Вокруг трона Ивана Грозного

БОРИС ГОДУНОВ

Борис Годунов всё более и более беспокоился, не находил себе места. Кто он? Без родовой чести, дворянин выборный по случаю. Да, ему удалось многое во время опричнины: он приблизился к царю Ивану Грозному, ловко используя слабоумие его сына Фёдора, а ещё ловкую игру в шахматы с самим государем. Он без лишних усилий мог бы его обыгрывать, он и создавал на доске безвыходное положение для соперника, но в решающий момент делал нелепую ошибку, так называемый зевок, и Грозный выигрывал партию, радуясь победе и непременно обзывая Годунова играчишкой.

Похоже, он и впрямь — играчишка. Где-то он сделал серьёзный промах: царь заметно охладел к нему, нет-нет да и перехватит Годунов царёв подозрительный взгляд. Мгновение, и снова взгляд спокойный. Именно это особенно сильно настораживало. Похоже, Иван Васильевич уверен, что здоровье его слабеет не случайно.

Впрочем, Иван Васильевич даже высказался по этому поводу. Случилось это в казнохранилище, куда царь повёл Жерома Горсея сразу же, как тот приехал в Москву. Вёл, чтобы рассчитаться за драгоценный груз — свинец и порох. Прошагал Грозный к дальней стене просторного хранилища, и страж казны предупредительно поднял крышку дубового ларя — судя по всему, царь не впервой приводит сюда гостей, и его пояснения не отличались разнообразием, к чему хранитель уже приспособился.

— Поглядите вот на этот коралл, — обратился государь одновременно к Жерому и к Богдану Бельскому, которого тоже пригласил с собой в благодарность за отменное исполнение задания, — и вот на эту бирюзу. Возьмите их в руки. Видите, никаких изменений. Значит, вы совершенно здоровы. Теперь положите их на мою руку. Смотрите, как бледнеет бирюза. Я — отравлен. Смерть моя не за горами, — сказал и уставился тяжёлым взглядом на Бельского: — Тебе, оружничий, любезный мой слуга, узнать, кто покушается на мою жизнь. Отныне это для тебя главное из главных. Вместе с Тайным дьяком примите все меры для разоблачения злодея. Ради этого покличь даже волхвов и колдунов.

«Нет, нельзя ждать у моря погоды, сложа руки. Так и с головой можно расстаться».

Нельзя допустить разоблачения ещё и потому, что всё удачно складывается в главном: ему удалось влюбить Фёдора в свою сестру Ирину — дело движется к сватовству. Разве можно такое упустить? Войти в царскую семью — невероятно дорогого стоит. Тогда в незнатности его никто не посмеет обвинить. Да и в желании отравить государя тоже.

Откуда дует пакостный ветер, Годунов уже понял: Богдан Бельский наушничает. Настораживает царя, вроде бы исполняя его приказ.

Ведь и в самом деле может разоблачить, сам оставаясь вне подозрений. Пытать-то он будет сам. И хотя такой поворот событий казался Годунову исключительным, но он всё же заставлял мучительно искать способ упредить подобный исход.

Само собой понятно, что нужно начинать с Тайного дьяка. С ним у Годунова сложились вроде бы весьма добрые отношения: Тайный дьяк понимал, что в самое ближайшее время Годунов войдёт в царскую семью полноправным её членом, поэтому предусмотрительно благоволил к нему. Понимая это, Годунов не собирался откровенничать с ним беспредельно. Да и не пойдёшь к нему с какой-нибудь безделицей, нужен веский предлог. Надо такой найти ход, чтобы в разоблачении отравителя царя была только личная заслуга Тайного дьяка, а на Бельского пала тень недоверия. Можно даже разделить заслугу с Тайным дьяком и ему, Годунову. Подсказал, мол, мысль подал нужную.

Но кого определить в злодеи?

Если напрячь мысли, особенно такие услужливые, как у Бориса Годунова, нужное обязательно найдётся.

«Бомалей! Лекарь царёв!»

В конце концов план разработан: накануне беседы с Тайным дьяком надо было дать знать царскому лекарю Бомалею о том, что его будто бы подозревают в медленном отравлении государя неведомым зельем, намекнуть, что со дня на день его возьмут под стражу,, а значит, не миновать ему пыточной и казни. Обязательно от таких вестей дрогнет Бомалей. Пустится в бега. И это бегство послужит подтверждением истинности подозрений, которыми Годунов поделится с Тайным дьяком. Важно и другое: появиться у Тайного дьяка без предварительного согласования, что позволено только его начальнику Бельскому и, понятное дело, — государю. Именно это произвело должное впечатление: Тайный дьяк встретил нежданного гостя настороженно, хотя скрывал своё состояние умело. Он даже не упрекнул Годунова за нарушение всем известного правила. Предложил:

— Садись. Важное дело, должно быть, привело тебя ко мне?

— Важней не бывает. Забота о здоровье нашего государя привела меня к тебе. Забота о жизни его.

— Вот как? — вроде бы искренне изумился Тайный дьяк. — Новость даже для меня. Что же угрожает здоровью Ивана Васильевича? Поведай.

Разговор пошёл не по продуманному прежде плану, но Годунов моментально решился на рискованное наступление.

— Полно лукавить. Мне известно, какой урок задал тебе и Бельскому Иван Васильевич в казнохранилище. При Джероме Горсее.

— Откуда известно?

— Земля слухами полнится.

Зачем Тайному дьяку знать, кто сообщил тайну ему, Борису, пусть ломает голову над загадкой. Владение тайной, невесть из каких источников почерпнутой, вызывает невольное опасение и даже уважение. Может, сам царь поделился?

Восторжествовал Борис Годунов, увидя растерянность Тайного дьяка, хотя и мимолётную, и, вдохновившись первым своим успехом, заговорил о том, что хотел сказать дьяку.

— Главная вина в крамоле на Немецкой слободе. Государь, задумав свататься к Елизавете, более льгот начал давать гостям английским, ущемляя гостей немецких. Вот они и подкупили лекаря царёва Бомалея. Расчёт верный: смерть Ивана Васильевича, государя нашего, поставит всё на свои прежние места.

— Обожди. Разве Бомалей — немец? Он же учился в Кембриджском университете. А это — Англия. Он сидел в тамошней тюрьме, обвинённый английским духовенством в колдовстве и чародействе. Именно Лондон подсунул Елисея Бомелиуса послу нашего государя Савину. Выпустил из тюрьмы после того, как он дал согласие ехать в Россию. Защищать интересы Англии, став тайным агентом королевы. Савин, похоже, не знал всего этого. Или скрыл правду. Не без своего интереса.

— Выходит, заговор?

— Не уверен. Скорее всего, обвели Савина вокруг пальца. Царь же взял Бомалея в аптекари, а потом доверил ему заботиться о своём здоровье.

— А Иван Васильевич знает о прошлом Бомалея?

— Нет. Только покойный Малюта знал. Узнал от него и Богдан Бельский. Вот теперь и ты узнал.

— А если Ивана Грозного надоумить, пусть поразмыслит, отчего Малюта, а теперь и Бельский об этом умалчивали? Не без выгоды ли? — оживился Борис Годунов. — Если и ты, и я насторожим государя нашего? Как?

— Подумать нужно.

— Конечно. Но Бомалей всё же — немец. И не потому ли был посажен в тюрьму и ждал казни, что тайно служил немцам?

— Пожалуй, верная мысль. Так, уверен я, и было.

— Сам иди на доклад. Сам.

— Погожу с недельку. Выясню ещё кое-что. Вернее, подготовлюсь основательней.

Однако утром Тайный дьяк узнал, что Бомалей пустился в бега, и поспешил — чуть ли не бегом — к царю. Бельского известить послал подьячего.

— Бомалей навострился в Польшу. Узнал от кого-то, что на крючке он у меня. Его считаю отравителем тебя, государь, и сына твоего.

— Негодяй! Догнать!

— Я послал к оружничему подьячего. Посоветовал спешно выслать погоню. Думаю, расстарается.

— После драки кулаками?! Но почему прежде не известил меня, что Бомалей на твоём крючке? И отчего на крючке?

— Выходит, после драки. А почему прежде не известил? Считал, Малюта Скуратов доложил. Я ему говорил, что Бомалей до приезда в Россию приговорён был к казни за тайную службу немцам. Богдан Бельский тоже об этом знает. Почему и он промолчал, у меня вопрос.

— Я сам спрошу у него. Не тебе, его подчинённому, задавать вопросы.

Бельский конечно же оправдался. Считал, мол, что Малюта Скуратов извещал в своё время, зачем же в ступе воду толочь?

Борис Годунов, узнав об этом, не решился на обещанный Тайному дьяку разговор с царём. И верно поступил, иначе мог бы вызвать у мнительного Ивана Грозного подозрение. А так всё прошло гладко. Во всяком случае не на высоте оказался Богдан, прозевав бегство Бомалея, и это не в строку лыко. Правда, посланные им за Бомалеем стрельцы быстро его догнали и, окованного, возвратили в Москву. Какую-то часть захваченной у него казны раздали стрельцам, хорошо исполнившим приказ оружничего, что-то прилипло к рукам самого оружничего, остальное — в царёву казну. Бомалея же — в пыточную.

Сам царь присутствовал при пытке, но как ни старались палачи, несчастный не назвал ни одного имени — не мог он этого сделать, ибо не было у него никаких сообщников, да и сам он ничего крамольного не сделал и даже не помышлял о крамоле. Однако царь донельзя разгневался на упрямого лекаря и повелел грозно:

— На вертеле поджарить!

Лицезрел Грозный и столь жестокую казнь. Даже ткнул безвинного беднягу острым своим посохом в бок, воскликнув торжествующе:

— Ты хотел моей смерти?! Получай её сам!

Борис Годунов вздохнул свободно. Угроза миновала. Он — вне подозрения. Ещё и Богдану чуточку нос утёр. Теперь смелей можно переходить к главному — к подготовке женитьбы Фёдора на Ирине.

Недели через полторы после казни Бомалея и последовавшего за ним жестокого разграбления Немецкой слободы, в котором тоже лично участвовал Иван Грозный, Борис Годунов заговорил с Фёдором о его сватовстве на Ирине.

— Не слишком ловко как-то получается: Кремль, да и вся Москва слухами полна о вашей с моей сестрой взаимной любви и удивляется, что дело вперёд не двигается. Говорят так: любовь любовью, только для царской семьи не слишком знатная невеста. Так ли это?

— Господи, вразуми заблуждающихся. Я именем Господа Бога нашего молил отца разрешить мне жениться. Он согласен. Только при одном условии: после его свадьбы.

— На ком?

— Ищет. Господь Бог укажет.

Что же, можно и помочь в поиске. Тем более что известна Годунову знатная красавица, от которой глаз нельзя оторвать. Почти год назад по сыскным делам он посетил дом опального боярина Фёдора Фёдоровича Нагого. Во время трапезы его дочь Мария (боярин был вдовцом и роль хозяйки исполняла дочь) поднесла дорогому гостю заздравный кубок с поцелуем; затем, облачаясь в новые, как и положено, наряды, подносила ещё и ещё — Годунов был заворожён её красотой. И так она покорила его сердце, что нет-нет да приходит с тех пор к нему в сновидениях.

«Устрою так, чтобы её увидел Иван Грозный».

В душе, после таких мыслей — неприязнь к самому себе. Что царь воспылает к Марии любовью, тут и гадать нечего. А что дальше? Как страстно он домогался последней своей жены (или наложницы) Натальи Коростовой? Дядю её, новгородского архиепископа Леонида, кто яро противился домогательству, одев в медвежью шкуру, затравил собаками. А прошло всего ничего — она исчезла. Совсем. Никто, даже Тайный дьяк, не знает, что с ней случилось.

Не то же самое ожидает Марию? Иван Васильевич так уж устроен, что воспламеняется неудержимо, но и затухает стремительно. Избалован он развратом. Зело избалован.

На весах, однако, личное счастье: свадьба сестры на царевиче. Такое перевесит. Свершись она, основательно развяжутся у него руки. Почитай, тогда путь к трону никто уже не загородит.

«Впрочем, не успеет сделать зла Марии-красе Иван Васильевич. Не должен успеть».

Человек предполагает, Бог — располагает. Иван Васильевич всем сердцем прикипел к Марии Нагой, полюбив её как первую свою жену, и не собирался не только избавляться от неё, но даже ненароком чем-либо обидеть. Но это, как говорится, дело завтрашнее, теперь же Борис Годунов расстарался, расписывая Ивану Васильевичу волшебную красоту и ладность Марии Нагой, да так преуспел, что у царя загодя слюнки побежали. А когда увидел её, тут же объявил.

— Быть свадьбе скорой. Ты, Борис, — посажёный отец.

Вот это — честь!

«Теперь наверняка не станет противиться свадьбе моей сестры на царевиче!»

Спешно готовили царскую свадьбу, и день этот скоро подошёл. Грозный не просил благословения на венчание с девятой женой у митрополита, а велел ему венчать столь торжественно, словно первый раз шёл под венец. Он помазанник Божий на Русской земле и, стало быть, отвечает сам перед Богом за свои грехи. Митрополит не посмел перечить, отстаивая чистоту христианского нрава. Не хотелось ему, понятное дело, подвергнуться опале, боялся быть облачённым в медвежью шкуру и затравленным собаками, как новгородский архиепископ, с которым совсем недавно расправился Иван Грозный.

Даже первая свадьба юного царя Ивана с Анастасией Захарьиной не была столь пышной и столь торжественной. Вышедших после венчания в Успенском соборе молодых встречали толпы москвичей, битком набившихся в Кремле. Под ноги молодым были расстелены персидские ковры до самого Красного крыльца, или как его тогда ещё называли — Царского. Цветов — неисчислимо, в них даже путаются ноги, а на головы молодожёнов горстями сыплются отборная пшеница, веяные овёс и просо. Церковный хор и хор Чудова монастыря поёт «Многие лета», но ликующее многоголосье заглушает громогласную величальную.

За что любили простолюдины Грозного, понять трудно и даже невозможно. При нём жизнь их не стала лучше. При нём на долю России выпало поистине бесчисленно страшных испытаний, однако царю всё прощалось. Странно, но народ любил самодержца — Грозный понимал это и принимал любовь к себе с достоинством, даже с гордостью. Вот и сейчас шёл самодержец в одежде, шитой золотом и жемчугом, величаво, вроде бы даже не замечая, что творится вокруг, только иногда с нежностью поглядывая на идущую рядом молодую царицу, щёки которой пылали от непривычного почёта, отчего изумительная ладность её лица буквально завораживала прелестной красотой. Несравненной.

Внимательный взгляд, однако, вполне мог разглядеть в глазах юной царицы не только смущение, но и скрытую тоску от предчувствия не безмятежного будущего: царь стар и хвор, к тому же избалован донельзя, отдалил от себя уже семь жён, и не окажется ли она в монастыре, когда стареющий сластолюбец натешится юной красотой? Подневольно, что ни говори, пошла она под венец, не смея отказать царским сватам, ибо знала: отказ приведёт к печальному исходу не только для неё самой, но и для всей её родни.

Но вряд ли кому приходило в голову вникать в истинные чувства юной царицы, велелепной лицом и изумительной станом. Все любовались ею, бросали ей под ноги цветы, обсыпали зерном отборным, чтобы нарожала она как можно больше детей.

Покоряло москвичей и то, как смущена царственная красавица столь великим к ней вниманием.

