Волшебники в бегах: часть третья

Глава 2

Длинные, тонкие, как паутинка, голубоватые травинки ластились к ногам, обвивались вокруг щиколоток, словно пытаясь удержать, и отчего-то не приминались под маленькими босыми ступнями. Она шла, и незнакомые цветы с крупными овальными лепестками, в которых отражалось небо, раскрывались ей навстречу. Рядом инеистой ленточкой струился ручей, неотступно следуя за идущей, куда бы она ни ступала. Впрочем, босоногая путница давно оставила попытки свернуть с однажды предначертанного ей пути, все равно он всегда оканчивался одинаково. В этом странном месте, сотканном из серебра и небесной голубизны, не было ни единой вехи, но она знала, что идти осталось недолго. Знала — и все же непроизвольно отшатнулась, когда казавшаяся незыблемой земля внезапно разверзлась бескрайней пропастью, в которой клубились облака. Присмотревшись, она различала сквозь них горные пики, и бархатный лесной покров, и похожие на серебряные монетки озера... Она знала эти горы, леса и воды и любила их.

Девушка, стоящая на краю мира, подняла голову. В небе, подобном опрокинутой глубоко-голубой чаше, сиял серебристо-белый диск. Но то было не солнце, то была луна. Луна с лицом женщины — резким и гордым, с глазами, полными черного пламени. На секунду ей показалось, что она увидела эту женщину, но не в ореоле лунного сияния, а скорчившуюся на узкой и жесткой постели при свете единственной свечи — и лицо ее было закрыто руками, а темные длинные волосы, спутавшиеся и влажные, рассыпались по черному платью. Женщина выгнулась мучительной дугой, не отрывая рук от лица, и, кажется, закричала... Видящая моргнула, и перед ее глазами вновь вспыхнул лунный лик. Тонкие губы прошептали: "Лети. Ты можешь. Лети за нас обеих". Видящая раскинула руки, будто желая обнять весь свет, и бездонная синь окутала ее мягким покрывалом.

Она летела, и тихо плакал брошенный на краю мира ручеек...

Она летела и знала, что вот сейчас ветер предупреждающе свистнет в ушах, и полет сменится падением, стремительным и неотвратимым, и туман поглотит ее крик и смешается с ее слезами...

Но вместо этого пришла боль — короткая, неожиданная, несильная, — и ее хватило, чтобы сестра Ильга проснулась. Ветер мирно шептался с дождем за закрытыми ставнями, вместо пронзительной сини ее окружали успокаивающе серые каменные стены обители и полумрак, сквозь который смутными тенями проступала скудная обстановка кельи. На синем одеяле из грубой шерсти свернулся недвижный комочек рыжего пушистого тепла. Однако стоило Ильге шевельнуться, как комочек приоткрыл круглый янтарный глаз и довольно выпустил крошечные острые коготочки — им-то сестра и была, по всей видимости, обязана пробуждением. Ильга сгребла зверушку в охапку, прижала к груди и чмокнула в шелковистую макушку.

— Дарска, — прошептала она. — Спасибо тебе, Дарска...

Сердце билось раненой птицей, по щекам пролегли дорожки слез, дыхание прерывалось, но Ильга все равно чувствовала себя безумно счастливой. По крайней мере, этой ночью — благодаря кошке — она изведала лишь полет, но не жуткое, рвущее душу падение в пустоту. Молодая монахиня спустила ноги с кровати, нашарив башмаки, обулась, позволила кошке спрыгнуть на пол и принялась на ощупь одеваться. Свечи у нее имелись, но сестра Ильга любила просыпаться в темноте и никогда не зажигала по утрам света. Света ей хватало в снах.

Угли в маленьком очаге еще тлели, и в келье было даже не очень холодно, но вода в кувшине для умывания оказалась подернутой тончайшей ледяной коркой. Ильга не поморщившись проломила ее и плеснула водой на горящее лицо, смывая остатки сна. Тяжелая теплая ткань покрывала облекла ее, и, сопровождаемая вертящейся в ногах Дарской, девушка покинула келью. Полутемные коридоры были пусты. Здесь не принято было залеживаться в кровати, однако даже по меркам обители Ильга вставала рано. Спать она ненавидела с детства и, если б могла, вовсе перестала бы, но натруженное за день тело упорно требовало ежевечернего отдыха.

