­ровых сообщение о событиях с просьбой приехать. Надо ду­мать, что письмо Екатерины побудило его экстренно вые­хать в Петербург.

В архиве Гончаровых нами обнаружены документы, да­тирующие этот отъезд. В послужном списке Д. Н. Гончарова имеется запись о том, что ему был предоставлен отпуск: «...1836 г. с 14 ноября на 8 дней; в архив явился 27 ноября». Далее в расходной книге по дому Гончаровых за 1836 год за­писано: «...15 ноября издержано за подорожную для госпо­дина Дмитрия Николаевича в С.-Петербург — 3 р. 45 к.»

Надо полагать, Дмитрий Николаевич получил письмо сестры 12—13 числа, и в тот же день подал прошение об от­пуске. Очевидно, он выехал 13 ноября и 17-го уже был в Пе­тербурге. Расхождение на один-два дня с записью в расход­ной книге объясняется тем, что иногда эти записи делались с запозданием.

Срочный выезд главы семьи Гончаровых в Петербург свидетельствует о том, насколько его взволновало письмо Екатерины Николаевны, дата же отъезда из Москвы, а следовательно, и прибытия в столицу, косвенно позволяет датировать письмо Е. И. Загряжской, приводимое ниже.

Общеизвестно, какие усилия прилагали Жуковский, За­гряжская и секунданты к тому, чтобы предотвратить дуэль. Но можно легко себе представить и те бурные пережива­ния, которые волновали всех в доме Пушкина, и не прини­мать их во внимание никак нельзя. Несомненно, и Наталья Николаевна, и все Гончаровы старались повлиять на Пуш­кина. Не умоляла ли его и сама Екатерина Николаевна отка­заться от дуэли?..

В свете этих предположений приведем письмо поэта к его секунданту графу В. А. Соллогубу.

«17 ноября 1836 г.

Я не колеблюсь написать то, что могу заявить словесно. Я вызвал г-на Ж. Геккерна на дуэль, и он принял вызов, не входя ни в какие объяснения. И я же прошу теперь господ свидетелей этого дела соблаговолить считать этот вызов как бы не имевшим места, узнав из толков в обществе, что г-н Жорж Геккерн решил объявить о своем намерении же­ниться на мадемуазель Гончаровой после дуэли. У меня нет никаких оснований приписывать его решение соображени­ям, недостойным благородного человека.

Прошу вас, граф, воспользоваться этим письмом так, как вы сочтете уместным. Примите уверения в моем совершен­ном уважении.

А. Пушкин».

Обращает на себя внимание, что намерение Дантеса же­ниться на Е. Гончаровой является как бы главным мотивом отказа Пушкина от дуэли. П. Е. Щеголев писал по этому по­воду: «Показать своим друзьям и знакомым Дантеса до неле­пости смешным, заставив его под угрозой дуэли жениться на Е. Н. Гончаровой, — значило для Пушкина подорвать его репутацию в обществе». Но в свете новонайденных писем нам кажется, что тут были другие, более веские причины. И не случайно Пушкин пишет, что у него нет никаких основа­ний приписывать это решение соображениям, недостой­ным благородного человека. Не означает ли этот намек, что всякий благородный человек должен жениться на девушке, с которой уже вступил в связь?

По поводу этого письма А. Ахматова писала, что оно имело целью изобразить Дантеса трусом, под угрозой дуэли согласившегося жениться на обесчещенной им девушке, и что письмо компрометирует Екатерину. Но можно ли представить себе, что Пушкин мог таким образом опозо­рить сестру своей жены, живущую у него в доме? Не комп­рометировать свояченицу, а скорее защитить ее, побудив Дантеса жениться, — вот чего хотел добиться Пушкин этим письмом.

Итак, 17 ноября Пушкин послал Соллогубу письмо с от­казом от дуэли. Далее события последовали одно за другим с невероятной быстротой. В тот же день Дантес сделал официальное предложение через Е. И. Загряжскую. Оче­видно, днем 17-го приехал и Д. Н. Гончаров. Вечером того же дня на бале у С. В. Салтыкова было объявлено о помолв­ке Е. Н. Гончаровой с бароном Ж. Дантесом-Геккерном... Сохранилась недатированная записка Е. И. Загряжской к Жуковскому:

«Слава Богу, кажется, все кончено. Жених и почтенный его батюшка были у меня с предложением. К большому счас­тию за четверть часа пред ними приехал из Москвы стар­ший Гончаров и он объявил им родительское согласие, и так все концы в воду».

Все концы в воду... Эта загадочная фраза Загряжской до сих пор не расшифрована: какие концы — неизвестно, но они были! Трудно придумать какое-либо другое объяснение этим словам, кроме того, что наконец-то браком все будет «прикрыто»...

