Вольные стрелки

Глава IX. ГОСТЕПРИИМСТВО

Мы сказали уже, что ночь успела спуститься на землю и под густым покровом леса воцарился глубокий мрак.

Плыли тяжелые грозовые тучи, на небе не видно было ни звездочки, между сучьями гудел осенний ветер и осыпал землю дождем мертвой листвы. Где-то вдали выл дикий зверь. По временам, совсем близко, целой стаей, заливаясь отчаянным лаем, проносились койоты.

Иногда казалось, словно свет струится из глубины чащи и на острой болотной траве зажигаются блуждающие огни.

На краю поляны стояли вековые осокори, сухие, увешанные ниспадавшими до земли космами мха и лиан. Когда ветер вдруг отклонял на них пламя костра, они сразу выступали в его красноватом свете из мрака, как древние великаны, медленно покачивая своими седыми бородами. Тысячи звуков наполняли воздух, они исходили из-под корней деревьев, с вершин высоких дубов. Чувствовалось, что вся природа прониклась во тьме ночи какою-то иной жизнью, чуждой и даже враждебной человеческому существу, словно бы подготовляя одно из тех пронунсиаментос, которые так часты в этих местностях.

Наши охотники против своей воли поддались влиянию этого грозного настроения природы. В жизни бывают минуты, когда под давлением внешнего мира или внутреннего душевного наития даже самые сильные люди чувствуют, что их неумолимо охватывает и поражает приступ безысходной тоски, одиночества, бессилия, которому они решительно не в силах сопротивляться. Вести, принесенные Квониамом, еще более усилили это чувство уныния и затерянности и благодаря этому разговор вокруг костра, обыкновенно веселый и живой, принял грустный оттенок и часто прерывался. Сердце каждого из сидевших сжималось от печальных мыслей, и вырывавшиеся по временам из их уст короткие замечания оставались без ответа. Одна только Кармела продолжала весело, хотя, подчиняясь общему тону, почти шепотом, болтать с Поющей Птичкой, кутаясь в теплое сарапе, так как холод давал себя чувствовать, и не замечая беспокойных взглядов, которые бросал на нее временами отец.

В то самое время, когда Ланси и Квониам приготовились было предаться сну, в кустах раздался легкий треск.

Захваченные врасплох охотники быстро подняли головы. Пасшиеся лошади бросили есть траву и насторожились, повернув морды к кустам.

Лесные охотники привыкают различать среди тысячи звуков природы каждый посторонний звук. Они ясно различают шуршание ветки, на которую села птица, шелест падающего листа, звук бегущего по камням ключа, все это они различают и остаются спокойными. Но чуть их уха коснется совсем неслышное для нас, жителей городов, шуршание сухой листвы под ногой человека, как они тотчас всем существом своим превращаются в одно напряженное внимание, какие бы глубокие мысли не владели ими раньше.

— Кто-то шляется тут, — проворчал чуть слышно Чистое Сердце.

— Шпион, конечно, — проговорил Ланси.

— Шпион или нет, но только белый, — заметил Транкиль и протянул руку, чтобы взять свой карабин.

— Стойте! Отец, — вмешалась Кармела и положила свою руку на его, — может быть, это какой-нибудь несчастный, заблудившийся в лесу, которому надо помочь.

— Все может быть, — отвечал Транкиль, — и мы это сейчас узнаем.

— Что вы хотите сделать? — испуганно проговорила девушка, увидав, что отец поднялся.

— Подойти к этому человеку и спросить, что ему надо, больше ничего.

— Осторожней, отец!

— А что, дитя мое?

— А если этот человек один из тех разбойников, которые бродят по лесам.

— Ну так что ж?

— Он может убить вас.

Канадец поднял удивленно плечи.

— Меня… убить меня, дочурка? Вот еще! Будь уверена, дитя мое, что кто бы ни был этот человек, он даже не у видит меня, если я не захочу этого.

Молодая девушка попыталась было еще раз удержать отца, но тот и слушать ничего не хотел. Мягко отстранив охватившие его руки Кармелы, он поднял свой карабин и немедленно скрылся в чаще, подойдя к ней таким неслышным, размеренным шагом, что казалось, будто он скользит по воздуху, а не ступает по траве поляны.

Углубившись в чащу, из глубины которой раздавался подозрительный треск, охотник удвоил осторожность, не зная, с кем ему придется иметь дело. После минутного размышления он растянулся на земле и начал ползти в траве, не производя ни малейшего шума.

Возвратимся теперь к отцу Антонио, которого мы оставили в то время, как он направлялся к становищу охотников в сопровождении Голубой Лисицы.

Вождь апачей, сделав монаху надлежащее внушение, способное, по его мнению, вселить в него смертельный страх и принудить его служить намеченной им цели, оставил монаха одного и исчез так быстро, словно сквозь землю провалился, что отец Антонио не заметил даже, в какую сторону он поехал.

