Вокруг света в сорок тысяч лет

РАДИУС ДЕЙСТВИЯ

Мы привыкли торопиться. Мы только не привыкли к этой своей привычке. Мы жалуемся на бешеную гонку беспокойного XX века и вздыхаем о тихих временах своих дедов. Впрочем, XIX веку казался спокойным и неспешным XVIII век… Наверное, это тоже свойство нашего зрения, благодаря которому рельсы сходятся вдали. Расстояние во времени так же (и даже еще сильнее) меняет масштабы, как просто расстояние.

И все-таки верна старая поговорка, которую любил Карл Маркс: крот истории роет хорошо. И как ни торопится история, а времени хватает на многое.

Впрочем, теперь его, кажется, нужно меньше. Например, на путешествие в любую часть мира. На выработку определенного количества энергии.

В табачном киоске продают не только московские или ленинградские, но и венгерские, индийские, кубинские сигареты, на одних и тех же прилавках магазинов оказываются южноамериканские ананасы, апельсины из Северной Африки, — манго из Индии. Европа, Америка, Азия, Африка и Австралия причудливо сочетают свои дары в нашем быту.

Каждый из нас в обыденной жизни своей — живое воплощение огромности нынешнего мира, туго перевязанного прочными нитями железных дорог, морских путей и воздушных трасс. А раньше? Тридцать, двадцать, десять и пять тысяч лет назад было совсем — и не совсем — по-другому…

Впрочем, сначала перенесемся всего на двенадцать веков назад, в Багдад VIII века, Багдад времен героя сказок «Тысячи и одной ночи» — Гаруна аль-Рашида. Этот город был признанной столицей арабского халифата и центром всего мусульманского мира. Отчеканенные в нем — в это время и чуть позже — монеты находят в Африке и Восточной Азии, в Англии и на всем «пути из варяг в греки», пересекавшем с севера на юг европейскую часть нашей страны. Время от времени здесь обнаруживают клады в тысячи серебряных монет, а общее число найденных арабских серебряных монет доходит уже до миллионов. Это найденных. А ведь находим мы главным образом то, что прятали, и, конечно, далеко не все. Сколько же серебра приходило в Восточную Европу из мусульманских стран на самом деле! И сколько людей должны были платить дань халифату, чтобы арабы могли позволить себе торговые операции такого размаха.

Пышен двор халифов из рода Аббасидов, к которому принадлежал и Гарун аль-Рашид. Надолго стал для людей Запада и Востока Багдад того времени олицетворением роскоши и богатства. Шелк и парча переливаются на страницах сказок «Тысячи и одной ночи», рассыпают лучи алмазы, сверкают рубины, изумруды, яхонты.

И эта пышность отнюдь не только местного происхождения. Сказки «Тысячи и одной ночи» не случайно переполнены купеческими караванами и кораблями дальнего плавания. Товарами из стран от Испании на западе и до Китая на востоке гордятся багдадские базары. Арабский географ XIII века Якут задним числом оправдал основание Багдада речью, которую якобы произнес перед халифом в VIII веке один из его советников. В этой речи говорится, в частности, о диковинах Индии и Китая, которые привезут к халифу по реке Тигр.

Почти вся Африка втянута в торговую сеть халифата. Из Северной Европы, Зауралья и Сибири приходят в Багдад драгоценные меха. Арабские купцы и их посредники проникают в поисках мехов за Полярный круг. Зачем бы, кажется, теплая пушнина жителям субтропического Багдада? Но горностай, соболь, куница становятся приметами знатности и богатства. (А шкуры белых медведей почему-то особенно ценятся в Египте.) Поражает воображение путь на багдадский базар нарвальего бивня — с Чукотки и Камчатки через Сахалин, Японию и Китай. Конечно, большинство товаров из дальних земель предназначено только для знати халифата, нескольких тысяч, а то и сотен человек, и все-таки добрая половина планеты снабжает Багдад.

Если отступить назад еще на тридцать три столетия., заглянуть в город Киш в Месопотамии (возможно, это был прямой предшественник Багдада), то картина изменится не так сильно, как можно ожидать на первый взгляд. Археологи, правда, уже не находят в развалинах Киша остатков вещей, привезенных из Китая и Англии. Но круг связей крупного города в III тысячелетии до нашей эры остается еще чрезвычайно обширным. Индия и Афганистан, Малая Азия и Сирия постоянно торгуют с Кишем. В Киш поступает через Египет африканское золото — его залежи на Черном материке сделали тогда Древний Египет богатейшей страной мира.

Но зато теперь достаточно уйти в прошлое еще на три тысячи лет, чтобы радиус этого круга сократился раз в восемь или десять.

Города существуют, но они малы и небогаты. Тем не менее они притягивают к себе из ближних и сравнительно дальних мест сырье, ценные пищевые продукты, изделия ремесла.

Даже в эпоху, когда о городах не было и речи, люди порою умели поддерживать между собою связи на далеких расстояниях. На реке Оке находят зеленый камень нефрит из Прибайкалья, в Финляндии в могилы кладут вместе с покойниками изделия из уральского кедра.

Есть в истории такое понятие — археологическая культура. Совокупность предметов, относящихся к одному месту, одному времени и обладающих некими объединяющими их особенностями.

При раскопках всегда находят и такие вещи, которые к местной археологической культуре не относятся.

Среди черепков, оставшихся от горшков собственного изготовления, находят стенки и венчики сосудов, вылепленных из глины, которая поблизости не встречается, иначе обожженных, покрытых непривычным орнаментом. Находят ножи, сделанные из камня, какого здесь не обнаружить, находят украшения, знакомые по раскопкам в других местах… По привозным вещам можно узнать, с кем торговало или обменивалось (а иногда— воевало) племя, на земле которого ведут раскопки.

В результате удается представить себе общий размах связей племени с окрестными племенами. Радиус построенной на основе находок окружности, в которую попадают союзники и враги, для эпохи, отделенной от нас пятнадцатью тысячами лет, составляет примерно 80 километров. Это совсем немало, конечно. Тем более что отдельные вещи проходят порою и более длинный путь. Вот как раз в ту эпоху раковины со Средиземного моря попадали на среднее течение Днепра.

Позже, но все еще в каменном веке, огромные расстояния преодолевал порою главный материал, давший этому веку имя. Естественно, что камень обсидиан, или вулканическое стекло, как его еще называют, распространен далеко не повсеместно. Он встречался, например, в Абиссинии, на некоторых небольших островах Средиземноморья. Не было его ни в Египте, ни в Ассирии, ни на Крите, ни на большей части Балкан. Но обсидиан — отличный материал для обработки, как нельзя более пригодный для ножей и наконечников копий. Из него получаются тонкие и точные орудия для самых ответственных и тщательных работ. Поэтому мы все-таки находим его в древнейших могилах Египта, еще не успевшего стать единым царством, находим в Месопотамии, и на Крите, и на Балканах… Правда, все это районы древнейших цивилизаций мира. Но и в Северной, Западной и Средней Европе многокилометровые путешествия проделывает кремень. Серый с прожилками камень, добывавшийся в районе нынешнего Львова, переправлялся в центральную Германию. Желтый кремень из бассейна Луары в центральной Франции достигал английского острова Джерси, Бельгии, Швейцарии.

В Австралии еще недавно господствовал каменный век. Австралийцы не успели благодаря природным условиям страны перейти даже к сравнительно оседлой жизни, у них были не поселения еще, а лишь стоянки, австралийцы не знали даже постоянных жилищ. Но некоторые вещи уже тогда путешествовали через всю Австралию, меняя по пути хозяев, минуя земли целых десятков племен. А ведь Австралия, что ни говори, целый материк, хоть и самый маленький на планете. И вещи-путешественники связывали запад и восток его, север и юг. Не очень прочные узы. Но они существовали.

Да что вещи-путешественники, что камень и раковины! Многие тысячи лет назад отправлялись в дальнюю дорогу куда более непрочные товары.

У Хлестакова, хваставшегося, что ему привозят суп прямо из Парижа, в кастрюльке, горячий, были весьма талантливые предшественники. В каменном веке в центральных районах Франции, за сотни километров от моря, пещерные гурманы ели морскую рыбу и оставили нам на память о своих трапезах кучи рыбьих костей. Так мы узнали, что не только в Париж и не только в XIX веке возили в кадках живых севрюг из Волги, и что не только персидским царям V века до нашей эры доставляли в глубь материка средиземноморскую рыбу.

В глубине тысячелетий шли от племени к племени рыба и камень, новые сельскохозяйственные культуры и новая техника. Шли медленно, не то что в наши дни.

Моде на мини-юбки оказалось достаточно трех или четырех лет, чтобы пройти по всей планете, и еще через пять лет газеты получали письма в их защиту от тех самых людей, которые были недавно возмущены приходом этих мини.

Моды каменного века были медлительнее. Не одна сотня, а то и тысяча лет требовались, чтобы новый тип ожерелья из раковин дошел от побережья Индийского океана до Приуралья. Расстояния тогда было в пору измерять временем, как сейчас астрофизики растягивают по межзвездным дорогам рулетки с делениями в световые годы. Но, сколько бы веков ни летел свет, он все-таки доходит. Даже если звезда успела за это время погаснуть. Крот истории налаживал все более и более дальние связи.

Надо, впрочем, сказать, что первобытный обмен между племенами, который способствовал распространению вещей, далеко еще не был торговлей в полном смысле слова. И посредники в этом обмене (а в таком качестве выступали, судя по австралийцам, иногда отдельные люди, иногда роды, а иногда и целые племена) не были торговцами. Не буду, однако, слишком глубоко вдаваться здесь в экономические тонкости.

Напомню лишь, что нередко движение важного сырья к тем, у кого его не было, осуществлялось их собственными силами. В Австралии было принято пропускать «чужаков» к залежам особо ценных пород камня и минеральной краски. В Северной Америке большая группа эскимосов сменила место жительства, перебралась на несколько сот километров в сторону от залежей мыльного камня, из которого делали жировые лампы. Но от привычного материала для ламп не отказалась. Иногда за ним посылали экспедиции, иногда использовали посредничество соседей.

При первобытном обмене — почему ученые-экономисты и не считают возможным называть его торговлей — нет еще обычно ни системы цен, ни представления о подлунной стоимости предметов.

Кое-чем напоминает такой обмен торговля первых европейцев, прибывших в Океанию, с местными жителями. Англичане радовались жемчугу, полученному за стеклянные бусы. Но и океанийцы при этом ведь получали нечто небывалое и были счастливы. Это мы знаем, кто кого обманывал.

Но океанийцы без бус прожить могли. И первобытное племя получало от соседей в основном такие вещи, без которых вполне можно бы обойтись. Положение резко изменилось с началом «металлических веков». Золотое украшение или бусы из раковин не были предметом первой необходимости. Бронзовый меч стал им. Слишком большие преимущества давал он своему обладателю. Позже его место занял меч из железа, да и ножницы, да и плуг из того же металла тоже были нужны в каждом хозяйстве.

Происходили очередные разделения труда и внутри каждого племени, и между соседними племенами. Торговля заняла в жизни общества то место, которое, по существу, занимает и сегодня. Зашумели базары и ярмарки. Люди научились считать и торговаться. Часть из них стала заниматься торговлей как главным средством существования.

Купцы были обычно прямо заинтересованы в путешествиях и открытиях, хотя сами путешествовали далеко не всегда. Их интересовали далекие поставщики заморских ремесленных диковинок, чужеземные источники сырья, им были нужны рынки сбыта… Источники сырья, рынки сбыта… Сухие слова из учебника экономики? Но взгляните пристальней, и вы увидите на их фоне пестрые паруса древних кораблей, резные носы каравелл… Давно стало нарицательным гордое имя Колумба, но ведь его знаменитое плавание не могло бы состояться, если бы не весьма материальная заинтересованность европейских купцов и королей.

И Маяковский справедливо писал в стихотворении «Христофор Коломб»:

При торговле, как правило, происходил и обмен информацией между людьми ближних и дальних земель. А знание уже тогда было силой. Человек первобытного общества начинал смотреть на мир шире, освобождался от той пуповины, что, по словам Маркса и Энгельса, связывала его с родом. За неимением лучших распространителей новостей культуры эта функция ложилась на торговцев. Звание купца было достаточно почетным в древнем мире, необходимость торговли осознавали и простые граждане, и правители. Даже Тамерлан считал себя обязанным вести переговоры с европейскими королями о развитии торговли.

Вот какое письмо получил от него один из испанских государей, король Кастилии:

«Впредь Вы можете посылать в эти (подчиненные Тимуру. — Р. П.) страны Ваших купцов, чтобы Мы оказали им всяческий почет и уважение, а также и Наши торговцы должны посещать тамошние земли, и пусть им будет оказан почет и внимание, и никто да не совершит над ними насилия и не причинит ущерба (дабы они по меньшей мере не испытали никаких затруднений, кроме тех, которые они должны и без того претерпеть), ибо купцы способствуют процветанию мира».

Вообще-то говоря, автор этих строк довольно мало заботился о «процветании мира».

За три года до того, как Тимур продиктовал свое послание, он стер с лица земли Дамаск и Багдад, а еще тремя годами раньше разрушил Дели в Индии. И умер он в разгар подготовки вторжения в Китай.

Тем не менее купцам Тимур покровительствовал.

Как покровительствовали им Чингисхан, и Александр, и прочие завоеватели. Впрочем, это можно сказать не об одних лишь завоевателях чужих земель.

Торговля обогащала государей, в казну которых поступали таможенные пошлины и налоги.

Киевский князь Владимир Мономах, одна из ярких фигур Древней Руси, не забыл в своем «Поучении» детям завещать им хорошо принимать купцов. Он обосновывает это, указывая, что «гости» «мимоходящи» разносят и добрую и худую славу про гостеприимство князя.

Конечно, к золоту всегда липли грязь и кровь, торговля была отнюдь не благотворительным занятием, и купцы заслужили все насмешки, сыпавшиеся на их головы последние тысячи лет. Но законы прогресса пишутся историей, а объективно торговля, как правило, вела к развитию производительных сил и производственных отношений.

ВЕС И МЕРА

Раньше или позже в торговле появляются и занимают свое место деньги, этот «всеобщий эквивалент», удобная замена любого товара. О путешествиях арабских серебряных дирхемов мы с вами уже говорили. Поскольку деньги по самой природе своей путешественники, об их приключениях можно рассказывать очень много.

Я хочу остановиться на сравнительно мало известных историях о странствиях не просто монет, но денежных единиц. Эти странствия демонстрируют связь во времени и пространстве между далекими друг от друга странами и эпохами, разделенными целыми тысячелетиями. Ряд работ члена-корреспондента АН СССР В. Л. Янина посвящен древнерусской денежной системе. Проанализировав весовые соотношения найденных при раскопках монет, Янин пришел к выводу об употреблении в Древней Руси в VIII–IX веках в качестве счетной единицы серебряной гривны в 68,22 грамма. Эта гривна составляет, между прочим, ровно одну восьмую часть арабской единицы для взвешивания серебра — антиохийского ратля в 545,28 грамма. Впрочем, это скорее всего только совпадение. Ведь те дирхемы, что попадали на Русь, чеканились из серебра, вес которого измеряли не антиохийскими, но иракскими ратлями.

