Вокруг трона Ивана Грозного

ИВАН ШУЙСКИЙ

Его, как и князя Михаила Воротынского, справедливо почитали спасителем России. На него даже Борис Годунов, расправляясь с Верховной боярской думой, не посмел поначалу поднять руку.

Но всё по порядку.

С Запада на Россию наползали чёрные тучи. Уже молнии ослепляли безжалостным огнём, а гром грохотал всё с большей жуткостью — Баторий, избранный польским Сеймом на королевство, в короткое время смирил высокомерных ясновельможных панов, и они приняли деятельное участие в создании крепкой, но главное, дисциплинированной армии. Сумел Баторий ещё и объединить всех, кто желал захвата русских земель в силу, ему подчинённую.

Грозное получилось войско, возглавляли которое лучшие военачальники тех стран. Да и сам Стефан Баторий отличался не только храбростью и умением нацелено вести наступательные действия, но ещё и наглостью.

На польский престол после смерти Сигизмунда вполне мог быть избран Иван Грозный, но он не захотел, чтобы его выбирали — привык властвовать без всяких ограничений, хотел стать помазанником Божьим в Польше, как и в России, а не быть в зависимости от ясновельможных панов, его избравших. Так во всяком случае трактует этот факт официальная историография, почти не принимая в расчёт предположений о том, что польские магнаты могли вынашивать планы присоединения, при содействии Папы Римского и большинства королей Западной Европы, необъятной России к крохотной своей державе, а Иван Грозный не клюнул на предлагаемую ему заманчивую наживку. Не станем, однако, гадать на кофейной гуще, хорошо или плохо поступил царь Иван Васильевич, отказавшись от польского престола, признаем свершившийся факт и попытаемся разобраться в грозных событиях тех лет.

Стефан Баторий, которого его историографы восхваляют взахлёб, воодушевил добротно устроенное войско обещанием завоевать всю Россию, повёл полки болотами и глухими лесами, местами, где почти полтораста лет не ходили никакие войска. Стефан шёл путём Витовта, Великого князя литовского, трижды в четырнадцатом веке вторгавшегося в пределы Московского великого княжества — Баторий, как и Витовт, прорубал в чащобах просеки, на болотах стелил гати, через реки ладил мосты и совершенно неожиданно вывел своё войско к Велижу и Усвяту, легко взял обе крепости, имевшие великий запас продовольствия и ратного снаряжения, а к исходу августа подошёл к Великим Лукам, богатейшему городу древних новгородских владений.

Гарнизон крепости насчитывал всего около шести тысяч ратников, но тем не менее смог отбить первые штурмы. К тому же смелые налёты на осадивших крепость начал совершать воевода князь Хилков, стоявший в Торжке, но он не решался на свемную сечу с врагом, имеющим многократное преимущество, ждал подхода полков из Смоленска, Новгорода, Пскова и других городов. Увы, российские воеводы давно уже были отучены от дерзкой смелости: за самовольные действия, если они даже станут успешными, от царя не дождёшься ласкового слова, а если случится неудача, считай, лишишься живота.

Иван Грозный, в сложившейся ситуации вместо того, чтобы нацелить полки на разгром дерзкого противника, а то и самому выехать к войску, направил к ставшему по случаю королём польским Баторию послов для переговоров о мире.

Узнав, что к нему едет посольство, Стефан Баторий продолжал воевать как ни в чём не бывало: захватил Невель и Озорища, что ещё более добавило ему надменности. Вдобавок к этому весьма успешно действовали и союзники — литовцы и шведы: или разорена Старая Русса, захвачен Кексгольм, в осаде ещё несколько крепостей. Вот и заявил Баторий послам Ивана Грозного, что если Московский царь хочет мира, то должен отдать Литве Новгород, Псков и Великие Луки со всеми областями витебскими и полоцкими, а ещё всю Ливонию.

О положении дел в России Стефан Баторий был хорошо осведомлён от многочисленных своих лазутчиков, соглядатаев и перебежчиков. Она и в самом деле казалась почти безоружной. Король не мог не знать, что кажущееся — ещё не истина. Почти восемьдесят крупных воинских станов, полностью оснащённых огневыми нарядами, в любой момент были готовы вступить в сражение. Кроме станов — городовая рать в крепостях и во всех городах. Особенно крупные отряды находились тогда в городах западной части России.

Соловьёв, Карамзин, Устрялов и другие историки сообщают о многочисленном воинстве полевом, тоже готовом к битве. По оценкам, не Россия изменилась, но ей изменил Иван Грозный — государь самодержец. Он не возглавил своё войско, он даже не переехал в Кремль, где ему могли бы подсказать что-либо дельное приказные дьяки и думные бояре, а из своего страшного пытками и развратом гнезда направил главным воеводам во Ржев и Вязьму к великому князю Тверскому Симеону Бекбулатовичу[55] и князю Ивану Мстиславскому послание такого содержания: «Промышляйте делом государственным и земским, как Всевышний вразумит вас и как лучше для безопасности России. Всё упование моё возлагаю на Бога и на ваше усердие».

Список этого удивительного по отрешённости самовластца не только от ратных, но и от государственных дел наверняка имелся у Стефана Батория, вот он и вёл себя так нагло. Однако вполне возможно, наглостью и чрезмерными требованиями он скрывал своё понимание, что одолеть великую Россию ему не под силу, отступаться же от своих обещаний панам и жолнерам ему не позволяла гордость и боязнь потерять власть над ними. К тому же воеводы, видя слабоволие государя своего, сами не действовали решительно, а если говорить честно, то и некому было организовать достойный отпор захватчикам по единому замыслу, по единому тактическому плану.

А в Слободе Ивану Грозному опасались сказать всю правду о бедственном положении на западных украинах, ибо он играл свадьбы. Вначале отпраздновал свою свадьбу с Марией Нагой, затем — сына Фёдора с Ириной Годуновой.

Да и докладывать государю тревожную правду было просто некому.

Вот оценка тем событиям Карамзиным: «...два брака, ужасные своими неожиданными следствиями для России, вина и начало злу долговременному! Уже Годунов, возведённый тогда на степень боярства, усматривал, может быть, вдали, неясно, смелую цель его властолюбия, дотоле беспримерного в нашей истории! Как любимец государев, он мог завидовать только Богдану Яковлевичу Бельскому, оружничему, ближнему слуге, днём и ночью неотходному хранителю особы Иоанновой; как шурин царевича делился уважением и честию с царскими свойственниками, с князем Иваном Михайловичем Глинским и с Нагими, коими вдруг наполнился дворец Иоаннов; как думный советник видел ещё многих старейших бояр Мстиславских, Шуйских, Трубецких, Голициных, Юрьевых, Сабуровых, но не единого равного ему в уме государственном. На сих двух роковых свадьбах, празднуемых Иоанном только с людьми ближними в Александровской слободе, во дни горестные для отечества, под личиною усердных слуг и льстецов скрывались два будущих царя и третий гнусный предатель России: Годунов был дружкою Марии, князь Василий Иванович Шуйский Иоанновым. Михайло Михайлович Кривой-Салтыков чиновником поезда! С ними же пировал и другой, менее важный, хотя и равно презрительный изменник, свойственник Малюты Скуратова, Давид Бельский, который чрез несколько месяцев бежал к Стефану».

Князья-воеводы, безусловно, знали о свадьбах, иные предвидели их последствия, и всё же многие продолжали действовать смело и решительно, добиваясь внушительных побед, хотя и не слишком влияющих на общий ход военных действий, но отрезвляющих захватчиков и самого Батория.

Для наглядности упомянем об одной из таких ярких операций. Воеводы Кутырев-Ростовский, Хворостинин, Щербатый, Туренин и Бутурлин, соединившись в Можайске, повели объединённые полки к Дубровне и Орше, Шклову, Могилёву, Родимлю, на территорию вражескую, пожгли посады этих городов, а под Шкловом в горячей сече разбили крупные силы литовцев, и с великим воинским трофеем и множеством пленников возвратились в Смоленск.

Подобные вылазки основательно тревожили Стефана Батория и его военачальников — они даже вынуждены были изменить стратегический план боевых действий. Вроде бы продолжая наносить главный удар на юго-восточном направлении, готовить в тайне решительное наступление на Псков и Новгород с целью их захвата.

Первой жертвой этого плана стали Великие Луки. О такой крупной потере клевреты Ивана Грозного не сочли возможным промолчать. Но не вскипел гневом государь Российский — он вновь направил к Стефану посольство с пространным посланием, соглашался уступить многие города ливонские, одновременно упрекая его в том, что он не царских кровей, а ведёт себя как отпрыск королевского рода, не желая добрых переговоров с истинным владетелем державным. Но Баторий не принял унизительной жертвы Грозного — настаивал на передаче Смоленска, Пскова, Великого Новгорода и многих других городов, а сверх того требовал 400 тысяч золотых, которые были им потрачены на организацию похода. На упрёк же о его безродности ответил дерзко:

«Хвалишься своим наследственным государством — не завидую тебе, ибо думаю, что лучше достоинством приобрести корону, нежели родиться на троне от Глинской, дочери Сигизмундова предателя. Упрекаешь меня терзанием мёртвых: я не терзал их; а ты мучишь живых: что хуже? Осуждаешь моё вероломство мнимое, ты, сочинитель подложных договоров, изменяемых в смысле обманом и тайным прибавлением слов, угодных единственно твоему безумному властолюбию! Называешь изменниками воевод своих, честных пленников, коих мы должны были отпустить к тебе, ибо они верны отечеству! Берём земли доблестию воинскою и не имеем нужды в услуге твоих мнимых предателей. Где же ты, Бог земли Русской, как велишь именовать себя рабам несчастным? Ещё не видали мы лица твоего, ни сей крестоносной хоругви, коею хвалишься, ужасая крестами своими не врагов, а только бедных россиян. Жалеешь ли крови христианской? Назначь время и место; явися на коне, и един сразися со мною единым, да правого увенчает Бог победою![56]»

Пока шли переговоры и переписка Ивана Грозного и Стефана Батория, ляхи, литовцы и шведы накапливали силы для наступления на Псков, одновременно активизируя для отвода глаз боевые действия на юго-востоке. Однако главный воевода псковской рати Иван Петрович Шуйский получил весть от своих лазутчиков и от перебежчиков о скоплении вражеских сил в городах, лежащих всего лишь в недельном переходе от Пскова. Станы многолюдные устраиваются и в глухих лесах поближе к Пскову. Баторий ждёт подхода многочисленных наёмников из других стран, а после их прибытия начнёт наступление. Месяца через два. Пока же отрабатываются совместные действия сводных сил. Наёмниками, которые должны подойти, станет командовать Ференсбах, в своё время честно служивший царю Ивану Грозному и весьма отличившемуся в свемной сече под Молодями.

На свой страх и риск Иван Шуйский спешно, меняя коней на погостах, поскакал в Александровскую слободу. Он надеялся, что государь, узнав об угрозе Пскову и Новгороду, в конце концов встрепенётся.

Государь вроде бы и впрямь встрепенулся, тут же вызвал дьяка Разрядного приказа и велел подготовить роспись полков и воевод для усиления обороны Пскова в несколько дней, добавив:

— Вместе с князем Иваном Шуйским действуйте. Как исполните, враз соберу Боярскую думу.

У Разрядного приказа нет затруднения: людей вполне хватит на то, чтобы собрать в Пскове крупные силы, но князь Иван Шуйский имел свой план, который предусматривал не только оборону самого Пскова, но ещё и создание крупного резерва, а также оборону южных границ.

— Сведал я, что к Баторию приезжал посол Оттоманской империи с предложением объединиться. Он так и сказал: если султан и король Баторий захотят действовать единодушно, то победят не только Россию, но всю вселенную. Считаю, поэтому, с Оки нельзя трогать полки, напротив, добавить туда, определив главным воеводой знатного победами и разумностью действий.

— Принимается, — без всякого сомнения, согласился дьяк Разрядного приказа. — Пару полков добавим, определив князя Василия Ивановича Шуйского первым воеводой Большого полка; вторым — Шестунова. Заступят они путь крымцам, если султан нацелит их походом на нас.

