Вокруг трона Ивана Грозного

МИХАИЛ ВОРОТЫНСКИЙ

Никакого повода, казалось бы, для беспокойства у князя Михаила Ивановича Воротынского не было, да и не могло быть. Ему бы гоголем держаться и через губу не плевать, но та тревожность, какая возникла ещё при въезде в Москву после великой победы над Девлет-Гиреем, не проходила вот уже несколько месяцев.

Князь Воротынский не подгадывал время, чтобы въехать в Москву после победы специально на Рождество Пресвятой Богородицы, он, можно сказать, упустил подобное совпадение из виду. И вот при подъезде войска победителей к Скородому[41] зазвонили колокольни всех московских церквей, созывая христианский люд на праздничные молебны, а ратниками воспринялся тот звон славицей в их честь.

С завидной быстротой понеслось от дома к дому, от улицы к улице весть о прибытии освободителей от татарского нашествия, и народ повалил не в церкви, а на улицы, по которым ехал князь Михаил Иванович со своей малой дружиной, за которой следовали Опричный полк и иноземные наёмники Фаренсбаха. Ликовали все. Даже священнослужители, покинув опустевшие церкви, с великой радостью осеняли героев массивными серебряными крестами, размахивали кадилами и кропили воинов святой водой. Женщины, вовсе не беря во внимание греховность поступков, смахивали с голов узорчатые платы и стелили их под копыта коней. Цветы охапками летели на ратников, даже на опричников, о развязности, распущенности и злодействе которых москвичи напрочь забыли.

Ничего подобного Михаил Иванович прежде не видел. Даже когда он возвращался вместе с царём в Москву после покорения Казани, радость людская не перехлёстывала вот так, через край.

Поначалу только гордость за себя, за свою дружину, за соратников-соколов, за всю русскую рать вольно или невольно воцарялась в душе, но вот в эту гордость, законную, заслуженную, вплеталась непрошеная тревога. Вполне обоснованная, ибо князь понимал, что вот так же лихо, безбрежно не станет ликовать Москва, когда воротится в неё царь Иван Васильевич, который вместо того, чтобы самому выйти со своим войском на Оку, уехал в Новгород, увезя с собой не только семью, но и казну. Предлог: собрать дополнительно полки и поспешить с ними на помощь тем, кто встретит тумены Девлет-Гирея. Людей, однако же, не обманешь. Они понимают, хотя и помалкивая, всё правильно. Только не совмещаются эти понимания с царскими: любая победа — победа лично царя, и слава — только ему. Если же что не так, виновные окажутся в опале. На расправу царь Иван Васильевич Грозный весьма скор.

Отмахивался князь Михаил от тревоги, мешавшей полной душой распахнуться ответно на торжество людское, только она цепко держала его в своих тенётах. Впрочем, знай он, что после великой победы на свемной сече пошло не так, как он предполагал, обеспокоился он ещё сильнее. Донести царю о победе послал Воротынский Косму Двужила, надеясь, что царь на радостях удостоит отличного воеводу более высокого чина. Посылая воеводу своей дружины, князь Михаил как бы подчёркивал, что считает победу над крымцами и ногайцами не своей, а победой самого царя, он же, воевода царёв, лишь исполнил царскую волю. Двужила, однако, в Москве перехватили: Разрядный приказ, князья Юрий Токмаков и Тимофей Долгоруков, коих царь оставил оборонять стольный град, отрядили в Великий Новгород князя Ногтева и дьяка Давыдова, научив их, с какими словами преподнести Ивану Васильевичу два саадака и две сабли Девлет-Гирея, которые Двужил вёз в подарок царю. Но об этом князь Михаил Воротынский узнает позже, и тогда тревога его, вполне понятно, усилится.

Въехал победитель в Кремль через Фроловские ворота, отправив прежде малую дружину в свой Китайгородский теремной дворец, предполагая, что семья его в кремлёвском доме. За ним, оттесняя опричный полк, протискиваются толпы москвичей — затор даже в воротах — чуть не до смертушки сдавливают друг друга. Всем хочется успеть увидеть, как встретят воеводу-победителя митрополит, думные бояре и князья.

На Соборной площади вся знать кремлёвская. Бояре и князья тоже рады, что их земли, их дворцы не разграблены татарскими ордами, но у многих зависть перебарывает эту радость, вот и получилась встреча с явно наигранным восторгом.

Князь Юрий Токмаков даже не сдержался и буркнул князю Долгорукову:

— И без того муж ближний, теперь на козе не подъедешь.

— От нас многое зависит, — ответил Тимофей Долгоруков. — Мы первый шаг сделали, остановимся ли?

А сами низко поклонились князю Воротынскому, когда тот, спрыгнув с коня, поклонился поясно боярам и князьям.

Обмен приветствиями, поздравления с успешным исполнением воеводского урока (победа не его, победа царёва), и Токмаков, на правах оставленного Иваном Грозным старшим в Кремле, снисходительно дозволил:

— Ты, князь, волен отдыхать, ожидаючи возвращения царя-батюшки. Семья твоя уже переехала из Кремля. Банька, должно, ждёт тебя.

— Недосуг мне, князь Юрий, прохлаждаться. Урок царёв и Боярской думы исполнять самое время. Ковать железо нужно, пока оно не остыло.

— Ну, гляди. Сам если решишь, самому и ответ держать.

— Чуть ли не угроза.

«Ладно, отвечу. За угодное державе дело что может быть, кроме милости царской».

Всего несколько дней провёл князь Воротынский в своём теремном дворце, окружённый заботой и лаской. Расслабился. Отступило то безмерное напряжение, какое было всё время противоборства с Девлет-Гиреем и его лашкаркаши Дивеем-мурзой, которое ещё усугублялось упорным непониманием тактического замысла воеводы и даже строптивостью. Воротынского винили в медлительности, а иные горячие головы даже в трусости. Всё это далеко позади, можно оттаивать душой без всякой оглядки. Однако тревога не выветрилась вовсе, и нет-нет и давала о себе знать. Правда, мимолётно.

Особенно напомнила она о себе во время разговора с княгиней, когда он поделился с ней своими дальнейшими планами.

— Ты бы, князь мой ненаглядный, обождал бы царя Ивана Васильевича, — проговорила она и добавила, окатив призывным взором: — Иль ласками моими пресытился?

Князь вполне оценил и её мудрый совет, и её женскую уловку, готов был отрешиться от всего ради счастья быть всё время с женой и детьми, особенно с сыном, который рос крепким и умным, но не мог Воротынский не понимать того, сколь опасно медлить с выставлением застав и крепостей на намеченных и утверждённых царём порубежных линиях. Время упустишь, Османская империя, оказав Крыму помощь, вполне может побудить его противодействовать устройству твёрдых границ с засечными линиями. Конечно, большого похода ждать не приходится, зуботычину крымцы и ногайцы получили увесистую, но на малочисленные сакмы[42] у них наберётся вполне достаточно смелых мужей, и польётся кровь тех, кто станет ладить сторожи, возводить крепостицы. Ущербно такое для России. Неужели это не понятно?

У княгини иное мнение:

— Я преодолею свою тоску в разлуке с тобой, не во мне дело. Царя Ивана Васильевича тебе бы дождаться. А то и навстречу ему поехать, коль не желаешь в опальные угодить. Белоозером в лучшем случае всё может окончиться. Иль завистников у тебя мало? Шуйские все до одного, но более опасные — Бельские. Малюта, мнится мне, спит и видит тебя под топором палача.

