Вокруг трона Ивана Грозного

АНДРЕЙ КУРБСКИЙ

Об Андрее Михайловиче Курбском Краткий энциклопедический словарь даёт следующие сведения: родился в 1528 году, умер в 1583-м. Князь, боярин. Участник казанских походов. Глава Избранной рады. Воевода. Участник Ливонской войны.

Опасаясь опалы за близость к казнённым феодалам, в 1564 году бежал в Литву. Член Королевской рады. Участник войны с Россией. Публицист. Его перу принадлежат три послания к Ивану VI и «История о великом князе Московском».

Так кто же он, этот яркий человек и политический деятель, которому удалось избежать участи других соратников Грозного царя.

Родословную свою Андрей Курбский ведёт от Владимира Мономаха[16], старшей ветви древа Владимирова. Курбским, по установленному тогда праву, стоять во главе всех князей, но ни Смоленск, ни Ярославль, где княжили Курбские, не могли возвеличиться ни над Киевом, ни над Великим Новгородом, ни даже над Тверью и Рязанью, где властвовали более предприимчивые князья. Не посильно им оказалось противостоять Андрею Боголюбскому, который, назвав себя Великим князем Российским, перенёс столицу державную из Киева во Владимир.

Не поддалось Курбским и Большое Гнездо великого князя Всеволода, сводного брата Боголюбского от второй жены Юрия Долгорукого — гречанки.

Особенно возвеличились птенцы гнезда Всеволодова Даниловичи, добившись главенства над всей Русской землёй.

Курбские никогда не поддерживали междоусобную борьбу Твери, Рязани, Владимиро-Суздальских князей и Великого Новгорода с Москвой — они, гордые своей знатностью и своим правом на власть, хотели не поддерживать кого-либо из князей, а иметь поддержку всех старейших городов, всех удельных князей, однако, к их разочарованию, среди них не появился способный сплотить вокруг себя грызущихся за власть удельных князей, как это сделал их дальний предок Владимир Мономах.

Вот так, не вдруг, конечно, а постепенно, они превратились из удельных князей в служилых, сохранив, правда, свои богатые вотчины. Таким служилым князем и был Андрей Михайлович Курбский. В основном — воеводил.

Как принято считать, Курбский, при всех его недостатках, являлся выдающимся выразителем идей, усвоенных Россией XVI века. Можно сказать, он демонстрировал тот культурный уровень, до какого мог подняться русский человек. Как утверждают учёный литературовед Пыпин[17] в своём труде «История русской литературы» и более ранние биографы Курбского, князь был человеком, который стремился расширить круг познаний, которыми довольствовались его современники. Он был выдающимся публицистом и гражданином своего отечества в полном смысле этого слова. Курбский, всецело увлечённый прогрессом, смело протестовал против грубого деспотизма.

Как воин, князь Курбский не щадил своей крови, защищая родину от её врагов.

Справедливы в полной мере подобные оценки, несут ли они в себе истину? Читателю самому предоставляется право сделать своё заключение по достоверным, неоспоримым фактам из жизни и деятельности князя Андрея Курбского, какими сегодня располагают историки.

Итак...

Один, следом второй и третий взрывы прогремели мощно, сотрясая землю и вздыбливая монолитную крепостную стену, неожиданно как для осаждённой Казани, так и для большинства русских полков, окружавших город. Идея проломов в стене путём подкопов и взрыва под стеной десятков мешков пороха родилась впервые в ратной истории благодаря князю Андрею Курбскому. Он со своей дружиной засел на одном из возможных путей подхода помощи осаждённой Казани, и вот в руки одной из застав попал связной, пробиравшийся в Арск. Его пытали и выяснили: связь с Арском, а также с ногайцами казанцы поддерживают постоянно, используя для этого тайный ход. Где точно он находится, захваченный гонец не мог сказать. Его выводили за стену с завязанными глазами (так, как позже подтвердилось, поступали с каждым), и сопровождавший его снял повязку с глаз уже вдали от города, только после того, как вывел на тропу, которая шла через лес к дороге на Арск.

— Где-то в северной стороне, — всё, что мог сообщить пленник. — Каким бы мукам вы ни подвергнете меня, большего я сказать не смогу, ведь и сам я ничего больше не знаю.

Поверить ему, ясное дело, не поверили, решив всё же с дальнейшим допросом повременить до утра, а ночью вышла ещё одна удача. Из Арских ворот, пользуясь темнотой, татями выскользнула небольшая группа смельчаков, рассчитывавших, судя по всему, на ротозейство русских ратников, однако, как они ни уповали на успех, ничего у них не вышло. Вылазку встретили, завязалась короткая, но отчаянная сеча. Свирепая, можно сказать. Казанцы улепетнули за ворота, потеряв более половины отчаянных бойцов, и тут выяснилось, что один из казанцев в самом начале рукопашки притворился сражённым. Притворник тот назвался мурзой Камаем и попросил доставить его к самому царю.

Чего ж не доставить, ежели просит басурман? Глядишь, польза какая выйдет.

Не то слово: польза от перебежчика мурзы Камая оказалась великой. Перво-наперво поведал он, что у ворот Нур-Али есть тайный ход, оттого ворота те зовутся ещё Тайницкими. По тому тайному ходу посылают вестовых к ополчённой луговой черемисе[18] и возвращаются от них, а кроме того, со стен и из леса сигналят друг другу. Всё отменно, только одно не ладно: мурза, как и захваченный гонец, не мог указать, где тот ход. Не знал.

— Кому не очень доверяют и кто не должен возвращаться, того выводят на тайную тропу с завязанными глазами.

Рассказал мурза ещё об одном, не менее важном, о том, что прошлой ночью ушло через тайный ход посольство к ногаям. С ними ещё один гонец — к князьям Японии и Шипаку, а от них — в Арск. С каким заданием послан, мурза тоже не знал.

— А где Японии с Шипаком? — перевёл толмач вопрос Ивана Васильевича. — В Казани же они должны быть.

— Нет их в Казани. Они в пятнадцати вёрстах от неё. В остроге, специально построенном. Они там. Ещё примкнул к ним со своим войском Арский князь Эйюба. Отряды эти ударят с тыла, когда русские полки пойдут на захват крепости. Это их главная задача. До этого будут только тревожить русскую рать, надеясь на счастливый случай, который поможет захватить стан русских и даже самого царя. Я покажу вам дорогу к острогу.

Обещание важное, но оно сразу вызвало подозрение: не затеянная ли это ханом Едигером[19] игра? Выведет рать, посланную к острогу, который может и не существует вовсе, на засаду, тогда что?

Иван Грозный пригласил Камая потрапезовать с ним, и как бы мимоходом велел Курбскому:

— Займись своим.

У главного воеводы Михаила Воротынского тоже подозрение, не специально ли подослан мурза, у Курбского тоже. Верно они поняли повеление государя, и оба пошли в шатёр, где находился иод неусыпной стражей захваченный гонец. Решили не пытать, а удивить первым же вопросом:

— Тебя вывели из крепости, как ты утверждаешь, с завязанными глазами, а послы к ногаям, с которыми ты выходил, тоже были с повязками на глазах? — с ухмылкой спросил князь Андрей Курбский. — Что скажешь?

От удивления вроде бы покосел глазами пленник, но тут же обрёл прежний почти спокойный вид:

— Да, я слышал впереди себя много шагов, но что за люди там шли и как их вели, не знаю. Я говорю правду.

— Но дорогу к Япанче и Шипаку ты знаешь! — с жёсткой утвердительностью сказал Михаил Воротынский. — Ты же шёл не в Арск, а к ним!

Потупился пленник. Решал, как вести себя дальше. Русские воеводы знают очень много, ещё раз соврёшь, начнутся пытки. Стоит ли подвергать себя мучениям, если ты уже предан. Кем? Понятно, что не кем-то рядовым.

А Курбский пригрозил:

— Мучительная смерть ждёт тебя, если впредь продолжишь извиваться змеёй!

— Да. Я шёл к ним. Дорогу знаю хорошо. Вернее, тропу.

— Нам не тропа нужна, а лесная дорога. Она должна быть. Она есть. Проведёшь нас, будешь принят на службу к русскому царю. Всё равно Казань будет покорена и присягнёт государю Ивану Васильевичу.

— Хорошо. Поведу по дороге.

Вот теперь всё. Теперь ясно, что мурза Камай — не обманщик. Можно подумать и над тем, как разгромить и острог, и Арск. Можно и нужно искать тайный ход. Иван Грозный тут же собрал ближних своих бояр и воевод, послушать, что они скажут, а уж затем высказать свою волю.

Судили-рядили не очень долго. Все как один предложили нанести удар по острогу в Арском лесу, после чего захватить и сам Арск. Покончив же с ним, оставить на всех дорогах, что идут от Ногайской орды, крупные заслоны с крепкими тынами, нужные на случай, если ногаи решат послать Казани помощь.

Иван Грозный принял предлагаемое, внеся лишь поправку: направить на острог и в Арск отдельную рать численностью в тринадцать тысяч конных, во главе с князем Андреем Курбским и пятнадцать тысяч пешцев, которых вести князю Александру Шуйскому-Горбатому. В заслоны же на дороги из Ногайской орды идти Сторожевому полку.

Когда же речь пошла о тайном ходе, предложения от участников совета посыпались горохом. Одно другого мудренее. Отмахивался от них Иван Васильевич, и вот слово своё сказал Курбский, предложивший устроить подкоп под стену справа и слева от ворот Нур-Али и рыть под стеной норы, пока не удастся им пересечься с тайным ходом. Никаких засад в нём устраивать не стоит, лучше заложить пару мешков с порохом и разрушить его.

— Разумно, — согласился государь. — Исполнять тебе, князь Дмитрий Микулинский, воеводе Ертаула[20], и тебе, боярин Морозов, воеводе пушкарей.

Всё пошло ладом. Острог в Арском лесу взяли с ходу, не дав никому ускользнуть из него. Шуйский-Горбатый намерился было разрушить лесной стан татар, но Андрей Курбский воспротивился:

— Нельзя этого делать. Оставим здесь тысячи три детей боярских и стрельцов, пусть охраняют пленных, пока мы Арск берём. Главное — не выпустить никого, чтобы предупредили бы Казань и Арск. Когда Арск возьмём, пленников туда переведём, а здесь оставим засаду. На воротах — касимовские татары. Всем станут открывать ворота, выпускать же — никого.

— Ладно, пусть будет по-твоему.

Очень толковое решение, которое уже через малое время могло сослужить важную службу.

Вскоре докопались и до тайного хода. Точнее, приблизились настолько, что услышали голоса. Заманчиво конечно же перехватить гонцов, но воля государя непререкаема. Пару дней протаскивали в вырытый ус мешки с порохом, но перестарались: взрыв получился такой силы, что сделался пролом в стене.

Микулинский просит полки, чтобы ворваться в город, но Иван Грозный не даёт согласия. Рать не готова к штурму, тем более что татары не сдадутся, а станут сражаться за каждый дом, за каждую улицу. Сорвётся поспешный штурм, как на это отзовутся ратники. Куда денется боевой дух. А вот использовать случайно открывшееся вполне возможно: два или даже три подкопа в разных частях стены и — одновременные взрывы. А полки готовы к сече на улицах города. Почти все собраны под стены.

Ещё не осела пыль, а ратники уже заполнили проломы, прут по улицам, поначалу не встречая заметного сопротивления. Вот уже и центр города — мечеть Кул-Шериф. Стеной встали и нукеры, и мужчины добровольные, даже у женщин в руках сабли. Остановилось наступление. Нет, не заминка, а затор. Главный воевода принимает решение ввести резерв: половину царёва полка и дружину князя Андрея Курбского.

Столь заметная подмога сразу же внесла перелом в сече: казанцы отступили к ханскому дворцу, а когда подоспели пушки на колёсах и окатили защищавшихся дробосечным железом, те выбросили белый флаг.

Не вдруг можно было оценить, какое очередное коварство задумали огланы. Уже не первый раз Казань признавала главенство России вот в такой критический момент, клялась жить в мире и добрососедстве, а проходило несколько лет, и разбойные набеги возобновлялись. Теперь они предложили выдать хана Едигера живым и невредимым, как относительного сторонника России, тех же, кто возмутил Казань на клятвоотступничество, посечь саблями. За это просили выпустить оставшуюся рать и всех желающих из города. А таких набиралось более десяти тысяч, самых храбрых и умелых, самых непримиримых грабителей России. Оказавшись на свободе, не станут они мирными хлебопашцами, ремесленниками или купцами, сабель из рук не выпустят. И всё же белый стяг. Нужно, по всем человеческим правилам, останавливать бой и диктовать условие: оружие побросать и сдаваться на милость победителей.