— Сколько может дать приказ войска Пскову?

— Тысяч сорок. А воевод полков давай определим вместе.

— Прикидывали и так, и эдак. Чтобы уважаемыми были среди ратников, чтобы отличались смелостью и разумностью, но не менее важно — упорством в сече — выбор пал на князей Шуйского-Скопина, на Овчину-Плещеева, на Хворостинина, на Бахтиярова и на Ростовского-Лобанова. У каждого из них — славные победы за плечами.

— Нужен и резерв на всякий случай, — напомнил Иван Шуйский. — Баторий, как мне известно, приведёт ко Пскову не меньше ста тысяч, и если вдруг станет нам невмоготу, кто поспешит на помощь? В Новгороде бы Великом иметь рать добрую, готовую спешно ударить по тылам войска Батория. В Ржеве бы тоже нелишне иметь пару полков.

— Сейчас в станах под Новгородом и в самом городе почти сорок тысяч. Главным воеводой той рати — князь Юрий Голицын. Подчиним его тебе, чтоб под единой рукой.

— Устроит. А Ржев?

— Не оголяя Смоленска, пару полков сможем наскрести. Тоже под твою руку.

— Ладно будет. Можно докладывать государю.

Иван Грозный без всяких поправок принял роспись Разрядного приказа. Особенно же ему легло на душу то, что всё войско, выделенное для обороны Пскова и для резерва, передано под руку князя Ивана Шуйского.

Государь так и сказал:

— Отменно. Единая воля, единые действия, единая ответственность перед государем и Россией.

Боярская дума тоже почти ничего не добавила в роспись, и тогда Иван Васильевич заключил:

— Тебе, князь Иван Петрович, надлежит дать клятву мне и всей Боярской думе, что не отдашь Пскова псу Баторию, пока будешь жив.

— Клянусь! — горячо заверил князь Иван Шуйский.

— Клянусь! Клянусь! Клянусь! — как эхо повторяли, поднимаясь без особого приглашения один за другим, остальные воеводы, коих определили в псковскую рать.

— Я верю вам. Вы устоите, — вдохновился Иван Грозный. — Сам я выезжаю в Старицу.

«Наконец-то, — радостно вздохнул князь Иван Шуйский. — Понял-таки великую опасность для державы ».

Зряшная радость. Не возглавить своё войско собирался Иван Васильевич, Грозный царь, а встретить посла Папы Римского Григория Тринадцатого иезуита Антония. Царь хотел не силой меча, а хитростью, малыми уступками добиться мира.

Встретили Антония будто самого Папу. Весь царёв полк выстроился в парадных доспехах, свита государева склонилась в низком поклоне. Такого приёма, как утверждает летописец, не бывало никогда прежде в России, не оказывалось подобного приёма ни королевским, ни императорским послам.

Три дня пиров на золоте, после чего — переговоры с Антонием Поссевиным. Со стороны Ивана Грозного возглавил их дьяк Посольского приказа Андрей Шелкалов, очень умелый переговорщик. Суть их привычная: посол Папы Римского, как и прежние послы, требовал от России вольной торговли для купцов венецианских и свободного строительства на Русской земле католических храмов. Не менее важное условие, взамен посредничества между Россией и Польшей — вступление России в войну с Оттоманской империей. Как только эта война начнётся, Папа Римский, мол, тут же повлияет на королей стран Европы, чтобы те выделили 50 тысяч воинов.

Поистине — капля в море. Да и бабка надвое гадала, согласятся ли европейские правители выделить на эти цели.

Ну а что же с миром? Он непременно наступит, если государь Российский согласится отдать Стефану Баторию всё, что тот требует.

Иван Грозный в конце концов всё-таки согласился на кое-какие уступки, однако он более надеялся склонить иезуита на свою сторону ласковостью обращения и подарками, и ему это в определённой мере удалось: Поссевин, покорный уважительным отношением к себе царя и его слуг, вроде бы искренне пообещал повлиять на польского короля. В путевых записках после возвращения в Италию Антоний напишет: «Я видел не грозного самодержца, но радушного хозяина среди любезных ему гостей, приветливого, внимательного, рассылающего ко всем яства и вина. В половине обеда Иван, облокотясь на стол, сказал мне: Антоний, укрепляйся пищей и питием. Ты совершил путь дальний от Рима до Москвы, будучи послан к нам святым отцом, главой и пастырем римской церкви, коего мы чтим душевно».

Если считать заметки посла чистосердечными, то можно поверить, что он настроился услужить миром, как он написал, и тем способствовать решению основных задач, поставленных Папой Римским в отношении России, однако устремления Антония натолкнулись на упрямство Батория: тот не стал слушать увещевания иезуита, гордо ответив, что мир наступит скоро и добыт он будет силой оружия.

Ещё когда в Старице начались переговоры, в Пскове между воеводами, собранными князем Иваном Шуйским на совет для обсуждения мер, которые надо принять для обороны города, возникла разноголосица: зачем, дескать, тратить бесцельно усилия на подготовку к встрече Батория, раз переговоры, какие ведёт сам государь с Антонием, установят мир или, в крайнем случае, перемирие? Лучше, мол, повременить — Баторий же не сможет не принять слово Папы Римского, по указанию которого приехал посредничать иезуит. Однако главный воевода не дал продолжиться подобному разговору, резко одёрнув миролюбцев:

— Мы — воеводы, а не переговорщики Посольского приказа! Нам ли взирать с надеждою на исход переговоров, сложив руки на животы свои, свободные от кольчуг?! Я собрал вас не слушать пустопорожние, если не сказать — вредные речи, а решать, какие меры принять для лучшего укрепления крепости!

Увещевание подействовало. Начались деловые разговоры опытных военачальников, знающих, что делать, и обсуждение закончилось чётким и разумным решением. Перво-наперво обязать клятвою «умрём, но не сдадим крепости» не только ратников, но и горожан от мала до велика, после чего провести крестный ход вокруг всех укреплений. Это предложил игумен печорский Тихон, оставивший свою обитель, чтобы молитвами служить обороне Пскова.

После крестного хода, на который согласились все воеводы и отцы города, начался осмотр всех укреплений самими воеводами полков совместно с тысяцкими, дабы определить участки обороны каждому полку и наметить меры по укреплению стен Кремля, Среднего, Большого города и Запсковья, как ещё его называли Околицей или Внешней стеной, протяжённостью более семи вёрст.

Определили места для затинных пушек, пищалей и площадки, где разместить можно кучно стрельцов с самопалами. Всё это не тайно, без секрета от псковитян, так как решено было привлекать к работе по укреплению стен всех горожан. А в полной тайне Иван Шуйский решил заложить пороховые заряды в каждую башню и прорыть под стенами крепости слуховые лазы. С таким расчётом, чтобы в любом месте, где бы враги ни начали подкопы иод стены, сразу же их обнаружить, а затем и разрушить.

Пороховые заряды — его личная придумка, слуховые же продухи уже делались во время осады Казани. Правда, для того тогда их делали, чтобы найти тайный выход из крепости, которым пользовались казанские воины. Очень удачно там получилось. Почему бы не повторить ту ловкость, изменив только её цель?

Объезжая стены, уже самостоятельно, во второй и третий раз, князь Иван Петрович всё более убеждался, что самое опасное место — у Покровских ворот, что выходят на Порховскую дорогу, откуда и ожидается подход Батория. Воевода решает, что здесь и нужно возвести ещё одну, внутреннюю стену с раскатами. Деревянную, конечно, ибо для возведения каменной времени уже нет. Ещё он определил на этот участок обороны поставить самого надёжного воеводу — князя Хворостинина, дав ему изрядное число пушек и пищалей, а также рушниц.

Стену в самом деле до подхода противника закончить полностью не успели, но она, даже недостроенная, всё же сыграла важную роль в отражении первого штурма. Завершили же её строительство в ходе боев.

Кроме ратных забот у князя Шуйского было много ещё и других, которые волновали и отцов города и всех горожан. Особенно остро обстояло дело с беженцами, чрезмерное скопление которых в городе вполне может стать обузным, особенно если осада затянется. Главный воевода признал опасения горожан разумными и принял жёсткое решение: впускать только тех, у кого достаточно с собой муки и круп, кто ведёт с собой живность и кто обязуется привезти в город, пока позволяет время, несколько возов сена. Кроме того, он велел в нескольких десятках вёрст от города выставить заслоны на дорогах, чтобы советовали беженцам направляться в Великий Новгород, куда Баторий не пойдёт, не взяв Пскова, а тем, кто не согласен был развернуться, сообщить условия пропуска в крепость.

Меры крутые, но важные и своевременные, как покажут дальнейшие события долгой осады Пскова.

Август подобрался к середине — Батория всё нет. Те, кто уповал на успешные переговоры, заговорили громче, но это никак не смутило ни главного воеводу, ни подавляющего большинства ратников, да и псковитян — их усердие не уменьшилось. Они разумно рассудили: переговоры переговорами, а к осаде нелишне готовиться. Ну а если мир наступит, разве отремонтированные стены хлеба попросят?

Старания и впрямь оказались важными и нужными. 18 августа прискакал вестник сотника из лазутного отряда с тревожной вестью: Баторий взял Опочку. Следом — новая весть, столь же неутешная: пали Остров и Красный. На берегах речки Черехи разбит передовой конный отряд детей боярских. Стало быть, дней через пяток жди ворогов у стен крепости.

— Через пару дней поджигаем посады и бьём в осадный колокол, — сообщил о своём решении главный воевода.

— Засадами бы встретить, — предложил Хворостинин. — Две или три друг за дружкой поставить на пути ворогов.

— Мысль разумная, — вроде бы согласился князь Иван Шуйский, — но стоит ли терять детей боярских и стрельцов. Нас и так намного меньше, чем ляхов и их союзников.

— А если так, как Девлет-Гирея щипали? По мысли покойного князя Михаила Воротынского.

Пострелял из рушниц и самострелов, затаившись в ёрнике у дороги, и — в лес. А сунутся туда ляхи, там им и конец.

— Вот это — пригоже. А как подойдёт Баторий к крепости, ударить в спину, и, пробившись сквозь неустроенные ещё ряды, — к воротам.

— Им в поддержку ещё и вылазку сделать, чтоб и языков прихватить.

— Ловко. Они главными силами по Порховской дороге подойдут, вот мы и встретим их.

— А по мне, так не стоит. Нужна ли нам свемная сеча? Не лучше ли засадные тысячи ударят справа и слева по берегу Великой и — к воротам Московским. А мы от них — вылазку.

— Принимается. Но не тебе исполнять. Тебе нужно беречь ратников. Я считаю, на тебя острие первого удара нацелится. Готовься к этому. Тебе нужно сломать ляшское острие.

— Жаль, конечно, но по воле твоей поступлю.

— Пошли за всеми первыми воеводами полков. Обсудим сообща.

Князю Василию Шуйскому-Скопину выпала честь и засады слать навстречу ворогам, и вылазку готовить. Половину полка надо было пустить на это дело: пару тысяч — на засады, три тысячи — на вылазку. Остальную половину держать, когда начнётся вылазка, в седле. На всякий случай. Если вылазке придётся туго.

Иван Шуйский, отпустив всех воевод, попросил Василия остаться.

— Станем вместе провожать тысяцких в засады. Я верю тебе, славный воевода, но всё же хочу и своё слово сказать. Не осерчай на меня, посчитав подобное за опеку.

— Ладно. Для чести моей малый убыток. Лишь бы для дела услада.

Конечно, две засадные тысячи мало что сделали, лишь по паре засад успели устроить на пути огромного растянувшегося войска, но всё же побито было более тысячи ворогов. В плен не брали. Обузно. Да и опасно, если кому удастся сбежать в суматохе. Там, на Великой, достаточно чванливых ротозеев. Главное же, засады дали понять ворогам, что из-под каждого куста на них может выглянуть сама Смерть с поднятой косой.

Ещё медленней потащились полки вражеские, высылая вперёд и в бока крупные дозоры, которым изрядно доставалось от русских ратников (они уже действовали на свой страх и риск, хотя такой задачи им не ставилось), особенно умело пользуясь самострелами или зааукивая в болотины целые отряды. Не их выдумка. Многие ратники знали, как действовали засады под Молодями, ибо об этом ходили легенды, вот и повторялось ловко придуманное прежними детьми боярскими и стрельцами.