— Знаю. Да и сердце-вещун беспокоится. Вот и теперь оно тебе поддакивает, но разум не потакает ему. Сколько героев осталось под Молодями навечно? Не ради ли того, чтобы без риска укрепить рубежи отечества нашего? До зимы нужно не только доставить срубы к местам, им определённым, но и собрать. Всю зиму засеки ладить, до весны завершив. Вот тогда пусть Степь локти кусает. Не успеем если, степняки пойдут сакмами перечить устройству порубежья. Снова — жертвы. А чья вина? Моя. Воеводы порубежной стражи. Могу ли я позволить себе подобное, превращаясь из воеводы в лизоблюда, царедворца?

Горестно вздохнула княгиня, уткнувшись головкой в широкую грудь мужа. Она любила, она боялась потерять своего любимого и едва сдерживала рыдание.

— Пойми, не могу я иначе, — прошептал супруг.

Уже через день он подался во Владимирские леса, где рубили крепость Орел, взяв с собой только малую охрану и Фрола Фролова, своих же бояр, князя Тюфякина, дьяков Ржевского, Булгакова и Логинова, разослал по всем иным местам, где уже были подготовлены к отправке либо рубились сторожи с крепостицами. Наказ один: без малейшего промедления сплавлять срубы реками, везти обозами к назначенным им местам.

— Самое выгодное время, — внушал князь своим соратникам. — До весны мы обязаны встать прочно на всех новых рубежах.

Он почти не слезал с седла, и где бы ни появлялся, везде его встречали колокольным звоном, славили с церковных амвонов, давая понять, что не токмо от своей благодарности, и по воле царя Ивана Васильевича Грозного. Это вдохновляло. Князь не ведал усталости. Загонял он и своих бояр. Тревожность душевная вовсе, как ему виделось, отступила, хотя ему было не до копания в своём настроении, его мысли только мимолётно обращались к Кремлю, ибо он был занят делом. Правда, Фрол Фролов довольно часто корил князя-воеводу, что не оставил в Москве хотя бы князя Тюфякина, дабы тот присылал вести о делах кремлёвских, но Михаил Воротынский всякий раз отмахивался:

— Не нуди. Возвратимся, все новости окажутся нашими.

Полный месяц миновал, пока всё сладилось по уму, пока по рекам и прямоезжим дорогам густо двинулись на юг срубы вместе с артелями плотников и столяров, большинство из которых отправились в путь с семьями, чтобы обосноваться на новом месте. Настало время спешить в Москву, торопить Разрядный приказ со сбором всей порубежной рати.

Странное дело, чем ближе князь Воротынский подъезжал к Москве, тем упорней радость предстоящей встречи с семьёй оттеснялась непрошеной тревожностью, предчувствием чего-то из вон выходящего.

Коломенское. Состояние такое, что в пору поворачивать коня и скакать без оглядки в свой самый дальний удел, однако князь-воевода пересиливал себя, желая избавиться от столь странного состояния, пытаясь хоть как-то понять, отчего такая напасть? Увы, без всякой пользы. Да и откуда взяться пользе — он совсем не знал, что произошло за время его отсутствия в столице.

Впрочем, об этом ему так и не суждено узнать.

Фроловские ворота. Ещё немного, и он предстанет перед царём Иваном Васильевичем, которого уже оповестил о времени своего прибытия и готовности доложить обо всём, проделанном за месяц, а заодно рассказать и подробности свемной сечи с Девлет-Гиреем. Вот тогда и встанет всё на свои места.

Увы, лишь только князь миновал воротниковую стражу, не успев даже удивиться их необычной насупленности, как дюжина опричников оттеснила телохранителей, а перед мордой коня вырос, словно из-под земли, дьяк Казённого приказа и, взяв княжеского коня под уздцы, произнёс грозно:

— Волей государя пойман ты еси, князь Михаил, — и добавил с ухмылкой: — Отъездился, князь.

Не то чтобы обухом по голове — комлем тарана в сердце. Со всего размаха.

«За что?!»

Воротынского, грубо подхватив под руки, можно сказать, поволокли как падшего разбойника на Казённый двор, где ждали князя кузнецы с тяжёлыми оковами. Ловко, не привыкать им, закрепили цепные браслеты на руках и ногах, впрочем, не причинив никакой боли, что было необычно, и стражники повели его по ступенькам вниз, в подземелье. Подведя к массивной кованой двери, которая была предусмотрительно распахнута, проговорили с ухмылкой:

— Входи, князь Иван, в покои свои.

Он оказался в той самой конуре, в которую отца и их, сыновей его, сажала правительница Елена Глинская. Вернее, полюбовник её, князь Овчина-Телепнев. Здесь, в этой камере, скончался на руках его и брата Владимира их отец, не перенёсший позора. Здесь они с братом сидели долго-долго, не освободили их даже после того, как окончила жизнь блудную свою Елена Глинская, а полюбовник её был свержен. Только когда чуточку подрос и начал набирать державную силу царь Иван Васильевич, замолвил за опальных братьев слово митрополит.

Но тот арест, те пытки, всё то злодейство можно хоть как-то понять, не оправдывая, конечно, его — это была месть правительницы за то, что князь Иван Воротынский противился женитьбе на ней царя Василия Ивановича. Но он из любви своей к России не мог поступать иначе.

Кто такие Глинские? Они из рода темника Мамая, охотника за Российским троном. Мамай — не чингизид, поднявшийся на высоты власти в Золотой Орде смелыми интригами и талантом воинским, был разбит Дмитрием Донским, который после столь знатной победы донёс письмом хану Золотой Орды Тохтамышу об этом, и Тохтамыш поспешил добить алчного, посчитав важным известить великого князя Московского Дмитрия письмом, что «твой и мой враг повержен».

Действительно, Тохтамыш наголову разбил остатки войска Мамая, самого же темника не лишил жизни — отпустил вместе с семьёй к польскому королю, и тот принял несчастного, наделив его городишком Глина. Оттуда и пошли князья Глинские.

В меру своих сил служили они королям польским, пока не появился в их роду Михаил Львович, воеводским талантом своим быстро дослужившийся до самого высокого воинского чина — до дворного маршалки. Была у него даже возможность захватить польский трон, но ему грезилось, что сможет он воплотить в жизнь устремления пращура своего. Он изменил королю и, переметнувшись к царю Российскому, принялся плести тенеты заговора. Случай помог раскрыть коварный заговор, Михаила Львовича упрятали в темницу, не тронув, однако, его братьев и племянницу Елену. Красавицу. Хитрую бестию.

Князь Иван Воротынский, как и многие другие князья и бояре, предостерегал государя от опрометчивого шага для него самого и для всей России, но Василий Иванович не прислушался к добрым советам, обвенчался с Еленой, более того, рассказал ей обо всех, кто противился их венчанию.

Очень недолгим было их совместное житьё — отдал вскорости Богу душу Василий Иванович, а Елена, став правительницей, тут же начала мстить. Ярым пособником ей стал любовник её князь Овчина-Телепнев, который, как судачил втихомолку Двор, снюхался с царицей ещё до её свадьбы с государем.

Повод для ареста Ивана Воротынского с сыновьями дал сам князь Иван. Сторожи княжеские перехватили посланца короля Сигизмунда с его письменным предложением перейти на польскую службу и обещаниями великих почестей, новых вотчинных земель. Сигизмунд советовал не служить тем, кто бесправно царствует в России, захватив трон хитростью и коварством. Выгнал князь Иван посланника короля взашей, а вот известить о нём правительницу Елену не счёл нужным. Не мог даже подумать, что всё это заурядная провокация, устроенная Овчиной-Телепневым: посланец липовый, да и письмо писано Овчиной вместе с Еленой.