Известие о сватовстве Дантеса к Гончаровой вызвало большое удивление. Приведем несколько высказываний со­временников.

В письме Ольги Сергеевны Павлищевой к отцу от 24 де­кабря 1836 года мы читаем:

«...По словам Пашковой, которая пишет отцу, эта но­вость удивляет весь город и пригород не потому, что один из самых красивых кавалергардов и один из наиболее модных мужчин, имеющий 70 ООО рублей ренты, женится на мадему­азель Гончаровой, — она для этого достаточно красива и достаточно хорошо воспитана, — но потому, что его страсть к Наташе не была ни для кого тайной. Я прекрасно знала об этом, когда была в Петербурге, и я довольно потешалась по этому поводу; поверьте мне, что тут должно быть что-то подозрительное, какое-то недоразумение и что, может быть, было бы очень хорошо, если бы этот брак не имел места».

Анна Николаевна Вульф, соседка Пушкиных по Михай­ловскому, писала своей сестре баронессе Евпраксии Врев­ской 28 ноября того же года:

«...Вас заинтересует городская новость: фрейлина Гонча­рова выходит замуж за знаменитого Дантеса, о котором вам Ольга наверное говорила, и способ, которым, говорят, устроился этот брак, восхитителен». 28 декабря Анна Нико­лаевна сообщает подробности, передавая содержание полу­ченного Пушкиным диплома. «Что касается других версий, я пока о них ничего не пишу, чтобы было о чем тебе расска­зать при свидании».

«Пушкин проиграет несколько пари, — пишет С. Н. Ка­рамзина брату, — потому что он, изволите видеть, бился об заклад, что эта свадьба — один обман и никогда не состоится. Все это по-прежнему очень странно и необъяснимо, Дантес не мог почувствовать увлечения, и вид у него совсем не влюб­ленный. Катрин во всяком случае более счастлива, чем он».

Есть свидетельства, что Дантес пытался избежать жени­тьбы на Гончаровой, и за две недели до своего сватовства к ней просил руки княжны Барятинской, но получил отказ. В дальнейшем обстоятельства сложились так, что у него не было другого выхода: или дуэль, или женитьба. Высказывав­шееся ранее некоторыми пушкинистами предположение, что Николай I приказал Дантесу жениться, никак пока документально не подтверждается. Но несомненно, что все пре­пятствия (подданство, различие вероисповеданий, вопрос о том, что будущие дети будут католиками, и т. д.) были бы­стро устранены, и жениху и невесте было дано высочайшее разрешение на брак.

Казалось бы, после официального объявления о помолв­ке все стало на свои места и наступила разрядка. Но этого не произошло: положение продолжало оставаться напряжен­ным.

В конце декабря Пушкин писал отцу: «У нас свадьба. Моя свояченица Екатерина выходит за барона Геккерна, пле­мянника и приемного сына посланника короля Голландско­го. Это очень красивый и добрый малый, он в большой моде и 4 годами моложе своей нареченной. Шитье приданого сильно занимает и забавляет мою жену и ее сестер, но при­водит меня в бешенство. Ибо мой дом имеет вид модной и бельевой мастерской». Пушкин ошибался: предсвадебные хлопоты не радовали Екатерину Николаевну, наоборот, письма говорят, что она находила их отвратительными и с не­терпением ожидала их окончания, опасаясь, что все может рухнуть в последний момент.

Геккерны не бывали у Пушкиных. Дантес, по свидетель­ству Данзаса, приезжал со свадебным визитом, но не был принят. Екатерина Николаевна встречалась с женихом у За­гряжской и в свете. Дантес разыгрывал влюбленного, по крайней мере в письмах к своей невесте. Но вряд ли Екате­рина Николаевна обманывалась этими письмами. Как жен­щина неглупая и волевая, она умела владеть собой, и никто из посторонних не догадывался о том, что она думает и чув­ствует на самом деле. Об этом свидетельствуют два ее пись­ма к брату от 18 ноября и 3 декабря. Она «со смертельным нетерпением» ждет конца всей предсвадебной суматохи, считает оставшиеся дни и все же до конца не верит в реаль­ность этой свадьбы, которая состоится, «если Бог помо­жет». Чтобы придать своему бракосочетанию вид обычной, счастливой свадьбы, она хочет, чтобы на ней присутствова­ли все члены ее семьи.

Здесь нельзя не отметить совершенно противоположное стремление Е. И. Загряжской, которая старалась, чтобы на свадьбе было как можно меньше приглашенных. Вот что об этом пишет С. Н. Карамзина.