Вёрст за десять до Пскова русские тысячи отстали от ворогов. Пусть успокоятся. Пусть посчитают, будто отбились от злыдней.

Верное решение. Некоторые сотники вражеской дворянской конницы, которые рыскали по лесу дозорами и больше всех несли потери, не только с облегчением вздохнули, но и принялись докладывать своим командирам небылицы о славных победах над русскими псами и об их полном уничтожении. И шла дальше вражеская рать хотя и с оглядкой, но уже без прежнего перепуга.

А время играло на руку защитникам Пскова: внутренняя стена между Покровскими и Свиными воротами сделана более чем наполовину, слуховые лазы прорыты тоже почти все, какие намечены. С полдюжины осталось, но это — лишь поплевать на ладони. Заложены и под башни уже заряды зелья.

Ивана Шуйского теперь больше всего заботила подготовка к вылазке. Что начало её станет удачным, он не сомневался; его воеводский опыт давал в этом уверенность; но его же опыт подсказывал, что отход вылазки может стать трагическим, если не продумать основательно поддержку при отступлении её к воротам — они мозговали с Шуйским-Скопиным и так прикидывая, и эдак. В конце концов нашли, как они посчитали, лучшее:

— Снимем со всех участков по нескольку длинноствольных пищалей и — к Покровским воротам. Ядрами и дробосечным железом поддержим.

Получилось так, будто эти славные воеводы посоветовались с Баторием при выборе места для вылазки. Когда рать вражеская подошла к крепости, Баторий место для своего шатра выбрал на холме рядом с Московской дорогой, да так близко от стен псковских, что можно было его достать ядрами из затинных пушек.

Вражеское войско, устрашающе многочисленное, повело себя, по мнению защитников крепости, совершенно беспечно, поспешивших использовать это в свою пользу. Подождали пушкари, когда ляхи, начавшие устраивать полковые станы слишком близко от крепостных стен, более скучатся, — и с просьбой к главному воеводе:

— Вели дать знак на огонь по наглецам. Они думают, что мы безоружны.

— О чём они думают, их дело. Наше дело вправить им мозги. Пусть ещё чуток распояшутся, дам приказ. Будьте готовы.

Он промолчал о готовящейся вылазке, понимал, как ей поможет одновременная стрельба со всех сторон, и знал, что нужно дождаться, когда ударят с севера и с юга по берегу Великой засадные тысячи. И он ждал терпеливо, вызывая недоумение у защитников города: разве можно упускать момент и дать возможность врагам закрепиться на выгодном для себя месте, огородившись оплотом?

Разумно ли поступает главный воевода?

Тот догадывался, что им недовольны, разделял разумные требования пушкарей, но крепился, ожидая нужного момента. И миг этот настал. С небольшим, правда, опозданием. Поначалу справа в полуверсте от стен послышались выстрелы, а затем — и слева. Пора!

Ожили бойницы на всех стенах, во всех вежах, и пошла кровопролитная для подступивших близко к крепости кутерьма. Бросая всё, улепётывали они в лес, приближавшийся к городу на версту.

Иначе повели себя пушки и пищали, густо установленные на стене между Покровскими и Свиными воротами — изрыгнув ядра двумя залпами, умолкли. Ворота распахнулись, и три тысячи детей боярских выпластали с обнажёнными мечами, с тяжёлыми ослопами[57] и шестопёрами в руках. Они неслись на спешивших улепетнуть от дробосечного железа и ядер и не вдруг оценивших ещё одну, более реальную угрозу.

Врагов секли безжалостно. Те же, кому велено было захватывать языков, выбирали командиров и, заарканив, перекидывали их через седло, и спешили покинуть с добычей место сечи — неслись к воротам. Человек двадцать заарканили.

Не долог успех вылазки, но он позволил легко прорваться сквозь вражеские ряды засадным тысячам — теперь можно и отпятиться. Тем более что Баторий, с холма своего наблюдавший за событиями перед Великой, направил против вылазки резерв — отборную тысячу жолнеров.

Дети боярские и казаки успели отпятиться к стене, и тут же ожили бойницы, встречая атаку жолнеров дробосечным железом и ядрами. А из наиболее мощных затинных пушек полетели в сторону ставки Батория ядра, да так близко они падали, что король поспешил укрыться за холмом.

Пять дней тишины. Только ветер доносил стук молотков и топоров из леса, где враги готовили туры, лестницы и оплоты, чтобы укрыться ими во время рытья борозд в близости от стен и более безопасно катить туры. Баторий же, преодолев растерянность и досаду на такую крутую встречу, сам вдохновлял подготовку войска к штурму. И хотя изменник Давид Бельский настойчиво советовал ему идти, оставив только часть сил для осады Пскова, на Великий Новгород, уверяя, что там менее прочные стены, да и сами новгородцы с охотой присягнут польской короне, Баторий твёрдо стоял на своём:

— Возьму Псков, Великий Новгород сам распахнёт ворота. У меня есть чем разрушить любые стены и есть силы сломить сопротивление русских ратников или уничтожить их, если они не сдадутся на мою милость!

«Бодливой корове Бог рогов не даёт», — с досадой думал Давид Бельский. Он через малое время снова твердил своё, и так до тех самых пор, пока не озлил Батория и тот не пригрозил ему карой за вредные советы, которые больше угодны русским, чем королевскому войску.

В крепости же велись допросы пленённых во время вылазки. Кто упирался, того пытали, кто соглашался отвечать честно, того не обижали. Когда сравнили все показания, оторопь взяла: под рукой у Батория более ста тысяч. Сорок против ста. Жидковато. И только князь Иван Шуйский глянул на полученные сведения с иной, чем все, стороны.

— Говорите, ляхи, литва, мозовшане, венгры, немцы брауншвейгские, любские, австрийские, прусские, курляндские, датчане и даже шотландцы? Все, говорите, добротно вооружены? Толку, считаю, от того мало. Почти добрая половина рати — наёмная, им плата нужна да лёгкая победа. Без большого риска для жизни. Мы же свой город обороняем. Свою отчизну. Падёт Псков, встанет на колени Россия. Потому мы вдесятеро сильней. Выходит, не так страшен чёрт, как его малюют. Верно, горячие деньки близятся, но вполне уверен — выдюжим! Не нарушим клятвы своей, сохранив и животы свои. Впрочем, каждому своё на роду написано. От судьбы не уйдёшь, её не перехитришь. Можно и в своём подвале от дыма задохнуться по трусости своей и неумелости.

Воеводы полков поняли, о ком речь. Князь Иван Бельский, назначенный главным воеводой Окской рати, которая на лето, как обычно, выставлялась против возможного нападения татар, не смог преградить путь Девлет-Гирею, который неожиданно с крупным войском появился на Оке и начал стремительную переправу — растерявшийся главный воевода не нашёл ничего лучшего, как поспешно отступить в Москву, да не на подступы к ней, а в сам город! Посчитал, видно, что легче будет сражаться с крымской конницей на улицах стольного града. Но крымцы, подойдя вплотную к городу, не ворвались в него, а подожгли со всех сторон. Но даже после этого Бельский не вывел полки в поле на сечу, сам же укрылся от огня в подвале своего терема, где и задохнулся от дыма. Поучительный пример неумелости и постыдной трусости.

Ещё раз воеводы псковской рати поклялись стоять насмерть, вдохновляя ратников личным примером мужества и решительности.

А горожан готовил к испытанию игумен Тихон. Он едва не потерял голос, усердно проповедуя с амвонов поочерёдно во всех церквах, и горожане тоже целовали крест и клялись именем Господа всячески помогать ратникам, а если возникнет необходимость, то и взять в руки боевые топоры, ослопы и шестопёры. В кузницах их ковали денно и нощно.

Только 1 сентября Баториево войско начало деятельно готовиться к штурму: по берегу Великой за ночь был возведён довольно хорошо укреплённый стан. С рассветом прикатили в него туры, сделали осыпь и начали копать борозды к Покровским воротам. Верно, стало быть, русские воеводы определили главное направление удара. Иван Шуйский торопил псковичей спорей завершить строительство внутренней стены, хотя мужики и сами старались вовсю, но не забывали, что, ежели поспешить, можно и людей насмешить: от первого же ядра стена, не как должно возведённая, развалится. Кому нужна такая работа?

Ровно неделю готовилось войско Батория к штурму, и на рассвете 7 сентября более двадцати тяжёлых пушек ударили по стене между Покровскими и Свиными воротами. Сутки на прекращался обстрел, и не устояла в одном месте стена — образовался пролом, который усилиями польских пушкарей всё расширялся.

Стефан Баторий сам выехал к трём полкам, которым предстояло ринуться в пролом.

— Путь в город для героев открыт! На три дня он в вашей воле!

— Государь! — лихо выкрикнул тысяцкий жолнеров. — Мы будем с тобой обедать в замке Псковском!

— Верю. Вперёд!

Не остановил вдохновившихся скорой победой ляхов и венгров густой огонь пушек затинных, длинноствольных пищалей и рушниц с самострелами — через трупы своих собратьев стремительно неслись штурмующие к пролому, ворвались в него с малым трудом и сразу же устремились к надвратным вежам. Не ждали такого манёвра русские ратники, считали, что враги полезут на внутреннюю бревенчатую стену, и увы — прозевали они башни. Жаркая сеча разгорелась на ступенях, но вот уже взвились и над Покровской, и над Свиной башнями королевские флаги. В сводах перед воротами ещё продолжалась жаркая схватка, исход которой был явно предрешён: защитники ворот падут под натиском сотен, и тогда путь к городу станет куда как вольготней — штурмующие распахнут ворота.

Андрей Хворостинин начал спешно готовить вылазку, чтобы отбить вежи, но подскакавший к внутренней стене Иван Шуйский остановил его:

— Погоди. Взорвём башню Свиную. Пока отбивайся на внутренней стене.

Тяжеловато защитникам. Венгры и ляхи уже начали из бойниц башен стрелять по обороняющим внутреннюю стену, а на самою стену как муравьи лезут по приставным лестницам храбрецы, одни летят вниз с рассечёнными и размозжёнными головами, но их сменяют всё новые и новые жолнеры.

Иерей Тихон спешит с иконой святого Всеволода-Гавриила; за ним, тоже с иконами святых в руках — настоятель соборной церкви и настоятели приходских церквей. Не страшась смерти, они поднимаются на стену и становятся в ряды обороняющихся.

— Пора, — приказал князь Иван Шуйский стоявшему у стремени зелейного[58] дела мастеру псковитянину Любомиру. — Пора.

У того припасён факел. Спрыгнув с коня, чиркнул кресалом, высекая искры, подул на затлевший трут, запалил факел и — в лаз, специально прорытый под Свиную башню из-за внутренней стены.

Любомир сам укладывал мешки с порохом, им самим сработанный, сам свил шнур льняной, пропитав его смолой и обсыпав порохом. Длина шнура — несколько аршин. Рассчитано всё как раз на то время, за какое можно покинуть лаз, пока огонь по шнуру добежит до порохового заряда. Но чем ближе Любомир подползал к шнуру, тем больше его брало сомнение: вдруг что-то не сладится? Вдруг не добежит огонь до пороха? Он уже не принимал во внимание то, что не единожды испытывал фитиль, как называл он свой шнур, и ни разу не случилось оплошки.

Подполз к началу фитиля, поднёс было к нему факел, но — решительно:

«Двум смертям не бывать!»

Он вполне осознавал, как дорог для защитников Пскова каждый миг, ведь, если ляхам удастся отворить ворота, считай, городу конец, и не мог рисковать. Любомир торопливо полез вперёд к пороховому заряду и, перекрестившись, сунул факел в бок ближнего мешка.

Любил он мир, и жизнь любил, но без колебания отдал её. Ради своей любимой жены, ради детишек пригожих, ради дорогого ему города.

Псков! Никогда не забывай подвига Героя! А если забыл в сутолоке революций, войн и так называемой перестройки, воскреси теперь в памяти. Это нужно и ныне живущим и потомкам нашим!