Позорным для себя посчитали татарские головорезы те условия, полезли напролом к воротам Нур-Али и кинулись было на стан, но Андрей Курбский самовольно (не до спросу у главного воеводы) выпластал со своей дружиной из крепости и успел на помощь дружине Романа Курбского, защищавшей стан. Всего около тысячи защитников, но встали они намертво.

Андрей Курбский — первым скрестил меч свой с кривой саблей ловкого нойона, и первым бы он лёг на поле боя, ибо ловки у нойона телохранители, но и стремянные князя не лыком шиты — пошла рубка. Валились с седел и те и другие, но если число татар всё увеличивалось и увеличивалось, то ряды дружинников редели. Гибли отменные ратники, но не пятились. Они понимали: время сейчас на вес золота. Каждый миг дорог.

Много храбрых дружинников полегло в той отчаянной сече, князь Роман Курбский был ранен, у князя Андрея помяты шелом и зерцала, однако стан спасён, спасён и государь. Когда же казанские нукеры отступили, Курбский вызвался идти им наперерез.

— Они вдоль Казанки пойдут, не иначе. К лесному острогу путь их. Я постараюсь опередить их. С остатками своей и Романа дружины я поскачу лесной дорогой. Встречу с оставленными в остроге стрельцами.

— С Богом. Продержись немного. Князь Микулинский и Михаил Глинский пойдут по следу беглецов.

— Живота не пожалею. Нельзя такую силу оставлять не разбитой.

Всего четыре сотни дружинников под началом у Андрея Курбского. Не велик и отряд, засевший в лесном остроге. Оплот его — жиденький. Без лестниц можно взять: встав на седло, ухватишься за верх. Попрут отчаянно — разве сдержишь. Но — надо. Во что бы то ни стало.

«Успеть! Успеть!» — подгонял себя князь Курбский. Коня он на сей раз не жалел, и, кажется, конь понимал хозяина.

Сборная дружина опередила казанских храбрецов. Хватило времени, чтобы ладно устроить оборону, приготовить к долгой стрельбе пушки, так предусмотрительно здесь оставленные. Для рушниц тоже зелье разложили так, чтобы сподручно было их перезаряжать. Вот и окатило передовых казанцев дробосечное железо, а следом засвистели пули.

Опешили сбитые в кучу малу нукеры, они не ждали подобной встречи, ибо не знали, что острог в руках у русских. Надеялись соединиться с князьями Япанчей, Шипаком и Эйюбом и тогда, став грозной силой, возвратиться к Казани и побить русское войско, которое, взявши Казань, успокоится, потеряет настороженность. Увы — не тут-то было: встретили казанцев не объятия соратников, а пушки врагов.

Заминка, однако, недолгая. Начали татары, подчиняясь сигналам, обтекать острог, чтобы начать штурм сразу со всех сторон.

А время-то идёт. Это на пользу отчаянным нукерам, готовившимся отражать штурм.

Вот — полезли. Подскакивают — на седло, а потом сразу хвать за верх оплота. Секи, стало быть, по пальцам. Беда только в том, что не каждый под защитой. Мало стрельцов. А князь ещё держит половину прискакавших дружинников у своей руки. Разумно ли такое? Оказалось, ещё как.

На южной стороне одолели оплот первые смельчаки, попёрли следом в продушину новые и новые вороги, вот тут в самый раз пригодился резерв. Посёк он прорвавшихся в острог и — снова под руку князю.

В другом месте прорыв. В третьем. Мечется резерв от прорыва к прорыву, редея с каждым разом. Положение аховое, а Микулинского с Глинским нет и нет. Недолго ещё можно продержаться. А там -— головы посеченные на алтарь отечества. Но ни о них у князя Андрея Курбского думки, а о том только, как всё усложнится, если десятитысячный отряд — правда, поредел он изрядно — головорезов захватит острог. Гонцы поскачут во все концы. Луговая черемиса поспешит на помощь. Горная черемиса тоже не останется в сторонке. Не вся, конечно, там есть много сторонников подданства Москве, но добровольцев найдётся достаточно.

«Поспешайте, други! Поспешайте!»

Или воеводы опытные — без голов? Торопятся, даже не объезжают болотистые низины. Слышны им уже выстрелы рушниц, а не только пушек. Понимают, каково приходится обороняющим острог.

В самый раз, можно сказать, подоспели. Навалились со спины на штурмующих острог, и пошла потеха. Побросать бы сабли свои кривые татарам да сдаться на милость победителям, но они частью сил продолжили штурмовать оплот острога, частью — отбиваться от ударивших им в спину конников. Но теперь силы были неравные — в пользу русских ратников, к тому же озлобленных трудной погоней.

Князь Михаил Глинский, дабы остановить бойню, предложил татарам сдаться, но те в ответ с ещё большим остервенением продолжили сечу.

Сам князь Андрей Курбский о столь трудном бое написал очень скупо: «Воины татарские предпочли смерть в жаркой сече постыдной жизни в рабстве».

В самой Казани к тому времени тоже были посечены последние сопротивлявшиеся, но и после этого русские ратники не вложили мечи в ножны, не прекратили буйства, секли всех, кто попадался под руку, поджигали дома, в которых хозяева намеревались укрыться и переждать лихо. Стоны и вопли убиваемых, казалось, радовали сердце царя Ивана Грозного, который гордо въезжал в город через ворота Нур-Али, держа путь к ханскому дворцу. Хоругвь свою, образ Спаса и Пречистой Богородицы с животворным крестом, сам держал высоко над головой.

Это произошло 1 октября 7061 года от сотворения мира, в 1552 году от Рождества Христова, а если считать по мусульманскому летосчислению, то сей несчастный для Казани день — 13 февраля 939 года.

Мечом и кровью зачиналось Казанское ханство в годы правления великого князя Василия Тёмного, мечом и кровью закончилось.

Князя Андрея Курбского Иван Грозный встретил не просто благодарственным словом -— он поклонился ему поясно.

— Велик твой нынешний подвиг. Учитывая твои прежние ратные успехи, твои умные слова в Думе, беру тебя в Избранную раду, которую предложил Алексей Адашев на манер Польской Королевской рады. Станешь главой её.

Странно слышать такое: Сильвестр — признанный её глава! Так что ж в немилости теперь он? Не сдержался Курбский, спросил:

— А как же Сильвестр?

— Плечом к плечу с ним. Ему — духовное, Адашеву — посольское, тебе — ратное. Самое важное. Отпускай своих соколов в Ярослав, одарив из моей казны каждого по паре гривен, детям же и вдовам тех, кто сложил свои буйные головы в сече, — по три гривны. Сам же готовься со мной в Москву. Завтра — в путь.

— Дозволь, государь, на правах главы Избранной рады дать совет?

— Прытко. Ладно уж, говори.

— Казань у твоих ног. Свершилось великое. Только Казань — не вся земля татарская и к ней примыкающие земли. Арск — не арская земля. А черемысы? А мордва? Повремени, государь, с отъездом, пошли рать по всем большим и малым городам, по всем селениям взять присягу тебе в подданство. Городовую рать крепкую оставь во всех крепостях, новые построй, вот тогда со спокойной душой можно торжествовать.

— Никто не поднимет головы. Или Казань — не назидание всем?

Только ли в излишней уверенности дело? Князь Курбский за помощью — к главному воеводе Михаилу Воротынскому.

— Ты ближе всех к царю, повлияй. Нельзя уходить рати, не завершив полного завоевания края.

Увильнул от прямого ответа главный воевода. Он только сообщил Курбскому, что у государя родился наследник. Про то, что и у него самого родилась дочь, промолчал. Он тоже рвался домой, хотя и понимал, что не следовало бы столь поспешно распускать полки по домам.

— Не послушает меня государь. Его решение, как я вижу, твёрдое.

— Станем локти кусать. Как пить дать — станем.

— Господь вразумит неверных. Да и наместником остаётся князь Шуйский-Горбатый, лоб которому перстом не зашибёшь.

— Без рати муж семи пядей во лбу — не ловец. Посоветуй меня оставить. С двумя-тремя полками.

— Попытаюсь подсказать.

Нет, не поддержал Иван Грозный этой просьбы. Отмахнулся, можно сказать, как от назойливой мухи. Он был уверен, что с падением Казани пало на колени перед ним, государем Российским, всё Среднее Поволжье.

Вот уж поистине непростительная ошибка, которая, как покажут дальнейшие события, в самое ближайшее время даст о себе знать. Да как!

Ещё не утихли почестные пиры, а в Кремль начали поступать тревожные вести: луговая и частью горная черемиса, сбившись в дерзкие ватаги, грабят и убивают русских купцов, жестоко расправляются с тиунами и иными государевыми людьми. Отряд стрельцов вроде бы обуздал бунтарей, казнив самых ярых врагов России (семьдесят четырёх человек), что должно было бы стать наглядным уроком для остальных, только вышло не по предполагаемому. Вышло — худо: в семидесяти вёрстах от Казани, на реке Меше, луговая черемиса, поддержанная огланами и мурзами казанскими, возвела крепость и набегами из неё принялась наносить урон, размещённым и в луговой и в горной земле стрельцам, малочисленность которых позволяла это делать без больших потерь со стороны мятежников.

Воевода Борис Салтыков выступил против мятежников из Свияжска с отрядом конницы и пехоты, с трудом продвигаясь по глубокому снегу, из крепости же вышли отряду навстречу мятежники на лыжах, что позволяло им маневрировать стремительно. Окружив отряд, они напали на него в самом для русских воинов неудобном месте: в низине, полной сугробами снега. Начался бестолковый бой. Более пятисот русских конников и пешцев осталось в той низине, сам же воевода оказался в плену и был зарезан словно баран.

Победа эта воодушевила мятежников настолько, что они посчитали себя свободными от Москвы.

Не единожды корил себя Иван Грозный, что не послушал совет князя Курбского, единственного, кто сказал нужные слова. Но признанием своего промаха мятеж не успокоишь, нужны решительные меры, и государь, прервав пиршества, собрал спешно Думу.

Неожиданно для него она началась. Приподнимали свои зады с лавок бояре-домоседы и уговаривали, будто сговорившись:

— Покинь, государь, сию бедственную для России страну. От неё отгородись крепостями, дабы отбивать набеги, отвечая на набеги разорительными набегами.

Не хотел Иван Грозный терять приобретённого, не хотел кровоточащей занозы в боку державы своей. Ждал, кто скажет противное слово лежебокам боярам.

Первым из воевод поднялся князь Курбский. Спросил сурово:

— Кровь витязей, павших при покорении Казани, — козе под хвост?! Не верни мы нынче же завоёванного, сколь трудно и кроваво будет это сделать, если упустим время. Поход крупного войска — вот верное решение вопроса. Не дожидаясь весны выступить.

Михаил и Владимир Воротынские поддержали, Даниил Адашев, Симеон Микулинский, Иван Шереметев. Воспрял Иван Васильевич. Думу завершил повелением дьяку Разрядного приказа:

— Спешно готовь роспись полков. За пару дней управишься?

— Раз надо, как же не управиться?

И в самом деле, роспись была готова к середине следующего дня. Дьяк Разрядного приказа доложил:

— Не единая рать из пяти полков. Каждый полк со своим огнезапасом, со своей посохой[21], сам несёт сторожевую службу.

— Разумно. Кто надоумил?

— Сообща. Князь Курбский и мои подьячие.

— Докладывай.

— Первым выступает полк на Каму. Он перекроет пути бегства мятежников к калмыкам и в Сибирское ханство. Первым воеводой — окольничий Даниил Адашев. Второго-третьего воевод он сам определит. И воеводу огненного наряда тоже.

— Принимается. Дальше.

— Три полка во главе с князем Андреем Курбским — на Казань. Со всеми тремя войдёт в Казань, повторит присягу на верность тебе, государь, после чего, оставив один полк, двумя другими, каждому свой путь, пойдёт с мечом по взбунтовавшимся землям — Арской и Луговой черемисы. Если всё пойдёт ладом, а иначе не может быть, продвинется ещё дальше. Насколько сил хватит. Воеводами полков к нему — князья Симеон Микулинский и Иван Шереметев.