Нескольким князьям были написаны такие же письма, и более догадливые царедворцы, раскусив каверзу, поспешили ударить челом Телепневу и правительнице. А вот князь Иван Бельский, будучи в то время главным воеводой Окской рати, навестил князя Ивана Воротынского, чтобы условиться о совместной борьбе с правительницей и её любовником. Отверг князь Воротынский предложение переметнуться в Литву, известить же Елену о готовящейся крамоле посчитал бесчестным, вот и оказался в подземелье вместе с сыновьями.

В эту самую камеру как преступника упрятали теперь Михаила Воротынского, знатного воеводу.

За что?!

Тишина, впору уши затыкать. Медленно тянется время в ожидании появления того, кто объяснит, в чём его, воеводы победителя, вина? Сам же он никак не может определить своей вины или даже какого-либо просчёта. Честен он перед царём и отечеством. Старательно, не упуская ничего существенного, вспоминал он шаг за шагом прожитое и пережитое.

Отец, уходя в мир иной, завещает:

«Живите дружно, сыны мои. Только в поддержке друг друга будете иметь силу, какая пособит вам устоять в жестоком придворном мире. И ещё... Ни в коем случае не противьтесь единодержавию. Помните, только единая крепкая власть, даже жестокая, приведёт Россию к могуществу. Только единодержавие...»

Всё. Смежились очи отца, упокоил навечно он душу свою.

Они терпеливо ждали милости царской, не зная, что правит страной кучка бояр, которые грызутся меж собой, аки бешеные собаки, за первенство у трона малолетнего царя и о безвинных узниках им нет никакого дела.

— Окончим мы здесь свои жизни, — нет-нет да и предрекал с горьким вздохом княжич Владимир, усиливая тем самым неотступную тоску.

Однако всякий раз Михаил подбадривал и его, и себя:

— Не может такого быть. Призовёт нас к себе царь. Призовёт.

Сбылось, наконец. И не просто освободили братьев-узников от оков, но спешно проводили в царский дворец, да не куда-нибудь, а в комнату перед опочивальней, где принимал царь самых близких людей для доверительных, а то и тайных бесед, и откуда имелся вход в домашнюю церковь.

Не в пыточной, а здесь, в замысловато инкрустированной серебром, золотом и самоцветами тихой комнатке братья признались в том, что в самом деле князь Иван Бельский склонял их переметнуться в Литву, но получил, однако же, твёрдый отказ. Причину крамолы князя Бельского видели они не в любви к Литве, а в ненависти к самовольству и жестокости Овчины-Телепнева и его подручных, угнетающих державу.

— Ишь ты! — недовольно воскликнул государь-мальчик. — А ещё сродственник! За право царёво бы заступиться, так нет — легче пятки смазать.

— Мы ему то же сказывали. Предлагали вместе бороться со злом. Сами же честно охраняли твои, государь, украины.

— Не передумали, в оковах сидючи, верно служить государю своему?

— Нет. Обиды мы на твою покойную матушку не имеем, а тем более на тебя, государь. Да и отец наш нам завещал живота не жалеть, поддерживая единодержавие. Не отступимся мы от верного отцовского слова!

Доволен Иван Васильевич ответом. Подумав немного, объявил:

— Вотчину отца вашего оставляю, как и принято, вам в наследство. А тебе, князь Михаил, даю ещё и Одоев. В удел. Пошлите помолимся Господу Богу нашему.

Провожая братьев, царь велел им прибыть на Думу, пояснив:

— Крымцы походом идут. Ряд станем рядить, как их ловчее встретить.

На Думе братья помалкивали, слушая горячие споры думных бояр, предлагавших каждый своё. С трудом, но решили послать дополнительные полки в Серпухов, в Калугу, в Тулу, в Рязань на помощь Окской рати, какая уже многие годы с весны высылалась на переправы через Оку. Но спор разгорелся с новой силой, когда царь обратился к думцам с вопросом:

— Ваше слово хочу услышать, где нынче моё место? В Кремле ли оставаться, уехать ли, как поступали мой отец, дед и прадед?

Долго молчали думцы, затем их словно прорвало. И снова полнейшая разноголосица. Постепенно, правда, верх начал брать совет покинуть Москву, увезя с собой и казну. Укрыться тайно в каком-либо монастыре. И тут сказал своё слово князь Михаил Воротынский:

— При рати тебе, государь, самому быть. Надёжней так.

Многие тут же поддержали князя Воротынского, но митрополит предложил золотую середину:

— Куда не поедешь, государь, везде опасно. В Великом Новгороде — от шведов угроза, в Пскове — от Литвы, в Нижнем — от Казани. Тебе самолично решать, государь, но моё слово такое: останься в Москве. Тем более её не на кого оставить.

— Так и поступлю! — твёрдо заявил царь Иван Васильевич, и было умилительно смотреть на десятилетнего мальчика, на то, как гордо он вскинул голову, с каким торжеством смотрел на бояр. Быть может, это было его первое самостоятельное решение.

Вроде бы условились по всем вопросам, пора отпускать бояр, но князь Иван Бельский опередил Ивана Васильевича:

— Осенило меня, государь. Дозволь слово молвить.

— Слушаю, коль осенило, — даже не стараясь скрыть недовольства, разрешил царь.

— Возможно, Сагиб-Гирей пошлёт часть своих сил Сенным трактом. Поосторожничать бы, да послать встретить его братьев Воротынских.

— Разумно.

По душе Михаилу и Владимиру такое поручение, но и удивления достойно: отчего ни слова о том, какую рать дать им под руку.

Увы, и царь, по малолетним годам своим не ведающий ратного дела, не подумал о рати, а велел завтра же поспешить в свои уделы — вот и получилось, что оказались князья только со своими дружинами. Однако если дружина Воротынска виделась надёжной, то дружина Одоева — замок с секретом. Чтобы отомкнуть его, время потребно, а будет ли оно? Обойдётся ли? Надоумит ли Бог татар не идти Сенным путём?

Не надоумил. Хотя и не вдруг повернул Сагиб-Гирей на Верхнеокские княжества, дав тем самым время Михаилу с Владимиром усилить за счёт смердов дружины, собрать часть казаков и стрельцов со сторож и подготовить всю сборную рать к сече.

Время шло. Крымцы не появлялись. Ни ископотей[43] не встречалось, ни сакмы не прорывались через засечные линии; уже казалось братьям, что всё обойдётся, что поведёт Сагиб-Гирей тумены через Зарайск на Оку, а это и радовало, и огорчало: тишь да благодать — прекрасно, конечно, только видна ли будет при таком раскладе их ретивость, станет ли царю известно их воеводское мастерство, привитое мудрым воеводой Воротынской дружины Никифором Двужилом? Однако выше головы, как ни мечтай, не прыгнешь. Пора, видно, отпустить смердов по домам своим, а казаков и стрельцов порубежников рассылать по своим сторожам, дабы бдили бы на засеках и слали бы дополнительные станицы лазутить в Поле. Только Никифор Двужил отсоветовал:

— Когда лазутчики весть дадут, что Сагиб-Гирей побег восвояси, вот тогда и рассупонимся. Иль нас взашей кто тычет?