Взлетела башня на воздух, расшвыривая кирпичи и разорванные трупы ворогов: немцев, венгров, ляхов. Пали вниз, вспыхнув факелами, и королевские знамёна, что особенно подействовало на атакующих: штурм внутренней стены заметно ослаб, а из Покровской башни захватившие её бежали без нажима обороняющихся, ибо немецкие и шотландские наёмники боялись, что взлетят в воздух, как их собратья. Русские же ратники обрели больше уверенности и, увлекаемые самим Андреем Хворостининым, начали вытеснять врагов за пределы пролома, когда же подоспели мечебитцы, снятые с других, менее опасных участков стены и резерв главного воеводы, нажим стал настолько упорным, что штурмующие дрогнули.

Баторий тоже выпустил свой резерв, но он не внёс решительного перелома, тем более что русские силы пополнялись спешившими на помощь ратникам псковитянами, вооружёнными боевыми топорами, тяжёлыми ослопами и шестопёрами, а иные даже мечами. Одно удалось Баторию: предотвратить паническое бегство своих полков. Пролома вороги уже не смогли вернуть себе. До самой темноты упрямо отбивались они, особенно бесстрашно сражались венгры, но русские мечебитцы и псковичи больше не пятились, хотя их было намного меньше.

Летописец свидетельствует: узнав, что стена очистилась от литовцев и что они бежали, оставив лёгкие пушки перед внутренней стеной, женщины Пскова поспешили перетащить эти орудия в Кремль, опутав верёвками. Женщины спешили за стены, где ратники и их мужья бились с ляхами и всякими иноземцами, чтобы напоить воинов, изнемогавших в жаркой рукопашке, несли им воду и сочо. Они же обихаживали раненых, а особо тяжёлых уносили за крепостную стену.

Наконец всё нерусское бежало, утверждает летописец. С трофеями и множеством пленных победители возвратились в город. Князь Иван Шуйский приветствовал их:

— Низкий поклон вам, храбрые вой! Пали сильные враги наши, а мы празднуем победу! Гордый Баторий унижен, мы вознеслись гордостью. Исполним же клятву, данную государю нашему и Господу Богу. Не дрогнем же и впредь. Продолжим исполнять клятвенный обет свой, данный нами без хитрости и лукавства.

Князь Иван Шуйский послал вестника к царю Ивану Грозному, велел лечить раненых за счёт казны государевой, а их оказалось более полторы тысячи; справить тризну по убитым (863 ратника и горожанина), придать земле силами пленников убитых врагов, коих легло около пяти тысяч, в числе которых знатный венгерский полководец Бенези, любимец Батория.

В ставке Батория — уныние. Сам король уединился в своём шатре и не хотел видеть своих воевод. Он действительно собирался обедать с ними и отличившимися героями в Псковском кремле.

Не вышло!

Можно было надеяться, что Баторий изменит свои планы, уведёт основное войско к Великому Новгороду, как и советовал ему изменник Давид Бельский, тем не менее князь Иван Шуйский велел с рассветом начать восстановление пролома и Свиной вежи. Работа должна была идти под руководством отцов города и в ней обязательно следовало участвовать укрывшимся за стенами крепости беженцам из окрестных городков и весей. Пленных тоже нагрузили работой.

Князь Шуйский так и приказал:

— День и ночь работать, сменяя уставших. Разбирайте палаты кремлёвские и дома каменные во всём городе — Баторий может повторить свой удар в самое ближайшее время.

Баторий и в самом деле не отступился. Уже на следующее утро, одолев огорчение, собрал он своих полководцев и объявил:

— Мы должны умереть или взять Псков. Несмотря ни на какие трудности. Если нужно, останемся до зимы. Готовьтесь к этому.

— Предложить Пскову сдаться, — посоветовал королю ясновельможный пан Замойский. — Начать переговоры, самим же готовиться к решительному удару, их убаюкивая. Прекратить надо разбивать стены, но начать подкопы, как сделал воевода Воротынский при взятии Казани. Но мы не два сделаем, а десятки. Взрывы одновременные — сколько проломов! Иди, захватывай Псков!

— Тебе идти с белым флагом.

Не по душе приказ ясновельможному пану: не привык он унижаться, нахмурился невольно, но Баторий повторил:

— Тебе. Именно — тебе. По знатности твоей.

Не помогла знатность. Ни Иван Шуйский, ни первые воеводы полков, ни даже вторые не поднялись на стену, чтобы выяснить, с каким словом подъехал к стене знатный лях. Поручили выйти к нему всего лишь сотнику, повелев:

— Проводи прочь, озлив.

Сотник, гордый столь важным доверием, осанисто встал меж зубцами стены и небрежно вопросил:

— Что, кишка тонка с мечом, лукавством хотите обмануть? Напрасно стараетесь.

Пурпурным стало лицо ясновельможного от такой наглости, едва не вырвалось: «Заткни глотку, псивец!» — только нельзя ему было тешить свою родовую гордость. Овладев собой, повелел, как привык повелевать дворне своей:

— Зови князя Шуйского!

— Эка, «зови». С девами тешатся все воеводы наши. Не до вас им теперь. Да и потом, по разумению моему, им до вас не будет дела. Разговор один: ваши сабли, наши мечи. Иного Бог не судил. Ворочайся, пан, к своему королю, — ответил сотник и повернулся спиной к делегации Батория.

Мечи гневные стрелы или не мечи, а возвращаться не солоно хлебавши придётся, а чтобы смягчить позор, нужно предложить Баторию ещё один ход: пустить стрелу чрез стену да предложить сдаться упрямцам.

Пока ехал пан до ставки, продумал текст послания: «Воеводы, ваше положение безвыходно. Знаете же, сколько захвачено мною в два года! Сдайтесь мирно: вам будет честь и льгота, какой не заслужите никогда от московского тирана, а народу льгота, неизвестная России, со всеми выгодами свободной торговли, некогда процветавшей в земле Псковской. Обычаи, достояния, Вера будут неприкосновенными. Моё слово — закон. В случае безумного упрямства смерть вам и народу!»

Стефан Баторий согласился с предложением Замойского, письмо было написано и стрелой переправлено за стену.

Князь Иван Шуйский, кому принесли послание Батория, поначалу хотел вообще оставить его без ответа, но посоветовавшись со всеми воеводами, изменил решение. Позвал писаря.

— Пиши: «Мы не предатели отечества. Не слушаем лести, не страшимся угроз. Иди на брань. Победа зависит от Бога».

Стрелу с этим ответом пустили на следующий день и стали ждать нового штурма. Но его всё нет и нет. Только тяжёлые пушки плюются ядрами с рассвета до заката. Благо дни всё короче и короче. Появляется больше времени для передышек. Ещё и окладные дожди в угоду: при дожде какая пальба? Порох опасно подмочить, тогда вовсе пушки умолкнут.

Но что настораживало и главного воеводу, и остальных воевод — не в одном месте собраны стенобитные пушки, а растянуты почитай вокруг всей стены — не кулаком бьют, а растопыренными пальцами. Отчего такая неразумность? Разве таким образом можно пробить стену?

А вот и туры выше стен подкатили на катках. На них — лёгкие пушки для стрельбы через стену по городу ядрами и огненосными зарядами. Тут уж совсем худо стало: разрушались дома и даже церкви, то тут, то там вспыхивали пожары — с таким мириться можно ли? Собрались воеводы думку думать, как лучше избавиться от такой напасти? Ясно конечно же всем, что только вылазки помогут. В них — единственная реальная возможность отогнать противников от стен. Но вопрос в том, одновременно на все туры ударить или поочерёдно?

И снова князь Андрей Хворостинин с умным словом:

— Тёмной ночью, а ещё ловчее дождливой, по сотне молодцов пустить на каждый тур. Бесшумно, если Бог благословит, порешить охрану, посбрасывать пушки вниз, а сами туры с Божьей помощью подпалить.

— Дело советуешь, воевода. С добавкой можно принять, — сразу же согласился князь Иван Шуйский. — По паре сотен держать в готовности к тихим вылазкам, а ещё изготовиться пушкарям и стрельцам, чтобы в случае чего встретить ляхов, если они очухаются и полезут за нашими вылазками к воротам.

— Само собой, — кивнул Хворостинин. — Без этого нельзя.

— Но мне не даёт покоя ещё одна мысль: отчего пушки и туры редко расставлены? Получается, если вдуматься, не собирается Баторий проламывать стену. Почему? Готовят лестницы? Но не слышно из леса стука молотков и топоров. Да и лазутчики, каких я посылаю постоянно за стены по тайному ходу, не извещают о лестницах.

— Скорее всего — подкопы. Думают взломать стены взрывами, — высказался князь Шуйский-Скопин. — Только ничего у них не получится: у тебя же, князь Иван Петрович, слухачи под всеми стенами сидят, сменяя друг дружку. Засекут.

— Докладывают: тихо.

— Стало быть, тихо. Начнут копать, не избегут шума. Шила в мешке не утаить.

Больше о подкопах не говорили. Начали обсуждать организацию тихих ночных вылазок, стараясь предусмотреть всё до мелочей.

Пару дней ушло на подготовку. Верёвки выбрали крепкие, устроив на концах петли: накинул без помех на ствол, конец — вниз, и — тащи. Легче так, чем сверху руками спихивать. И спорей. Мечи на акинаки сменили, засапожные ножи на оселках основательно подправили, хоть и без того они острые; но главное — огонь скорый. Бересты в русских печах насушили в полном достатке и порезали её на мелкие полоски, чтоб быстро загорелась. О сухости трута и о выборе кресал — особая забота. В общем, во всеоружии изготовились. И — с Богом.

В назначенную ночь одновременно открылись в воротах калитки, и татями выскользнули в темноту дети боярские с казаками, с касимовскими татарами. На сапогах у каждого — льняные чулки толстой вязки. Глушат они шаг, и без того тихий.

У всех куда как хорошо получилось, только одна сотня замешкалась, не совсем понятно почему. Вот ей туговато пришлось. Да и не смогла она полностью исполнить урок, хотя и повредила тур основательно. Получилось так: вспыхнули почти в одно и то же время все туры, а напротив Порховских ворот — заминка. Венгры, а они охраняли тур, встрепенулись, встретили наших ратников саблями — не по уму всё пошло, и тогда сотник командует:

— Горшки поджигай и бросай!

Смола и дёготь, смешанные с мелкой стружкой берёзовой коры, воспламенялись легко, и уже через миг-другой полетели на тур, вдогонку же им — мешочки с порохом, а наверху свой запас пороха. Он тоже рваться начал, сметая защитников тура вниз. На акинаки.

Неуклюже началось, но всё-таки ладом закончилось, и сотника не стали упрекать за задержку с выходом к туру. Доброе слово воеводы всем без исключения, а ещё — по гривне каждому, кто участвовал в уничтожении туров. Не только из казны, но и от зажиточных горожан, ибо опасность потерять дома свои исчезла — ядра через стены больше не летели.

А дня три спустя первый доклад от тех, кто бдил в слуховых лазах:

— Копают ляхи. Почти рядом с нашим продухом.

— Слава Богу.

Князь Иван Шуйский даже перекрестился. Он очень не любил оставаться в неведении о действии противника. Он верно считал, что поняв вражеские планы, можно принять упредительные меры.

Решение пришло сразу же.

— Не обнаруживайте себя. Пусть поглубже зароются. Тогда — можно будет порох подложить. Чтоб обвалить подкоп. Только не переусердствовать. Не случилось бы обвала стены.

Через некоторое время поступили доклады, что ещё в девяти местах под стены ведутся подкопы. Иван Шуйский велел первым воеводам полков, от каких выделялись слухачи, самолично озаботиться о том, чтобы не случилось подрыва стен.

— Узнали латыняне, как Михаил Воротынский, царство ему небесное, разрушил стены Казани, вот и используют его придумку против нас. Не дадим!

Ляхи копали только днём под шум стреляющих пушек (теперь стало понятно, отчего они вроде бы так бездумно расставлены), русские же ратники начали продвигаться к подкопам вражеским только ночами, и когда перемычки основательно истончались, закладывали заряды пороховые такой силы, чтобы только порушился свод у подкопа. Это, конечно, не лучшее действие, ибо обрушивался и сам продух, но иного выхода защитники крепости не находили.