Отпировав время, установленное вековой обрядностью, и даже прихватив сверх того, принялись готовиться к следующей свадьбе — царевича Фёдора и Ирины Годуновой. И никому нет дела до вопросов государственной важности, ни до отношений меж государствами. Даже Тайный дьяк не решался беспокоить царя-батюшку своими докладами, хотя и очень важными, ведь вполне мог бы Грозный воспринять это как попытку приостановить торжество.

Дня за три до свадьбы Борис Годунов приехал в гости к Богдану Бельскому. Предлог? Приглашение личное — стать посажёным отцом невесты. Истинная цель — определить свои дальнейшие действия при новой расстановке сил. Пока готовили стол, они уединились для тайного разговора, который сразу же принял ершистый характер. И виноват в том — Борис Годунов. Он сразу же взял покровительственный тон, но Бельский не принял его.

— Ты наставляешь меня аки младенца, не оторвавшегося от соски, но ты сам опростоволосился, поступая не очень осторожно и весьма непродуманно. Кабы не я, не сносить бы тебе головы. Тайный дьяк мне откровенно указал на тебя. Будто бы Бомалей твою волю исполнял.

— Ого! — возмутился Годунов двуличности Тайного дьяка и сразу же посоветовал настоятельно: — Дьяк слишком много о себе стал думать. Ты убери его! Если не уберёшь его, вполне можем оказаться на вертеле, как Бомалей.

— Я не царь, чтобы менять дьяков. Тем более — Тайных.

— Но я не якшался с Бомалеем. Навет на меня! Тебе бы у меня спросить, прежде чем доносить о докладе Тайного дьяка государю нашему. Смолчал бы.

— Подставлять свою голову взамен твоей? Ты наследил, а мне ответ держать? Я к такому не готов. Да и уговора такого не было. И потом, раз ты не через Бомалея подносил царю зелье, не Бомалей готовил его, чего тебе тревожиться. А вот меня тревожит многое. Думаю, Тайный дьяк знал всё, знает и о нашем уговоре. Если не точно, то догадывается. Рассудил я так, что именно дьяк надоумил меня на Бомалея всё свалить. Похоже, он его сам предупредил о грозе над ним, посоветовав бежать из Москвы. Вот из этого мы с тобой должны исходить и действовать куда как осторожней.

— Принимается, — кивнул Борис Годунов, довольный тем, как ошибочно рассудил произошедшее Бельский. С языка его едва не сорвалось, что заблуждается Богдан, но рта не открыл. Бельский же продолжил с твёрдостью в голосе:

— И ещё я хочу сказать тебе: не разговаривай ты со мной тоном повелителя.

— Но я спас тебя от опалы за выкрутасы твои в Водьской земле. И ещё не забывай, теперь я вошёл в царскую семью. Не слуга я теперь, но член семьи!

— Всё так. Только и тебе не стоит забывать, что именно я спас тебя от вертела. Квиты мы с тобой, действуя по тайному нашему уговору помогать друг другу в беде. Скажу тебе так: либо мы равные в делах наших условленных, либо зад об зад и — в разные стороны. Только, думаю, печально окончится для нас наш разнотык. Для тебя же — в первую голову. Вошёл ты в царскую семью с большими усилиями, а вылетишь оттуда как пробка из бочки с сычённой брагой. Не забывай, я — оружничий. Не только Тайный дьяк в моих руках, но и аптекари с лекарями тоже.

Не ожидал такого отпора Борис Годунов. Он уже считал, что схватил Бога за бороду, и можно теперь подминать под себя всех и вся, ан — нет. Пока ещё не по зубам Богдан. Время, видимо, не пришло. Оно обязательно придёт. Тогда можно будет отыграться и вот за это высокомерие. Если, конечно, не ломиться в открытую дверь. Пока стоит отпятиться.

— Извини, если ненароком высокомерия, — протянул он руку Богдану. — Друзьями мы были, ими и останемся.

— Принимается. И вот тебе мой совет: зельем в малых дозах не пои ни того ни другого. Ещё покойный Малюта мне сказывал, привыкнет человек к малому, устоит против большого.

— К моему зелью не привыкнут. Оно медленно разрушает тело, но действует наверняка. Неотвратимо. Когда же все привыкнут, что царь и царевич хворые, кончина их поочерёдная не вызовет кривотолков.

— Осторожней действуй. Я конечно же всячески стану оберегать тебя, но я — не царь.

За Богданом последнее слово. Надолго ли?

Услышав приближающиеся к двери шаги, они моментально сменили тему. Заговорили о предстоящей свадьбе, словно ради этого и уединялись.

— Нет, не ловко венчаться царевичу в Успенском соборе, где только что венчался наш государь, — будто бы продолжал с жаром отстаивать свою точку зрения Борис Годунов.

— А я повторяю, не нам решать, — вроде бы стоял на своём Богдан Бельский. — Я предложу как посажёный отец невесты Успенский, а как Иван Васильевич определит, так мы, холопы его, и поступим.

Слуга постучал в дверь и, приоткрыв её, доложил:

— Стол собран. Боярыня самолично готова потчевать гостя кубком фряжского вина.

— Что ж, пойдём. За трапезой продолжим разговор. — Хозяин пригласил гостя, и они направились в трапезную палату.

Бельский не случайно сказал эту фразу: кравчий, звавший их к столу, как раз и был соглядатаем Тайного дьяка, вот и нужно было сбить его с толку.

За столом они беседовали только о предстоящей свадьбе — Борис фантазировал, Богдан всякий раз отвечал смиренно:

— Как определит государь наш. Всё пойдёт по его слову.

Никто не остался доволен этой вечерней встречей. Соглядатай Тайного дьяка досадовал, что не смог уловить хотя бы кончик главного разговора хозяина с гостем (а он был уверен, что не ради обсуждения свадьбы они встретились) и теперь не получит от дьяка ни гроша; Годунов болезненно переживал, что не только не удалось поставить себя выше Бельского, а наоборот, пришлось уступить первенство ему; Бельский же, оценивая Борисово поведение, обдумывал, как и впредь держать властолюбца в узде, не дозволяя ему уросить[59], тем более закусывать удила.

«Не должен я его пропустить вперёд себя. Не пропущу!»

Самонадеянность. Уже через три дня, во время венчания Фёдора с Ириной, Бельский станет всего лишь посажёным отцом, Борис же Годунов на пиру после венчания сядет, на правах брата царевны, за стол по правую руку царевича, а царевич Фёдор — и это видели все — с любовью взирал на шурина, не только как на своего родственника, но и как на близкого друга.

Сумел Годунов влезть в душу слабоумного. Скорее всего, угодил долгими совместными молитвами.

И всем стало понятней понятного, что безродный Борис Годунов отныне не любимый слуга государев, а полноправный член царской семьи. Начнёт, стало быть, уверенней работать локтями, оттесняя всех, кто станет ему хоть в чём-то супротивничать.

Не совсем так оказалось. Все считали, что первым от трона оттеснит Борис Годунов Богдана Бельского, только этого не случилось. Для всех их соперничество продолжало оставаться за семью печатями, внешне же — они друзья. Не разлей вода. Они вместе продолжали липнуть к трону, поддерживая друг друга. По мелочам, конечно. На самом же деле они зорко следили друг за другом, опасаясь подвохов. Пока они вынужденно играли в дружбу, ибо впряжены были в одну бричку с тайным грузом. И из этого положения каждый пытался получить для себя наибольшую выгоду. Но как ни крути, преимущество оказалось на стороне Бориса Годунова, и он постарался им воспользоваться основательно. Перво-наперво он решительней и смелей начал исполнять обещанное ещё Малюте Скуратову — медленно, но верно травить и самого Ивана Грозного, и его сына. В их гибели видел он своё окончательное торжество.

Всё шло вроде бы ладом: отец с сыном всё более и более недомогали, а лекари никак не могли определить, что за болезнь такая высасывает из царя и его наследника жизненные соки. Борис же Годунов старался делать так, чтобы ушёл в мир иной первым Иван Грозный, а уж только следом — наследник. Не успев повенчаться на царство. Угодна его планам такая кутерьма. Однако вышло иначе: первым покинул мир Иван Иванович. По нелепой случайности: невестка встретилась с Иваном Васильевичем в неподпоясанном сарафане, что считалось верхом греховности. Учёл бы строгий хранитель нравственности Иван Грозный, что невестка на сносях, так нет — напустился на неё с руганью и даже, как утверждали любители сплетен, одарил её затрещиной. Сын вступился за свою жену, чем весьма разгневал отца, и тот огрел его своим знаменитым посохом по голове — царевич упал, обливаясь кровью. На шум поспешил Борис Годунов, находившийся, на его счастье, во дворце, когда же увидел случившееся, едва сдержал взрыв радости. С великим трудом он натянул на своё лицо маску скорби.

Несколько дней царевич то терял сознание, то вновь вроде бы возвращался к жизни, а Борис Годунов почти всё время сидел у изголовья ушибленного, когда тот приходил в сознание, потчевал его лекарствами. Царевич, несмотря на все усилия лекарей и в первую очередь Бориса Годунова, таял стремительно. И вот наступил день, когда Годунов вздохнул с облегчением: «Слава Господу Богу нашему!»

Не сдерживая слёз горестных, известил он отца о безвременной кончине наследника — Иван Грозный воспринял чёрную весть отрешённо.

— Прибил я, изверг, своего любимого сына. Наследника престола. Невестка выкинула. Мальчика. Один Фёдор остался наследником. Слабый он. Не царь, а богомолец.

— Бог даст, Мария одарит сыном.

— Похоже. Уже заметно округлилась.

Борис Годунов даже ахнул. Про себя, конечно. Он-то не замечал, что царица понесла. Сарафаны попросторней стала носить, но так и определено замужним женщинам, а гляди ж ты. Стало быть, стоит поспешить. До рождения ребёнка всё должно свершиться.

Увы, Иван Васильевич скрипел и скрипел, как надломленное дерево, но никак не падал. Уже сын родился, а он — скрипит.

Крестить наследника поехали в Лавру святого Сергия. Борис Годунов при царе. Но и Богдан Бельский не обойдён милостью. У стремени оба. И всё же выбрали время для обмена мнениями.

— Что-то зелье по твоему раскладу не того? — упрекнул Бориса Бельский. — С такой медлительностью головы мы с тобой потеряем, сделав неосторожный шаг. Я же предупреждал, что привыкает тело к малым дозам.

— Увеличил я дозы. Лошадь уж можно ими убить, а он — кряхтит себе и кряхтит. Вот и наследника родил.

— Не со стороны ли кто?

— Нет. Мария — ни шагу в сторону. Это тебе не Темгрючиха. Скромна и верна мужу беспредельно.

— Волхвы уже съезжаются, — сообщил Бельский явно себе в ущерб, даже не понимая этого. — Иван Грозный поторапливает, чтоб, значит, спорей они собирались и предсказали его судьбу. Но главное, определили бы, кто злодействует. Боюсь, на нас могут они указать. Да и Тайного дьяка я всё больше опасаюсь. Что у него на уме? Чувствую, скрытным стал.

— Верное замечание, — кивнул Годунов. — Со мной тоже темнит, играя в искренность.

Лукавил Годунов. Он ни в чём не подозревал Тайного дьяка, наладив с ним самые доверительные отношения. Любые новости, какие дьяк узнавал через своих соглядатаев, он рассказывал Годунову, и вместе они обсуждали, нужно ли о них докладывать оружничему. И если была в том нужда, решали, что выхолостить, а что добавить. О приезде первых волхвов и колдунов Борис Годунов уже знал. Он расстарался так всё устроить, чтобы они оказались под боком, и можно было бы встречаться с ними без большой о том огласки. Особенно, чтоб Бельский о тех встречах не знал. Таким местом встреч он избрал Чудов монастырь. Митрополит было заупрямился, но Годунов сослался на желание Ивана Грозного, хотя тот ещё слыхом не слыхивал о волхвах, и мнение царевича Фёдора-Богомольца, тоже ничего не знавшего о волхвах.

Рисковал Годунов? Конечно. Только был уверен, не пойдёт митрополит узнавать истину ни к царю, ни к царевичу. Борис уже не единожды пользовался таким безотказно помогавшим ему приёмом. Чудов удобен для Годунова ещё и тем, что в нём у него есть свои люди. Да и сам настоятель тоже не без участия к нему.

И всё же настоятель поначалу заупрямился. На дыбы встал.

— Как можно?! В обители Господа Бога нашего — язычники! Грех-то какой?! Как же мог митрополит дать на такое согласие?!

— Он уверен, Бог простит ради величайшей пользы. О здравии царя мыслить нужно. О здравии! О помазаннике Божьем забота. Отведи для них кельи в дальнем углу и не позволяй встречаться с чернецами, вот и ладно будет.

— Не то. Выделю я им дом для моих уединённых молитв.

— Устроит вполне. И перед Богом безгрешно. Мне не забудь дать знать, как съедется большая их часть. Для остальных же, кроме оружничего, в тайне всё держи. В строжайшей. О нашем уговоре ни слова оружничему, когда он придёт к тебе. Поупрямься малость и — ладно.

Не стал, само собой понятно, обо всём этом рассказывать Бельскому Борис Годунов, словно прежде о волхвах и не думал, вот только теперь поделился внезапно возникшей мыслью.

— Ты волхвов и колдунов где размещаешь?

— На Арбате. В тайном доме.

— Зря. Чуть что, сбежать смогут, околдовав стражу. Да и стражу ловко ли держать. Заупрямиться могут и не предсказать ничего. Переведи в Чудов. Под приглядом будут. А из Чудова никогда никакие тайны не уходили.

— Видимо, ты прав. Но как священники? Заупрямятся.

— Митрополита я возьму на себя. Дам тебе знать о его согласии. Тогда тебе просто будет вести речи с настоятелем.

Всё прошло в угоду Годунову, и он раньше Бельского встретился с волхвами. Вернее, с одним из них.

Вышел к нему осанистый муж средних лет. Назвал себя хранителем бога Прова, правосудного и неподкупного. Одет в просторную ортьму со множеством волнистых складок, в каждой из которых — мудрость Правосудного бога. На груди — золотая цепь, как символ единения всех мыслей в одно целое. Спросил со спокойной величавостью:

— Чего ради собраны вместе волхвы и колдуны?

— Или не смогли определить?

— Смогли. Судьбу правителя Российского предсказать. Но я хочу слышать точный вопрос. Я говорю от имени всех собравшихся хранителей богов. Ибо мы предполагаем, что не только о судьбе речь пойдёт, вернее, не столько о судьбе, сколько о дне кончины.

— Да. Это — главное.

— Нам нужно пару дней. Каждый из волхвов обратится к своему богу, хранителем какого он есть, колдуны поведут дело по своему разумению, по магиям своим, следом нужно время свести все мнения в единое. Это право бога Прова. Без двух дней, боярин, не обойтись. И чтобы никто бы нам не мешал. Ни единая нога не ступала бы через порог. Ни еды, ни питья нам не нужно приносить. Пусть только сурьи в избытке поставят.

— Сегодня или завтра посетит вас оружничий. Ему скажешь, что сказал мне, и поставишь свои условия. Он — исполнитель. Я же — от царской семьи пришёл приветствовать вас.

— Благое дело.

Бельский пришёл вскоре после ухода Годунова. Разговор у него один к одному, какой вёлся с Годуновым, только закончился он полной неожиданностью.