Послушали Двужила, оставили на время всё, как есть, и не пожалели: старый друг отца, нойон[44] Челимбек, прислал тайного посланца с вестью, что Сагиб-Гирей, увидя крепкое московское войско на Оке, не решился на сечу, а пошёл на Пронск. Ограбив его, не с пустыми руками вернётся домой. Белев с Одоевым брать не станет, только на время возьмёт в осаду.

Срочный совет и — принято решение: не ждать, пока подойдут тумены Сагиб-Гирея к Одоеву и Белёву, а встретить его передовое войско на переправе через Упу. И не просто встретить, изготовившись для открытой сечи, а приготовить засаду. Силы распределили следующим образом: смердам-конникам, белёвской дружине и стрельцам встречать ворогов на переправе, ввязавшись в сечу; дружинам же Воротынска, Одоева и казакам порубежникам укрыться в лесу за рекой, чтобы, как бой на переправе наберёт силу, ударить крымцев с боков и с тыла.

Передовой отряд крымцев, довольно внушительный, вдвое превышающий силы обороняющихся, был разбит наголову. Едва не испортил всё дело Фрол Фролов, недавний стремянный князя Михаила, исподволь втёршийся в доверие братьев ещё тогда, когда они сидели в подземелье. Михаил доверил Фролу дружину Одоева — тот замешкался с ударом в спину. Правда, обернулось это даже к лучшему. После первого удара казаков порубежников крымцы быстро пришли в себя, второй удар, дружины Воротынска, смутил их основательно, но не посеял паники; когда же спустя некоторое время выпластала из леса одоевская дружина, татары посчитали, что им встретились крупные силы русских, и боясь быть окружёнными, пустились они наутёк. Чтобы оправдать своё трусливое бегство, доложили о численности, встретившейся на переправе через Упу рати, преувеличив её силы. Сагиб-Гирей счёл, что будет благоразумнее не рисковать, тем более, как он посчитал, неожиданность нападения была потеряна.

Фрол Фролов похвалялся после сечи, будто он специально припозднился, но братья выяснили, что тот спраздновал труса, и решили не оставлять его воеводой одоевской дружины.

— Егозит, выказывая старательность, только пустозвонно. Пусть при мне останется стремянным. И это ему — сверх головы.

Вот так и получилось, что вопреки желанию Ивана Бельского, цель которого была отдалить братьев Воротынских от престола, дабы царь забыл о них, они прославились. Вскоре прискакал посланец царёв, дьяк Разрядного приказа, с приглашением в Москву, на почестный пир.

Радость великая: братья остались в милости у царя. Увы, рассказ посланца царёва, дьяка Разрядного приказа, за трапезой весьма отравил эту радость. Закончилось, по его словам, безответное детство государя: Андрея Шуйского затравили, по воле царской, собаками. Князей Фёдора Шуйского-Скопина, Юрия Темкина, Фёдора Головина и всех их слуг ближних сослали на Белоозеро. Окован в Переяславле боярин Иван Кубенский, Андрею же Бутурлину при всём честном народе отрезали язык за дерзкие слова против царя и бросили несчастного в темницу.

Помолившись в Угрешском монастыре, Иван Васильевич вернулся в Кремль и, узрев среди ближних слуг своих мятеж, велел поотрубать головы зачинщикам мятежа — князьям Ивану Кубенскому и Фёдору с Василием Воронцовым.

Новость — всем новостям новость. Не ждёт ли и их расправа? Как при Елене-правительнице.

Не откажешься, однако, от царского приглашения. Тогда уж точно повезут в Москву, оковав цепями.

Опасения напрасные. Царь Иван Васильевич принял их тогда в той же комнате, в какой беседовал после освобождения братьев. Начал с жалобой на бояр, которые почти все в Думе не замечают его, своего государя.

— Поэтому я и позвал вас к себе, чтобы иметь рядом с собой верных и надёжных слуг. Тебе, князь Михаил, быть первым моим советником, слугой ближним. Тебе же, князь Владимир, воеводить царёвым полком, — помолчав немного, добавил: — Думайте, как наказать Казань. Она распоясалась донельзя. Стонут поволжские и приокские княжества от частых налётов алчных.

Князь Михаил Воротынский сейчас будто въяви переживал ту радость, ту гордость, какие тогда всколыхнулись в его душе после столь доверительной беседы царя в уютной комнатке и такого неожиданного почёта. Он, не отдавая себе отчёта, челночил теперь от стены к двери по липкому полу вонючей камеры, звякая тяжёлыми цепями, и горестное звяканье цепей, их тяжесть постепенно возвращала его в сегодняшнюю реальность — он всё более и более чувствовал усталость (сколько времени в седле и в оковах), всё чаще поглядывал на топчан, покрытый видавшей виды полавочником и, наконец, лёг.

Ушёл в небытие моментально. Сработала воеводская привычка засыпать, лишь выдалось время для отдохновения, отбросив при этом все волнения и думы.

Спал беспробудно, будто на перине лебяжьего пуха в своей опочивальне. Разбудил его тоскливый скрип ржавых петель открываемой двери, и вновь — словно обухом по голове: окован!

Не заныло, как должно было бы, сердце. Обида перехлёстывала через край, оттесняя все остальные чувства. Хотел было отказаться от завтрака, проводив вон принёсших на подносах яства и кубки с вином и квасом, но усилием воли сдержался. К тому же голод — не тётка, а у князя со вчерашнего короткого перекуса на малом привале, устроенном по пути, чтобы дать отдых коням, ни маковой росинки во рту не было. Невольно, как говорится, слюнки потекли.

Стражники, поставив подносы на стол, такой же замызганный, как и пол, молча затворили за собой скрипучую дверь: хочешь ешь, хочешь капризничай, не принимая милости злыдня.

Уже за этой утренней трапезой князь вернулся к вчерашнему вопросу: за что? Вновь принялся осмысливать свои действия, свои поступки, но теперь не шаг за шагом, а останавливаясь только на главных вехах жизни.

...Получив приказ подумать о походе на Казань, основательно готовились братья к следующей беседе с государем, и главное, в чём они твёрдо уверились, не стоит больше ходить на Казань походом ради того, чтобы менять ханов, а нужно подготовить основательно поход с целью присоединить к России Казанское ханство, а заодно и Арское. Об этом князь Михаил Воротынский и сказал Ивану Васильевичу, когда их с братом государь позвал в тайную комнату.

— Нашему бы теляти да волка съесть, — хмыкнул царь-мальчик, уже чувствующий своё явное превосходство и державшийся с показным величием. — Турки разве промолчат? Астрахань? Ногаи? Да и черемиса как себя поведёт? Чуваши, мордва и арзя?

— На Порту погляд необходим, слов нет, но ты направь к султану турецкому посольство с мирным словом. Пока послы там разговоры будут разговаривать, мы, глядишь, с Казанью и управимся. А после драки пусть кулаками машут. Или у нас ратники перевелись? Встретим, коль нужда заставит. Что же касаемо мордвы, чуваш, арзи и черемисы правобережной, их ещё до похода необходимо убедить, что рука Москвы крепкая, в состоянии их защитить от ига татарского.

— Как?

— Крепости, загодя срубив их, по правому берегу Волги близ Казани возвести, в огиби стрельцов посадить, тоже в крепостицах, там же наладить литье пушек, ядер и изготовление зелья к ним. Рушницы тоже там готовить. Пошли, государь, меня, дозволив от твоего имени действовать. За лето управлюсь.

— Где крепости рубить?