«...Я присутствовала при одевании мадемуазель Гончаро­вой, но когда эти дамы сказали, что я еду вместе с ними в церковь, ее злая тетка Загряжская устроила мне сцену. Из самых лучших побуждений, как говорят, опасаясь излишне­го любопытства, тетка излила на меня всю желчь, накопив­шуюся у нее за целую неделю от нескромных выражений участия; кажется, что в доме ее боятся, никто не поднял го­лоса в мою пользу, чтобы по крайней мере сказать, что они сами меня пригласили; я начала было защищаться от этого неожиданного нападения, но в конце концов, чувствуя, что голос мой начинает дрожать и глаза наполняются слезами досады, убежала. Ты согласишься, что помимо доставлен­ной мне неприятности, я должна была еще испытать боль­шое разочарование: невозможно сделать наблюдения и рас­сказать тебе о том, как выглядели участники этой таинст­венной драмы в заключительной сцене эпилога».

Столь резко выраженное Загряжской нежелание, чтобы С. Карамзина была в церкви на венчании, свидетельствует о том, что тетушка старалась отстранить ее от участия в цере­монии, причем она даже не постеснялась переступить гра­ницы приличия: отношения Гончаровых с Карамзиной бы­ли таковы, что не пригласить ее на свадьбу было по мень­шей мере неучтиво. Очевидно, у Загряжской были на это ка­кие-то очень веские причины.

Итак, 10 января 1837 года свадьба все же состоялась. Венчание, ввиду различия вероисповеданий жениха и неве­сты, было совершено дважды: в римско-католической церк­ви св. Екатерины и в православном Исаакиевском соборе. На бракосочетании со стороны невесты присутствовали Е. И. Загряжская, Наталья Николаевна, Александра Никола­евна, Дмитрий и Иван Гончаровы. Пушкин на свадьбе не был, а Наталья Николаевна уехала сразу после венчания и не была на свадебном обеде.

Но и совершившийся брак не внес существенных измене­ний в отношения обоих семейств. Более того — они ухудши­лись. Геккернов не принимали у Пушкиных: как мы теперь знаем из публикуемых писем, не бывала в их доме и Екатери­на Николаевна. Молодожены поселились в доме Голландско­го посольства на Невском. «На следующий день, вчера, я бы­ла у них, — пишет С. Н. Карамзина. — Ничего не может быть красивее, удобнее и очаровательно изящнее их комнат, нель­зя представить себе лиц безмятежнее и веселее, чем их лица у всех троих, потому что отец является совершенно неотъем­лемой частью как драмы, так и семейного счастья. Не может быть, чтобы все это было притворством: для этого понадоби­лась бы нечеловеческая скрытность, и притом такую игру им пришлось бы вести всю жизнь! Непонятно».

Это письмо — яркий пример того, как осторожно нужно подходить к свидетельствам посторонних лиц. Письма Ека­терины и Александры от января 1837 года подтверждают это: «Все кажется довольно спокойным». Кажется. Но под внешним спокойствием и беззаботностью течет другая жизнь, тайная...

Чем объяснить внезапный отъезд после свадьбы братьев Гончаровых, даже не простившихся с сестрой? Было ли это следствием нежелания Дмитрия Николаевича вести какие-ли­бо дальнейшие переговоры по поводу денег, о которых упо­минает Екатерина Николаевна? Или они хотели избежать сва­дебного обеда у Строгановых, который состоялся в день их отъезда? Но вряд ли только это могло повлиять на их реше­ние. Надо полагать, здесь были какие-то очень серьезные об­стоятельства, возможно, связанные с самой Екатериной Ни­колаевной, вынудившие их так поступить. Следует отметить также, что братья не нанесли визита и старой тетке Загряж­ской. Здесь тоже, несомненно, есть какая-то связь. Недаром она так бурно реагировала на этот поступок племянников. Не обвиняла ли ее семья Гончаровых в том, что, заменяя в Петербурге сестрам мать, она не сумела предотвратить события?

Отъезд братьев и обидел и взволновал Екатерину Нико­лаевну. Но она спешит примириться с ними, в особенности с Дмитрием, от которого зависела материально.

Екатерина Николаевна старается уверить братьев, что она счастлива, и вместе с тем признает, что это счастье не может долго длиться. Даже Александру Николаевну она пы­тается ввести в заблуждение, но та слишком проницательна и под внешним спокойствием видит другие чувства.

П. Е. Щеголев говорит: «Прямо не можешь себе и предста­вить ту трагедию, которая разыгрывалась около баронессы Дантес-Геккерн и которой, кажется, только она одна в своей ревнивой влюбленности в мужа не хотела заметить или по­нять». В свете новых публикуемых материалов можно сказать, что это было не так. Неверие в свое счастье в будущем даже после свадьбы — это отголоски ее тяжелых переживаний.