«Ратль» — незнакомое слово. Но к нему иногда возводят происхождение хорошо знакомого слова «рубль». А иракский ратль составлял 409,32 грамма серебра, и ему оказался равен фунт Карла Великого, денежная единица Западной Европы. Западноевропейская марка была просто-напросто половинкой этого фунта, а сам он стал основной весовой единицей Европы на многие столетия.

Но на том дело не кончается. С одной стороны, антиохийский ратль до долей грамма совпадает с вавилонской серебряной миной, денежной единицей трехтысячелетней уже давности, как и иракский ратль совпадает с вавилонской же золотой миной.

С другой стороны, гривна в 68,22 грамма оказывается точнехонько равна… 20 древнеримским динариям времен Нерона, каждый из которых весил 3,41 грамма. Случайное совпадение? Но ведь на Руси в то время, когда эта гривна применялась при расчетах, считали как раз двадцатками.

Римский динарий в 3,41 грамма чеканился в основном в I–III веках нашей эры. Разрыв во времени солиден. Но ведь, если мерить столетиями, расстояние от вавилонской мины до ратля еще больше… И снова прыжок во времени — рубль, чеканенный в самом начале царствования Ивана Грозного, еще в правление его матери, весил 68,22 грамма, снова повторяя и гривну, и двадцатку динариев, хотя, наверное, тогдашний «министр финансов» объяснил бы эту цифру совсем иначе, а о весе гривны и динария даже не знал ничего.

Так оказываются с естественной и поразительной простотой завязанными в один узел Вавилон и империя Карла Великого, Древний Рим и Русь…

Почему же так живучи традиции там, где они касаются денежных и весовых единиц, и почему эти единицы так легко переходят из одной страны в другую?

Деньги, любые деньги — свидетельство существования не просто торговли между людьми, но торговли между народами. Они возникали всегда и везде прежде всего как «международная валюта», если пользоваться современными терминами. И неважно, что именно служило деньгами, всеобщим эквивалентом, в каждой конкретной группе племен или государств: скот или меховые шкурки, раковины или куски металла. Все равно — деньги как всеобщий эквивалент всегда начинали употребляться прежде всего на границах между племенами, союзами племен или государствами.

Маркс писал:

«…процесс обмена товаров возникает первоначально не внутри первобытных общин, а там, где они кончаются, на их границах, в тех немногих пунктах, где они соприкасаются с другими общинами».

Очень скоро развитые общества выясняют, что удобнее всего использовать в качестве материала для денег металлы. А также, что измерить количество металла всего удобнее взвешиванием. Память об этом открытии запечатлена в имени немецкой марки и английского фунта. И ливры, которыми швырялись в тавернах бравые мушкетеры, тоже носили имя меры веса. У нас загадка названия рубля еще не решена, но зато разговорный гривенник — воспоминание о «гривенке серебра».

И тут с весовыми единицами происходит то же, что с денежными, они с самого начала оказываются, по сути, международными. Ведь взвешивают главным образом и прежде всего серебро и золото, играющие роль международных средств обмена.

На Руси, например, хлеб мерили караваями, зерно и муку измеряли по объему, весы требовались только для металла. Схожее положение с мерами на ранних этапах истории было и в других странах.

Единицы, скажем, длины почти в каждой стране возникали и существовали самостоятельно — все эти футы и локти, аршины и сажени не обязательно было согласовывать друг с другом. Поэтому очередной фараон, король или князь мог торжественно объявить своим подданным, что отныне они должны измерять длину по размеру его руки или ноги. Согласия соседних царей не требовалось. Проблема измерения длины была внутренним делом государства. А вот с весом, как видите, дело обстояло иначе. Тут требовалось «увязывать» и «согласовывать».

И фунт, он же иракский ратль, стал мерой, распространенной и в Европе, и в Азии, и в Африке. Меры веса путешествовали, оставляя большинство прочих единиц «сидеть дома». Впрочем… добрый русский средневековый четверик, мера сыпучих тел, равен древнеримскому амфореусу. И русская полосмина, выступавшая в том качестве, равна римскому же медимну. Это, видимо, свидетельство того, что хлеб Восточной Европы с древнейших времен был «экспортным товаром» и для его измерения тоже понадобились международные единицы.

Эту маленькую главку можно закончить, добавив еще совсем немного сведений о странствиях денег.

На Руси закончились скитания такого количества арабских, английских и германских средневековых монет (до XII века), что их гораздо больше в наших музеях, чем в коллекциях, собранных в странах, где эти монеты чеканились.

Вывод?

Во-первых, можно судить по этому обстоятельству о размахе международной торговли, которую вела Древняя Русь. Во-вторых, ясно, что контакты нашей Родины со странами мира уже в ту пору были широки и многообразны.

Торговля торговлей, а рядом с нею ведь шло взаимообогащение могучих культур. Старая формула «товар — деньги — товар» в жизни обрастает не только плотью вещей, ставших товарами. Вместе с вещами путешествуют связанные с ними представления. Часто материальные контакты перерастают в контакты духовные. Но тут мы от странствий самих вещей переходим уже к иным путешествиям.

ПОДДЕРЖИВАЯ ДРУГ ДРУГА

Таллинский этнограф Елизавета Владимировна Рихтер изучает, в частности, быт потомков русских староверов, поселившихся еще в XVIII веке у Чудского озера. Буквально на ее глазах в Причудье появился новый способ рыбной ловли. Привез его выходец из Приазовья, которого судьба забросила в эти места, женив на местной девушке.

Елизавета Владимировна была взволнована: она присутствовала при одном из тех событий, которые в других условиях и тысячи лет назад бывали подлинно историческими. Пришелец из одной местности учит жителей другой новым для них методам хозяйства… Сейчас такие «уроки» чаще всего планируются: с завода на завод, из колхоза в колхоз отправляются бригады для обмена опытом, специальные организации занимаются распространением новейших технических изобретений… Что говорить, XX век! Но этнографа случай на Чудском озере пленяет как раз своей незапланированностью, полуслучайностью, если можно так сказать, — короче говоря, теми чертами, которыми он напоминает древние путешествия технических идей и открытий.

Селения, области и целые страны получали взаимную выгоду при обмене хотя бы прикладными научно-техническими достижениями.

Каждая вещь, прибывшая в страну издалека, могла оказаться не только украшением или оружием, но и источником новых сведений. По-новому обработанный наконечник копья или незнакомый раньше серп для жатвы несли огромный информационный заряд. Когда примерно в 500 году до нашей эры изобрели ножницы для стрижки овец, путешествие этих ножниц по миру было сверхстремительным — овцы были почти всюду, а сделать ножницы по образцу в любом количестве мог каждый кузнец.

Всякий обмен вещами, по сути, содержал и обмен информацией. Зерно, полученное для еды в обмен на мясо или раковины, могло ведь превращаться в семена для посева. А случалось, что в путешествие отправлялась сама идея возможности возделать и засеять землю. В Китае главная культура — рис, в Вавилоне и Египте — пшеница, в Восточной Африке их место заняло просо… Очень вероятно, что успех соседей воодушевлял селекционеров древности на работу, причем они были достаточно разумны, чтобы заимствовать принцип земледелия, но не обязательно саму природу культурных растений.

Иногда то обстоятельство, что путешествовала именно идея изобретения, а не само оно в своем материальном воплощении, приносило неожиданно явную и прямую пользу. Европейцы соорудили первый свой компас позже китайцев, но сразу сумели сделать его гораздо более удобным для путешествий. Оно и естественно. В Китае использование компаса в качестве путеводителя было второстепенной областью его применения. Компас служил главным образом в магии — с его помощью ориентировали в нужном направлении могилу и фасад дворца, дом и храм, чему китайцы придавали чрезвычайно важное значение. Похоже, что европейцы получили через арабов самое общее описание прибора и рассказ о принципе его действия. И стали не копиистами, а сотворцами. Неверна оказалась поговорка, что лучше один раз видеть, чем сто раз услышать.

Знаменит древний китайский фарфор. Но не менее славен и европейский фарфор. А между тем его пришлось изобретать заново, потому что Китай отказался выдать секреты знаменитейшего из своих ремесел. И ведь изобрели! Искали нужные пески и глины, подбирали температуры в печах и режим остывания… Искали, зная, что цель в принципе достижима.

Люди учились друг у друга. Даже захваченное у врага копье с обработанным по-новому наконечником служило делу обучения. Даже стрела, унесенная в раненной ею руке, становилась предметом изучения.

Мы знаем случаи, когда найденная при раскопках посуда местная и по составу глины, и по способу обжига, а вот орнамент на ней чужой. Явное культурное заимствование.

Или другой пример. В девятом тысячелетии до нашей эры на территории Англии, Бельгии, Франции, Швейцарии и Южной Германии были в ходу гарпуны одного типа, с двумя рядами зубьев, мало того — всюду их украшали примерно одним и тем же орнаментом. На этой территории жили десятки, если не сотни, племен, каждое из которых мало что знало о большинстве других. Ни одно из этих племен явно не могло быть поставщиком гарпунов для всех остальных, для такого широкого обмена в ту пору еще не созрели экономические условия. Да и сами гарпуны почти всегда, очевидно, местного происхождения. Но наиболее удобная форма их была взята у «первооткрывателей» за образец ближними соседями, от тех перенята более дальними.

Медные и бронзовые вещи распространялись по миру в результате торговли. Десять или пятнадцать известных древних месторождений обеспечивали медью полмира — совсем то же положение, что сегодня с никелем или ниобием.

Мы дали целым эпохам имена бронзового и медного веков, но считаем, что главным материалом для орудий и в эти века еще оставался камень. Однако авторы книги «В поисках исчезнувших цивилизаций» считают нужным оговориться: «…медь — редкий и дорогой металл, медные вещи, даже сломанные, не бросали как бросали сломанный наконечник копья из кремня или кости, медь берегли так, как не берегли железо, которого было много везде. Вероятно, в эпоху бронзы найти на земле потерянную медную вещь было так же трудно, как и найти ее в наше время в грудах наваленного повсюду железного лома… Количественный анализ медных и бронзовых изделий не дает правильного представления о степени их распространенности. Качественный же анализ свидетельствует о несомненном и широком обмене».

Мы имеем основания считать, что основы железной металлургии были открыты в середине II тысячелетия до нашей эры одним из племен Закавказья. Собственно говоря, задолго до этого из метеоритного железа делали мечи и украшения, да и первые опыты с выплавкой железа из руд тоже были предприняты гораздо раньше. Только железо получалось сравнительно мягким и очень дорогим и использовалось почти только для украшений (сходная история произошла в XIX веке с алюминием). Подлинным началом железного века было открытие способа закаливать сыродутое железо. И это открытие, по-видимому, было достаточно сделать один раз. Некоторое время хеттская держава, под властью которой находилось племя первооткрывателей закалки, удерживала монополию и, вероятно, не выпускала из своих пределов мастеров. Но ни одна монополия не может держаться вечно. И через двести-триста лет после своего изобретения оружие и орудия труда из закаленного железа уже завоевали весь Ближний Восток, получили широчайшее употребление в Греции, начали свое путешествие в Индию.

Преимущества меди над камнем были бесспорны, но меди на нашей планете и вообще-то немного, а в доступном древним виде совсем мало. Медь шла почти только на оружие. Бронза тоже была слишком дорога.

Железная руда лежала под ногами всюду, а железное оружие давало такие неоспоримые преимущества, что железный век распространяется по планете с огромной скоростью. Там, где для распространения меди или повозки требовались тысячелетия, железу хватало сотен, а то и десятков лет. Лишь два или три века отделяют первые металлургические предприятия на Среднем Ниле от первых плавильных печей в Замбии. А ведь это путешествие идеи металлургии железа с севера на юг совершалось в неблагоприятных, тропических условиях.

Вот что говорит английский ученый и писатель Бэзил Дэвидсон в своей книге «Новое открытие Древней Африки»:

«Африканские народы могли бы распространяться и заселять континент и без железных орудий труда и железного оружия, но тогда этот процесс протекал бы значительно медленнее и гораздо менее успешно. Охотиться, обрабатывать землю, заниматься ремеслами, создавая изделия из дерева, кости и кожи, покорять леса и расправляться с врагами стало значительно легче, когда люди научились использовать железо… Как и во всех остальных частях нашей планеты, независимо от специфики местных условий железо в Южной Африке поставило общество на новую, более прочную основу, открыв путь к появлению городов и созданию цивилизации».

Для хеттов или, скажем, ассирийцев появление у них железа было важнее всего в военном отношении. Благодаря железу знакомый нам с пятого класса Ассурбанипал разгромил правивших Египтом нубийцев и захватил Египет у этих захватчиков, не успевших еще поднять свою технику на «должный» уровень.

говорит царь Ассаргадон в стихотворении Валерия Брюсова. В этих строчках звенят стальные мечи ассирийцев, перед которыми бежали армии, вооруженные бронзовыми мечами. С победителями железо пришло в Египет, сделалось достоянием и его населения.

В Месопотамии стали делать железные плуги и серпы. Но плодородную мягкую землю Месопотамии можно было обрабатывать и палкой, особенно если прикрепить к деревянной сохе кремневый наконечник (железо здесь не имело решающего значения для сельскохозяйственной техники). Зато когда железо добралось до Европы, уже в Греции и Италии с их каменистой почвой железный плуг был предметом первой необходимости, и это он — прежде мечей — сделал Рим претендентом на мировое господство.

Разумеется, по дороге кузнечное дело обогащалось, изобретение было дополнено важными деталями; тут появлялись мехи для усиленного снабжения кислородом, гам был применен вместо просто дерева древесный уголь, дающий более высокую температуру…

Каждое такое открытие тоже начинало передаваться из одной страны в другую. Народы взаимообогащались, а не оказывались в скучных ролях благодетелей и облагодетельствованных.

В древнем мире было гораздо меньше людей, чем сейчас. И совсем ничтожна была та их доля, которая могла отдавать свое время усовершенствованию техники. Рабам, обремененным тяжелым физическим трудом, заниматься этим было не к чему, рабовладельцам в основном было не до того. Свободный крестьянин-общинник был свободным лишь относительно. Свободные ремесленники и хозяева мастерских были, вероятно, тогдашним эквивалентом ученым и инженерам. А было их мало. И открытия и изобретения в ту пору делали куда реже, чем ныне.

Тем объективно выше для исторического прогресса оказывалась цена каждого открытия и изобретения. Тем важнее было соседям узнать о каждом серьезном рывке вперед, который мог иметь военное или хозяйственное значение.

Еще в древние времена случалось, что одно и то же изобретение делали — с разрывом в годы или десятилетия — в двух, трех или больше местах. Но и тогда к этому относились без особого восторга. Не исключено, что у древних была поговорка, аналогичная нашей: «Изобрел велосипед». И занятия этим не поощрялись — при условии, что можно было взять чужой «велосипед» в качестве образца. Если нет — его приходилось воспроизводить, используя описания путешественников.

Любому человеку естественно гордиться тем, что его страна подарила другим народам богатые плоды своей культуры, поделилась с ними открытиями.

Но и в том, чтобы брать лучшее у других, осваивать открытое другими, тоже нет ничего предосудительного.

Ведь умение учиться у других отнюдь не означает, что народ, принявший изобретенное другими, оказался неспособным сам создать данную культурную ценность. Наоборот! Вся история мира свидетельствует тысячами примеров: на новой почве растет только то, к чему эта почва уже подготовлена. Принимается на новом месте только то, что здесь уже в принципе могло быть изобретателем открыто.