Все девять подкопов приказали долго жить, стена же нигде даже не дала трещин.

Что же Баторий и его военачальники? Озлоблены, конечно, а легковерные (те, кто решил, что русским нечистая сила помогает) впали в уныние. На их настроение влияло и ненастье: холодные дожди и мокрый снег. Утрами подмораживало. Ко всему прочему, начались перебои с поставкой продовольствия, пороха и ядер. Всё ближайшие селения были разграблены, а в далёкие походы кормщиков за хлебом, мясом и крупами приходилось сопровождать значительными силами. На дорогах же из Польши и Литвы дерзко действовали специальные отряды русских конников, перехватывавшие обозы и с продовольствием, и припасами для пушек.

Одним из таких отрядов командовал отважный сотник Юрий Нечаев. После удачных набегов, отряд укрывался в пятидесяти вёрстах от Пскова, в древнем Печерском монастыре. Отряд, по сути дела, запер на массивный замок главную снабженческую дорогу войска Батория, и тот в конце концов с досадной помехой решил расправиться, чтобы не наступил голод и не привёл бы он к худым последствиям. Он направил к монастырю немцев наёмников во главе со славным победами военачальником Фаренсбахом. Приказ строгий: захватить монастырь и сровнять его с землёй.

Успех Фаренсбаха во многом улучшил бы положение осаждающих. Перво-наперво пошли бы обозы из Литвы беспрепятственно, а разграбление монастыря пополнило бы значительно казну и дало бы возможность полностью рассчитаться с наёмниками, которым Баторий основательно задолжал.

Но и здесь случилась неладность. Монастырь в самом начале шестнадцатого века был обновлён, и теперь его окружали добротные толстые каменные стены — не зря для пригляда за работами присылали из Москвы дьяка Мунехина. За стенами монастырскими были построены ещё и дома для детей боярских и стрельцов, чтобы они могли жить там вместе с семьями, неся воинскую службу. Теперь эти меры отозвались великим добром: Фаренсбах, подступив к монастырю, сразу понял, как трудно, вернее, совершенно невозможно взять его штурмом, и уж тем более с ходу, поэтому решил попытать счастья в переговорах, дабы перехитрить доверчивых, как он предполагал, богомольцев, честных и бесхитростных. Он выдвинул два условия:

— Не прячьте за стенами Божьей обители тех, кто льёт кровь христианскую, нарушая заветы Господа Бога нашего. Если вы выпустите на честный бой с нами ратников, а сами сдадитесь, никого мы не тронем пальцем. Не тронем и имущества вашего.

Сам настоятель монастыря поднялся для ответа на стену.

— Собрав воев у стен обители Господа Бога, ты, латынянин, глаголишь о заповедях Господних. Кто звал тебя на нашу землю? Ты пришёл лить кровь христианскую, винишь же нас. Изыди, сатана! Изыди! Не мы и теперь первыми поднимем мечи, а вы. Да рассудит нас Господь! Я благословляю монахов на рать с вами, сатанинским отродьем!

Наёмники начали штурм. Под монашескими рясами у всех чернецов и даже у игумена были кольчуги; монахи, подоткнув полы ряс под волосяные пояса, поплёвывали на руки и с кряканьем опускали мечи и шестопёры на головы тех, кто особенно высоко поднимался по лестницам. Ратники же, по просьбе монахов, не поднимались на стену до необходимости. А она и не возникла — справились сами монахи, ибо кроме ежедневных молитв и хозяйственных послушаний все они имели одно главное послушание — готовиться к защите монастыря-крепости от захвата его алчными ляхами, литовцами, но особенно псами-рыцарями. У монахов даже рушницы метко стреляли, разя штурмующих.

Отступил Фаренсбах, и уже тогда принял решение покинуть Батория.

Баторий же, встретив наёмников с нерадостной вестью, пошёл на отчаянный шаг, на повторение штурма Пскова, не видя больше никакого выхода из столь сложного положения. 28 октября он снова сосредоточил напротив Покровских и Свиных ворот тяжёлые пушки, и они начали канонаду. Под прикрытием их огня к восстановленному с великим трудом псковитянами пролому кинулись жолнеры с ломами и кирками. Вроде бы не замечая огня русских пушек, пищалей и рушниц, хотя и неся потери, враги неслись к стене сломя голову. Именно там они видели свою безопасность — под стеной их ничем не достанешь.

Добежала всё же основная масса врагов. Принялись они ломать стену.

Ничего не скажешь, добрая выдумка. Они и на самом деле почти неуязвимы. Только вылазка могла бы поправить положение, ибо бывший пролом, хотя псковитяне старались заделать его как можно лучше, всё же не мог быть таким же прочным, как монолитная стена. Под ударами ломов и кирок вываливаются кирпичи. А время идёт. Воеводы на вылазку не решаются, видя на берегу Великой готовое к ответному удару войско. Не ровен час, отступающей под напором превосходящих вылазки на спине сил, ворвётся ворог в крепость.

Безвыходное положение? Похоже. Но когда много голов ищут выход, он непременно находится. Самыми умными на этот раз оказались женщины — они без всякой команды принялись разжигать костры под котлами с водой и смолой, которые заранее приготовлены были. Прошло совсем немного времени и полились на головы разрушающих стену кипяток и кипящая смола, а следом посыпались и горшки с огненной смесью.

Ни один из тех, кто рушил стену, не остался живым. Хотя враги всё же успели проковырять небольшой лаз, и теперь пушки тяжёлыми ядрами начали его расширять. Вскоре полки Батория кинулись на штурм. Вначале, как и полагалось, стремительно неслись, выказывая бесстрашность, встреченные, однако, ядрами, дробосечным железом и пулями, замешкались — тогда сотники, тысяцкие и даже командиры полков возглавили штурм, увлекая примером мужества рядовых бойцов. Трудно и на сей раз пришлось бы обороняющимся, но случилось чудо: голова стрелецкий Фёдор Мясоедов, перекрывавший своим большим отрядом дороги из Польши, перехватывая на них обозы некоторое время назад, получил приказ главного воеводы прорваться в Псков, дабы дать отдых ратникам и пополнить свой запас огневого зелья для рушниц, чтобы затем с новой силой начать охоту за обозами из Польши. Вот этот большой отряд стрельцов подошёл справа по берегу Великой к польскому стану, чтобы дождаться ночи для прорыва в крепость, но услышал шум битвы и смело ударил в спину штурмующим. Наведя панику в стане противника, отряд благополучно вошёл в город через Покровские и Свиные ворота, прихватив с собой ещё и несколько сот пленных.

Осаждённые ликуют: так удачно отбита очередная попытка захватить крепость; в станах осаждающих — уныние. И есть отчего носы повесить и упасть духом: штурм не удался, стало быть, остались лишь в мечтах тёплое жильё, ратная добыча и, что особенно важно, продовольствие. В шатрах уже довольно холодно и к тому же — голодно. Да и одежда не по сезону. Полушубки, которыми можно было бы разжиться в городе, не стали бы лишними.

Ко всему прочему порох и ядра на исходе. Хочешь или нет, но пальбу по стенам крепости Баторий был вынужден прекращать. Нет и денег для жалованья не только дворянскому ополчению — эти могут потерпеть ради славы отечества, — но и наёмникам. Они не потерпят. Они уже начали роптать.

Подошло время, когда Баторий был вынужден распорядиться оставить укрепления вблизи стен города, снять пушки и активную осаду сменить тихой, рассчитанной на измор. Но для кого измор более выгоден? Город имел запасов на добрые полгода, а при малой экономии и того больше, войско же польского короля уже страдало и от холода, и от голода. Однако Баторий либо не хотел понять своего бедственного положения, дорожа данным войску словом взять Псков или умереть, либо, в самом деле, не понимал, чем ему грозит его упрямство?

Во вражеском войске начали гибнуть от голода и холода люди и лошади, командиры вынуждены были посылать кормщиков за сотни вёрст, но не всегда им сопутствовала удача, и вот наёмники, во главе с Фаренсбахом, не выдержав трудностей, покинули Батория. Это ещё больше ослабило вражескую рать, и князь Иван Шуйский решил, что пора нанести мощный удар по врагу, чтобы разбить его наголову. Он посылает приказы в Великий Новгород и Ржев, где стояли подчинённые ему росписью Разрядного приказ резервные полки.

Успех мог бы оказаться полным, не устояло бы сборное войско Батория перед совместными ударами защитников города и силами, подошедшими на подмогу. Однако такому хорошо продуманному плану не суждено было свершиться — гонцы, вернувшиеся из Великого Новгорода и Ржева, принесли возмутительную весть:

— Государь не велел воеводам идти к Пскову. Он приказал охранять Московскую дорогу.

— То есть себя, — чуть не вырвалось у князя Шуйского, но великим усилием он заставил себя промолчать.

Что держало в страхе Ивана Грозного? Успехи шведов, которые, идя по берегу Балтийского моря, захватывали город за городом, дошли даже до Иван-города и взяли его? Или направленный ко Ржеву малый отряд князя Радзивилла, который даже близко не подошёл к нему, узнав, что в городе большой отряд русской рати? Похоже, что так, ибо Иван Грозный спешно покинул Старицу и убрался под защиту крепких стен Александровской слободы. Как бы то ни было, но мощный удар, способный наголову разбить Батория и изгнать его из пределов Русской земли, так и не был нанесён. Из Александровской слободы царь выслал на переговоры со Стефаном Баторием князя Дмитрия Елецкого и печатника Романа Олферьева, дабы они во что бы то ни стало заключили с польским королём мир или хотя бы перемирие.

Между Опоками и Порховым в селе Башковичи ждал их посол Папы Римского иезуит Антоний Поссевин. Вместе с ним к встрече с русскими послами готовились воевода Януш Забаражский, маршалка князь Альбрехт Радзивилл и секретарь великого княжества Литовского Михайло Гарабурда.

Остальные уполномоченные Баторием на переговоры ожидали в деревне Киверова Гора в пятидесяти вёрстах от Запольского Яма. Сам же Баторий, оставив за себя воеводу Замойского, уехал в Варшаву. Свой отъезд он оправдал так:

— Еду с малой дружиной за новым великим войском.

Ропот прокатился по войску: бросил король на произвол судьбы, помирать от стужи и неминуемого голода. Призывы разъезжаться по домам громче звучали не только из рядов дворянской гвардии, не только из уст оставшихся наёмников — более всех шумели литовские ратники, за интересы которых во многом и началась война. Однако Замойский сумел убедить разношёрстное войско, что именно от его поведения во многом будет зависеть итог переговоров с Россией.

— Послы князя Ивана смотрят на нас во все глаза, и если мы дрогнем, они наплюют на наши требования. Ни Польша, ни Литва ничего не получат, а значит, вы все вернётесь домой без должной награды за свои воинские труды. Если же русские уступят нам хотя бы половину того, что требует от князя Ивана наш король Баторий, каждый из вас, если захочет, получит столько земли, сколько пожелает. С рабами ружанами.

Ради этого конечно же можно потерпеть ещё немного, тем более что сидеть в тихой осаде не рискованно для жизни. К тому же русская рать не начнёт активных боевых действий, это было понятно по тому, как развивались события в прежние месяцы, но ещё и потому, что рать эта не слишком противилась шведам, которые теснили русские полки в Эстонии, захватывая город за городом.

Куда как заманчиво предложение воеводы. Но не только слова Замойского взбодрили войско, а то, что пушки снова заговорили, принявшись долбить стены. Начали готовиться и туры (неделя на это отводилась), чтобы обстреливать город через стены. Началась подготовка к штурму.

Замойский же, принимая поднимающие дух войска меры, хорошо понимал, что воевода Иван Шуйский, который являлся душой обороны Пскова, может принять свои меры, какие сведут на нет все усилия осаждающих крепость. Поэтому и решился пойти на коварство, подготовив покушение. Гнусное. Не достойное честного воина. Ночью к Новгородским воротам пробрался перебежчик, от имени тех, кто не покинул Батория вместе с Фаренсбахом, он сообщил, что готов переметнуться на службу к русскому царю, встав под руку знатного воеводы князя Шуйского. Так во всяком случае пояснил перебежчик.

