Ворчание ездового пса

Вы все доживёте до своей старости. На каком‑то рубеже остановитесь и оглянетесь назад. А потом снова вперёд. И сравните. И зададите себе вопрос: «Кто я на этой земле?»

Пожалуйста, не судите строго старого пса за ворчание и за проскакивающие иной раз соленые словечки.

*****

Я вот задумываюсь: ездовой пес, годы твои уходят, ты уже старик, седьмой десяток, – а хочешь в писатели. Назови такого писателя, чтоб начинал в 60 лет и стал известен. Ты‑то известен широко, да в узких кругах. И дальше этих кругов тебе не пройти.

Мало того, начинается уже деградация. Видать, рубеж возврата пройден – и не наверстать, а тем более, не развить талант. Раньше надо было развивать. Вот именно так, согласно Экзюпери, погиб в человеке Моцарт. Жизнь его убила во мне.

Мне всегда не хватало наглости, нахрапистости, – вещей, оседлав которые, посредственность пролезает вверх и набивает руку ещё в молодости. Я обрел уверенность только к старости. Все сомневался. Вот и перегорел. Всплеск был с 58 до 63. А сейчас только лень и усталость, усталость и лень. Все болит.

Поддерживает меня то, что все‑таки мои книги востребованы. Каждое известие, касающееся нового издания, подхватывает меня, вливает какие‑то силы и вдохновение.

Мне нужна похвала, нужно признание, поддержка близких людей… этого‑то как раз и нет. Сколько же можно преодолевать сопротивление материала? Причем, никто открыто и не мешает… и вот это и есть препятствие: стена молчания.

Я явно не имею писательского, художнического таланта. Я могу только связно описать свои мысли. Но положение монополиста, решившегося‑таки писать о кухне авиации, подняло меня в глазах читателей. Что ж, надо оседлать монополию и стараться хотя бы удержаться в этом седле. Поэтому я и поднимаю планку. Старик…

С раздражением отметаю все попытки журналистов вывести меня на орбиту пиара. Все, ребята, я наелся суетой. И уж известности мне, помимо моих книг, не надо.

Завтра, ну, послезавтра, не загадывая, заеду на дачу, буду в тепле не спеша работать, а уставши – писать. И это будет лучшая, такая, о которой всегда мечтал, жизнь.

Скроюсь от людей.

Казалось бы, постоянный физический труд, изо дня в день, уже почти месяц, – должен стать привычным… так нет. Не могу втянуться. Видать, рубеж возврата пройден и неумолимая старость подошла. И, главное, вроде и сила ещё есть, а энергии – все: энергии нет.

Энергия была ещё три года назад… Все; теперь ничего мне уже не надо. За эти три года я резко постарел, и телом, и, главное, душой. То я все упирался и не хотел признавать себя стариком. Были всплески энергии…

А нынче я принял, наконец, старость, принял как должное. Вот оно, то время, когда отпадают все проблемы, кроме здоровья. И никуда уже не надо спешить: я все успел, все себе доказал.

Но зато уходит душевная энергия, толкающая писать. Все больше и больше обволакивает душевная лень.

Интересно: привычка к дневнику снова вернулась. Чего мне в жизни не хватает? Вроде все есть. Ну, жду выхода в свет «Рассказов» и «Откровений» – так никуда они не денутся, договор заключён. «Рассказы» вроде уже появились.

Я мучаюсь тем, что никак не решусь всерьёз засесть за книгу, то есть, полностью поддаться увлечению, что станет заметно дома; будут разговоры… Яд этих разговоров будет все время отравлять вдохновение. И даже не яд – нет, застой. А моя книга – это ещё одна ступенька вверх.

Вечером зачитался книгой о чернобыльской трагедии: «Чернобыльская тетрадь Г. У. Медведева. Он там работал до катастрофы, потом собрал документы и написал динамичную вещь. Хотя много специфической терминологии, которую он не сумел донести популярно, но все окупается напряжением действия. Вот как надо нагнетать; ну, поучусь.

У меня, как мне сейчас кажется, действие почти остановилось, я ушел в психологические дебри. И хотя дал книге рабочее название «Страх полета», надо не забывать про это… «экшен, экшен!» Не страх разбавлять действием, а действие окрашивать страхом. Самая тонкость – найти грань между трагедией и боевичком.

Дочитал книгу Медведева. Тяжелое ощущение трагедии. Мы ведь ничего не знали. Собственно, Чернобыль – квинтэссенция ошибочности того пути, по которому вели нас большевики. Этот путь – путь лжи, а с атомом по лжи не проживешь. И пострадал народ, который верил большевикам.

Нанюхал тут бесплатные духовые вальсы, потихоньку качаю и наслаждаюсь как никогда. Какая свежая струя в мутной вони этих современных синкоп. Поистине эта музыка вечна.

Так любимый мною Василий Иванович Агапкин, создавший бессмертное «Прощание славянки» (лучшего русского марша нет, и уже никогда не будет!), раскрывается как композитор и аранжировщик в вальсе «Голубая ночь». Какая тонкая работа басов! А соло валторн и теноров… а трели деревянных… Короче, я покорен. Этот вальс – символ покоя и простора. Не говоря уже о простой, но такой милой мелодии. Уж точно: «баритоны плачут…» – как прекрасно в детстве сказал нам покойный, царство небесное, Алексей Сергеевич Журавлёв. Вот уж Учитель: одно слово – а как запало. До могилы буду любить духовую музыку, и единственное, о чем мечтал бы, – чтобы хоронили под хороший оркестр… чтоб трубы пели, а баритоны плакали…

Я отличаюсь от массы летчиков только способностью чуть глубже задумываться над тем, что для них само собой разумеется. Это моя «инородность тела» – она изначально сидела во мне, и как ни пытался убедить сам себя в том, что я такой же, как все, пилотяга, – не вышло.

А по–настоящему глубоко мыслить я никогда не умел и не стремился. Во мне какая‑то легкость, поверхностность, скорее широта, чем глубина. Я и беру этой легкостью. Ну, как в оркестре: не любил зубрить ноты и цепляться за них, играя мелодию; я эту мелодию запоминал с лету и играл наизусть. Использую то, что легко даётся.

Вот мне легко даётся писать – легко и пишу. Рассказ, малая форма. Но Шукшин тоже писал рассказы. И Чехов. И Горький. Им, талантливым русским писателям, несть числа. С них надо брать пример. А я беру исключительно необычностью темы… щепка, вознесённая случаем на гребень аэрофобической волны. Легкие рассказы. Они даже легче, чем бесчисленные диалоги Донцовой.

Так писать – по столовой ложке раз в неделю – и года на книгу не хватит. Интерес писательский как‑то замыливается и затирается сиюминутными мелкими делами. Вот, Оксана на курорте, и меня дёргают: забери Юльку с танцев, подстрахуй с репетитором, отведи в школу… Нет, я не против, но планы писать все отодвигаются.

Надя об этом и мечтает: чтоб совсем угасло. А я все откладываю решительный разговор: будет потом болеть голова… Но надо таки решиться и отстоять свое право писать, причем так, чтобы диктовал я, а не мне. Вон Донцова, говорят, даже запустила пепельницей в голову мужу, когда тот вошёл в комнату в процессе работы.

За два с половиной месяца свободы я только–только пришел в нервную норму. Голова болела месяц, с этими перипетиями. А теперь уже и Надя, в общем, смирилась. Ну, не век же работать. Для меня же главное – никогда больше не пойду в несвободу и извивание. Мое время теперь принадлежит мне.

Чувствовать себя ещё достаточно молодым и вкушать свободу – это дорогого стоит: сорока тысяч в месяц. Ну, да воля была не моя. И я этим успокаиваюсь перед Надей.

Надя все никак не может простить мне, что, вот, Ковалёв ведь устроился, и Константинов тож, и Лена… «А тебя никуда не берут». И подспудно: «Он бездельничает, а я вкалываю».

А меня, бездельника, читают. Я свободен и творю; упомянутые мои коллеги гниют в курилках, ну, Лена трудоголик, да и молодая ещё, ей сына надо выучить.

Я наслаждаюсь домоседством в одиночестве. Надя бурчит, что сама она мне, мол, не нужна. Она не права: просто дайте мне наесться свободой, эгоизмом и творчеством.

Я живу так: написал пару страниц – и дальше день мне неинтересен; просто нахожу себе заделье на кухне, тяну до сна.