Монахиня толкнула крепкую дубовую дверь и вышла на улицу. Дождь затих, и только изредка крупные капли пятнали каменные плиты дорожки, сквозь щели в которых пробивалась вездесущая трава. Посредине двора возвышалась статуя святой — покровительницы обители: коленопреклоненная женщина, держащая на вытянутых руках меч, перевитый веткой шиповника. Неизвестный мастер изваял статую из цельной глыбы золотистого мрамора, привезенной с дальнего юга. В печальных каменных чертах Ильга видела странное сходство с собой.

Эринрот, жившая три сотни лет назад, была воительницей — прекрасной, полной силы, страсти и жизни. Когда ее отец и ее возлюбленный погибли в межклановой войне, Эринрот отыскала убийц и расправилась с ними с потрясшей даже бывалых воинов жестокостью. Затем она исчезла. Злые языки утверждали, что Эринрот сбежала, устрашившись содеянного и опасаясь наказания, но на самом деле она просто ушла в горы — одна, поздней осенью, не взяв с собой ничего, кроме меча. Эринрот искала смерти. Но смерть нашла ее первой — в лице жаждавших мести родственников убитых, шедших по ее следу. Дева вышла им навстречу — холодная, прекрасная, спокойная и не пытавшаяся защититься ни словом, ни клинком. Согласно преданию, мстители не выдержали взгляда воительницы, сложили оружие к ее ногам и ушли. И тогда Эринрот сама бросилась на меч. Тело ее, не тронутое ни тленом, ни дикими зверями, нашла мать, после смерти мужа и исчезновения дочери посвятившая себя Творцу. Совершив над телом Эринрот похоронный обряд, убитая горем, но не сломленная женщина основала на месте гибели дочери монастырь и стала первой настоятельницей.

Ильга кивнула статуе, как старой знакомой. Она любила смотреть на нее и иногда даже разговаривала с мраморной святой. Ильга не ждала ответа, да и не хотела его — просто ей нравилось думать, что в молочно-золотистых зрачках светится понимание.

Монахиня подозвала убежавшую кошку, поднялась на окружавшую обитель стену и начала ставший уже привычным неторопливый обход своих владений. Да, именно так. В эти ранние утренние часы все здесь принадлежало ей одной, и это ощущение Ильга тоже любила. Она вообще любила жить.

Семнадцатилетняя Ильга Торкильсдаттер приняла постриг только год назад, но жила в монастыре уже несколько лет. И прошлая жизнь давно казалась ей сном, в туманном мареве которого порой всплывали то лицо матери, некрасивое, но бесконечно доброе, то отца, не утратившего веселого нрава даже после того, как упавшее дерево раздробило ему левую руку до локтя. Иногда вспоминалась старшая сестра, чьи руки вечно что-то вышивали, вязали, мастерили... Но чаще прочих перед ее мысленным взором сине-стальной вспышкой мелькали глаза Тьялле — теплые, нежные, восхищенные. Тьялле, воспитанник отца, здоровенный, как лось, нескладный, обожавший таскать Ильгу на плечах даже тогда, когда она уже стала почти взрослой девушкой. Тьялле поклялся ей в любви, и это стало второй причиной, укрепившей ее в мысли уйти в монастырь. Первой же причиной были сны. Вернее, один сон, снившийся Ильге, сколько она себя помнила, и превращавший ее ночи в кошмары. Ильга надеялась, что в надежном кольце священных стен она будет в безопасности, что сон оставит ее, — но тщетно. Каждую ночь она закрывала глаза в надежде увидеть лица родных, однако вновь и вновь оказывалась среди серебристо-голубых трав.

Но Ильга не жалела о своем решении, хотя, пожелай она уйти, никто не стал бы этому препятствовать. Здесь никто не знал о ее снах и не бросал на девушку жалостливых взглядов. Здесь царили тишина, упорядоченность и спокойствие. Устав Лиаланнской обители был одним из самых мягких. Здесь никто никого не принуждал ни к труду, ни к постам, ни к молитве — хотя ни одна из монахинь не позволила бы себе валяться в постели до полудня или бездельничать. Сестрам дозволялось держать домашних животных — при условии поддержания чистоты, — навещать родных и украшать кельи изделиями рук своих. И если какая-либо из монахинь вдруг понимала, что ее призвание лежит вне стен монастыря, она была вольна в любой момент покинуть их и даже выйти замуж. Впрочем, последнее было общим для всех монастырей Торванугрима — все равно, мужских или женских. Служение вождю или своей стране является непреложным долгом каждого, но служение богу может быть только добровольным и осознанным. Правило это, сформулированное еще святым Этельредом, соблюдалось неукоснительно.