Предчувствие какой-то катастрофы, неуверенность в своем положении, боязнь потерять хотя бы видимость сча­стья и благополучия — вот что, по собственному признанию Екатерины Николаевны, отравляло ей жизнь. Не могла она не чувствовать всю ложь и фальшь внешне любезного отно­шения старика Геккерна, не могла не понимать, что брак с нею был навязан Дантесу.

Последнее письмо Александры Николаевны не имеет да­ты, но оно, несомненно, написано всего за несколько дней до дуэли, может быть, даже за день-два. Письмо это очень важно и интересно как по своему содержанию, так и по то­му, что оно позволяет нам по-новому судить об отношении самой Александры Николаевны ко всем происходящим со­бытиям. Уезжая, Дмитрий Николаевич просил сестру пи­сать ему: он, очевидно, не был спокоен, несмотря на то, что свадьба, казалось бы, положила конец всем драматическим переживаниям последних месяцев. Но Александра Никола­евна, хотя и выполняет его просьбу — пишет ему, однако она далеко не откровенна и умалчивает о многом, вернее — о главном. Письмо написано в смятении чувств; она пропуска­ет две внутренние страницы почтового листка не нечаянно, как она говорит, а потому, что она нервничает.

Рассмотрим это письмо подробнее.

Впервые из этого письма мы узнаем об отношении Алек­сандры Гончаровой к Геккернам. «Я бываю там не без дово­льно тягостного чувства, — пишет она, — мои отношения с дядей и племянником не из близких».

Совершенно в другом свете рисуется нам и присутствие Александры Николаевны на обеде у Геккернов, в чем ее все­гда упрекали. Базировалось это утверждение на письме Гус­тава Фризенгофа, ее мужа, который якобы со слов самой Александры Николаевны в 1887 году писал ее племяннице, А. П. Ланской-Араповой:

«Ваша тетка перед своим чрезвычайно быстрым отъез­дом на Завод после катастрофы была у четы Геккерн и обе­дала с ними. Отмечаю это обстоятельство, ибо оно, как мне кажется, указывает, что в семье и среди старых дам, кото­рые постоянно находились там и держали совет, осуждение за трагическую развязку падало не на одного только Геккерна, но, несомненно, также и на усопшего».

До сих пор эти строки письма рассматривались как под­тверждение того факта, что Александра Николаевна обедала у Геккернов после дуэли, а вторая часть отрывка как бы указы­вает на то, что и она находилась в числе осуждавших Пушки­на. Однако, как мы видим из ее письма, все это не соответст­вовало действительности: обед имел место, но до катастро­фы, и Александра Николаевна не была на стороне Геккернов.

В статье «Женитьба Дантеса» Л.Гроссман считает эти воспоминания «добросовестными и бесхитростными». Но письмо Г. Фризенгофа далеко не так бесхитростно, как ка­жется: не исключено, что оно написано от начала и до конца им самим, а не со слов жены, как он говорит, а Александра Николаевна, надо полагать, уклонилась от сообщения каких-либо сведений своей племяннице, настроенной против нее, о чем она, несомненно, знала. Достаточно отметить, что сло­ва «...как мне кажется... осуждение за трагическую развязку падало... несомненно, также и на усопшего», т. е. на Пушкина, исходят непосредственно от Фризенгофа, а не от его жены. В письме определенно чувствуется нота враждебности к Пуш­кину; Александра Николаевна, хорошо относившаяся к нему в молодости, вряд ли изменила это отношение к старости и, надо полагать, не стала бы писать о нем в таких тонах к доче­ри Ланского. Кроме того, из писем Е. Н. Дантес-Геккерн в по­следующие годы из-за границы видно, что Александра Нико­лаевна не поддерживала с ней связи, а это свидетельствует о том, что она не хотела иметь что-либо общее с Геккернами.

Таким образом, мы полагаем, что если Александра Нико­лаевна и посещала сестру после свадьбы, и обедала там один раз до дуэли, то это было не по причине ее влюбленности в Дантеса, как утверждают некоторые пушкинисты, а в силу родственных отношений к сестре и желания как-то мораль­но поддержать ее в первые дни ее новой жизни. И бывала она там редко, «не без довольно тягостного чувства».

Александра Николаевна, несомненно, знала всю подно­готную этой «невероятной» свадьбы, видела наглое поведе­ние Дантеса и после 10 января, ее мучает «то, что происходит­ в этом подлом мире». Это знаменательные слова, свиде­тельствующие о ее отношении к событиям.

Судя по этому письму и зная ее глубокую и искреннюю любовь к Наталье Николаевне, можно считать, что Алексан­дра Николаевна была на стороне Пушкиных, но в этот мо­мент не нашла в себе мужества решительно порвать с домом Геккернов. Может быть, она надеялась, что со временем все уладится, во всяком случае она, вероятно, пыталась что-то сделать в этом отношении.