— Добро. Все, кто твёрдо стоял на Думе за поход. Не станут действовать они спустя рукава. Когда намечена готовность полков к походу?

— Через неделю. Москва и Подмосковье ополчаются для Даниила Адашева, Ярославль, Муром, Суздаль с Владимиром и Нижний Новгород дают три полка.

— Молодцом, если успеете.

Поход, однако же, задержался: Иван Грозный, совершенно неожиданно для всех, занемог. Дьяк Михайлов, единственный, кто входил в опочивальню государя, докладывал собравшимся в сенях перед опочивальней удручающе однообразно:

— На ладан дышит.

На следующий день дьяк Михайлов объявил волю умирающего:

— Присягать его сыну, крещённому Дмитрием, на царство.

Пошла буза. Вновь на троне дитя малое?! Сколько же можно?! То Глинские верховодили, теперь Захарьины, родичи Анастасьи, власть загребут под себя! Нет и — нет! Присягать надо брату государеву Владимиру Андреевичу.

Только некоторые князья и бояре смекнули, что всё похоже на игру в кошки-мышки. Если близок конец Ивану Грозному, отчего митрополит не спешит соборовать? Нет и лекарей. Только дьяк Михайлов вхож. Даже князя Владимира Андреевича Старицкого тот не пустил к брату.

— Нет. Не велено.

Шуйские, Курбский, Шереметевы — все за Владимира Старицкого, Алексей Адашев с Сильвестром хотя и не встревали в свару, которая доходила до кулаков, но тоже за присягу Владимиру Андреевичу стоят. Момент, прямо скажем, для Ивана Грозного критический. Возьмут верх сторонники Старицкого, даже если государь и поправится, трона ему не видать. В оковах проведёт остаток дней своих. Однако у дьяка Михайлова ушки на макушке. Побыл какое-то время у постели умирающего и, выйдя в сени, ушат холодной воды вылил на горячие головы спорщиков:

— Ивану Васильевичу полегчало. Он заснул. Прошу вас, прекратите гвалт.

Не только прекратишь с пеной у рта доказывать свою правоту, но скоренько попятишься. Один за другим стали присягать царевичу Дмитрию. Дольше всех держались князья Шуйские, князь Курбский и Сильвестр с Адашевым. Ждали, как поведёт себя Владимир Старицкий. Только когда присягнул тот Дмитрию, последовали его примеру.

Все воеводы, которых предложил Разрядный приказ в поход на Казань и их утвердил Иван Грозный, выступали против присяги царевичу Дмитрию, посчитали, что государь не доверит им столь крупную рать, ждали опалы, но никаких изменений не последовало. С малым запозданием полки по прежней росписи вышли усмирять мятежников.

Морозы крепчайшие. Реки сковало намертво. Снега на льду — кот наплакал. Любо-дорого ехать на конях, имеющих подковы с шипами. Одно смущало: не станешь же всё время двигаться по льду? И на совете воевод решили слать во все города и посёлки, чтобы спешно собирали бы все имеющиеся лыжи и ладили новые без промедления, дабы успеть сделать их как можно больше.

Не густой ответ. Даниил Адашев, ушедший первым, изъял лыжи почти из всех городов. Пришлось замедлить движение, делая даже остановки в приречных городках, в которых озадачивали всех, кто мало-мальски владел топором и стамеской. Теряли, естественно, драгоценное время, но понимали: в трудную минуту лыжи окажутся важным подспорьем. Весьма предусмотрительно. Воеводам было известно о разгроме отряда Бориса Салтыкова и о бесславной гибели его самого.

В Нижнем Новгороде воеводы всех полков по просьбе князя Андрея Курбского собрались на совет. У главного воеводы возникла мысль несколько изменить предписанное Разрядным приказом: в Казань идти лишь двумя полками, одному неё полку следовать через Волжскую огибь на Свияжск через земли горной черемисы, приводя всех к присяге царю Ивану Грозному, подавляя очаги сопротивления. В деталях замысел такой: полк, которому придётся приводить к присяге земли огиби, разделится на две части. Одной — путь держать через Чебоксары, стольный град Чувашии, на Канаш. Вторая часть пойдёт на Алатырь по Суре и далее по Свияге до Свияжска на соединение с основным войском. В Казань предстояло входить двумя полками.

Доложив тактический замысел и получив полную ему поддержку, князь Андрей Курбский спросил:

— Кто по доброй воле готов идти по правобережью? Чуваши вроде бы мирные, но и среди них есть наши недруги. Засады вполне возможны. Но нам нельзя повторить судьбу отряда Салтыкова. Никак нельзя. Если сротозеем где-либо, считай, поход наш не станет удачным — задерут носы мятежники.

— Каждому полку будет трудно. Это поход чай не к тёще на блины. Тебе, князь, определять, кому какой урок, — высказался князь Иван Шереметев. — Рядиться — не дело ратных воевод.

— Тогда так: князь Микулинский пойдёт по огиби. Мы с тобой, князь Иван, — в Казань. После чего тебе, оставив часть полка в крепости, идти в Арск. Привести к присяге его и всю Арскую землю. Я с моим полком — на крепость черемисскую, что на Меше. Путём воеводы Бориса Салтыкова. О дальнейшем пока гадать не станем. Успокоим если успешно левобережье, определим дальнейшую задачу.

Одобренный воеводами план оказался удачным. Князь Микулинский почти без стычек приводил к присяге города и поселения нагорной черемисы, не прибегая даже к помощи стрельцов, размещённых в Чебоксарах, Канаше, в крепостице Стрелецкой, в Алатыре. В Казани тоже всё прошло тихо, мирно. Тех, кто вопреки клятве на Коране будоражил народ, жители сами выдали головами, и Андрей Курбский, оковав этих зачинщиков, отправил в Москву для решения их судьбы государем Иваном Грозным.

Но впереди ещё было самое важное: Арск непредсказуемый и черемиса мятежная.

На Мешу свой полк повёл Андрей Курбский, хорошо подготовившись. Избрал, как и обещал на совете, тот же путь, что и Салтыков. Без всякой скрытности вывел полк из Казани. Будто бы весь полк ушёл, однако это не так: часть полка, поставленного на лыжи, должна была покинуть Казань в полной тайне и лесными тропами идти в паре вёрст справа и слева от основной колонны. При подходе к той низине, где погиб почти весь отряд Салтыкова, затаиться, ожидая мятежников. Андрей Курбский был уверен, что они повторят свой манёвр, так удачно для них завершившийся. И вот, когда мятежники затаятся в засаде, охватить их обручем со спины, особое внимание уделив тайности манёвра. Раскроется если он, не видеть тогда успеха. Тогда случится кровопролитный бой с неизвестным окончанием.

Мечебитцам и самопальщикам на лыжах повезло: черемиса мятежная благодушествовала, никак не предполагая, что их же манёвром воспользуются каратели — они не лазутили за своей спиной, поэтому русские ратники смогли без помех окольцевать засаду бунтарей.

Основная колонна тоже хитрила. Вроде бы напролом шла, уминая сугробы, но опытный глаз сразу бы заметил необычное в организации движения.

Передовой — не выслав даже дозоров — шла всего сотня конников, за ней сразу — обоз. Санные биндюхи[22] нагружены под завязку. В центре обоза, довольно основательной длины — дюжина пушек на колёсах. И только за обозом — конные и пешие сотни. Но не более тысячи.

Вот и низина. На полторы версты в поперечнике, на пару вёрст в длину. Очень удобное поле для сечи. Хмурой, почти непроницаемой стеной окружил низину лес — в основном сосна и ель. Особенно хороши для укрытия ели. За могучими нижними лапами, густо облепленными снегом, от которого ветви склонились почти до самых сугробов, наметённых позёмками, не разглядеть не то что лыжника, но даже и всадника. Зоркому глазу одно лишь может броситься в глаза: кое-где с еловых лап сбит снег, стало быть, кто-то неловко задевал эти лапы, кто-то есть в дремучем лесу.

Выехала передовая сотня по дороге на опушку, постояла, оглядывая пристально, приложив ладони ко лбам, дабы отгородить глаза от рассыпавшегося по вольным сугробам серебра солнечных лучей, заметили оголённые от снега еловые лапы и сделали для себя вывод: засада есть. Вопреки, однако, здравому смыслу всадники не повернули коней в лес, чтобы в нём укрыться и дождаться ответа воеводы с посланным к нему галопом вестником, а неспешно, вроде бы ничто их не смутило, продолжили путь; но уже через несколько саженей кони начали увязать в наметённых сугробах, с виду твёрдых, но оказавшихся не такими — тогда сотня остановилась, вроде бы решая, как двигаться дальше (хотя ими хорошо был усвоен их урок), подозвали даже для отвода глаз пяток возниц. Некоторое время делали вид, что искали подходящий вариант, после чего пустили вперёд биндюхи.

Впряжены в каждые сани по паре тяжеловозов, но даже им не без труда поддавались сугробы. Через каждые полсотни саженей меняется головной воз. Хлопотно и долго дело это идёт. Когда же голова обоза достигла центра поляны, случилась неразбериха при смене передовых саней — весь остальной обоз начал вроде бы обтекать застопорившуюся голову, но каждые сани застревали в сугробах, почти рядом друг с другом и вроде бы случайно получился довольно широкий круг.

Обоз догнала передовая тысяча. За ней — вторая. Мечебитцы спешились и начали помогать коням вытягивать возы из снежного плена. Поднялся такой гвалт, словно сошлось несколько цыганских таборов.

Мятежная черемиса и сбежавшие к ним не смирившиеся с поражением казанцы ликовали. Беззвучно, конечно. Они предвкушали новую великую победу, после которой русские войска наверняка не посмеют идти против них походом до лета, а к лету, глядишь, силы мятежников удесятерятся. Попробуй тогда одолеть их. Возродится Казань. Нет, не прежняя на Казанке, малодушная, изъявившая покорность гяурам, а новая — на Меше. Она о себе заявит ещё громче, особенно если к ней присоединится нагорная черемиса, Пермь и Вятская земля.

Бодливой корове Бог, однако, рогов не даёт. С нетерпением ждут условного сигнала мятежники. Руки у них чешутся, сердца пылают, предвкушая справедливую месть. Главари мятежа тоже не сомневаются в успехе, только они ждут, не появятся ли ещё вражеские конники. Но их нет и нет. Решают в конце концов послать тысячу к дороге, чтобы перекрыть её заслоном на случай подхода новых вражеских сил. И вот, когда прошло достаточно времени для устройства засады на дороге, прозвучала команда:

— Во имя Аллаха — вперёд!

Покатилась она спешной волной по опушкам, и дремучий лес выплеснул несчётную массу лыжников.

Но что это?! Русские не пытаются даже строиться в ряды, чтобы встретить грудью атакующих — они кинулись к биндюхам и начали стаскивать с них щиты, ловко устраивая гуляй-город. Перед пушками — китаи с бойницами.

Как не стремителен бег лыжников, но чтобы добежать до центра поляны, нужно время, а гуляй-город округляется, растёт, словно опарное тесто. Очень неожиданное действие русских, поэтому нужно спешить, нужно не дать гяурам полностью огородить себя деревянной стенкой. И никому из ведущих в атаку мятежников не приходит в голову остановить её. Пока не поздно. Отступление — ещё не разгром. Силы сохранены. Можно продолжать борьбу, ожидая к тому же поддержку и нападая неожиданно на зазевавшихся гяуров.

Нет, летят сломя голову. Благо, смазанные лыжи скользят отменно.

Даже первый залп рушниц не остановил атакующих. Даже дробосечное железо, выплюнутое с громом из пушечных стволов. Рвутся вперёд, чтобы как можно скорей приблизиться на полёт стрелы, тогда, по их пониманию, лучники тучами стрел заставят спрятаться ненавистных гостей за свои доски, остальным же лыжникам представится возможность подбежать к самим доскам и перемахнуть их. Никому тогда не дадут они спастись. Даже возницам. Подмога же осаждённым не подойдёт. Благодаря мудрости вождей, дорога перекрыта мощным заслоном.