— Наш командир предложил нам встать под твою руку, воевода. Вот его послание и залог твёрдого слова.

Перебежчик передал Шуйскому письмо и довольно большой ларец. Шуйский принял и то другое, но начал с письма, пересилив любопытство и желание узнать, что же в ларце. Письмо вроде бы искреннее:

«Я много лет с Фаренсбахом служил царю Ивану Васильевичу и ничего, кроме доброго отношения к себе, от него не видел. Всегда своевременно и полностью платили обговорённую сумму за нашу службу, не как у Батория. Ни уважения, ни денег, поэтому я хочу вернуться на службу к царю русскому и привести с собой до двух тысяч умелых и честных воинов. В доказательство своего искреннего желания посылаю всю свою казну. Как залог. Открыв ларец, убедишься в этом».

Перебежчик подтвердил, что провожая его, командир Миллер просил передать, что все немцы наёмники согласны покинуть Батория и встать в ряды защитников крепости, ибо Баторий не исполняет договора, а теперь ещё и бросил их на страдание и лишения без денег.

Перестарался, однако, посланник, виня Батория в несостоятельности. Откуда тогда взялся полный золота ларец? Такое сомнение возникло у телохранителей главного воеводы, и князь Шуйский, к счастью, не отмахнулся от их предупреждения. Позвали нескольких ремесленников, умелых в обращении с зарядами коварными, те осторожно открыли ларец и показали воеводам:

— Открой князь ларец без осторожности, высеченная при этом искра воспламенила бы порох, а он смешан с дробью. Всех, кто оказался бы рядом, посекло.

Перебежчик рот открыл от увиденного, и тут же лицо его побагровело от злости, а глаза сверкнули гневом: его нагло обманули! Он должен был погибнуть вместе с князем Шуйским! И он заговорил:

— Я поверил Миллеру. Но он поступил со мной подло. А перед тем как послать меня к вам, коварный Миллер долгое время находился в шатре Замойского. Я не придал этому никакого значения. Теперь вот понял: подлое покушение готовилось по приказу Замойского.

— Ну что? Попытаем, где истина? — спросил Ивана Петровича князь Шуйский-Скопин, глядя на главного воеводу, тот же, подумав немного, предложил иное:

— Всё зависит от самого посланца Миллера. Расскажет без утайки, что происходит в войске Батория, отпустим с письмом к Замойскому, начнёт лукавить хотя бы чуточку, станем пытать.

При самом перебежчике вёлся обмен мнениями, и тот вскинул руки к небу:

— Клянусь Девой Марией говорить всё без утайки, о чём спросите и что я знаю. — И перекрестился ребром ладони. Не перстом. Но какой спрос с латынянина.

Всё, о чём рассказывал дальше невольный исполнитель коварного замысла Замойского, полностью совпадало с имевшимися у воевод сведениями, и только два факта были неизвестны и оказались очень важными и своевременными: Замойский намечает штурм. Скорее всего — ночной. Лестницы уже почти готовы. А почему ночной? С одной стороны, чтобы ударить неожиданно, с другой — не показать малочисленность войска, оставшегося под Псковом.

— Я слышал: двадцать шесть тысяч. Сам не считал, конечно, но то, что нас осталось не больше трети от того войска, какое привёл Баторий, так в этом я уверен, — твёрдо сказал перебежчик.

Наёмника отпустили с предложением князя Ивана Шуйского Замойскому не прибегать к коварству, а встретиться на поединке в честном бою. Предлагал Шуйский то же самое, что когда-то Баторий Ивану Грозному, но тогда царь отказался. Отказался теперь и Замойский. Иного, если говорить положа руку на сердце, Иван Шуйский и не ожидал. Как только проводили за ворота перебежчика, невольно втянутого в коварство, позорящего честь любого честного воина, князь Иван Шуйский собрал воевод полков на совет.

— Станем готовить вылазку. Не малую, какие мы делали в последнее время, а более мощную. Несколько полков выпустим. Вместе с ними пойдём на вылазку и мы все. В крепости останется только князь Василий Шуйский-Скопин с одним своим полком. Нам предстоит ударить так, чтобы услышали удар в Запольском Яме. О нашей победе чтобы услышали. Это послам нашего государя очень поможет на переговорах одолеть упрямство ляхов и литовцев.

— Может, отбив нападение ночное, погнать ворогов? — предложил Овчина-Плещеев. — Ловко может получиться.

Действительно, вроде бы заманчиво, только все остальные воеводы не согласились со своим товарищем — высказались за действие на опережение, предлагали ударить обязательно, пока туры ещё не установлены, пока они не стали большой помехой.

Единодушие проявилось и в том, в какое время начинать вылазку. Сошлись безоговорочно на мнении главного воеводы, утверждавшего, что самое подходящее время — послеобеденное. Ни ночью, ни на рассвете не удастся бесшумно и татями подойти к главному стану вражеского войска — снег-предатель выдаст. Да и охрана на стороже в это время. А вот во второй половине дня всегда наступает расслабленность. В любом войске. Неожиданность, хотя и не на долгое время, обеспечена. Враг быстро придёт в себя, но это уже ничего не изменит, ибо главная задача вылазки не свемная сеча, а дерзкий короткий удар. До темноты вполне хватит времени, чтобы изрядно посечь врагов, сжечь, сколько удастся, шатров, взорвать запасы пороха.

К месту его хранения, известного воеводам, был направлен специальный отряд. Взрыв пороха — сигнал для атаки главного стана.

Очень удачно прошла вылазка. День выдался ненастным. Всю ночь мела метель, не прекратилась она и днём. Ляхи и литовцы, в какой-то мере привычные к такой погоде, и то долго находиться под открытым небом остерегались, а венгры, и особенно шотландцы, носа не высовывали из шатров. У них уже случалось, что часовые замерзали на снежном ветру, поэтому они старались не рисковать, надеясь на бдительность ляхов и литовцев, выставивших охрану. Да к тому же они считали, что вряд ли кто рискнёт предпринять какие-либо действия в такую мерзкую погоду. Они завидовали русским воинам, которые в непогодь уютно чувствуют себя в натопленных домах и злились на них за их упорное сопротивление.

И вдруг озябшую нахохленность вражеских станов, не только главного, взметнул мощный взрыв пороха, гром от которого услышали в самых отдалённых станах.

— Что?! Что случилось?! — спрашивали друг у друга встревоженные ратники, словно кто-то из них мог ответить на подобные вопросы.

А командиры уже кричали:

— Облачайся в доспехи!

Мало кому удалось выполнить приказ: противник стремительней метели налетел на главный стан со всех сторон. Самому Замойскому едва удалось вырваться из кровопролитной вакханалии.

Другие полковые станы, не получив никакой команды, на помощь главному стану не спешили — они долгое время даже не знали о нападении на него. Они только приняли меры для своей обороны. На всякий случай.

Хозяйничала вылазка во вражеском стане короткое время, побив во множестве не только рядовых воинов, но и видных военачальников, обогатившись крупными воинскими трофеями, почти без потерь возвратилась в город. Со знаменем самого Замойского.

То была сорок шестая и самая удачная вылазка. Увы, она оказалась последней. Ещё бы пару таких вылазок, и враг бы побежал, побросав всё, в пределы своих стран. Но иначе развернулись события.

Замойский не замедлил известить о крупном уроне главного переговорщика, ясновельможного пана Забаражского, который по поручению короля вёл переговоры с послами царя Ивана Васильевича князем Елецким и печатником Алферьевым. Замойский сообщил, что войско под Псковом держится из последних сил, и просил ускорить заключение мира или перемирия, если нет охоты потерять всё. Забаражский принял эту просьбу с должным пониманием и готов был уменьшить аппетиты, отказавшись от ряда требований, на которых настаивал Баторий; он так и объявил своим помощникам:

— Уступив малое, не потеряем всего. Нам нужно спешить с окончанием переговоров.

Все согласно закивали. Даже представители Литвы, но тут заговорил иезуит Антоний:

— Мне доподлинно известно, что Московский князь Иван велел своим послам не возвращаться в Москву без подписанного договора о мире или перемирии. Они ни в коей мере не ослушаются.

— Но обстоятельства изменились. Наши войска на пороге полного разгрома. Даже без помощи других воевод, какие отчего-то не идут помогать князю Шуйскому, он вынудит наших воинов прекратить осаду Пскова, — возразил Антонию Забаражский. — Извещены непременно русские послы о позорной для нас схватке, потери от которой окончательно похоронили боевой дух нашего некогда доблестного войска.

— Знать они — знают, но не возьмут во внимание это позорное для нас событие, — стоял на своём Поссевин. — Я даю слово повлиять на них со своей стороны.

— И всё же, считаю, без малых уступок они не согласятся на мир.

— Скорее всего — да. Верните им захваченные в этой кампании Баторием города и их земли, думаю, это вполне устроит послов. Я обещаю добиться их согласия.

Антоний и впрямь расстарался. Он хвалил мужество и воеводское умение Батория, говорил, что ему известно, что тот собрал войско больше прежнего и ещё лучше оснащённое, что он со дня на день выступит с ним, и тогда Псков падёт, а следом падут Великий Новгород со Смоленском. Таким образом, дорога на Москву будет открыта, Россия станет вотчиной польского короля. Не станут дремать и шведы.

— Всё это очень плохо для России, не менее плохо и для вас лично: вы лишитесь голов, испытав при этом все прелести пыточных камер. Я знаю царя Ивана Васильевича не хуже вас, поэтому так откровенно говорю с вами. И ещё хочу предупредить: если договор нами не будет подписан, я буду вынужден Поведать вашему царю о вашем упрямстве, ибо я тоже не волен не исполнить воли Папы Римского, который послал меня сюда, чтобы помирить безмерно льющих христианскую кровь.

Послы и без того знали, что ждёт их в Кремле или в Александровской слободе, если они возвратятся туда без подписанного договора, а угроза Поссевина окончательно лишила их воли к сопротивлению наглым требования уполномоченных Батория. Антоний между тем усиливал нажим:

— Мала ли уступка польского короля? Он уступает царю Ивану Великие Луки, Заволочье, Невель, Холм, Себеж, Остров, Красный, Изборск, Гдов и все пригороды псковские. Важность такой уступки велика. Вы же сами хотели всё это уступить ради сохранения Дерпта. При моём содействии Баторий пошёл на уступки. Под моим нажимом от имени Папы Римского, — без стыда и совести превозносил свою роль в переговорах Антоний, якобы озаботившийся интересами России. — Теперь я честно смогу доложить понтифику о своей успешной миссии. Мир в христианском мире восстановится.

Согласны ли были с Антонием Елецкий и Алферьев, трудно сказать, но не их вина в том, что они приняли иезуитский совет и на условиях противоположной стороны поспешили закончить переговоры в январе 1562 года. Они не посмели действовать самостоятельно, исходя из благоприятной для России обстановки — безоглядно исполняли волю Ивана Грозного, отчего-то потерявшего способность отвечать ударом на удары врагов.

Договор был подписан на десятилетнее перемирие.

Полумёртвый стан вражеский ожил. Радость захватчиков неописуемая. Защитники же Пскова встретили вести о замирении более чем сдержанно. Они верно оценивали свой подвиг и могли только удивляться, отчего плоды их самоотверженности и героизма оказались столь плачевными.

Замойский звал к себе на пир русских воевод, князь Иван Петрович, отпустив к нему младших своих соратников, сам не поехал. Он не хотел веселиться. Он недоумевал, как можно в один миг отдать алчным всё, чего Россия добилась за многие десятилетия огромными усилиями и изрядной кровью. Ведь в такой поспешности не было никакой вынужденной необходимости. На ладан дышало войско Батория, и только лишь одним мощным ударом можно было разнести в пух и прах сборище наёмников и жадных до чужой земли ляхов — очистилась бы земля отчичей от захватчиков, да и на многие годы зареклись бы алчные ляхи начинать захватническую войну.

А вышло как? Уже почти разбитый Баторий снискал славу победителя. Почему?