И напротив, словно на камни падают семена открытий, до которых еще не дошел черед. Прекрасный пример — гончарный круг. После его изобретения в Передней Азии начинается медленное, но неуклонное движение гончарного круга в разные области мира. Археологи констатируют: через столько-то веков там-то, через столько-то веков там-то. В Греции и Италии, в Галлии и Англии утверждается гончарный круг.

А вот в некоторых местах Кавказа при раскопках находят следом за сделанной на круге керамикой снова лепную. Гончарный круг пришел туда, где время для него еще не назрело, не было разделения труда, на основе которого гончарное дело стало профессией. А когда каждый сам себя снабжает посудой, ему проще не возиться с гончарным кругом. То же самое буквально во всем, что касается техники. И не только техники.

А вот что сказал шотландский ученый Адам Фергюсон: «Характерная сторона жизни какой-либо страны редко переносится в другую страну до тех пор, пока почва для этого не будет подготовлена наличием сходных условий».

Надо добавить еще, что важную роль в отборе среди «чужих» ценностей любого рода играют этнические, культурные особенности народа.

Молочное животноводство, чрезвычайно важное для Европы, Африки, Индии, фактически до XX века почти не привилось в Китае и Японии. Мусульманские страны отвергли свиноводство, а в Индии в индуистских районах с их вегетарианскими воззрениями не получило развития мясное животноводство вообще.

Экономия сил, экономия времени, возможность использования своих изобретений в новых областях — да мало ли какие еще преимущества дает правильное использование чужого опыта. Именно поэтому наша страна уже давно стала участницей международных патентных соглашений. «Всякая нация может и должна учиться у других», — писал Карл Маркс в предисловии к «Капиталу».

Мы сегодня считаем естественным, что электроискровая обработка металла, предложенная советским изобретателем Лазаренко, используется во всех развитых странах мира. Что принципы, открытые Циолковским, стали основой ракетной техники во всем мире. Что теорию относительности Эйнштейна изучают физики всей планеты. Но ведь и три, и пять, и десять тысяч лет назад гениальные изобретения и изобретательные гении встречались не на каждом шагу.

Конечно, творчество всегда было коллективным, у автора изобретения и в древности бывали предшественники и последователи, готовившие почву для изобретения и совершенствовавшие его.

Каждое великое создание техники в своем законченном виде напоминает народную песню. Кто назовет по имени людей, придумавших слова и мелодию! Просто дыхание сотен обретает общий ритм и мелодию. Многие изобретения и открытия — именно такие произведения фольклора, только научно-технического, да еще созданные часто представителями не одного, а многих народов. В собирательных образах культурных героев, каждый из которых научил свой народ и земледелию, и ремеслу, и почитанию богов, люди чтили собственных предков, коллективных гениев.

И все-таки, если человеческая культура — лестница, то на каждую ступеньку кто-то должен шагнуть первым.

Поддерживая друг друга, народы поднимаются по лестнице познания.

Разумеется, великие изобретения могли и повторяться. Та же металлургия меди, даже если во всем Старом Свете у нее была одна-единственная родина (где-нибудь в Малой Азии, например), в Новом Свете была открыта самостоятельно. Это тем поразительнее, что медь играла в большинстве американских цивилизаций не слишком большую роль. Майя практически обходились без металлов. И все-таки металлургия была открыта.

А вот гончарное дело, возможно, Америка заимствовала из Азии. Древнейшая здесь керамика появляется на побережье Эквадора. Причем она до тонкостей сходна с современной ей керамикой культуры дземон древней Японии. Индейцы Эквадора лепили точь-в-точь такие сосуды и делали из них точь-в-точь такие узоры, как предки айнов, населявшие тогда Японию.

…Рыбачью лодку буря отбросила далеко от родных берегов, а течение и ветры пригнали к берегам чужим. Маленький исторический эпизод. Кучка айнов растворилась среди индейцев быстро, не оставив следов во внешности местного населения, не отразившись на его делении по группам крови. Как принадлежали южноамериканские индейцы по крови в основном к первой группе, так и теперь принадлежат.

Но след остался. Глиняные горшки! Банальной стала истина, что нет ничего прочнее битой посуды. Черепки проходят сквозь время.

Ну а если бы древние японские рыбаки не умели лепить горшки? Неужели так и осталась бы Америка без гончарного дела? Насколько можно судить, раньше или позже индейцы и сами бы начали лепить и обжигать горшки. Как зародилась металлургия, так должно было появиться и гончарство. Это неизбежно. Надо сказать, что многие историки упорно говорят о независимом от эквадорцев появлении гончарного дела в Мексике. Возможно, эта точка зрения и верна. Рядом с металлургией, рядом с ее обжигающим пламенем появление керамики в богатой глиной стране вопрос только времени.

Может быть, схожие положения относятся и к другому великому изобретению.

ПУТЬ КОЛЕСА

Многое поразило воображение европейцев в только что открытой ими Америке. Незнакомая природа, неслыханные сокровища, странные для них обычаи и обряды. И не меньше всего остального — тот факт, что американские цивилизации не знали колеса. Сегодня это по-прежнему удивляет и озадачивает, служит предметом острейших, дискуссий и почвой для отважнейших гипотез.

Целые научные теории были вызваны поэтому к жизни находкой в Америке нескольких детских игрушек. Кто-то слепил из глины повозку, повозку с колесами. Этот «кто-то» хотел доставить удовольствие ребенку, а доставил массу хлопот ученым.

То, что при раскопках не обнаружено пока ни настоящих колес, ни тем более остатков настоящих повозок, само по себе не значило бы еще, что ни тех, ни других в Америке не было. В общей сложности лишь десятки колес скифских времен найдены, например, в наших южных степях, хотя там в ту пору телег с колесами хватало. Можно еще вспомнить, что в нашем Новгороде найдена масса деталей саней и лодок, но даже замечательные консервирующие свойства новгородской почвы — самого большого в мире сейфа для хранения исторических ценностей — доставили нам пока всего одно колесо времени «Господина Великого Новгорода», и то относящееся к XI веку.

На самом деле, конечно, телеги в Новгороде использовались все время. Но реальность археологических находок отражает реальные местные черты: главными путями служили реки, летом по ним плыли, зимой ехали на санях. Конечно, съездить за сеном удобнее на телеге — но стоит ли только ради этого заводить телегу? Большинство новгородцев, по-видимому, думало именно так. Но у меньшинства-то телеги наверняка были, хоть от них даже и колес не найдено.

Однако в Мексике и Перу дело обстояло иначе. Реки там редко могли играть роль путей сообщения. К тому же об отсутствии там повозок мы можем судить не только по раскопкам. Испанцы, ворвавшиеся в эти страны в начале XVI века, телег или тачек не увидели. «Южноамериканский вариант» непохож на вариант «новгородский».

Может быть, игрушки, как и эквадорская керамика древнеяпонского типа, только память о давних «океанавтах», вольных или невольных? Они, рыбаки и земледельцы, не могли сделать по неумению настоящую повозку с колесами из дерева, но на игрушечную, глиняную, у них возможностей хватило. Это самый простой ответ. Но правильный ли?

Знание о колесе, каким бы путем оно ни возникло в Америке, было здесь утрачено. Может быть, из-за отсутствия домашних животных, годных в упряжку. Сумели американские индейцы обойтись без повозок.

Так, возможно, что мы и преувеличиваем значение колеса, во всяком случае, для древних. Египет долго жил, зная о нем, но практически почти не применяя. Америка всегда (?) жила без него.

Чрезвычайно сильно феномен колеса занимал и занимает фантастов. Их очень волнует то обстоятельство, что ни одно животное не использует колесного принципа передвижения. (Чему, впрочем, учеными были даны очень веские биологические обоснования.) Ведь задолго до того, как была придумана наука по имени бионика, люди подозревали, что они чрезвычайно многому научились, наблюдая за животными. А тут животные уже наверняка не могли подать благого примера человеку. И потому-то, наверное, Уэллс в своей «Борьбе миров» оставил марсианскую технику без колеса. Хотя и счел нужным оговориться, что марсиане все-таки знали колесо, но оно играло для них второстепенную роль.

А в повести современного английского фантаста Дж. Уиндема «Чокки» представитель иного мира полагает согласно сообщению поддерживающего с ним контакт мальчика, что «нашу (земную) цивилизацию очень тормозит упование на колесо. Мы когда-то набрели на вращательное движение и всюду его суем. Только совсем недавно мы начали немного от него освобождаться». Действительно, на Земле «совсем недавно» появились машины на воздушных подушках, самолет с реактивной тягой, заменившей винт (винт тоже ведь в конечном счете вариант колеса), машины, снабженные вместо колес ногами, и так далее.

Но это совсем не значит, что вращательное движение оказалось хоть сколько-нибудь вытесненным из нашей жизни. Вспомните: оно есть в любом электромоторе, почти в любом другом моторе, вращательное движение — основа нашей техники даже тогда, когда колеса не бросаются в глаза. Если же вспомнить шарикоподшипники, вообще подшипники качения…

Неужели весь этот триумф вращательного движения просто следствие изобретения, которое могло и не состояться, итог события, которое могло не произойти? Трудно представить себе. Особенно если учесть, что вращательное движение стало в Европе и Азии священным в давние, очень давние времена.

И сегодня еще крутятся кое-где в Азии в своих священных плясках мусульманские дервиши, следуя обычаям, зародившимся задолго до пророка Мухаммеда. И сегодня совершается в Индии брахманами священный обряд добывания масла вращением специальных лопаток в сосуде — именно священный обряд, а не просто хозяйственная операция. Все эти и многие другие религиозные обряды, непременной частью которых было вращательное движение, разобрал в специальной работе замечательный русский ученый академик Дмитрий Николаевич Анучин.

Он был и антропологом, и географом, и историком, и этнографом. Создатель первой в России кафедры антропологии, президент Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, человек, чье имя носит Научно-исследовательский институт антропологии при МГУ. Анучин положил начало ряду новых направлений в русской и мировой науке. Анучин полагал, что в древности обожествляли сам процесс вращения. Он связывал такое обожествление с тем, что человек впервые научился добывать огонь сверлением. И все, что напоминало сверление, в той или иной форме становилось священным.

Да, не только островитяне Полинезии, но и римляне добывали огонь с помощью бурава. Только римляне делали это уже не по отсутствию более удобных способов, а согласно общему закону, часто превращающему прежние житейские, бытовые дела в детали отправления культа. Они пускали в ход священный бурав для добычи священного огня, возжигавшегося на алтаре Весты — богини домашнего очага.

И вообще не надо считать, что добыча огня из дерева — умение одних далеких островитян. Во многих местах России в случае эпидемии или падежа скота считалось когда-то очень полезным получить огонь трением — точнее, сверлением. То же в Германии. В Чувашии под Бугульмой такой обряд наблюдали даже в 1907 году.

Словом, немало есть свидетельств особого значения, придававшегося сверлению. Это, по мнению Анучина, вызывало обостренный интерес ко всякому вращению — интерес, проявлявшийся в своего рода обожествлении самого процесса вращения.

Как не предположить, что такой пристальный интерес и привел к появлению колеса, или, во всяком случае, ускорил это появление?

Часто говорят, будто идея колеса была открыта благодаря тому, что древесные стволы легче перекатывать, чем перетаскивать. Но это обстоятельство, вероятно, было известно уже десятки тысяч лет назад. И в Америке стволы деревьев обладали тем же ценным свойством. В Египте тоже. Катки, подкладывавшиеся под наиболее тяжелые грузы, играли там важнейшую роль в строительных операциях. Тем не менее колесо было изобретено отнюдь не в Египте и в широкое употребление вошло там лишь через одно или два тысячелетия после того, как появилось в Азии и Европе.

И вот какая любопытнейшая вещь. В Америке сверление как древнейший способ добычи огня отнюдь не держит ту монополию, которая принадлежит ему в Старом Свете. Большинство известных этнографам первобытных индейских племен добывало огонь тоже трением дерева, но при этом один кусок дерева просто энергично двигали относительно другого (метод «огневого плуга»). Мало того. В Новом Свете огонь не занимал того высокого божественного положения, которого он «удостоился» в Старом. Если у «американского» огня и были свои боги-хозяева, то они отнюдь не выделялись в обширном пантеоне богов, возглавлявшемся обычно божествами небесных светил. В свете этих фактов вполне понятно, что не стало здесь священным и вращение. К нему не присматривались, его не моделировали снова и снова — и вот рождение колеса не состоялось. Это, конечно, только предположение, но, может быть, расхождение, разделившее древние цивилизации на колесные и бесколесные, началось еще в тот отдаленный от нас десятками тысяч лет назад момент, когда был открыт способ добычи огня. И связано оно было с различиями в способах добычи огня.

Вовсе незнаком был Америке, кроме колеса, еще один чрезвычайно важный круг — гончарный. Керамика вообще появилась в Америке куда позже, чем на Древнем Востоке. Но если древнейшие американские государства, по-видимому, возникли на три-четыре тысячи лет позже, чем государства Азии и Африки, то древнейшая американская керамика по сравнению с азиатской часто запаздывает уже на четыре-пять, а то и больше тысячелетий. Это почти тот же срок, что отделяет на Древнем Востоке первый гончарный круг от первых сосудов, вылепленных из глины.

Гончарный круг, по-видимому, появился в Старом Свете одновременно с колесом или, во всяком случае, сразу следом за ним, и то и другое, по существу, использование одного и того же технического принципа, только в первом случае вращение совершается вокруг вертикальной оси, во втором — вокруг горизонтальной.

Так или иначе, но колесо появилось — сначала в степях Юго-Восточной Европы, потом докатилось оттуда до Индии и Египта, потом совершило победное путешествие по земному шару, все ускоряя свой бег.

Повозки превратились в боевые колесницы, которые принесли много побед хеттам и гиксосам, а позже были той силой, что дала Ассирии власть почти над всем Древним Востоком. Но сами боевые колесницы, наводившие ужас на народы, были далеко не совершенными сооружениями. Ассирийцам, например, приходилось перед каждой переправой разбирать их и доставлять на другой берег по частям. Герои «Илиады», как и герои мифов, обычно шли в битву на колесницах; но, как только обнаружилось, что можно воевать и верхом на лошади и что это обеспечивает куда большие скорости и маневренность, боевым колесницам пришел конец.

И в последние века до нашей эры они начали исчезать. Сначала в степях Евразии и на Ближнем Востоке, потом в Италии, потом в Галлии. Дольше всего продержались колесницы в качестве важнейшего наступательного оружия в Ирландии — на крайнем западе Европы.

Потеряв роль наступательного оружия пятнадцать-двадцать веков назад, повозки еще долго сохраняли за собой очень важную оборонительную роль. Особенно у кочевников, которым нечего было рассчитывать на городские стены при защите от атаки.

Впрочем, я, наверное, ошибся, говоря о более чем тысячелетнем перерыве в военной карьере боевых колесниц. В XV веке собравшаяся чуть ли не со всей Европы армия рыцарей-крестоносцев была разгромлена «чешскими еретиками», сражавшимися за религиозные свободы. Вождь их Ян Жижка разработал новую стратегию и тактику боя, опиравшуюся прежде всего на использование повозок.