— Но я обо всём уже сказал приходившему до тебя от царской семьи. Или не сказал он тебе об этом? — спросил хранитель бога Прова.

— Не пересеклись наши стежки ещё. Я у царя был по делам своим, — вроде бы спокойно ответил Бельский, но собеседник с такой проницательностью поглядел на оружничего, что тот понял: с волхвом лукавить не следует. Но разве можно открыть правду?

Ни проблемы с сурьёй, той же медовухой, только выдержанной ещё и на солнце, ни срок ответа не волновали Бельского: сурья будет доставлена в избытке, какой ответ получит от волхвов, то и доложит Ивану Грозному, но посещение скита Годуновым (а кто ещё, кроме него мог?) очень обеспокоило.

«Доложу царю. Если узнает от Тайного дьяка, худо тогда может приключиться. А так, подозрение вызову к Борису».

На просьбу определить время для тайного доклада Иван Грозный откликнулся без промедления. Усадив на лавку против себя, спросил с нетерпением:

— Волхвы собрались? Определили судьбу мою?

— Попросили пару дней для разговора со своими богами.

— Чего же тогда егозишь?

— Борис Годунов побывал у волхвов прежде меня. Я доставил их тайно, а он прознал. От кого?

Ответ на прямой вопрос должен был прозвучать, по мнению оружничего, один: разберись, сыск в твоих руках, но услышал Бельский совсем другое:

— Стало быть, не совсем тайно. Оплошка у тебя случилась.

Вот так — под девятое ребро. Хотя всё вроде бы обошлось.

Напрасное успокоение. Впереди — неведомое. Тем более что и в назначенный день Годунов вновь опередил Бельского, которому царь Иван Васильевич поручил встретить послов Батория и разместить их, пока не вступая в переговоры.

Бориса Годунова и на сей раз встретил только один хранитель бога Прова, заявив, что получил право говорить от имени всех своих собратьев. Встретил с достоинством, как и подобает хранителю бога, наделённого правом определять золотую середину, если между богами возникали разногласия. Он, в прежние времена, ко всему прочему, имел право судить поступки князей и иных, власть имущих, одобряя их или осуждая. И не было случая, чтобы кто-либо из правителей поступил не по воле бога Прова.

— Садись, гость высокий. В ногах правды нет.

Подождав, пока Борис Годунов угнездится на лавке, заговорил с твёрдой основательностью:

— Рассудишь, боярин, угодно ли семье царской слово или нет. Не тебе извещать царя, но оружничему. Исполнителю, как ты прежде сказывал. Тебе же для раздумий. Я говорю о той судьбе, которая определена богом Судом и не может быть изменена никем. Так вот, ваш царь Иван Васильевич — последний из рода Владимира Киевского, кто правит Россией. На нём пресечётся окончательно род великого князя Киевского и всей России, ибо на Священной горе проклят был и сам князь, и его потомки, когда надругался над кумиром всемогущего бога Перуна. Проклят был хранителем бога Перуна. Великому князю предсказано было, что почит он в бозе по вине сына своего. Так и произошло. В проклятии сказано было, что весь род его пресечётся, и вот подошёл тому срок. Многие десятилетия потомки Владимира истребляли друг друга, неся одновременно и кару народу, кто без упорной борьбы отдал себя под пяту алчных церковников. Князья даже не успокоились, когда боги покарали Россию татарским игом — междоусобица продолжалась без остановки. Последний из Владимировичей тоже не остался в стороне: истреблял князей крови проклятой по всей стране. Лишился жизни и его здоровый наследник. По воле Рока. Остался один — царевич Фёдор. Он сядет на трон. Но он не будет царствовать. Царствовать станет его именем властолюбец. Кто он, мы не спрашивали своих богов. Если есть в том нужда, мы сможем предсказать.

— Не стоит, — смиренно ответил Годунов, сам же возликовал: «Я стану царствовать. Именно — я! Но зачем знать об этом кому-то. Даже волхвам!»

— Есть ещё один сын у Ивана Грозного. Он тоже сядет на трон. На малое время. Так определил бог Суд.

«Ничего! Я сам стану судьёй Дмитрию! Он не увидит трона как своих ушей!»

Хранитель же бога Прова, лукаво прищурив глаза, продолжал, не желая дать понять, что прочёл мысли гостя:

— Сам ваш царь, истребив множество своих сородичей, погибнет от рук ближних своих. Ровно через две недели.

Воодушевлённым вышел Годунов из скита для уединённых молитв настоятеля Чудова монастыря. Он вполне уверился, что именно ему предсказано царство. Он создаст новую династию — династию Годуновых. Он отчего-то не придал значения пророчеству, что хоть на малое время, но на трон сядет Дмитрий, уже решив для себя его судьбу.

Иной разговор хранителя бога Прова с Богданом Бельским. Он был намного короче.

— Через две недели закончит свою греховную жизнь твой царь, у кого ты в любимцах.

Как всё это передать Грозному царю?! Как?!

И в самом деле, хватит ли духа? Если же промолчишь, подпишешь себе смертный приговор. Ничто тогда не спасёт. Ни любовь царя, ни верная служба сторожевого пса и ищейки, без чего Грозному не обойтись — всё не в счёт. Богдан даже услышал, будто наяву, свирепое: «На кол его!» — и сдав ленный стон невольно вырвался из груди.

— Не страшись, оружничий. Тебе смерть на роду написана не скорая. Ты сам приложишь руку к царской гибели. Не со стороны, как сейчас, а лично.

Слава Богу — успокоил! Только после такого успокоения — мурашки по коже и спина мокрая.

— Спасибо за откровенность.

— Мы свободные.

— Прыткие. Пока не сбудется ваше пророчество, никуда из скита этого ни шагу. Если сбудется — отпущу. И не просто отпущу на все четыре стороны, но сопровожу под надёжной охраной аж до Вологды.

— Волхвам не нужна охрана. Мы, хранители богов, под их сенью.

— Верю. Скажу лишь одно: меч не слишком разборчив. От меча же спасение — меч, а не щит. А я не хочу брать греха на душу. Я дал слово не навредить вам, я его сдержу.

— Воля твоя, оружничий.

Вышел Бельский во двор. Вышел за ворота, велев стремянному отвести коня в конюшню, пошагал пешком, предполагая по пути найти какое-то приемлемое решение, думал, волоча сопротивляющиеся ноги к царскому дворцу, но в голове лишь набатно стучало:

«Ты сам приложишь руку к смерти царя. Не со стороны, а лично».

Вот прицепилось! Как банный лист.

Постепенно приходило успокоение: не он же сгинет по воле Грозного, а того не станет. Найден в конце концов и выход. Его услужливо подсказал Годунов, вроде бы случайно встретившийся с Бельским перед крыльцом.

— Ну, что?

— Ничего.

— Ладно, не темни. Наша с тобой жизнь на кону. Не таясь рассказывай.

Слушал вроде бы внимательно Годунов, но Бельский почувствовал, что тому всё уже известно. Опередил, выходит, и на сей раз. Ну, да Бог с ним. Авось, не напакостит. Опасно и для него самого. Да и как он может напакостить?

«Смерть на роду не скорая».

А Годунов предлагает:

— Ты промолчи. Ещё, дескать, пару дней просят. Не определятся никак.

Похоже, подходящий выход. Не подумал, что это шаг всё же опрометчивый, который может использовать Годунов. А между тем так и вышло. Годунов не был бы Годуновым, если бы, давая вроде бы дельный совет, не готовил на самом деле для себя выгоду. Но чуть они оба за это не поплатились.

Но до того времени — ещё две недели. Пока же с внешним спокойствием пересказал Бельский свой разговор с волхвами царю, а тот, тоже с полным спокойствием спросил:

— А если в пыточную волхвов и колдунов? Тут же разгадают мою судьбу.

— Можно, конечно, пыточной постращать, только будет ли от этого толк? Они же не отказываются исполнять твою волю, государь. Они пока не могут найти верный ответ. Чтоб без малейшей ошибки. Мне даже понятно отчего: ты, государь, — помазанник Господа Бога. Одного. А не их — многих. Однако они обещают через магию проникнуть в начертанное тебе судьбой. Стоит ради этого подождать всего несколько дней. Если же в пыточную их, они могут пойти на лукавство.

— Пожалуй, верное твоё слово. Подождём.

Вроде бы вполне согласился Иван Грозный с доводами своего оружничего, но по тону (Бельский изучил царя хорошо) голоса почувствовалось, что у царя возникло какое-то подозрение.

— Я, государь, стану каждый день ходить к волхвам и колдунам, поторапливая их. Если станут слишком затягивать, пугну пыточной. И не только пугну.

На том вроде бы и остановились.

Неделя прошла. Богдан Бельский всё ещё не решается сказать Грозному правду. Останавливает его и Годунов.

— Очень опасно называть день.

— Но государь всё более серчает. Не их в пыточную отправит, а меня.

— Не опасайся. Я защищу, если что.

Не мог пока знать Бельский, что Годунов уже назвал царю день, какой волхвы определили последним для него, надеясь, что Грозный в самом деле отправит Бельского в пыточную. Но царь, по непонятной для Годунова причине, этого не делал. Бельский же всё более чувствовал недовольство государя, со страхом ожидая страшного: «В пыточную!» Сказать же правду никак не решался.

Вторая неделя на размен пошла. Царь занемог так, что не в состоянии был подняться с постели до самого обеда — Бельский собрал всех лекарей, всех аптекарей и добился-таки заметной поправки. На радостях Грозный закатил пир, на котором в знак благодарности оружничему просто обязан был посадить его по левую руку, увы, на том месте оказался Годунов. Это многое сказало Бельскому.

На следующее утро Грозному снова стало хуже, и вновь Бельский озаботился лечением царя, хотя прекрасно знал, отчего недуг и как с ним бороться. Правда, теперь Бельский даже не пытался намекать царю, кто главный виновник его болезни — никакого толку. Стоило, однако, чуточку полегчать хворому, как Богдан с вопросом:

— Пора мне волхвов с колдунами проведать. Дозволь?

— Ступай. А при мне пусть побудет Борис. Передай ему моё слово.

Ещё не легче. Бельский хотел всё же спросить — несмотря на то, что не принесли результата прежние слова и он решил больше рта не открывать — не озадачить ли волхвов с колдунами, чтобы узнали они причину хвори и виновного в ней, но осёкся. Дал бы царь добро, сочтены были бы дни соперника. Выходит — не судьба.

На этот раз больше времени провёл Бельский в беседе с хранителем бога Прова, тот подробно рассказывал о всех богах славянорусских, об их обязанностях, о сыновней к ним любви, и оружничему виделась близость людей к самой природе, которую боги воплощали. Однако, хотя хранитель Правосудного вёл рассказ увлекательно, Богдана больше интересовало, как и за что проклят был великий князь Киевский Владимир и его потомство?

— Как за что? За то, что попрал святая святых. За то, что отказался от клятвы волхвам, когда просил их поддержать при захвате Киевского стола. А вот как это получилось, лучше поведает хранитель могучего бога Перуна.

Он вышел, чтобы привести своего собрата, Бельский же осмысливал последние слова хранителя Прова, пытаясь понять их глубинный смысл, первооснову бунта волхвов. И выходило, по его пониманию, что суть всего — в борьбе за единоначальную власть на Русской земле, от которой волхвов оттесняла христианская церковь. С прямого вопроса он и начал беседу с хранителем бога Перуна-Громовержца.

— Князья были подвластны волхвам, особенно хранителям Перуна и Прова, крестившись же, они уходили из-под вашей руки, не в этом ли причина проклятия?

— В этом, — искренне признался волхв, к удивлению Бельского, который предполагал, собеседник станет вилять и выкручиваться. — Именно в этом. И в то же время не в этом. В Киеве стояла церковь, построенная бабкой Владимира княгиней Ольгой. Она съездила в Царьград и там крестилась. Крестились и иные, кто желал. Их же никто не проклинал. Мы боролись с церковью находников не мечом и огнём, не проклятиями, а убеждали, что гораздо лучше быть любимым внуком Дажьбога, ласковым сыном отца Сварога, чем рабом неведомого Господа. С рождения — рабом. По какой такой Правде? Кто хотел стать рабом — воля вольная. Мы боролись словом, и оно было неодолимо для церковников. И вот тогда греческие священники, как они себя называли и называют, совратили великого князя, подсунув ему под бок принцессу царьградскую. Использовали его великую любвеобильность. В ответ и он их утешил: силком, под мечами дружинников своих, ему послушных, крестил Киев, а над кумиром бога Перуна надругался, после чего сбросил его в Днепр, чтобы унесло его вон из Русской земли в океан-море. Но — нет! Не уплыл далеко кумир Перуна. Вынесли его ласковые днепровские струи на берег, и он по сей день обитает в нашей земле, невидимый для отступников от веры отчичей и ласкающий глаз верным Дажьбогу. Придёт время, найдут люди кумир Перуна и поднимут его во весь рост!

— Не согласен, чтобы одна красота заморской принцессы подвигла великого князя Владимира на столь значительный шаг.

— Конечно, нет. Главное в ином. Церковники что говорят? Власть от ихнего бога, властитель же — наместник его на земле, только ему подвластный. Стало быть, он не подсуден простолюдинам, даже в боярском чине; значит — единодержавен. Куда как ладно такое для властолюбца. А как весь остальной народ? Прикинь: если он раб Божий, стало быть и наместника Божьего. Вот в чём главная суть. Быстро это поняли князья и бояре, всяк в своей вотчине почитая себя наместником Божьим, и принялись загонять в христианство кнутами и батогами, а слишком упрямым — дыба да меч. Не по доброй воле всё шло, а силком. Даже волхвов изводили. Тайно. Прилюдно-то побаивались. А тайно: был человек, отмеченный богами правом хранить кумир кого-либо из них, — и нет его. Исчез. А на нет и суда нет.

Долго беседовал с хранителем Перуна Богдан Бельский и стал невольно понимать, что разделяет негодование волхвов в связи с насильственным крещением славяноруссов. По желанию — одно дело, по необходимости — совсем другое, а уж из-под палки или меча — вовсе не гоже. Но не только в России главенство христианской веры шло не по доброй воле — везде не обходилось без насилия. Может быть, не в такой степени, но всё же. Веру в Христа везде несли на копьях, прикрываясь крестоносными щитами. Впрочем, во всех странах сопротивлялись крещению в основном простолюдины, а не князья, бароны и графы.

Прошлое, однако же, не воротишь. Оно, конечно, поучительно. Оно — интересно. Но важней день сегодняшний. Он и не выходил из головы Богдана, ибо роковой день, предсказанный волхвами после совета со своими богами, приближался неодолимо, а Грозный всё более настойчиво требовал окончательного слова волхвов и колдунов, хотя, после пира в честь выздоровления, он скорее играл в настойчивость. Именно это особенно пугало Бельского.

«Неужели узнал о предсказании?! Не может быть. Только ему, Бельскому, открыл хранитель бога Прова истину. Впрочем, откуда такая уверенность. Годунов же навещал прибывших раньше него, Богдана, почему же не мог он посетить их ещё раз, а то и больше? Но волхв даже не намекнул, что раскрыл Годунову тайну предсказания. Может, Годунов строго-настрого запретил говорить об этом? Всё может быть».

И ещё что настораживало, не давая покоя, — ежедневное присутствие Годунова при царе. Не один он, Бельский, а двое их при руке государевой. Не доверяет ему одному. Опасно и другое: о чём они могут говорить, когда остаются наедине?

