Вольные стрелки

Глава II. ИНДЕЙСКАЯ ДИПЛОМАТИЯ

Ночь протекла спокойно. Когда солнце осветило землю и навстречу ему полилось оглушительное пение птичек, скрытых в густой листве, Голубая Лисица, который до тех пор оставался неподвижным, протянул свою правую руку к лежавшему возле него монаху и слегка тронул его за плечо. Это прикосновение, как ни было оно легко, пробудило отца Антонио. В жизни бывают положения, когда тело как будто отдыхает, но дух сохраняет всю свойственную ему чуткость восприятия внешних впечатлений. Монах находился именно в таком положении. Дружелюбие, которое проявили к нему в прошедшую ночь апачи, настолько не согласовывалось с их обычным отношением к белым, заклятым их врагам, что отец Антонио, несмотря на все свое благодушие, лежавшее в основе его характера, хорошо понимал, что оно должно иметь какие-либо основательные причины. Эта мысль беспокоила его, и он насторожился, ожидая бури, но не зная, откуда она придет.

Вследствие всего этого, хотя он и воспользовался предложением Голубой Лисицы и заснул, сон его был не беззаботным сном счастливого человека. Он спал, что называется, одним глазом, и так быстро и живо ответил на едва ощутимое прикосновение, что вызвал улыбку даже на суровом лице индейского вождя.

Краснокожие — тонкие физиономисты. Хотя отец Антонио и сохранял спокойствие, но Голубая Лисица тотчас угадал по непреложным для себя признакам, что монаха снедает самое глубокое беспокойство.

— Хорошо ли спал отец мой? — спросил индеец своим хриплым голосом. — Ваконда любит его, он бодрствовал над его сном и отгонял злого духа Ниангу.

— Да, вождь, я крепко спал, я благодарен вам за гостеприимство, которое вы мне оказали.

Улыбка появилась на губах индейца, и он ответил:

— Мой отец — один из отцов молитвы своего народа. Бог бледнолицых могуч и охраняет тех, кто служит Ему.

Такая речь не нуждалась в ответе. Отец Антонио удовлетворился только тем, что наклонил в знак согласия голову. Беспокойство его, однако, росло — за ласковыми словами вождя ему чудилось урчание ягуара, нежащегося и играющего прежде, чем сожрать добычу, трепещущую в его могучих когтях.

Отец Антонио не мог даже притвориться, что не понимает своего ужасного собеседника, так как — как мы уже выше упомянули — он объяснялся на плохом испанском языке, который понимают все индейские племена и, при всем своем отвращении к нему, употребляют при общении с белыми.

Утро было чудное, окропленные росой листья, казалось, стали свежее и зеленее, с земли поднимался легкий туман, чувствовалась бодрящая свежесть, лес проникался утренними лучами солнца, которые с минуты на минуту становились теплее.

Остальные индейцы еще спали, бодрствовали только монах и вождь.

Помолчав немного, Голубая Лисица начал так:

— Слушай, отец мой, что будет говорить вождь и сахем 4. Да, Голубая Лисица — сахем, язык его не раздвоен, слова, исходящие из груди его, внушены ему Великим Духом.

— Я слушаю, — ответил отец Антонио.

— Голубая Лисица не апач, хотя он носит их одежду и ведет по тропе войны одно из самых сильных племен апачей. Голубая Лисица — из племени пауни-змей, племя его так многочисленно, как песчинки на берегу Великого Моря. Много лун тому назад Голубая Лисица безвозвратно покинул земли, на которых охотятся люди его племени, и стал приемным сыном апачей. Зачем Голубая Лисица сделал это?..

Здесь вождь умолк.

Отец Антонио приготовился было ответить, что он не знает этого, да и вовсе не интересуется этим вопросом, но минута размышления показала ему всю несообразность подобного ответа такому суровому и легко раздражающемуся человеку, с которым он вел беседу.

— Братья вождя были неблагодарны к нему, — отвечал монах с притворным участием, — и вождь покинул их, отряся прах от своих мокасин при входе в их селение.

Вождь отрицательно покачал головой.

— Нет, — отвечал он, — братья Голубой Лисицы его любили, они еще оплакивают его отсутствие, но вождь опечален — его покинул друг и унес с собой его сердце.

— Я ничего тут не понимаю, — отвечал монах.

— Да, — продолжал индеец, — Голубая Лисица не мог перенести, что его покинул друг, и он оставил своих братьев, чтобы следовать за ним.

— Что ж, это — прекрасное самоотвержение, вождь. Конечно, вы нашли своего друга?

— Долго Голубая Лисица искал его, но не получал никаких известий. Наконец в один прекрасный день он нашел его.

— Отлично, ну и теперь вы живете вместе?

— Мой отец ничего не понимает, — сухо сказал индеец.

