Вокруг трона Ивана Грозного

АДАШЕВЫ

Братья Алексей и Даниил Фёдоровичи — худородные. Алексей Адашев — постельничий у царя-ребёнка, затем и юного самодержца. Даниил начал с милостенника в царёвом полку. Оба брата оставили весьма заметный след в истории России. Алексею Фёдоровичу современники давали, на мой взгляд, даже преувеличенную оценку. Его сравнивали с земным ангелом при помазаннике божьем. «Имея нежную, чистую душу, нравы благие, разум приятный, основательный и бескорыстную любовь к добру, он искал Иоанновой милости не для своих личных выгод, а для пользы отечества, и царь нашёл в нём редкое сокровище, друга, необходимого самодержцу». О Данииле Фёдоровиче отозвались скромнее: «Достойный брат любимца государева искусством и смелостью заслужил удивление, россиян». Зря летописец не добавил, что его воеводские подвиги многочисленны и значимы.

Знатный воевода, тоже удостоенный как и старший брат чина окольничего, всё же остался в тени Алексея. Она в значительной мере заслонила его заслуженную славу.

Что же делать? История — капризней самой вздорной девы.

Алексей Адашев, будучи постельничим венценосного ребёнка, болел душой за него, переживал наносимые тому боярами обиды, возможно, более чувствительно, чем сам ребёнок. Он-то, Алексей, был старше и понимал больше. Постельничий утешал Ивана, давал ему советы, как вести себя с наглецами. Иногда это были жёсткие советы, хотя сам Алексей был ярым противником жестокосердия. Однако обстановка в Кремле диктовала ему свершать противные духу поступки.

Подрастая, Иван Васильевич всё более и более понимал, что худородный постельничий — самый преданный его слуга, и постепенно они распахивали души встреч друг другу. И всё же долго ещё Иван Васильевич, даже понявший свою власть и начавший мстить обидчикам, всерьёз не прислушивался к советам Алексея Адашева. Не отдаляя его от себя, продолжал часто с ним уединившись долго беседовать. Постельничий неотступно твердил, что не пытки и казни изменят положение дел в Кремле, да и во всей России, но уменьшение влияния боярства на дела государственные.

Адашев не просто советовал, а предлагал пути исправления неправедности: судебная реформа, которую начал Иван Третий Великий, но не довершил; смена боярства дворянством, которую тоже начал Иван Третий; реорганизация ратного устройства и, наконец, преобразования церковно-монастырского устройства. Цель этих последних заключалась в том, чтобы лишить церковь тех прав, которые подлежат только Думе, Приказам и государю-самодержцу, урезав ради этого земельные владения митрополита, его клира и многочисленных монастырей, тем самым значительно сократив доходы духовенства, которые те используют для обеспечения своей власти над светским правительством и даже над царём-самодержцем.

Царь, уже получивший прозвище Грозный, не отвергая советов Адашева, продолжал лить кровь и скоморошничать на троне. Только падение в Кремле Большого колокола и страшный пожар в Москве отрезвили юного самодержца. Он, кажется, всерьёз задумался о советах постельничего, тем более что дополнительным толчком этому послужил уже упомянутый отчаянный поступок иерея Сильвестра и последовавшая за этим затянувшаяся беседа с Адашевым.

— Хватит постельничать да советы мне давать, — заявил Алексею Иван Грозный. — Пора, засучивши рукава, пособлять мне проводить в жизнь твои разумные советы. Я уже поручил Сильвестру готовить церковный Собор, тебе поручаю подготовку Вселенского собора, что надобно провести на Красной площади. Покаюсь перед подданными, потом примемся за преобразования. Вселенский собор — раньше церковного. Готов ли ты к такой работе?

— Да, государь. Со всем старанием примусь за столь важное дело. Не почтёшь за ошибку, доверив мне благое.

Успешно справился Адашев с первым заданием: через малое время в Москву были присланы из всех городов люди, избранные от всякого чина и состояния. Они собрались на Красной площади в день воскресный после обедни. Иван Васильевич вышел к ним из Кремля, сопровождаемый духовенством, боярами и дружиной воинской. Отслужили молебен. Иван Грозный с первым словом — к митрополиту:

— Святой владыко! Знаю усердие твоё ко благу и любви к отечеству, будь же мне поборником в моих благих намерениях.

Митрополит троекратно осенил венценосца нагрудным своим крестом и напевно так:

— Благословляю тя именем Господа Бога нашего.

Замерла Красная площадь, о каких таких благих делах скажет государь, уже давно вызывавший ужас у честных граждан, особенно сановитых? Его правление в последние годы — расправа, расправа, расправа. Как с виновными в крамоле, так и без вины виноватыми.

И вот, неожиданное для всех: Иван Грозный начал прилюдно исповедоваться, но обращаясь не к митрополиту, а к боярам и князьям.

— Рано Господь Бог лишил меня отца и матери, а вельможи не радели о мне: хотели быть самовластными. Моим именем похищали чины и чести, богатели неправедно, теснили народ. И никто не поднимал голоса протеста. Один мой слышен был — глас вопиющего в пустыне. И ещё — лились мои слёзы. Замкнувшись в себе, я казался слепым и глухим. Не внимал стенаниям бедных, и не было обличения зла в устах моих, — длань царя словно повисла над думными боярами, князьями и думными дворянами. — Вы делали что хотели, злые крамольники, судьи неправедные! Какой ответ дадите нам ныне?! Сколько слёз, сколько крови от вас пролилось?! Я чист от сей крови! А вы ждите суда Божьего!

Вот теперь всё вроде бы встаёт на свои места: сейчас царь Грозный крикнет именем Божьим палачей, и пойдёт потеха. Перед ликом не только москвичей, а и всей России, которая своими выборными как бы благословит очередное кровопролитие.

Ничего подобного. Иван Грозный поклонился низко во все стороны и заговорил иным тоном, полным покаяния:

— Люди божьи и нам Богом дарованные, молю вашу веру к нему и любовь ко мне: будьте великодушны. Нельзя исправить минувшего зла, могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительств. Забудьте чего уже нет и не будет! Оставьте ненависть, вражду — соединимся все любовью христианскою. Отныне я судья ваш и заступник.