Подошёл канун предсказанного дня. Царь с самого утра послал своего оружничего к волхвам, строго-настрого наказав получить от них ответ. Бельский снова провёл у них немало времени и даже упрекнул:

— Завтра, как вы предсказали, последний день жизни Ивана Грозного, а он, можно сказать, ещё не дышит на ладан. Даже менее недомогает, чем прежде.

— Завтра — это не сегодня. Грядёт неотвратимое.

С недоверием к словам волхвов возвращался Богдан к царю, вновь боясь сказать ему всю правду. А государь снова встретил его лобовым вопросом:

— Каково их слово?

— Не определились. Просят ещё денёк-другой.

— Что же, если просят — дадим.

Сказано это со зловещим придыханием. Даже пот прошиб Бельского. Холодный пот. А царь, помолчав, попросил:

— Позови-ка постельного слугу Родиона.

Не только у Богдана брови полезли вверх от удивления, но и у Годунова. У него особенно заметно. И, похоже, наиграно. Обоим было известно, как Грозный доверяет Родиону. Безоглядно, что было весьма удивительно с его-то вечной подозрительностью, но ни Бельский, ни Годунов прежде не придавали этому особого значения, ибо Бельский был сам в любимчиках у царя, Годунов же сделался членом царского семейства. Теперь же это желание Грозного озадачило.

Однако сказано — сделано. Вот он — Родион. Перед очами твоими, царь-батюшка.

— От сего мига оставайся при мне, — повелел Грозный спальному слуге, будто ни Бельского, ни Годунова не было рядом. — А теперь пойди и скажи, пусть баню на завтра готовят. Вернёшься и — неотлучно.

Такой вот обоим властолюбцам щелчок по носу. Стало быть, не доверяет больше ни любимцу Бельскому, ни своему родственнику Годунову. И это не к добру.

День прошёл ни шатко ни валко. Слушали песни церковного хора, играли в шахматы, и, казалось, царь ничем не озабочен. Борис во всех партиях проигрывал, хотя по всему было видно, что именно он может и должен поставить мат, но в самый решительный момент совершал ошибочный ход очень продуманно, и позиция на доске круто менялась в пользу царя. Иван Васильевич радовался как ребёнок, по обыкновению дразня Годунова играчишкой.

Несколько раз за день царь отсылал Бориса и Богдана исполнять мелкие поручения, какие могли быть исполнены другими, — Иван Грозный оставался наедине с Родионом Биркиным, и это настораживало соперников.

В конце концов Борис Годунов решился пойти на откровенный разговор:

— Хватит, считаю, играть в кошки-мышки, иначе доиграемся.

— А не продолжишь ли ты двойную игру? Ты же её начал. По твоей воле мы на волоске.

— Даю честное слово быть с тобой предельно честным. Завтра решу всё.

Хотел Бельский сказать, известно же Борису, что завтрашний день должен стать последним в жизни государя, иначе он станет последним для них, но нашёл за лучшее всё же промолчать. Сказал вовсе иное:

— Родион не помешал бы?

— Не помешает. Ума не хватит, — с ухмылкой ответил Годунов и вдруг задал вопрос: — А тебе не проще ли было уведомить Ивана Васильевича о дне его кончины? Пусть бы очистил душу покаянием, причастился бы, приняв иночество. У него давно для этого одежда приготовлена.

— Не назвали они пока что дня кончины.

— Лукавишь, оружничий. Лукавишь.

Объяснились начистоту, называется. Вот теперь разгадай, знает ли хитрован о том, что волхвы ещё две недели назад назвали день смерти царя или только догадывается. Годунов тоже в недоумении — может, волхвы и в самом деле не открылись Богдану, как открылись ему?

«A-а, всё едино. День переможём с Божьей помощью».

Оба не подумали о ночи. Для них — бессонной.

Утром они встретились у красного крыльца. Годунов сказал всего несколько слов:

— Наше спасение не во взаимных обвинениях, а в смерти Грозного. Он должен сегодня умереть!

Вошли они к царю вместе. Тот встретил их ухмылкой:

— Что? Спелись?

— В каком смысле? — с искренним недоумением спросил Годунов, кланяясь вслед за Бельским царю. — Мы, как и я с тобой, государь, родственники. Ещё и дружны меж собой. Никогда этого не скрывали и не скрываем.

— Не виляйте! — и к Богдану: — Скажи, сегодня мне волхвы предсказали смерть? Я же здоров как никогда. Если не сбудется предсказание, я изжарю волхвов с колдунами и ещё кое-кого за одно с ними!

— Не гневайся, государь, зряшно. Вчера я последний раз был у них, они, как мне сказано было, всё ещё не определились. Попросили у меня ещё день-другой. Близко, мол, к цели. Постращал их, дескать, государь наш теряет терпение, может и в пыточную спровадить.

Пронзил Грозный взглядом оружничего, но, странное дело, явно успокоился. Гнев его сменился на благодушие.

— Ладно. Завтра начну дознаваться истины.

Такое в угоду Бельскому. Если не свершится предсказание волхвов, он сможет выкрутиться, ибо не назвал, несмотря ни на что, даты смерти царя (не сказали волхвы и — всё тебе), Борис же, возможно, лишится жизни. Но сам виноват. Забыл об истине: не рой яму другому — сам в неё угодишь. Скорее же всего, будет сослан. И даже такой исход весьма желателен.

Услужливая мысль подсказывала: пойманный за руку Годунов не станет в безделии дожидаться завтрашнего дня.

После утренней молитвы и завтрака Иван Грозный слушал доклады приказных дьяков, не отсылая от себя ни Бельского, ни Годунова, ни Родиона Биркина. В баню они пошли тоже все вместе, хотя прежде государь в баню с собой брал только Богдана Бельского, если тот находился в Москве.

В предбаннике ждал их хор пригожих дев в лёгких, почти прозрачных сарафанах, дабы не взопрели они от тепла банного. Девы потешали царя и слуг его песнями, пока те раздевались и потом, когда вываливались из парилки, чтобы отдышаться и отпиться квасом.

Иван Васильевич любил медово-клюквенный, Борис Годунов с готовностью подавал ему всякий раз после парения этого кваса по полному ковшу, когда же Бельский тоже захотел испить медово-клюквенного, Годунов, вроде бы заботясь о царе, его остановил:

— Ивану Васильевичу может не хватить.

И в самом деле, любимого Иваном Грозным кваса принесли один хрустальный кувшин.

«Что творит?! — недоумевал Бельский. — Великий риск!»

В то же время понимал, что иного Годунову ничего не оставалось: и в риске смертельная опасность, и в безделии — смерть.

Парили царя поочерёдно все трое, особенно же старательно Борис Годунов, чтобы побольше кваса выпил Иван Грозный. Напарившись до полного блаженства, разомлевший, царь пожелал отдохнуть в опочивальне. Родион заботливо уложил его в постель. Грозный же попросил его:

— Подушки под спину. Чтоб полусидя. Шахматы тоже подай.

Подкатили шахматный столик. Первым сел за партию с царём Борис Годунов и, как всегда, проиграл.

— Садись теперь ты, — пригласил Богдана Бельского Иван Грозный. — Обыграю и тебя, хотя ты играешь упрямей, но всё едино — играчишка. Оба вы играчишки.

Последние слова со смыслом. Не с шахматным.

Расставили фигуры. Разыграли масть — белые у Ивана Васильевича. Ему первому ходить. Он взял пешку и, выронив её, склонил бездвижно голову на грудь, а тело его всей тяжестью вдавилось в подушки.

— Беги за лекарем! Быстро! — решительно приказал Годунов Родиону, будто ему одному дано непререкаемое право здесь распоряжаться. — Поживей!

Биркин вылетел из комнаты, и тут Грозный очнулся и произнёс зловеще:

— Вот кто травил меня, наговаривая друг на друга, а действуя заодно. Не выйдет! Я буду жить, а вам поджариваться на вертеле!

— Держи ноги! — крикнул Богдану Борис Годунов, сам же сдавил горло Грозному. Давил и давил, пока не почувствовал, что тело царя обмякло и стало бездвижным. Свершив же убийство, сказал вполне спокойно:

— Того кваса с зельем, что выпил он в бане, — ткнул перстом в удушенного, — хватило бы, чтоб свалить жеребца, а его не умертвило. Прав оказался ты, Богдан, предупреждая меня, что тело приспосабливается к зелью. Вот теперь — всё. Выйду встретить Иоганна Эйлофа.

Эйлоф, как ни странно, оказался поблизости. Взволнованный, влетел в комнату для тайных бесед перед опочивальней, жестом остановив не только Биркина, но и Годунова у порога опочивальни.

Можно было предвидеть, что сейчас из опочивальни Эйлоф выпроводит и Бельского, очень быстро Иоганн вышел сам. Объявил:

— То и гляди государь Богу душу отдаст. Не помешает духовник.

— Быстро зови духовника Феодосия, — вновь скомандовал Годунов Родиону, и тот кинулся было исполнять приказ царского кравчего и родственника, но в комнате для стражи, что тоже удивительно, столкнулся с Феодосием Вяткой.

— Скорей! Царь отдаёт Богу душу!

— Чуяло моё сердце неладное. Чуяло, — крестясь, рек молитвенно духовник царский и, подхватив полы рясы, устремился за Биркиным, но перед входом в опочивальню осадил слугу постельного:

— Исповедь — тайна для всех.

Вскоре из опочивальни вышли все, а ещё какое-то время спустя Феодосий Вятка, приоткрыв дверь, объявил:

— Царь Иван Васильевич желает окончить исповедь и объявить свою последнюю волю в дополнение к завещанию при оружничем и кравчем. Они станут свидетелями его духовного завещания.

Годунов с Бельским вошли, а Иоганн Эйлоф, безнадёжно махнув рукой, заключил:

— Так я и предположил: мне у ложа больного делать нечего. Я уже ничем не смогу ему помочь. Я — бессилен. Не мне спорить с волей Господа.

Нарочито согбенный вышел он из комнаты, оставив Романа Биркина одного. Некоторое время тот стоял бездвижно, но вдруг его осенило: «Нужно митрополита известить», и, бегом миновав комнату для стражников, которые не понимали, что происходит, но спросить ни о чём не смели, скатился вниз по крутым ступенькам.

Когда Феодосий Вятка постриг мёртвого Ивана Васильевича в монахи, теперь уже не грозного, безопасного, Годунов истово перекрестился и смиренно вознёс хвалу Всевышнему:

— Слава тебе Господи Боже наш.

Да, ему надлежало поблагодарить Господа, ибо с его помощью он приручил к себе и лекаря Иоганна, и духовника царёва. По его воле всё было подготовлено заранее, и теперь можно торжествовать победу. Первую на длинном ещё пути к желанной цели.

Вскоре в опочивальню вошёл запыхавшийся митрополит Дионисий. Но как он ни старался казаться подавленным навалившимся горем, не мог всё же принять вид полного смирения и печали. Он в душе несказанно радовался, ибо знал, что Грозный готовил ему замену, его же место царём было определено — Соловки.

Увидев почившего в бозе царя, облачённого в монашескую одежду, митрополит спросил для пущей важности:

— Стало быть, успели?

— Успели, — ответил духовник. — Принял ангельский образ с именем инока Иона.

— Слава Богу. Сняв грехи земные покаянием, отдал душу Господу Богу нашему, — молитвенно пробаритонил митрополит и перекрестился.

И тут, совершенно, казалось бы, не к месту, заговорил Борис Годунов.

— Последняя воля царя такая: на царство венчать сына его Фёдора Ивановича, мне над ним опекунствовать. Если Фёдор Иванович окажется без наследника, венчать по его смерти на царство Дмитрия Ивановича. Опеку о нём возложить на оружничего Богдана Бельского. В удел царевичу Дмитрию и его матери Марии Нагой дать Углич. Тебе, митрополит Дионисий, объявлять духовную народу.

— Но завещание Ивана Грозного было им составлено ещё прежде. Оно — под десницей Господа.

— Не отрицая его, дополним то завещание последней волей умершего. Мы все, кто был свидетелем последней воли покойного, поцелуем крест, положив руку на Библию. А теперь пора идти. Пора объявлять народу горестную весть.

Когда спустились вниз, на крыльцо, Богдан, улучив момент, гневно попрекнул Годунова:

— Обскакал!

— Даже не думал. Ради нас с тобой всё сделано.

— Ну-ну!

Вновь они подтвердили свою непримиримость. Их удел — вражда, захомутованная в один гуж.

Дальше — не до обмена любезностями. Перед крыльцом — почти вся родня царицы, в полном составе Боярская дума и добрая половина Государева Двора. Ждали подтверждения печальным слухам, какие разнеслись по Кремлю и уже перехлестнули за его зубчатые стены. Митрополит сообщил собравшимся и о кончине царя, и о его предсмертной воле — собравшиеся некоторое время молчали, словно у всех перехватило дыхание.

Но вот — вздох. Не у всех горестный. Следом — твёрдое слово князя Ивана Мстиславского.

— У тебя, митрополит, под Божьей опекой духовное завещание, оставленное царём. Грех великий забывать о нём.

— И то верно. По предсмертной воле мало что ясно. Я тоже за то, — поддержал Мстиславского князь Шуйский, — чтобы не обойти вниманием прежнюю духовную грамоту. Прочитаем её на Думе, а уж после того всяк скажет своё слово.

— Не вините меня всуе, бояре, — с поклоном заговорил Борис Годунов. — Я тоже за то, чтобы в первую очередь обнародовать прежнюю царскую грамоту, которую писал он после кончины своего сына Ивана Ивановича.

— На том и остановимся, — заключил князь Мстиславский. — Теперь же соберёмся на совет всей Боярской думой.

— Пригласим на Думу оружничего Богдана Бельского, кравчего Бориса Годунова, постельного слугу Родиона Биркина, духовника царёва Феодосия Вятку и лекаря Иоганна Эйлофа, — добавил митрополит, и все с ним согласились.

— Пусть как на исповеди обо всём поведают.

Верили или нет бояре исповедям приглашённых, понять было трудно, ибо всех смущало, что постельничего так и не впустили в опочивальню, когда царь умирал. Скорее всего, не верили. Догадывались, зная Годунова и Бельского, что не всё так гладко, как они рассказывают, однако вслух никто не высказал своего сомнения и не предложил провести розыск. Если бы об этом хотя бы обмолвился царевич Фёдор, восседавший на своём обычном месте на малом троне, тогда иное дело, тогда развязались бы языки (чего очень боялся Годунов); но Фёдор Иванович помалкивал, вот и остальные молчали.

Думный дьяк начал читать завещание. Всё совпадает: венчать на царство Фёдора Ивановича, царице Марии Нагой с царевичем Дмитрием — Углич в удел. Если же у Фёдора Ивановича не окажется наследника, на царство венчать Дмитрия. Опекун Дмитрия Ивановича — оружничий Богдан Бельский. А дальше — закавыка. О том, что Борису Годунову опекать Фёдора Ивановича — ни слова. Его имя не значилось и среди тех, кому Грозный поручал править державой совместно с царём Фёдором. В Верховную думу, которой решать все государственные дела и определять законы, вошли князь Иван Фёдорович Мстиславский, боярин, воевода, один из влиятельнейших членов земской Боярской думы в период опричнины; Никита Романович Юрьев, брат первой жены Ивана Грозного Анастасии, дядя царевича Фёдора Ивановича; Иван Петрович Шуйский, воевода, прославившийся стойкой обороной Пскова; оружничий Богдан Яковлевич Бельский, как опекун царевича Дмитрия Ивановича; вот и — всё.