Александра Николаевна сознательно умалчивает о том, что же происходило в это время в семье Пушкиных. А между тем обстановка с каждым днем все больше обострялась. Приведем несколько высказываний современников, рисую­щих достаточно ярко, как назревали трагические события.

Н. М. Смирнов, хороший знакомый Пушкина, друже­ски к нему относившийся, писал в своих воспоминаниях:

«Поведение Дантеса после свадьбы дало всем право ду­мать, что он точно искал в браке не только возможность при­близиться к Пушкиной, но также предохранить себя от гнева ее мужа узами родства. Он не переставал волочиться за своей невесткой; он откинул даже всякую осторожность, и каза­лось иногда, что насмехается над ревностью непримирившегося с ним мужа. На балах он танцевал и любезничал с Натальею Николаевной, за ужином пил за ее здоровье, словом, довел до того, что все снова стали говорить про его любовь. Барон же Геккерен стал явно помогать ему, как говорят, же­лая отомстить Пушкину за неприятный ему брак Дантеса».

Князь П. А. Вяземский так характеризует создавшуюся обстановку.

«Это новое положение, эти новые отношения (свадьба) мало из­менили сущность дела. Молодой Геккерн продолжал в присутствии жены подчеркивать свою страсть к г-же Пушки­ной. Городские сплетни возобновились, и оскорбительное внимание общества обратилось с удвоенной силою на дей­ствующих лиц драмы, происходящей на его глазах. Положе­ние Пушкина сделалось еще мучительнее; он стал озабочен­ным, взволнованным, на него тяжело было смотреть. Но от­ношения его к жене от того не пострадали. Он сделался еще предупредительнее, еще нежнее к ней».

Приведем для сравнения описание вечера в доме Екате­рины Мещерской (за два дня до дуэли) все той же С. Н. Ка­рамзиной.

«В воскресенье у Катрин было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерны, которые продолжают разыг­рывать свою сентиментальную комедию к удовольствию об­щества. Пушкин скрежещет зубами и принимает свое все­гдашнее выражение тигра, Натали опускает глаза и красне­ет под жарким и долгим взглядом своего зятя — это начина­ет становиться чем-то большим обыкновенной безнравст­венности; Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей ро­ли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу — по чувству. В об­щем все это очень странно...».

Софья Карамзина и тут не увидела за всеми переживани­ями действующих лиц ничего, кроме «сентиментальной ко­медии». Она совершенно не поняла душевного состояния поэта, с поразительным легкомыслием высказывая свои суждения о его отношениях с Александрой Николаевной. М. Яшин писал об этом письме Карамзиной: «С. Н. Карамзи­на не могла делать вывода о влюбленности Пушкина в Александрину по этому конкретному случаю. Поведение Александрины меньше всего можно назвать кокетством. С человеком, находящимся в раздражении, не кокетничают. Александрина старалась отвлечь внимание Пушкина от Дантеса». Это замечание совершенно справедливо.

В пушкиноведении давно известна версия о том, что Александра Гончарова была влюблена в Пушкина и даже яко­бы была с ним в связи. Версия эта была в свое время выдума­на врагами Пушкина, всеми силами стремившимися очер­нить поэта и его жену. И, несмотря на всю чудовищность подобного обвинения Пушкина, несмотря на совершенную не­достоверность и несостоятельность приводимых «доказательств», эта версия долгие годы жила в некоторых работах» пушкиноведов, и только за последнее время были опубликованы исследования, ее опровергающие. Но одновременно с этим появилась другая, совершенно противоположная концепция, утверждающая, что Александра Гончарова ненавидела Пушкина и, более того, была влюблена в Дантеса!

Публикуемые письма не дают никаких оснований для подобных утверждений, наоборот, они их опровергают. Глубокая и нежная дружба связывала Наталью Николаевну и Александру Николаевну в течение всей их жизни. В то же время вдова поэта не написала ни одного письма Екатерине, в доме Натальи Николаевны никогда не упоминалось ее имени и не было ни одного портрета. Не выдерживают никакой критики и ссылки на какой-то до сих пор нигде не опубликованный дневник А. Н. Фризенгоф, в котором якобы говорится о примирении Натальи Николаевны с Дантесом!

Теперь мы располагаем подлинными материалами — письмами, — дающими возможность по-новому рассматривать многие события, а также и взаимоотношения трех сестер.

Публикуемые письма А. Н. Гончаровой нигде не говорят о ее плохом отношении к поэту. Наоборот. Она искренне признательна Пушкину за его заботы о ней во время болез­ни; через нее постоянно передаются его просьбы к Д. Н. Гончарову (о лошади и седле, о бумаге, о деньгах и т. д.); именно в ее письмах мы встречаем упоминания о детях Пушкиных. Но из этого никак нельзя сделать вывода о ее влюбленности в поэта. По-видимому, благодаря своей бли­зости к младшей сестре Александра Николаевна больше принимала участия в семейных делах Пушкиных. Однако не настолько, чтобы приписывать ей роль хозяйки и воспитательницы детей, как говорят некоторые исследователи. Она так же, как и Екатерина, интересовалась туалетами и балами и вовсе не избегала великосветского общества.