Чешский писатель Алоиз Ирасек пишет:

«Научил Жижка своих людей ставить боевые и хозяйственные повозки вплотную друг к другу, колесо к колесу, образуя мощное укрепление, сообразно тому, как многочислен был неприятель, насколько велики его силы и где происходил бой, придавал Жижка тому укреплению разные, знакомые крестьянам формы: мотыги, косы, граблей и других предметов сельского обихода. А когда приходилось ему трудно, приказывал он, если только стоял на горе, наполнить часть повозок камнями и вкатить их незаметно для врага в передние ряды своей конницы. И когда враг, стоящий под горой, шел в наступление, расступалась конница по приказу Жижки… Повозки стремительно катились вниз… Никто не мог их остановить — они мчались и наконец настигали врага, налетали на него и врезывались в неприятельские ряды. Все сокрушали, разбивали, валили, уничтожали они на своем пути».

И когда удар рыцарей целой части света разбился о стену из телег, это было, между прочим, и победой старого друга человечества — колеса. (Позже классовая борьба внутри гуситского лагеря привела к его распаду; дворяне предали гуситское движение.)

И колесо же за две с лишним тысячи лет до этого стало основой для вращательной мельницы — сначала ручной, потом приводимой в движение ослом либо лошадью. Почти тогда же поля стали кое-где поливать с помощью водоподъемного колеса. И водяное колесо стало, если забыть про парус, первым активным использованием сил неживой природы. Водяное колесо в Риме служило только для помола зерен. Но, попав в Китай, стало работать для кузниц и сукновален — путешествие, как я уже не раз говорил, обогащает изобретения.

В Европе водяное колесо стало энергетической основой для всего почти средневекового ремесла, не говоря уже о том, что оно монополизировало мельничное дело. В одном из районов Англии в конце XI века приходилось на каждые полсотни хозяйств по водяной мельнице. И как пишет английский историк С. Лилли: «Этого, несомненно, было достаточно, чтобы коренным образом изменить условия жизни людей». Вот как!

В том же XI веке, а то и раньше, появились первые мельницы, работавшие на силе прилива. А потом колесо, приводимое в движение водой, вздымало огромные молоты, раздувало кузнечные мехи, дробило железную руду и древесную кору.

В XII веке в Европе на помощь водяной мельнице пришла ветряная, тоже изобретенная совсем в другое время и в другом месте. Ее родиной был Египет, время создания ее — рубеж нашей эры, известно даже имя автора — Герона из Александрии, хотя в ту пору патенты не выдавали.

Путешествия, как видите, иногда занимали много времени, но совершались.

И если еще можно (но трудно) спорить о важности колеса для транспорта, то чем его можно заменить в промышленности — древней, старой, новой? Ведь и зубчатые колеса, скажем, тоже остаются колесами. Да и транспорт тоже не торопится отказываться от колес, сколько бы над этим ни работали изобретатели. Не зря наши луноходы тоже поставлены на колеса. А уж это ли не воплощенная техника будущего!

Уже говорилось о том, что фантасты часто готовы от имени человечества отказаться на будущее от колеса. Но не все, далеко не все.

В веселом фантастическом рассказе Ильи Варшавского «Второе рождение» конструкторы будущего, проникшиеся идеями бионики, принципиально отказываются от всего, что не опробовано природой. И когда некий старичок изобретатель предлагает им на рассмотрение свое изобретение — повозку, конструкторы обращают внимание на ее колеса, но делают печальный вывод: «…преобразователей подобного рода в технике не существует и быть не может. Природа ведь не знает вращения».

Илья Варшавский кончает свой рассказ печальной сентенцией: «Второе рождение колеса не состоялось. Чудо никогда не повторяется — на то оно и чудо».

Чудо ли изобретение колеса либо ошибка, но человечество обязано ему чрезвычайно многим.

А в целом история колеса, которое прокатилось, в конце концов, по всему миру, говорит и о том, что иногда предмет обожествления оказывается благодарным своим поклонникам. Но это бывает так редко…

Наконец, надо бы сказать вот о чем. На примере Центральной и Южной Америки видно, что цивилизация может возникнуть и долго существовать без колеса. Эксперимент тут выглядит достаточно убедительно. Тем не менее ясно, что с колесом жить все-таки лучше. А теперь задумаемся: интересно, мимо каких открытий прошли в ходе своей истории уже не только американцы, но и все земляне? Какие достаточно простые возможности случайно или не случайно остались вне поля зрения человечества?

Земной исторический эксперимент помочь тут с ответом не может. Нам нужен материал для сравнения. И мы его еще получим. Когда-нибудь инопланетный историк будет с удивлением расспрашивать историков земных, как это их прошлое могло обойтись без… Обошлись же индейцы без колеса — ответят ему. И может быть, гость переспросит: «Простите, а что это такое — колесо?»

ОТ ОТКРЫТИЯ К ОТКРЫТИЮ

До сих пор речь шла о путешествиях технических достижений. Но та же судьба и у чисто научных открытий — они движутся от одного народа к другому, обрастая по пути плотью. В познании природы преемник итальянца Галилея — англичанин Ньютон, законный наследник Ньютона — наш Ломоносов.

Или, говоря словами азербайджанского поэта XII века Хагани:

Иногда это движение приобретает причудливые формы. Западная Европа получила большую часть «древнегреческого наследства» не от греков непосредственно и даже не от римлян, их соседей и учеников. Аристотель в европейскую средневековую науку пришел не без помощи арабов, а точнее — всех народов, которых во времена Багдадского и Кордовского халифатов объединяли под этим именем. Немало сделала здесь Средняя Азия, недаром имя Авиценны — Али ИбнСины — в средние века в университетах Сорбонны, Праги и Оксфорда называли рядом с именем Гиппократа. Мало кто помнит, кого именно звали Мухаммед ибн-Муса аль-Хорезми («из Хорезма»), но само его имя знают все, кто осваивал высшую математику и кибернетику: это из прозвища Мусы сына Мухаммеда получилось слово «алгоритм». И он же, по существу, дал имя сегодняшней науке алгебре, когда назвал свою математическую работу «Книга восстановлений и противопоставлений» — по-арабски «китаб аль-джебр валь-мукабала». Аль-джебр — что значит «восстановление» — превратилось в русском языке в алгебру. И наши цифры зовут арабскими, а между тем они — памятник путешествию своих «предков» из Индии через Аравию в Европу, причем и пункт отправления, и пункт назначения, и путь следования — все отразилось и на числе самих цифр, и на внешнем виде, и на том, с какой скоростью, как и какие действия мы умеем проделывать с ними.

Количество примеров таких путешествий научных идей, путешествий, во время которых они крепнут и развиваются, почти безгранично. Можно вспомнить дружбу Пастера и Мечникова, творческое соперничество немца Лейбница, голландца Гука и англичанина Ньютона.

Римлянин Лукреций Кар продолжал дело грека Эпикура… И так далее, далее, далее вглубь — до палеолита, когда одни племена передавали другим, как показывают некоторые варианты орнамента на вещах, идеи счета вообще и счета планет. Об этом судят по вниманию, которое с древнейших времен уделялось семерке. Семь — число видимых движущихся светил небесного свода, включая Солнце, Луну, Юпитер, Марс, Венеру, Сатурн, Меркурий. В то же время семь — число суток, которые занимает одна фаза Луны. Последнее обстоятельство сделало неделю основой счета времени, а первое способствовало присвоению ее дням имен планет. В русском-то языке этого нет, а вот по-английски и на некоторых других языках воскресенье, например, по сю пору — день Солнца (сравните немецкое Sonntag, английское Sunday).

Мы не знаем, какое из этих открытий древнее, но хотя бы одно или оба они были сделаны еще в палеолите, древнем каменном веке. Советский исследователь Б. Фролов показал это достаточно отчетливо.

Вот другой пример. В разных местах найдено несколько черепов первобытных людей со следами трепанации — иными словами, операций на мозге. Такие операции делали и восемь и двенадцать тысяч лет назад, причем состояние черепов ясно указывает, что их владельцы после операции выздоровели и прожили еще долгие годы. Вряд ли можно считать, что каждое племя само, от начала до конца, на собственном только опыте отрабатывало технику такой сложной операции. Это было бы так же нелепо, как полагать, что пересадка сердца, осуществленная, скажем, в Кейптауне, во всех своих деталях разработана, продумана и подготовлена самодовлеющим развитием одной лишь южноафриканской медицины.

Видимо, существовало несколько достаточно больших районов, внутри которых между селениями шел обмен важными для них сведениями, в частности и медицинского порядка.

Древние племена нуждались в научном сотрудничестве с соседями не меньше, чем нынешние народы. Слово «научном» я намеренно не заключил в кавычки.

В ходе контактов между древними культурами они обменивались и теми идеями, которые сегодня мы зовем научными.

Взаимовлияние наук разных стран в историческое время четко зафиксировано в наших учебниках физики, химии, астрономии и географии. Каждый из нас может заглянуть в них, чтобы увидеть рядом имена Ломоносова и Лавуазье, Вольта и Петрова, Эйнштейна и Лебедева.

Впрочем, стоит, пожалуй, привести еще один показательный пример сотворчества народов. Позволю себе сделать это, рассмотрев такую сразу научную и ненаучную, серьезную и легкомысленную вещь, как шахматы. Здесь я только следую примеру психологов, которые часто работают с шахматистами, изучая процесс мышления и, в частности, рождения идей.

Недавно в газетах появилось сообщение: в Средней Азии найдены шахматные фигурки II века нашей эры. Это еще на три столетия отодвигает в прошлое начало великой игры… Но мы же не знаем правил, по которым найденные фигурки ходили! Может быть, эти правила так сильно отличались от нынешних, что и шахматными такие фигурки назвать нельзя. Советский гроссмейстер Юрий Авербах, занимающийся историей шахмат, наткнулся как-то на сообщение о шахматных фигурах в могиле викинга. Но, судя по тому, что могила относилась к VIII веку, когда шахматы еще не успели проникнуть в Европу, гроссмейстер пришел к выводу, что фигурки могли принадлежать другой игре.

Шахматы — игра великая, но не вечная. И у нее было начало в Индии. Оттуда — в Иран, куда, словно нарочно за ними, пришли арабы во время великих походов первых халифов. Арабы же во время своих походов в Испанию и Сицилию разнесли шахматы по Южной Европе. Багдадский халиф Гарун аль-Рашид подарил в начале IX века новой эры Карлу Великому не только живого слона, но и драгоценные шахматы. Перенявшие их во время своих средиземноморских походов норманны способствовали затем движению шахмат по европейскому северу.

Русь получила шахматы, по-видимому, непосредственно от Ирана. Мы единственная европейская страна, где в их названии сохранилось иранское звучание.

Часть Северной Африки обязана шахматами блестящему сицилийскому игроку Паоло Бои. Тот был взят в плен алжирскими пиратами, научил их играть в шахматы — и был в благодарность отпущен без выкупа новыми восторженными поклонниками великой игры.

Каждый шаг по шахматной доске мира менял сами шахматы.

Персы упорядочили игру, ввели первые строгие правила, расставили шахматные фигуры по местам, которые те занимают до сих пор.

Арабам коран запретил изображения животных — и слона, коня, ладью (роль которой тогда чаще исполняла птица Рух, залетевшая из сказок) — всех их пришлось стилизовать, превратить в абстрактные изображения. И до сих пор только в коне еще можно узнать его быстроногий прототип.

Арабы сделали в свое время индийский «корабль» — слоном, индийского слона — птицей Рух. Русские превратили птицу Рух в ладью, французы и немцы — в башню. Слон стал у французов шутом, у немцев — скороходом, а у англичан — епископом.

Откуда такой разнобой у соседей? У каждой страны была своя точка зрения на то, кто ближе всего должен стоять к королю. Веселые французы полагали, что шут, а вот богобоязненные англичане, естественно, назвали духовное лицо. Французы же превратили ферзя в даму. Сначала-то он стал у них по созвучию девой, из fierce, fierge превратился в vierge, что означает девственница. Но поскольку эта дева явно приходилась королю супругой, пришлось дать ей имя замужней женщины.

В XVI веке шахматными «королями» становятся испанцы и итальянцы. В то же самое время с шахматами происходит новое превращение, тоже связанное с путешествиями, но уже не самих шахмат, а мореплавателей эпохи Великих географических открытий. Путешественники сделали шире мир, в жилах этого мира быстрее текла кровь, жизнь стала стремительней и ярче. Шахматы, модель жизненной борьбы, откликнулись на эти перемены изменением правил. Ферзь, ходивший лишь на одно поле в любую сторону, и слон, шагавший вкось, как и ныне, но только на третье поле, получили свою сегодняшнюю свободу действий.

И дальше шахматы могут служить моделью для демонстрации важности вкладов разных стран в любое искусство, науку, спорт.

XVII век — Италия берет в шахматном отношении верх над Испанией, и итальянские чемпионы становятся учителями шахматистов Европы. Итальянец Греко гастролирует по европейским странам, демонстрируя новейшие успехи шахматной мысли. Потом первенство перехватывают французы, их «вождь» Филидор создает новую, позиционную систему игры, он впервые дал пешкам возможность показать их подлинную силу.

В XIX веке Стейниц в Австро-Венгрии сумел создать первую научную школу игры в шахматы.

Любопытно, что ее основные идеи внутренне близки к идеям дарвинизма — не зря же мы с вами говорим здесь о шахматах не столько как об игре, сколько как о некоем типично изменяющемся явлении.

Немецкий шахматист Ласкер усилил в древней игре дух психологической борьбы, поставил за правило учитывать в партии индивидуальные особенности партнера.

Великий Алехин показал, сколько было еще скрыто в шахматах нереализованных возможностей, развеял миф о ничейной смерти, им угрожающей, научился и научил видеть тонкости позиций, до того недоступные даже гроссмейстерам.

Можно вспомнить еще хотя бы историю педагогики, историю идей, связанных с правильной организацией воспитания и обучения. Одно из важнейших, если не важнейшее, изобретение XVIII века — изобретение классной доски и так называемого нормального метода обучения, позволяющего учителю заниматься сразу с классом в 30–40—50 человек.

В России во введении этой системы активное участие принимал серб Янкович де, Мириево, знакомый с соответствующим опытом Западной Европы. При этом в России «классно-урочная» система была развита и усовершенствована. Вот что пишет о «нормальном методе» С. Соловейчик в книге «Час ученичества»:

«Нормальный метод означал настоящую революцию в школе… Производительность труда учителя резко возросла, учение стало гораздо дешевле, доступнее…

Впервые в классной комнате вместо маленьких грифельных досок появилась одна, общая для всех классная доска, на которой учитель мелом писал для всего класса.

Впервые стали устраивать перед уроками перекличку и говорить на перекличках: «Здесь!»

Впервые установили правило: кто знает и хочет отвечать, подними левую руку. (И это надо было изобрести, ничего на свете не приходит само собою!)».

Мне нечего добавить к этой цитате. Разве что подчеркнуть, что случай с классной доской лишь один из множества, вместе составляющих эволюцию педагогики. Эволюцию, в которой соединяются, взаимодействуют и продолжают друг друга идеи чеха Коменского, швейцарца Песталоцци, Ушинского и Макаренко. И пожалуй, еще гораздо значительнее всего, что сделали для педагогики великие люди, вклад простых учителей всех времен, по крупицам добавлявших свои достижения в сокровищницы опыта своих стран и через них всего мира. А сама педагогика тут опять-таки лишь частный случай, одна из наук.