Оставшись один, монах боязливо оглянулся. Он чувствовал себя в полном замешательстве и ясно видел, что поручение, против воли навязанное ему вождем, чрезвычайно трудноисполнимо, особенно по отношению к такому бывалому, знакомому до мельчайших подробностей с хитростями индейцев человеку, как охотник из Канады.

Не раз монах проклинал свою несчастливую звезду, ставившую его постоянно в такие глупые положения. Ему пришла в голову мысль бежать, но через минуту он рассудил, что за ним, вероятно, внимательно следят, и при малейшем его подозрительном движении невидимые стражи как из-под земли вырастут перед ним и заставят его докончить начатое.

К счастью для себя, монах принадлежал к тому привилегированному судьбой классу людей, которые не задумываются и над самыми трудными положениями в жизни. Через несколько минут он решил отдаться подхватившему его течению событий в надежде, что счастливый случай поможет ему и так повернет дело, что то, что сейчас смущает его, ему же послужит на пользу.

Несмотря на всю странность подобного заключения, оно Делается чаще, чем можно бы предположить с первого раза. Ладно! Там увидим, что будет, — говорят многие в затруднительном положении и смело идут вперед, навстречу событиям. И — удивительное дело! — почти всегда выходит так, что все кончается благополучно, а человек, очертя голову бросившийся в круговорот, не может даже объяснить себе, каким образом могло случиться все это, и чувствует лишь, что победа досталась ему весьма дешево.

Монах углубился поэтому в чащу, руководствуясь как маяком слабым отблеском костра.

Несколько минут он ехал довольно быстро, но по мере приближения к цели его вновь охватил страх: он вспомнил о жестоком наказании, которому подвергнул его капитан Мелендес, и стал бояться еще более.

В это время он уже настолько приблизился к костру, что всякое дальнейшее колебание сделалось невозможным; чтобы выиграть несколько мгновений, он слез с лошади и стал привязывать ее, нарочно производя эту операцию как можно медленнее. Затем, не находя более приличного предлога откладывать далее свое появление среди охотников, он стал приближаться к костру, принимая все меры предосторожности, чтобы не быть открытым слишком рано и не получить в грудь пулю прежде, чем ему удастся объяснить причину своего появления в столь неурочный час.

Но, к сожалению, отец Антонио был очень неуклюж, он ступал тяжело, как человек, привыкший ходить по улицам города. Кроме того, ночь была страшно темна, так что в двух шагах уже ничего не было видно. Отец Антонио двигался вперед ощупью, на каждом шагу падая и спотыкаясь. Разумеется, двигался таким образом он очень недолго, и те, кого он хотел поразить своим внезапным появлением, тотчас же узнали о его присутствии по звуку, не замеченному даже им самим. Тем не менее отец Антонио оставался пока весьма доволен ходом дел, с минуты на минуту набирался смелости и уже поздравлял себя с успешным исполнением своего поручения, как вдруг чья-то тяжелая рука опустилась на его плечо и он с ужасом остановился, боясь пошевелиться, словно бы врос в землю. Он мысленно решил, что настал его последний час.

— Стойте, senor padre! Что вы делаете в лесу в такой поздний час? — спросил его чей-то резкий голос.

Отец Антонио дрожал все телом и ничего не отвечал, ужас сделал его глухим и слепым.

— Вы онемели? — вновь спросил через минуту тот же голос, но уже мягче. — Ну, ну, идемте к костру, дурное дело в такой поздний час путешествовать по лесу.

Монах не мог собраться с силами, чтобы ответить.

— Черт побери, — воскликнул говоривший ранее, — он от страха сошел с ума. Ну так хоть идите же!

И сильная рука стала трясти монаха.

— Ox! — только и мог проговорить монах, к которому стали понемногу возвращаться чувства.

— Ну, слава Богу, немного отпустило. Вы говорите — стало быть, вы живы, — подхватил Транкиль, так как читатель, вероятно, уже догадался, что это он так испугал монаха. — Ну, идите же за мной, вы замерзли, вам нельзя оставаться здесь, идите к костру греться.

И, взяв за руку отца Антонио, он потащил его за собой. Этот последний последовал за ним совершенно машинально, не отдавая себе отчета в том, что с ним происходит, но начиная вновь набираться бодрости.

Через минуту они были уже на поляне.

— Ах! — с изумлением воскликнула Кармела. — Отец Антонио! Каким образом оказался он здесь, ведь он поехал с караваном?

Это упоминание о караване заставило охотника насторожиться. Он внимательно оглядел монаха и заставил его сесть у костра.

— Надеюсь, — проговорил он, — что отец Антонио объяснит нам все.