Телевизор, являющийся фоном для Надиных размышлений, я ненавижу. Для меня фоном может служить музыка; Надя не любит её. Надя все ещё ревнует меня к писанине, и это будет до могилы. А я не могу понять, почему в старости, в свежей, ещё не очень болезненной старости, я должен всецело и всепоглощающе принадлежать только ей и тратить свое драгоценное, утекающее вместе с талантом время на сидение рядом, на ничего не значащие, полупустые разговоры под телевизор, одно да потому.

Но это все мелочи. Мы живём вместе уже сорок два года, ну, без месяца. Мы привыкли к этому мелкому борению, сопротивлению материала. Научились прощать. Охотно работаем вместе на даче. Какие мы ни разные, а жить вместе научились.

Написал я письмо Пономаренко, поплакался, поделился планами. Наде дал прочитать, она устроила разбор, ну, привычное дело. Она считает, что мне сильно мешает апломб старого маразматика; я же считаю, что ей мешает апломб человека, меряющего все, а паче, летную работу, на аршин общепринятых истин. Я тут бессилен. Я могу только попытаться привести в книге пример ситуации, которую на этот аршин не напялить.

Наслаждаюсь вальсом Агапкина «Голубая ночь». До того тонкая работа басов… почему мне так нравятся басовые партии? Ну, не встречал я красивее басов, чем в этом вальсе. А тут ещё ночи стоят тихие, морозные, голубые. Полная луна… На даче аж задыхаешься от красоты. Может, и Василий Иванович так же был потрясен красотой, и на него снизошло вдохновение?

Но вальс точно соответствует названию.

Надя, наконец, приняла повесть. Слава тебе, господи. Мне ведь важно не то, что она меня рецензирует, а то, что участвует в процессе. Взялась копаться в моих прежних книгах. Какой‑то интерес появился.

Ну, а что мне ещё надо‑то.

Эх… если бы всего этого добиться года четыре назад, не было бы того, что произошло между нами. И как бы она меня поддержала, и сколько бы я ещё написал, вдохновлённый этой поддержкой.

Теперь все утряслось, и мне больше ничего не надо от жизни. В борениях, ошибках, поисках и потерях, я принял старость души.

Вечер. Читал интервью Пономаренко; я в восторге. Вот – трибун: сильный, взволнованный, убежденный! Интеллект, замешанный на любви. Исповедь без оглядки на условности. Искренность. Не для славы, а для пользы.

Я против него – детский сад. А он нашел во мне что‑то. Я отправил ему бандероль с рукописью.

Весь вчерашний день прошел под впечатлением действа интронизации нового патриарха. Партия и правительство придают этому событию эпохальное значение: надо сплачивать нацию! Поэтому и президент, и премьер, со своими супругами, по стойке смирно отстояли три часа в соборе, усердно крестясь во весь размах.

Я же – слаб человек – увлекся хоровым пением, как в концерте. Но потом, так же точно, увлекся и речами, а дальше пошли передачи и фильмы на религиозную тему. Брало за сердце. Страна, народ, с такой духовностью… Молодежь наша нынче жадно впилась в трубу гарлемской канализации и всасывает искусство негритянских помоек. Прагматики, блин. Ну, да новый патриарх – человек очень активный, пусть работает.

Начал было смотреть фильм «Стиляги»… и стало мне так грустно, так тоскливо…

Почему я был в аэрофлоте инородным телом, не как все?

И я и остался не таким, как все, правда, ценой определенных жертв.

Как сохранять баланс между толпой таких, как все, и уровнем притязаний личности? Мне это уже не важно, а вот Юльке…

Хотя меня всегда спасало превосходство в знаниях, подтвержденное успехами в учебе. Юлька, в общем, такая же. И в ней вроде тоже нет высокомерия, отсекающего личность от стаи навсегда. Жить‑то необходимо среди людей.

Вчера вечером случайно смотрел фильм о выдающемся кинорежиссёре современности Отаре Иоселиани. Личность его мне очень понравилась: прекрасный интеллигентный русский язык, спокойная, сдержанно–благородная манера поведения, мудрый взгляд интеллектуала. Правда… я не видел ни одного его фильма (а их всего‑то единицы). Хотя… такая личность, думаю, может творить великие вещи.

Ну, я не киноман.

Зато я и не подмят эмоциональным впечатлением от его профессионального величия.

Однако утром захотелось узнать об этом человеке побольше. И вот натыкаюсь в интернете на пространное интервью, взятое у мэтра по поводу недавней войнишки с Грузией. Поразился: совсем другой человек – ненавидящий, не способный логично ответить на простые, очевидные вопросы, укрывающийся от их остроты за двойными стандартами… Поистине, идейный враг просто России! Даже не Советского Союза. Россию – просто Россию – он ненавидит. И в конце он просто прогнал от себя журналиста, логику которого не мог и фанатически не хотел опровергнуть.

Да, Вася… Не все то золото, что блестит. Не покупайся хоть в старости на чисто человеческую симпатию, за которой может скрываться примитивный, хоть и высоколобый, монстр–националист.

А одно из моих важнейших убеждений – это то, что национализм хуже коммунизма и фашизма вместе взятых.

Великий человек всегда выше интересов одной нации. Истина превыше родины, сказал Чаадаев. А вот Иоселиани, убежав от родины ради истины… не смог стать выше.

Во всех его произведениях, по единогласному мнению критиков, присутствует лейтмотив: конфликт старой народной культуры с т. н. новой, европейской культурой, причем, с ироническим сознанием обреченности старого.

А он живёт ведь теперь не в любимой Грузии, с её ещё не умершей патриархальностью, а в Париже – средоточии нового уклада, новой культуры. И жалуется, как там тяжело работать! А русские, мол, – вообще свиньи, изначально.

Это нынче политкорректно называется «сложный характер». А по простому – дерьмо.

Полез в источник, вернее, помойную яму, где нашел компромат на Иоселиани. Там этого кала – на год читать и отплевываться. Все сплетни из интернета, на всех мало–мальски известных людей. Стало противно: вот в чем интерес горожан. Перефразируя Камю: «они блудят и читают интернет».

Пришла весточка от Олега, летает, прочитал мой опус, хвалит. Обещал в конце месяца прилететь, заскочит в гости.

Больше отзывов пока нет. На проту-154 на новой ветке 20 постов, первые отзывы симмеров. Издательство молчит. Видать, в связи с кризисом, идёт переосмысление, и мой труд под него тоже подпадает.

Что будет покупать обыватель в период кризиса?

Мне кажется, любитель останется любителем и на интересную книгу пару сотен всегда найдет. Вопрос только: что считать книгой интересной? Донцову? Акунина?

Ночью проснулся и два часа думал обо всем этом.

Надя прослышала о предстоящей в 2010 году переписи населения и подталкивает меня устроиться где‑то там. Если не ходить по дворам, а сидеть в уголке с компьютером, то тысяч на 8–10 я бы согласился. Надо же как‑то зарабатывать, чтобы отдать долг.

А что я, собственно, умею? Ну, работать в Word, сочинять, редактировать и править документы, работать корректором, используя абсолютную, против 99,9% нынешнего населения, грамотность. Может, администрация и клюнет.

Читатели подталкивают меня писать мемуары. Енисейские мои воспоминания всем нравятся. Я подумаю об этом после того, как утрясется с новой книгой.

Надя приходила на обед. Узнавала насчет работы мне. Да уж: требуются не старше 35–40 лет, с дипломом по специальности. Я так полагаю, ещё и со знанием суахили, 5–го уровня, и с умением бегло читать ноты на арабском. А что: нынче безработица, выбирают, ковыряются…

Нет, никто не пишет на мыло. Всем некогда. Я начинаю тихонько беситься. Если бы это было первый или второй раз, а то ведь – пятая книга! И ведь последние опусы Дышев буквально выхватывал у меня сырыми. Я и рассолодел. А теперь бесюсь и потихоньку пью самогон, спасибо Вите.

Под глоточек алкоголя даже вздремнул, слушая сквозь сон старинные вальсы. Чуть озяб, очнулся, и легкий хмель прошел. Взялся за свои кухонные дела, приготовил ужин.

Пришла Надя, поели. Посмотрели «Папиных дочек», расселись по углам.