Тут и разгорелся спор. Пыль до потолка. Хотя и степенная.

Дело в том, что никто не говорил того, о чём думал. Слова каждого думца, основательно-неторопливые, сводились к одному: Борис Годунов ничем себя не проявил ни в рати, ни в делах государственных, всегда он где-то сбоку, в сторонке, поэтому он станет обузным для Верховной думы. Особенно упорствовали сами верховники, кроме Бельского, который после исповеди перед Боярской думой больше не проронил ни слова, хотя, быть может, он лучше всех понимал, какая опасность грозит членам Верховной думы, окажись Годунов среди них.

О себе он почему-то не думал. А зря. Его слово весомо легло бы на весы справедливости, и у него самого, да и у всей державы жизнь потекла бы по иному руслу. Но он молчал, словопрение же пресёк наследник престола. Он поднял руку, и все замолчали.

— Годуновы при троне со времени Ивана Великого Третьего. Не новик Борис и при государе был. К тому же он — мой шурин.

«Всё! Вылупился кукушонок, — с досадой подумал Богдан. — Повышвыривает всех остальных из гнезда».

А что он, Бельский, станет одним из первых вышвырнутых, он даже не подумал, ибо повязаны они с Борисом Годуновым великим злодейством или великим благим делом.

Увы, для Бориса Фёдоровича Годунова не было ничего святого. Он приобрёл с таким трудом огромное влияние на Фёдора Ивановича не ради сердобольства к другим, а лишь своей корысти ради, поэтому с первых дней начал пробиваться к полновластию, которое только внешне прикрывалось именем царя.

И самая первая его цель — избавиться от свидетелей смерти Ивана Грозного. По его совету Фёдор Иванович отпустил Иоганна Эйлофа домой с великим вознаграждением, но в Москве был оставлен его сын. Вроде бы для службы в Государевом Дворе, на самом же деле как заложник, чтобы Эйлоф, покинув Россию, не сболтнул бы чего лишнего.

Сделано всё это было тайно. Даже оружничий узнал об отправке доктора и о заложнике только от Тайного дьяка.

Духовник царёв получил настоятельство в одном из отдалённых монастырей с благословения митрополита. Ему был обещан через пару-тройку лет знатный чин в клире митрополита. Понятно, если будет держать рот на замке. Отослан из Москвы и Бельский. А вот постельничий Биркин куда-то исчез. Ни слуху ни духу. Словно болото его проглотило.

Самого же Бориса Годунова словно подменили — он теперь не со стороны наблюдал, что творится в Кремле и в самой державе, он во всё вникал, проявляя деятельность, можно сказать, бурную.

Перво-наперво он возглавил подготовку к венчанию на царство Фёдора Ивановича, но главное в этой подготовке уделил особое внимание речи Фёдора. Да и день определил только после отправки поезда с Марией Нагой и царевичем Дмитрием в Углич. В каждом действе заложен был большой смысл. Если останется царевич Дмитрий в Кремле, он будет сидеть по правую руку от Фёдора Ивановича, а если не будет Дмитрия, то это место достанется опекуну царскому.

А речь венчаемого на царство? Воспроизведём её полностью, прежде объяснив, что она произнесена была в нарушение установившихся правил венчания на царство. Как было принято? Духовную покойного государя обычно читал митрополит, он же свершал все таинства венчания. На сей раз сам венчаемый обратился к митрополиту:

— Владыко, родитель наш, самодержец всей России Иван Васильевич, оставил земное царство и, приняв ангельский образ, отошёл в Царство Небесное, а меня благословил державой и велел мне, согласно с древним уставом, помазаться и венчаться царским венцом, диадемой и святыми бармами. Завещание его известно боярам и народу. И так, по воле Божьей, по благословению отца моего, соверши обряд святейший, да буду царь и помазанник.

Многие из тех, кто окружал трон, раскусили иезуитскую хитрость Бориса Годунова: по словам Фёдора Ивановича выходило, будто у ложа умирающего царя Ивана Грозного находился его сын, и царь самолично благословил его на царство. Стало быть, любые кривотолки о насильственной смерти царя сами собой отпадают — при сыне не свершишь злодейства. Не менее важно и то, что не митрополит совершает обряд венчания по воле Господа, а Фёдор Иванович повелевает помазать его, тем самым давая понять, что он, царь, властен над владыкой.

И это не ради самодержавного авторитета воссевшего на трон слабоумного богомольца, а только для того, чтобы самому Годунову подмять митрополита.

Дальше Борис Годунов повёл двойную игру. С одной стороны, начал милостями обретать своих сторонников. Именем царя он отпустил всех военнопленных и многих узников из знатных родов, сделал боярами князей Дмитрия Хворостинина, Андрея и Василия Ивановичей Шуйских, Никиту Трубецкого, но главное — троих Годуновых, внучатых братьев царицы Ирины. Князю Ивану Петровичу Шуйскому пожаловал все доходы Пскова, им в своё время спасённого.

Все эти жалования вместе взятые не затмевали тех милостей, какие имел от царя сам Годунов. Он получил сан конюшего, одного из почтеннейших с древних времён чина, каким в Кремле уже не очиняли никого почти двадцать лет; титул ближнего великого боярина и наместника двух царств — Казанского и Астраханского. А в придачу ко всему ещё и великое богатство — земли по берегам Москвы-реки с лесами и пчельниками, доходы от области Двинской, казённые сборы Московские, Рязанские, Тверские, Северские, сверх особого денежного жалованья.

Нет, не чиномания, не жадность к богатству двигали Борисом Годуновым, который выуживал у Фёдора такие щедрые милости, но трезвый расчёт. Ему было достаточно урока во время обсуждения на Боярской думе завещания Ивана Грозного, он не хотел подобного упрёка в свой адрес, когда встанет вопрос о восхождении его самого на трон (а об этой цели он не забывал ни на миг) — не сможет никто сказать, что он не знатен. А казна нужна, чтобы без скаредности платить тем, кто станет его поддерживать, и чем напористей, тем щедрей должна быть оплата; вот он и обретал несметные богатства, дабы впоследствии прослыть щедрым. Потом можно будет вернуть всё с лихвой, пустив страну в ощип.

Бояре думные, особенно из перворядных родов, винили его в бездеятельности: всё, дескать, в сторонке, поэтому будет обузным в Верховной думе и бесполезным для державы. Вот он и решил доказать, какую пользу он принесёт России, если станет венчанным её властелином.

Долго размышлять, на каком поприще отличиться, Годунову не пришлось. В двух направлениях устремлялись русские промышленники, купцы да и простолюдины — Северный путь для торговли со странами в тёплых морях и земли за Каменным поясом. Поднять забытый план освоения Северного морского пути Герасимова Борис Годунов не решился — слишком много препятствий и слишком велики расходы, отдача от которых пойдёт не сразу, а годы спустя. Такой срок не устраивал пока ещё негласного, хотя и истинного правителя. Ему хотелось, ему нужно было для решения своего замысла просто-напросто снимать сливки с надоенного уже молока. Такими «сливками» являлась Сибирь. Она была уже почти полностью освоена, чему способствовали двадцать ратных походов против Сибирского ханства, начатых ещё Иваном Третьим Великим и, особенно, успешные действия атамана Ермака. Оставалось только помочь желающим переселиться навсегда в Сибирь, поддерживая их и казной и, что особенно важно, охраной. И пошли за Камень караван за караваном ладей, юмов, кочмар по всем проходным рекам, с удобными волоками, и каждый караван судов под охраной боевых кораблей с крепким огневым нарядом и стрельцами на борту.

И ещё одно предусмотрел Борис Годунов — оборону переселенцев уже на местах, которые, ко всему прочему, становились опорными пунктами и местом для отдыха на долгом пути добирающихся до своей земли обетованной землепашцев. По велению конюшего построена Уфа и крепостицы на реках Печере, Кети и Таре. В Тобольск был послан новый воевода, смелый, храбрый и разумный князь Фёдор Лобанов-Ростовцев, и его усилиями вырастали как грибы посады Палым, Березов, Сургут, Тара, Нарым и Кетский острог.

Народ начал славить Годунова, именуя его Мудрым, и он старался оправдать это прозвище.

Откуда знать простолюдинам, что кроме показной, хотя и очень важной для России деятельности, вписывал своё имя в историю властолюбец ещё и тем, что он безжалостно избавлялся от всех возможных претендентов на престол. Первым скончался Никита Романович Юрьев. Как поговаривали в боярской среде, причастна была к этому чья-то злая рука.

Трое всего осталось в Верховной думе. Вернее, один Годунов против двоих. Но и этого мало. Вскоре Борис Годунов раскрыл заговор против себя, возглавил который член Верховной боярской думы князь Мстиславский. Заговорщики хотели, по словам Годунова, пригласив его на пир, передать в руки убийц. Князь Мстиславский тут же был пострижен в монахи, а заодно с ним заточены были ещё многие, виновные только в том, что не желали лизоблюдить Годунову. Остался всего лишь один верховник в Москве — князь Иван Петрович Шуйский, но вскоре подошла и его очередь. Годунов один. Он всё уверенней действует, он всё больше вещает — «я принял решение», «я так считаю» — всё меньше ссылается на волю государя, а повелевает от своего имени, выказывая свою волю. К этому начал привыкать Государев Двор.

Не забывал Годунов слов думных бояр, которые во время обсуждения духовной Ивана Грозного упрекали его в никчёмности и обузности для Верховной боярской думы потому, что не проявил он себя ни в государственных делах, ни, особенно, в ратных. И вот теперь в державных он успел себя показать, но каков он в ратном деле? А без славы воеводской, как Годунов справедливо считал, он вряд ли будет иметь всенародную поддержку, когда дело дойдёт до престола.

На рать, однако, нужно выезжать из Москвы, а этого делать ему не хотелось. Он понимал, что ему ни на день нельзя оставлять царя Фёдора Ивановича без своего пригляда. Царь податлив и его вполне могут настроить против своего главного советника. А если такое допустить, можно потерять всё, чего добивался таким трудом, такой изворотливостью и такой жестокостью.

К тому же для рати нужен противник, а с королём польским перемирие, шведы захватили всё, что намеревались захватить, и теперь копят силы для нового наступления, чтобы овладеть всем Поморьем и продвинуться до самой Вологды, открыв тем самым путь на Москву. На подготовку уйдёт у них несколько лет. Велик срок. Поспешить бы нужно с воеводской славой. Не припоздниться бы.

И Крыму не до похода. Там драчка за ханство в самом разгаре, и кто победит, угадать никто не сможет.

Но вот тут вроде бы Всевышний подал руку Борису Годунову: победу праздновал Казы-Гирей, а захватив ханский трон, тут же начал готовить поход. Куда? На Польшу или на Россию? Это предстояло уточнить. Потянулись купеческие обозы за Перекоп с ходовым для Крыма грузом, а возвращаясь, непременно встречались с Годуновым. И он из бесед с ними сделал выводы: Казы-Гирей готовит поход на Москву. Замышляет повторить успех Девлет-Гирея, сжигать или не сжигать Москву — это уж как получится, а вот обогатиться полным её разграблением хан намерен.

Доложил Годунов о планах Казы-Гирея государю. Тот, само собой разумеется, сразу же в храм, молить Господа, дабы простёр он длань свою над людом христианским, всю же подготовку к отпору ворогам передал в руки Бориса Годунова, великого боярина. А ему больше ничего и не нужно. Тут же велел спешно звать дьяка Разрядного приказа.

— Готовь роспись обороны стольного града от набега Казы-Гирея. Не большим походом он, похоже, готовится идти, но с силой немалой.

У дьяка Разрядного приказа имелись сведения, что крымцы готовят поход на Польшу. Тайный дьяк тоже подтверждал подобные сведения, но кто ж решит перечить советнику царя.

— Исполню. Пару недель, и доложу.

— Не больше. Нужно подготовиться заранее и основательно. Позор на наши головы, если мы проспим угрозу. Воевод видных предложи. Даже опальных.

Разрядный приказ управился в срок. Среди предложенных воевод были Бельский и Шуйский-Скопин. Не очень это понравилось Борису Годунову, но, поразмыслив, он одобрил выбор дьяка Разрядного приказа:

— Верно, что оружничий поставлен первым воеводой полка Правой руки. Велика слава его воеводская. От Молодей она. А Шуйский-Скопин не первым ли был при обороне Пскова? Его верно, что на Левую руку. Со мной же не верен расклад. Я не возьму воеводство над Большим полком. Назначу на него князя Фёдора Ивановича Мстиславского. Сам же определю при себе Воинскую думу.

Ого! Как истинный государь решает, встанет над всеми воеводами, а в то же время без всякой ответственности. Если победа — вся слава ему одному, при неудачах — виновны воеводы неумехи. Но разве посмеешь поперечить уже ставшему настоящим единовластцем? Тут же получишь под зад коленом и станешь молить Господа, что так легко отделался. Все уже почувствовали жёсткую руку правителя. Фёдор Иванович царствует, но не правит.

У Бориса Годунова между тем ещё одна мыслишка родилась: в неразберихе, даже во время подготовки ратников, ненароком зацепить неумелой стрелой оружничего. Отравленной стрелой. Тогда — всё! Ещё одним искателем престола станет меньше.

Как ни странно, подобные мысли возникли и у Бельского, когда получил он приказ спешить в Москву, чтобы принять полк Правой руки и готовить его к обороне стольного града.

«В сече всё может случиться».

У Бельского были подручные с твёрдой рукой, готовые исполнить любую волю хозяина. Именно эта мысль заставила его принять без всяких оговорок предложенное Годуновым, хотя и считал он своё назначение для себя оскорбительным. Покорившись, Бельский твёрдо решил покончить с Годуновым, а избавление от него видел только в смерти противника. Он вполне понимал, что иначе пересилить его не сможет.

А знал же, что Борис не из храбрых, но очень расчётлив. Он не из тех, кто, уподобляясь князьям минувших лет, мог нестись на врага впереди своей дружины — нынешний конюший даже не приблизится к полю боя на полёт стрелы. Он — голова всему, а голову нужно беречь. Так Годунов считал и в этом он был уверен.

И Годунов преподал Богдану урок при первой же встрече:

— Я создаю при себе Воинскую думу из шести опытных воевод. Среди них и ты. Даю тебе день на отдых, после чего позову на Думу. Будем впрягаться.

«Всё же найду способ. Найду! Свершу благое дело!»

Что ж, всякий по-своему понимает благое дело.

На совет Воинской думы её члены и приглашённые собрались без волокиты, и Борис Годунов сразу же предложил:

— Приступим к делу. Для начала давайте послушаем дьяка Разрядного приказа, пусть скажет, что мы имеем под рукой и какая есть возможность собрать крупную рать для встречи крымцев под Москвой. После чего и станем решать, кому какие рубежи взять под оборону.

Дьяк был предельно краток:

— Основные наши силы в Пскове и Новгороде. Разрядный приказ известил Боярскую думу о замысле Казы-Гирея, она же поверила сказке Посольского приказа, будто хан поведёт тумены на Вильну и Краков.

— Не судить Боярскую думу мы собрались, — резко осадил дьяка Годунов, — а решать, как надёжней заступить путь крымцам.