А дальше ещё радостней, ещё вдохновляюще: прощение всем виновным в неладности державной, призыв радеть за отчизну всем, от мала до велика.

И первый богоугодный шаг к исполнению обещанного:

— Отныне я стану принимать челобитные от каждого обиженного. За разбор их и доклады мне лично ответственным определяю Адашева, рода не знатного, оттого не спесивого, доступного каждому. Отныне он — окольничий.

Возликовала площадь: благодетельный царь — чего лучшего можно желать? Иван же Грозный, ещё раз поклонившись избранным из сословий, торжественно удалился в Кремль. А новоиспечённому окольничему повелел:

— Завтра на утреннюю молитву — в мою домовую церковь.

— Благодарствую, государь!

Разговор, после молитв перед образами, короткий:

— Через полгода — церковный Собор. В подготовку его не вмешивайся — он поручен Сильвестру. Подсказать ему — подскажи, если найдёшь нужным и если он попросит твоего совета. Для тебя главное: указы и законы по преобразованию, тобою предложенному. Они должны быть готовы до Собора. Я намерен получить его благословение.

— Не ахти как велик срок, управиться всё же можно.

— Не можно, а нужно. Кровь из носу.

— Управлюсь. Дозволь, государь, сегодня же от твоего имени определить урок всем Приказам, собрав главных дьяков?

— Собирай. За тобой слово твоё, я тоже послушаю. А если кто закапризничает, приструню.

Никто даже не подумал сказать Адашеву противное при государе. Впрочем, все дьяки поняли, что предлагаемое выскочкой, возвысившимся по случаю, не в ущерб, а во благо России. Да и им самим тоже. Их права не ущемляются, напротив — растут. Особенно это касается Поместного и Разрядного приказов. А что ещё нужно чиновникам? Не заволокитят решение вопроса, если оно им самим даёт выгоду.

Ко всему прочему, ещё и Иван Грозный предупреждает:

— С великой разумностью исполняйте урок. И без волокиты. Кто не управится к сроку, не обессудьте — придётся уступить место более разумным и оборотистым.

Как тут не засучишь рукава?

Особенно, конечно, доставалось самому Адашеву. Он крутился как белка в колесе, но вскоре оценил сполна народную мудрость: дурная голова ногам покоя не даёт. Он намеревался поднести государю проекты всех указов и законов вместе, а это дело очень трудно исполнимое. С избытком рутинной работы для постельничего, пусть он и семи пядей во лбу. Слава Богу, дьяк Поместного приказа ему подсказал:

— Не хватайся за всё сразу. Ты прикинь, с каким делом спорей можно управиться, а на какое времени больше потребно. Вот меня, к примеру, стегай не стегай, я из шкуры никак не вылезу прежде времени. Мне от всех царёвых наместников нужно получить точные сведения о земле вольной и о той, какую можно изъять в пользу казны, тогда только появится возможность обмозговать, сколько и где дворян сажать.

Поругав себя за неумелость, Адашев начал приглядываться и прислушиваться, а долго ли до разумности, если по уму подойти. Смышлёные подьячие, кому было поручено готовить Судебник, уже, можно сказать, заканчивали его основу. Они, сравнив древнюю Русскую Правду с Русской Правдой Ярослава Мудрого, а затем с Судебником Ивана Третьего, нашли в них полное сходство в нормах ответственности за свершённые нарушения правил общежития и за преступления. Менялись в какой-то мере только формы судопроизводства и его цели. Судебник 1497 года был подчинён идее централизации власти, в то же время отдавал дань славянорусским традициям, шёл на уступки общинам городов и посёлков; им предоставлялось право участвовать в суде через своих выборных представителей: старост, сотских, добрых людей, то есть присяжных.

Подьячие решили не менять этого принципа, внося лишь изменения в организационные формы — установили единый порядок для всех областей, и так как они делились на округа, губы, то в каждом округе избирался губной староста. Все судебные дела, кроме уголовных, переходили в их руки. В таком виде представили проект Судебника Алексею Адашеву. Тот, однако же, смотрел дальше подьячих, он видел в Судебнике основу реорганизации всей системы местного самоуправления, на которую можно возложить большую ответственность перед государством. Он внёс существенные добавления. Перво-наперво вменялось в обязанность губным старостам судить уголовные дела. Во-вторых, общине, во главе с губным старостой, надо было распределять налоги и собирать их. И наконец, Адашев предложил в статьи о холопстве внести такое изменение: дети, рождённые до перехода родителей в холопство, считаются свободными; запретить продавать детей в рабство родителям свободных состояний; тем же, кто готов продать себя в рабство, может это делать «в любое время года».

Читал ли Адашев внимательно древнюю Русскую Правду? Ведь в ней чёрным по белому написано, что те, кто продаёт себя в рабство добровольно, карается смертью. Может, он и читал, и знал о таком порядке, но эпоха первых русских царей стала иной, чем эпоха вечевого правления, эпоха князей-воевод, полностью подчинённых вече и на нём выборанным степенным посадникам. Народ сам решал, как ему жить, а не самодержцы, окружившие себя далёким от людей боярством, а затем и дворянством. В древности у славяноруссов было установлено так: даже пленённый вражеский воин, вступив на Русскую землю, почитался совсем свободным.

Иван Грозный, обычно вносивший поправки в документы, ему представляемые, на этот раз вернул Судебник Адашеву с похвалой.

— Готовь несколько списков для утверждения на Думе, затем и на Соборе.

— У меня, государь, есть просьба: дозволь приобрести печатную машину или, для ускорения дела, заказать своим умельцам?

— Разумно. Не нужны переписчики, за которыми глаз да глаз, чтобы не перепутали чего или не добавили отсебятину. Машина не наврёт, сколько бы раз ни тискал на бумагу. Дерзай.

Алексею Адашеву того и надо. У него почти всё было готово для типографии, он только ждал удобного момента получить одобрение государя. Через две-три недели печатный станок заработает.

— Как с законом о дворянстве? — спросил Иван Грозный. — Скоро ли?