Никто не пишет, тишина. Правда, в Европе сейчас около 16 часов, писать будут или через час, или вечером, а прочитаю утром.

На Проту сдержанные отзывы, типа, «нужная вещь», «ничо так», «спасибо» и т. п.

Мысль… чтоб не убежала… Ага: если кушать суррогат, в котором питательных веществ всего 2%, а пользу от пищи определять по качеству и количеству кала… можно принципиально ошибиться.

Это к вопросу лишнего офисного планктона в любой компании.

Хожу в поликлинику, выбиваю рецепты. Оказывается, мне, как и всем – за 50%, а бесплатно – только полутора оставшимся в живых блокадникам. Готовлю анализы, чтобы получить справку на санаторно–курортное лечение; потом буду становиться на очередь в собесе, может, зимой дадут путевку куда‑нибудь на Тагарское. Хожу за молоком из цистерны на улице: оно дешевле магазинного. Сходил за льготным хлебом: записывают фамилию и номер пенсионного, платишь на 5 рублей меньше.

Унижение во всем. В очередь, сукины дети!

По мне – взять бы, отнять и разделить поровну. По моим пенсионерским понятиям, надо все – абсолютно все льготы – отменить. Абсолютно. Вместо льгот дать добавку к пенсии. И тогда станут не нужны сотни тысяч распределителей, учетчиков и контролеров уравниловочной справедливости. И тогда не будет массового унижения сорока миллионов живых пенсионерских душ. Каждый будет покупать по своим возможностям, и мерилом всему будет рубль.

Но это слишком просто, как у Шарикова. А на самом деле так до сих пор и существуют около 70 видов льгот, и тысячи лазеек около и мимо них. И коррупция.

Что ж, Вася, не хочешь унижаться – возвышайся трудом своим. Только не на проходной, а все ж на писательском поприще.

Надо садиться за мемуары. Тихо шевелится мысль: а не предложить ли повесть другому издательству, например, АСТ?

Нет уж, надо дотерпеть. С Эксмо вроде работа наладилась, чего уж обижаться. Прошло всего 10 дней, как я им отправил текст. Ну, подождем ещё: и больше ждали. Они ещё рассчитывают на мне заработать.

Радостную для меня новость прислал красноярец Макс Чернов. Оказывается, мои ахтунги продавались в книжном магазине на ул. Николаева, в пяти минутах ходьбы от моего дома. Надо бы взять пару своих книжечек и предложить им продать. А то у меня все полки забиты дома, а ещё жду «Самолетопад».

Не откладывая в долгий ящик, сходил. Стоит моя «Аэрофобия» в углу, а чуть пониже – два ахтунга Некрасова. Говорят, книгу берут, но неохотно, уже как месяца два–три… Спросил насчет реализации. Ну, магазин эти проблемы не решает; дали телефон офиса.

Созвонился с координатором в офисе. Оказывается, они временно вообще приостановили закупки… так это, на полгода примерно. Им книги Эксмо приходят прямо из Новосибирска.

Короче, кризис достал всех, закупки падают, и издательства раздумывают, кого печатать, а кого пока нет. В Москве ещё продажи могут давать прибыль, а на периферии как всегда…

Поэтому надежды на скорый выход в свет книги – мало, надо делать ей рекламу в интернете и не оглядываться на издательство. Надо будет – мне сообщат.

Получается, примерно, как и с «Раздумьями». Не повезло.

Но это не значит, что надо опускать голову. Буду писать в стол.

Пришла бандероль с «Самолетопадом». Ну, книга как книга. А насчет «Страха полета» пока молчание.

Приятно видеть аккуратные стопки своих собственных произведений. Все ж‑таки след на земле.

Идут письма; спорим с Денисом, он Пономаренко не читал, а надо бы. Отправить ему книги академика, что ли. На кой они мне, старому деду, а парню, думающему пилоту, польза.

На форумах повесть обсуждается. Наиболее массовая оценка выражается типичной фразой: «на одном дыхании». Критикуют по мелочам, но все как один читали взахлёб.

Насчет соплей. Мне Вульфов прислал кое–какие свои опусы. Я с трудом их прочитал и с душевной болью дал отзыв. Он пишет примерно как Сергеев–Ценский, витиевато–художественнически. Путаешься в пышных словесных кружевах. Ну, таков художник. Он скорее поэт. Его произведения подошли бы для чтения в салонах начала ХIX века.

Читаю Коэльо, «Алхимик». Это притча. Пока просто впитываю информацию к размышлению. Понравились некоторые выражения:

— «Своя Стезя»;

— «Зло не в том, что входит в уста человека, а в том, что выходит из них»;

— «Это то же, что полет ястребов в небе: разумом его не постичь»;

— «Самый темный час – перед рассветом».

И ещё одно, про любовь к пустыне и опаску к ней.

Сильная книга, несомненно. Правда, для меня сильна она афоризмами и стилем – тут не отнимешь. Но… я далёк от этой философии. Это философия, родившаяся в уме созерцателя, хиппи. А я хоть в небе тоже вроде был созерцателем, но был и борцом. И умел в борьбе находить общий язык со стихией.

Но старик всегда может сказать что‑то новое такому же старику.

А мир мечтателей (так и хочется сказать «элоев») вцепился в эту философию… но многие ли следуют ей на практике?

Однако философия движет миром; наверно следуют… если только это можно назвать философией. Скорее мистика.

Я же, наивный человек, рублю правду–матку о том ремесле, которым владею. И моя философия проста, как поворот штурвала. Это – моя Стезя.

И все время на ум приходила картинка, которую наблюдал в родном Красноярске: на довольно оживленной улице, сидя на краю тротуара, вытянув ноги на проезжую часть, обедал грязный, обовшивевший бич. Его старательно обходили и объезжали. Он, наверное, тоже познал ту философию.

Почитал рецензии. Подумал. И вывод получается такой: если есть талант и умение убеждать, то можно с умной мордой впаривать любой винегрет – а чавкающие головы найдутся.

Оказывается, Коэльо ещё и бывший наркоман, и, в придачу, четырежды женат. Короче, интеллектуальный бродяга, талантливый настолько, что на хлеб себе всегда заработает, уже заработал.

Он играет на жажде, потребности людей в философской опоре, причем, людей, не имеющих твердых религиозных и философских убеждений. А таковых нынче абсолютное большинство. И эта смесь верований, эзотерики, алхимии, мистики и «нечта эдакого» под его пером приобретает массовую привлекательность.

Господи… чем интересуется нынче сытый обыватель.

Вообще, глядя на все эти фильмы, сценарии которых сочинены преимущественно в Первопрестольной, листая эти, сочиненные же в столице книжонки, изучая проекты всяких договоров и прочих документов, регулирующих отношения червей в нужнике, – не перестаешь удивляться. В каком же гадюшнике, в какой выгребной яме надо жить, чтобы изобретать такие повороты судеб, такие интриги, предусматривать такие подлости… и учить этому, вдалбливать эту гадость в голову моих внуков. Поистине, столица – клоака страны, средоточие человеческой низости. Нынче уже и у нас, на периферии, явственно чувствуется гнилое столичное дыхание и звериная хватка москвичей.

Я, кстати, ничего плохого не имею против вообще москвичей: и среди них, иногда, правда, очень редко, тоже встречаются мало–мальски нормальные люди. Но мне все больше и больше кажется, что это – нелепые исключения. Столица развращает, и, в первую очередь, тем, что можно нажиться на лохах. Мы все для них – лохи, примерно, как для истинных сионистов остальные – гои. Москвичи процеживают все помои страны… может, не случайно, именно в столице зародилось это движение: диггеров – людей, исследующих канализационные стоки. В дерьме живут, дерьмом интересуются. И придумывают москвичи хитроумнейшие правила, как уберечься в дерьме от дерьма.

Между делом прочитал тут ещё «Планету обезьян», по мотивам которой создано несколько фильмов. Ничего особенного, просто захотелось после поразившего меня в свое время фильма ознакомиться с первоисточником. Средненькая фантастическая повесть, с примитивной фабулой, но идея неплохая. Фильм гораздо богаче и глубже. Талант режиссера.