Полное недомыслие. Андрей Курбский и его тысяцкие не лыком шиты. Засада уже давно обнаружена лазутчиками и обложена со всех сторон. Начнётся бой в центре низины, прозвучит сигнал напасть на засаду. Правда, немного не рассчитали воеводы — засада сопротивлялась чуть дольше того времени, какое определялось на её разгром, и всё же основные силы успели на помощь гуляй-городу, который отбивался уже из последних сил.

Когда сотни конников, одна за другой, начали выпластывать из леса по довольно сносно утоптанной биндюхами дороге, опомнившиеся мятежники отхлынули от гуляя и понеслись во всю прыть, как убегающие от гончих зайцы, к опушке. Увы, для них не спасительной. Отовсюду их встречали дружные залпы рушниц.

Паника — смерти подобна. Мятежников — не жалкая кучка, многие из них умелые и храбрые воины; им бы не метаться растерянно по снежным сугробам, теряя впопыхах лыжи, а встать в круг, огородившись щитами, и изготовиться к рукопашке, итог которой может рассудить только Всевышний. Вышло же так, что лишь малые группы, да и то порознь, сошлись с русскими воинами в смертельной схватке. Остальные что? Сдавались почти поголовно. Побросав сабли, колчаны со стрелами и саадаки, ложились на снег, ожидая либо лютой смерти, либо рабства.

Курбский остановил сечу, велев собрать все лыжи, отобрав их у мятежников. Много вышло. Очень много. Целый обоз нужен бы, да где его взять. Пришлось воспользоваться смекалкой посошных возниц, и выход нашёлся: теми же лыжами, повтыкав их частоколом между бортами биндюх и китаями, поднять борта. Куда как ладно. Грузи — не хочу.

— В остроге бунтарей разживёмся и санями, и новыми лошадьми, — укладывая лыжи, вслух высказал один из возниц своё сокровенное, и князь Курбский даже удивился разумности рассуждений посошника. Действительно, путь полка лежал к крепости на Меше, добраться туда следовало как можно скорей.

— Повремените укладывать лыжи, — велел он возницам, — пусть ратники себе выберут, какие ладные к ноге каждому. Остаток уложите.

Оставив тысячу конников при обозе и по дюжине от каждой сотни коноводами, всех остальных князь Курбский поставил на лыжи и приказал:

— Вам с Божьей помощью брать вражескую крепость. Сдавшихся — не сечь. Саму крепость сравняем с землёй. Я — с вами. Обоз, его охрана и коноводы обождут нас здесь.

Крепость пала без боя. Вновь князь Курбский пошёл на хитрость. Когда до крепости оставалось версты четыре, он выделил полусотню, переодев её в черемисские одежды, вооружил луками со стрелами и татарскими саблями. Кольчуги, правда, воины не сняли, поверх них надев стёганные чапаны с проложенными внутри железными пластинками, как было у многих мятежников. С надвратной вышки передовых ратников признали за своих, отворили ворота, оповестив оставшихся в крепости воинов, что явно с победой возвращаются их товарищи, воины Аллаха, домой.

Когда же воротники обнаружили обман, оказалось уже поздно. Кто успел оголить сабли, были тут же посечены, кто сдался, тех заперли в надвратной башне; затем, не дожидаясь подхода главной силы, оставив на воротах пару дюжин, начали пробираться меж густых мазанок, готовые посечь каждого встречного. Но тихо на улочках. Неужели все мятежники там, в низине, разбитые в пух и прах?

Нет. Вскоре послышались голоса. Не тревожные, скорее возбуждённо-радостные. Стало быть, на какой-то площади собрался народ.

Не ошиблись наши воины: на площади перед убогой мечетью, размером чуть больше окрестных мазанок, собралось сотни четыре мятежников совершенно безоружных и даже не в ратных чапанах. Явно вышли встречать товарищей, возвращающихся с вестью о победе.

Не рискнул сотник, командир передового обманного отряда вступить на площадь с парой дюжиной своих ратников. Мятежников, хотя и безоружных — пруд пруди. Разбегутся, поняв в чём дело, по своим мазанкам, похватают сабли, натянув ратные чапаны, пойдёт тогда потеха. Не лучше ли обождать подхода князя Курбского с основной силой. Гонец к нему уже послан.

А на площади начали возникать недоумённые вопросы: отчего же, мол, вестники о победе не спешат вознести хвалу Аллаху за полный разгром очередной рати гяуров?

— Пересказывают воротниковой страже подробности боя, — успокаивал собравшихся мулла, но вскоре сам предложил:

— Я пойду и выясню, в чём дело?

Русские ратники перехватили его. От испуга он словно язык проглотил, невнятно промычал что-то, но мулле тут же зажал рот мечебитец могучей ладонью.

Дали мулле прийти в себя и рассказали ему о разгроме засады. О полном её разгроме. Ещё о том сказали, что на подходе целый полк русского войска, поэтому сопротивление бесполезно.

— Сейчас со ступеней мечети призовёшь свою паству к смирению. Иначе смерть всем. Тебе в первую голову.

Толмач переводил слово в слово. И рассказ о разгроме мятежного войска, и о требовании сдаться, и об угрозе, в ответ же услышал гордое:

— Смерть правоверного в бою с неверными — прямая дорога в рай. Со ступеней мечети я призову отчаянно биться во имя Аллаха!

— Ишь ты, как поёт! — хмыкнул сотник, хотя и был обескуражен ответом. Он не сразу сообразил, что делать дальше, коль скоро предложенное им не проходило, но никто из подчинённых, да и мулла, не заметили замешательства сотника, ибо тот быстро обрёл уверенность. — Не хочешь призвать свою паству к покорности, сделаю это я.

Сотник велел десятку мечебитцев вернуться к воротам, чтобы в случае чего удержать их всеми силами до подхода полка, остальным приказал оставаться на месте в готовности к неравной сече.

— Ждите моего знака.

Ухватив муллу за шиворот и подталкивая его коленом в зад, сотник принудил его идти к площади. Толмач робко семенил за сотником и муллой, шепча беспрестанно:

— О! Аллах!

Поступок сотника был очень рискован, но вполне оправдан: требовалось во что бы то ни стало выиграть время. Даже ценой своей жизни. Ради сохранения жизни сотням боевых товарищей.

В мановение ока насупилась ликующая площадь, увидя своего муллу, подневольно, за шиворот выпихнутого из узкого переулка. Он что-то хотел крикнуть, но получил удар по загривку и сник. Заговорил громко русский ратник (это моментально поняли мятежники), а толмач столь же громко начал переводить его слова.

— Вашего войска нет! Частью посечено, частью пленено. Целый полк русского государя совсем скоро будет здесь. Ворота мы взяли. Они отворены. Сопротивление бесполезно. Предлагаю сдаться. Даю слово, всем будет сохранена жизнь.

Площадь угрожающе зашипела и, уплотнившись, начала надвигаться на сотника — он выхватил засапожный нож и приставил его к кадыку муллы, однако тот не сник ещё больше, как можно было ожидать, а встрепенувшись, прокричал:

— Именем Аллаха, спешите к оружию! Надевайте доспехи. Смерть гяурам!

Подействовало. Мятежники устремились было в узкие проулки к своим мазанкам, но поздно: их встречали русские ратники, успевшие окружить площадь. Твёрдо ступая, они оттеснили мятежников на площадь и сбили их в тесную кучу. Только тогда на площадь вышел сам князь Андрей Курбский.

— Молодец! — похвалил он сотника. — Водить тебе отныне тысячу. А муллу отпусти. Безвреден он теперь. Его вопли, обращённые к Аллаху, ничего не изменят.

Князь подошёл ближе к донельзя стиснутой толпе мятежников и долго вглядывался в их лица, стараясь угадать мысли, настроение этих людей, понять, смогут ли они в конце концов осознать, что самый худой мир лучше самой успешной войны. Неведомо, удовлетворил ли князь своё любопытство, всё ещё осматривая толпу, он заговорил, чеканя слова:

— Сейчас мы изымем всё ваше оружие, после чего вы своими руками сравняете с землёй крепость, вами построенную. Когда управитесь с этим и присягнёте государю Российскому Ивану Васильевичу на Коране, сможете вернуться к своим семьям. Упрямцев окуём и — в Москву. Вершить суд станет сам царь. Суд праведный. Суд суровый.

Через неделю, когда разрушение крепости закончилось, все до одного мятежника поклялись быть верными присяжниками царя Российского.

Можно вздохнуть с облегчением? Можно бы, но не нужно. Ещё преждевременно. Впрочем, расслабиться не дал новый очаг мятежа, во главе которого встал сотник Бердей из луговой черемисы. На его зов откликнулись ногайцы, калмыки и башкирцы — изрядное получилось войско. И вообще, Луговая и Арская земли не дышали покоем. Вести, доходившие от Даниила Адашева с Камы, хотя и добрые, но не успокаивали полностью. Учитывая сложившуюся ситуацию, князь Андрей Курбский послал к Ивану Грозному гонца с докладом и просьбой не уводить из Татарстана полки, усмиряющие мятежников, до полного успокоения края. По мнению Курбского, на это требовалось не менее года. В ожидании ответа главный воевода готовил полк Микулинского к походу до Башкирских пределов; князя Ивана Шереметев — на Бердея; сам же намеревался идти по Вятке до самого Уржума, где, как стало известно, тоже волнуется народ против Москвы.

Разрешение было получено без проволочек, и вот пустились в путь — вновь по льду, пока ещё крепкому. До самого Уржума. Если основной колонне со всем обозом и огневым нарядом передвижение давалось сравнительно легко, если передовые дозоры лазутили без труда, то боковым приходилось очень трудно: снег уже начал набухать, особенно на солнцепёке, став ещё более тяжёлым, а за ночь, прихваченный морозцем, он покрывался ледяной корочкой, кровявшей бабки коням; из-за этого всё громче и настойчивей раздавались голоса тех, кто был против боковых дозоров. Они выдвигали свой казавшийся им убедительным аргумент:

— Какие засады в таком лесу? Снег, что каша недоваренная.

Курбский же стоял на своём. С одним соглашался — коней нужно беречь.

— Пусть дозоры встанут на лыжи. Но бдить и бдить! Мы же не к тёще на блины направляемся, — повторил он слова князя Ивана Шереметева.

Твёрдость эта оказалась не зряшной. У Вятских полян — засада. У Малмыжа — ещё одна. Даже больше первой. Своевременно обнаруженные, они были сравнительно легко ликвидированы, что отбило у вятичей охоту сопротивляться. Уржум встретил полк князя Андрея Курбского с хлебом-солью.

Присягнули царю Ивану Грозному без принуждения, а по поводу засад утверждали, что это, мол, самовольство безмерно ретивых, без воли народной взявших оружие.

Андрей Курбский сделал вид, будто поверил сказке, велел отпустить всех пленников на поруки, удержав только десятка три их начальников.

До самой макушки лета сотни детей боярских и стрельцов оставались в Вятской земле, хлебосольно мирившейся с этим. Курбский же, ратуя за дело, писал митрополиту, просил уделить больше внимания укреплению православия в крае; умелыми проповедями вести заблудших в светлый духовный мир. Митрополит откликнулся сразу же, правда, не проповедников умных прислал, а нескольких настоятелей монастырей с кучками монахов и просьбой помочь им обзавестись землёй и поставить на Богом данной земле крепкие монастыри.

И помыслить даже Андрей Курбский не мог, что митрополит прислал монахов без согласия на то Ивана Грозного, что в будущем вменится князю в вину и будет расценено как крамольные действия.

Но в данное время Курбский придумал свою хитрость: решил строить монастыри так, чтобы они стали одновременно и крепостями, способными выдерживать многомесячные осады. Для этого опытных ратников выделил, и местной власти определил урок, вроде бы плату за вынужденный поход к ним.

К осени князю Курбскому пришлось покинуть Вятскую землю, где, по всему видно, нужда в ратной силе отпала. Тем временем земля Арская, присягнувшая прежде вроде бы охотно, вновь изменила. Возглавили мятежников князь Ямчура, прозванный Измаилтяниным, и богатырь черемисский Алека. Властям Уржума Курбский не стал сообщать о том, что ему необходимо спешить на помощь князю Ивану Шереметеву, обосновал свой уход так:

— Верю в вашу честность, в ваше искреннее желание благоденствовать в единой семье российской, поэтому увожу полк свой. Пора с вас снять бремя кормления ратников, да и им самим пора по домам.