Что касается версии о влюбленности Александры Нико­лаевны в Дантеса, появившейся в недавнее время, то она ба­зировалась главным образом на одной фразе из ее письма от 1 декабря 1835 года, опубликованном в 1964 году. Опи­сывая катание верхом в манеже в большой великосветской компании, она говорит и о Дантесе. В этой публикации бы­ла такая фраза: «... кавалеры: Валуев, образцовый молодой чело­век Дантес - кавалергард. А. Голицын—артиллерист» и т. д. Однако при внимательном исследовании подлинника оказа­лось, что эта фраза была неправильно прочитана: после слов «образцовый молодой человек» (в нашем переводе «примерный молодой человек») стоит запятая, следователь­но, они относятся к Валуеву, а не к Дантесу. К тому же изве­стно, что Валуева называл «примерным молодым челове­ком» Николай I, и этот эпитет, о котором знал, очевидно, и Дмитрий Гончаров, приведен Александрой Николаевной, несомненно, в ироническом плане, поэтому она и подчерк­нула его. Таким образом, Дантес просто упоминается и ни­как не выделяется среди других офицеров. Но утверждение о ее влюбленности в Дантеса опровергается еще одним, ве­сьма веским документом. Александра Николаевна любила другого человека. Кто же он? Аркадий Осипович Россет, брат большой приятельницы Пушкина Александры Осипов­ны Россет-Смирновой. Впервые упоминание об этом увлече­нии мы встречаем в письме С. Н. Карамзиной к брату от 18 октября 1836 года, где она пишет, что они вернулись с дачи в город и возобновили свои вечера, на которых с первого же дня все заняли свои привычные места. «Александрина — с Аркадием». Здесь следует обратить внимание на слова «привычные места», они указывают на то, что Аркадий Оси­пович ухаживал за Александрой Николаевной и раньше, в зимний сезон 1835/36 года.

Много лет спустя, в 1849 году в письме ко второму мужу П. П. Ланскому Наталья Николаевна писала: «... Россет при­шел вчера пить чай с нами. Это давнишняя большая и взаим­ная любовь Сашиньки. Ах, если бы это могло кончиться сча­стливо... Прежде отсутствие состояния было препятствием. Эта причина существует и теперь, но он имеет надежду вскоре получить чин генерала, а с ним и улучшение денеж­ных дел». Однако этот брак не состоялся, а в 1852 году Александра Николаевна вышла замуж за чиновника австрийского посольства барона Густава Фризенгофа.

Несомненно, печальное настроение, которое красной нитью проходило через многие письма Александры Никола­евны и которое до сих пор приписывалось ее пессимистиче­скому характеру, теперь можно объяснить этой несчастной любовью. Не имея обеспеченного материального положе­ния, Россет не решился жениться на бесприданнице, и Алек­сандра Николаевна, несомненно, тяжело переживала это. Описывая брату их развлечения в великосветском обществе, Александра Николаевна говорит: «Не подумай, что я всем этим очень счастлива, я смеюсь сквозь слезы. Правда».

Образ Александрины Гончаровой, такой, каким мы его видим в пушкиноведческой литературе, довольно противо­речив. И это вполне понятно, учитывая противоречивость ее характера. Новые письма подтверждают это. Взбалмош­ная, неуравновешенная, она всецело человек настроения: то смеется и шутит, иногда остроумно и зло, не стесняясь в выражениях, то впадает в меланхолию, и белый свет ей не мил. Она принимает мало участия в делах и тяжбе семьи Гончаровых, предоставляя это своим сестрам («они бабы путные»), ее больше интересуют личные переживания.

Письма Александры, искренние и непринужденные, зна­чительно пополняют наши сведения о ней. Прежде всего следует обратить внимание на какие-то тяжелые пережива­ния Александры Николаевны в юности. «Достаточно я сде­лала глупостей в юности, и, может, у меня впереди мало вре­мени, чтобы искупить свою вину». «...Лучше совершить не­сколько сумасбродных поступков в юности, чтобы избежать их позднее: тогда с ними покончишь, получив урок, иногда несколько суровый, но это к лучшему».

Первый из приведенных отрывков относится к периоду ее жизни на Заводе. Какой проступок совершила она тогда? Не было ли это связано со сватовством Поливанова? Мы мо­жем только высказывать различные догадки и предположе­ния, но, вероятно, это наложило свой отпечаток на форми­рование ее характера в дальнейшем. И через несколько лет, в 1837 году, она вспоминает о «полученном уроке» в связи со свадьбой своей сестры...