Занимаюсь сравниванием. Мои книги выложены у Мошкова в разделе «Русская проза 90–2000 г. г.». И вот стал я листать весь список авторов и просматривать произведения, обращая внимание на стиль. Передо мной в списке числится 101 автор. Половина – эмигрантское еврейство. Много питерских. Много филологов. Удивили магнитогорцы, тоже группа. Возраст авторов молодой. Творения женщин можно не открывать; но я таки открывал – и тут же закрывал. Их интересы понятны. Интересы же остальных – верчение червей в выгребной яме. Один моряк–подводник попался, уже в возрасте: удивительный сплав литературного беспомощного скудоумия и флотского замшелого юмора.

Перелистал ещё штук сто: никаких находок. Видимо, я туп. На этом пестром и однообразном фоне вычурного многословия мои опусы выглядят как‑то… весомее, что ли. Я не выпендриваюсь, не хочу никому прыснуть в глаза, я просто говорю о том, что знаю. Язык мой прост, чист, понятен, в нем не увязаешь; таковы же и мысли.

Ну, тайно надеюсь, продолжит эту тему какой‑нибудь профессиональный критик.

Ага, из АСТ. И скажет (я в этом на 99% уверен): начало повести затянуто, экшена мало, соплей много, – нам не подходит. Нам подойдет любой словесный понос эмигранта–еврея, а ездовому псу место – на цепи.

Подвешенное состояние, такое знакомое. И чего, собственно, ждать – отказа?

Вечером зачитался Азимовым, уснул поздно, непосредственно перед сном нажравшись тушенки. Проснулся после восьми, от солнечных лучей. Все тело побаливает, но я к этому и стремился. С ходу взялся за большое окно в зале, под «Радио Шансон». Прямо скажу, канал – для не особо обремененных интеллектом, скорее, для обремененных плэйбойскими проблемами: потенция, автомобили, реалити–шоу, ковыряние в грязном белье, сплетни, ну, и реклама, реклама – впрочем, как и везде. Но иногда в программе канала проскакивают любимые песни, неофициозного плана. Изводишь уши ради редкого удовольствия, потом снова болтовня и дешёвые рифмы типа «весна» – «моя».

Грядёт 8–е Марта, суетный праздник, после которого чувствуется заметное облегчение: за ним застой зимней спячки резко поворачивает на весенние хлопоты.

Я не люблю 8–е Марта за то, что это массовое, повальное, показное, единовременное сумасшествие горожан. Его надо перетерпеть, пережить. Отношения мужчин и женщин ни этот, искусственно созданный большевиками праздник, ни привнесенный с Запада чуждый Валентинов день, ни на грамм не меняют. Просто подхлестывается торговля. Ну, как и 23–е февраля, это повод хоть раз в году напомнить нам о нашей сути, которая в эмансипированный век цивилизации как‑то замыливается. Бабы в штанах, мужики в кольцах, серьгах и цепях, транссексуализм, – все это как‑то не способствует возвышенности чувств, скорее способствует импотенции, о которой трубят на всех углах.

Но против течения не попрешь. Да, собственно, я и не против – отдать долг своим женщинам. Были бы деньги. А что касается ритуального надевания фартука в женский праздник, так у меня этот праздник каждый день – и в охотку.

Что же касается новой книги, то идей нет, голова пуста. А идеи приходят извне: какой‑нибудь общественный толчок, катастрофа, резонанс, – и, глядишь, что‑нибудь зародится. А если нет – я и жалеть не буду. Я сам себе доказал, что могу писать; но делать это смыслом жизни, а паче, спасением от тоски… которой и следов нет…

Жизнь моя на пенсии и так интересна. Я ведь ещё и полгода не прожил с ощущением полной свободы – от этой обязаловки по добыванию куска хлеба.

Вечная оглядка: то на свою работу, то на Надину. А теперь скоро и Надя освободится, и будем принадлежать себе, правда, в рамках скудных наших пенсий. Но уж на озера‑то летом вполне сможем съездить, когда захотим. И уже не будет этих вечных проблем с поездкой на море или в Волчанск. Денег нет – и проблем тоже нет.

По гороскопу – день для творчества неудачный. Я ничего и не делаю: сижу, читаю книжку, которую впарил мне Гаврилюк. Такая сложная муть… придет же в голову писателям – их двое, причем, один‑то красноярец, а другой ну явно ма–асквич. Фантазмы, колдунизмы, ясновидение, политика, машина времени, шаманы, японские единоборства, какие‑то расследования и прочая херня закручены так, что надо ломать голову. Но лучше, полезнее, читая эту книгу, головой кушать. Я и жевал, читая.

Никак не раскачаюсь на статью, обещанную Пономаренко. Какая‑то апатия навалилась, лень, желание послать все в жопу и пожить без забот. Вот тебе и пенсионерская жизнь.

Устал я за зиму. Начиная с сентября, когда пошли слухи о развале Крас Эйр; потом, когда слухи подтвердились, увольнение; лечение этой чесоточной экземы; забор на даче; суета с техосмотром; потом этот суд; попутно – ремонтно–дачно–дорожные проблемы; параллельно – мучительное создание новой повести, ожидание отзывов и реакция на них, волнения насчет издательства; да все эти праздники, подарки; да ходьба по больницам–собесам; да покупка этой проклятой квартиры и повисший долг, – разве этого мало за полгода?

Толя признался мне, что тоже попался на крючок: читал до полчетвертого мою повесть, оторваться не мог. Мне приятно.

Я разобрался с порталом Проза. ру, выложил все свои произведения, фотографию, краткое резюме. Уже читают человек 30, есть и рецензия. Вот совсем другое дело. Здесь я, наконец, обрету массового читателя и быструю обратную связь. А лазить по форумам – убийство времени.

После обеда. Читателей у меня на портале уже полсотни. Некоторые заглядывают даже в «Практику полетов» (женщины!). Правда, нет гарантии, что, открыв, тут же и не закроют. А счетчик себе считает.

Контингент интересующихся: пишущие люди, в основном, спецы по малым формам. Много евреев. Надо полагать, большинство тусующихся здесь – графоманы, не принятые издательствами. Как и я.

Но все ж и не пролетарии меня читают.

Вчера весь день гнил у компьютера. Недостаток этого портала: сброшенные произведения отображаются сплошным текстом, и авторам тут же совет – отделять каждый абзац двойным пробелом. Но так как у меня двойной пробел несет определенную нагрузку, я не поленился и прямо на портале (есть такая опция) выправил «Страх полета», вынося красные строки подальше. Убил три часа и глаза, но зато получилось красиво, и читающему будет легче принимать.

«Раздумья» выложились с абзацами, но где‑то в середине текста есть пара глав, где сплошной текст. Это зависит от старых ошибок, которые я потом исправлял разными способами, особенно прямую речь. Потом, когда научился, текст стал везде одинаков, а вот «Раздумья» стали для меня полигоном для компьютерного форматирования.

Что касается почты, то никто не пишет, да я и жду‑то только весточку от Михаила, насчет АСТ.

Вечер, камин, три рюмочки, под капусточку, селедочку и макароны по–флотски.

Намахался лопатой, но расчистил палисадник, а это – 15 кубов слежавшегося снега. Руки, плечи, спина, щиколотки… А… принял наркозу, так и ничего вроде.

Позвонил с чердака Наде. Она доложила, что звонил Пономаренко: торопит со статьей, и объем – страниц 7–8. Ну, сделаю. Завтра с утра и начну.

А в камине не спеша горит вяз, коряга; тепло… Печку второй раз протопил, догорает, через час закрою трубу, но щелочку, на палец, оставлю: на всякий случай. В доме +25, на часах 8 вечера. Только стемнело. Валенки сохнут на печи. Ноутбук играет Круга. Ну что человеку ещё надо?

Нет, женщины мне не надо. Это уходит. Мне важнее теперь синее небо, чистый воздух, морозец – и свежесть в душе. Свежая старость, когда силы ещё есть, болячки особо не донимают – по крайней мере, не до такой степени, чтобы диктовать линию поведения, – и мозг ещё требует нагрузки. Вот завтра и нагружу его.

Досмотрел «Стиляги». Плакал. Хороший фильм. И не в водке дело: там три рюмочки. Просто душа, наконец, приняла.

И эти суки поучали меня: «Скромнее надо быть!»

Да уж. Индивидуальность Личности многого стоит. Надо выстрадать.

А я потихоньку продолжаю свои мемуары, так, бездумно. Потом выберу что надо, свяжу, может, ещё книга получится.