История знает примеры заимствования опыта общественной жизни.

Для однотипных по классовой структуре обществ, где есть внутренние условия для восприятия соответствующих идей, возможен обмен опытом по устройству общества. Египет и Шумер «открыли» рабовладельческий способ производства, и это наверняка сыграло роль катализатора, ускорив процесс разложения родоплеменных коллективов и классового расслоения некоторых из соседних народов. Феодальный способ производства вызревал и в недрах рабовладельческого строя. Но многие характерные черты феодализма принесли в разваливающуюся Римскую империю волны переселяющихся варваров.

Идеи общественного устройства, разработанные великим французским просветителем (выходцем из Швейцарии) Руссо (а также многими французами, немцами, американцами и англичанами), легли в основу конституции буржуазной республики, созданной Великой французской революцией.

И не случайно французское законодательное собрание в» 1792 году торжественно объявило гражданами Франции вождя американской революции Джорджа Вашингтона, польского революционера Костюшко, английского историка Бентама, швейцарского просветителя и педагога Песталоцци, немецкого поэта Шиллера и некоторых других иностранцев. Революционная Франция чувствовала себя стоящей во главе человечества, ведущей человечество вперед, и так оно, по сути, и было.

Последствия французской революции сказались во всем мире. Генрих Гейне писал впоследствии:

«Надо вам сказать, что в те времена французы передвинули все границы, что ни день — страны перекрашивались в новые цвета: те, что были синими, делались вдруг зелеными, некоторые даже кроваво-красными; определенный учебниками состав населения так перемешался и перепутался, что ни один черт не мог бы в нем разобраться; продукты сельского хозяйства также изменились — цикорий и свекловица росли теперь там, где раньше водились лишь зайцы и гоняющиеся за ними юнкера, даже нрав народов переменился: немцы сделались более гибкими, французы перестали говорить комплименты, англичане — швырять за окно деньги, венецианцы оказались недостаточно ловкими… короче говоря, в такие времена географии учиться трудно».

Гейне, конечно, острит, но иронический тон только подчеркивает реальную картину преображенной Европы.

Классики марксизма подчеркивали, что марксизм вобрал в себя высшие достижения человеческой мысли. Напомню известные слова В. И. Ленина: «Маркс явился продолжателем и гениальным завершителем трех главных идейных течений XIX века, принадлежащих трем наиболее передовым странам человечества: классической немецкой философии, классической английской политической экономии и французского социализма в связи с французскими революционными учениями вообще».

Исторический опыт одного народа может быть использован другими.

Поэт Ярослав Смеляков сказал об этом в стихотворении «Пропаганда» так:

Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев отмечает сегодня: «Мировой социализм вбирает в себя все богатство и многообразие революционных традиций и опыта, порождаемого творчеством трудящихся разных стран… Наша партия постоянно изучает этот опыт, использует все ценное, что может быть применено в условиях Советского Союза, все то, что действительно способствует укреплению социалистического строя, воплощает в себе проверенные на международном опыте общие закономерности его строительства».

На огромный исторический опыт Советской страны опирается и развитие социалистических стран и пролетарское и освободительное движение в остальных государствах.

Мировая система социализма — авангард общественного развития человечества. А авангард не просто идет впереди, он прокладывает путь другим.

Наконец, мы ведь по праву говорим о Москве как о столице мира. Первая страна социализма, родина ленинизма, освещала своими идеями путь революционерам всех стран. Разумеется, революции не экспортируются. Но революционные идеи пересекают границы, не спрашивая разрешения у тех, кто их охраняет.

ЗОЛОТОЙ ДОЖДЬ

Как ни странно, можно сказать, что нет ничего подвижнее растений. На крыльях ветра разлетаются их семена; пчелы и шмели, бабочки и птицы работают для того, чтобы деревья и травы процветали по всей планете. Морские течения переносят от острова к острову кокосовые орехи, белки заботятся о продвижении сосен и елей к северу и югу. Но никто так не ускоряет распространение растений, как человек. Даже когда это у него выходит нечаянно. След белого человека — так называли наш подорожник в Америке. Его семена крепко прилипают к обуви, чтобы отстать от нее уже на чужом материке. Не счесть таких примеров. Но уж когда человек нарочно начинает заниматься переселением растений…

Похоже, что мы специально задались целью не давать полезным растениям засиживаться на родных для них местах. Великий квартирмейстер армии культурных растений — человек за них решает, где им следует расти, а где нет.

«Землей золотых плодов» зовут Бразилию за ее кофейные деревья. Сейчас эта южноамериканская республика — крупнейший в мире производитель кофе и его экспортер. Но кофе в Бразилии только почетный гость, а отнюдь не абориген. Его родина в Восточной Африке, и имя свое он получил от эфиопской области под древним названием Каффа. (Правда, Южная Аравия, чей кофе если не количеством, так качеством побивает, пожалуй, бразильский, тоже «претендует» на звание родины этого растения.)

Зато многие африканские государства славятся своим какао. Своим? Но какао — индейское слово, и в прекрасное название «шоколад» превратилось индейское же слово «чоколатль».

Не только туристам, но и самим жителям Молдавии, Румынии, Греции, Абхазии и многих других земель кажется, что кукуруза — их исконная пища. Мамалыга воспринимается не просто как одно из местных национальных блюд, но порою приобретает уже и символическое значение.

А как-то я читал историческую работу, в которой автор, доказывающий родство грузин и басков Испании, напоминает, в частности, что и те и другие возделывают кукурузу. Но ведь ее зерна появились в Европе только после плавания Колумба! Кукурузными полями любуется кинематографический Афанасий Никитин в далекой Индии, куда он прибыл за десятки лет до открытия Америки. Да, так привыкли жители Старого Света за четыре века к заморской гостье, что и забыли, гостья ли она.

С еще более поразительной уверенностью завоевала себе место в нашей жизни явившаяся из Южной Америки картошка. Уже и не веришь, что когда-то крестьяне с оружием в руках бились порою за право сеять по-старому репу…

В списке борцов за распространение картофеля оказались весьма непохожие люди. Если прусский король Фридрих Вильгельм грозил резать носы и уши тем, кто откажется разводить картофель, то швейцарец Песталоцци обращался к революционной Франции, давшей ему свое гражданство: «Отечество! Точно так же, как ты призываешь «к оружию», «к пороху», «к мастерским», ты должно призвать на борьбу за разведение картофеля». И статью, посвященную этой проблеме, Песталоцци так и назвал: «Тогда вы спасете отечество».

А сегодня… Вот что пишет советский прозаик Виктор Астафьев:

«…никто почему-то не заметил, как красиво цветет картошка… Так уж в жизни заведено: от главного труженика не праздничного наряда требуют, а дел и добра. Его не славословят, не возносят, но, когда обрушивается беда — на него уповают, ему молятся и спасения ждут только от него… Что было бы с нами без нее, без картошки? Вы думали когда-нибудь об этом, люди добрые? В честь картошки надо бы поставить памятник посреди России.

…что есть лучше этого растения на свете? Хлеб? Да! Однако хлебу столько воздано!»

Между тем, например, в русской поваренной книге 1809 года, вышедшей под названием «Прихотник, или календарь объядения, указующий легчайший способ иметь наилучший стол», есть алфавитный список овощей, в котором картофель… отсутствует! Да, быстро стала картошка в нашей стране из экзотической гостьи хозяйкой.

Одно из самых фантастических «путешествий с превращениями» свершилось меньше полутора веков назад. Перуанский священный «цветок солнца», к тому времени ставший в Европе популярным декоративным растением, в руках русского крестьянина превратился в важнейшую из наших масличных культур — подсолнечник.

Крепостной крестьянин Бокарев из слободы Алексеевка Бирючинского уезда Воронежской губернии первым в мире стал сначала получать из подсолнечных семечек масло, а потом и продавать его. 1835 год — дата выхода подсолнечного масла на рынок. А вслед за тем подсолнечник начал новое путешествие по планете уже как масличное растение.

Дело Бокарева продолжил уже в наши дни советский селекционер Василий Степанович Пустовойт. Путешествие подсолнечника пошло более быстрыми темпами, потому что замечательный советский ученый сделал вещь невероятную: теперь масла в семенах подсолнечника в два раза больше, чем было, когда Пустовойт приступал к работе. И разумеется, между Бокаревым и Пустовойтом (и рядом с ними) над улучшением подсолнечника работали многие другие селекционеры, прежде всего в России.

А двенадцать тысяч лет тому назад работу нынешних Бокаревых и Пустовойтов выполняли люди, самих имен которых мы не знаем, не знаем даже, на каких языках звучали эти имена.

Но, возможно, даже превращение растений в культурные часто начиналось с организованного людьми путешествия на новые земли растений еще «самостоятельных», — диких.

До сих пор, например, в некоторых местах Ирана и Малой Азии встречаются роскошные поля дикорастущих злаков. Поля на тысячи гектаров! А в Северной Америке даже и после прихода европейцев племя оджибвеев основную часть продовольствия получало, снимая урожай дикого риса на заросших им мелких озерах и поймах рек. Когда-то так можно было, видимо, делать и во многих местах Индии. Представляете себе хлеб, который сам растет! О людях, живущих вблизи таких благодатных мест, нельзя, правда, сказать, мол, не жнут и не сеют, а сыты бывают: они ведь жнут, но и только, не больше. Ни тебе сеять, ни тебе пахать, ни тебе удобрять… Понятно, что и посев и вспашку изобрели не здесь, от добра ведь добра не ищут. Из этих благословенных — чересчур благословенных районов пшеница и ячмень должны были проникнуть в менее удобные места, на менее благоприятные почвы. Здесь уже была проведена огромная работа по отбору наиболее плодородных культур и сортов растений.

Правда, не везде и не для всех качеств природных злаков она требовалась. Зерно дикой пшеницы на юго-востоке Малой Азии содержит 24 процента протеина — растительного белка. Лучшие наши сорта могут этому часто только позавидовать.

Довольно узкая полоса, охватывающая восточное побережье Средиземного моря, часть Эфиопии, север Ирака, часть Ирана и Средней Азии, часть Китая, стала местом, где были одомашнены важнейшие животные и сделаны культурными многие из важнейших растений Старого Света. Отсюда пошли они в путешествие — иногда растения двигались вместе с народами, иногда переходили от одного народа к другому.

В XIX веке некий пронырливый англичанин вывез из Бразилии семена гевеи, каучукового дерева, плантации которого тут же появились в Малайе, тогда британской колонии. А за полторы тысячи лет до этого христианских монахов обвиняли в том, что в своих выдолбленных внутри посохах пронесли они из Китая в Византию коконы шелковичных червей. Наверное, десятки и сотни раз повторялись такие «кражи» и «похищения».

Бывало, что новые растения расширяли свое местообитание в результате военных походов. Древнеримский полководец Лукулл вывез вишневое деревце из Малой Азии после победы, которую он одержал над местными владыками. Кукурузу испанцы завоевали вместе с Америкой. Пшеница появилась в Америке вместе с завоевателями, как и горох.

По мнению многих археологов, и в Европу ячмень и пшеница проникли когда-то вместе с воинственными племенами из Азии, в подтверждение все той же поговорки насчет худа и добра. Но не реже, видимо, растения-гости приходили на новые земли, не причиняя попутно особых огорчений хозяевам. «Сорочинское пшено» — гречиха проникла к нам в XVI веке через Турцию, Балканы и Польшу. И хотя, вероятно, своим продвижением из Центральной Азии к Европе она была обязана тюркским завоевателям, на последних участках пути в Россию ее движение было исключительно мирным.

У нас гречиха быстро стала народной любимицей, гречневая каша сделалась национальным русским блюдом. Особенно прижилась гречиха в Белоруссии и схожих с нею районах Центра, достаточно влажных. Здесь бывают даже случаи, когда гречиха вырастает самосевом где-нибудь у болота, на мокром лугу. А ведь вышла-то из Центральной Азии! Что за странность?

Эта книга посвящена отнюдь не сельскому хозяйству, поэтому вдаваться в попытки объяснений не стоит. Должен, однако, сказать, что растения довольно часто чувствуют себя прекрасно там, где от них этого трудно было ждать. И наоборот. Простой пример. Под Москвою плохо приживается кавказский грецкий орех. И прекрасно растет среднеазиатский. Хотя на первый взгляд кажется, что климатические и прочие условия на Северном Кавказе относительно ближе к московским, чем среднеазиатские.

Но вернемся пока на родину культурных растений Старого Света. Здесь в относительной близости друг от друга лежат пять из восьми основных центров происхождения культурных растений, открытых академиком Николаем Ивановичем Вавиловым. Он исколесил весь земной шар в поисках новых и новых видов и сортов. И открыл «стартовые площадки», откуда по воле человека вышли на завоевание мира его зеленые друзья.

Просо, гречиха, соя, редька и еще, и еще — это из Китая.

Рис и лимоны, апельсины и манго, сахарный тростник и мандарины… Это, конечно, Индия.

Родина главного хлеба всего мира — мягкой пшеницы— среднеазиатский центр, это Таджикистан, Узбекистан, часть Киргизии, Пакистан и Афганистан. Отсюда же вышли горох и чечевица, хлопчатник Старого Света и морковь, фисташки… и абрикос, и некоторые разновидности льна.

Западнее — наш горный Туркменистан, Иран, Закавказье, Малая Азия (без своих побережий) — этот обширный район дал миру рожь и виноград, огромное число плодовых деревьев: и грушу, и гранат, и инжир, и черешню, и миндаль, и грецкий орех.

Средиземноморский очаг подарил человечеству маслины, свеклу, многие овощи. Но, может быть, еще важнее было, что эта обширная область стала доброй приемной матерью для многих пришельцев. Ячмень рожден Эфиопией (по Вавилову, Эфиопия пятый центр Старого Света), а усыновило его Средиземноморье, сделало его зерна крупнее, урожаи больше. Тем же обязаны берегам благословенного моря и бобы, и лен, и пришедшие из Юго-Восточной Азии огурцы.

Два центра культурных растений наметил Вавилов в Америке. Центральноамериканский, захватывающий и «верхушку» Южной Америки, — он дал кукурузу, основные американские виды фасоли и тыквы, перца и батата плюс помидоры плюс американский хлопчатник. Тот, кстати, оказался словно нарочно созданным для африканских и азиатских условий и сильно потеснил на плантациях Египта, Советского Союза и многих других стран своего старосветского родственника.

Второй центр происхождения американских культурных растений много южнее, он охватывает в основном территории, принадлежащие Эквадору, Боливии, Перу. Отсюда родом картофель. Но к нам, в Старый Свет, картофель пришел не прямо отсюда. Ему понадобилась промежуточная остановка. Сотни раз привозили в Европу замечательные клубни, сажали в землю, радовались пышной ярко-зеленой ботве — и разводили руками. «Вершки» были, а клубней нет. Выяснилось, что слишком длинен летний день в Европе, а перуанский картофель, вместе с кукурузой взрастивший инкскую цивилизацию, не желал лишнего света. Выручил человечество небольшой остров у берегов Чили. Там рос картофель с необычным числом хромосом, приспособившийся — Чили-то ведь не у экватора — к относительно длинному летнему дню.