Посопел чуток обиженный дьяк Разрядного приказа, но на большее у него не хватило смелости. Продолжил:

— На Оке обычная летняя рать. Полки, как принято, в своих станах по всему Окскому берегу. При нужде они спешно выйдут на путь следования крымцев.

— Что мы имеем под Москвой и в самой Москве?

— Стрельцов и детей боярских тысяч пять. И — царёв полк. Пока, выходит, не густо — пятнадцать тысяч. Идут полки из Твери, из Волоколамска, из Великих Лук, из Владимира. Можно взять из Ярославля, если Воинская дума решит. Там рать стоит против шведов в готовности выступить.

— Сегодня же шли гонцов в Ярославль, указав место сбора под Москвой. Мы, — Годунов как бы провёл рукой по головам воинских думцев, — поведём полки к Серпухову. Там встретим крымцев. Вначале на переправах, а затем дадим бой, выбрав для главной сечи подходящее для нас поле. Сегодня же Разрядному приказу слать гонцов на Оку, чтобы вся Окская рать сходилась бы к Серпухову. Со сторож тоже снять часть казаков и детей боярских, подчинив их воеводе Сторожевого полка, чтоб лазутили.

Замолчал, сделав вид, будто думает, не упустил ли чего, затем спросил думцев:

— Как, верные советники мои? Согласны?

— Согласны, — разнобойно ответили почти все, и только Богдан Бельский предложил:

— Гуляй-город не помешало бы взять с собой. Он может сослужить добрую службу, как послужил нам с князем Воротынским у Молодей.

— Верное слово. Даже не один можно взять, а два или даже три. В самом деле, не станут они лишними. Тебе, оружничий, и поручим подготовку китаев и огневого наряда к ним.

— Ясно. Построю спешно.

Но тут дьяк, подавив снисходительную улыбку, сообщил:

— Какого ляда строить новые, когда у нас есть в достатке китай-городов. Сколько нужно, столько и поставим.

— Вот и ладно, — заключил Борис Годунов и повернул голову к Бельскому: — Ты, Богдан Яковлевич, всё же погляди, все ли целы, не требуется ли какой починки.

Вот и весь совет Воинской думы. Не советовался Годунов, а повелевал. Впрочем, о чём пока судачить. Все воеводы Воинской думы были на той Боярской думе, когда она взяла под сомнение утверждения Годунова, поверив сведениям Посольского приказа. Ещё не ясно, пойдёт ли к Москве Казы-Гирей. Или всё же направит на Польшу и Литву. Если же и впрямь на Россию нацелится, то когда поход? И каким трактом? Отсюда и неопределённость такая, и вялость. Работал принцип: «Улита едет, когда-то будет».

Не поспешил и Бельский с ревизией китай-городов, огневого наряда и подвод — откладывал «на завтра». Он был более озабочен главным для него: как ему встретиться со старейшим монахом Чудова монастыря Дионисием, не вызвав ни малейшего подозрения у Годунова. Пора, как считал Бельский, устраивать Дмитрия царевича в монастырь, передав в руки мудрому пестуну.

Нашёл всё же способ. Долго беседовал с Дионисием, не открывая всего начистоту, в то же время давая понять, кого ему предстоит опекать. Мудрый старец, похоже, всё понял и ответил кратко, но увесисто:

— Будет со мной, в моей келье.

Довольный договорённостью и решивший с завтрашнего дня засучить рукава, исполняя свой урок, Бельский поехал домой, но только начал переодеваться в домашнее платье, как совершенно неожиданно к нему прибыл посыльный от Годунова.

— Великий боярин кличет срочно на совет Воинской думы. Казы-Гирей подступает к Туле.

Все встрепенулись. На авось больше нет надежды. Разрядный приказ велел гонцам скакать к воеводам, которые ведут полки к Москве, чтобы те поспешили, оставив даже обозы (подтянутся позже), а доспехи приторочили бы на вьючных коней. Спешно собранная Годуновым Воинская дума тоже повела разговор не в полудрёме.

Правда, Борис Годунов и на этот раз не изменил своей манере:

— Моё решение такое: князь Мстиславский со своими полками встретит Казы-Гирея на переправах, после чего один полк посадит в Серпухов, дабы удерживать город и делать вылазки, дёргая за хвост крымские тумены, остальные полки построятся в поле, выбрав удобное себе место для сечи. Мы же получим больше времени для подготовки обороны Москвы. Главное, успеем укрепить китаями посад за Москвой-рекой, пустив на это все припасённые Разрядным приказом китай-города. Установим в бойницах пушки, посадим изрядно стрельцов и встретим ворогов ядрами и пулями, прежде чем выйти на сечу лицом к лицу.

На этот раз бывалые воеводы не остались сонными мухами. Первым возразил Богдан Бельский на правах оружничего, на правах героя Молодей, на правах человека, успешно проведшего операцию по усмирению карелов, а совсем недавно — черемисы луговой и нагорной.

— Не всё ладно в твоём, конюший, раскладе. Если так устроим оборону, не повторится ли то, что сделал с Москвой Девлет-Гирей?

Очень уж недоволен Годунов, особенно то укололо, что Бельский назвал его не великим боярином, а только конюшим, но пришлось недовольство сдержать: сам создал Воинскую думу, теперь заставляй себя слушать советы.

— Ты что предложишь?

— Моё слово такое: сразиться с Казы-Гиреем перед Москвой. Не у стен её, а в нескольких вёрстах от них. Князь Михаил Воротынский, готовя разгром Девлет-Гирея год спустя после его первого успешного набега, предусматривал — мой совет тогда тоже был принят — возможный прорыв крымских и ногайских туменов к Москве, поэтому, испросив согласия высшего церковного клира, посадил в монастырях Даниловой, Новоспасском, Симоновом крепкие отряды с сильным огневым нарядом. Я и теперь советую сделать то же самое. А поле для рати выбрать перед этими монастырями, но так, чтоб ядра из пушек доставали бы татарские тумены.

Дельный совет, но с явным подлогом: никто не спрашивал перед тем сражением совета Бельского — Воротынский свой замысел держал в тайне даже от первых воевод полков, но кто теперь может опровергнуть слова лукавые Богдана? Тем более что Годунов сразу же поддержал оружничего:

— Весьма разумно. Думаю, митрополит не откажет мне. Не станут возражать и настоятели монастырей.

— Скорее всего, они ещё чернецов дадут нам в помощь, — вставил своё слово князь Шуйский-Скопин.

— Вполне, — уверенно подтвердил Годунов, словно это зависело только от его воли. И к Бельскому: — Ты, похоже, не всё сказал?

— Нет, всё. Под Серпуховым не заступать путь Казы-Гирею. Князь Мстиславский ни за что ни про что положит весь Большой полк, ибо не успеют подойти к нему остальные полки Окской рати. Предлагаю слать гонцов немедля, чтобы рать Окская, оставив малые заслоны и разъезды лазутчиков, шла бы к Москве. Спешно. Нам же срочно стоит готовить места для зажитья полкам и гуляй-города каждому полку.

— Не в поле встречать, а укрывшись за плахами? — хмыкнул князь Голицын. — Не по-русски такое. Мы же не зайцы, чтоб под кустами дрожать! Грудью нужно встречать ворогов. Грудью!

— Эка, грудью?! — пылко возразил князь Шуйский-Скопин. — Чем берут крымцы в сече? Они ещё до рукопашки обсыпают стрелами построенную к сече рать. Тучами стрел обсыпают, вертя своё колесо перед нашим строем, изрядно прорежая его. Китаи же — добрая защита от стрел. Из-за них сподручно редить крымцев пушками и рушницами. Если ещё монастыри пособят ядрами да дробосечным железом, любо-дорого получится. Оружничий прав. По его слову нужно нам поступать.

— Думаю, никто разумному не поперечит, — заключил Борис Годунов и предложил: — Давайте определим и тех, кто встретит крымцев, если они всё же прорвутся в самую Москву. Я предлагаю такой расклад: оборону царского дворца возложить на князя Ивана Глинского; Кремля — на князя Шуйского; Белый Город — на Ногтева-Суздальского и Мусу Туренина; Китай-город — на князя Голицына. Выбор места для их китай-городов я возложу на оружничего Бельского. Мы с ним определим и место для главного стана. Там поставим походную церковь, поместив в ней икону Божьей Матери, которой благословил святой Радонежский предка нашего Дмитрия Донского на победу в битве с Мамаем-разбойником. Если нет ещё какого слова, берёмся всяк за своё дело.

Никто даже не обратил внимания на то, что причислил Борис себя к потомкам Дмитрия Донского. С какого боку? Ну, оговорился конюший, бывает же и на старуху проруха. Бывает, конечно, только не у Бориса Годунова. Он случайного слова не выпустит изо рта. Приучает всех к мысли, будто и он царственного рода.

Потом, когда уже станет поздно, спохватятся князья, а в те дни не до того было: нужно спешно готовиться к встрече Казы-Гирея, определять место для главного стана у Данилова монастыря, чтобы двух зайцев сразу убить: и за ходом сечи наблюдать, и в случае опасности быстро можно было бы укрыться за стены. Не менее важны места для китай-городов прибывающим полкам. Чтобы стояли они вплотную друг с другом между Тульской и Калужской дорогами и чтобы не создавали друг дружке помех. Все почти пушки поснимали с кремлёвских стен, оставив лишь малую их часть, особенно у царского дворца.

Через пару дней подошёл князь Мстиславский с Большим полком и занял главный стан. Следом за ним начали подходить полки Окской рати и из других городов по росписи Разрядного приказа. Их встречали и указывали каждому полковой стан и гуляй-город. А для сводной рати из Подмосковья тоже подготовили специальный стан. Вскоре все китай-города были заполнены, оставался свободным только один, специально подготовленный для царёва полка. В нём пока только пушки установили. И когда Казы-Гирей, обойдя Тулу, начал переправу через Оку, под Москвой всё было готово для встречи вражеских туменов.

На Воинской думе выработали такую тактику боя: войску сидеть тихо до тех пор, пока крымцы не начнут атаку. Не огрызаться ни пушками, ни рушницами даже тогда, когда тумены начнут своё смертоносное колесо, обсыпая китай-города стрелами. Затаиться за китаями, прикрыться щитами и ждать набатного колокола Данилова монастыря. Даже наблюдателей не иметь — они будут бдить на звонницах монастырских. Ударит же колокол только после того, как Казы-Гирей выпустит главные силы. Вот тогда — огонь из всех пушек, всех рушниц и даже всех самострелов. Дружный. Залповый. Сбить порыв, расстроить ряды, посечь ядрами, дробосечным железом, пулями и железными болтами передовые сотни, а уж тогда — вперёд. В рукопашную. Тоже по удару главного колокола Данилова монастыря.

Миновала пара первых июльских дней. Ждали, что вот-вот прискачет вестник от лазутчиков-сторожей, но он прискакал только к вечеру третьего дня.

— Казы-Гирей остановился на берегу Лопасни ночевать. Передовой отряд приближается к Десне. Тумены идут и по дороге через Боровск. К Пахре уже приближаются.

Стало быть, ещё один день ожидания.

Известили об обстановке царя Фёдора Ивановича, и тот, нарушая уже давно установившийся порядок, не покинул свой дворец, не поспешил в Александровскую слободу или даже в Вологду, как поступали его дед и отец, а объявил, что намерен встретиться с ратниками в их станах и вдохновить их благословением от имени Господа Бога на смертельное сражение с басурманами.

Воеводы было предложили построить полки на поле между Коломенским и китай-городами для смотра царского, но Фёдор Иванович не принял такую услугу.

— До смотров ли в такой день? Нужно готовиться к великой сече, я же, грешный помазанник Божий, пройдусь по полковым станам, поспрошаю о здоровье воинов, подбодрю ласковым словом.

Он и в самом деле у каждого китай-города спешивался и проходил по станам с одним только телохранителем. Из воевод сопровождал государя лишь князь Мстиславский, готовый ответить на любой его вопрос. Вот таким образом царь хотел показать как свою доступность, так и храбрость.

Особенно проникновенно он беседовал с москвичами, которые по доброй воле опоясались мечами, взяли в руки рушницы.

— Я стану молиться за вас. Я не покину дворца своего и буду воочию зрить поле боя. Бейтесь мужественно, показывая пример остальным.

Они клялись в ответ, что не пожалеют животов своих ради спасения стольного града, жён, детей своих и его, любезного государя, чем растрогали Фёдора Ивановича до слёз.

— Верю в вас. Верю в воев русских. Верю, завтра вы обуздаете хана и его разбойные тумены. К вечеру встанет в общий строй вся моя дружина, весь царский полк. Мне охрана не нужна. Если падёт Москва, паду и я.

Услышав такие слова из уст самодержца, поклялся от имени всего войска главный воевода князь Мстиславский:

— Не быть Москве покорённой! Хан будет разбит! Так говорим мы, ратные, государь, твои слуги!

После обеда — тревожная весть. Высланные как боевое охранение дети боярские во главе с князем Владимиром Бахтияровым встретили на Пахре передовой тумен крымцев, смело вступили с ним в бой. Но разве могли две с половиной сотни долго удерживать переправу? Крымцы разбили отряд и гнали его до самого села Бицы.

Теперь уже не оставалось никакого сомнения, что враг на подходе.

Тут и Борис Годунов пожаловал к рати. Со свитой бояр, аки государь истинный. Шелом золотой. Огнём горит на солнце. Бармица, укрывавшая шею, тоже золотая. Паворози покрыты золотой чешуёй и жемчугом. Кольчуга харолужная, ковки новгородской, с золотой чешуёй на груди. В руке — клевец[60]. Знак главного воеводы всей рати. Однако он не взял первого воеводства над Большим полком, значит, не имеет на это права. Клевец должен быть у князя Мстиславского. Но Годунову, как всегда, наплевать на уставы. Он здесь главный, и этим всё сказано.

И конь под ним — белый. Словно победитель едет после рати со щитом. «Гоп» говорит, ещё не прыгнув.

За свитой, через малый промежуток — царский полк. И в самом деле полный, как и обещал Фёдор Иванович. Очень существенная сила в общий строй — более десяти тысяч отборных воев, хорошо вооружённых, отважных и ловких в сече.

К полку присоединилось ещё несколько тысяч добровольцев москвичей, умеющих держать в руках и мечи, и шестопёры, и боевые топоры.

Проводив царский полк, как хозяин заботливый, до его китай-города, Годунов повернул коня к главному стану, и спешившись у своего шатра, велел слать за первыми воеводами всех полков, сам же, позвав всю Воинскую думу, его сопровождавшую, откинул полог шатра.

— Окончательно утвердим ход сечи.

Стемнело, пока собирались воеводы со всех полков. Внесли свечи, и начался заинтересованный разговор. Предлагалось много, и предложения те либо принимались, либо отвергались, но обоснованно. Годунов на сей раз не выпячивал своё «я».

Особое разногласие возникло из-за сигнала для первого залпа. Воевода полка из самого дальнего китай-города не согласился, чтобы сигналом для первого залпа послужил удар набатного колокола Данилова монастыря.

— Не резон для всех один гребень. Не к каждому китаю подскачут крымцы на выстрел в один и тот же миг. Предлагаю иное: набат — знак, чтобы приготовиться. Он предупредит, что крымцы пошли на нас. А вот для залпов в китай-городах должен быть свой знак. Свой набат пусть ударит по приказу воеводы.

— А не повернут ли кто подальше, увидя, как секут ядра и дробь их соплеменников?