— Приблизительно через месяц. Не все губернии прислали расклад свободных и доступных для передачи в казну земель. Не промахнуться бы в спешке.

— Ладно. Поспешай не егозя.

Ни Иван Грозный, ни Алексей Адашев ни полусловом не обмолвились о челобитных. А их — мешки. Десяток подьячих парят лбы, их разбирая, даже сквернословя в адрес жалобщиков: более половины жалоб ну никак не для Кремля, тем более для царя всей России. Пастух загнал в реку стадо и долго держал в холодной воде, отчего многие коровы застудили вымя. Сосед нарушил межу. Соседская коза забралась в огород, всё потоптав и попортив посадки. Особенно много тяжб было о захвате земли. Не четей[10], а клочков. Такие споры — для общинных судов. Кремлю не до этих мелочей. Вот будет принят закон о губных старостах — им и вожжи в руки.

Оставляли без внимания подьячие и челобитные серьёзными просьбами — зачем государю лишняя докука? Есть его наместники, пусть они и решают, рассудили подьячие. Только жалобы на самих наместников и бояр-притеснителей откладывали в отдельную папку для доклада Адашеву. Пухла эта папка, а никому до неё не было интереса. Естественно, что постепенно и сами подьячие тоже стали относиться к своей работе спустя рукава. Они знали, что царь, Адашев и почти все приказы заняты преобразовательными проектами.

И в самом деле, на очереди реорганизация службы управления. И здесь Иван Грозный поддержал Адашева, предложившего отобрать тысячу самых лучших из детей боярских для высшей столичной знати, разделив их на три класса, или статьи, и в соответствии со статейностью наделить в ближнем Подмосковье поместьями. Эта новая аристократия основательно потеснит спесивых бояр и станет исполнять свои обязанности ревностно, ибо за нерадивость последуют наказания: на первый случай — понижение в статье, если же это не поможет — вон из тысячи. С потерей, само собой, поместья.

В этой реорганизации уже можно видеть зачатки опричнины. Не предполагал Алексей Адашев, что своими руками готовит себе и брату своему мучительную кончину.

Разделение на статьи так понравилось Ивану Грозному, что он велел этот же принцип применить и для реорганизации ратной службы. Не всех дворян, определённых в полковую службу, стричь под одну гребёнку, но каждому по его статье — определённый надел и определённые обязанности.

Получив такие указания, Поместный и Разрядный приказы быстро управились со своими уроками. Определили норму: с сотни четей пахотной земли дворянин выставляет на ратную службу для боев и походов одного конного ратника с запасным конём. Сам тоже выступает в поход. Вместо конника возможен денежный взнос. Вопрос оставался лишь в том, где и сколько дворян наделить поместьями.

Официальная московская летопись, подтверждают которую списки Разрядного приказа, сообщает такие данные о количестве уездных полковых дворян: по Суздалю — 636, по Можайску — 486, по Вязьме — 314... Список длинный, приводить его полностью, считаю, нет смысла, понятно и так, что основой войскового комплектования, особенно низового командного состава, стали дворяне, и это значительно увеличило мощь Вооружённых сил России. Лучше стала их организация. Всё это не замедлило сказаться на ратных успехах в борьбе с алчными соседями.

Алексей Адашев занимался проектами реорганизации системы управления страной и ратной службы, стараясь проводить свои идеи через Вселенские соборы (за 1550-1553 годы их было проведено шестнадцать), он успевал к тому же вести переговоры как с теми, кто лелеял захватнические устремления, так и с теми, кто стремился к дружбе с Россией, кто хотел с нею прибыльно торговать — вскоре стал руководителем Посольского приказа, выдающимся для своего времени дипломатом. Брат его, Даниил, тем временем стяжал славу храброго и удачливого ратника в сечах с набегами крымцев и казанцев, стремительно повышаясь в чинах. Недоброжелатели, считавшие Адашевых выскочками по случаю, злословили, будто Даниил не храбр, а труслив, да и не так умён, как его превозносят, а его тянет за уши старший брат, ставший любимцем царя.

Конечно, поддержку Алексея исключить полностью нельзя, но не Алексей же сражался с ворогами за Даниила, выказывая невероятную храбрость и завидную сноровку. Не без замолвленного слова, можно думать, обошлось и назначение Даниила Адашева первым воеводой московской рати, посланной на Дон. Однако разве это назначение стало обузным?

Отношения с Крымом в этот период накалились донельзя. Переговорными усилиями Алексея Адашева удалось посадить на казанский престол сторонника Москвы Шаха-Али[11]. Хан Девлет-Гирей[12] не мог смириться с потерей влияния на Казань и усилил набеги на южные российские земли. Более того, вступив в союз с ногаями, Девлет-Гирей, при поддержке Османской империи, собрал до сотни тысяч всадников и выступил в поход в самом начале зимы, выбор времени был необычен для татар. Хан вовсе не думал, что за его действиями пристально следят князья порубежных вотчин, снабжая сведениями Ивана Грозного.

Надеясь на успех, Девлет-Гирей начал наступление не в одиночку — он приказал своему сыну Махмуд-Гирею идти к Рязани, улану Мухамеду — к Туле, ногаям и улану Ширинскому — на Каширу. Огромное войско тремя языками подступило к реке Мече, но предводители похода сведали, что русские не распустили свои полки по домам до весны, как это обычно делали, что князь Шереметев с несколькими полками находился в Белёве, а князь Воротынский стоит (тоже с несколькими полками) в Туле. Но сведения те были устаревшими: воеводы Иван Шереметев и Михаил Воротынский уже обходили справа и слева войско Девлет-Гирея, и когда крымцы узнали об этом, было поздно. Стотысячное войско захватчиков, застигнутое врасплох, было разбито наголову.

Как повествует московский летописец, Девлет-Гирей бежал назад, поморив не только остатки лошадей, но и людей.

Пользуясь столь значительным ослаблением крымского войска, глава донских казаков князь Вишневецкий, вступивший в союз с Иваном Грозным, под Перекопом разбил улусы ногаев, которые ушли в поход с Девлет-Гиреем, захватили тысячи пленных и тысяч пятнадцать коней, затем казаки взяли штурмом сильную крепость Азов, которую обороняли не только крымские татары, но и турки.