Разумеется, открытия Н. И. Вавилова за минувшие десятилетия были развиты и дополнены. Уточнено происхождение некоторых растений, число и контуры основных и добавочных очагов, откуда вышли те или другие культуры. Существовал, например, видимо, еще западноафриканский центр, где сделали культурными орехи кола, ямс, масличную пальму…

История знает растения, резко уменьшившие за последние века или тысячелетия свои владения. Это можно, пожалуй, сказать и о просе, и об ячмене. На территории нашей страны, например, еще тысячу с лишним лет назад ячмень начал отступать перед рожью. Гораздо меньше, чем в античное время, распространено сейчас оливковое дерево. Именно оно, к слову, вместе с виноградом и пшеницей было основой процветания замечательных городов Древней Греции и Италии. Афины в легенде за то и предпочли в качестве покровителя богиню Афину-Палладу грозному богу моря Посейдону, что она подарила им это дерево.

Почему же олива отступила?

С падением Рима пришельцы, «варвары», разнесли по большей части Европы свою привычку к животным жирам, оливковое масло перестало пользоваться спросом. А медики, между прочим, утверждают, что растительные жиры полезней животных… Неосмотрительно, выходит, поступили тут предки.

Картошка и свекла оттеснили в огороде и в полена задний план многие растения, и прежде всего репу. Пришельцы часто вытесняют так хозяев (впрочем, те ведь тоже обычно откуда-нибудь пришли, только пораньше). И в Новой Зеландии, например, задолго до серьезного ее освоения европейцами картофель и кукуруза в течение всего нескольких лет почти вытеснили с полей и огородов аборигенов их прежнюю главную пищу — сладкий картофель кумару.

Кстати, бывает и так, что сельскохозяйственная культура, широко возделываемая в одном месте, в другом не приживается даже в сходных природных условиях. Сорго, например, пробилось в конце концов из Эфиопии в пределы Римской империи, но только с заднего хода — через Индию. Египет, расположенный в общем неподалеку, заимствовал прямо из Эфиопии ячмень, а сорго не пожелал. Почему? Неизвестно.

Вообще человечество использует далеко не все растения, которые можно было бы и стоило бы сделать культурными. Мы увлеклись валом в ущерб разнообразию продукции. Причем это относится и к «нам» до нашей эры. Ржи и овсу, например, пришлось прямо-таки набиваться нам в друзья, а мы носы воротили. Рожь — сорняк пшеницы. Чем выше в горы и чем севернее на равнинах растили пшеницу, тем большую долю урожая по весу составлял «сорняк», выживавший там, где пшеница вымерзала. Но в Азии его упорно не хотели признавать хлебом. В Европе Восточной и Центральной признали.

Там же «пробивался» в культурные растения овес. Впрочем, он прошел этот путь гораздо быстрее ржи.

Но сколько менее настойчивых претендентов мы просто не замечаем! И сколько растений, даже став культурными, остались жить у себя на родине, не были призваны в поход. Хотя, вполне возможно, эти домоседы стали бы хлебом насущным для районов, отделенных, от их нынешних посевов многими тысячами километров.

Уже говорилось, что Подмосковье оказалось ближе к Средней Азии, чем к Кавказу, с точки зрения грецкого ореха. Похожая история вышла со льном. Родина — центр Азии, вторая родина, второй очаг формообразования льна, по Вавилову, — Средиземноморье, здесь лен окреп. А лучше всего ему у нас, в Белоруссии да нечерноземном Центре.

Правда, можно вспомнить и куда более странные вещи, случающиеся с растениями. Лет десять назад попробовали выращивать овощи в явно неподходящей для них атмосфере — просто-напросто той, которая есть на планете Марс.

И вот огурцы и рожь, например, так бурно росли, как будто они вправду были родом с другой планеты и соскучились по привычному воздуху. Помню, одна статья, подробно рассказывавшая про этот эксперимент, так и называлась «Марсиане растут в огороде».

С другой стороны, история знает примеры менее парадоксальные, но более… завидные, что ли.

Вот что пишет советский историк и искусствовед Н. Молева о том, каким была подмосковное село Измайлово на рубеже XVII–XVIII веков:

«…в измайловских садах цвели и плодоносили миндаль и кизил, финики и груши, персики и виноградные лозы, шелковица и арбуза… Трудно сказать, каких затрат и усилий стоили урожаи, но съехавшиеся из Астрахани, Персии, с Дона садовники заставляли щедреть недолгое московское лето».

К слову сказать, климат Подмосковья был тогда отнюдь не теплее — скорее наоборот.

Так что кое-какие свои завоевания наши культурные растения потеряли. По нашей, конечно, вине.

(Правда, для отступления винограда на юг есть одно объяснение, целиком обеляющее «нерадивых» северных садовников. Вот оно. В раннем средневековье виноград чрезвычайно широко распространился по Европе благодаря… христианству. Вино было ведь не только привычным напитком, оно требовалось при церковном обряде — причащении. Но с развитием транспорта и торговли все более усиливалась «географическая специализация» сельского хозяйства. И виноград ушел на юг, где для него был более благоприятный климат.)

В дороге, как известно, многое теряется. Не зря же есть поговорка, будто два раза переехать — все равно что погореть. И человечество на своем пути многое потеряло. Кто, например, не слыхал про драгоценнейшую краску древних — пурпур? Его добывали из раковин, подвергая исходные вещества длинной серии превращений. Каких? Мы не знаем.

В известной книге индийцев Ведах очень много говорится о священном опьяняющем напитке — соме. Один из великих подвигов бога Вишну — добыча для богов и людей этого напитка. Добыча сомы стоит среди этих подвигов в одном ряду с извлечением со дна океана самой нашей матушки-земли.

По другой версии, напиток сома был добыт богом воздуха Индрой. Выпив сомы, Индра стал так могуч и так вырос, что отделил небо от земли и занял все пространство между ними. И в дальнейшем, когда богам грозит опасность, их подкрепляет сома, которая оказывается важнее для богов Индии, чем нектар для олимпийцев Древней Греции.

До нас дошли гимны соме и подробные описания обрядов, которые полагается совершать при приеме сомы внутрь.

Не дошла только… сама сома. Неизвестен рецепт изготовления таинственной жидкости. Неизвестно, из чего, из какого именно растения она изготовлялась.

Правда, недавно была выдвинута чрезвычайно любопытная гипотеза о природе сомы. Она утверждает, что этот напиток изготовлялся из настоя мухомора. У многих народов севера мухоморы до последнего времени использовались в качестве местного эквивалента европейского вина или южноазиатских наркотиков. Шаманы часто приводили себя в подходящее для камлания (колдовства, вызывания духов) состояние с помощью мухомора. Словом, основой возбуждающего напитка мухомор вполне может быть. А на прародине индоевропейских народов, судя по древним священным книгам персов и индийцев, росли березовые леса или рощи. А в березовых лесах, все мы знаем, мухоморы водятся. И южная граница березы кое-где совпадает с южной границей распространения мухоморов. Но в Индии, увы, нет ни берез, ни мухоморов. Сому стало не из чего готовить, а потом позабыли даже, как и из чего ее делали.

Но все это, повторяю, только гипотеза, вызывающая у многих сомнение. Сому ведь, согласно Ведам, подвергали обработке на скрежещущих прессах, а зачем класть под пресс мухоморы? И даже если сырье для сомы найдено, то нет рецепта напитка, делавшего даже богов более сильными.

А вот другой факт.

Недавно вышла в русском переводе книга «Цветок из Кирены» шведки Христианы Седерлинг-Брюдольф. Скандинавская любительница ботаники задалась целью найти дикое растение сильфий. Торговля сильфием сделала древнегреческий город Кирену, расположенный в нынешней Ливии, одним из богатейших городов тогдашнего мира.

Это было удивительное растение, «сок которого больше пяти веков исцелял людей от судорог, прострела, эпилепсии, столбняка, меланхолии, астмы, истерии, кашля, хрипоты, гинекологических заболеваний, от змеиных и собачьих укусов…». Плиний называл сильфий одним из самых драгоценных даров природы. Юлий Цезарь использовал римские запасы сильфия для финансирования своих завоевательных планов.

Но уже к началу нашей эры сильфий в Ливии почти перевелся. Сейчас это растение вообще неизвестно… Шведка прекрасно описала свое путешествие, она нашла за это время растения, малоизвестные или даже вовсе неизвестные науке, но не сильфий. Тот прочно потерялся. И наверное, потому, что не был вовремя распространен более широко. Исторические превратности оказались слишком тяжелы для растения, закрепившегося лишь на одном клочке земли.

ОВЦА-ЗАВОЕВАТЕЛЬ

В книжке Ольги Перовской «Ребята и зверята» есть такая сцена.

У девочки Наташи в детском саду спрашивают:

«— Какие животные называются дикими, а какие домашними?..

— Которые живут дома — те домашние, а которые убегают — дикие.

— Ну назови какое-нибудь дикое животное.

— Лошадь… Чубарка наш все время убегает.

— Ну а домашние тогда кто же?

— Домашние? Лиса, волк. Они никуда не убегают. Только в погреб очень лезут и в курятник».

В доме у девочки было полным-полно животных — и ручных, и домашних.

И она заново открыла для себя истину, которую мы забыли, а наши предки знали: приручить, выдрессировать, воспитать можно кого угодно из зверей. Все ведь, наверное, слышали про льва, воспитанного бакинской семьей Берберовых.

Ручными бывают крокодилы и попугаи, пауки и змеи, стрекозы и рыбы — я называю, как вы сами понимаете, наиболее удивительные случаи. В Полинезии есть острова, где когда-то все птицы были ручными. В Южной Америке или Индии ручными могут оказаться обезьяны самых разных пород.

Граница между ручными и домашними животными есть, но она достаточно широка и размыта. Когда-то считали, что в неволе могут размножаться только домашние животные — практика показала, что это не так.

Если взять за критерий возможность для животного одичать, когда его оставляет человек, то среди всех известных нам существ подлинно домашним окажется только овца. Как бы долго она ни находилась вдали от людей, овца признает их власть. Это свойство среди других делает ее незаменимой на скудных пастбищах, где животным надо давать больше свободы. В Австралии и Исландии овцы могут месяцами и годами не видеть своих хозяев без всякого ущерба для хозяев. (Правда, волкам ведь домашние овцы тоже не слишком сопротивляются.)

Может быть, дело в том, что овца была приручена раньше всех живых существ, если не считать собаки. А возможно, даже если считать и ее. Самым древним собакам, найденным в Передней и Средней Азии (конечно, я имею в виду самые древние кости), максимум десять тысяч лет. Европейские собаки пока что даже «моложе». Зато двенадцать тысяч лет первой домашней овце, кости которой были найдены вблизи селения Шанидар в Северном Ираке. А такая временная граница всегда бывает только нижней. Ведь будут еще раскопаны и новые овечьи кости. Та же овца «постарела» за самые последние десятилетия уже раза в полтора. А вот лошадь стала за то же время старше вдвое. Дело в том, что кости домашней лошади, которые находили в Месопотамии, можно было отнести примерно к середине II тысячелетия до нашей эры. А древность Двуречья так убедительна, открытия ее (и Египта) в земледелии, животноводстве и ремесле так разнообразны, что археологи невольно стали преувеличивать их и без того важное значение. Но оказалось, что домашняя лошадь гораздо раньше появилась, например, на Южном Урале и в Поволжье. Этим лишний раз подтверждается, что ни одна группа племен, ни один народ древности, большой или малый, не может претендовать на роль «основателя цивилизации». Да, открытия путешествовали, но брали они старт отнюдь не из одной точки на карте, не из одного лишь конкретного района, как бы он ни был велик.

На роль всеобщей «цивилизующей силы» трудами ученых XIX и XX веков (а чаще лжеученых) претендовали и шумеры, и египтяне, и древние индоевропейцы («праарийцы»), и древние китайцы, и древние евреи, и многие иные народы…

Среди создателей таких гипотез были люди, которых слишком увлекла тема собственных или чужих исследований.

Но чаще всего главной причиной, заставлявшей возводить такие «теоретические построения», бывал и бывает расизм, буржуазный и мелкобуржуазный национализм — «белый» или «желтый», немецкий или англосаксонский, еврейский или японский, или какой угодно другой.

Между тем данные современной науки отчетливо демонстрируют, насколько ложна сама мысль об одном народе как основателе всей земной цивилизации или единственной культурной силе на планете в тот или иной исторический период. Ложна и вредна, на какой бы основе эта мысль ни возникла и с каким бы народом ни связывала «начало начал».

Сотню лет назад цивилизации древнего мира казались ученым редкими островками в море «дикости» и «варварства». Теперь эти островки благодаря все новым и новым открытиям археологов слились в широкий пояс, охватывающий земной шар. В буквальном смысле из-под земли появлялись цивилизации Малой Азии и Индии. Замечательные открытия сделаны сейчас на юге СССР, в Иране, в Афганистане. Важные результаты, судя по всему, дадут намечающиеся раскопки в Индокитае. Среди тропических джунглей, считающихся весьма неподходящим местом для возникновения цивилизации, лежали, как выясняется, весьма древние города. Может быть, это как-то связано с изменением здесь климата за минувшие тысячелетия.

Центров цивилизации было немало, во всяком случае не два, не три и не четыре, как считалось еще не так давно. И мало того, культура распространялась не только из этих центров на окраины, но и с окраин к центрам.

Вот один пример: Переднюю Азию долго считали прародиной чуть ли не всех домашних животных, а значит, и лошади. И поскольку лошадь появилась здесь сравнительно поздно, то и одомашнивание ее относится только к III, а то и II тысячелетию до нашей эры. Но по-шумерски лошадь звалась «ослом из чужой горной страны», что ясно доказывает ее иноземное происхождение. Впрочем, «горная страна» — видимо, горы Малой Азии и Юго-Западного Ирана — была только перевалочной станцией на пути коня с севера или востока. Сначала полагали, с востока, считая предком коней знаменитую дикую лошадь Пржевальского, обитательницу Центральной Азии. Затем биологи выяснили, что у лошади Пржевальского в каждом клеточном ядре шестьдесят шесть хромосом, а у нашей домашней лошади. — только шестьдесят четыре. Значит, это родственники, но не предок и потомок. И главным претендентом на роль прародительницы Сивки-Бурки и Буцефала стала лошадь южнорусских степей — тарпан. Стада диких тарпанов паслись тысячи лет назад на огромных степных просторах между Дунаем и Уралом. Здесь тарпан и был приручен. Где именно — на западе или на востоке этой зоны, — пока спорно. Кости древнейших домашних лошадей находят и в бассейне Дуная и Днестра, и на Южном Урале. Этим костям пять-шесть тысяч лет. (Правда, с кандидатурой тарпана согласны далеко не все специалисты. Многие из них считают тарпана не дикой, но лишь одичавшей лошадью, мустангом, только не американским, а европейским и азиатским. Тарпанов приручали, как и мустангов, но это был уже вторичный процесс. Если дело обстоит именно так, значит, для домашней лошади предка надо еще искать.)

Так или иначе, но из степной полосы домашняя лошадь двинулась на юг, восток, запад. С нею шли наши далекие предки — первые индоевропейцы, от которых произошли десятки народов: от германских, романских и славянских в Европе до бенгальцев в Восточной Индии. Подробнее об этом великом путешествии народов и языков будет рассказано в специальной главе. А сейчас важно отметить, что эта лошадь придала такой размах их передвижениям. Материалы языковедения как будто подтверждают такую точку зрения. Судите сами.