— Как где? По всем городам, какие выше Казани по Волге. Каждому по крепости определи урок. Да прикажи, чтоб не медлили. Получив от меня весть, тут же пусть начнут сплав в указанные им места. Плотников, столяров и землекопов артели — тоже за ними. А Разрядному приказу учинить такую роспись, чтобы надёжной ратной защитой обеспечить и сплавы, и возведение крепостей, если Казань, спохватившись, начнёт противиться.

Не послушал в тот раз Иван Васильевич мудрого совета, не перенёс поход на год, повёл рать на Казань, но воротился с позором. Вот тогда только принял план Михаила Воротынского, и тот действительно управился за лето, возведя ко всем намеченным ещё одну крепость — Воротынец. На полпути посуху между Казанью и Нижним Новгородом. Самое же главное — наладил в Алатыре литье пушек, ядер к ним и зелья. Мастеров собрал таких, что они сладили пушки на колёсах. Ох, как здорово помогло новшество не только при осаде и штурме Казани, но и в дальнейших сечах с ворогами.

Выросшие крепости в устьях всех рек, сбегавших с огиби в Волгу, особенно крепость Свияжск, сделались крепкими воинскими станами и хранителями огневого наряда, иного ратного снаряжения и продовольствия. Всё это завезено в крепости было заранее и с добрым запасом. К тому же они едва не сослужили службу мира. Казанцы, видя, сколь серьёзно Москва готовится нанести по ним удар, сочли было за благо присягнуть (в какой уже раз) русскому царю, даже срядили договор, посланцы уже въехали в Казань принимать от горожан присягу, но верховенство всё же взяли оголтелые — ворота затворили, посланников русского царя посекли, разграбили купцов российских, лишив и их всех живота. Мосты были сожжены. Без штурма гнезда злодейства не обойтись.

Добротно подготовленный, он завершился победно. Конечно, не без великого ратного труда была взята Казань. Сложилась даже такая ситуация, что впору снимать осаду — пронёсшаяся неожиданная буря с невиданной силы дождём нанесла огромный ущерб кораблям, стоявшим в устье Казанки, а в трюмах тех кораблей хранились запасы зелья. Промок порох насквозь. А что без пороха делать пушкам? А без их поддержки и штурм — не штурм, да и вылазки не вдруг отобьёшь.

Если бы поход был таким, какие бывали прежде, хочешь или нет, но пришлось бы отходить с позором — теперь же спас положение спешно доставленный из Свияжска и других крепостей припасённый там порох. Привезли его в таком количестве, что главный воевода Михаил Воротынский имел возможность воплотить в жизнь свою задумку — сделать подкопы под стены, заполнить их мешками с порохом и одновременно в нескольких местах взорвать их. Через проломы врываться в город куда ловчее, чем карабкаться на стены по лестницам, защищаясь щитами от смолы, кипятка и камней. И хотя казанцы бились в самом городе отчаянно, ничто уже не могло их спасти.

Царь Иван Васильевич тогда низко поклонился славному воеводе Михаилу Воротынскому и произнёс торжественно:

— Награда тебе моя такая: вечно будешь слугой моим ближним, мною обласканным.

Обласкал. Тяжёлыми цепями. А ведь он, князь Воротынский, положивший Казань к ногам государя Российского, не нежился, на печи греясь. Он так устроил охрану своей вотчины и дарованных уделов, Одоева с Новосилем, что любо-дорого. По образцу этому и решил Иван Васильевич устроить охрану и оборону всех своих украин, в первую очередь — южных и юго-восточных. На западных ещё шла кровопролитная война за возвращение исконно русских земель, захваченных в века монгольского ига Польшей, Литвой, немцами и шведами. С юга же теперь можно было плотно заслониться от частых набегов крымцев и ногайцев.

И вот — беседа в тайной комнате. Какая по счёту? Как уже сложилось, Иван Васильевич вначале чуть не слезу пускает, жалуясь на князей и бояр, хотя давно уже многие рода великой знаменитости подсек под корень, остальных же принудил бояться и рот раскрыть. Себя же окружил выскочками дворянами, жестокими, алчными, не имеющими ни стыда, ни совести. Так и хотелось ответить на стенания царя откровенным, что не туда гребёт царь-батюшка, но не забылся пример отца, который не поосторожничал и не придержал в себе мнение по поводу женитьбы Василия Ивановича на Елене Глинской. Жизнью поплатился за это. И их, сыновей своих, чуть не сгубил. Да и свой пример не слишком далёк. Он уже испытал тяжёлую руку царя грозного. Высказал всё, о чём думал, когда Иван Васильевич после кончины царицы Анастасьи разошёлся, когда летели головы с плеч правых и виноватых, от воплей содрогались пыточные, не сдержался тогда Михаил Воротынский, на правах слуги ближнего встал на защиту безвинных, едва не поплатившись за это своей головой. К счастью, окончилось только ссылкой в Белоозеро. Повтори он теперь то же самое, вряд ли дело окончится лишь ссылкой. Одно дело — хочется, совсем иное — можется ли. А ведь висит на кончике языка честное: «Лучших воевод изводишь, государь, с кем останешься бить ворогов?!» Однако делает вид, словно со вниманием слушает и даже будто сочувствует.

Вот уж невмоготу слушать стенания кощунственные, вот-вот сорвётся слуга ближний, но тут смиловался вроде бы царь, заговорил о деле, ради которого позвал князя воеводу.

— Поручу тебе все украины мои надёжно прикрыть от крымцев, ногайцев и астраханцев. Главным воеводой порубежной рати определю тебя, не лишая чина слуги ближнего. Выбирай по потребности помощников себе и — дерзай. По плечу ли ноша?

— Да уж не сгорблюсь. Но для начала одно прошу: вели со всех украинных княжеств собрать знатных краишников в Москве. Сообща устав обсуждать станем. Разрядному приказу не сторониться бы. Изготовили бы подьячие чертёж рубежей украинных. А устав и роспись сторож с крепостицами на Думе бы утвердить.

— Что, моей печати мало?

— Без твоей печати не обойтись, но думные бояре, глядишь, толковую подсказку предложат.

— Ладно. Моим именем действуй. Если кто нерадивость проявит, мне дай знать.

«Голову с плеч в единый миг? Нет, потатчиком душегубству не стану».

В первый же день он имел повод пожаловаться на дьяка Разрядного приказа. Зашёл к нему, чтобы условиться, в какие княжества посылать гонцов с приглашением порубежным воеводам и даже смышлёным порубежникам из рядовых прибыть для работы над уставом, а дьяк сразу же выказал своё нежелание засучить рукава. Гонцов слать согласился, что же касается чертежа границ, наотрез отказался.

— Ты теперь главный порубежный воевода, ты и трудись.

Припугнуть бы дьяка именем царя Грозного, однако же князь избрал иной путь, попросил смиренно:

— Выдели смышлёного подьячего мне в помощь.

— Есть у меня такой. Молодой, да из ранних.

И в самом деле, смышлёным оказался совсем молоденький подьячий. Сразу же уловил суть урока и заверил:

— Не только списки из летописей сготовлю, но и чертёж слажу. От Змиевых валов[45] плясать начну.

— Как звать-величать тебя?

— Сын Логина. Именем Мартын.

— Сколько тебе времени, Мартын Логинов, надобно, чтобы завершить урок?

— Неделю, князь.

— Не мало ли?

— Мало, если спать ночами. Одно прошу, свечей бы сверх нынче даваемых выделили. Можно — сальных.

— Своих пришлю, без волокиты чтоб. Восковых. Сколько потребуется, столько получишь.