Последнее было справедливо, монах не понимал ничего из того, что говорил ему индеец. Его нелепые речи мало интересовали Антонио и, пока тот говорил, он искал объяснения подобной откровенности, так что слова индейского вождя только касались его ушей, но не вызывали у него никакого отклика. Решительный тон, который зазвучал в голосе Голубой Лисицы при последних словах, заставил его словно проснуться и припомнить свое настоящее положение, при котором невнимание к словам говорившего могло быть опасным.

— Простите меня, вождь, — с живостью отвечал он, — напротив, я вас понимаю очень хорошо, на меня что-то нашло, но совершенно против моей воли, и потому прошу простить мою рассеянность. Повторяю, она возникает у меня совершенно невольно.

— Понимаю, отец мой. Как все отцы молитвы бледнолицых, мысли его непрестанно обращены к Ваконде.

— Ваша правда, вождь, — вскричал монах, обрадованный таким счастливым объяснением его рассеянности, — продолжайте, прошу вас, ваш рассказ, теперь все прошло, я весь — внимание.

— Хорошо! Отец мой постоянно ходит по прериям бледнолицых?

— Да, меня обязывает к тому мой сан…

Голубая Лисица живо перебил его:

— Отец мой знает бледнолицых охотников в этих прериях?

— Почти всех.

— Хорошо. Один из этих охотников и есть тот друг, о котором так скорбит Голубая Лисица.

— Кто же это такой? — спросил монах.

Индеец словно не слыхал этого вопроса и продолжал:

— Как часто краснокожий воин, увлеченный охотой, бывал близко от своего друга, но никогда не приходилось ему подходить настолько близко, чтобы увидеть его.

— Это плохо.

— Вождь хотел бы выкурить трубку дружбы, сидеть у костра согласия, беседовать о прошлых днях и о времени, когда оба они, дети одного и того же племени, ходили по тропинкам земель, где охотится племя вождя.

— Этот охотник, значит, индеец?

— Нет, он бледнолицый, но, если кожа его и белая, Великий Дух вложил в грудь его сердце индейца.

— Но почему же, если вождь знает, где его друг, он не пойдет и не отыщет его? Вероятно, друг его обрадовался бы, увидав его.

При этих словах, произнесенных без всякого намерения, брови вождя нахмурились и словно облако на несколько секунд заволокло его лицо. Но монах был слишком плохим наблюдателем и не заметил этого. Он задал этот вопрос, как и все остальные, чтобы показать, что он внимательно слушает.

Скоро, однако, краснокожий вновь принял тот бесстрастный вид, который так редко теряют люди его расы, разве уж, если невзначай их поразит что-либо совершенно необычайное, и продолжал так:

— Голубая Лисица не идет к своему другу, так как он не один и так как вокруг него враги вождя.

— Это другое дело. Я понимаю теперь, что заставляет вас быть осторожным.

— Хорошо, — продолжал индеец с ядовитой улыбкой, — мудрость говорит устами отца моего, истинно, мой отец — отец молитвы, уста его испускают чистейший мед.

Отец Антонио приосанился, его беспокойство начало проходить.

Хотя он и не мог понять, в чем дело, но видел, что краснокожий желает о чем-то просить его, одним словом, что он нуждается в нем. Мысль эта ободрила его, он решил дополнить впечатление, произведенное им на своего хитроумного собеседника.

— Чего не может сделать мой брат, то могу сделать за него я, — начал он вкрадчивым голосом.

Апач окинул его проницательным взглядом и спросил:

— А знает ли отец мой друга вождя?

— Как же вы хотите, чтобы я знал его, если не сказали мне его имени.

— Это правда, но мой отец добр и простит вождя. Так, значит, мой отец не знает белого охотника?

— Я его знаю, быть может, но до сих пор я не догадываюсь, о ком говорит вождь.

— Голубая Лисица богат, у него много лошадей, он может собрать под своим тотемом сто воинов и десять раз столько и двадцать раз столько. Хочет ли отец мой услужить вождю? Вождь будет благодарен.

— От всей души желаю сделать вам что-либо приятное, вождь, если это только в моей власти, но вы должны объяснить мне, чего вы хотите, иначе я могу ошибиться.

— Хорошо, вождь объяснит все моему отцу.

— Ну, тогда все будет очень просто.

— Отец мой так считает?

— Да, конечно, я не могу предположить, чтобы что-либо могло помешать мне.

— Так пусть отец мой слушает внимательно.

— Говори.

— Между бледнолицыми охотниками, следы мокасин которых ведут по траве прерий во всех направлениях, есть один самый храбрый, более других наводящий страх. Оцелоты и ягуары бегут при его приближении, и даже сами индейские воины боятся мериться с ним силой и ловкостью. Охотник этот не изнеженный гачупин 5, и их кровь не течет в жилах охотника. Он — сын холодной земли, и его предки долгое время сражались против Длинных Ножей.