Про себя Ильга знала, что не передумает ни за что. Обладавшую мягким и покладистым нравом юную тогда еще послушницу полюбили в обители сразу же и безоговорочно, и она быстро стала помощницей сестры-ключницы. А Тьялле... Тьялле будет лучше без нее. Ильга знала, что обречена, и желала только дожить отведенный ей срок в мире.

Дарска снова потерлась о ноги хозяйки, требовательно мяукнула и внезапно вспрыгнула ей на плечи. Поерзала, путаясь в складках покрывала, потом улеглась, основательно вцепившись когтями в ткань для опоры. Не только в ткань, впрочем. Ильга ойкнула, стащила кошку с плеч и усадила ее на низкий зубец крепостной стены. В серой хмари северного утра рыжая шкурка казалась пятнышком солнечного света — но не того белесого сияния, которое должно было в скором времени пролиться на прячущуюся среди гор обитель, а южного, теплого, золотого, как материно венчальное кольцо, — света, который Ильга никогда не видела и знала, что уже не увидит. Девушка повернулась лицом к востоку и, как всегда, приветствовала поднимающееся за облаками солнце. Вскоре ее ушей достиг негромкий, деликатный перезвон колоколов. В обители начинался новый день.

Ильга подозвала кошку и принялась спускаться со стены. Поправляя сбившееся покрывало, она обнаружила, что Дарска все же ухитрилась продрать его плотную ткань когтями. Пришлось спешно возвращаться в келью и исправлять положение. Девушка вынужденно пропустила первую трапезу — впрочем, есть все равно не хотелось — и едва не опоздала на утреннюю службу. Когда она, чуть запыхавшись, входила в храм, преподобная мать-настоятельница уже начала молитву. Ильга осторожно вплела свой голос в общий хор сестер.

После службы монахини разошлись по своим делам. Девушка заглянула на задний двор, поздоровалась с коловшей дрова сестрой Сорчей — немолодой, но обладавшей поистине могучим телосложением и здоровьем женщиной, добровольно взвалившей на себя самую тяжелую работу, которая обычно почиталась мужской. Улыбнувшись проскользнувшей мимо пухленькой послушнице, с неимоверно важным видом тащившей полное ведро воды, Ильга направилась к воротам. Хоть в монастыре и редко бывали гости, такое все же случалось, поэтому у ворот почти неустанно дежурила сестра-ключница. Но сейчас она была прикована к постели из-за разболевшейся спины, и ее обязанности исполняла Ильга. Сидеть целыми днями в каморке, бессмысленно пялясь в крошечное окошко, было глупо, и девушка попутно занималась требующей починки одеждой, коей за последнее время накопилось достаточно много. Ну и, разумеется, помогала занемогшей сестре. Ильга как раз взяла в руки первое одеяние, кое-где разошедшееся по шву, когда раздался стук дверного молотка.

Монахиня сняла засов врезанной в ворота калитки, распахнула ее и очутилась лицом к лицу с рыжекосой девчонкой чуть старше ее самой, одетой в скромное, хотя и не бедное платье и пропыленную теплую накидку. Девчонка прижала руки к груди и очень серьезно проговорила:

— Моя госпожа... благородная дама Эрмелла из Катены приветствует вас, сестра, и смиренно умоляет позволить ей укрыться за стенами монастыря.

Только тут Ильга перевела взгляд на вторую путешественницу, чей наряд была столь же скромен, сколько и наряд ее спутницы, хотя и пошит из более дорогого материала. Лицо незнакомки — бледное и очень красивое — казалось странным и немного пугающим. Ильга даже украдкой сложила пальцы в отвращающий зло знак. Во взгляде рыжеволосой читались страх и усталость, глаза ее госпожи были закрыты, словно она спала на ходу. Впрочем, возможно, так оно и было, ведь путешествие по холодному горному краю наверняка отняло у нее немало сил. Ильга устыдилась своей неприветливости.