Достопочтенному монаху, по-видимому, суждено было попеременно с чрезвычайною быстротой переходить от крайних границ страха и отчаяния к чувству полнейшей безопасности. Когда он немного обогрелся, путаница в мыслях, воцарившаяся в его голове с момента встречи с охотником, уступила место влиянию оказанного ему ласкового приема, а когда в ушах его зазвучал милый голос Кармелы, то он окончательно успокоился и мучившие его тяжелые предчувствия исчезли без следа.

— Что с вами? Как чувствуете вы себя, отец Антонио? — участливо обратилась к нему Кармела.

— Благодарю вас, мне лучше теперь.

— Ну, слава Богу. Вы хотите есть? Что угодно вам?

— Решительно ничего, сердечно благодарю вас, есть я не хочу.

— Может быть, вы чувствуете жажду, отец Антонио, так вот вам бутылка виски, — предложил Ланси и протянул ему бутыль с подкрепляющей жидкостью.

Монах заставил себя просить лишь настолько, чтобы показать, что он вовсе не так уж любит виски, затем он снизошел на убедительные просьбы и, взяв бутыль, отпил из нее несколько больших глотков.

Это возлияние вернуло ему хладнокровие и присутствие духа.

— Славно! — проговорил он, возвращая бутыль метису, и удовлетворенно вздохнул. — Господи, благослови раба Твоего! Хоть сам сатана явись теперь предо мною, я и его бы схватил за рога.

— Ага! — сказал Транкиль. — Теперь видно, что вы, отец Антонио, опять полностью владеете собой.

— Да! И я докажу вам это, если хотите.

— Слава Богу! Это меня очень радует. Я не решился расспрашивать вас до сих пор, но теперь я не премину сделать это.

— Что же вы желаете узнать?

— Очень простую вещь: каким образом случилось, что вы, монах, очутились в такой час один, в глухом лесу?

— Ба-а! — весело проговорил отец Антонио. — Кто вам сказал, что я один?

— Никто, но я так предполагаю.

— Не предполагайте, сын мой, а то вы ошибетесь.

— А-а!

— Да, и я буду иметь честь доказать вам это.

— Ну и что же дальше?

— А то, что другие находились на некотором расстоянии, вот и все.

— Кто же эти другие?

— А те, которые меня сопровождают.

— Так, а кто же это такие?

— Вот!.. Да! — прибавил монах через минуту, как бы говоря сам с собою. — Обо мне распространились самые невыгодные слухи, меня обвиняют во множестве самых дурных поступков. О, если бы мне удалось сделать хоть одно хорошее дело. Кто знает, быть может позже я искупил бы все! Ба-а! Не надо отчаиваться.

Транкиль и его товарищи слушали с удивлением этот странный монолог и никак не могли решить, что следует думать об этом человеке. В душе они были склонны считать бедного монаха сумасшедшим. От него не ускользнуло произведенное им впечатление.

— Слушайте, — начал он серьезным тоном, слегка сдвинув брови, — думайте про меня что вам угодно, это мне совершенно все равно. Одного только я не желаю — чтобы кто-нибудь упрекнул меня, что я за сердечное гостеприимство, оказанное мне людьми моей расы, отплатил бесчестной, гнусной, не имеющей для себя названия изменой.

— Что вы хотите сказать? — воскликнул Транкиль.

— Слушайте меня. Я произнес слово «измена». Быть может, это напрасно, так как я не имею для этого неопровержимых доказательств, но только все говорит мне, что именно это и хотели заставить меня сделать по отношению к вам.

— Говорите яснее, ради Бога, вы изъясняетесь загадками, вас нельзя понять.

— Вы правы, я буду говорить яснее. Кого из вас, сеньоры, зовут Транкилем?

— Меня.

— Очень хорошо. Так вот, вследствие сплетения целого ряда обстоятельств, рассказ о которых не может для вас представлять никакого интереса, я имел несчастье попасть в лапы апачей.

— Апачей? — с удивлением воскликнул Транкиль.

— Боже мой, к несчастью, да, — вновь начал монах, — и уверяю вас, что с того момента, как я оказался в их власти, я решил, что мне уже не видать более белого света. Однако страх мой был напрасен: вместо того, чтобы изобрести для меня какое-либо адское мучение вроде тех, которым они всегда подвергают попадающих к ним в плен несчастных белых, они, напротив, обошлись со мной чрезвычайно ласково,

Транкиль в упор уставился испытующим взглядом в широкое, улыбающееся лицо монаха.

— Но с какой целью? — спросил он тоном, в котором чувствовалось недоверие.

— А-а! — отвечал на это брат Антонио. — Вот этого-то я и не мог объяснить себе, хотя и начинаю теперь подозревать кое-что.

Присутствующие обратились к говорившему с выражением нетерпения и любопытства.