— Из слов моего брата я заключаю, что человек, о котором он говорит, — канадец.

— Да, так, кажется, называют племя, к которому принадлежит бледнолицый охотник.

— Но среди всех охотников, которых я знаю, есть только один канадец.

— О-о-а! — радостно воскликнул индеец. — Только один?

— Да, его зовут, кажется, Транкиль, он живет на асиенде дель-Меските.

— О-о-а! Об этом человеке и хочет говорить вождь. Так отец мой знает его?!

— Не очень близко, сказать по правде, но все же настолько, что я могу прийти к нему.

— Отлично.

— Только я должен предупредить вас, что этот человек, как и все, подобные ему, ведет бродячий образ жизни: сегодня он здесь, завтра там, так что я немного затрудняюсь предположить, где его найти.

— О-о-а! Пусть не заботится об этом отец мой, вождь проведет его в места, где бледнолицый охотится за ягуарами.

— Ну, это хорошо, остальное я беру на себя.

— Пусть отец мой сохранит в сердце слова Голубой Лисицы. Воины пробуждаются, воины не должны знать ничего. Придет час, вождь скажет, что делать отцу моему.

— Я в вашем распоряжении, вождь.

На этом разговор прекратился.

Индейцы действительно начали пробуждаться, и тихий до этой минуты бивак вдруг зашумел как улей, когда пчелы приготовляются на утренней заре отправляться за взятком.

По знаку вождя hachesto 6 взобрался на упавшее дерево и, поднявшись над толпой, испустил пронзительный крик, который повторил два раза.

Услышав призыв, все воины, даже и те, которые еще лежали на земле, стали спешно подниматься и становиться в ряд за своим вождем. На несколько секунд воцарилось глубокое молчание. Все индейцы скрестили руки на груди, лицом обратились к солнцу и сосредоточено ждали, что будет делать их вождь.

Сахем взял поданный hachesto кувшин, полный воды, в которую был опущен пучок полыни. Затем он окропил водой все четыре стороны и громко воскликнул:

— Ваконда! Ваконда! Дух неведомый и всемогущий, храм которого есть мир, Владыка Жизни Человеческой, охрани и защити детей своих.

— Владыка Жизни Человеческой, охрани и защити детей своих, — хором повторили, благоговейно склонившись, апачи.

— Творец великой Священной Черепахи, щитом своим поддерживающей мир, отгони от нас Ниангу, злого духа, передай нам в руки врагов наших, отдай нам их скальпы. Ваконда! Ваконда! Защити детей своих.

— Ваконда! Ваконда! Защити детей своих, — подхватили воины.

Сахем поклонился солнцу, вылил по направлению к нему все содержимое сосуда и возгласил:

— И ты, светило великое, прообраз непобедимого всемогущего творца, продолжай изливать животворное тепло на земли, где охотятся твои краснокожие дети, заступись за них пред Владыкой Жизни. Да будет приятна тебе эта чистая вода, которую я лью тебе! Ваконда! Ваконда! Защити детей своих.

— Ваконда! Ваконда! Защити детей своих, — повторили апачи и склонились на колени по примеру своего вождя. Hachesto подал ему в это время врачевательное копье 7, и тот потряс им несколько раз над головой и громко закричал:

— Нианга, злой дух, возмутившийся против Владыки Жизни! Воины не боятся тебя, воины презирают силу Нианги, так как Ваконда защищает своих воинов.

Все присутствующие испустили ужасный крик и поднялись с колен.

Утренняя молитва на этом окончилась, обычай был соблюден, и каждый принялся за свои обыденные занятия.

Отец Антонио с удивлением следил за этой священной и трогательной по своей простоте церемонией. Подробности ее были, однако, недоступны для него, так как возгласы произносились на родном языке индейцев, который был совершенно незнаком ему. Тем не менее он испытал некоторую радость, убедившись, что эти люди, которых он считал абсолютными варварами, не лишены религиозного чувства.

Потухший ночной костер был снова разведен для приготовления утреннего завтрака. Разведчики разошлись во все стороны, чтобы узнать, свободен ли путь и не подстерегает ли где враг.

Отец Антонио, вполне успокоившись относительно собственной жизни, начал осваиваться со своим новым положением. С большим аппетитом он проглотил предложенный ему кусок жаркого, по окончании еды легко влез на предназначенную ему лошадь, и по сигналу тронулся со всеми в путь.

Отец Антонио начал находить дикарей, которые ему рисовались в таких мрачных красках, не столь злыми, он стал открывать в них добрые стороны, решив, что многое, о них говорящееся, — чистейшая клевета.