— Легко ли скорый бег лавы замедлить, да повернуть? Да и не повернут без воли ханской тумены. Спины им за такую трусость попереломают.

— Что верно, то — верно. Не повернут ни в жизнь.

— Принимается, — наконец согласился Борис Годунов. — Но до набата с Даниловой звонницы никому не высовываться.

— Знамо дело.

До конца совещания продолжал Годунов вести себя не совсем обычно: не высказывал своего мнения первым ни по одному вопросу. Более слушал. И когда большинство одобряло, соглашался и он. Да и не чинился вовсе. Когда же обсуждение тактических приёмов закончилось, предложил:

— Разъедемся по полкам. Воодушевим воинов на битву. Она очень трудной будет. Смертельной.

Богдан Бельский занервничал. Пути от стана к стану в темноте могут принести любую случайность. А подготовленные лучники у него под рукой. Дай только условный сигнал.

Увы, ещё один щелчок по носу.

— Я с оружничим останусь здесь, — продолжил Годунов, словно прочитав его мысли, словно зная о тайной надежде Бельского. — Пройдём с ним по главному стану.

Почти до самого рассвета бодрствовал Годунов, вместе со всеми прислушиваясь, не долетит ли до стана конский топот разбойных крымцев, и только когда восток начал светлеть, велел Бельскому:

— Оставайся при князе Мстиславском. Твой опыт не станет обузным. Я же — к царю. Доложу о готовности к сече, затем поднимусь на звонницу Данилова монастыря и стану наблюдать за полем боя, чтобы при нужде любую оплошность воевод исправить. В самом монастыре придержу резерв. Тысячи три. В нужный момент либо по твоей просьбе, либо князя Мстиславского пущу свой резерв в дело.

Вот теперь Годунов как Годунов. Подальше от стрел и сабель, а вроде бы не в стороне.

Казы-Гирей не пустил с ходу свои тумены в атаку на русскую рать. Если бы она стояла, изготовясь к битве в поле, тогда иное дело, а то попряталась за толстыми и высокими досками, за которыми не посечёшь гяуров стрелами, да и через оплот просто не перескочишь. Хан принял решение осмотреться. Оставив основное войско против села Коломенского, сам со своим стягом и личной гвардией поднялся на Поклонную гору. Темников тоже взял с собой.

Стоят китай-города на вид пустые. Да и откуда взяться, если рассудить, много войска в Москве, если, как докладывали лазутчики, всё оно в Пскове и Новгороде, да ещё в Ярославле?

«Пустить передовые сотни, чтобы проверить, чем огрызнутся эти передвижные крепостицы, об одну из которых обломал зубы Девлет-Гирей, или ударить сразу всеми силами, быстрее решив исход битвы в свою пользу?»

И тут лашкаркаши с советом. Не таким, какие давал Дивей-мурза своему хану. Нынешний предводитель похода не столь хитёр, как тот в ратных делах, но вот в лизоблюдстве преуспел.

— Великий хан, вели своему войску навалиться на эти дощатые огороды, поставленные ради обмана. Где князь Фёдор, данник твой, раб твой, мог собрать столько войска, чтобы посадить его в стольких огородах? Твоя сила, мой хан, безмерно великая против русских.

— Верно. Туменов храбрых у меня много.

— Если, мой повелитель, упустим время, к Москве могут подойти полки из Пскова и Новгорода. По моим расчётам, дня через три-четыре. Нам этих дней хватит, чтобы взять в Москве всё, что мы собирались взять, и уйти за Оку.

— Принимаю твой совет мудрый. Определи темникам, кому какой огород брать. Да поможет нам Аллах. Великий. Всепобеждающий.

Темники под рукой. Определить каждому направление для удара не заняло много времени.

— Карнаи известят, когда на эти их огороды кинемся. Все тумены выступают одновременно. Пусть увидят гяуры, трусливо спрятавшиеся за досками, как велика наша сила. Велик Аллах!

— Велик Аллах! И Мухаммед его пророк!

А русские ратники все жданки съели, гадая, когда же начнётся атака нехристей? Недоумевали, чего ради татарва медлит? Не в их это правилах. Они атакуют сразу, без раскачки, а тут вдруг — идёт время тихо-мирно. Трудно сидеть, притулившись спинами к колёсам телег, подпирающих китаи, не смея носа высунуть. Это строжайше запрещено. Не спускают глаз с ратников, готовые остепенить тех, кто станет самовольничать, не только десятники, но и сотники. А так хочется поглядеть, что творится за китаями. Вдруг вороги татями подбираются под самые оплоты?

Нет. Такого не может быть. Наблюдатели на звонницах монастырей не спят.

А лашкаркаши не спешит приказывать карнаям, чтобы давали сигнал для начала атаки. Даёт время темникам доскакать до своих туменов, собрать тысяцких и сотников для объявления им ханской воли, справедливо посчитал, что спешка при подготовке к атаке может повредить успеху. Вот если бы рать русская стояла стеной, как обычно, тогда всем всё ясно: передовые тысячи крутят колесо перед вражеским строем, разрежая его, а следом, по команде темников — неудержимая лава:

— Ур! Ур! Ур-а-а-гш!

И дальше всё отработано: за первой лавой — следующая. Тумены второго удара охватывают строй с боков, рассекая его на части. И вот она — победа!

Теперь иное. Теперь нужно подумать, как ловчее одолеть высокие заплоты. Но ничего лучшего не придумаешь, как навалиться всеми силами, окружить китай-города, затем растащить китаи, отобрав для этого специальных джигитов на крепких и послушных лошадях. Они должны набросить на китаи крючки и тянуть их изо всех сил. Крючки для этого есть. Хотя они приготовлены для стен, но вполне пойдут и для этой цели. Есть и крепкие верёвки, плетённые из конских хвостов.

Русские же ратники серчать начали на долгое безделие татар.

— Иль не решаются?! Глядишь, не попрут, а поворотят морды коней своих в степь?

— Держи карман шире. За наживой пришли, разве остепенятся, не награбив добра и не захватив полона?

— Так видят же китаи. Вон их у нас сколько. Побоятся, что не смогут одолеть.

— Им китаи видятся пустыми. Даже пушки у нас упрятаны до времени. Вот и примут их за обманные.

— Оно, конечно, так, но всё же...

Прервался этот вялый разговор протяжным завыванием басовитых карнаев. Подхриповатым, но далеко слышным.

— Ишь ты? Встрепенулись!

Но продолжай сидеть до команды тихо, не смея даже размять ноги, распрямившись. И на подводы не моги взобраться, которые не только подпирают китаи, но и удобны для стрельбы рушницами из бойниц. Когда же татары полезут на сами китаи, стоя на телегах, ловчее рубить сплеча боевыми топорами, мечами, но особенно потчевать незваных гостей шестопёрами. Готовиться, однако, к этому рано. Вот когда ударит полковой набатный барабан, тогда в самый раз поплевать на ладони. А набат встрепенётся только тогда, как им объяснил сотник и подтвердили десятники, когда татарва, хотя и увидит вмиг ощетинившиеся стены китай-городов, остановить бешеный бег своих коней уже не сможет. Но прежде полкового зазвучит колокольный набат со звонницы Данилова монастыря.

Прошло немного времени, и тугой удар главного колокола разнёсся над полем и словно повис над цепью китай-городов. Запаливай, значит, пушкари факелы, сыпь порох на полки. Самопальщики готовь рушницы. Остальным — натягивай пружины самострелов, вставляя в направляющие гнезда калёные болты-стрелы, пока что не особенно шевелясь. Жди удара полкового набатного барабана.

Вот долгожданный басовитый удар набата. Готовься, стало быть, в полную меру. Чтобы по второму удару с залпом не замешкаться.

Хорошо бы ещё под копыта татарских коней триболы загодя разбросать, чтоб смешались бы передовые в кучу неразборную, а уж по ней — залп; но воеводы не решились на такое, ибо когда из китай-городов выскочит своя конница рубить сбившихся в толпу татарских ратников после встречных залпов, свои же кони могут наступить на триболы, и встречный удар ослабеет.

Резон, конечно, в этом есть, но можно было бы предусмотреть для своих проходы, обозначить их только вехами.

Жаль, умная мысля приходит, как часто бывает, опосля.

Гулкими басами ухают друг за другом полковые барабаны. И тут же — залпы. Тоже один за другим. И в грозный клич «Ур! Ур! Ура-а-агш!» вплелось истошное ржание раненых коней. Из скачущих в первых рядах добрая треть барахтается на земле, а дико несущуюся лаву не сдержать: кони более чем всадники охвачены неизъяснимым порывом, кажется, они даже не чувствуют раздирающего губы в кровь железа, несутся вперёд, перемахивая через упавших на землю коней и всадников. Только тогда скачущий конь может упасть, если наткнётся на пытающегося подняться подранка — тогда куча мала увеличивается и становится непреодолимой, образуется целый заслон из придавленных седоков и судорожно барахтающихся коней со сломанными шеями.

Ещё один удар набатов — ещё один залп; ещё удар — ещё залп. А в подмогу пушкам китай-городов бьют тяжёлые со стен монастырских, и ядра их, перелетая первые ряды, падают в середину атакующих, создавая и там завалы из коней и всадников.

— Что ж, пора, видно, обнажать мечи? — вроде бы сам у себя спрашивает князь Мстиславский и сам же отвечает: — Да, в самый раз. Пока не пришли в себя крымцы.

По сигналу взвизгнули игриво сопелки, весело подхватили их песню мелкие барабаны, рассыпались дробью, необычно звонко заиграли волынки — хоть в пляс пускайся.

И ведь верно: на кровавый пляс кличет музыка.

В один миг откинуты отвороты китай-города главного стана, и рванула русская конница, лихо врубаясь в смешавшиеся ряды врагов. Следом пешцы твёрдой поступью шагают на смертный бой.

Примеру Большого полка тут же последовали и другие полки. Сеча началась сразу перед каждым китай-городом.

Шло время, и сеча всё более распадалась на отдельные рваные куски, стало видно, что и русские, и татары заметно устают, рубятся вяло, но ни одна сторона не собирается уступать. Тут бы ввести в бой свежие силы, чтобы переломить ход рукопашки, но ни хан не решается отпустить от себя свою гвардию, ни Годунов — свою. А у Мстиславского резерва нет, да и откуда ему было бы взяться: наскребли по сусекам всё, что смогли.

Но вот, когда уже завечерело, распахнулись ворота Белого города, и несколько тысяч москвичей-добровольцев, получивших доспехи в царской Оружейной палате, вступили в сражение. Сразу же наметился перелом, хотя татары и не запаниковали, но боевой дух у них сник основательно, русские же мечебитцы взбодрились. Напор их стал более упрямым, и крымские тумены прорежались более, чем русские полки, к тому же татары во множестве начали сдаваться в плен. И не только простые нукеры, а знатные мурзы, сотники и даже тысяцкие.

Чуть было не захватили царевича Бахты-Гирея, тяжелораненого, но телохранители, окружив царевича плотным кольцом, всё же вынесли его с поля боя. Слух о ранении царевича стал стремительно распространяться среди крымцев, и они вовсе упали духом. Вот-вот должен был бы наступить желаемый перелом, но солнце уже закатывалось, и татары из последних сил рубились, уповая на неумолимо приближающуюся ночь.

Она действительно спасла крымцев от разгрома: враги отошли к своим станам организованно, хотя и уныло. Привыкли они к стремительным победам, к обогащению, которое следовало за победой, а тут такая тягучесть. Тут так много смертей. Так хитро расставили гяуры китай-города, а в них установили множество пушек, что диву даёшься. К тому же случись перевес со стороны нападающих, обороняющиеся могут укрыться за высокие, из толстых досок стены и снова отстреливаться из пушек, рушниц и самострелов, а ты снова как на голом пузе. Одно останется — лезть на смерть, если прикажут начальники. Не подчинишься — всё равно смерть. Со сломанным хребтом.

Крымские же военачальники мучались непонятным для них вопросом: откуда царь Фёдор набрал столько полков и изрядное число пушек? Жестоко пытали специально сдавшихся в плен детей боярских, чтобы выяснить у них, не псковско-новгородская ли рать подоспела к Москве, но готовые к смерти герои, корчась от боли и с трудом сдерживая истошные крики, твердили одно и то же:

— Мы ждём подхода полков из Пскова, из Новгорода и из Вологды. С рассветом должны подойти передовые отряды. Крайний срок — к вечеру. Отсидимся за китаями до их прихода, отбивая наскоки. Зелья, ядер и дробосечного железа у нас в достатке.

К полуночи Казы-Гирей собрал темников и объявил своё решение:

— Мы не верим тому, что говорят под пытками пленные гяуры. Они врут. Князь Фёдор успел привести полки из Ливонии потому, что король Швеции обманул нас, пообещав к лету осадить русские северные города, но не сделал этого. Ещё мы думаем, князь Фёдор выставил против нас не все свои силы. Держит он несколько полков в Кремле. Завтра он может бросить их в бой и решить сражение в свою пользу. Нужно ли нам дожидаться этого? Мы соберёмся с новой силой и придём сюда совсем неожиданно.

Никто из темников даже не попытался возразить. Только лашкаркаши предложил коварный план:

— Снявшись на рассвете, оставим в засаде пару туменов. Если гяуры погонятся за нами сломя голову, то окажутся в мешке, и победа будет в ваших руках, мой мудрый хан.

— Да будет так.

Отступление крымцев было сразу же замечено, и князь Мстиславский тут же самолично поспешил в Данилов монастырь на доклад к Годунову, который, как оказалось, спокойно почивал в покоях настоятеля. Князь добился, чтобы его разбудили. Доложил.

— Крымцы уходят.

— Я — к царю Фёдору Ивановичу, а ты — в погоню. Круши и круши. Пусть запомнят надолго, что прошло время разбоя безнаказанного!

— Я не выведу полки из китай-городов. Не исключаю коварного замысла: вытянет нас за собой Казы-Гирей и завяжет в мешок. У него хватит для этого сил.

— Не будет никакого мешка. Я повелеваю тебе: преследуй!

— Я посоветуюсь с первыми воеводами всех полков и Воинской думой.

— А я, сообщив радостную весть Фёдору Ивановичу, не умолчу о твоём упрямстве. Он, рассчитываю, скажет тебе своё слово.

Мстиславский, проводив Годунова, разослал лазутчиков окрест и велел собраться всем первым воеводам полков и членам Воинской думы в главной ставке. Доложив о приказе Годунова, поведал собравшимся, что он сам думает о сложившейся обстановке.

Опытные воеводы вполне согласились с тем, что крымцы не разбиты и могут, применив коварство, оказаться на щите, поэтому окончательное решение следует принять после того, как поступят известия от лазутных отрядов.

Тем временем Москву всколыхнул торжественно праздничный звон вначале колоколен кремлёвских храмов, затем и всех приходских церквей — столица одержимо в едином радостном порыве восклицала только одно слово:

— Победа!

Понеслись толпы к полковым станам, чтобы благодарить победителей, угостить их хмельным мёдом, но князь Мстиславский велел остановить ликующие толпы, объяснив им, что не подошла ещё пора для торжества, сам же продолжал, вместе с воеводами, ждать доклада лазутчиков.

Первый же вестник от отряда, лазутившего справа от дороги, подтвердил опасение Мстиславского и остальных воевод: лес буквально наводнён нукерами. Подобное же и слева от дороги.