Знали ли вятичи об измене Арска? Вряд ли. Они ещё раз заверили клятвенно, что их дом, их семья — Россия, ибо сами они испокон века русские.

Путь полка лежал не на отдых, а к Арску. Спешный. Шёл полк, сметая засады, беря в плен бунтарей, без особого разбирательства казня князей, мурз, всех иных знатных татар. Летопись оставила такие данные: преданы смерти 1600 человек, убито в боях 10 000 неприятелей, взято в плен 600 татар, а жён и детей — 15 000. Данные эти с учётом последнего боя под стенами Арска.

Взять его штурмом полку князя Ивана Шереметева не удалось, потому он и запросил помощи. Однако Курбский не привёл свой полк в стан осаждавших Арск, а разбил свой стан вёрстах в трёх от столицы Арской земли и позвал к себе на совет князя Шереметева.

— Наша с тобой задача — выманить из крепости хотя бы крупную вылазку, обескровив тем самым её оборону, — выслушав доклад Шереметева о положении осадных дел, начал излагать свои мысли Андрей Курбский, затем спросил: — Часты ли вылазки?

— Да.

— Успешны ли они?

— Нет, конечно. Отбиваем. Но не получается на плечах убегающих врагов ворваться в город.

— А надо бы. Именно — на плечах бегущих. Только в этом я вижу успех. Путь один: обмануть, выказать страх и, побросав туры, отступить от стен как можно дальше.

— Не бегал я никогда, — с явным недовольством воспринял предложенное Курбским Шереметев. — Опозоришься донельзя.

— Придётся, князь. Не бежать, а умело отступать, сохраняя ратников. Иначе, теряя время, мы делаем услугу мятежникам.

Ждать вылазки долго не пришлось. Словно в угоду замыслу Курбского, на этот раз отворились сразу все ворота, и на русские закопы и тыны навалилась приличная сила, оттого паника выглядела вполне правдоподобно. Арцы увлеклись погоней, не обращая внимания на свои тылы. Вот тут и выпластал полк Андрея Курбского из ближнего леса и намётом понёсся к воротам. Какие-то из них успели захлопнуться перед самым носом русских конников, а какие-то — нет. Из центральных же, Казанских, вывел свою отборную дружину сам князь Ямчура Измаилтянин.

Ошибка полководца. Можно сказать — роковая. В крепости почти не осталось войска, вот русские ратники легко захватывали улицу за улицей, а против Ямчуры встал сам князь Андрей Курбский со своей не менее храброй дружиной.

Нашла коса на камень.

Могло бы всё закончиться печально, прекрати отряд, совершавший вылазку, преследовать отступавших в панике и вернись обратно — не устоять бы тогда дружине князя Курбского, а ворвавшиеся в крепость ратники оказались бы в западне, но князь Иван Шереметев поступил разумно, заманив этот отряд в мешок. Это он сам продумал отрезать татар от крепости, чтобы не оказался полк Курбского в трудном положении. Вроде бы улепётывают в панике русские воины, ныряют, спасаясь якобы от острых сабель в ёрники, а на самом деле сбивалась в лесу тысяча за тысячей основная часть полка и заходила справа и слева за спину увлёкшимся в погоне. По удару набата, глухой звук которого слышен более чем на версту, тысячи сомкнулись за спиной противника.

Узнав от гонца о сече у Казанских ворот, отряд круто развернулся, дабы поспешить на помощь своему вождю, но не тут-то было — путь заступили вставшие стеной русские конники. Равновесие сил у Казанских ворот, таким образом, не изменилось. Рубка продолжалась отчаянная. Ямчура пытался пробиться к князю Курбскому, и путь ему прорубали богатыри, особенно Алека, известный на всю Татарию не только медвежьей силой, но и лютой ненавистью к гяурам. Казалось, ничто не сможет остановить Ямчуру и его телохранителей — быть поединку князей, к которому Курбский тоже стремился, прорубаясь сквозь секущихся со своими стремянными к Ямчуре. Всё ближе они друг от друга. И тут — вопль:

— Алека убит!

Да, раненый дружинник по имени Козьма подсек засапожным ножом бабки богатырскому коню, а когда конь завалился на бок, тот же Козьма вонзил богатырю нож в незащищённый кадык. Алека ещё вскочил, взмахнул даже саблей, чтобы рассечь надвое своего обидчика, но удар шестопёра русского богатыря Никиты Коломенского довершил благое дело.

Князь Ямчура только на мгновение отвлёкся, услышав вопль рядом с собой, и этого было вполне достаточно, чтобы тот же шестопёр Никиты Коломенского смял в лепёшку мисюрку[23] князя Ямчуры.

— Князь убит! — разнёсся крик отчаянья над головами бьющихся в рукопашке.

Ход боя резко изменился. Арские воины в панике понеслись к воротам, но, к счастью русских соколов, сотня из прежде ворвавшихся в город уже пробилась к Казанским воротам, встретила залпом рушниц и обнажёнными мечами дружину павшего в сече главаря мятежников.

Благоразумные побросали сабли и пали ниц, не пожелавшие сдаться были посечены.

За тот последний в Татарии славный бой, после которого в крае наступило успокоение, Иван Грозный милостиво одарил медалями и Андрея Курбского, и Ивана Шереметева, которого особенно похвалил:

— Низкий поклон тебе, князь, за то, что ты ловко убегал от взбунтовавшихся агарян.

Совсем иные слова скажет Иван Грозный после подобного, только более значимого тактического хода, применённого полком Ивана Шереметева в сражении с Девлет-Гиреем, когда по воле главного воеводы русского немногочисленного войска, заступившего путь стодвадцатитысячной армаде крымцев, полководец тоже проведёт безукоризненное ложное отступление, которое поможет победоносному окончанию битвы.

— В кандалы труса! Зайцам нет места среди моих воевод! — изречёт тогда государь.

К тому времени Иван Грозный рассудил, что ему не нужны великой славы воеводы. Расправился он не только с Иваном Шереметевым, но и с Михаилом Воротынским, героем России. Вечным героем.

Произойдёт такая перемена через десяток лет. Теперь же полки, подавившие мятеж, царь Российский встретил торжественно, но всё же не с тем доброжелательным настроением, какое заслуженно можно было бы ожидать. Андрей Курбский не удивился. Он реально оценивал отношение к нему Ивана Грозного: хорошо, что тот после болезни не упрятал в подземельную темницу или даже не казнил за сопротивление присяге царевичу Дмитрию. И всё же — обидно. За героев ратников обидно, за других воевод. Столько усилий, столько славных побед — успокоен огромный край, теперь навечно прирощенный к России. Достойна ли оценка свершённого?

Ну, пусть он, Курбский, на подозрении, пусть не в чести первые воеводы полков, тоже благоволившие Владимиру Андреевичу, предпочтя его несмышлёному дитяти. Пусть обида на них у царя не прошла, но виновны ли вторые и третьи воеводы полков? Виновны ли тысяцкие, сотники, десятники да и тысячи рядовых витязей в чём-либо пред царём? Так и их чествовали, словно подневольно, будто опричь души это.

В памяти осталось, как одаривал Иван Грозный воевод и ратников после взятия Казани, хотя падение столицы Татарии ещё не значило полного уничтожения угрозы возродиться разбойному гнезду. Теперь же, когда народ силой принудили понимать, что мирно жить с Москвой себе же в выгоду, а тех, кому можно было довериться в борьбе за призрачную свободу, уже нет и в ближайшее время вряд ли таковые объявятся — разве за такую победу, более значимую, чем взятие самой Казани, менее щедро нужно честить? Иван же Грозный явно скаредничал.

Но что поделаешь? Царь, он и есть — царь. Окружил себя содомской стаей и куролесит на престоле. Стало быть, так судил Господь Бог.

Встреча с братьями Адашевыми (Даниил тоже блестяще исполнил ратный урок на Каме), с Сильвестром и Владимиром Андреевичем ещё более озадачила Курбского. Весь Кремль словно на бочке с порохом сидит. Никто не знает, что с ним случится завтра. Сегодня цел и — слава Богу.

— Не собраться вот так же всей Избранной радой у самого царя и высказать ему всё без обиняков. Разве простительно нам оставлять его без нашего внимания? Разве допустимо, чтобы у трона толпились безнравственные козлоплясы? Я, как глава Рады, попрошу государя собрать её в ближайшие дни.

— Рискнёшь головой, — со вздохом предостерёг Сильвестр. — На меня, во всяком случае, не рассчитывай. Я принял решение воротиться в монастырь. Даже не в свой, а в более удалённый от содомского гнезда.

— Я тоже собираюсь покинуть Москву, — в тон Сильвестру огорошил князя Курбского Алексей Адашев. — Не борец и я с содомией. Слишком далеко всё зашло. Плетью обуха не перешибёшь. Считаю, не сносить нам голов.

— А я всё же попробую. Может, и нет пока ещё никаких обухов? Может, есть ещё возможность поправить дело?

— За то время, пока ты вразумлял мятежников, в Кремле день сменился ночью. И не только Малюты и его дружков вина, но и новой жены Грозного Темгрючихи[24]. Она — сатана в сарафане. А муж и жена — одна сатана.

— Не отговорите.

Готовился к разговору с царём князь Курбский основательно, выясняя в деталях обстановку в Кремле, продумывал, как ловчее осудить зло и как призвать к добру. Однако предполагаемый разговор не состоялся. Андрей Курбский не был ещё к нему готов, когда сам царь позвал князя к себе. В комнатку для тайных бесед.

— Садись, глава Избранной рады. Послушай меня, а я тебя послушаю.

Вроде бы доброе начало, только приглашение, как будто свойское, прозвучало с ехидцей.

«Что задумал? Не опалит ли?!»

Нет, Иван Грозный пока не собирался расправляться с князем Андреем Курбским. Его казни, вроде бы стихийные, по настроению или по неожиданному навету, на самом деле имели довольно продуманный порядок. Каждому — своя очередь, и Курбский в этой очереди пока не в первых рядах. Удачливый, умный и самоотверженный воевода ещё был нужен Ивану Грозному. Он усмирил край Татарский, теперь ему усмирять Ливонию. Вместе с Даниилом Адашевым, тоже воеводой от Бога. А потом — видно будет.

Продолжил Иван Грозный уже без ехидства. Вполне серьёзно:

— Проведя долгое время в трудах ратных вдали от Москвы, ты многое не знаешь. Поведаю. Тевтонский орден сменил магистра. Вместо престарелого Фирстенберга магистром стал Кетлер. Размазня. Но коварен зело. Сразу же заварил кровавую кашу.

Наёмники немцы вроде бы по своей воле начали обстреливать из Нарвы Ивангород[25], нарушив перемирие. В ответ — спалена была Нарва, взят Дерпт, к Вендену подступили, где сидел сам Кетлер. Едва тот ускакал, но обоз магистра стал нашей добычей.

Подробнейшим образом пересказывал Иван Грозный, как разворачивались события в Ливонии: наёмников немцев и рыцарей били во всех сражениях, захватывая всё новые и новые города, и тогда Кетлер взмолился о переговорах, сам попросив перемирия. По совету Алексея Адашева Иван Грозный согласился принять послов магистра, ибо передышка ему тоже была нужна. Вернее, не передышка, а полки: началось завоевание Астраханского ханства, против чего на дыбы встали Крым и Османская империя. Вот и требовалась основательная сила, чтобы противостоять им.

Не хотели мириться с завоеванием Астрахани Москвой и ногаи, и даже Сибирское ханство, чтобы сбивать с них спесь, тоже нужны были полки.

Не предполагая, что Кетлер, запросивший перемирия для переговоров, сам его нарушит, Иван Грозный вывел из Ливонии значительную часть своего войска и ждал послов. А Кетлер не спешил. Узнав о сокращении русского войска, ему противостоящего, магистр решил коварно воспользоваться этим; не направляя посольство в Москву, сам лично, с пышной свитой, чтобы пустить пыль в глаза, он выехал в Краков, убедить короля Августа вступить в войну с Россией в союзе с Тевтонским орденом.