Начнем с примера, внешне противоречащего этому тезису.

В русском языке, хоть он и индоевропейский, слово «лошадь» восточного происхождения. Тюркское слово «алаша» русский язык, подчинив собственным законам, превратил в «лошадь». Кстати, оно и появилось поздно, после монгольского нашествия, а в ранних русских летописях его не найдешь (там есть только слово «конь»). Но в тюркский-то язык, по мнению некоторых лингвистов, это слово пришло из индоевропейских, возможно, через Китай. Индоевропейского происхождения очень вероятно название лошади в тунгусо-маньчжурских, монгольском, тибетском и японских языках.

С живою лошадью случилось то же, что с бронзой и железом. Все это было прежде всего применено в военном деле. И так же, как бронзовое оружие давало своим обладателям победы над людьми, вооруженными каменными топорами, так люди с конями побеждали пеших врагов.

И письмо кипрского царя египетскому фараону Аменхотепу начинается так: «Желаю здоровья вам, вашей семье и вашим коням». Этим словам три с половиной тысячи лет. Намного раньше они даже и не могли быть написаны — лошадь появилась в Египте всего за двести лет до этого Аменхотепа.

И каждое новое усовершенствование «конного дела», в самом широком смысле слова, немедленно давало народу-изобретателю новые преимущества, тут же использовавшиеся в походах.

По-видимому, на родине домашней лошади через две-три тысячи лет после одомашнивания научились взнуздывать лошадей. Это дало человеку над конем гораздо большую власть. Теперь им стало несравненно легче управлять. (Вспомните-ка, какое широкое употребление во всевозможных переносных смыслах получили в современном даже языке слова «узда» и «взнуздывать».)

Это изобретение встретилось — уже на Ближнем Востоке — с другим. Было создано колесо со спицами! Сплошной круг из дерева превратился в ажурное и изящное (сравнительно, конечно) сооружение. Тяжелая повозка, которая была куда более впору быкам, превратилась почти сразу в стремительную колесницу, на много веков ставшую хозяйкой бранных полей.

Снова приходится вернуться к истории усовершенствования колесницы, потому что теперь нам важна не она сама по себе, а роль этого усовершенствования для максимально удобного использования лошади. Малоазиатские хетты к концу II тысячелетия до нашей эры сумели создать колесницы, весившие всего 5—10 килограммов, а ведь на каждой из них в бою находился экипаж из трех человек: возничего, щитоносца и стрелка. Невольно вспомнишь про современный танковый экипаж, который, правда, не нуждается в щитоносце, но включает в себя механика-водителя и стрелка.

Исход битв между великими державами древности решали сражения колесничих. На колеснице мчался в бой Ахилл, неведомые авторы библии тщательно подсчитывали число колесниц, посылаемых в поход фараонами и иными царями.

В Индии одна из четырех главных каст носит имя кшатриев. Это каста — исторически — не просто воинов, но воинов-колесничих. Завоевание большей части Индии индоевропейцами произошло как раз после появления боевых колесниц. Впрочем, раньше оно и не могло произойти — для успеха такого грандиозного похода завоеватели должны были обладать огромным превосходством в военной технике. И обладали.

Боевая колесница устарела давно, но до этого успела «переехать» на небо. Я говорю сейчас даже не про Небесную колесницу, или Небесный воз, который видят многие народы на месте так называемой Большой Медведицы.

На колеснице ездили индийский Индра, греческий Зевс, славянский Перун — все боги грома и молнии, до сих пор на ней скачет в грозу Илья Пророк. Какою же грозной была колесница, если грохот ее колес отождествлялся с громом!

После изобретения узды понадобилась еще почти тысяча лет для серьезного ее усовершенствования. Появились удила — управление лошадью стало еще легче, и вместо колесничего главным действующим лицом войны становится всадник. Теперь он может даже стрелять из лука. Северное Причерноморье снова родина этого изобретения. Отсюда врываются в Малую Азию, Иран, Месопотамию конные армии, перед которыми ничто не может устоять. Особенно поражает воображение поход скифов в Переднюю Азию на рубеже VII и VI веков до новой эры. В течение почти тридцати лет скифы, куда менее многочисленные, чем ассирийцы или вавилоняне, были хозяевами на огромной территории — вплоть до границ Египта, который спешно пытался искать союзников для борьбы с ними. Скифы разорили и подчинили Мидию и Урарту, Ассирию, почти всю Малую Азию и множество других земель.

И были сами разгромлены, после того как мидяне предательски перебили скифских вождей.

Но дело, вероятно, было не только в предательстве. Мидяне переняли у скифов умение биться в конном строю, это и дало им силу для восстания. А потом для создания собственной мировой (по тогдашним масштабам) державы.

Много позже новый переворот в истории вызвало изобретение стремян. После их появления умелому всаднику для управления лошадью в бою стало почти всегда достаточно ног, и сидел он в седле куда прочнее. Распространение стремян «во все стороны света» (по-видимому, из Средней Азии) влекло за собой многочисленные последствия, в том числе и социальные. До того всадники могли использовать длинные копья лишь при условии, что в битву они идут лавой, большим отрядом, и каждый всадник защищен с боков и сзади товарищами. Ведь необходимость управлять лошадью буквально «связывала руки» всаднику, ограничивала действия копьем. Стремена дали возможность орудовать пиками и воинам небольшого отряда, и даже одиноким конным бойцам. Это стало, по мнению, в частности, английского историка С. Лилли, военной, так сказать, основой процесса феодальной раздробленности, сделав маленькие конные войска достаточно сильными и маневренными. И не случайно символом рыцаря стали шпоры— новейшее средство для управления конем с помощью ног.

На Востоке стремена резко повысили боевые возможности всадников. Империя тюркютов, раскинувшаяся в VII веке от Черного моря до Желтого, стала, кроме всего прочего, свидетельством значения новых способов управления лошадью и новых приемов конного боя.

Другое, куда менее яркое, но зато существующее до сих пор свидетельство важной роли лошади в истории — конек на русской избе. Название не случайно. Именно изображением коня украшали дом люди, вся жизнь которых была с ним связана. Не будем забывать, что, кроме великолепных Буцефалов, существовали скромные работяги Сивки, русскому крестьянину один и тот же конь служил и в бою и в поле. Конь хорошо потрудился для кочевников, но он же сделал куда более производительным земледелие.

И если изобретение и распространение стремян резко изменило методы войны и даже коснулось организации общества, то создание удобной упряжки позволило лошади почти всюду «выгнать» быка с поля. Кочевники Центральной Азии изобрели и стремена, и рациональную упряжь, но упряжь эта пригодилась прежде всего земледельцам. На волнах великого переселения народов новая упряжь проникла в Римскую империю, и на развалинах державы Цезарей земледелец пошел за плугом, который тащила лошадь.

…Лошадь, как мы видели, сыграла важную роль в распространении по свету индоевропейцев. Она попала в Индию и Переднюю Азию вместе с ними, хотя тут еще надо разобраться: она была вместе с ними или они вместе с нею.

Другим важнейшим спутником индоевропейцев была овца, хотя ее первыми приручили, по-видимому, жители Месопотамии или Иранского нагорья.

В Центральной Европе, возможно, происходила в III–II тысячелетиях до нашей эры «борьба» двух разновидностей животноводства: лошадь и овца выступали против коровы и свиньи, распространенных у народов, живших здесь до прихода индоевропейцев. Лошадь имела прежде всего колоссальное военное значение. Но, быть может, не менее важной в конечном счете была овца. Пищу она находит себе даже в полупустыне, а то и пустыне. Стада овец требуют охраны, но не нуждаются обычно в особом присмотре. Их можно перегонять на большие расстояния, овцы не привязывают к земле, как коровы или свиньи. Поэтому «опора на овцу» и позволила индоевропейцам занять огромные территории. Их племена способствовали распространению овцеводства, и это «засчитывалось» им законами истории, управляющими взаимодействием культур и языков. Рискну сказать, что если лошадь обеспечивала фронт индоевропейских переселений, то овца — тыл.

Но ведь совсем недавно мы говорили, что овца — одно из древнейших домашних животных. Зачем же было ее распространять, если к моменту прихода индоевропейцев овцы щипали траву и в Европе, и в Африке, и в Азии? Речь здесь идет о распространении именно не овцы, а развитого овцеводства, связанного с умением рационально ее использовать.

Другой путь прошла домашняя кошка, которая была когда-то чрезвычайно важным для хозяйства животным, единственным надежным защитником собранного урожая от грызунов.

Кошка — постоянный спутник и соперник собаки не только в сказках, но и в жизни. В одном отношении кошка, казалось, никак не могла соперничать с псом: ее долго считали очень молодым домашним животным. А родину этого «юнца» помещали в Египте, где кошка сначала была не мышеловым, а охотничьим животным. Сейчас эта родина «переехала» в Азию. На территории нынешней Турции раскопали относящуюся к VII тысячелетию до нашей эры статуэтку женщины с кошкой на руках. Есть, правда, довольно серьезные основания думать, что тут перед нами детеныш гепарда или леопарда— в тех местах поклонялись этим крупным хищникам. А в Палестине нашли в слое девятитысячелетней давности всего один кошачий зуб, который был признан принадлежащим домашней кошке.

А потом долгое время Египет был местом, где кошек, спасительниц амбаров, холили, нежили и обожествляли. Из Египта двинулись кошки обратно в Азию и в Европу, когда настоящим бичом многих стран стали крысы. Увы, враги человека, как и друзья, тоже умеют путешествовать.

Сложно происхождение крупного рогатого скота.

Лошадь была приручена только одного вида. С коровами получилось иначе. Знакомые нам с детства по иллюстрациям к «Маугли» длиннорогие индийские зебу сильно отличаются от наших коров. На резных печатях, найденных при раскопках в Мохенджо-Даро (Пакистан), были и изображения зебу. Этим печатям, по крайней мере, четыре с половиной тысячи лет. На других печатях оказались изображения древнего безрогого быка.

Эти два типа люди скрещивали между собой еще в ту далекую пору, получая разнообразнейшие породы.

Но домашние зебу гораздо древнее печатей. В Месопотамии была найдена глиняная статуэтка зебу, по крайней мере, шеститысячелетней давности. Эта находка все же не отдала Месопотамии прав прародины зебу. Они остались за Индией.

Можно не сомневаться, что центров приручения крупного рогатого скота было немало, поскольку европейские породы его с самого начала отличались от среднеазиатских, а те от индийских и африканских. И из каждого из этих центров быки и коровы распространялись по многим направлениям. С Востока в Африку завезли из Передней Азии зебу. Они появились в Египте примерно четыре тысячи лет назад, но не смогли вытеснить местные породы скота. Зато и в самом Египте, и к югу от него, в Нубии, в результате скрещивания переднеазиатских зебу и африканского быка появилась порода скота, которую переселяющиеся племена разнесли по всей Центральной Африке.

Арабские завоевания VII–IX веков, в результате которых на время северо-восток Африки и запад Индии оказались частями одного государства, укрепили связи Африки и Индии. Это привело к появлению на западных берегах Индийского океана новой породы зебу, завезенной морем непосредственно с Индостанского полуострова. Индийские зебу стали главным домашним скотом Эфиопии да и большей части Африки вообще. Их разводят даже готтентоты на юге материка.

Мавры и туареги Сахары тоже давно занимаются «зебуводством».

В средневековье короткорогие африканские породы скота, происходящие от европейского быка, встретились в Судане с зебу, дав новый «спектр» пород для Африки.

Коза была одомашнена в Передней Азии, где конкретно, пока сказать невозможно. Распространялось это животное по свету со стремительностью, которой могла бы позавидовать лошадь. Среди домашних животных коза разве что северному оленю уступает в неприхотливости. Она не требует заботливого ухода, кормится всем, что попадается на пути…

Увы, достоинства козы обернулись в истории недостатками. Козы уничтожали молодую поросль деревьев, принимали вместе с человеком участие в уничтожении лесов. Куры «вышли» из Индокитая. Потомками древних куриных родов Старого Света оказались и американские куры. Но не благодаря Колумбу. Правда, почти полное отсутствие в Новом Свете домашних животных привело к тому, что местных кур приняли за потомков испанских несушек. Уже через пятьдесят лет после открытия Америки испанцы и португальцы полагали, что это они «подарили» кур индейцам. Сейчас доказано, что дело обстояло не так.

Куры оказались втянуты, в виде очень серьезного аргумента, в знаменитый спор о путях открытия Америки. В Чили и Перу есть куры, которые кладут голубые яйца. На острове Пасхи, самом, может быть, таинственном острове в мире, тоже есть курица, несущая голубые яйца. Где ее родина? В Америке или на острове? Об этом спорят тем энергичнее, что тут затрагивается общая проблема связей между разными областями планеты.

Есть масса открытий, относительно которых остается только гадать: были они сделаны один или бесчисленное множество раз.

Сколько раз была одомашнена овца, например?

С одной стороны, тысячи и десятки тысяч раз люди в Иране, Месопотамии, Палестине и других странах закрывали за изгородью ягнят диких овец и с трепетом ждали, что из этого выйдет.

Но, с другой стороны, возможно, что во всех случаях, кроме серии самых первых попыток, эту ситуацию можно было сравнить с положением школьника, встретившегося с трудной задачей. Ученик не знает, справится ли он с нею, но ему точно известно, что в принципе задача разрешима и даже ответ можно узнать.

После того как стала домашней первая овца, проблема была, по существу, решена раз и навсегда.

Однако эту мысль можно развить и дальше. Момент, когда человек сделал своим другом собаку, тоже можно посчитать решающим для всего дела одомашнивания. Если одно животное можно сделать «своим», то и другое тоже.

Но ведь собака, по-видимому, сама пришла к человеку. А за овцой, козой и прочим зверьем ему пришлось погоняться.

Примечательна история домашнего северного оленя. Много тысяч лет назад его предок был кормильцем большой части человечества. Именно северный олень когда-то заменил истребленного мамонта в качестве главной охотничьей добычи на севере Европы и Азии.

За его стадами следовали охотники каменного века, распространяясь вплоть до Чукотки. Олень, вероятно, привел их и в Америку, став для первых американцев тем, чем было золото для Колумба. Случай с северным оленем представляет, по существу, аналогию истории с племенами — собирателями урожая. Те убирали дикий рис, не заботясь ни о посеве, ни об обработке земли. А оленьи стада в течение какого-то времени были регулярными поставщиками мяса, оставаясь на воле, — люди следовали за ними, соразмеряя свои потребности с числом оленей.

Домашним, однако, северный олень был сделан не на севере. В центре Азии, в Саянах, стало домашним животным существо, и до того тысячелетиями поневоле служившее человеку.

Однако далеко не все согласны, что Саяны — родина домашнего оленя. Неясен и его возраст — от пятнадцати тысяч до пятисот лет давали северному оленю в разное время. Сейчас чаще всего, пожалуй, говорят о двух-четырех тысячах лет.

Наконец, разногласия касаются и конкретного повода для одомашнивания оленя. Возможно, что какое-то кочевое или полукочевое племя, загнанное врагами в районы, где у него не было достаточного числа лошадей, заменило их оленями. Не менее вероятен и другой вариант. Сами местные саянские жители, привычные и давние охотники на оленей, постепенно перешли к их одомашниванию. Причем тут тоже коневодство сыграло свою роль, только уже другую: саянцы не могли не знать, что у их соседей одомашнена лошадь, и это придавало пылу энтузиастам будущего оленеводства.