Два месяца, как написан «Страх полета». Куда бы его ещё приткнуть, чтобы круг читателей расширился. Потому что надежды на АСТ нет. Михаил что‑то так до них и не дозвонился, написал мне и умолк. Да 99 процентов того, что откажут. Не то это издательство, чтобы без выгоды взять вещь.

А интересы у читателей нынче… скажем так: или помойные, или выспренные. То им экшен подавай или политику, то их заносит в трансцендентальные выси. Я же старомоден.

Залез ещё на один портал, разместил там «Страх полета», но там сначала рассматривают, а потом решают, размещать или нет. Письмо с подтверждением регистрации прислали. Ну, посмотрим. Ищу ещё.

Поменьше, поменьше публичных оценок, понейтральнее надо быть. Я на форуме авиа ру в авторитете, а значит, над схваткой. И вообще, поменьше выступать.

Мучаюсь желанием ткнуться ещё в какое‑нибудь издательство. Да только, почитав про кухню издательской деятельности, убеждаюсь, что никто мне льгот не даст: всем нужен только эксклюзив на три года, а то и больше. Оно мне надо?

Я бы хотел просто издать книгу, без правки, без эпатажа, отдав права на нее на год. Мало будет – продлить ещё на год. Так ещё можно работать. Но это несбыточно.

Внутри себя я сейчас не чувствую никаких задумок, и вряд ли меня хватит на большее, чем литературно–художественные мемуары. Отдам права на книгу, успокоюсь до того времени, как кончится первый договор с Эксмо на «Раздумья», а это ждать ещё больше года; да не забыть осенью предупредить их, что продлять его дальше не буду.

И ещё гложет то, что я – уже не начинающий, уже изданный, и не раз, автор, – не могу пристроить повесть, как мне кажется, превосходящую предыдущие мои книги по уровню художественного мастерства.

Обидно и за эксмовский уровень оформления моих книг, и за их дурацкие названия.

Я широко известен в узких кругах, а хотелось бы, чтобы меня знали издательства, и вообще, чтобы читатели знали, что существует русский летчик–писатель, который пишет об авиации так, как ещё никто не писал.

Вот это «ещё никто не писал» так и подъелдыкивает изнутри. Хорошо ли, плохо ли, но так, действительно, никто до меня не писал. Хочется хорошего редактора и хорошей критики. Монополия жабой давит: я один такой!

Причем, я не прыгаю в глаза, а просто объективно отдаю отчет. Да по уму, знай об этом моем положении хороший редактор, – он ухватится за шанс! Они в интервью все говорят, что мечта редактора – найти хорошего автора.

А я – хороший? Это я для себя хороший, а пиплу подавай иронию, юмор, смехуёчки, детективы, прыгалки–стрелялки, гламур, фэнтези – короче, отдых от проблем жизни. А я, такой хороший, пихаю им тревоги, страхи и разочарования.

Что ж: мне выпало писать в такое вот безвременье. Может, потом, со временем, признают меня.

А что – хочется славы при жизни?

Нет, скорее – признания, и я успокоюсь. Мне важно, чтобы имя мое утвердилось.

А редактору важно прокормить семью, это его бизнес.

А читатели хором поют мне: «читается на одном дыхании!»

Но это не все читатели, а только тот самый, узкий круг, в котором мое имя раскручено, – моя аудитория. Хотя, попади моя книга в читательские руки за пределами круга – он только расширится.

Редакторы, оказывается, заинтересованы в самопиаре автора, и, предлагая им книгу, необходимо кратко и ясно дать им это понять.

Залез на сайт, где выложил свои произведения. Кто меня почитывает там? Одно молодое еврейство. Они же там и пишут, о своем: израильском, эмигрантском, арбатском, чуждом для меня. И я им чужд: рецензий на мои опусы нет.

Вчера спорили с Надей насчет моего презрения к паксам. Она, такой же пакс, справедливо возмущается моей кастовостью. Я попытался объяснить Наде, за что не люблю современного пассажира: за то, что он в массе своей – быдло. Раньше пассажир был нормальный человек, в полете не пил (а летали десятки миллионов!), значит, доверял мне. А сейчас мало того что нажирается каждый третий, так ещё и в спину пинают ямщика. Быдло и есть. Быдло нынче при деньгах, оттеснило нормальных людей и прет массой.

А разговор пошел от требования редакции уделить больше внимания переживаниям пассажиров. Да я не знаю, какие они, эти переживания. Я только могу предполагать. Те же, кто пишет о переживаниях пакса, – сами паксы. А я – Капитан. Я всю жизнь о них заботился, а в старости получаю плевки. И не хочу я вникать в их страхи. Зато я могу им всем показать страх пилота, о котором они только догадываются. И так написать могу я один. Нечего стесняться.

Те сомнения, что мне в свое время открывали знающие люди, – выкладывать или нет свои опусы в интернет, – теперь рассеялись как дым. Я сделал очередной самостоятельный верный шаг – и не прогадал. Не прошло и четырех лет, вернее, аккурат четыре года, как я в интернете, – а сколько это повлекло событий!

Скучная жизнь пенсионера… Ага.

За бортом моросит, и не хочется идти на почту за пенсией. Я все‑таки убежденный домосед. Сижу, цепляюсь за мемуары, правлю главу. Можно уже и Наде показать. А спешить – вообще никуда не надо. Не жизнь, а каторга.

Прочитал вот статью Горького «Как я учился писать». Все‑таки, великий человек, талантливейший самородок, выдающийся ум. Если отбросить идеологию, то много можно почерпнуть в ремесле. Он умел найти и выделить главное во всем. Очень наблюдательный.

Вечером всучил Наде три главы новых мемуаров. Приняла в штыки: вот – оскорбил защитников природы; вот – много пафоса, прилагательных; это будет неинтересно, экшена мало.

Ничего, я исправлю. Главное, чтобы она участвовала. Она создает необходимое сопротивление материала. И как ей ни неприятно вообще мое занятие литературой, я её к этому все равно приучу.

Открыл «Мемуар»: да, по стилю новые главы невыгодно отличаются от всего текста излишним пафосом. Надо переработать стиль и влить в общую струю. И поменьше политики. Я должен быть нейтрален и иронично–доброжелателен.

20 минут подремал под телевизор. Это становится привычным и пугает: что – неужели старость подошла? Так‑то ночью я сплю как ребенок, с 22 до 6 утра. Обычно все‑таки давит физическая усталость, и организм просит отдыха и покоя.

Много ли я работаю физически? Ну, сейчас‑то достаточно. В гараже по лестнице вверх–вниз… со стонами, с прислушиванием к каждому суставу, со все больше заметной неуклюжестью. Тяжелый сварочник, 60 кг, беру на пуп, только хорошо размявшись, хоть и с заметной трудностью, но ещё уверенно. Но, думаю, это ненадолго. После 65 я как раз войду в стереотип своих лет. Жизнь не обманешь. Позвоночник – вот лучший возрастной показатель.

Да… пять лет назад мне казалось, что впереди ещё лет десять мужской силы… Оказалось, старость дежурила на пороге. И первыми сдали суставы.

Вечером смотрели прощальный концерт Пугачевой. Все‑таки великая актриса. В выпуске новостей показали, как её награждал орденом Медведев и как свободно она себя с ним вела. Королева эстрады, что и говорить. Коленки только все больше и больше торчат. И молодец она, что ушла в расцвете сил и мастерства, едва почуяв первые признаки деградации. А то на престарелую и потерявшую уже чувство меры Гурченко смотришь и испытываешь сложное чувство зависти и жалости.

Взял у Игоря книгу Драбкина «Я дрался на истребителе» – воспоминания стариков, собранные в интернете и оформленные в книгу ушлым евреем. У него серия: ещё про бомберов и танкистов. А серию издательства берут, как вот взяли моего Пса. Драбкина Эксмо издало, кстати. Этот экземпляр из допечатки, 3000.

Крупицы правды, не испачканной большевизмом, увлекательны. Так что хоть время занять есть чем.

Сижу вот, прослушиваю религиозные распевы ансамбля Бабкиной. Ну, «Жертва вечерняя» («Да исправится молитва моя») вне конкуренции. Остальные как‑то не особо трогают.

Бабкина, с её ансамблем «Русская песня», конечно, явление. Богатейший инструментарий, только вот буйная фантазия иногда заносит их в такие дебри, что морщишься, отмечая, впрочем, безупречное мастерство и богатство аккорда. В «Жертве», на мой вкус, абсолютная гармония. Это, скорее, светская музыка, но… и абсолютно религиозная, в современной интерпретации. Ну, нравится, и все.