Взять-то взяли, а как удержать крепость малыми силами, какими располагал князь Вишневецкий, ведь хан Крымский и султан Османской империи решили во что бы то ни стало отбить крепость. Князь Вишневецкий запросил у Ивана Грозного помощь, и тот не отказал в ней: восемь тысяч детей боярских, казаков и стрельцов во главе с Даниилом Адашевым спешно двинулись к Дону.

Чётких и строгих инструкций Даниил Адашев от Разрядного приказа, тем более от самого государя не получил, поэтому мог действовать по своему разумению, а он считал, как все разумные воеводы, что для победы важно не обороняться (подобный тактический приём хорош при необходимости), а наступать. Он послал к Вишневецкому гонца с тайным ото всех словом о намерении не пополнить гарнизон обороняющих крепость, а провести дерзкий налёт на сам Крым, что станет лучшей помощью защитникам удерживаемого ими Азова.

Операция прошла более чем удачно. Её красноречиво, хотя и кратко, описывает историк Карамзин:

«С осмью тысячами воинов он сел близ Кременчуга на ладии, им самим построенные в сих, тогда ненаселённых местах, спустился к устью Днепра, взял два корабля на море и пристал к Тавриде. Сделалась неописанная тревога во всех улусах; кричали: «Русские! Русские! и царь с ними!», уходили в горы, прятались в дебрях. Хан трепетал в ужасе, звал воинов, видел только беглецов — и более двух недель Адашев на свободе громил западную часть полуострова, жёг юрты, хватал стада и людей, освобождая российских и литовских пленников. Наполнив ладии добычею, он с торжеством возвратился к Очакову. В числе пленников, взятых на кораблях и в улусах, находились турки: Адашев послал их к пашам очаковским, велев им сказать, что царь воевал землю своего злодея, Девлет-Гирея, а не султана, кому всегда хочет быть другом. Паши сами выехали к нему с дарами, славя его мужество и добрую приязнь Иоаннову к Солиману. Между тем хан опомнился: узнал о малых силах неприятеля и гнался берегом за Адашевым, который медленно плыл вверх Днепра, стрелял в татар, миновал пороги и стал у Монастырского острова, готовый к битве; но Девлет-Гирей, опасаясь нового стыда, с малодушною злобою обратился назад.

Весть о сём счастливом подвиге молодого витязя, привезённая в Москву князем Феодором Хворостининым, его сподвижником, не только государю, но и всему народу сделала величайшее удовольствие. Митрополит служил благодарственный молебен. Читали торжественно донесение Адашева, радовались, что он проложил нам путь в недра сего тёмного царства, где дотоле сабля русская ещё не обагрялась кровию неверных».

На торжественной службе при чтении донесения Даниила Адашева не обнародовали его предложения воевать Тавриду, пользуясь благоприятными для России условиями — оно стало достоянием лишь узкого круга близких к Ивану Грозному вельмож, и те почти все высказались за захват Крыма. Особенно настойчиво убеждали государя князья Михаил Воротынский, Владимир Старицкий, Иван Шереметев и иные славные воеводы — царь, похоже, начал склоняться к такому шагу. Сказал даже:

— Позову Даниила Адашева на совет.

Встретил Иван Грозный героя Адашева и его боевых товарищей с величайшей торжественностью. Вручил всем золотые медали, а на почестном пиру громогласно объявил:

— Дарую юному воеводе Даниилу Адашеву чин окольничего. Заслужил доброй ратной работой.

Несколько раз после этого, пользуясь своим правом окольничего, пытался Даниил заговорить с царём о походе на Крым двумя путями: через Поле[13] частью сил, но главное — речной ратью по Дону; Грозный, однако, отмахивался:

— Пораскинул умишком своим я — не до Крыма нынче. Тем более Девлет-Гирей просит мира. Вот послание ему, подготовленное твоим братом: «Видишь, что война с Россией уже не есть чистая прибыль. Мы узнали путь в твою землю и степями, и морем. Не говори безделицы, а докажи опытом своё искреннее миролюбие: тогда будем друзьями».

Даниил, несмотря на это, попросил брата повлиять на царя, доказывая великую выгоду в наступлении на Крым, а не в обороне от него, но Алексей пожимал плечами:

— Не единожды говорил об этом царю, но не одолел. Да и не один ты этого требуешь. Сильвестр настойчив. Вместе с ним убеждаем. Многие славные воеводы того же требуют, но государь, почти согласившийся поначалу, теперь упорствует. Не пойму его.

Разве он один не понимал? Многих воевод и думных бояр упрямство Ивана Грозного, мягко говоря, удивляло. Дед царя при более сложных условиях решился на вооружённое свержение монгольского ига и преуспел в этом, а внук, для кого есть полная возможность разорить последнее гнездо разбоя, наносящее страшный урон южным и даже центральным областям России, не хочет этой возможностью воспользоваться. Он даже не даёт никакого объяснения своему решению.

А чего опасаться? Казань не ударит в спину, она даже не посмеет пикнуть; ногаи — ниже травы, тише воды; в Ливонии наблюдалась неспокойность, так магистру, возжелавшему по молодости своей за счёт России вернуть былое могущество Тевтонскому ордену, дали, как говорится, по зубам умелыми действиями воевод князя Андрея Кавтырева-Ростовского, отстоявшего Дерпт, князей Ивана Мстиславского[14], Петра Шуйского, Василия Серебряного, благодаря мужеству четырёх сотен стрельцов, командовал которыми стрелецкий голова Кошкарёв. Они отстояли заштатный городишко Лаис, который без успеха штурмовали в сотни раз превосходящие их силы магистра ордена Кетлера, и основательно побили немцев-наёмников. Выиграно было время, чтобы основные русские силы, идущие по стопам Кетлера, успели нанести рати ордена знатный удар в спину. Глава ордена со значительно поредевшим войском едва спасся в Вендене, где, как и посчитали разумные воеводы, какое-то время будет сидеть тихо. Во всяком случае, не станет помехой походу на Крым.