Собрался Сейм. Рядились долго. Сошлись на том, что королю отдаётся в залог крепости Мариенгаузен, Лубан, Ашерат, Дюненбург, Розитен, Луцен при условии, что по окончании войны будет заплачено семьсот тысяч гульденов, король же обязался стоять всеми силами за Ливонию, восстановить целостность её владений и братски разделить с орденом будущие завоёванные в России земли.

Разделили шкуру неубитого медведя.

Кроме короля Августа орден поддержали и некоторые другие правители. Герцог макленбургский Христофор привёл из Германии новую дружину наёмников, а император пообещал выделить на её содержание сто тысяч золотых. Герцог прусский, ревельский магистр и многие другие снабдили войско Кетлера знатной суммой денег, и тогда магистр ордена решился нарушить перемирие, не ожидая сроков его окончания. Один из отрядов его войска напал близ Дерпта на полк воеводы Захария Плещеева, не предусмотревшего возможность коварства. Захваченный врасплох полк был разбит наголову. В том бою полегло более тысячи русских ратников.

— Я срочно послал на Кетлера из Новгорода и Пскова воевод Ивана Мстиславского, Петра Шуйского, Василия Серебряного. Держится и Дерпт. Кетлер застрял у его стен. И ещё в нашу угоду, король Август не направил своё войско в Ливонию, а прислал ко мне секретаря своего Володковича. Хитрит. Ни вашим, ни нашим. Ещё из Вены от цесаря Фердинанда прибыл вельможа с посланием. Обещает дружбу, если я не стану воевать Ливонию. А я её не воюю. Я возвращаю исконно русские земли под свою руку. В ратных делах тоже вроде бы исправляем допущенное по недосмотру Плещеева, но, как я вижу, война с орденом надолго. Вот я и позвал тебя, князь, чтобы возложить на тебя великую долю: встать во главе моего войска, что стоит против Кетлера. В помощники тебе даю Даниила Адашева. Поведёшь четыре свежих полка.

Ранние биографы князя Андрея Курбского оставили о том событии восторженные свидетельства, и они долгое время перекочёвывали из одного исторического труда в другой. Воспроизвёл их и Карамзин: «Курбский в восторге целовал руку державную. Юный государь обещал неизменную милость, юный боярин — усердие до конца жизни». Правда, историк тут же оговаривается: «Оба не сдержали слова, к несчастью своему и России».

Если отрешиться от откровенного восторженного свидетельства явного угодника Ивана Грозного и взглянуть на те события с должным анализом, то вполне могут возникнуть сомнения, с таким ли низкопоклонством воспринял князь Курбский новое назначение государя?

Да, он служилый князь и, стало быть, не мог не подчиниться царской воле, а как воевода и патриот России тем более. Ослушание или даже упрямство имели бы самые печальные последствия. Удаление из Кремля в одну из своих вотчин или ссылка на Белоозеро, где обычно держал Иван Грозный под неусыпным надзором опальных князей, — более мягкий вариант. Пострадал бы и авторитет в среде князей и бояр — они единодушно осудили бы отказ от столь высокого доверия. Главный воевода всей рати, сражающейся в Ливонии с орденом, — это не шуточки.

Но если приглядеться с другой стороны? Курбский — князь из перворядных. Он — Владимирович, а род их более знатный, чем род Даниловичей, волею судеб оказавшихся на престоле. Пусть он теперь служит царю, но не теряя родового достоинства. Ведь он сохранил родовые уделы, оставаясь одним из богатейших князей. И вообще, разве Андрей Курбский, видя, что творится вокруг трона, не понимал, по какой причине его отсылают подальше от Кремля, чтобы не мешал царю и его окружавшей своре куролесить. А он бы мог быть очень полезным советником доброты.

Короче говоря, как ни болела, всё же померла.

С охотой или без неё Курбский в скором времени вместе с Даниилом Адашевым повёл свежие полки в Ливонию и ранней весной был уже в Дерпте.

Дав отдых полкам и разобравшись с обстановкой, Андрей Курбский с Даниилом Адашевым и первыми воеводами полков, действовавших в Ливонии и вновь прибывших, определил тактический план всей весенне-летней операции. Главный удар наметили по Белому Камню, по пути овладев замком Фегефеер ревельского епископа. После этого разорить область Каскильскую, где благоденствовало множество замков орденских рыцарей.

Выступили на исходе мая, имея уже кое-какие сведения о силе неприятельских войск и том месте, где они находятся. Они вроде бы не настораживали, не понуждали готовиться к крупным боям, и в это не очень верилось ни Курбскому, ни Адашеву.

— Разведывать и разведывать, — твердил князь Курбский воеводам полков, хотя они сами вполне понимали, что вслепую двигаясь, можно попасть как кур в ощип.

Фегефеер взяли сравнительно легко. Подтащили как можно ближе стенобитные пушки к воротам. Полчаса непрерывного обстрела ворот тяжёлыми чугунными ядрами, и — путь открыт. Десятка два рыцарей попытались остановить в узком проходе под надвратной башней атакующих русских ратников, но те благоразумно не полезли в рукопашку, а постреляли рыцарей из рушниц и из подтянутой к месту боя пушки.

Пленён был сам епископ. Разграблен замок. Добыча ратная отправлена в Дерпт. Можно и вперёд, на Белый Камень, или, как его именовали рыцари — Виттенштейн. И тут лазутчики известили, что к замку спешит полутысячный отряд.

— Похоже, наёмники немцы, — докладывал гонец от лазутного дозора. — Зело спешат. Видно, прознали рыцари о нашем походе.

— Спасибо за своевременную весть, — поблагодарил гонца Андрей Курбский. — Пока оставайся при моей дружине.

Князь позвал Даниила Адашева и велел встретить отряд засадой. Языка при этом заполучить обязательно. Хорошо, если самого командира отряда пленить.

Адашев блестяще справился с заданием. Устроили засаду на лесном участке дороги совсем близко от замка, он, посчитав, что ратники, предвкушая скорый отдых за стенами замка, потеряют настороженность, велел двум касимовским татарам заарканить того, кто будет ехать впереди отряда, только после этого по его сигналу можно будет нападать.

Немцы хотя и шли на рысях, передовой дозор имели. Его решили пропустить, и он миновал засаду, ничего не заметив. А если нет сигнала опасности, чего же тогда опасаться? Перед лесом наёмники даже не перевели коней на шаг, и вот, когда весь отряд втянулся в лес, из подлеска змеями взвились петли конского волоса, и обе ловко захлестнули скакавшего впереди командира — дружно заговорили рушницы, мечебитцы, вначале пешие, затем и конные, укрывавшиеся в глубине леса, навалились на наёмников. Серьёзного сопротивления не получили: наёмники, они и есть — наёмники. Им к душе только деньги и лёгкие победы, а к смерти он не склонны относиться наплевательски: чего ради гибнуть в бою, если можно, сдавшись, перепродать себя новым воеводам, более удачливым и предусмотрительным. Наёмникам всё равно, за кого воевать, лишь бы платили деньги.

Не стал темнить и командир отряда наёмников.

— Да, о вашем выходе из Дерпта известно. Мы посланы оборонять замок епископа. Надеялись опередить вас.

— Какие ещё силы выставил орден?

— Прежний магистр Фирстенберг с девятью полками на дороге под самым Виттенштейном. С множеством пушек. Его трудно и даже невозможно победить ударом в лоб, но его можно обойти по болотам. Он не будет ждать со стороны болот удара. Я смогу проводить ваше войско болотистой низиной. Я знаю несколько проходимых дорог.

— Ишь ты! Быстро же изменил своим нанимателям.

— Я вынужден это сделать. У меня есть условие.

— Какое?

— Отпустите моих воинов, пленённых вами. Конечно, после того, как обходный манёвр позволит разбить Фирстенберга. Или заключите с нами свой договор. Мои воины храбры и послушны.

— Храбрость вашу мы уже испытали. Без неё обойдёмся. Отпустить же — отпустим.

Вот так, можно сказать, нежданно-негаданно появилась возможность одержать новую серьёзную победу, хотя путь к ней связан с немалым риском. У Фирстенберга девять полков, у Курбского — всего четыре. Но обходный манёвр многого стоит.

Распределил силы Курбский следующим образом: два полка без огневого наряда, только с рушницами, направлены болотистой низиной, два других он сам лично повёл по дороге к Белому Камню. Шёл медленно, основательно разведывая, как построил своё войско Фирстенберг. Получалось, в угоду тактическому замыслу: все силы расположены так, чтобы встретить русское войско на дороге, а со стороны болота нет ни закопов, ни тынов — не ждёт орденская рать оттуда никакого лиха.

Вызнав обо всём этом, Андрей Курбский поменял порядок атаки: первым не он будет налетать, а Даниил Адашев. Пусть перестраиваются полки для встречи с тыла (без сумятицы не обойдётся), тогда и введёт свои полки Курбский в сечу.

Гонец, вернувшийся от Адашева, доложил:

— Доволен воевода. Он сам хотел предложить подобное изменение.

— Вот и ладно тогда.

Вроде бы действительно всё шло ладно, только вот будто ступали по лезвию ножа. Ударь по полкам Адашева Фирстенберг первым, праздновал бы он лёгкую победу, и благо, что престарелый воевода, надеясь на свои девять полков, стоял бездвижно, ведя разведку только на дороге и ожидая подхода русского войска, очень, по его пониманию, худосочного. Болотистую низину он оставил полностью без своего внимания, оттого и получилось, что удар в спину для крупного орденского войска, оборонявшего подходы к Белому Камню, оказался совершенно неожиданным.

Взошла луна. Светло, почти как днём. Даниил решает воспользоваться этим благоволением Господа Бога — атаковать, не дожидаясь утра. Только дав немного передохнуть коням.

Такое решение было связано с немалым риском: Адашев намного опередил бы условленное время атаки, но слать главному воеводе гонца с сообщением о принятом им решении не было смысла, да и опасно в такой близости от полковых станов противника. Надежда у Адашева была лишь на то, что, услышав пальбу из рушниц — а немцы, возможно, даже пушки применят — полки Курбского поспешат к месту боя.

Без лишнего шума Даниил Адашев повёл пять тысяч детей боярских на главный стан орденского войска, остальные отряды, тоже по пяти тысяч, — на полковые вражеские станы. Силы, конечно, далеко не равные, и весь расчёт только на неожиданность.

Расчёт вполне оправдался. Полковые станы, атакованные русскими конниками, не вдруг обрели ладность в обороне, понесли заметный урон, а не атакованные русскими из-за нехватки сил полки, не получая команд от Фирстенберга, не знали, что делать. По собственной инициативе на всякий случай поворачивали пушки в сторону болотистой местности, а некоторые даже для острастки начали стрелять, раня и убивая своих.

Совсем недолго длилась растерянная несогласованность, затем бой обрёл стройность. Теперь русские конники вынуждены были отбиваться от начавших наседать более многочисленных врагов, но противостоять им пришлось тоже не слишком долго: подоспели полки Курбского, врубились (получилось тоже со спины) в сечу. Немцы дрогнули, их гнали вёрст шесть, до глубокой реки, мост через которую обрушился под тяжестью убегающих, многие утонули, многие пали от мечей. Спаслось от девяти полков малое число воинов.

С рассветом Курбский возвратился к ставке Фирстенберга, которую держал в полном окружении Даниил Адашев, не пустив свои пять тысяч в погоню за немцами.

Разумно поступил. Вся казна отставного магистра оказалась в руках воевод, а пленено было сто семьдесят знатных чинов Тевтонского ордена.

Стремительно развил князь Андрей Курбский свой первый успех, в два месяца одержал не менее десяти значительных побед, важнейшая из которых — Феллинская. Могучая крепость пала в результате умелой осады и столь же умелого штурма.

И князь Курбский, и окольничий Адашев могли надеяться на ласковое слово царя, на его милость за столь высокое воеводское мастерство, которое весьма и весьма ослабило Тевтонский орден, который теперь, без приукраса можно сказать, дышал на ладан. Однако Иван Грозный словно в рот воды набрал, а друзья Курбского и Адашева слали настораживающие вести.

Главное, что следовало из тех сообщений: настал конец счастливым дням для государя и России, грядут неотвратимо чёрные дни для всех без разбора.