— Сегодня вечером вождь краснокожих сам проводил меня весьма близко к вашему лагерю, — продолжал монах. — Когда мы увидели отблеск вашего огня, он оставил меня и сказал: «Ступай, сядь возле этого костра и скажи великому белому охотнику, что один из самых старых и дорогих его друзей желает его видеть». Затем он оставил меня, пригрозив мне самыми ужасными муками, если я не исполню немедленно того, что он приказал. Остальное вы знаете.

Транкиль переглянулся с товарищами, но никто не проронил ни слова. Долгое время царило молчание, но наконец Транкиль решился выразить вслух те мысли, которые у каждого из них лежали на душе.

— Это ловушка, — сказал он.

— Да, конечно, — отвечал Чистое Сердце, — но зачем это?

— Я не знаю, — пробормотал канадец.

— Вы сказали, отец Антонио, — сказал молодой человек, обращаясь к монаху, — что вы кое-что подозреваете относительно причин такого необыкновенного отношения к вам апачей.

— Да, правда, я сказал это, — отвечал тот.

— Так расскажите, что именно вы подозреваете.

— Это мне пришло на ум вследствие самой манеры действия индейцев, а также и вследствие того, что уж слишком — до грубости — очевидна ловушка. Для меня теперь очевидно, что вождь апачей надеется, если вы согласитесь идти на свидание с ним, успеть воспользоваться вашим отсутствием и овладеть доньей Кармелой.

— Мною? — воскликнула молодая девушка, охваченная в одно и то же время ужасом и удивлением и никак уж не ожидавшая подобного заключения.

— Краснокожие любят белых женщин, — невозмутимо продолжал монах. — Большая часть набегов, которые они совершают на наши земли, имеет целью захватить побольше белых пленниц.

— О-о! — воскликнула Кармела, и в голосе ее чувствовалась бесповоротная решимость. — Пусть лучше я умру, чем сделаюсь рабыней какого-либо из этих кровожадных демонов.

Транкиль печально покачал головой.

— Предположение монаха мне кажется верным, — сказал он.

— Тем более, — старался подкрепить свое мнение отец Антонио, — что апачи, к которым я попал в плен, те самые, которые нападали на венту дель-Потреро.

— Ого! — вдруг заговорил Ланси. — Ну так я знаю теперь этого вождя, знаю и как зовут его. Он один из самых непримиримых врагов белых. Ах, какое несчастье, что мне не удалось удушить его в развалинах венты, это было мое искреннее желание, Бог тому свидетель.

— Как зовут этого индейца? — резко перебил его Транкиль.

— Голубая Лисица, — отвечал Ланси.

— А-а! — с иронией проговорил Транкиль и мрачно сдвинул брови. — Действительно, я уже давно знаю Голубую Лисицу, да и вы тоже, вождь! — прибавил он, обращаясь к Черному Оленю.

Имя апачского жреца пробудило в душе пауни такой взрыв негодования, что канадец даже изумился.

Индейцы сохраняют при всех обстоятельствах личину полного бесстрастия и считают неприличным нарушать ее, что бы ни случилось. Но одного имени Голубой Лисицы, произнесенного невзначай, было достаточно, чтобы прогнать это видимое равнодушие и заставить Черного Оленя забыть весь индейский этикет.

— Голубая Лисица — собака!.. Щенок шакала!.. — произнес он в крайнем волнении и с презрением плюнул на землю. — Гиены не станут жрать его проклятый труп.

— Эти два человека должны чувствовать друг к другу смертельную ненависть, — пробормотал охотник, бросая исподтишка изумленные взгляды на возбужденные черты лица и сверкающие глаза вождя.

— Убьет ли брат вождя Голубую Лисицу? — спросил его пауни.

— Конечно, — отвечал Транкиль, — но прежде подумаем, как бы нам провести этого хитреца, который нас считает такими глупыми, что расставляет открытые ловушки как раз у наших ног. Монах, будь откровенен, ты сказал нам правду? — строго обратился он к отцу Антонио.

— Клянусь честью.

— Я предпочел бы другую клятву, — проговорил в сторону канадец не без иронии. — Можно положиться на тебя?

— Да.

— То, что ты сказал, как только попал сюда, ты сказал искренно?

— Испытайте меня.

— Это я и собираюсь сделать. Но прежде чем отвечать, подумай. Имеешь ли ты действительно намерение быть нам полезным?

— Да, имею.

— Что бы ни случилось?

— Что бы ни случилось и к чему бы ни привело то, что вы потребуете от меня.

— Отлично! Предупреждаю вас, senor padre, — продолжал Транкиль, вновь впадая в более деликатный тон с несколько изумившимся и взволнованным отцом Антонио, — что вам придется подвергнуться довольно значительным опасностям.

— Я уже сказал вам — и изменять слову не стану.

— В таком случае, слушайте!

— Я слушаю. Не бойтесь, я не буду трусить и увиливать, говорите прямо, что вам надо.

— Постараюсь.