Сложность пути? Об этом твердили не желавшие решительных шагов государя. Они пугали Ивана Грозного: без великих потерь невозможно пересечь Поле, а уставшая армия, да ещё схоронившая в дороге значительную часть соратников, разве может вести решительное наступление?

Пустое голословие! Крымцы ведь преодолевают Поле, да и казаки казакуют по нему. А по всему прочему советовал Даниил Адашев — его поддерживали особенно горячо брат Алексей, князья Михаил Воротынский, Андрей Курбский, Иван Шереметев — удар по Крыму наносить не только через Перекоп или в обход его через Сивашский залив по малой воде, что сделать можно и нужно, но и со стороны моря. Путь знаем. В седую старину Тавриду воевал с моря на боевых кораблях новгородский князь Бравлин, в более же близкие времена ходил на Херсонес великий князь Киевский Владимир, где он принял крещение, перед тем завоевав город.

И вот повторил бы подвиг предков славный воевода Даниил Адашев всего с восемью тысячами ратников.

Нет, не сложность пути останавливала Ивана Грозного от решительного и такого важного для России шага. А что же? Ни тогда, ни сейчас никто толком на этот вопрос ответить не может. Сам Иван Грозный не оставил исповеди по этому факту, а высказывать предположения и строить догадки вряд ли благодарное занятие. В точности известно только одно: чаяния патриотов эпохи Ивана Грозного воплотились в жизнь лишь при Екатерине Второй.

И всё же — гадают историки, выдвигая всё новые версии. Одна из них, на первый взгляд не очень приемлемая, — боязнь Ивана Грозного потерять трон. Царь стал очень подозрительным после выздоровления. Ведь самые любимые и самые верные, как он считал до болезни, слуги ему изменили: и Сильвестр, и Адашев, вроде бы не вступая в горячие споры, которые бушевали в сенях перед опочивальней государя, всё же не присягали царевичу дитяти Дмитрию, ратуя как бы между делом за присягу Владимиру Андреевичу Старицкому, дяде царевича. Они, стало быть, выступали за возврат к старому порядку (по нему дядя имел преимущество перед племянником), от этого не так давно Даниловичи отказались, перешли на прямое наследование от отца к сыну, чтобы избавиться от междоусобной борьбы за трон. Разве мог после случившегося не опасаться государь своих любимцев: уйдёт вся рать из Москвы, да ещё если он сам её поведёт, сторонники двоюродного брата Владимира Старицкого устроят переворот.

Могло такое случиться? Вполне. И если в этой версии — истина, тогда не интересы отечества останавливали царя от важного для Россия похода, но свои личные интересы, опасение потерять трон. Действительно, ему уже начали нашёптывать наиболее приблизившиеся к трону из той тысячи, которая была отобрана в Кремлёвскую аристократию по предложению (на свою голову) Адашева, будто и он, и Сильвестр — чародеи, опутавшие колдовской паутиной царя, полностью подчинив его своей воле. Мол, они правят страной, а не он, самовластец, помазанник Божий.

Не верить игравшим в безмерную преданность Алексею Басманову и его сыну Фёдору, Василию Грязному, Малюте Скуратову-Бельскому? В дни болезни не они ли помешали перевороту, который готовил князь Владимир Старицкий при поддержке Шуйских и, как ни горестно это понимать, Сильвестра и Адашева. А избранные дворяне? Особенно Малюта Скуратов поступил весьма разумно и споро: он принял присягу у дворни и, главное, у ратников Царёва полка, бывшего важнейшей опорой государя, против которой вот так, с бухты-барахты не попрёшь.

И ещё они говорили правду: по совету же Сильвестра и Адашева была создана так называемая Избранная рада, узкий круг советников государя, видную роль в котором играли сами Сильвестр и Адашев. Да иначе не могло быть: в Избранную раду входили близкие друзья любимцев царя: князь Курбский, братья Морозовы, Михаил, Владимир Воротынские, Дмитрий Курлятьев и Семён Ростовский, да ещё с ними митрополит Макарий по сану своему. Последний был ярый противник единовластия, вот почему и явных патриотов России, отличавшихся трезвым умом и дальновидностью, охальники наделяли митрополитовой враждебностью, и Иван Грозный верил хулителям без сомнения. Если он поначалу считал Избранную раду добрым подспорьем себе в управлении державой и в связях с иноземными послами, то под влиянием недругов — обладателей светлого ума и честности круто изменил своё мнение, заподозрив, что рада отбирает у него единоличную власть.

Как бы подтверждая зловредную клевету, вдруг на любимую жену Ивана Грозного, Анастасью[15], навалилась хворь. Болезнь для придворных лекарей была неведомая, и их методы: пускание крови, примочки, прижигания, травные настои, не приносили желаемого результата. Царица угасала. Тут же наушники зашептали о колдовстве, о чёрной магии и заклинаниях. Нашлись даже свидетели связи Адашева и Сильвестра с чародейками. Схватили какую-то польскую вдову, якобы подружку Адашева, пытали её, и хотя не получили от неё желаемого признания, казнили. Вместе с сыновьями.

Иван Грозный всё более и более гневался на своих бывших любимцев, в которых прежде души не чаял. Уход в монастырь Сильвестра — явное подтверждение его нечистой совести, постоянно твердили Малюта Скуратов, Алексей Басманов, Василий Грязной и даже братья царицы, которые отчего-то недолюбливали иерея с Адашевым. Вся эта группа усилила нажим на царя, радуясь малодушию Сильвестра, оставившего Адашева в одиночестве и вполне справедливо полагая, что с одним справиться будет легче.

Под действием грубых наговоров Иван Васильевич совершенно уверился, что Адашев — враг его самовластия, но до поры до времени не решался на крутые меры, как того требовали новые любимцы. Не было и убедительного для казни предлога, ибо прямых улик причастности Адашева к болезни царицы Анастасьи не удалось обнаружить. Вот и решил государь удалить поначалу Алексея Адашева из Кремля, отстранив его от должности главы Посольского приказа и назначив третьим воеводой Большого полка в Ливонии, ставка которого располагалась в Феллине.