Обещанное Логинов исполнил. И, в самом деле, дошёл по летописным текстам аж до Владимира Святославича, великого князя Киевского. Даже дословно привёл выдержку из летописи: «Рече Володимир: «Се не добро, ещё мало город около Киева» и нача ставить городи по Десне и по Въестре и по Трубежову и по Суле и по Стугне. И нача нарубати мужи лучшие от Словен и от Криичи и от Чуди и от Вятич и от сих насели грады. Бе бо рать от печенег и бе воюясь с ними и одоляя их».

В последних словах летописца Михаил Воротынский увидел главный успех предприятия великого князя Киевского: тот возложил основную заботу по строительству городов-крепостей, а затем и их оборону, не на полян, угличей и северян, кто имел соприкосновение с половцами и нёс от них большие потери, а более на тех, кто и в глаза не видел степняков, оттого имел крепкое хозяйство и многочисленные сёла.

«Вот так и я попрошу государя поступить — всем землям указать, где рубить и по каким рекам сплавлять крепостицы для станиц, где ставить погосты, сторожи и города-крепости, потом и заселять их».

Ещё об одном полезном опыте предков сообщал Логинов в пояснении: перед удобными для переправы бродами разбрасывали порубежники триболы вперёд почти на поприще[46] и в бока — по поприщу. Триболы ковали большей частью в самих крепостях, но и привозили возами из Киева, Чернигова и других старейших городов. На многих участках рылись волчьи ямы, а то и целые волчьи борозды.

«Ну, молодец Логинов, расстарался. Не откажусь и я от опыта предков наших».

В пояснении к своему чертежу Логинов предлагал устраивать сторожи в несколько линий, как делали ещё до монгольского ига. Для Михаила Воротынского подобное не внове. У него в вотчине так и устроены засечные полосы, и всё же он не мог не восхититься хорошо продуманным советом. Похвалил от души:

— Молодец!

И ещё — важное: всех, кого отбирали воеводы в порубежные крепости и в сторожи, великий князь наделял без скаредности землями. Холостым повелевал жениться, семейным — брать с собой детей и домочадцев.

«Решит ли нынче государь по-разумному? Не станет ли чего опасаться или скаредничать?»

Более недели прошло в беседах с прибывавшими в Москву порубежниками, и советы их порой удивляли князя Михаила Воротынского. Главное, они не о землях для себя, не о жалованье печалились, хотя и этого не забывали, а о том, как с великой надёжностью организовать службу, как поощрять радивых, какие наказания тем, которые станут дозорить спустя рукава. Даже о том пеклись, как поведут себя крымцы с ногайцами, когда станут появляться на новых рубежах крепости, погосты и сторожи. И тут тоже речи велись с державных позиций. Где полки летом ставить, как с ними порубежникам связь держать и что делать, если крымцы пойдут большим походом?

Так вот и рождался устав порубежной службы. С миру по мысли — доброе творение получалось.

Засечные линии тоже окончательно определились. С дополнением, понятное дело, к предложенной Логиновым схеме. Первая линия — Алатырь, Темников, Ряжск, Кромы, затем — круто в Поле до Путивля, а от него — к Новгород-Северскому. Однако чтобы бок не был открыт, предлагалось ладить засеки от Калуги на Серпейск, Стародуб, Почеп.

Следующая неразрывная линия: Тетюков — Оскол-Змиево, вниз на Изюмскую, а там раскинуть её вправо и влево, дабы пересечь Муравский, Изюмский и Калмиусский шляхи, ещё и углом опуститься к Азову. Вот в этой, в нижней части засечной линии как раз и будут взяты под царёву руку тайные казачьи ватаги.

Дополнен был чертёж Логинова, по совету краишных воевод, ещё двумя линиями: засекой пред Тулой, начиная от Венёва, протянуть её надо было до Волхова, затем — точно на юг через реку Орлик, где поставить город-крепость Орел, до Оскола. Будут пересечены, таким образом, Муравский, Пахмутский и Сенной шляхи. Почти к самому Перекопу подступала Россия, и орда крымская лишалась вольного манёвра, да и возможность неожиданного нападения врагов исключался полностью.

Не забыты были и рубежи восточные: от Нижнего Новгорода — на Алатырь, от него — на Самару; от Самары — на Саратов, а там уж и до Астрахани; от неё — на Лукоморье, к Тмутаракани.

И Боярская дума, и сам царь Иван Васильевич без всяких замечаний приняли устав порубежной службы, не внесли изменений и в засечные линии, охотно поддержали размеры земельных наделов краишникам и денежные оклады им, что же касается дополнительного войска на случай похода крымцев, произошло полное непонимание. Бояре думные подали было голоса за выделение трёх-четырёх полков, но государь резко осадил прытких:

— Нет у меня лишних полков, — обратился тут же к Михаилу Ивановичу: — Завтра после утренней молитвы поговорим в сенях у опочивальни.

Разговор вышел трудный и долгий. Князь Воротынский начал излагать свой план:

— У Девлет-Гирея наверняка есть в Москве соглядатаи и доброхоты...

— Не без того.

— Ему известно станет о приговоре Думы, и он пойдёт большим походом, поэтому я предлагаю не спешить с засечными линиями, а ладить их спешно лишь после того, как побьём Девлетку. А чтоб не ударить в грязь лицом, вели, государь, Разрядному приказу расписать ещё пять полков на Оку и Угру.

— Нет у меня лишних полков. С Литвой мне нужно покончить. Швеции руки укоротить. Немецкому ордену шею намылить.

— Отступись на год-другой от Литвы, оставив в крепостях только крупные отряды. Покори прежде Крым. Пойдёт Девлет-Гирей большим походом, за его спиной пройдёт через Перекоп князь Вешнивецкий, атаман днепровских казаков. Он тебе готов верой-правдой служить. Ты ему пару полков в помощь пошлёшь, как он Перекоп одолеет. Мы же встретим тумены Девлетки на Оке — в ощипе он окажется и вынужден будет присягнуть тебе, государь, будешь ты тогда именоваться и Великим князем Крымским.

— Не замахивайся. Могу выделить на Оку Опричный полк. Немцев наёмников к нему в придачу. И ещё... Большой наряд дам и гуляй-город с воеводами Коркодиновым и Сугорским.

— Благодарствую. Это — знатная подмога.

Говорил князь, а в мыслях — иное. Девлет-Гирей определённо будет иметь достаточно орудий, которыми его щедро снабдит Порта. В общем, шкурка на кисель. Но выше головы не прыгнешь, а вот голову нагрузить стоит до предела.

Сейчас, челноча от глухой стены до крепкой двери, Воротынский более отчётливо понимал, в какую щель воткнул его тогда царь Иван Грозный, но и теперь князь не мог разумно рассудить, чего ради так царь поступал. Долго он перебирал в памяти всё происходившее тогда в Кремле, ища хоть какую-либо вину свою перед царём, но не находил её.

Быть может, в конце концов он нашёл бы, в чём был его просчёт, за который он попал в немилость, но кованая дверь, проскрипев ржавыми петлями, отворилась — ему принесли обед.

После обеда он не нарушил векового уклада славяноруссов, прилёг на жёсткий топчан, не надеясь, правда, заснуть, однако же заснул довольно быстро. Проспал изрядное время, а пробудился бодрый, однако моментально скуксился, упёршись взглядом в сырой потолок, настолько низкий, что, казалось, он вот-вот придавит.

«За что?!»

Возможно, царь обвиняет его в трусости? Как и соратники до свемной сечи. Особенно первые воеводы полков. Повод есть: он оказался за спиной Девлет-Гирея, открыв вроде бы путь на Москву крымским туменам. Но дальнейший ход сражения раскрыл всем глаза. Не может и царь не оценить самый разумный ход в той непростой обстановке.