— Входите, — сказала она, отступая на шаг. — И да оставят вас тревоги и заботы мирские. Здесь вы найдете покой и приют. Есть ли что-нибудь, в чем вы нуждаетесь безотлагательно, госпожа?

Полуопущенные ресницы дрогнули, но женщина промолчала. Вместе нее ответила рыжеволосая:

— Моя леди поклялась до конца своих дней не произносить ни слова. Пожалуйста, обращайтесь ко мне, сестра. Меня зовут Гвендолин.

— Прошу прощения, — наклонила голову монахиня. — Я сестра Ильга, помощница сестры-ключницы. Я провожу вас в странноприимные покои и уведомлю настоятельницу о вашем прибытии.

Линн решила, что если когда-нибудь ее посетит желание бросить мир ко всем лешакам и податься в монастырь, она выберет именно этот. Не то чтобы девушка была такой уж религиозной — а вернее сказать, ее обращение к богам ограничивалось эмоциональными восклицаниями, — но кто знает, что будет лет через тридцать? Так далеко она обычно не заглядывала, но о своем будущем порой задумывалась. Не вечно же ей Лориссе прически сооружать. О том же, чтобы выйти замуж, Линн чаще всего размышляла не иначе как с горькой усмешкой. С сомнительным происхождением и невзрачной внешностью ей светил союз разве что с крестьянином или в лучшем случае городским ремесленником — а это ее честолюбивую натуру никогда не устраивало. Девятнадцатилетняя Линн хотела большего, нежели снова впрячься в памятное по детским годам ярмо. Слишком хорошо она помнила свою мать, в тридцать с небольшим выглядевшую на все шестьдесят, измотанную непосильным трудом и ежегодными родами. Неудивительно, что у нее не хватало любви на всех детей — ведь их было так много... Нет, не для этого Линн очертя голову бросилась навстречу неизвестности по первому зову. Но рассчитывать, что к ней посватается какой-нибудь мелкопоместный лорд, впечатленный скромностью, невинностью и уживчивым характером, девушке мешала врожденная практичность. И чувство юмора. Ладно, будь что будет...

Надо же, она столько лет не вспоминала о родных, а теперь вот, на другом конце света, вспомнила... Стыдно ей, что ли? Чушь, отец с матерью только рады были продать ее первой встречной за десяток монет, а если б даже Линн осталась, никому от этого лучше не сделалось бы. Еще и попрекали бы за дурацкое упрямство.

Да что же с ней такое?! Совесть проснулась? К лешакам совесть, от нее одни... ну не неприятности, но не ко времени она решила о себе напомнить, это точно. Н-да, лучше по сторонам глазеть, хоть и осторожно, чтобы не оскорбить сестер. Ох уж эта ее природная любознательность... А если подумать, что ей остается делать? Обо всякой магической зауми пускай у Тайриэла голова болит, это его хлеб. И его затея, кстати, вот пусть и расхлебывает. В ее же силах попытаться переубедить Лориссу — этим она и займется... как только найдет колдунью. Хорошо, что у самой Линн нет ни малейших способностей к магии, — от них-то и впрямь одни беды. Вот Тайриэл, например, весь из себя могущественный чародей, и куда его это могущество привело? Правильно, в женский монастырь!

Линн с превеликим трудом подавила рвущийся наружу смешок и пониже опустила голову, чтобы накатившее на нее веселье и рыскающий по сторонам любопытный взгляд были не так заметны. А посмотреть там было на что, более того — все, что Линн видела, не только нравилось ей, но и вселяло удивительное уютное спокойствие. И стройные очертания зданий, сложенных из светло-серого камня, с крытыми коричнево-красной черепицей крышами. И маленький дворик, украшенный прелестной статуей из золотистого мрамора. И снующая по нему разномастная живность — кошки по большей части, но поперек одной из дорожек разлеглась здоровенная вислоухая псина с роскошной, редкой белизны, шубой, а на могучем собачьем загривке нахально расположился крошечный черный котенок. И сами монахини — в длинных, с множеством складок, небесно-голубых одеяниях, с добрыми, разрумянившимися от свежего воздуха лицами. Ни одна не выглядела исхудавшей или изнуренной. Многие дружески улыбались, завидев нежданных гостей. И сестра Ильга, их провожатая, тоже выглядела доброй, только грустной. И совсем юной — а Линн считала, что все монахини если и не старухи, то женщины зрелых лет.