Недруги мудрых советников царя — теперь уже бывших, — как можно было ожидать, восторжествовали; друзья же осиротели и примолкли в ожидании грозы, ибо видели, как настойчиво действовали царедворцы-выскочки. Те не упускали ни одного момента для восхваления мудрости принятого Иваном Грозным решения, которое якобы позволило ему сбросить оковы чародейства.

— Теперь ты истинный самодержец! — с жаром хвалил Ивана Грозного Малюта Скуратов. — Не окован ты обручем колдовским. Вольно дышишь. Волен в своих поступках и помыслах.

Наседали так настойчиво на царя новые его любимчики оттого, что продолжали считать и Сильвестра, и особенно Адашева опасными для себя. Сами-то они в делах державных были не сильны, и государь, раскусив их беспомощность, вполне мог бы вернуть разумных и дальновидных советников в Кремль. Вот царедворцы и злобствовали.

Рок благоволил им: царица Анастасья отдала Богу душу. Иван Грозный был убит горем. Весь Кремль тоже лил слёзы, кто от истинной жалости, кто в угоду неутешному царю. И в эту искреннюю (вперемежку с наигранной) печаль вплелась ещё более наглая клевета, утверждавшая, что достопамятную добродетельностью царицу извели её тайные враги — Сильвестр и Адашев.

Малюта Скуратов-Бельский, утешая стенающего в горести государя, сокрушённо вздыхал:

— Без чародейства, как о том шёл слух, ещё когда незабвенная Анастасья занедужила, не обошлось. Твои враги курдушили, ловко прикидываясь верными твоими советниками. Теперь им должен быть один конец: казнь лютая.

Через день-другой ещё хлеще:

— Известно ли тебе, государь, как величаются и убогий монах, и третий воевода Большого полка?

— Тайный дьяк сказывал: сверх меры берут.

— Тайный дьяк вроде бы бескорыстен, но он не обо всём докладывает с полной откровенностью. Может, с корыстной целью, может, по малому своему знанию. Не обессудь, ради твоего твёрдого сидения на троне я самовольно установил пригляд за Тайным дьяком... — сообщил Малюта и замолчал, ожидая, что скажет на то Иван Грозный. Не возмутится ли?

Нет. Помолчал царь, правда, недолго сдерживал злобу, затем — решительно:

— Тайный дьяк пусть остаётся на своём месте, но отныне кроме него ты — мои глаза и уши. Служи по чести и совести.

О какой чести слово? О какой совести? Малюта Скуратов торжествует. Теперь всё в его руках. А он уж сможет добывать нужные ему факты в пыточных, а из мухи делать слона. Как вот теперь:

— К Сильвестру в келью сам настоятель монастыря на поклон ходит. Без благословения монаха опального ни шагу не шагнёт. Да и келья Сильвестра не по меркам кающегося грешника — настоящие просторные палаты.

Ничего не знал Малюта Скуратов, в каких условиях живёт богомолец, он просто действовал наобум, выдавая первое, что пришло на ум, за действительность. Был уверен: чем наглей клевета, тем больше ей веры. Что же касается Алексея Адашева, то Малюта поостерёгся нагло врать, он только позволил себе преувеличить факты.

— Твой бывший любимый окольничий в полку более почётен, чем первый воевода. А в городе затмил главу его и твоего наместника. Сила-то в Ливонии великая, не дай Бог, чарами своими Адашев сполчит её под своей рукой, поставив во главе её знатного князя Андрея Курбского, тоже, как и ты, государь, Владимировича. Туго придётся и тебе, государь, и нам, верным слугам твоим.

Предостережение, на первый взгляд чрезмерное, но вполне оправданное. Если бы Адашев возжелал, он мог бы устроить мятеж. Если и не во всех полках, то в Большом — наверняка. В пользу князя Владимира Андреевича. Или действительно в пользу князя Андрея Курбского. Однако Адашев о каком-либо мятеже даже не помышлял. Он явно тяготился происходившими вокруг него событиями.

А началось с того, что дети боярские, стрельцы и их командиры, вплоть до сотников, потребовали — именно потребовали — у воевод устроить торжественную встречу прибывающего к ним опального окольничего, славного делами державными и заботой о добром переустройстве ратной службы. При этом построен должен быть весь полк. Не стали возражать своим подчинённым и тысяцкие, а вот Андрей Михайлович Курбский, хорошо знавший нравы Кремля, воспротивился. Не в обиду, конечно, другу своему, а желая блага ему, ибо опасался дурных последствий для опального и даже для тех, кто хотел выказать честь высланному из Кремля. Заявил твёрдо:

— Он назначен третьим воеводой. По чину должна быть и честь.

— Как можно?! Это же Адашев! Алексей Адашев!

— Знаю не хуже вас, но повторяю: по чину и честь.

Если тысяцкие отступились, с сожалением, конечно, но без сильных возражений, то мечебитцы, стрельцы, дети боярские, особенно же дворяне, коих в полку было изрядно — упорствовали: быть торжественному построению! Не устоял князь Курбский, понимая, что мог произойти бунт.

Этого только недоставало, дать такой повод в руки недругам?!

— Хорошо. Иду на попятную. Только весь полк собирать не стоит. Только тех строить, кто в Феллине и близ него в своём лагере. Там и быть построению.

Вполне возможно, такая встреча третьего воеводы полка не вызвала бы злословия, но город тоже удивил и озадачил Алексея Адашева, встретив его многочисленной делегацией с хлебом-солью. Преподнесён был ещё и дорогой подарок в знак уважения к столь знаменитому мужу державному. Более того, к нему шли отцы города за советом по всем вопросам, особенно по устройству наиболее выгодного правления. Адашев отмахивался:

— Не окольничий я нынче, а воевода. Какой из меня советчик?

— Не к чину мы со своей нуждой идём, но к уму державному. Не растерял же ты его.

Волей-неволей Адашев вынужден был советовать, как поступить более разумно и с пользой для города и горожан. Советы принимались. Они оказывались весьма полезными. Уважение к Адашеву росло, хотя все знали о его опале. Сам же он понимал: такое положение дел — не на пользу ему.