ПРАВО ГОСТЯ

«Необычайно бы интересная получилась книга, если бы кто-нибудь взял на себя труд написать историю распространения защиты закона на чужестранцев и роста той идеи, что человек может иметь права не только как гражданин, не только как протеже иностранного государства, достаточно могущественного, чтобы отмстить за нанесенную ему обиду, но просто как человек».

Это цитата из романа Г. Дж. Уэллса «Мир Вильяма Клиссольда», того из его романов, который более всех остальных похож на научный трактат. Я не берусь выполнить пожелание великого фантаста. Но хотя бы небольшому рассуждению о том, что его так интересовало, — самое место в этой книге. Ведь, в конце концов, никакие длительные контакты между людьми разных районов не были бы возможны, если бы им не удавалось обеспечивать каким-либо образом взаимную безопасность. А люди отправлялись в странствия задолго до Магеллана, Марко Поло и Ганнона-карфагенянина.

У австралийских аборигенов существовали правила, согласно которым люди даже враждебного племени могли невозбранно пересечь чужую территорию по дороге к месторождению ценного камня или краски.

С другой стороны, на островах Самоа или Фиджи отношения между населявшими их племенами, впрочем, прошедшими по пути прогресса дальше австралийцев, сложились таким образом, что путешествия через владения соседей стали уже делом не просто рискованным, а прямо-таки безнадежным.

Должно было пройти много времени, чтобы человечество на новом уровне вернулось к австралийской беззлобности.

И тут важнейшую роль сыграла торговля. В каждом достаточно развившемся обществе в ходе процесса разделения труда появились группы торговцев. Иногда весьма немногочисленные, как у древних египтян, иногда, как у греков, составлявшие относительно большую долю населения. Для многих купцов бывать в чужих землях становится самым обычным делом. Их влечет вдаль не голос любопытства, но вполне деловой интерес. He единицы, а сотни и тысячи людей становятся гостями иноземцев. Впрочем, гостями ли? Торговля бывает разной.

До нас дошли точные рассказы очевидцев о самой, пожалуй, ранней форме международной торговли. Судя по всему, она не очень отличалась иногда от торговли между европейцами и меланезийцами в XVIII веке. Одна сторона оставляла на видном месте образцы товара и уходила. Другая забирала их, клала на то же место свои товары и тоже уходила. Первые возвращались, если были довольны, брали предложенное, если нет — оставляли, что означало требование прибавки.

Вот как описывает такую торговлю на севере Европы арабский путешественник XIV века Ибн-Батута:

«Захотелось мне пробраться в Страну мрака. Вход в нее через Болгар, и между ними 40 дней пути. Путешествие туда совершается не иначе как на маленьких повозках, которые возят большие собаки, ибо в этой пустыне всегда лед, на котором не держатся ни ноги человеческие, ни копыта скотины; у собак же когти, и ноги их держатся на льду…

…путешественники делают привал у «мрака». Каждый из них оставляет там те товары, с которыми приехал, и возвращается в свою обычную стоянку. На следующий день они приходят снова для осмотра своего товара и находят насупротив него соболей, белок, горностаев. Если хозяин товара доволен тем, что нашел насупротив своего товара, то он берет его, если же недоволен им, то оставляет его. Те, тй есть жители «мрака», набавляют его (своего товара), часто же убирают свой товар, оставляя (на месте) товар купцов… Те, которые ездят сюда, не знают, кто покупает у них и кто продает им, джинны ли это или люди, и не видят никого».

Стороны на всякий случай даже не вступали сначала в прямой контакт, что, увы, было по тем временам вполне разумной предосторожностью. Постепенно отношения налаживались, начинались знакомства, более удобная торговля… Но что, если вернуться к заданной Уэллсом теме, охраняло торговца? Прежде всего телохранители. Купцы Крита и Финикии, как люди деловые, держали на судах отряды воинов, да и сами моряки умели владеть оружием, да и профессия купца в ту пору считалась отнюдь не самой мирной. Торговый корабль превращался с легкостью в военный.

И неизвестно, кому при таких контактах грозила большая опасность. Геродот, скажем, утверждал, что началом конфликта Азии и Эллады явилось похищение знаменитыми аргонавтами Медеи; вообще любознательные путешественники и деловые торговцы очень легко становились пиратами, как только это им казалось достаточно удобным. Но, с другой стороны, торговля была делом полезным. А кроме того, сознание необходимости получения новых знаний, не говоря уж о товарах, еще в глубокой древности прочно укоренилось среди многих племен.

Значит, требовалось как-то обеспечить безопасность обеих сторон в торговле.

У всех почти известных нам первобытных племен был в ходу прекрасный обычай усыновления. Чужак становился своим.

Позже появился обычай побратимства. Нередко побратимами становились люди, принадлежавшие к разным народам. Теперь безопасность одного побратима обеспечивалась всем авторитетом другого побратима и его рода.

Своеобразная разновидность обычая побратимства — куначество на Кавказе.

Необычайно широкое развитие гостеприимства тоже относится, по-видимому, отнюдь не к самым ранним формам человеческого общества. Почти всюду, где особа гостя объявляется священной, уже существуют и торговля, и классовое расслоение.

В Аравии и на Кавказе сотни и тысячи раз случалось, что хозяева отдавали свою жизнь, защищая впервые увиденных ими людей только потому, что те переночевали под их кровлей. Что же говорить об удобствах, с которыми здесь устраивали гостя, о заботах, которыми его окружали!

Совершенно фантастические и тем не менее абсолютно правдивые истории из жизни кавказских народов, арабов или горцев Шотландии рассказывают вполне заслуживающие доверия свидетели.

Хозяин дома защищает от собственных родственников убийцу своего сына только потому, что тот — гость… Гость имеет право сохранять инкогнито, а хозяин не вправе задавать ему какие бы то ни было вопросы… Селение стерто с лица земли жителями соседних деревень за то, что один лишь из обитателей этого селения посмел ограбить своего гостя…

Но, надо сказать, как раз в тех местах, где происходили такие истории, как раз там-то странник больше всего рисковал, кем бы он ни был, торговцем или просто любознательным путешественником. Крайности, до которых люди доходили, защищая гостя, — следствие опасностей, угрожавших ему. В Древней Греции приезжий купец не мог рассчитывать на такой щедрый прием, но он знал, что его личная безопасность и имущество охраняются законом. Впрочем, далеко не всюду и не при всех обстоятельствах даже в цивилизованных государствах приезжий мог опереться на закон, защищающий его. Иноземец, потерпевший в древности кораблекрушение у пустынных берегов, мог потерять остатки имущества и свободу. В Западной Европе в средние века в аналогичном случае несчастный путешественник если и оставался на свободе, то нищим и голым. Даже там, где закон уже заботился о чужеземце, власти любого цивилизованного государства с древнейших времен задавались прежде всего вопросом, не шпион ли он. Были страны, где эту проблему решали радикально; не допускали чужеземцев в страну. Время от времени так поступали, например, Китай и Япония.

В Китае в 875 году нашей эры в результате восстания, направленного против чужеземцев, было перебито множество иностранных купцов и их служащих — по некоторым данным, до двухсот тысяч. На какое-то время после этого страна была закрыта для чужеземцев, потом вновь открыта и снова закрыта уже в XV веке. В Эфиопии на целые столетия дело поставили иначе. В страну иностранцев пускали, более того — принимали их ласково, они получали порою возможность сделать здесь блестящую карьеру, становились советниками правителей, но на родину их не отпускали.

И все-таки постепенно все больше становилось стран, где гостеприимные люди не были исключениями хотя бы по той причине, что с каждым столетием гостеприимство становилось все менее опасным.

В великой поэме Гомера разобраны все основные случаи, с которыми мог встретиться в те времена пришелец на чужой земле. У людоедов-циклопов Одиссея и его спутников просто-напросто хотели съесть. На острове Цирцеи — как в средневековой Эфиопии — гостя задерживали, отказываясь вернуть свободу, хотя при всем этом он мог быть мужем правительницы. Торговый народ феаков доброжелательно и щедро принял Одиссея нагого, лишенного и корабля и воинов, бессильного как защитить себя, так и подкрепить чем-нибудь собственные рассказы о своем происхождении, титуле, славе. Ему все равно поверили и помогли вернуться на родину, но, конечно, тут сыграли свою роль и личные качества скитальца: красноречие, сила, умение нравиться девушкам. Только ведь на острове циклопов ему все это никак бы не помогло.

Беззащитный чужестранец в эпоху рабовладения и крепостничества, казалось бы, представлял собой легкую и выгодную добычу. И мы знаем достаточно много случаев, когда и в Древнем Риме, и в средневековой Европе хищные работорговцы либо разнузданные бароны занимались вылавливанием такой добычи на дорогах или в море. Но, с другой стороны, почти все великие путешествия древности и средневековья, о которых мы наслышаны (если только путешественников не сопровождали армии и флоты), стали возможны лишь благодаря тому, что какие-то обычаи охраняли жизнь пришельцев — вопреки другим обычаям, угрожающим их безопасности.

А пришельцев было много. Ведь, кроме редких великих путешествий, предпринималось множество путешествий «средних». Мы часто представляем себе наших предков большими домоседами, чем они были на самом деле. В одной хорошей популярной книжке по психологии было почему-то сказано буквально следующее: «Скажи москвичу какого-нибудь XVI века, что через пять лет ему придется ехать в Париж или в Лондон. Да он от страха бы помер за эти пять лет, от страха ожидания. Он дома хотел жить, за своим забором из кольев двухметровой длины».

Но ведь в этом самом XVI веке русские, в том числе и москвичи, начали освоение Сибири. В конце XVI века Борис Годунов отправлял, за сотню лет до Петра I, молодых дворян учиться за рубеж. Я уж не говорю о бесконечных посольствах, следующих в тот же Лондон и Париж, в Стокгольм и в Мадрид, в Вену, в Стамбул и во Флоренцию. Дворяне и стрельцы, в том числе москвичи, несли трудную службу на далеких границах, их посылали на Кавказ и даже в Иран. Великий русский градостроитель Федор Конь, под руководством которого велось сооружение стен Белого города в Москве, новых укреплений в важных стратегических пунктах страны, немало времени провел за границей, в том числе в Италии. Можно вспомнить о массовых переселениях дворян, да и крестьян, внутри уже тогда огромного государства — из Москвы и Подмосковья на Новгородчину и наоборот, например. Иногда такие переселения проводил из политических соображений очередной государь. Иногда они происходили полустихийно.

Кому не известно имя Ивана Болотникова, вождя одного из величайших крестьянских восстаний в истории России?! Но раньше, чем поднимать крестьян против Василия Шуйского, Болотников годы провел в турецком плену, на скамье галерного раба, прикованным к веслу. Потом бежал. Путь беглеца на родину шел через земли итальянские, австрийские, венгерские, через польские, наконец. Вряд ли надо удивляться, что на рубеже XVI–XVII веков этот путь был проделан благополучно. Гораздо интереснее, что Болотников пробирался на родину по дороге, проложенной для него другими русскими беглецами с турецкой неволи еще за сто, если не больше, лет до Ивана Исаевича.

Случалось, конечно, что венецианский купец не помогал бывшему турецкому невольнику, а делал его собственным рабом. И все-таки гораздо чаще, наверное, беглецу помогали. Впрочем, это уже позднее средневековье, время феодализма, а как обстояло дело на других, более ранних фазах развития общества?

Обратимся к истории Африки XIX века.

К этому времени колонизаторами были разрушены почти все большие государства, успевшие сформироваться в разных местах материка. Так что тропическая Африка представляла собой сложный конгломерат племен, находившихся на самых разных стадиях социального развития, начиная с первобытных общин.

Имелись здесь даже племена, не брезговавшие каннибализмом. Многие вожди испытали разлагающее влияние заведенной «белыми» работорговли. Война часто бывала здесь в силу этого средством обогащения.

Словом, у европейцев имелось как будто достаточно оснований, чтобы представлять себе тропическую Африку огромной западней для путешественников, особенно миссионеров, которые профессионально оскорбляли исконные местные верования. До наших дней дожили бесчисленные рассказы о миссионерах, съеденных африканскими «язычниками», «дикарями».

Дань этим почти суеверным представлениям отдал даже замечательный французский фантаст Жюль Верн в таких своих романах, как «Пять недель на воздушном шаре» и «Пятнадцатилетний капитан». Помните, как героям этих двух книг то и дело грозит опасность попасть в лапы людоедов?

Однако таких анекдотов было сложено несравненно больше, чем погибло путешественников.

Вот что пишет английский историк Бэзил Дэвидсон:

«На самом деле только шесть из трехсот миссионеров, проникших в Восточную и Центральную Африку до 1884 года, были убиты африканцами, причем всякий раз у последних были на это особые причины».

А знаменитый путешественник Дэвид Ливингстон (сам один из этих трехсот миссионеров) отмечает, что «каждый правитель гордится, если европеец — путешественник или резидент — посещает его территорию, и обеспечивает полную безопасность его жизни и имуществу».

Да, путешествия по Африке были делом далеко не безопасным (климат, хищники, болезни), но в этом меньше всего были виноваты племена, по землям которых европейцы шли. А ведь у путешественников, как правило, были при себе для обмена товары, которые должны были казаться в центре Африки несметными сокровищами. Но и эти сокровища, как видите, не могли заставить вождей и царьков отказаться от обычаев гостеприимства.

Это ли не свидетельство, сверх всего прочего, уважения большинства африканцев к личности чужеземца. Были, конечно, и другие обстоятельства, способствовавшие безопасности путешественников. Но сейчас не время заниматься этим вопросом во всей его сложности. Радует сам факт. Он говорит, в частности, и о том, как далеко, несмотря на все препятствия, прошла к тому времени Африка по общему историческому пути человечества. Я не буду прослеживать в деталях, как изменялось отношение к чужеземцам на каждом из звеньев этого длинного пути. К месту здесь, на мой взгляд, цитата из книги Льва Успенского «Почему не иначе».

«В самой глубокой индоевропейской древности слова-предки нашего «гость» значили «чужак», то есть «возможный враг». Время было свирепое, жестокое — каждый посторонний мог в любую минуту оказаться смертельным врагом. Латинское hostis так и значило: «враг», «неприятель». Мало-помалу нравы стали смягчаться: прямой потомок латинского «врага» французское hôte значит уже «посетитель», «постоялец» (отсюда и всем вам известное слово «отель»: hôtel — «постоялый двор», «гостиница»).

В языках славянских народов «гость» очень рано стал наименованием заезжего торговца. Позже это слово начало значить «посетитель-друг», родились слова «гостеприимство», «гостиная комната»; всякая память о «госте-враге» исчезла».

Можно еще добавить, что отношение к чужестранцу в классовом обществе обычно зависело от его происхождения. Для знатного перса знатный спартанец был почетным гостем, а какого-нибудь неродовитого грека ожидало рабство. В средневековой Германии или Польше английский или испанский рыцарь чувствовал себя как дома — он мог надеяться на защиту местных дворян. Купцам и ремесленникам приходилось хуже, хотя они сумели для самозащиты создать подлинно международные организации. В течение целых столетий обычному подмастерью в Германии, Франции или Англии полагалось во время своего ученичества побывать в других странах и познакомиться с тамошними методами работы.