Вчера на концерте к юбилею примадонны Бабкина так интерпретировала известный романс «Мне нравится, что вы больны не мной», что меня корчило. Думаю, Аллу Борисовну тоже, но она мужественно выдержала и даже сказала «Браво». Зал тоже воспринял прохладно. Заумствовалась Бабкина, завыёживалась. И – не получилось.

А вот «Жертва» получилась!

Как подумаешь, что уже никуда не надо спешить, что так будет продолжаться до самой смерти, – оторопь берет. Уже от меня – ничего никому. Я все сделал. Теперь – только мне: пенсия, забота детей…

Нет, не хочется верить, – ведь я ещё кое‑что могу. Но – только виртуально: написать что‑нибудь, чтоб читали.

И что это мне даст? Чувство своей состоятельности?

Внутри все угасло. Я умом понимаю, что вполне возможна ещё вспышка–другая, но это конец творчества. Наступает период созерцания. Читать книги, осмысливать. А свое создать уже нет внутренних сил. Да и что я скажу людям, когда все рушится. Да и надо ли им?

Вот курсанты на форуме спрашивают: куда можно устроиться работать после училища?

На фиг кому они сейчас нужны, со своими 150 часами на Ан-2. Сколько ещё у нас в стране авиапредприятий эксплуатируют Ан-2? Единицы, на Севере, на Востоке.

Ребятишки будут пробиваться по блату на большую технику. Амбиции у всех. И компании будут правдами–неправдами их к себе протаскивать, обходя законы. И пополнится недоучками армия пилотов. И рыхлое, недужное тело безопасности полетов от этого отнюдь не окрепнет.

Что писать, к чему призывать молодежь? К обману, который их ждёт на выходе из училища?

Разочарование охватывает душу. Запал пропадает. Я уже почти смирился. Остается ностальгия по прошлому. Пиши, дедушка Вася, свои мемуары.

Так и их писать охоты нет. Творческий спад, явный. Пошло оно все.

Читаю Драбкина… молодец. Собрал хорошие интервью с асами–истребителями, с технарем, конструктором; кроме того, всякие приказы, другие документы, ТТД и особенности самолетов, – это чуть не треть книги. Увлекательная книга. И – своими словами: мудак так мудак, жопа так жопа, за Сталина так за Сталина. Без всякой партии. И книга сразу ожила.

По ящику периодически смотрим цикл фильмов об Игоре Моисееве. Я вообще без ума от его ансамбля, пожалуй, ни один из видов искусства так эмоционально на меня не воздействует, как танец. Ну, и мудрость Мастера, озаряющая особым светом его интервью. Вот образец творческого человека, прожившего свой век, 101 год, достойнейшим образом.

«Интеллигентность человека определяется богатством его внутреннего мира».

Правители наши могут лишь поддерживать статус кво. Наплодили чиновников, надувают щеки, говорят правильные слова, в частности, о величии России. Вот тут и стоп. Нет его, и не может быть у страны, которая на кнутах и штыках выскочила на динамический потолок, свалилась и, слава богу, сумела чуть выровнять снижение.

Мы отстали от всего мира на сто лет. И ещё сто лет, на уязвленном самолюбии, будем пытаться за ним угнаться. А реалии таковы, что надо облизнуться и принять статус вялоразвивающегося государства.

Рыночная экономика, на которую так уповали дерьмократы, у нас не действует, а клинит сама себя. И ничего прогрессивного она не даст. Обогатятся и укатят за рубеж новые Абрамовичи, и все. Работать она станет, возможно, только тогда, когда командные посты и главные направления захватят иноземцы, вложат свои денежки и будут за них болеть душой. А пока им надо дождаться стабильности, хотя бы на протяжении двадцати–тридцати лет. Видимо, на эту самую стабильность и держат курс наши нынешние правители.

В процессе наработки этой стабильности должен измениться менталитет двух поколений. Наши правнуки должны с рождения не знать, что такое большевизм и Советы. И только потом, в школе, им вложат знания об этом, наряду со знаниями о фашизме, исламском фундаментализме и монгольском нашествии.

Пока же почти двадцать лет страна все ещё катится по проложенным в большевистское время ржавым рельсам, подбирая упавшие при развале куски. Созидать, кроме жилищного строительства на деньги дольщиков, мы так ничего и не научились. Мы до сих пор выпускаем «Жигули» образца 1970 года, не меняя внутри них ничего.

Поэтому подъем на крыло ветхих Ан-2 только оттянет на несколько лет развал авиации, усугубит отставание. Я убедился в этом на примере подъема на крыло престарелых Ан-24 в СиАТе нашими спецами. Думается, надо перестать строить иллюзии. А как оно там обернется – увидим, если бог даст дожить. Но восторга не будет.

Сиди, дед Вася, пиши свои мемуары, о том, как оно было и как уже не будет. И не верь ни единому слову политиков. Спасибо, хоть пенсию дают. И дай бог, чтобы статус кво продолжилось ещё лет двадцать. Будешь жить на даче, при электричестве третьего сорта, 180 вольт, да ковыряться в навозе. А там и жизнь кончится.

Увлекся тут книгой… к стыду своему, политическим детективом. Фредерик Форсайт, «Псы войны», про наемников, свержение режима в африканской республичке, богатой платиной; вся подноготная. Для расширения кругозора полезно. Технологический роман.

Вот так же кто‑то читает моего Ездового Пса, ради интересу: подноготная, технологический роман…

Только у меня присутствует нравственная составляющая. У Форсайта же – чистая патологоанатомия.

Основным моим стимулом для писательства было желание донести до широкого читателя информацию и таким путем что‑то изменить. Но жизнь так быстро меняется к худшему, и особенно в авиации, что я уже оказался в глупейшем положении болтуна, навравшего читателям три короба. Теперь стою как без трусов, и срам нечем прикрыть. Что отвечать тем мечтателям, которые рвутся в небо? И о чем теперь писать, и для чего, главное? А без вдохновения перо валится из рук.

Надо найти новое увлечение. Слава богу: то лет десять я конструировал железные цацки, занимал мозг; потом конструировал и строил дом, тоже десять лет; последние десять лет писал книги; хватит. Теперь надо искать новую творческую нагрузку для мозга.

Прав был Амосов: возраст уже не тот, чтобы задумывать что‑то масштабное. «Войну и мир» я уже не напишу, склероз не даст. Надо находить прелесть в менее масштабных делах, искать гармонию в мелочах жизни.

Вот оно, то время, о котором я со страхом и надеждой писал десять лет назад. Все проблемы отпали, и здоровье пока ещё есть. Вроде я какой был, такой и остался. 65 лет особо не гнетут, за исключением суставов: присесть для меня – уже мучение. А зарядку делаю, но – кроме приседаний. По опыту знаю, что изнасилованное колено будет мучить месяцами – зачем рисковать? Ну, нет уже хряща, износился; спасибо, хоть ходить не мешает. Правда, зимой тут прошелся подряд 5 км, потом неделю ноги болели.

Амосов пишет, что в старости надо все больше и больше дисциплинировать себя и наклонять к тренировке, объем которой должен увеличиваться, а не уменьшаться. Все дело только в мере. Надо и нагружаться, и мерзнуть, и голодать, быть тощим. Склероза надо бояться.

Но он же и оговаривает, что наследственность помогает. Маме моей вот скоро 91, она щебечет по телефону, что умирать не хочется. Я даже боюсь дожить до девяноста. Ведь она уже лет шесть как не ходит. Мы её к бабе Маше два года назад под руки еле довели, 200 метров. А мозг активен, она общественница, это её поддерживает.

Мне бы хоть до 80 дотянуть – это очень приличный возраст для пилота. Ещё целых пятнадцать лет. Надеюсь.

А вообще, Вася, давай‑ка потихоньку глуши в себе публицизм. Сворачивайся и не выставляй себя на посмешище. Пиши тихонько в стол, мемуары, без морали – ты её уже всем высказал в «Раздумьях». Чисто лирические воспоминания. Не надо резких движений, вообще поступков. Истай, растворись. Без тебя обойдутся. Книги твои работают – и пусть.