Не совсем так. Разбор имелся. Цепко Иван Грозный ухватился за Алексея Адашева и за Сильвестра. Одного вроде бы отпустил в монастырь, другого — на воеводство, но следом за ссылками полились на обоих ушаты грязи — бывших любимцев стали обвинять во всех смертных грехах, особенно настаивали на участии в отравлении любимой жены государя. Курбского конечно же Адашев известил о гнусной напраслине, на них возведённой, и князь со всей ясностью понял: не сносить братьям голов, а стало быть, и его, Курбского, голова держится не прочно. Его наверняка казнят как друга и единомышленника опальных. Впервые у князя возникла мысль о том, не податься ли ему вместе с братьями Адашевыми к королю польскому, как предлагал Даниил Адашев. Но Алексей наотрез отказался, и это меняло дело. Вместе — приемлемо, уйти одному означало поставить своих товарищей ещё в более тяжёлое положение.

И так князь прикидывал, и эдак. Всё не по уму.

С одной стороны, кроме друзей ещё и семья. Если с ней бежать, схватят как пить дать. Если одному уйти, что тогда станет с любимой женой? Соломенная вдова, пособница изменнику. Ко всему прочему, побег означал и потерю нажитого за многие сотни лет родом Курбских, и потерю чести, славы.

С другой стороны, у него есть право, освящённое Русской Правдой, древнейшей, Ярослава Мудрого и Ивана Третьего, служить по своему усмотрению великим князьям, теперь именующим себя царями и королями. А ляхи — единая славянская семья. Они ближе всех к славяноруссам. И законы у них издревле схожи. Прежде, до завоевания России монголами, не враждовали две могучие ветви славянского народа. Более того, ляхи пришли на помощь русским, начав вместе с ними и с Литвой, тоже единокорневым народом, отвоёвывать захваченные монголами русские земли. До верховий Оки дошли шаг за шагом.

Жадность, однако, пересилила честь, совесть и славянское братство. Не захотелось бывшим союзникам после освобождения России от ига монгольского отдавать, как было изначально задумано, добровольно то, чем они владели многие десятилетия.

Способствовала разобщению и католическая церковь, которая к тому времени основательно запустила свои щупальца в Польшу и в Литву.

Вот так и началась вражда. Непримиримая. Кровопролитная. И всё же — она наносная. Пламя вражды можно загасить, если постараться. Подобная мысль согревала, оправдывая в какой-то мере переход на сторону врагов России.

Но сколько сил отдал род Курбских возвеличиванию своей отчизны? Один поход Фёдора Семёновича Курбского-Чёрного[26] против владыки Сибирского ханства Ипака чего стоит. Набирало силу Сибирское ханство, осколок Золотой Орды, укрепляло союз с ногайцами и даже с крымцами, нависая новой угрозой над Россией. Угрозой из Сибири. Первые её признаки уже осязались. Хан Ипак начал притеснять вогулов и остяков, которые жили в дружбе с Россией, вели крупную меновую торговлю с русскими купцами через Мангазею и через Камень с Пермью и Вяткой, при этом русских купцов и промышленников тюменские татары не только грабили, но и убивали. При поддержке Ипака начал озоровать и князь Асяка, глава вогульского Палымского княжества. Подобного терпеть было нельзя. И вот Иван Третий, Великий, Грозный, разгромив на Угре хана Ахмата и освободившись от татаро-монгольского ига, решил нанести упреждающий удар по Ипаку, одновременно объясачить вогулов и остяков, а при удачном стечении обстоятельств присоединить их к России.

Родовая память Курбских сохранила все боевые подвиги князя Фёдора, свершённые в том исключительной важности для отечества походе. Сохранила и то, что Курбский-Чёрный мечтал, побив хана Ипака, стать великим князем Тюменского княжества, в который войдут все народы Сибири — дружеского Москве княжества, но свободного от неё. Иван Третий Грозный проведал о том замысле, но не опалил князя Фёдора, а прислал к нему в товарищи воеводу Салтыка Травина[27]. Смирился Курбский-Чёрный, а по завершении похода понял, сколь важно честно служить отечеству. Его наказ, данный сыновьям, которых он призывал быть истинными патриотами родины, дорожить честью, был не забыт и его потомками, в том числе и князем Андреем Курбским.

Сын Фёдора Михайловича повторил подвиг отца, о чём в Государевой разрядной книге под 1499 годом записано:

«Повелением государя великого князя Ивана Васильевича всея Руси хождение воевод князя Петра Фёдоровича Ушатого, да Семёна Фёдоровича Курбского, да Василия Ивановича Заболотского Бражника в югорскую землю, на Коду и на вогуличи. А от Печеры-реки воеводы шли до Камня две недели, и тут разделились воеводы: князь Пётр да князь Семён через Камень шли щелью, а Камня в облаках не видать, только ветрено. Да убили воеводы на Камне самояди 50 человек и взяли 200 оленей, а на оленях от Камня шли неделю до первого городка Ляпина. А всего до тех мест шли 4650 вёрст. Из Ляпина встретили с дарами югорские князья на оленях, и от Ляпина воеводы пошли на оленях, а рать — на собаках. И Ляпин взяли, и поймали 23 города, да 1009 лучших людей и 50 князей привели. Да Василий Бражник взял 8 городов. И пошли к Москве здоровы все ко государю».

У Великих князей московских и первого государя Российского Ивана Третьего Великого Грозного, хотя и стремился он к единовластию, в чести были князья и бояре, особенно Владимировичи. Иван Третий уважал права удельных князей, признавших его царскую власть. Никогда за поперечное слово, даже не в угоду общему делу сказанное, не опалял. Напротив, прислушивался к советам, даже к тем, какие оприч души, и если находил в них доброе начало, принимал.

Круто повернул укоренившийся порядок сын его от второго брака с Зоей Палеолог, племянницей последнего византийского государя Константина Девятого. Упрятал венчанного на престол Дмитрия[28], внука Ивана Третьего, сам царствовал не будучи венчанным на царство, оттого, может, с болезненной остротой воспринимал любой, даже самый полезный совет, им не дозволенный. Тогда многие, привыкшие говорить смело о недостатках в правлении, поплатились либо ссылками, либо головами. Пострадал тогда и Семён Фёдорович Курбский, воевода, славный не только походом в землю югорскую.

А уж Елена правительница, вторая жена не венчанного на царство царя, тоже незаконно властвовавшая, вовсе не давала никому пара изо рта выпустить, руками своего любовника Овчины-Телепнева расправляясь с добрыми советчиками, не в угоду ей сказавшими слово.

А сын Елены Глинской, не весть от кого зачатый[29] (ещё при жизни мужа поговаривали, что она якшалась с Телепневым), но даже если от законного царя, всё равно на четверть крови Мамаевской[30], ибо Глинские — потомки хана Мамая, разбитого Дмитрием Донским и окончательно добитого царём Золотой Орды Тохтамышем. Не умертвил Тохтамыш врага России и своего врага, а отпустил к польскому королю, который дал Мамаю на содержание городок Глину.

Иван Васильевич Грозный единовластие довёл до такой извращённости, что при нём рта не откроешь, пока не получишь на то государева позволения. Жизнь подданных он ни в грош не ставит. Родовитая знатность тоже вне уважения. Особенно планомерно расправляется царь с Владимировичами, видя в них могущих законно претендовать на царствование. Как, к примеру, Курбские. Как и он, князь Андрей Курбский, знатных! представитель древнейшего владетельного рода. Перворядного рода. Разве не обидно такое?

Да, обида эта сопровождала подспудно Андрея Курбского всю его сознательную жизнь, но изменить что-либо в сложившемся положении служилого князя он не мог, да и не пытался это сделать. Он утешал себя тем, что усердие его искреннее, не по принуждению, и служит он не полукровке мамаевскому, врагу отечества, а на благо России.

И вот теперь князю надо было делать выбор: либо Россия, либо собственная жизнь. Князь метался душой. Он не находил покоя ни днём ни ночью, определиться же окончательно никак не мог. Подстёгивали к измене и побеги славных воевод и князей. Один за другим бежали они в Польшу от злодейств Ивановых: первым бежал князь Вишневецкий, которого за ревностную службу России Иван Грозный едва не отравил, следом — братья Андрей и Таврило Черкасские. Большее влияние оказали тут и арест Алексея Адашева, и ссылка Сильвестра на Соловки, и, наконец, казнь Даниила Адашева. А он — первый помощник и друг князя.

Совсем не ко времени пришлось и позорное поражение Петра Шуйского под Оршей.

Король Сигизмунд с большим опозданием, когда уже Тевтонский орден «приказал долго жить», начал войну с Россией. Иван Грозный не замедлил с ответом: из Полоцка выступил полк князя Петра Шуйского, из Вязьмы — полки князей Серебряных-Оболенских. Их задача: соединившись под Оршей, действовать уже по плану всей армии, вступившей в войну с Польшей и Литвой. Но полк Петра Шуйского был разбит польским воеводой Николаем Радзивилом. С лучшими полками королевскими и литовскими он встал близ Витебска, имел хорошую разведку и проведал, что полк князя Петра Шуйского идёт без должного охранения, в полной беспечности. Как упустить преподнесённый на блюде случай? Устроил засады на лесных дорогах близ Орши и наголову разбил русский полк. Сам Пётр Шуйский погиб. Пали два брата — Семён и Фёдор Полецкие, пленены князья Овчина-Плещеев и Иван Ослябин. Остатки полка бежали в Полоцк, оставив неприятелю весь обоз и весь огневой наряд.

Вроде бы вины главного воеводы рати князя Андрея Курбского в том поражении не было (полки ещё не перешли под его руку), но для Ивана Грозного, решившего расправиться с одним из авторитетнейших друзей Адашевых, вполне мог сгодиться и этот надуманный предлог. И царь пошёл на это. Послал к Курбскому емцов[31].

Но то ли емцы не очень спешили, то ли друзья послали вестника, который не жалея коней, опередил палачей, только у Курбского осталась в запасе ночь, чтобы принять окончательное решение — он выбрал жизнь, пусть даже без чести. А раз так, следовало поспешить. Пока готовили к быстрой дороге коней и упаковывали вьюки с частью драгоценностей (жену не оставишь без средств), нужно поговорить с ней. «А если она не согласится отпустить?»

Ответа на этот тревожный вопрос князь не находил. Ответит на него сама жена, юная летами, пригожая лицом и станом. Каково будет ей в монастыре?

— Что с тобой? — поняв его возбуждённое состояние, она спросила, прильнув к супругу.

— Я перед выбором: бежать к Сигизмунду или положить голову на плаху. Как ты рассудишь, то я и выберу.

— Милый мой князь, буду я счастливой только тогда, когда буду знать, что ты жив и здоров. Я не перестану до конца дней своих в монастырской келье молиться о твоём благополучии.

Курбский нежно поцеловал жену. Теперь все терзания позади.

Не сомневался Курбский ни на миг, что король примет его с распростёртыми объятиями и не оставит без дел. И действительно, Сигизмунд обласкал столь знатного воеводу, предоставив ему Кревскую старостию, десять сел с четырьмя тысячами десятин земли в Литве, город Ковель с замком и двадцать восемь селений на Волыни. Король посчитал, что такими дарами возмещает потерю Курбского, понесённую вследствии бегства князя с родины. Хотя это было далеко не так, всё же жизнь Курбского материально была обеспечена добротно.

И ещё Сигизмунд ввёл князя в Королевскую раду.

Побег очередного боярина в стан вражеский — ничего вроде бы из рук выходящего? Не он первый, не он последний. Однако побег Курбского стал шумным политическим, как бы мы теперь назвали, событием. Об этом в первую очередь позаботились сам беглец, его сторонники в Москве и его новые хозяева в Польше. Князя подтолкнули на письменное оправдание своего побега. Публичное оправдание.

Первое послание Курбского — короткое, весьма, однако же, ядовитое. Его можно воспроизвести полностью.