План сражения с врагом, имеющим вдвое, а может, того и более, Михаил Воротынский разработал с тремя своими боярами — отцом и сыном Двужилами и с Логиновым. Предлагалось полки, Большой огневой наряд и китай-город укрыть в тайных станах с таким расчётом, чтобы, в зависимости оттого, какой путь выберет Дивей-мурза, предводитель похода крымцев, им можно было быстро выйти либо на Серпуховскую дорогу, либо на Боровскую. На переправах же надо было поставить по тысяче ратников, придав каждой с полдюжины длинноствольных пищалей и, по возможности, как можно больше рушниц, да не пожалеть трибол. Чтобы усилить сопротивление на переправах, давая понять ворогам, что на Оке собраны все наличные силы, предстояло пустить по реке боевые корабли — по три-четыре на каждую переправу. Подготовить такие корабли было поручено Логинову. Никифору же и Кузьме Двужилам было поручено определить места полковым станам и найти удобное место для свемной сечи, которое князь должен был сам оценить.

Всё сладилось отменно и без задержек. Когда же огромная «змея» из вражеских отрядов оказалась на пути к Москве, совершенно открытом, первый воевода Опричного полка, князь Хованский, взбунтовался. Воротынский потребовал безоговорочного исполнения приказов, при этом не собираясь открыть свой замысел.

— Запомни, князь! Я не потерплю непослушания! Станешь перечить, заменю тебя Хворостининым! Ясно?! Ведомо мне, как и тебе, сколько пролилось крови ратников и пахарей по воле воевод, споривших перед сечей о главенстве. Теперь же речь не только о жертвах. Тебе государь не сказывал о цели похода Девлет-Гирея? Нет? Тогда слушай. Если хан Крымский возьмёт верх, не быть больше России. Князей и бояр русских — под корень. Воевод, кто не обасурманится, тоже — под корень. Сам хан в Кремле сядет, а во всех старейших городах посадит своих мурз. И вот, спрашиваю я, позволительно ли нам в такое время шапки ломать?

— Но я должен знать обо всём, что ты, князь, замыслил. Иначе какой же я первый воевода Передового полка?

— Поведаю. Тебе одному из всех первых воевод. Только поклянись Господом Богом, что никому до времени ничего не скажешь.

— Клянусь Господом Богом! Слово твоё останется со мной до смерти.

Михаил Воротынский поверил клятве князя, хотя она исходила из уст царского опричника, а для опричников не было ничего святого, что известно было всей земле Русской, вплоть да самых захудалых околков. Не обратил князь внимания и на сказанные Хованским слова о том, что сохранит он тайну не на нужное время, а навечно, но тогда Воротынскому было не до таких мелочей. Пожав друг другу руки, они принялись обсуждать подробно действия Опричного полка и полка Левой руки, первым воеводой которого был князь Фёдор Шереметев. Им предстояло так раздразнить Девлет-Гирея и Дивея-мурзу встречными засадами и наскоками с боков и с тыла, чтобы они почувствовали, что русской рати у него за спиной довольно много. И тогда, прежде чем продолжить движение на Москву, враг обязательно постарается разведать силы русских и уничтожить их.

— Ненароком нужно будет вывести один или два лазутных дозора крымцев на гуляй-город. Он встанет на угоре близ деревни Молоди, — ставил задачу Михаил Воротынский князю Хованскому. — Вот тогда поведёт свои тумены Девлетка на нас. Тогда и быть свемной сечи.

— А Фёдор Шереметев знает о своём уроке?

— Нет. Моё слово ему будет, когда время подоспеет. Ему особенно трудный урок. Ещё и позорный для несведущих. Короткий бой, и — ноги в руки. До нового рубежа. Большей же частью сил полка — щипать слева. Тебе — справа и с тыла.

— Великий риск, — со вздохом произнёс Хованский, затем, уже с воодушевлением, добавил: — Великой мудрости риск.

Он оправдался как нельзя лучше. Остановил своё войско Девлет-Гирей, узнав о гуляй-городе за своей спиной, и, к счастью русских ратников и воевод, послал вначале всего один тумен, чтобы разметать дощатую крепость. Но первый удар был отбит с большими потерями для атаковавших гуляй. Девлет-Гирей направил два тумена, но и их встретили достойно. Тогда, по настойчивому совету Дивея-мурзы, двинулись на гуляй-город все силы крымцев.

Рад Михаил Воротынский, но и понимает в то же время, что, сидя за китаями, победы не обретёшь, и он решился ещё на один рискованный шаг: оставил в китай-городе всего один полк, немцев-наёмников и весь Большой огневой наряд, остальные же полки увёл в окрестный лес, в засады.

Очень жарко пришлось оборонявшимся, но они держались стойко, чтобы как можно больше вражеских сил втянулось в бой, и только тогда, когда уже стало совсем невмоготу, подали знак.

Выпластали из леса конники, высыпали пешцы, казаки Строгановых и даже порубежники. Завязалась сеча, поначалу очень удачная для русской рати, но постепенно положение выровнялось. И тут Михаил Воротынский выпустил свою дружину, нацелив её на ставку самого хана.

Не дрогнула ханская гвардия, встретила дружинников упорно, дрогнул сам хан Девлет-Гирей. Ускакал, бросив своё войско на произвол судьбы. За ним поспешили мурзы, уже считавшие себя правителями богатых русских городов, а уж следом — темники, тысяцкие, сотники. Бей, секи побежавших нукеров, аки баранов.

Остановился князь посреди камеры — зашлось у него сердце. Как и тогда, когда побежало крымское войско. Но тогда от радости, теперь же не ясно отчего?

Ржавой тоскливостью проскрипела дверь. На пороге — опричники.

— Выходи!

У этих совесть ещё осталась — не поволокли князя, применив грубую силу, а шли с боков, приноравливая свой шаг к его затруднённому тяжёлыми оковами шагу. Даже с сочувствием смотрели на героя воеводу. Уважительно. Только перед Тайнинской подхватили его под руки и напустили на лица свирепость.

Втолкнули в пыточную. В ту самую, где в юные годы братьям выжигали палачи накалёнными до белизны прутками кресты на ягодицах, секли ссохшимися сыромятными ремнями — всё то прошлое ярко вспыхнуло в памяти узника, и он не сдержал стона. Нет, не страх перед истязанием, а ненависть к царю Ивану Грозному выдавила тот стон, от которого лица палачей расплылись в довольных улыбках. Палачи словно выросли в своих глазах: бесстрашный воевода, освободитель России ничто против их мастерства!

В пыточной мало что изменилось. Стены, утыканные крюками, покрытые налипшей на них многослойно запёкшейся кровью; стойкий запах окалины и палёного мяса; пылающий горн, только в нём не видно ни щипцов, ни прутьев, хотя огонь горел очень жарко, пожирая добрую охапку берёзовых поленьев. А вот и явное новшество: в «красном» углу стоял массивный трон, иззубившийся острыми иглами.

«Господи, укрепи душу!»

Несколько долгих мгновений гнетущего молчания и — отворилась боковая дверца. В пыточную вошёл сам Иван Грозный. Один. Без своих верных псов-опричников. Палачи склонились в низком поклоне, поклонился царю и князь Воротынский.

— Ишь ты, кланяется. Это я пришёл к тебе с низким поклоном. Ты трона желал? Садись! Изготовлен специально для тебя.