А вскоре поступили более конкретные сведения: справа и слева от дороги на Серпухов укрылось по тумену крымцев. Явно для удара в спину, если русские ратники кинутся в погоню за основными силами.

Короткий обмен мнениями, и единодушное решение: полкам Передовому и Сторожевому, броском обойдя стороной засады, сопровождать по бокам отступающее войско Казы-Гирея, не давая возможности грабить лежавшие близ дороги сёла и малые города, остальным полкам подождать, пока засады снимутся и уйдут вслед за основным войском, тогда уже, основательно лазутя, идти вдогон. На переправе через Оку решили, собрав воедино все силы, побить как можно больше крымцев.

В Степь же, где русское войско может быть разбито, не идти.

И вот когда все нужные распоряжения были отданы, и полки приступили к их выполнению, князю Мстиславскому вестник передал волю царя Фёдора Ивановича:

— Преследовать не только до Оки, но и в Степи. Дабы окончательно завершить разгром разбойного войска.

— Оно не разгромлено, и мы его не в состоянии разгромить! — невольно вырвалось у князя Мстиславского, но он тут же спохватился. Не для гонца подобные слова. Попросил его: — Ты погоди чуток — я отпишу государю нашему решение Воинской думы и первых воевод всех полков.

К тому времени, как полки под командой князя Мстиславского основательно потеснили крымцев, пощипав знатно на переправах через Оку, и сопроводили их за засечные линии, не дозволяя грабить Заокские сёла и города, сами же не неся почти никаких потерь, москвичей уже успели убедить (усилиями наёмных крикунов), будто воеводы из-за упрямства Мстиславского, отказавшегося исполнить приказ не только главного воеводы Бориса Годунова, но и самого царя, упустили истинную победу. Произошло якобы непоправимое: разбойное войско ушло в Поле недобитым, жди, стало быть, его скорого возвращения.

Москва славила только Годунова, воеводский гений которого спас и стольный град и всю Россию.

Сам же Борис Годунов чувствовал себя на седьмом небе. Всё сложилось для него самым лучшим образом — теперь он не только мудрый советник государя и деятельный исполнитель его воли, теперь он ещё и прославленный воевода.

Кто теперь может сказать об его обузности?

Трон стал ещё ближе. Виден уже конец столь многотрудной борьбы. Осталась самая малость — всего три шага.

Первый шаг самый лёгкий, хотя вроде бы сомнительной нужности, однако Борис Годунов имел правило всегда заранее подстилать, на всякий случай, толстый слой соломы. Дело в том, что единственный в истории Ливонии король, хотя и мнимый, Магнус[61] скончался, и его жена, правнучка Ивана Грозного, Великого, Мария Владимировна и её двухлетняя дочь Евдокия остались без имения, без отечества, без друзей. Вроде бы какое дело Годунову до несчастной вдовы, но он предвидел возможное будущее: в случае кончины Фёдора Ивановича и Дмитрия Ивановича Мария может заявить своё законное право на российский престол. Угодно ли подобное Годунову?

Ответ однозначный: нет! И Годунов идёт на очередное коварство: заманивает Марию в Москву посулами о богатом женихе и добром имении, имея цель расправиться с ней.

Не подозревая ничего дурного, Мария Владимировна с дочерью приехала в столицу, и здесь её сразу же задержали. Борис Годунов предложил ей выбор: темница или монастырь.

Она соглашалась на любую участь, прося только об одном: чтобы её не разлучали с дочерью. Годунов, однако же, не сердобольничает: вскоре Мария Владимировна оплакала дочь, о неестественной смерти которой, как утверждал летописец, ходила молва. Через несколько лет отдала Богу безгрешную, горечью истерзанную душу и сама Мария.

Теперь на очереди — царевич Дмитрий.

Очень много имеется туманных и даже противоречивых суждений о гибели сына Ивана Грозного, но они разнятся только в малых деталях, проявляя полное единодушие в том, что смерть царевича — не случайное стечение обстоятельств, не результат неловкой игры в ножички — она творение коварного Годунова. И вопрос у многих на устах: царевич ли погиб?

Между вторым и третьим шагом — промежуточный. В шутку или всерьёз в своё время Иван Грозный посадил на российский престол вроде бы вместо себя великого князя Тверского Симеона. В дальнейшем, отстранённый от трона, он жил в своём удельном княжестве, пока и до него не дотянулась рука Бориса Годунова. Наступила и для Симеона пора: его Годунов лишил удельного княжества и определил место жительства в уединённом селе. Однако и этого Годунову показалось мало: Борис прислал ему на именины, вроде бы в знак своего уважения, вина, выпив которое Симеон ослеп. Сей коварный шаг подтверждали многие, даже сам Симеон в беседе с французом Маржеретом.

Вот теперь ничто не мешало завершить свой обильно политый кровью путь к трону, тем более что сам царь Фёдор Иванович, не отличавшийся здоровьем с детства, всё более и более сдавал. Многим это казалось вполне естественным, хотя злые языки перемалывали иное: с Фёдором происходит то же самое, что прежде было с его отцом Иваном Грозным и братом Иваном Ивановичем. Не случайно, дескать, на Аптекарский приказ Борис Годунов поставил своего родственника Семёна Годунова.

Слово, однако, к делу не пришьёшь, а не схваченный за руку — не вор.

Борис Годунов, ясное дело, спешил, но вместе с тем не желал грузно плюхнуться в лужу. Он с нетерпением ждал подходящего момента, и момент нужный предоставлен был ему вроде бы самим проведением — Печерский Нижегородский монастырь, в котором некогда возносили молитвы к Господу угодники Божьи Дионисий Суздальский и ученик его Макарий Желтоводский, вдруг сполз к Волге, развалившись и придавив множество иноков. Суеверный народ признал тот оползень за великое знамение того, что Россию ожидают лихие года. Царь же Фёдор, который совсем недавно посещал тот монастырь, воспринял это событие как знамение Господа для него лично. Он сник окончательно. Современники утверждают, что он смирился со скорой своей смертью. В подтверждение этого приводится один характерный факт: вскоре после крушения Печерского Нижегородского монастыря Фёдор Иванович принял участие в перекладывании мощей митрополита Алексия в новую серебряную раку, и государь будто бы велел Борису Годунову взять те мощи в руки, после чего с печалью в голосе молвил:

— Осязай святыню, правитель народа христианского! Управляй им и впредь с ревностью. Ты достигнешь желаемого; но всё суета и миг на земле.

Вещие слова, если даже они выдуманы лизоблюдами Бориса Годунова.

Царь Фёдор Иванович впал в тяжёлое беспамятство, и пошла гулять молва, что Годунов причастен к этому.

Вот как пишет о том событии историк Карамзин:

«Нет, не верим преданию ужасному, где Годунов будто бы ускорил сей час отравою. Летописцы достовернейшие молчат о том, с праведным омерзением изобличая все иные злодейства Борисовы. Признательность смягчает и льва яростного; но если ни святость венценосца, ни святость благотворителя не могли остановить изверга, то он ещё мог бы остановиться, видя в бренном Фёдоре явную жертву скорой естественной смерти и между тем властвуя, и ежедневно утверждая власть свою как неотъемлемое достояние... Но история не скрывает и клеветы, преступлениями заслуженной».

В духовной покойного Фёдора Ивановича царство было завещано вдове Ирине Годуновой, главными советниками при которой названы митрополит Иов, двоюродный брат покойного царя Фёдор Никитич Романов-Юрьев и царёв шурин Борис Годунов. Но Ирина (не без влияния Борисова) удалилась в Новодевичий монастырь, куда вслед за ней удалился и сам Годунов — держава осталась без кормчего. Вот тут и настало время для подкупленных крикунов и для тех, кого Годунов прежде ласкал, обретая своих сторонников. Вот так и получилось, что вроде бы по вселенской земской просьбе Годунов принял титул царя Российского, став родоначальником новой династии.

Но всё суета и миг на земле!

Если внимательно приглядеться к сегодняшним нашим правителям, можно сделать вывод, что они повторяют действия Годунова, коварством захватившего власть, но не знающего, что делать с этой властью: что ни решение, то — шлепок в лужу, то недовольство людское обнищанием и неуверенностью в завтрашнем дне.

Стремясь к поддержке дворян, а они были в основном мелкопоместными, от которых крестьяне охотно переходили в богатые боярские вотчины и монастырские владения, Борис Годунов законом запретил свободный переход крестьян из волости в волость, из села в село, навечно укрепил их за господами. Двойной совершил промах: великое возмущение крестьян, потерявших вольность, столь же великое недовольство бояр и иных богатых землевладельцев — они потеряли возможность заселять землепашцами свои пустующие угодья.

Одумавшись, Годунов внёс поправку: разрешил переход крестьян в определённый срок — на Юрьев день. Тогда возмутились мелкопоместные дворяне, крестьяне же и бояре тоже не были удовлетворены поправкой.

Общее недовольство.

Основательно возмутил царь Борис и такое уже очень сильное сословие, как вольное казачество. Вроде бы благое дело задумал — принять казачество под свою руку на царёву службу, однако, не очень подумав, перевёл в разряд государевых все земли, которые вольные казаки своим потом и кровью отвоевали у Поля. Мало того, Годунов вменил казакам пахать так называемую государеву десятину. А кому такое ляжет на душу? Земли лишили, паши ещё десятину для казны, в то же время неси охранную службу, бейся с разбойными сакмами. Не лучше ли подняться гуртом на алчного царя, невесть откуда взявшегося на троне?

Борисова политика так называемого «посадского строения» тоже не отвечала интересам посадского люда. В Москве, например, как грибы начали расти кабаки, дававшие баснословные прибыли в казну, в то же время спаивающие обывателя (сравните: засилие в нынешней Москве и кабаков, и игорных домов); но алчность не знает предела — увеличиваются торговые пошлины на русское купечество, с одновременным предоставлением привилегий иноземным купцам — всё это создавало благоприятную почву для разжигания ненависти к новой царской династии, захватившей трон.

В Москве начались волнения. По всей стране, особенно на юге, разгорались мятежи. Начиналась гражданская война, которую историки позже назовут Смутой.

Сегодня нам упорно (особенно активна невесть отчего церковь) пытаются навязать мысль, что российский народ, сплотившись, стеной встал против польских захватчиков. Верно, попытка агрессии имела место, но вторгшийся в пределы России ясновельможный пан Мнишек, как вроде бы лицо частное, был разбит в первом же сражении и улепетнул в свою Польшу.

Не вдаваясь в подробности, не злоупотребляя хронологией, скажу только о том, что в Кремле «засел» отряд слуг и телохранителей, посланный королевичем польским Владиславом[62], которому Москва присягнула на царство, готовить ему торжественную встречу. Сам же Владислав намеревался прибыть в свою новую резиденцию немного позже.

Поняв, однако, что в Москве разноголосая неразбериха, Владислав не торопился покинуть Смоленск, но не давал и приказа своим слугам покинуть Кремль. И они ждали, пока хватало у них сил. Вышли они из Кремля 7 ноября.

Никакого штурма Кремля не было. Происходили лишь стычки москвичей с наглыми ляхами, считавшими себя первыми среди славян, хранителями прославянской культуры и языка. По их мнению, они должны были править всем славянским миром, а москвичи кулаками, дубинами и даже при необходимости мечами объясняли им, как нужно уважать Россию. В конце концов ляхи, терпя притеснения от москвичей и потеряв надежду дождаться Владислава, попросили отпустить их с миром домой. Это произошло, повторяю, 7 ноября.

Во все эти дни в Москве не было ни одного ополчения. Ляпунов, глава дворянского ополчения, и атаман казачества Карела раскинули станы под Москвой, зорко следя друг за другом, ибо каждый из них хотел посадить на трон своего «хорошего царя». Что касается ополчения Минина и Пожарского, то оно стояло в Ярославле.

Некоторые историки, не приводя документальных свидетельств, утверждают, будто князь Пожарский приглашал на русский престол шведского королевича Карла-Филиппа. Это — сомнительно. Достоверен только один факт — Карлу-Филиппу присягнул на царство лишь Великий Новгород. Ярославль, что было бы логичным с учётом устремлений Пожарского, не присягал королевичу.

Более убедительна другая версия: князь Пожарский просил императора прислать в Россию на царство «цесаревского брата» Максимилиана. В ответ на это Пожарский получил похвальное слово императора с обещанием направить тут же посольство для переговоров. Посольство, однако, прибыло в Москву с опозданием, когда на царство уже был избран Михаил Романов. Императорское посольство проводили с таким письмом: «Мы этого не слышали и в мыслях не держали. Если же ваш посланник со слов князя Пожарского об этом вашему государю писал, то может посланник или переводчик сами это выдумали, чтобы выманить жалованье у своего государя».

Не слишком вразумительный ответ, поэтому он, как утверждает историк И.М. Василевский, сильно испортил отношение России с Западной Европой.

Вот так описывают предшествующие «Смуте» события летописи, так утверждает добрый десяток пытливых и честных историков, не соглашающихся с казёнными трактовками, озвученными в угоду правящей верхушке. Да и теперь в угоду какой-то группе официальная ложь о прошлом горячо поддерживается, напластывая новую ложь, запутывая обывателя совершенно противоречивыми разъяснениями, отчего так называемый день примирения назначен на 4 ноября.

Озлобившийся русский народ взялся за оружие особенно решительно, когда отборные головорезы Годунова потопили в крови южные волости, особенно Комарницкую.

Ощетинилось и боярство, которых насторожило очередное коварство Годунова: он обвинил Романова-Юрьева, определённого по царскому завещанию советником Ирины, в попытке отравить его.

Весь род Романовых оказался в опале. В ссылку были отправлены все дальние родственники Романова-Юрьева и даже его друзья.

Не великой знатности были Романовы, не из перворядных, даже не из второрядных, ради них вроде бы не стоило ломать копья, но именитые кланы увидели в сём коварстве угрозу себе. То, что они прощали Ивану Грозному, не желали прощать безродному выскочке.

О «Смуте» написано очень много, и каждый образованный человек знает о ней, а кто прошёл мимо столь трагической страницы в истории нашей страны, просто обязан со вниманием отнестись к ней, тем более что те события помогут лучше понять сегодняшний смутный день. Да и бессмысленно пытаться описать те грандиозные события в коротком очерке, поэтому я перейду к последним дням жизни Бориса Годунова, героя этого очерка.

Признаки дряхления у Бориса Годунова начали проявляться довольно рано. Заметно менялся и его характер. Прежде деятельный, Годунов стал только по великим праздникам появляться перед народом и всё более отдалялся от государственных дел. А вот подозрительности у него добавилось основательно, он уже не доверял самым ближним боярам и всё чаще обращался за советом к прорицателям и астрологам. Когда же он обратился к знаменитой в Москве юродивой Олене, она смело предсказала ему скорую кончину. Подтвердила это и ведунья Дарьица. Она, по собственному показанию, которое давала на допросах уже после смерти Борисовой, нагадала, что «Борису Фёдоровичу быти на троне немного времени».

От подобных предсказаний, да ещё под влиянием тяжёлой болезни и державных неудач Годунов всё чаще погружался в состояние апатии и уныния. Физические и духовные силы его быстро таяли, и 13 апреля 1605 года он скончался.

По одной версии, Годунов будто бы принял яд, ибо видел безысходность своего положения; по другой — он упал с трона и испустил дух во время посольского приёма.

Близкий к царскому двору английский наёмник Маржерет написал, что «Борис скончался от апоплексического удара».