Переезд в Петербург возродил в ней надежды на замуже­ство. Новая обстановка, теплое родственное отношение Пушкиных в первое время отвлекали ее от мрачных мыс­лей. Потом пришла любовь, вероятно, большая с ее сторо­ны, но не принесшая ей счастья. Иногда ей так грустно, что «не знаю, куда бы бежала с горя. Только не на Завод». Но тя­желые переживания в дальнейшем, как мы видим это из ее последнего письма, заставят ее вспомнить и о Заводе как о тихом, спокойном пристанище, где она была бы счастлива провести несколько месяцев...

Александра Николаевна пытается найти утешение в му­зыке. Еще на Заводе у нее был свой инструмент, и из писем брата Ивана Николаевича мы узнаем, что он посылал ей из Петербурга большие пачки нот. Два ее письма к Дмитрию Николаевичу с настойчивой просьбой выделить ей деньги на уроки на фортепиано достаточно ярко свидетельствуют о значении музыки в ее жизни. «Часто я думаю о том, чтобы отказаться от уроков, но как только я об этом подумаю, мне делается страшно, потому что тогда у меня больше не будет никаких надежд найти помощь в самой себе...» Эти слова го­ворят о многом.

Но события конца 1836 и начала 1837 года, несомненно, заставили ее забыть о себе, своих переживаниях. То, что происходило «в этом подлом мире», не оставило ее равно­душной.

О Екатерине Гончаровой до сих пор было мало что изве­стно. Отзывы современников о ней очень кратки и касаются главным образом ее внешности. До 1964 года мы знали толь­ко два ее письма: к свекру барону Геккерну и к мужу Ж. Дантес-Геккерну. В 1964 году были опубликованы выдержки из некоторых писем Екатерины Гончаровой за 1835 год. Но для того чтобы судить о ней, этого было недостаточно.

И вот теперь, после того как обнаружено более 20 писем Екатерины Николаевны, написанных при жизни Пушкина, можно сказать, что мы располагаем материалами, в извест­ной степени ее характеризующими.

Эти письма так же живы и непринужденны, как письма Александры, но они более спокойны. Она порой остроумна, любит писать в шутливо-иронических тонах. Дмитрий Ни­колаевич для нее не только глава семьи и старший брат, но и друг. Она с ним советуется, дает советы сама (вспомним ее письмо в Петербург о судьбе Полотняного Завода, и дру­гое — о тяжбе Гончаровых с калужским духовенством), при­нимает участие в усачевском процессе. В свою очередь и брат часто обращается к ней со своими поручениями и просьбами.

Сопоставляя письма Екатерины с письмами Александры, касающиеся одних и тех же событий, мы видим, что харак­тер у первой более спокойный и уравновешенный, чем у се­стры, она более рассудительна. Но в письмах ее мы не чувст­вуем той доброты и душевности, которыми так щедро была наделена Наталья Николаевна. Она никак не реагирует на смерть бабушки, полагая, что это печальное семейное собы­тие не может помешать им ехать в театр. О том, что свекровь Натальи Николаевны при смерти, она сообщает в конце письма двумя строчками.

В первое время жизни в столице, вдали от деспотичной матери, в семье благожелательно к ним относившегося Пушкина и горячо любившей их младшей сестры, Гончаро­вы впервые почувствовали себя свободно. «... Я так счастли­ва, так спокойна, — пишет Екатерина Николаевна 8 декабря 1834 года, — никогда я и не мечтала о таком счастье, поэтому я, право, не знаю, как я смогу когда-нибудь отблагодарить Ташу и ее мужа за все, что они делают для нас, один Бог мо­жет их вознаградить за хорошее отношение к нам». Можно предполагать, что до лета 1836 года обстановка в доме Пуш­киных была относительно спокойной.

Письмо Екатерины Николаевны от 9 ноября свидетель­ствует о ее отчаянии, однако и здесь не звучит нота враж­дебности к Пушкиным, наоборот: «Счастье для всей моей се­мьи и смерть для меня, вот что мне нужно», — пишет она. Но отказ Пушкина от дуэли и официальное предложение 17 ноября в корне изменили ее положение, и с этого време­ни она, вероятно, всеми силами начала бороться за свое сча­стье, в которое не верила до самого последнего момента — дня венчания, когда она навсегда покинула дом Пушкиных...