Не поехал к Замойскому Иван Шуйский ещё и потому, что не мог простить тому его коварства.

Времени бездельного много, и Шуйский принялся осмысливать случившийся позор, пытаясь хоть как-то понять действия государя Ивана Грозного, однако это у него никак не получалось: четверть века шаг за шагом Москва отбивала нагло и с обманом захваченные исконно русские земли. Литва и ляхи начали занимать один за другим города, вроде бы ради освобождения их от монгольского ига, и сами русские им помогали в этом. Верили клятвенному обещанию, что как только Россия освободится от монгольского владычества, тут же всё будет возвращено. Благодарили даже добрых соседей Литву и Польшу за участие в нелёгкой судьбе, какую предопределил Господь за грехи тяжкие.

Настал срок, и Россия сбросила тяжёлый хомут с выи своей, но ни Литва, ни Польша не поспешили исполнить клятвенные обещания. Они показали России большой кукиш. Тогда Иван Третий Великий поставил перед собой цель: отбить у алчных и коварных соседей своё, исконное. Много успел сделать. Сын его продолжил начатое, и тоже не без успеха. Но больше всех одержал побед внук Ивана Третьего, Иван Четвёртый. Почти всё вернул. Кроме Киева. Знатно били поляков, шведов, псов-рыцарей, и вдруг всё отдано изнурённым остаткам разноплеменного войска Батория. К тому же ничего не сделано, дабы остановить нашествие шведов. До Водьской пятины Великого Новгорода они дошли, захватив добрые крепости на Неве — Усть-Нево и Орешек.

А в Ливонии, которая более шестисот лет была владением великих князей Киевских, а затем и Владимирских, которой повелевал Владимир Святославович и где при Ярославе Мудром строились крепости, где славяноруссы жили, как и в центральных областях России, вдруг началась передача городов, обильно орошённых кровью русских ратников.

Одно утешало князя Ивана Шуйского: защитники Пскова не только город отстояли, но и спасли Россию от ещё больших потерь. Захватив Псков, Баторий не успокоился бы овладением Ливонии, обязательно взял бы и Великий Новгород, и Смоленск, не оставил бы России ни пяди земли Северской. И всё же гордость за свершённое, благодарность воеводам, детям боярским, казакам, мечебитцам и обычным псковитянам не принесли полного удовлетворения: он не мог согласиться с потерянными возможностями и выгодами, которые были достигнуты благодаря мужеству подчинённой ему рати и самопожертвованию жителей Пскова. Всех, от мала до велика. Мужчин и женщин.

Ему, ко всему прочему, ещё предстояло ехать с Замойским в Ливонию, чтобы передавать тому города, но князь сказался больным, а верный его лекарь представил болезнь такой тяжёлой, едва не смертельной, и утверждал, что бороться с ней нужно долгим лечением.

Иван Грозный, однако, остался недоволен Иваном Шуйским, поняв, видимо, его хитрость, велел ехать в Москву. Но и эту волю самодержца герой Пскова не исполнил поспешно, понимая, что для сумасбродного сатрапа нет ничего святого, и вновь сослался на сильный недуг.

Промедление это спасло князя Шуйского от пыточной и бесславной смерти от топора палача. Вскоре до Пскова дошли слухи, что Иван Грозный окончил дни свои земные, вот только тогда Иван Петрович неспешно тронулся в Москву. С собой взял всего лишь полусотню из своей дружины, остальным ратникам велел ехать спустя несколько дней в его вотчину. Из путных слуг взял тоже малое число — только дюжину. О своём отъезде князь никого не предупредил, но, видимо, тайной он не остался, и в Похрове Шуйского, испытавшего искреннее чувство гордости, встретили колокольным звоном, жители ликовали, все поголовно высыпали из своих домов. Потом были Великие Луки, где гостеприимно горожане чествовали его более недели. Следом — Ржев и Волоколамск. Везде — почестные пиры и торжественные службы в храмах — это тешило его родовую гордость, но и беспокоило: как отнесётся к таким торжественным встречам наследник престола Фёдор Иванович? Иван Грозный жестоко расправлялся и с теми, кого встречали вот с таким торжеством, и с теми, кто встречал. Грозный был твёрд: только ему почёт, только ему слава, любой успех рабов его не их заслуга, а его, самодержца. Вот когда неудача, тогда вся вина на нерадивых рабах.

На выезде из Волоколамска Шуйского встретил вестник от дьяка Разрядного приказа и — с поклоном.

— Ведомо тебе, воевода славный, что почил в бозе государь наш Иван Васильевич, земля ему пухом, но неведома духовная его. По завещанию покойного, ты — член Верховной боярской думы, дабы опекать царя Фёдора Ивановича и решать купно дела как воинские, так и державные. Мне велено передать тебе, чтобы ты поспешил в Кремль.

Так и хотелось возразить, какой Грозному «пух»? В кромешном аду ему место меж жерновами, медленно вращающимися. Одних Шуйских сколько загубил?! А иных, тоже ведущих род от корня великого князя Киевского Владимира, скольких жизни лишил? Но не с дьяком же подобный разговор вести — он принёс столь важное известие, которое позволяет больше не опасаться кары самовластца, а думать о своём деятельном участии в Верховной думе. Он — один из опекунов нового царя. Величайшее доверие. Велик и спрос. Это тебе не город с крепкими стенами оборонять. На плечах — великая держава раздерганная и униженная.

Спросил почти буднично:

— Сколько верховников на опекунство?

— Счетно.

Или не знает, что маловероятно, или не хочет говорить? Отчего?

Не вдруг князь Шуйский поймёт, почему не назвал посланец дьяка Разрядного приказа всех верховников. Только через несколько дней после приезда в Москву, когда Шуйские соберутся на свою родовую трапезу. До того времени ему будет недосуг ни о чём думать. Едва он въехал в Скородом со стороны Тушино, как залилась в захлебистой радости звонница приходской церкви, и сразу же улицы заполнились людьми. Женщины даже с грудными младенцами на руках. А чем дальше князь углублялся в город, тем больше церквей вплетали свой звон в общий, когда же он со своим малым отрядом достиг Китай-города, над стольным градом вроде бы нависла плотная туча из торжественных колокольных звуков, свитых воедино.

Особенно же радостно на душе стало, когда вплели свой голос в торжественный перезвон кремлёвские храмы.

Воротники на Фроловских воротах вскинули вверх обнажённые мечи и троекратно прокричали:

— Слава! Слава! Слава!

Да так слаженно, будто основательно готовились к встрече героев.

Отпустив дружинников и путных слуг в свой кремлёвский дом, с одним только стремянным князь Иван Шуйский направил коня к красному крыльцу царёва дворца; но ещё при въезде на Соборную площадь увидел царя Фёдора Ивановича, спускавшегося по его ступеням — Шуйского как ветром сдуло с седла, и он чётким размеренным шагом пошагал навстречу царю, полнясь гордостью от столь высокой чести.

Вид Фёдора Ивановича, уже венчанного на царство, удручающе подействовал на закалённого в рати воеводу. Он и прежде с жалостью смотрел на царевича Фёдора, когда тот появлялся в Думной палате, или как её называли — Большой тронной. Словно тень прозрачная семенил Фёдор за отцом, гордо шагавшим, и за старшим братом, под стать отцу горделивым, с царственной осанкой. Но то была обыкновенная жалость к человеку, обделённому Богом, теперь же этот человечек — царь державный всей великой России.

Вспомнились Ивану Шуйскому слова Грозного, когда оплакивал тот своего старшего сына-наследника. В горе безутешном проговорился государь: Фёдору не царствовать бы, а поститься и проводить время в молитвах в келье монастырской. В самом деле, с красного крыльца спускался не самовластный государь, а малорослый богомолец, дряблый телом и с постным, ничего не выражавшим лицом, к тому же не велелепным.

А рядом с Фёдором — Годунов. Царственно величественный.

Князь Иван Шуйский поклонился, коснувшись пальцами каменных плит, собрался было докладывать о своих победных делах, но царь Фёдор Иванович опередил его:

— Благословляю тебя боярином Верховной боярской думы. Жалую всеми доходами Пскова, города, который ты с Божьей помощью отстоял для России. Отдохни с дороги в семье своей, завтра — торжественная служба и почестной пир.

Царь Фёдор ещё раз перекрестился сам и перекрестил Шуйского, словно митрополит, и смиренно попросил:

— Поспеши к семье своей.

Но последнее слово оказалось за Борисом Годуновым.

— Долго не придётся нежиться, — мягко добавил он. — Послезавтра — Верховная боярская дума. Второе собрание. Дел хоть отбавляй.

Князь Шуйский ещё в Пскове, а затем и по дороге в Москву слышал, что Борис Годунов, выдав за Фёдора Ивановича свою сестру, начал всё более проявлять властность и будто бы лип к трону Ивана Грозного; но тогда Шуйский воспринимал подобные разговоры как сплетни, идущие из Москвы от завистников, теперь же явные указания Годунова при самом царе сказали ему о многом.

«Ишь ты! Вроде бы он — царь, а Фёдор при нём».

Спустя несколько дней, когда миновали торжественные пиршества и долгие благодарственные службы Всевышнему в Успенском соборе, в теремном дворце князя Ивана Петровича собрались все князья Шуйские, какие находились в Москве. Перед трапезой — серьёзный разговор. Вначале о Богдане Бельском, сосланном, как справедливо считали Шуйские, Борисом Годуновым в Нижний. Вывод единый:

— Лиха беда — начало.

Естественно, самого Бельского они нисколько не жалели, ибо слишком много было крови боярской и княжеской на руках верного помощника Малюты Скуратова и продолжателя его изуверства. Шуйские опасались, что и до них дотянется рука Бориса Годунова, который всё уверенней обретает единоличную власть, подмяв под себя слабоумного царя.

— Есть нужда подумать нам о себе. Опережая Годунова, действовать.

— Может, стоит немного погодить, — не согласился с общим мнением гостей князь Иван Шуйский. — Нужно время, чтобы понять, что к чему.

— Не припозднимся ли?

— Станем зорко следить за Годуновым. Наотмашь ударим, если потребуется.

На этом и остановились. Хотя почти у каждого остались сомнения в верности принятого решения.

Вполне оправданное сомнение. Но отчего-то не учтённое. Спохватятся князья, но лишь потом, и пожалеют, что не приняли во внимание предчувствия недоброго. Однако попробуй укусить локоть, хотя он и близко.

Первый тревожный удар набатного колокола прозвучал совсем скоро: Годунов, обвинив не ставших ему послушными верховников в заговоре против него, расправился с ними. Только князя Ивана Петровича Шуйского не посмел тронуть — возмутился бы люд московский, встал бы на защиту героя. Нужно было повременить, пусть немного уляжется слава воеводская. Так, во всяком случае, оценили действия Годунова Шуйские, услышав тот набат. Снова собрались на совет. На сей раз у князя Василия Шуйского-Скопина.

Вновь разномыслие. Иван Петрович предлагал ещё какое-то время переждать, ибо Годунов имеет, по его оценкам, державный ум и верный взял стриг, опекая царя Фёдора.

— Мы возносили бы его, будь он законным наследником престола, теперь же любые его начинания, любые действия даже во благо отечества осуждаем. А таких дел он начал много, и не стоит мешать ему в их исполнении. Не зависть ли руководит нашими мыслями? Не родовая ли спесивость? Да, наш род должен править Россией. Шуйские — одни из крупнейших ветвей древа Владимирова. Это — истина. Но пока не судил Бог. Если у Фёдора не будет детей, и тут мы в стороне: наследник есть. Дмитрий.

— Уберёт его Годунов. Как пить дать — уберёт.

— Вот тогда мы сможем сказать своё слово. Самый достойный из нас, Шуйских, будет венчан на престол. Так должно быть. Так будет!

— Верное слово. Но к тому дню стоит готовиться загодя. Начиная с нынешнего, — твёрдо высказал своё мнение хозяин дома. — Если отложим на завтра, даже к шапочному разбору не успеем.

С этим согласились все и тут же начали обсуждать, кого взять в союзники. (Даже не могли собравшиеся подумать, что каждое их слово станет завтра же известно Тайному дьяку, а через него — Борису Годунову).