«Царю, некогда светлому, от Бога прославленному — ныне же, по грехам нашим, омрачённому адскою злобою в сердце, прокажённому в совести, тирану беспримерному между самыми неверными владыками земли. Внимай! В смятении горести сердечной скажу мало, но истину. Почто различными муками истерзал ты Сильных во Израиле, вождей знаменитых, данных тебе Вседержителем, и святую, победоносную кровь их пролил во храмах Божиих? Разве они не пылали усердием к царю и отечеству? Вымышляя клевету, ты верных называешь изменниками, христиан чародеями, свет тьмою и сладкое горьким! Чем прогневали тебя сии предстатели отечества? Не ими ли разорены Батыевы царства, где предки наши томились в тяжкой неволе? Не ими ли взят ы твердыни германские в честь твоего имени? И что же воздаёшь нам, бедным? Гибель! Разве ты сам бессмертен? Разве нет Бога и правосудия Вышнего для царя?.. Не описываю всего, претерпенного мною от твоей жестокости: ещё душа моя в смятении; скажу единое: ты лишил меня святое — Руси! Кровь моя, за тебя излиянная, вопиет к Богу. Он видит сердца. Я искал вины своей и в делах, и в тайных помышлениях; вопрошал совесть, внимал ответам её, и не ведаю греха моего перед тобою. Я водил полки твои, и никогда не обращал хребта их к неприятелю: слава моя была твоею. Не год, не два служил тебе, но много лет, в трудах и в подвигах воинских, терпя нужду и болезни, не видя матери, не зная супруги, далеко от милого отечества. Исчисли битвы, исчисли раны мои! Не хвалюся: Богу всё известно. Ему поручаю себя в надежде на заступление святых и праотца моего, князя Фёдора Ярославского... Мы расстались с тобой навеки: не увидишь лица моего до дня Суда Страшного. Но слёзы невинных жертв готовят казнь мучителю. Бойся и мёртвых: убитые тобою живы для Всевышнего: они у престола Его требуют мести! Не спасут тебя воинства; не сделают бессмертным ласкатели, бояре недостойные, товарищи пиров и неги, губители души твоей, которые приносят тебе детей своих в жертву! — Сию грамоту, омоченную слезами моими, велю положить в гроб с собою и явлюся с нею на суд Божий. Аминь. Писано в граде Вольмаре, в области короля Сигизмунда, государя моего, от коего с Божиею помощию надеюсь милости и жду утешения в скорбях»[32].

Послание это Ивану Грозному якобы вручил верный слуга Курбского Василий Шибанов. Об этом будто бы имевшем место историческом факте даже написан рассказ, в котором утверждается, что Иван Грозный приказал Шибанову читать послание, а выслушав его, якобы велел пытать, но Шибанов выдержал все пытки, не назвав ни одного сообщника Курбского. Картина, отобразившая то событие, красочна: царь слушает посланца Курбского, опираясь на посох, наконечником которого он, как живописует рассказчик, пригвоздил к полу ногу Шибанову. Кстати, нашёлся, значительно позднее, ловкий издатель по фамилии Шибанов, который эту картину сделал гербом своего издательства и, как утверждали современники, изрядно на этом разбогател.

В действительности эта история всего лишь спекулятивная легенда. Шибанов не бежал с Курбским в Польшу. Он, как и несколько других слуг князя, был схвачен задолго до появления первого послания перебежчика и окован. Одно достоверно: Василий Шибанов даже на лобном месте не отрёкся от своего господина.

Иван Грозный мог бы не ответить Курбскому, но он тоже увидел возможность публично оправдать свою жестокость через обвинение бежавшего слуги государева.

«Во имя Бога всемогущего, Того, Кем живём и движемся, Кем цари царствуют и Сильные глаголют, смиренный христианский ответ бывшему российскому боярину нашему советнику и воеводе, князю Андрею Михайловичу Курбскому, восхотевшему быть ярославским владыкою... Почто, несчастный, губишь свою душу изменою, спасая бренное тело бегством? Если ты праведен и добродетелен, то для чего же не хотел умереть от меня, строптивого владыки, и наследовать венец Мученика? Что жизнь, что богатство и слава мира сего? Суета и тень: блажен, кто смертию приобретает душевное спасение! Устыдися раба своего, Шибанова: он сохранил благочестие пред царём и народом; дав господину обет верности, не изменил ему при вратах смерти. А ты, от единого моего гневного слова, тяготишь себя клятвою изменников; не только себя, но и душу предков твоих: ибо они клялися великому моему деду служить нам верно со всем их потомством. Я читал и разумел твоё писание. Яд аспида в устах изменника; слова его подобны стрелам. Жалуешься на претерпенные тобою гонения; но ты не уехал бы ко врагу нашему, если бы мы не излишно миловали вас, недостойных! Я иногда наказывал тебя за вины, но всегда легко, и с любовию; а жаловал примерно. Ты в юных летах был воеводою и советником царским; имел все почести и богатство. Вспомни отца своего: он служил в боярах у князя Михаила Кубенского! Хвалишься пролитием крови своей в битвах: но ты единственно платил долг отечеству. И велика ли слава твоих подвигов? Когда хан бежал от Тулы, вы пировали на обеде у князя Григория Темкина и дали неприятелю время уйти восвояси. Вы были под Невлем с 15 000 и не умели разбить четырёх тысяч литовцев. Говоришь о царствах Батыевых, будто бы вами покорённых: разумеешь Казанское (ибо милость твоя не видала Астрахани): но чего нам стоило вести вас к победе? Сами идти не желая, вы безумными словами и в других охлаждали ревность к воинской славе. Когда буря истребила под Казанью суда наши с запасом, вы хотели бежать малодушно — и безвременно требовали решительной битвы, чтобы возвратиться в домы победителями или побеждёнными, но только скорее. Когда Бог даровал нам город, что вы делали? Грабили! А Ливониею можете ли хвалиться? Ты жил праздно во Пскове, и мы семь раз писали к тебе, писали к князю Петру Шуйскому: идите на немцев! Вы с малым числом людей взяли тогда более пятидесяти городов; но своим ли умом и мужеством? Нет, только исполнением, хотя и ленивым, нашего распоряжения. Что ж вы сделали после с своим мудрым начальником Алексеем Адашевым, имея у себя войско многочисленное? Едва могли взять Феллин: ушли от Пайды (Вейсенштейна)! Если бы не ваша строптивость, то Ливония давно бы вся принадлежала России. Вы побеждали невольно, действуя как рабы, единственно силою понуждения. Вы, говорите, проливали за нас кровь свою: мы же проливали пот и слёзы от вашего неповиновения. Что было отечество в ваше царствование и в наше малолетство? Пустынею от Востока до Запада; а мы, уняв вас, устроили сёла и града там, где витали дикие звери. Горе дому, коим владеет жена, горе царству, коим владеют многие! Кесарь Август повелевал вселенною, ибо не делился ни с кем властию: Византия пала, когда цари начали слушаться эпархов, синклитов и попов, братьев вашего Сильвестра... Бесстыдная ложь, что говоришь о наших мнимых жестокостях! Не губим Сильных во Израиле; их кровию не обагряем церквей Божьих: сильные, добродетельные здравствуют и служат нам. Казним одних изменников — и где же щадят их? Константин Великий не пощадил и сына своего; а предок ваш, святый князь Феодор Ростиславич, сколько убил христиан в Смоленске? Много опал, горестных для моего сердца; но ещё более измен гнусных, везде и всем известных. Спроси у купцов чужеземных, приезжающих в наше государство: они скажут тебе, что твои предстатели суть злодеи уличённые, коих не может носить земля Русская. И что такое предстатели отечества? Святые ли, боги ли, как Аполлоны, Юпитеры? Доселе владетели российские были вольны, независимы: жаловали и казнили своих подданных без отчёта. Так и будет! Уже я не младенец. Имею нужду в милости Божией, Пречистыя Девы Марии и Святых Угодников: наставления человеческого не требую. Хвала Всевышнему: Россия благоденствует; бояре мои живут в любви и согласии: одни друзья, советники ваши, ещё во тьме коварствуют. — Угрожаешь мне судом Христовым на том свете: а разве в сём мире нет власти Божией? Вот ересь манихейская! Вы думаете, что Господь царствует только на небесах, Диавол во аде, на земле же властвуют люди: нет, нет! везде господня держава, и в сей и в будущей жизни. — Ты пишешь, что я не узрю здесь лица твоего ефиопского: горе мне! Какое бедствие! — Престол Всевышнего окружаешь ты убиенными мною: вот новая ересь! Никто, по слову апостола, не может видеть Бога. — Положи свою грамоту в могилу с собою: сим докажешь, что и последняя искра христианства в тебе угасла: ибо христианин умирает с любовию, с прощением, а не с злобою. — К довершению измены называешь ливонский город Вольмар областию короля Сигизмунда и надеешься от него милости, оставив своего законного, Богом данного тебе властителя. Ты избрал себе государя лучшего! Великий король твой есть раб рабов: удивительно ли, что его хвалят рабы? Но умолкаю: Соломон не велит плодить речей с безумными: таков ты действительно: — Писано нашея Великия России в царствующем граде Москве, лета мироздания 7072, июля месяца в 5 день».

Вот в таком примерно стиле вся переписка. Один, Курбский, оправдывает своё бегство во вражеский стан; второй, государь Российский — свою жестокость и отъявленное скоморошество, но избегает в них разговора о главном. Воспроизводить все их послания (тем более что они неоднократно издавались в полных списках) в кратком биографическом очерке вряд ли целесообразно, но проанализировать содержание этой переписки, её особенности можно. Вроде бы сокровенное в тех посланиях, а приглядишься — похвальные слова о себе и хула на другого. Не гнушаются даже вымыслами. О главном же противоречии, как я уже сказал, ни слова, только иногда намёки проскальзывают.

В России той эпохи противостояли друг другу два религиозных и философских течения. Одно, вдохновителем которого принято считать Иосифа Волоцкого, являлось проводником византийских взглядов на самодержавную власть государя; второе — защищало старый образ правления, свободно-договорной с удельными князьями, и опиралось на идеологию заволжских старцев. Иван Грозный был борцом за централизованное государство, за единовластие, то есть образа правления вполне прогрессивного для того времени. Впрочем, не только для того времени, но и для сегодняшнего — Иван Васильевич наследовал свою власть от деда и отца и старался сообщить ей новую силу, хотя в той борьбе доходил до опьянения и даже до безумства.

Курбский же был ярым сторонником добровольно-договорного порядка, который многие века терзал Россию междоусобной борьбой и изжил себя полностью. Поэтому считать Курбского либералом, борцом за демократические идеалы, как это делают иные биографы князя, можно лишь с определённой натяжкой.

В посланиях ни тот ни другой не высказывают чётко и своих взглядов на устройство лучшего общежития, более ладной формы правления в соответствии с требованиями времени. Что сдерживало их, знали только они сами.

В Польше князь Андрей Михайлович Курбский прожил девятнадцать лет, о которых осталось свидетельств больше, чем о делах князя в бытность его на родине. Отзывы об его жизни в эмиграции почти не разнятся: он не любил Польши, хлеб которой ел. Только иногда проскальзывает причина той нелюбви: Курбский стоял за православие, не приемля католичества. В этом была его трагедия. А ещё в том, что ему не особенно доверяли. Его советы как воеводы брались под подозрение, и он со скандалом ушёл из воеводства, принялся за самообразование (много свободного времени и наличие средств на безбедное существование позволяли это делать) и литературную деятельность, если так можно выразиться. Кроме трёх посланий Ивану Грозному, он написал «Историю о великом князе Московском». Он начал было перевод с латыни на славянорусский творений Иоанна Златоуста и даже послал первые свои опыты князю Острожскому, как православному, но каково же было возмущение Курбского, когда он узнал, что тот перевёл результаты его кропотливого труда на «варварский» польский язык. Возник скандал, переросший в публичную полемику, в которой Курбский яростно нападал на католицизм, в пылу, к примеру, иезуитов называл волками, которых пустили в овчарню.

К слову сказать, семья князя, не попавшая в опалу Ивана Грозного, была отпущена в Польшу вслед за князем, приняла католичество, и Андрей Курбский, нападая на католиков, жил с женой католичкой в согласии и любви.

В завершение, для лучшего понимания личности князя Андрея Курбского, упомянем о том, как управлял он дарованными ему Сигизмундом землями. Сказать, как барин, значит, ничего не сказать. На него поступало в Сейм множество жалоб из подвластных ему земель, и Сейм признавал их справедливыми, но Курбский на решения, осуждающие его жестокость, реагировал своеобразно: наиболее активных жалобщиков он помещал в небольшой водоём с множеством пиявок.

Закончить же очерк хочется словами К. Валишевского, весьма, на мой взгляд, честного и вдумчивого историка:

«В борьбе между старым и новым порядком Курбский был самым блестящим защитником прошлого. Но признать его героем или мучеником нельзя».