Крепкорукие палачи подхватили князя за локти и плюхнули его на трон — десятки острых игл вонзились в тело, помутив разум; а царь Иван Васильевич встал пред князем на колени, затем опустил голову до самого заскорузлого пола.

— Повелевай, царь-государь всей России, рабу твоему...

Гневом вспыхнуло лицо Михаила Воротынского. Боли он уже не чувствовал от охватившего его возмущения. Ответил резко:

— Да, род наш — державный! Ты прав, государь. И ты, и я — Владимировичи. Но Бог судил не нам, ветви Михаила Черниговского, а вам, Калитичам, царствовать, а Воротынским вам служить. Дед мой, отец мой и я с братом преданно вам служили. Не за здорово живёшь отец мой носил титул ближнего слуги царского, и ты мне жаловал такой же чин за то, что я Казань положил к твоим ногам!

— Казань я взял! — гневно крикнул царь, поднимаясь с колен и с вызовом глядя на слишком разговорившегося раба. — Я взял!

— Её взяла рать по плану, какой предложен был мною, Адашевым и Шереметевым. Ты въехал уже в покорённый город, и в благодарность за то пожаловал меня высшим чином.

— Да, я жаловал тебя, не ведая о твоём двоедушии, о твоей колдовской сущности.

— Род наш, государь, всегда служил ревностно Богу, царю и отечеству, а не дьяволу. В скорби сердечной мы прибегали и прибегаем к алтарю Господа, а не к ведьмам и к дьяволу.

— Твой слуга слышал, как возносил ты нечистого за то, что льётся кровь ратников-христиан, а полки, которые я тебе поручил, бегут. Он видел, как ты вызывал курдушей и повелевал им сеять страх и робость у православных, ярость и злобу у воронья сарацинского!

— Я подозревал, что Фрол Фролов не честен со мной, но чтобы до такого оговора дойти...

— Не оговор! Казаки и немцы-витязи не понуждали ли тебя к действию? Не ты ли оставил гуляй-город, уведомив прежде об этом Девлетку, прислав к нему своего дворянина?! Если бы не упорствовали в гуляй-городе мои наёмники, если бы князь Андрей Хованский не устоял бы против твоих колдовских чар и не повёл бы свой полк на помощь защитникам гуляя, твой коварный замысел был бы исполнен: как баранов бы порезали православных ратников неверные, а ты бы с Девлеткой вошёл в Кремль, чтобы захватить мой трон!

— Осведомись, государь, у князя Хованского. Ему одному поведал я свой план ещё у Коломны.

— Осведомлялся. Не знает он никакого твоего плана.

Выходит, воевода-опричник сдержал клятву молчать вечно. Даже когда возникла необходимость, промолчал. Быть может, смалодушничал, понимая намерения царя и боясь оказаться в опале? Не исключено, что к душе пришлась слава первейшего в разгроме крымцев и в спасении России? Бог ему судья. И потомки.

Но вполне возможно и иное: самовластец не пытался выяснить истину в личном с Андреем Хованским разговоре, честил его, жаловал, основываясь только на своих интересах и слушая облепивших трон нечестивцев. Случись душевная беседа царя и князя-опричника, не утаил бы тот, вполне возможно, истины, восстать же против величания царского не решился.

Мало, очень мало таких людей, кто истину ставит выше своего благополучия, а тем более — жизни.

— Господи! Укрепи душу! Дай силы!

— Не кощунствуй! Огнём душу твою бесовскую очищу, тогда, возможно, примет тебя Господь Бог!

Палачи, а у них всё было заранее обговорено, выгребли кучу углей, разровняли их на полу, отчего толстый слой запёкшейся крови зачадил, сразу же наполнив пыточную душным смрадом, и схватив князя Воротынского, распяли его на углях. Только вместо гвоздей по палачу на каждой руке и ноге.

— Ну, как? Очищается душа от дьявольщины?

— Верного слугу изводишь, государь, — уже через силу выдавливал слова князь Михаил Воротынский, — а недостойных клеветников жалуешь.

— Двоедушник! — истерически выкрикнул царь Иван Грозный и принялся подгребать под бока князю откатившиеся в сторону угли.

Князь глухо простонал, сознание его помутилось, он уже не понимал, о чём спрашивает его царь, что иступленно выкрикивает, словно в припадке бешенства; и лишь несколько раз повторяемое: «Клятвопреступник! Клятвопреступник! Клятвопреступник!» — дошло до его разума. Вновь обида незаслуженного оскорбления чести княжеской пересилила дикую боль.

— Я присягал тебе и не отступал... Я верил тебе... Твоей клятве на Арском поле... У Тафтяной церкви... Перед Богом... При людях вселенских на Красной площади... Митрополиту клялся... быть отцом добрым... судьёй праведным... Ты отступился от клятвы... Честишь недостойных живодёров... Казнишь честных... кто живота не жалеет во славу отечества... И твою, царь... Господь Бог спросит с тебя...

— Ты пугаешь меня, раб?! Ты грозишь карой небесной?! На тебе! На!

Посохом своим Иван Грозный снова стал истово подпихивать угли под бока князя. Пеной вспучился перекошенный злобой рот царя.

Ведал, что творил самодержец Российский: не просто под бока честного воеводы подсовывал он пышущие жаром угли, а можно сказать, под славу и могущество великой державы. Но кидал он угли и под свой трон, не понимая. Изменяя России, он невольно изменял и себе.

Больше ни слова не промолвил князь Михаил Воротынский, лишь скрежетал зубами, сдерживая стон.

В дальней древности, ещё до рождества Христова, мудрый философ изрёк весьма знаменательную фразу, сказав, что история делается злословием.

Царь Иван Васильевич не осмелился казнить народного героя на Лобном месте, на Красной площади — полуживого князя Михаила Ивановича бросили в розвальни и повезли в белоозёрскую ссылку под великой охраной и тайно; но по дороге князь скончался. Тело его не вернули в Москву, а, выполняя волю царя, довезли до обители святого Кирилла и там укромно схоронили.

Вот и всё. Был великий человек и — нет его. Вынужденно забыт. Лишь немногие из его современников подали голос протеста. Среди них — князь Андрей Курбский, воевода от Бога, прославивший своё имя блестящими победами над врагами Русской земли, но бежавший за её пределы от царя-кровопийцы, чтобы не быть казнённым. Он оставил потомкам полные гневной правды слова:

«...О муж великий! Муж крепкий душой и разумом! Священна, незабвенна память твоя в мире!

Ты служил отечеству неблагодарному, где добродетель губит и слава безмолвствует; но есть потомство, и Европа о тебе слышала: знает, как ты своим мужеством и благоразумием истребил воинство неверных на полях московских к утешению христиан и стыду надменного султана! Прими же здесь хвалу громкую за дела великие, а там, у Христа Бога нашего, великое блаженство за неповинную муку...»

Известный историк Карамзин оставил нам такое свидетельство:

«Знатный род князей Воротынских, потомков святого Михаила Черниговского, уже давно пресёкся в России, имя князя Михаила Воротынского сделалось достоянием и славою нашей истории».

Не пророческие, как оказалось, слова. В забвении у потомков имя князя Михаила Ивановича Воротынского. В полном забвении. Достоверно неизвестно, где находится его могила. Кто-то считает, что она в обители святого Кирилла, но кто-то утверждает, что она — в лавре Сергиевой в ряду со славными князьями Горбатыми, Гагиными, Ряполовскими, Пожарскими, чьи роды тоже пресеклись злодействами правителей.