Разделил тревогу брата и Даниил, приехавший проведать его и посочувствовать. Да ещё обговорить, как дальше строить свою жизнь.

— Есть два пути, — твёрдо заявил Алексей, — один: податься в Литву. Сделать это не составит труда. Второй: испить горькую чашу до дна ради интересов России.

— Эго не с отсечёнными ли головами?

— А если и так. Не современники наши, но потомки оценят по достоинству наши устремления ко благу России. К тому же мы — не агнецы, готовые безропотно идти на заклание. Поборемся со злом. Глядишь, одолеем нечисть злобствующую у трона.

Как он ошибался: кучка злодеев, обложивших трон, сбилась в стаю, став практически непобедимой. Устами Малюты Скуратова она требовала решительных мер:

— Спокойней тебе станет, государь, если казнишь чародеев.

Ждал Малюта решительного слова, только Иван Грозный сказал не то, что он хотел услышать от царя.

— Нет прямых доказательств вины их в смерти моей юницы.

Подобный ответ никак не устраивал недругов Адашева, и они собрались за бражным столом думать думку. Каждый из них знал, сколь вспыльчив и гневлив Иван Грозный, имевший к тому же душу разгульную. В первые годы после того, как он почувствовал свою власть, выказал себя во всей красе. Вот и родилась мысль: вернуть бы его в былое. У всех на кончике языка эта мысль, но никто пока что не знает, с чего начинать её претворять в жизнь, ибо государь никак не отрешится от уныния. Вроде бы свет ему не мил. Готов, как видится со стороны, уйти за любимой супругой своей в мир иной.

Первым заговорил Грязной.

— Не тайна для нас, что Иван Грозный до свадьбы не чурался сенных дев, меняя их чуть не еженедельно. Есть у меня на примете одна прелестница. Мёртвого расшевелит.

— И не пожалеешь?

— Не без того. Только ведь ради общего дела. Укрепимся мы, в достатке будет у нас дев горячих.

— А следом — медвежья потеха. Засиделись без дела в клетках косолапые. Разбойником, присуждённым к смерти, потешим. Есть такой. Отцеубийца, — высказал свою мысль Басманов.

— Всё так, други мои, всё так, — подняв кубок с вином фряжским, заговорил Малюта Скуратов. — Главное всё же — навести на мысль о женитьбе. А в жёны посоветовать ту, что нас устраивает.

— Иль есть на примате?

— Пока помолчу. Выпьем давайте, сдвинув кубки, за нашу удачу.

Меньше чем через неделю Алексей Адашев узнал, в каком злодеянии его винят, проведал и о том, что одновременно прилагают усилия, чтобы возвратить Ивана Грозного на путь кровожадного правления. Адашев решил не сдаваться без сопротивления, послав весточки Сильвестру и брату своему Даниилу, сел за послание Ивану Грозному. Напомнил ему о роли государя, которому как благочестивому отцу нации не пристало выступать в качестве скомороха и душегубца, клятвенно заверил он в полной своей непричастности ни к болезни Анастасьи, ни к её смерти, просил суда чести. Просил дозволения приехать в Кремль, дабы на суде доказать своё бескорыстное служение отечеству, без стремления к богатству и славе. Доказательств этому, как Адашев утверждал в послании, хоть отбавляй.

Получив искреннее послание бывшего любимца, Иван Грозный хотя успел уже осушить слёзы, а Кремль уже шумел пирами с разными потехами, всё же притих на несколько дней, что весьма встревожило сонм алчных властолюбцев, успевших плотно окружить царя. Но как на него повлиять, если он сам о послании ни слова, ни полслова. Вроде бы ничего не получал.

А царь думал. Он колебался.

«Посоветуюсь с митрополитом, — решил он в конце концов, — а уж после него со своими ближними слугами».

Разговор с митрополитом оказался долгим и очень трудным. Митрополит по старости лет всё более думал о душе, а не о путях движения России. Ему уже было всё равно, удельное ли правление возьмёт прежнюю силу или одолеет единовластие. И хотя многие годы он был ярым противником всех преобразований, которые велись по совету Алексея Адашева и его личными заботами, он всё же не мог не уважать умного и преданного отечеству патриота. Явно лукавил, обвиняя его во многих не совершенных им грехах, но теперь всё-таки решил говорить только истину.

— Грех величайший свершишь, государь, не позвав на суд обвиняемых всуе Адашева и Сильвестра.

— Ты, владыка, виделось мне, противился не на шутку всему, что предлагали Адашев с Сильвестром, отчего же теперь на их стороне?

— Ты прав, государь. Противился я серьёзно. Брал грех на душу. Я и теперь не приемлю нового, их усилиями тобой установленного, только нынче я понимаю: попусту суетничал. Жизнь не остановишь. Против нового стоять, шею можно свернуть. В мои-то годы, когда самое время замаливать грехи, кривить душой? Нет. Больше не хочу. Господь Бог, надеюсь, простит мои грехи, ибо не ведал, что творил. Вот и говорю тебе истину: суди праведно подозреваемых. Если виновные — накажи, не виновные — верни им свою милость. Такие люди, особенно как Адашев, державе твоей зело нужны. Без него и Сильвестра и ты начал сползать к грехам содомским.

Плюнуть бы да выгнать вон из палат митрополита, но сдерживал Иван Грозный гнев: он ещё опасался оскорбить главу русской церкви, главу духовенства — до полной разнузданности ещё дело не дошло. Придёт время, и он станет играть с митрополитами в свою игру, меняя без всякого угрызения совести неугодных ему и даже лишая их жизни.

— Благослови подумать над твоими словами, — смиренно склонил голову государь.

Он и в самом деле засомневался, верно ли поступил, опалив умных советников, а теперь готовит им расправу. Окажись с ним рядом искренний патриот России, он, вероятно, вполне бы смог окончательно убедить государя в ложности обвинения честных мужей и во вредности затевавшейся расправы. Но к Ивану Грозному доступ честных бояр и князей был перекрыт наглухо — стая клеветников навалилась на государя скопом.