Контролирую давление. Оно стабильно, вот уже год, а то и больше. То есть: стрессы кончились. Хорошо, что был готов в любой момент к изгнанию из авиакомпании, понимал, что синекура кончится, и воспринял увольнение как естественный ход вещей, без всякого протеста и переживаний. Ну, Надя эмоций добавляла, но пережил.

Вот так и живи. У тебя в жизни все сложилось, проблем нет, и если бы верил в бога, то свечки ставил бы регулярно.

Чувство покоя души стоит уже вот–вот, на пороге. Гармония. Радости мелочей жизни.

Читаю Андрея Архангельского. Ну, горожан, натуральный. Как ему важно, чтобы человек, обязательно житель мегаполиса, трещал моском – это, видите ли, оч–чень важно, чтобы влиться в ритм червей в выгребной яме. Про деревню он не пишет, а про провинцию – с явным убеждением, что так от бога заведено: счастливчики живут в столицах, а неудачники… лузеры… в замкадье.

Это я‑то – неудачник. Он с возмущением и бравадой сообщает, что не нажил честным трудом жилья в Москве – мол, дорого; он снимает квартиру. Это – дешевле? А я – нажил, так же дорого, почти как в Москве. Тушенку, правда, жру до сих пор.

Ну да какие его годы, 35 лет. Но ву–умный. Умеет болтать о чем угодно… за то и держат. Горожаны…

А мне ни–че–го этого не надо. Наплевать. Наплевать на войнишку с Грузией, на демократию, на театр, на эту Робски, которую он даже вроде как подхваливает. Пусть они себе там. А мы пусть себе тут. Как он выразился, уже с колен не поднимемся… на своих дачах.

Половина России не поднимается с колен и кормит себя с земли. И горожаны, кстати, тоже, по выходным.

Эти дождички хорошо пролили свежие газоны; надеюсь, прорастут. А старые через недельку уже косить буду. Хорошо! И будет гармония – физического труда, душевного отдыха, не особо обременительной умственной работы, тишины и свежего воздуха. Это стоит подороже нервных удобств мегаполиса.

Нет, ну, 90 процентов он пишет важных вещей. Он борется за духовность в искусстве и литературе, за человечность отношений, за высокие идеалы. За это я его ценю.

Ну, ещё вот Радзиховский такой же, но тот – политик. Иногда интересно его читать. Для общего образования.

Архангельский тут в статье про труд отмечает с горечью, что отношение к работе у большинства – как к каторге. И не находит в современной литературе примера, где описывается радость труда.

Ну, ещё прочитаешь ты Ездового пса.

Он тут формулирует нынешнюю сверхзадачу интеллектуала: всячески сохранять свое креативное существование как пример иного способа бытия – в пику всеобщему, обывательскому. Мол: глядите, как можно существовать! А вы?

Будоражить общественное мнение. Нарушать благостность в гостиной…

Да, ребята. Болтунов нынче развелось. Вся Москва, да и вторая столица тож.

Ещё одно. Мол, когда рекламируют «никакой» фильм, то упирают на то, что он никого не оставляет равнодушным, спорный и т. п. Тут журналист сам себе противоречит. О никаком фильме никто вообще говорить не будет, а пиаровский ход остается на совести рекламщиков.

Это мне обидно стало за то, что и о моей книге, которая, уж точно, никого не оставляет равнодушным, могут так подумать: да никакая книга, не о чем базарить…

Все ж‑таки полезно иногда соприкоснуться с умищем. Хоть он и болтун, но одно то, что высказывает свои, самостоятельные мысли и призывает к этому остальных, похвально.

Чтение этих коротких опусов как‑то укрепляет меня в уверенности, что я способен послать кого угодно куда угодно, если почувствую в этом необходимость. Уже дорос до понимания, что имею свое «я». Да и пора бы уже. Хватит оглядываться на лай из подворотни или мнение двора. Думайте обо мне что хотите. Я был к вам доброжелателен, а теперь, если не нравлюсь, – идите себе подальше.

Все читаю этого Архангельского… и как‑то плавно начинаю подозревать его в заангажированности, в частности, пресловутой Робски: он о ней чуть не в каждой статье упоминает как о явлении. А она пишет барахло, от её опусов на версту веет парфюмом. Следуя совету того же Архангельского, это та литература, которую смело можно – и нужно – не читать.

И вообще он явно кренится в сторону сильных мира сего с Рублевки. Язык подвешен, квартиры нет… Он тебе о чем хочешь напишет: платят, видимо, хорошо, держат при ноге… И про войнишку с Грузией – уж очень часто и очень гражданственно… обгадилась бы она трижды, вместе с Абхазией и той Осетией, – мне до них дела нет.

А я должен ориентироваться на свой житейский и жизненный опыт, на свой уже выработавшийся вкус, и поменьше заглядывать в рот – пусть даже талантливым борзописцам, тем более, из «Огонька». Я – сам Ершов.

У него несколько коньков: Робски, Шнур, Гришковец, Земфира, Сорокин; он о них прям поет. Ну, фашизм, война, мегаполис. И по специальности: театр, кино, музыка, литература, телевидение.

Он очень молод, дитя поколения, зависшего между цинизмом нынешних сорокалетних и тупым прагматизмом двадцатилетних (по его же выражению). Он мыслит столь по–новому, что такие как я для него – мох времён. Но читаю его статьи с интересом, как и Радзиховского.

Они – дети большого города, которым очень надо уметь в нем вертеться. Слово «провинция» для них нарицательное, символ отсталости и безнадёги. Поэтому мне, убежденному провинциалу, деревенщине, лучше послать бы их в задницу. На случай катаклизма они останутся невостребованными и бесполезными нахлебниками. А Москве они нужны, она их выращивает, держит на поводке, платит за работу – болтовню по уложению народных мыслей в нужное Рублевке русло.

Но я их читаю, чтобы попытаться понять, как мыслит молодежь – та смена, к которой я, в наивняке своем, так пылко обращался.

Мы до конца так и не поймем друг друга. Слишком резко переменился строй, рухнула преемственность, появилась какая‑то новая правда, за которую ухватилась молодежь. Мы‑то воспитывались во многом на ценностях отцов; нынешние мальчики плюнули на растерянность или закостенелость своих родителей и поперли за потоком фекалий из канализации Штатов. Это будет не совсем полноценное, ущербное поколение, фрондеры со ссадиной в душе.

Вот это все надо обязательно иметь в виду. И осмыслить до такого состояния, чтобы дать себе ответ: а стоит ли мне вообще обращаться к молодым.

Я как всегда отстаю от жизни. Надо было писать лет этак в сорок – сорок пять. Тогда бы мое мировоззрение дошло до мозгов поколения 65–70–х годов рождения. Да только всех нас ждала перестройка…

Вот у меня перестройка как раз идёт внутри. Моск требует ответа. Моск голоден.

Висело и висело в интернете вялое общение с этими «вКонтактами»… плюнул, ушел оттуда, обрезал махом. Надо будет – найдут почту, напишут. Развлекать их – «дедушка, голубчик, сделай мне свисток» – не хочу. Потихоньку утягиваюсь в тень, в глушь, в Саратов… Ещё вот на почту, e‑mail, надо плавно перестать отвечать. Пацаны эти из Читы достали: им игрушки, а мне надоело.

Как‑то уже почти не колышет реакция издательств. Надо им будет – пусть отыщут меня. Не надо – обойдемся. Мне хватило урока отношений с Эксмо. Телевидение вон сумел отшить – и все: я для них умер. И уже никогда они ко мне не сунутся, и я счастлив. А уж с издательствами теперь буду разговаривать вообще сквозь зубы: я их дольше ждал в свое время, перегорел. И даже если век меня больше не напечатают – обойдусь.

Первый год у меня такой спокойный: никуда не спешу и не опаздываю, не надо сочинять ненужные бумаги, никто надо мной не висит и не требует отчета, ни для кого не надо создавать видимость работы, ни перед кем не надо оправдывать свое существование. Я – на заслуженном отдыхе. Мое давление стабильно. Я не знаю, что такое бессонница. Я живу в гармонии и удовлетворенности. Мы с Надей спокойно разговариваем друг с другом и засыпаем в объятиях. Такого у меня в жизни ещё никогда не было.

Может, это и есть счастье?

Когда Никиту Хрущева выгнали на заслуженный отдых, считалось, что для его деятельной натуры политика дачные заботы будут смертельным унижением. И правда, он скоро умер. А я, наоборот, всю жизнь мечтал о своем доме, – и вот мечта осуществилась.