Странноприимные (про себя Линн для простоты окрестила их гостевыми) покои тоже девушке понравились. Роскошью они не блистали, но обставляли комнату, несомненно, с любовью и заботой о ее обитателях. Каменные стены, обшитые для тепла досками, украшали тонкой работы гобелены в лазоревых и белых тонах — безусловно, вытканные самими сестрами. Простая, но добротная мебель — причем кровать отгорожена от остальной части комнаты подобием ширмы; небольшой очаг со сложенной рядом горкой дров. Линн бы не отказалась пожить здесь подольше, хотя знала, что времени у них мало. Самое большее — неделя. А как жаль... Она так устала от походной жизни!..

В отличие от очарованной Линн, у Тайриэла все окружающее вызывало резкое неприятие, поскольку он смотрел не только и не столько глазами. Кошки, уют и общее дружелюбие — все это, конечно, хорошо... для первого впечатления, которому Тайриэл порой доверял, а порой предпочитал дождаться второго. Эльф видел печать увядания на лице и на сердце встретившей их девочки-монахини, чувствовал впитавшуюся в камни боль, и горечь, и страдания, и поднимающуюся из глубин смерть. Нечто подобное он ощущал на кладбище — много лет назад, еще в Лесах. Возможно, на этом месте когда-то давно случилась битва... или еще что-нибудь. К тому же в памяти любого человека найдутся мрачные закоулки — и местные обитательницы, прошлые и нынешние, наверняка не были исключением. Тайриэл мало в этом понимал, но догадывался, что в монастырь шли не от хорошей жизни.

В довершение всего место это истекало силой — ясной, чистой, почти осязаемой и совершенно чужеродной его собственной. Линн, судя по ее счастливому виду, эта сила приняла с распростертыми объятьями, а его — отталкивала как чужака с недобрыми намерениями. А впрочем, его намерения благородством и впрямь не отличались. Если мальчика удастся похитить незаметно — что ж, прекрасно, лишние жертвы ему ни к чему, кроме того, монахини вряд ли имели касательство к козням Совета. Интересно, что наплел им глава? Правду, скорее всего, только не всю. Откровенную ложь сестры бы почуяли. Можно было бы попробовать договориться с ними самому — но где гарантии, что ему поверят, точнее, поверят именно ему? Ему, обманом проникшему в монастырь под чужой личиной незнакомцу, к тому же даже не человеку. Да, здесь проклятая маскировка играла против них. Ладно, на переправе коней менять поздно. Придется исходить из того, что есть, хотя эльфу действительно хотелось избежать смертей.

Невеселые размышления Тайриэла прервала Линн, до той поры деловито занимавшаяся очагом и распаковывавшая вещи. Подойдя к устало сгорбившемуся на стуле эльфу, она начала:

— Послушай...

Тайриэл до боли сжал ее руку, приложив палец к губам. Девушка мгновенно заткнулась и продолжила уже шепотом:

— Тайриэл, я хотела...

— Да помолчи же, дурочка, сюда идут! — прошипел он ей прямо в ухо.

Линн испуганно отшатнулась и прислушалась. Тайриэл жестом велел ей отойти от него и выпрямился на стуле. Легкие, на грани слышимости, шаги в коридоре затихли, и раздался негромкий стук. Линн нервно метнулась к двери открывать... и склонилась в почтительном поклоне перед вошедшей.

— Не нужно, дитя мое, мы все равны перед Творцом, — с акцентом произнес мягкий, чуть хрипловатый голос. — Я мать Альгитта, настоятельница монастыря святой Эринрот.

Преподобной матери давно минуло шестьдесят; она была высока, царственна и для своих лет удивительно стройна. Лицо ее, изрезанное морщинами, с крупными, резкими, чуть грубоватыми чертами, хранило следы былой красоты и даже теперь производило впечатление. Из-под покрывала на грудь ниспадали две толстых светло-русых, с сильной проседью косы, почти достигавших подола облачения матери-настоятельницы — ничем не отличавшегося от одеяний прочих монахинь, кроме простой серебряной подвески с изображениями солнца, луны и звезд, да еще связки ключей и серповидного ножичка, прицепленных к поясу. Тайриэлу было известно, что светло-голубой цвет облачения символизирует небо, но он также изумительно шел белокожим светлоглазым торванугримкам. Кто бы ни придумывал эти одеяния — это точно была женщина, и женщина со вкусом.