Действительно, их предупредительное обращение с ним ни на минуту не давало повода думать о какой-либо хитрости, задней мысли — напротив, они старались во всем как будто угодить ему, насколько это было в их силах.

Весь отряд двигался в течение нескольких часов, пробираясь по тропинкам, проложенным дикими зверями. Вследствие чрезвычайной узости пути приходилось ехать гуськом, то есть одному всаднику за другим. Отец Антонио заметил старания, с которыми Голубая Лисица старался держаться возле него, но, помятуя их утренний разговор, это его не удивляло.

Незадолго до полудня был сделан привал на берегу речки, осененной большими деревьями. Тучный отец Антонио обрадовался, что ему можно будет немного отдохнуть, растянувшись в тени. Во время остановки Голубая Лисица не заговаривал с ним, да и монах не особенно был бы рад этому, предпочитая спокойное пребывание в тени выслушиванию требующих самого тонкого внимания туманных и непонятных речей вождя апачей.

Часов около четырех, когда жара спала, отряд вновь сел на коней, но вместо того, чтобы ехать шагом, как было утром, пустился в галоп.

Индейцы знают только два лошадиных хода — шаг и галоп, рыси они не признают, и, сказать по правде, мы также вполне придерживаемся их взгляда.

Галопом ехали долго, уже прошло по крайней мере два часа с тех пор, как солнце зашло за горизонт, а апачи все неслись с головокружительной быстротой. Наконец, по знаку вождя, они остановились.

Голубая Лисица подошел к монаху и, отведя его в сторону, сказал:

— Здесь мой отец и апачи расстанутся, апачам неблагоразумно идти далее, мой отец будет продолжать путь один.

— Я! Один?! — воскликнул изумленный монах. — Вы шутите, вождь, я лучше останусь с вами.

— Это невозможно, — решительно возразил индеец.

— Куда же я пойду в это время, когда не видно ни зги?

— Пусть мой отец посмотрит туда, — отвечал вождь, протягивая руку на юго-запад. — Видит ли мой отец это красноватое зарево, вон там вдали?

Отец Антонио внимательно устремил свой взор в указанном направлении.

— Да, — сказал он через минуту, — вижу.

— Отлично. Это зарево от костра бледнолицых.

— А!

— Пусть отец мой даст волю коню, конь принесет отца моего к костру. Там находится Тигреро.

— Вы в этом уверены?

— Да. Пусть отец мой слушает: бледнолицые примут отца моего хорошо.

— Понимаю, и я передам Транкилю, что друг его, Голубая Лисица, желает говорить с ним, я покажу ему, где вы, и…

— Сорока болтлива, глупа, трещит, как старая баба, — грубо прервал его вождь. — Мой отец не должен говорить ничего.

— А! — мог только произнести сбитый с толку монах.

— Пусть отец мой делает то, что говорит Голубая Лисица, иначе его высушенный скальп украсит копье вождя.

При этой угрозе отец Антонио затрепетал.

— Клянусь вам, вождь… — начал он.

— Муж не клянется, — вновь резко прервал его Голубая Лисица, — он говорит «да» или «нет». Мой отец в лагере белых не будет говорить об апачах. Но когда белые уснут, мой отец выйдет из лагеря белых и даст знать Голубой Лисице.

— Но где же найду я вас? — с горечью вопросил отец Антонио, поняв, наконец, что предназначен служить шпионом краснокожих для какого-то их дьявольского замысла.

— Пусть мой отец не заботится о том, чтобы искать Голубую Лисицу, Голубая Лисица сам найдет его,

— Хорошо.

— Все ли понял отец мой?

— Да.

— Сделает ли он так, как хочет вождь?

— Да, сделаю.

— Отлично. Если отец мой будет верен слову, Голубая Лисица даст золотого песка, сколько поместится в шкуре бизона, если нет — пусть не думает мой отец ускользнуть: апачи хитры, и скальп отца молитвы бледнолицых закачается на копье сахема. Так говорит сахем.

— Что же, мне отправляться прямо сейчас?

— Да.

— Больше вы мне ничего не скажете?

— Нет.

— Тогда прощайте.

— Мой отец хотел сказать «до свидания», — насмешливо заметил краснокожий.

Отец Антонио ничего не отвечал, глубоко вздохнул и тронулся по направлению к зареву.

Чем ближе подъезжал он к месту стоянки белых, тем труднее казалось ему исполнить ужасное поручение, данное вождем апачей. Два — три раза у него появлялась мысль бежать, но куда направиться? Да, кроме того, едва ли индейцы вполне доверяют ему и, несомненно, следят за ним в ночной темноте.

Наконец перед изумленными взорами монаха открылась лесная поляна. Возвращаться назад уже было нельзя, охотники, конечно, заметили его, и он решился выступить вперед, пробормотав с отчаянием:

— Да будет воля Твоя!