— Митрополит Дионисий не расположен к Годунову. С него и стоит начинать. Вместе с ним ударим челом царю Фёдору Ивановичу, пусть разводится с Ириной бесплодной, ибо Годунов силён сестрой своей.

— Весьма разумный ход. Ещё на Думе станем перечить каждому слову Годунова. Нас, Шуйских, много в Думе. Присоединим к себе князей Татевых, Урусовых, Колычевых и ещё кого удастся настроить против властолюбца наглеца.

— Купечество тебе, князь Иван Петрович, вокруг себя плотить. Ты в чести у них, как и у всех москвичей.

Закрутился маховик заговора.

Копились письменные требования купцов, дьяков, подьячих, воевод, детей боярских и стрельцов от имени России многострадальной ударить челом царю Фёдору Ивановичу, просить его о разводе с супругой-государыней Ириной. Обобщённое письмо, с приложением всех остальных, было вскоре подготовлено, и митрополит согласился идти к царю вместе с князьями Андреем Ивановичем и Иваном Петровичем Шуйскими с так называемыми всенародными требованиями. Выбрали для Фёдора и невесту — княжну Мстиславскую, сестру князя Фёдора Ивановича Мстиславского, отец которых, низверженный Годуновым, отдал Богу душу в Белоозёрском монастыре.

Годунов знал через Тайного дьяка о готовившемся по нему ударе и в самый критический момент принял довольно разумные меры: он не поспешил к царю с сообщением о заговоре и с просьбой дать разрешение расправиться с заговорщиками, что ему обязательно было бы дозволено, ибо Фёдор Иванович очень любил Ирину — Годунов пошёл к митрополиту с покаянием. Вроде бы на исповедь.

Долгим получилось покаяние. Ни о какой исповеди не зашло и речи, Годунов начёт говорить с митрополитом о заговорщиках так умело, словно не обвинял Геронтия в потакательстве им, а предупреждал его, что они могут обратиться к нему с просьбой о поддержке, убеждал святителя, что развод венчанных в храме Божьем, есть великий грех. Особенно если муж и жена, как голубки воркующие.

— Не смертельный ли грех разорять такое тёплое гнездо?

— Но у них нет наследника. Пресечётся род царский. Род Даниловичей.

— Как нет? Дмитрий в Угличе. В завещании, в святая святых, чёрным по белому записано: при отсутствии детей у Фёдора Ивановича трон наследует царевич Дмитрий. Опасения нет никакого. Дело в ином: Шуйские рвутся к трону. Не от них ли угроза роду Даниловичей на троне?

Сумел в конце концов Борис Годунов убедить митрополита не идти с князьями Шуйскими к государю, но митрополит потребовал от Годунова твёрдого слова, клятвы на Библии и на кресте животворящем, что не будет никакого гонения ни на Шуйских, ни на тех, кого они соблазнили.

— Клянусь! — поцеловав крест и положив руку на Священное Писание, горячо заверил Борис Годунов, — не мстить главным виновникам кова, ни иным его участникам!

Дионисий пообещал от себя и от Шуйских не продолжать начатое, Борис же Годунов попросил:

— Помири, владыка, меня с ними. Это посильно тебе. И государь Фёдор Иванович останется доволен. Я смогу замолвить нужное слово в нужное время.

Моментально разнёсся слух по Кремлю, а следом и по всей Москве, что Шуйские с митрополитом не пойдут бить челом государю о его разводе с неплодной Ириной и что митрополит обязался помирить Шуйских с Годуновым, великим боярином и конюшим. В Кремль на Соборную площадь начали собираться не только те, кто шагал в ногу с Шуйскими, но и просто любопытные. Их тоже волновало, кто на троне и кто наследует его.

(Тогда даже серые людишки не были так далеки от власти, как сегодняшняя интеллигенция).

Непримиримые враги с внешней пристойностью сошлись в палате митрополита — он долго и внушительно разъяснял, словно деткам малым, сколь важно согласие среди слуг царёвых (он и словом не обмолвился о слабоумии Фёдора Ивановича, но все поняли, о чём речь), говорил об необходимости бояр не тешить свою гордыню, а впрягаться в единый державный воз, ибо ослабление страны в распрях у трона ещё сильнее вдохновит алчных соседей с юга и запада напасть на неё — первым, как казалось, дрогнул Борис Годунов, а за ним Иван Шуйский: они подали друг другу руки. Как верховники.

Обрадованный митрополит Дионисий благословил это рукопожатие и попросил всех последовать благоразумному примеру.

— Поклянитесь жить в любви и братстве, искренне доброхотствовать друг другу, вместе радеть о государстве и Вере. Молю вас и благословляю.

Исполнили Шуйские и Годунов мольбу Дионисия, поклялись не замышлять взаимные ковы, и тогда митрополит предложил Ивану Шуйскому:

— Тебе нынче более всего доверяют беспокойные москвичи, объяви им о вашем клятвенном заверении. На слова из уст твоих они не посмеют недовольничать.

Дионисий поступил мудро: люд московский, подстрекаемый Шуйскими и их сторонниками, готов был потребовать выдачи Годунова головой, и выйди к ним первым он или кто-либо другой, даже из Шуйских, не миновать бы бунта. Когда же о замирении известил герой Пскова, спаситель России, Соборная площадь ответила лишь глухим молчанием. Только пара купцов, выступив из толпы, сокрушённо покачав головами, упрекнула князя Ивана:

— Князь Иван Петрович, без взгляда вперёд вы поступаете, — сказал своё слово пожилой осанистый бородач, а более молодой купец, перекрестившись, добавил:

— Нашими головами вы помирились с Годуновым. И вам, да и нам всем будет худо от властелина не нашего роду-племени.

В ту же ночь смелых купцов увезли из Москвы, и они исчезли. Но об этом князь Иван Шуйский так и не узнает.

Другие, однако, злодейства Борис Годунов не мог или не хотел скрывать. Первой попала под безжалостный жёрнов властолюбца юная красавица княжна Мстиславская, как опасная соперница Ирине Годуновой — княжну силком постригли в монахини. Возмутило это до глубины души Шуйских, и они в третий раз собрались решать, как ответить Годунову на его коварное отступление от клятвы. На сей раз устроились в доме князя Андрея Ивановича, одного из умнейших и деятельных князей среди Шуйских.

Разговор серьёзный и долгий, к несчастью для собравшихся, твёрдо запомнил кравчий князя Андрея, соглядатай Тайного дьяка. Князья не таились, не опасаясь предательства, горячились в трапезной за пиршеским столом.

На этот раз даже князь Иван Петрович твёрдо заявил:

— Прежде я призывал вас повременить, приглядеться, теперь же даю слово: я — один из его непримиримых супротивников.

На следующий день Тайный дьяк вместе с Годуновым, выслушав кравчего князя Андрея Шуйского, попросили его изложить всё услышанное на той вечере письменно и даже кое в чём пособили ему, чтобы донос выглядел более убедительным. А чтобы кравчий не пожелал ни за какие коврижки отказаться от своего же показания, Борис Годунов твёрдо пообещал ему, что в ближайшие дни войдёт он в число избранных дворян, добавив:

— Если и впредь станешь жить с пониманием, получишь добрый чин в одном из приказов. И земли более установленной меры для дворян избранных.

Кому такое опричь души, если ещё и душа не слишком светлая и не очень разборчивая в выборе?

Не ведали Шуйские обо всём этом, не готовились к скорому решительному удару Годунова, а он не терял времени, действуя хитро и наверняка. Он не сам сообщил царю Фёдору Ивановичу о заговоре, а послал впереди себя Тайного дьяка. Чтобы даже тень не упала на него самого.

Фёдор Иванович с явным испугом слушал донос, то и дело крестясь и со вздохом прерывая Тайного дьяка:

— Разве такое могут замышлять христиане? Господи, вразуми их, грешных, по неразумности своей готовящих зло.

Когда же дослушал царь всё до конца, попросил — именно попросил — смиренно:

— Оставь бумагу. В молитвах к Господу Богу я пойму, Божий ли промысел движет Шуйскими или они искушаемы самим дьяволом?

Не в молитвах на самом деле он станет искать решение, а в совете Бориса Годунова. И тот появился в самое нужное время. Фёдор Иванович — к нему с просьбой:

— Почитай, что Тайный дьяк принёс.

Годунов сделал вид, что внимательно вчитывается в донос, то и дело возмущённо восклицая, словно бы всё для него внове. Закончив, задумался. Да так долго молчал, будто не было у него давно выработано решение, не продумано каждое слово, какое сказать царю Фёдору, чтобы тот сумел уловить своим убогим умом, как дальше действовать.

Вздохнув трудно, предложил:

— Лучше всего — суд. Открытый. А прежде — розыск.

— Нет-нет, прости Господи за грешные мысли. Нет. Не гоже пытать героя-воеводу. Да и других Шуйских тоже. Грех великий. Они же испокон века служат исправно государям Российским.

— Если они намерились тайным заговором отнять у тебя, помазанника Божьего, трон, то какая это служба? Мне тоже обидно, ни сна, ни отдыха не зная, отдаю все силы на благо отечества, а меня — черни головой!

— Нет и нет, — перекрестился Фёдор Иванович, — прости Господи. Судить честным судом можно и нужно, только без пыток.

— Так и поступлю.

Так, да — не так. Годунов был верен себе — поступил, как посчитал нужным и полезным для себя, исполнив только малую часть воли государя. Пыточные зашлись в воплях едва ли не сильней, чем при Иване Грозном: слуги княжеские и менее знатные сторонники заговорщиков не хотели клеветать на уважаемых ими князей, Годунову же были нужны признания хотя бы нескольких человек, вот он и старался как мог. Без всякой жалости пытал.

Увы, без успеха. Не было у него под рукой слуги, подобного Малюте Скуратову, который так ловко добывал нужное; далеко отослан и Богдан Бельский, умелый ученик своего дяди — не нашлось таких ловких мастеров заплечных дел, чтобы снабдить Годунова необходимыми ему признаниями. И всё же суд начался.

Судьи — все угодники Бориса Годунова. Что бы в оправдание себе ни говорили обвиняемые, всё пролетало мимо их ушей. Только донос кравчего князя Андрея Шуйского принимался за истину.

Москвичи несколько раз пытались взбунтоваться, но царёв полк по приказу Годунова и его дружина не дремали, разгоняя народ не только плетьми, но и мечами, а наиболее настырных тащили в пыточную, откуда, истерзанных, выволакивали в крапивных мешках с грузом тайным ходом в Москву-реку.

Вердикт суда: виновны все до единого. И кара всем одна: смертная казнь. И тут выступил Борис Годунов от имени, как всегда, царя Фёдора Ивановича.

— Государь наш милостив. Его воля: не лишать жизней славных сынов отечества, спасших Россию от польского нашествия. Исполняя его волю, я объявляю: князь Андрей Иванович, главный соблазнитель в заговоре, ссылается в Каргополь в заточение; славный воевода князь Иван Петрович, обольщённый братьями и родственниками, — в Белоозеро под пригляд настоятеля монастыря. Принимая во внимание почтенный возраст князя Шуйского-Скопина, дозволить ему жить в Москве, отстранив его от Каргопольского наместничества. Участь других заговорщиков тоже определять, по воле государя нашего, мне.

Расправился Борис Годунов с ними так: одних заточил в Астрахани, в Шуе, в Архангельске, других отправил в Сибирь навечно, а шестерых купцов, которые ради своей выгоды перебивали торговлю Годунову, казнили на Лобном месте, хотя они никакого отношения к заговору не имели.

Постепенно от заточенных в разных городах избавлялись. Живыми остались только сосланные в Сибирь. Очередь в конце концов дошла и до князей Шуйских. Их удавили. Вначале князя Андрея Ивановича, а следом и Ивана Петровича, спасителя России.

Как жестокое коварство похоже одно на другое?! Иван Грозный избавлялся от славных сынов отечества тайно. Годунов поступил точно так же. Злодеи знают, что они злодействуют, они опасаются народного осуждения или даже бунта, но их ничто не останавливает, ибо желание властвовать — непобедимое желание человека и человечества.