— Как же можно верить святоше Макарию?! Он был твоим врагом, он им и остался. А с Сильвестром и Адашевым в одну дуду дул, хотя вроде бы они тоже враждовали.

— Верно! Кому-кому, а митрополиту известно, что чары служителей демона очень часто пересиливают Божью благодать. Демон и его слуги — нахраписты, а Господь Бог — милосерден.

Понося слуг дьявола, они, не придавая этому значения, даже не понимали того, что говорят о себе, о своей наглости, и если бы Иван Грозный серьёзно осмыслил поведение новых любимцев, вполне бы мог понять их натуру. Однако любовь слепа, как и ненависть. Подозрительность тем временем уже устойчиво расположилась в душе царя.

— Быть суду без вызова обвиняемых.

Если принять во внимание знаменитую переписку, послание Ивана Грозного и князя Курбского, то в ней царь даже словом не обмолвился о главном обвинении Адашева с Сильвестром (отравление Анастасьи), за которую определил судить их самолично. Он оправдывал своё коварство иначе:

«Ради спасения души моей приблизил к себе иерея Сильвестра, надеясь, что он по своему сану и разуму будет мне споспешником во благе; но сей лукавый лицемер, обольстив меня сладкоречием, думал единственно о мирской власти и сдружился с Адашевым, чтобы царствовать без царя, им презираемого. Они снова вселили дух своевольства в бояр; раздавали единомышленникам города и волости, сажали, кого хотели, в Думу, заняли все места своими угодниками. Я был невольником на троне. Могу ли описать претерпленное мною в сии дни унижения и стыда?»

В том же послании Иван Грозный называет Алексея Адашева «собакой, поднятой из гноища».

Вот такой наивный лепет. Разве не известно было тому же Курбскому, что Иван Грозный оставался при своих советниках полновластным государем?

Как бы то ни было, суд собрался: митрополит, епископы, архиепископы, бояре. Среди судей оказались и злобствующие монахи Вассиан Косой и Михаил Сукин.

Зачитали, говоря современным языком, обвинительное заключение. Митрополит высказался против суда без приглашения обвиняемых, несколько человек поддержало эту мысль, но злобная стая подняла гвалт, горячо подхваченный Вассианом Косым и Михаилом Сукиным. Твердили одно: колдовские чары подсудимых опасны. Не приводя фактов, которые бы подтвердили их вину, они настаивали на немедленном решении ради спокойствия государя и всего отечества. Требовали казни.

В это время братья Адашевы вторично встретились, чтобы обсудить своё будущее. Даниил, узнавший о том, что на суд не будет приглашён Алексей, настойчиво убеждал брата покинуть коварного государя и переметнуться к королю.

— Нет и нет! Не Ивану Грозному мы с тобой служили, но отечеству своему. За Россию любезную, многострадальную, я готов пострадать. Даже отдать жизнь. Никогда не стану изменником своей родины.

— Я иного мнения. Но я не могу бежать в Литву без тебя, ибо мой побег поставит тебя в ещё более сложное положение. Стало быть, будем прощаться. Предвижу — навечно.

Младший брат был более прозорлив. Действительно, они больше не встретились в бренном мире. Алексея Адашева морили голодом в Дерптской тюрьме, пока через полгода он не скончался, Даниила же, по воле Ивана Грозного, казнили немного раньше — ещё тогда, когда начались казни и ссылки сторонников Алексея Адашева, его друзей и родственников.

Перечислять всех казнённых и разосланных по монастырям не посильно. Иван Грозный изводил целые семейства. Казнив Даниила Адашева, он не пощадил и его двенадцатилетнего сына, а заодно и тестя Турова. Казнили троих Сытиных, сестра коих была замужем за Алексеем, и родственника его Ивана Шишкина с женой и детьми. Казнён князь Дмитрий Курлятьев, как друг Адашева и Сильвестра.

Князь Курбский свидетельствует: менее значимых, кто трудился вместе с Алексеем Адашевым на благо отечества, казнили целыми десятками, не меньше отправляли и в ссылку.

Оказался в опале и знаменитый воевода князь Михаил Воротынский. Придавать его смерти Иван Грозный не стал — очередь воеводы ещё не подошла, — царь сослал князя, вместе с семьёй, на Белоозеро, где пробыл тот несколько лет.

С особой изощрённостью Иван Грозный расправился с князьями Дмитрием Оболенским-Овчиной и Михайло Репниным. Предлог для расправы с Дмитрием Оболенским был не так уж и важный. Князь повздорил с Фёдором Басмановым, юным любимцем государя, в запальчивости сказав тому: «Мы служим царю трудами праведными, а ты — гнусными делами содомскими!» Фёдор Басманов пожаловался царю, и тот во время очередного пиршества самолично вонзил нож в честное сердце князя.

Михайло Репнин лишился живота по ещё менее значительному поводу: князь отказался в подражание Ивану Грозному на разгульном пиру надеть маску скомороха, да ещё позволил выказать недовольство: «Государю ли быть скоморохом? По крайней мере, я, боярин и советник Думы, не могу безумствовать». Царь в гневе взашей вытолкал князя из Большой трапезной, где козлоплясил в опьянении, однако не нанёс смертельного удара ни посохом с острым наконечником, ни ножом. Казалось, что на этот раз обошлось, но разве стая могла оставить без своего внимания подобную выходку честного боярина, к тому же приятеля Алексея Адашева? Дурной пример, как они рассудили, заразителен. Попусти одному, поднимут голову и остальные. Вот и жужжали пару дней клевреты государевы, убеждая его не проходить мимо дерзости, и тот в конце концов согласился.

— Умертвите. Да так, чтобы другим в назидание.

Изуверство несказуемое придумала разнузданная стая: палачи ввалились в священный храм, где бил поклоны в молитвах князь Репнин, и закололи его как жертвенного барана. Алая кровь добродетельного мужа разлилась по церковному полу.

Зло и кровожадность торжествовали. Россия стонала. Катились с плеч гордые головы славных князей российских. Беднела держава мудрыми умами и честными патриотами. Править страной стало злодейство.