Трудно сказать, что думала и чувствовала она в этот ко­роткий период времени с 10 по 27 января. Во всяком случае, она, несомненно, должна была очень страдать от возобно­вившегося дерзкого ухаживания Дантеса за Натальей Нико­лаевной. И не в смягченных ли тонах, чтобы не огорчать брата, Александра Николаевна пишет, что Екатерина «печа­льна иногда». В доме мужа, как мы видим из этого же пись­ма, она чувствовала себя неуверенно, и мысль о том, что ее счастье не может долго длиться, постоянно преследовала ее. Скрытная по натуре, она все же делится своими пережи­ваниями с братом, но старается не обнаружить их перед сестрой, опасаясь, очевидно, что это станет известно в доме Пушкиных, а этого она не хочет.

Играла ли Екатерина Гончарова какую-нибудь роль в преддуэльных событиях и какую именно?

Сохранились куски разорванного чернового письма Пушкина к Геккерну от 26 января 1837 года. В них есть две неоконченные фразы: «...Вы играли все трое такую роль...», «...и наконец мадам Геккерн...» Неизвестно, в чем обвинял Пушкин Екатерину Геккерн, так как в окончательный текст письма он эти строки не включил.

Знала ли Екатерина Николаевна о предстоящей дуэли? Возможно, да. Но если это так, то на ее совести, что она не предупредила сестер.

После дуэли и смерти Пушкина Дантес был судим, раз­жалован в солдаты и выслан за границу. Екатерина Дантес-Геккерн недолго оставалась в России. Как бы ни любила она мужа, вероятно, не могла она в глубине души не чувствовать страшную вину его, и поэтому поспешила покинуть проклятый Петербург», порвать окончательно с про­шлым. Семья отвернулась от нее, и в дальнейшем никто, кроме матери и изредка Дмитрия Николаевича, не вел с ней переписки.

Перед отъездом Екатерина Геккерн приезжала прости­ться с сестрами.

«...Обе сестры увиделись, чтобы попрощаться, вероят­но, навсегда, — пишет С. Н. Карамзина, — и тут, наконец, Катрин хоть немного поняла несчастье, которое она долж­на была бы чувствовать и на своей совести: она поплакала, но до этой минуты была спокойна, весела, смеялась и всем, кто бывал у нее, говорила только о своем счастье. Вот уж чурбан и дура!»

Трудно поверить, что после пережитой катастрофы, «которая была и на ее совести», Екатерина Николаевна бы­ла бы «спокойна и весела». Скрытная и волевая натура по­зволяла ей не обнаруживать своих подлинных чувств перед посторонними, и письма к брату свидетельствуют об этом.

Небезынтересно привести выдержку из письма Дмитрия Николаевича к сестре, написанного перед ее отъездом во Францию весною 1837 года.

«Дорогая и добрейшая Катинька.

Извини, если я промедлил с ответом на твое письмо от 15 марта, но я уезжал на несколько дней. Я понимаю, доро­гая Катинька, что твое положение трудное, так как ты долж­на покинуть родину, не зная, когда сможешь вернуться, а быть может, покидаешь ее навсегда; словом, мне тяжела мысль, что мы, быть может, никогда не увидимся; тем не ме­нее, будь уверена, дорогой друг, что как бы далеко я от тебя ни находился, чувства мои к тебе неизменны; я всегда лю­бил тебя, и будь уверена, дорогой и добрый друг, что если когда-нибудь я мог бы тебе быть полезным, я буду всегда в твоем распоряжении, насколько мне позволят средства. В моей готовности недостатка не будет. Итак, муж твой уехал и ты едешь за ним; в добрый путь, будь мужественна; я не ду­маю, чтобы ты имела право жаловаться; для тебя трудно бы­ло бы желать лучшей развязки, чем возможность уехать вме­сте с человеком, который должен быть впредь твоей под­держкой и твоим защитником; будьте счастливы друг с дру­гом, это смягчит вам боль некоторых тяжелых воспомина­ний; это единственное мое пожелание...»

Обратим внимание на тот факт, что Дмитрий Николае­вич не приехал в Петербург проводить сестру, а только по­слал письмо.

К сожалению, письмо Екатерины Геккерн, на которое отвечает Дмитрий Николаевич, не сохранилось, но, вероят­но, оно не было радостным. «Я понимаю, что твое положе­ние трудное», — пишет Дмитрий Николаевич, и это, очевид­но, реакция на то, что ему писала сестра. Дмитрий Николае­вич понимал, что возврата на родину ей нет. И там, далеко, она не будет счастлива, в душе он был уверен в этом, поэтому и желает ей мужественно перенести все, что ее ожидает. Он не говорит о ее муже как о человеке, который ее любит, нет, он только выражает надежду, что муж будет ей защитником, предчувствуя, что и там общественное мнение будет против них. И он оказался прав. Об этом говорят письма Екатерины Дантес-Геккерн из-за границы.

1 апреля 1837 года, увозя с собой «боль тяжелых воспоминаний», она выехала из Петербурга, с тем чтобы уже никогда не возвратиться в Россию.