И еще ее переполняла спокойная, уверенная в себе сила. Сила не только характера, но и магии. Мать Альгитта была опасным противником, крайне опасным. Тайриэл пожалел, что не видит ее глаз — сквозь полуопущенные ресницы разглядеть их было затруднительно. Поднимать же ресницы Тайриэл не рисковал — Рейнард был прав, глаза выдавали в нем не только эльфийскую кровь. Но и последнего хватало, чтобы вызвать подозрения. Это в других графствах к его сородичам и полуэльфам давно привыкли, а в Лиаланне, который населяли в основном северяне, они были в диковинку. Хорошо хоть длины волос достало на то, чтобы прикрыть уши...

Линн, пялившаяся на монахиню, как зачарованная, зачем-то вновь присела и залепетала:

— Моя госпожа Эрмелла благодарит преподобную мать за... за оказанную честь и гостеприимство и просит простить ей...

— Поднимись, дитя мое... Здесь не за что извиняться. Мне известно о достойном уважения обете, данном твоей госпожой. Я, мать Альгитта, говорю вам: добро пожаловать в обитель. Что бы ни привело вас сюда, отныне вы под моей защитой, и ничья дурная воля более не коснется вас.

Линн окончательно смутилась:

— Моя госпожа скрывается...

— Я выслушаю вашу историю, если на то будет желание твоей госпожи, дитя мое, — мягко прервала настоятельница, подняв руку. — Однако я не настаиваю на полной откровенности. Здесь это уже не имеет значения. Вы вольны оставаться в обители столько, сколько сочтете нужным. Если вам что-нибудь понадобится, обратитесь к любой из сестер. А теперь прошу меня извинить...

Закрыв дверь, Линн несколько минут пристально изучала висевший на противоположной стене гобелен, после чего растерянно сказала:

— Ой... — И, спохватившись, зашептала: — Ну теперь-то можно говорить?

Тайриэл наскоро просканировал окружающее пространство и, не обнаружив ничего подозрительного, бросил:

— Можно. Только, умоляю, потише.

Девушка недовольно скривилась, поняла, что забыла, о чем хотела спросить, и зачем-то ляпнула:

— Статуя у них тут красивая. Но разве бывают святые с мечами?

— Это смотря какие святые, — хмыкнул Тайриэл. — И где...

— Мать-настоятельница, кажется, упомянула имя. Эр... Эрин чего-то там.

— А, Эринрот. Занятная история. Н-да, только в Торванугриме могут канонизировать за кровную месть.

— Что, правда?!

— Насколько мне известно, больше ничего выдающегося эта дама не совершила. Хотя я не так уж хорошо ориентируюсь в северных летописях...

— Тайриэл...

— Мм?

— Что ты обо всем этом думаешь?

Эльф провел руками по лицу, словно смахивая невидимую паутину.

— Прежде всего, чем меньше я буду мелькать на людях, тем меньше вероятность, что нас раскроют. Поэтому я буду, сколько возможно, оставаться в этой комнате, а ты, Линн, станешь моими глазами и ушами. Найди Лориссу — наверняка ее поселили поблизости — и приведи сюда. Возможно, она уже выяснила, где прячут мальчика. Если нет, будем думать вместе... Кстати, откуда ты выкопала милое имечко Эрмелла?

— Не знаю, слышала где-то... Ой, я вспомнила, что хотела спросить! Похоже, мы зря сочиняли трогательную историю о преследующих тебя злодеях. Здесь это, кажется, вообще никого не волнует. Странно как-то, не находишь? Они что, совсем ничего не боятся?

— Я рад, что не пришлось лгать. А что до "боятся"... Хоть ты этого и не чувствуешь, но мать Альгитта — на удивление сильный маг. Конечно, сила ее — ровно до ворот, но в пределах крепостной стены она в состоянии схватиться со мной... ну не на равных, но на достойном уровне. А учитывая, что она тут явно не единственная смыслящая в магии...

— Но ты ведь сможешь... с ними справиться?

— Вместе с Лориссой? А куда деваться...