Вот бы теперь мой коллега и однокашник Коля Андреев из Ленска спросил меня: «ну, ты себя реализовал?»

Я б ему нашел что ответить.

Покой. Интернет листаю лениво. Почта небольшая. В связи с катастрофой французского Эрбаса-330 небольшой всплеск активности, но говорить не о чем: это случилось над океаном. Мне тут по телефону, как всегда, звонили из СМИ, интересовались мнением. Я сдержанно высказал свою точку зрения. Ребята попали в ловушку, деваться было некуда, возможно, турбулентность и молния, а самолет‑то электрический. Настоятельно просил их мою фамилию не озвучивать. Там, как всегда, Толбоев все объяснил: много, мол, электроники, а прямого управления нет. Он, по–моему, прав.

Я скрываюсь от мира на даче. Посыпаю песком дорожки, любуюсь обустройством, не спеша делаю то, на что упадет взгляд. И думаю себе: вот так живёт множество людей, в своем узком мирке, подальше от глобальных проблем и офисного шебуршания.

Один из читателей предложил мне ознакомиться с творчеством Игоря Фролова, борттехника, афганца. У него приличное количество вещей. Я кое‑что просмотрел. Ну… это не мое. Интеллектуал, грамотный, хороший язык, но война, да ещё афганская, как‑то слегка отталкивает. Уж очень много о ней нынче пишут. Кому только не лень.

Да, эти ребята пережили такое, что не дай бог. Но не война в Афганистане определяет направление нашей жизни. Она скорее вывих. Она была каплей, которая даром упала на уже и так перевесившую чашу весов.

Я не очень люблю военную тему вообще. Уж слишком навязла она в зубах с раннего детства. И в зрелом возрасте, не без помощи задумавшихся об этом феномене раньше, я пришел к выводу, что в нынешнее время мертвые из героического военного прошлого хватают за ноги живых.

Не потому ли подавляющее большинство «афганцев» – несчастные люди с надломленной психикой. Они не ко времени пришлись. Не до них.

Вот и я стал продуктом цивилизации. Я отмахиваюсь.

Но я за свою жизнь пережил достаточное количество негатива, от последствий которого инстинктивно спасаю остатки нервной системы. Мне кажется, я чисто по–мещански заслужил покой.

Ёлки–палки, восемьдесят лет льготного трудового стажа в небе даром же не даются! И то, что одним судьба напихивает полон рот в считанные минуты, у других растянуто в долгий и тягомотный путь. Не знаю, что тяжелее, а нервы жрёт так же.

Поэтому я ухожу от всех этих обязаловок и стараюсь спать спокойно, несмотря на то, что у них, где‑то там, – «негров убивают».

Ещё афганская война не привлекает меня потому, что она была напрасной. Мы вломились к ним в дом и получили за это наказание. И как ты ни описывай, какие муки испытывает солдат, тем более, афганец, – морального оправдания этим попавшим в беду людям я найти не могу. Наших погибло 13 тысяч, а афганцев сгубили миллион. За что?

По крайней мере, я молчу об этом. Ну, судьба такая.

А у них же болит! Они же не виноваты! И дальше они живут уже только памятью.

Мои‑то опусы нынче никому не нужны. Не приладишь их ни к какому месту. Я только зря хватаю за ноги живых, идущих своим неизведанным путем, непонятным для меня. Да они не очень‑то и внимание обращают – просто стряхивают, как грязь с сапога.

Мальчики только сопливые ещё льнут. Эх, мальчики, вы лучше просчитайте, выгодно ли это вам, а романтику вытрите у себя под носом.

Кстати, зачитался Фроловым. Интересно пишет, реально. И мат у него в жилу, совершенно не напрягает. Видать, пора отбросить чистоплюйство и принять язык, каким общаются на войне, применительно к военной теме в литературе.

Все читаю Фролова. Честно сказать, ранние его рассказы рефлексивно–витиеваты и утонченны, не для среднего читателя. А потом афганская война быстро очистила эстетическую шелуху, и в «Бортжурнале» видим уже сложившегося писателя, понимающего, что есть главное в жизни, и умеющего просто об этом рассказать.

Литературно–критические его статьи и эссе – галиматья. О Мандельштаме… О Шекспире… Вот прям борттехник – и аж куда тебе филолог. Я в этих дебрях заблудился.

Нарыл ещё и интервью с Фроловым. Как ни странно, он совестью не страдает, свое участие в войне воспринимает как защиту интересов государства за рубежом, ностальгирует по войне как по своей молодости и даже проявляет чуть не синдром легионера: наша жизнь здесь плохая, а война была – лучшее, что он испытал в жизни; он чуть ли не тоскует, и в этом и заключается суть его слов о том, что война всегда с ним. В этой войне он ничего не потерял. Вот так.

Это, конечно, не значит, что кому война, а кому мать родна. Он не любил войну, но раз она стала составной частью его жизни, самой яркой страницей, то уже не отпускает.

Возможно, этот комплекс полноценности он выработал как самозащиту и вбил себе в мозг, что «Чикалов летал на четыре…» и пр. Так легче жить.

А по жизни он умеет заводить связи и пользоваться ими: вон в финал какой‑то премии уже попал, член Союза писателей, работает ответственным секретарем уфимского литературного журнала. С образованием авиаинженера.

«Мы вели пассивную защиту на выживание…»

Ага. И в результате этой пассивной защиты погиб миллион афганцев.

Все, Вася. Это случай, аналогичный недавнему знакомству с личностью этого… как его… ну, того грузинского режиссера–гения, который националист и ненавистник всего русского… ага, того самого, Отара Иоселиани.

Не все то золото, что блестит. «Эстетика войны…» Противоречивая личность.

И все‑таки повесть его мне понравилась. Но и только. Эксмо тут же её хапнуло и издало под названием «Вертолётчик»… но с заставочкой на заднем плане: «Бортжурнал №…» – короче, родное название он отстоял.

А я свое – не смог. Теперь вот оправдываюсь перед читателями, разъясняю. Сделал штамп–разъяснение для подобных писем: видимо, оно ещё не раз востребуется, потому что люди запутались в названиях моих книг, спрашивают.

Ну, а с другой стороны: упоминание множества названий с моим именем работает мне на рекламу.

А зачем она мне…

Я сам‑то личность противоречивая и порядочное дерьмо, если копнуть поглубже. Мне лучше не светиться, а спрятаться в лесу и вести пасторальную жизнь скромного пейзанина. А мнение общественности пусть себе витает в интернете.

Ещё нет и 4–х дня, а картошка прополота. Полол не спеша, с периодическим лежачим отдыхом и чтением книги. Последние рядки заканчивал под моросящий дождик: какой‑то малоподвижный фронтик стоит и периодически насылает вялые заряды.

Вот когда работа в кайф, когда, сбрив былинки, чувствуешь легкую усталость, то «сад» становится дачей. А когда у пролетария в саду ряды грядок, как в колхозе, то «дача» превращается в огород, обязаловку и каторгу.

А поэтому нальем‑ка себе кружечку холодного светлого пива. Жизнь прекрасна. Абсолютный покой. И ни–ку–да не надо спешить. Впереди только смерть, зачем же её торопить.

Всю жизнь — бегом. Всю жизнь – наспех, не успевая, вдогонку, на нервах. А теперь я заслужил покой. То есть: я делаю все то же, но – в охотку, по желанию, с возможностью бросить при необходимости и продолжить, когда мне будет удобнее. Я дозирую свою физическую нагрузку не необходимостью сжаться, собрать все силы и успеть к сроку, а наоборот, с сознанием, что – не горит, что моя нагрузка зависит только от моего желания.

А не приведет ли эта свобода к «лучше умереть, чем спать?»

Засыпает прежде всего моск. А у меня он – рабочая мышца. Я каждый год сочиняю по книге. И идёте вы все пляшете. Попробуйте‑ка сами.

Господи, пошли здоровья братьям Абрамовичам за то, что дали мне возможность нынешней свободы. А так бы гнил у компьютера в том вагончике, гробил позвоночник и суставы, мучаясь необходимостью сочинять пустые бумажки и получая за это деньги, которые все равно уйдут в прорву.

Ничего же – хватает нам денег и без моей работы. И без Надиной будет хватать.

Главное – расставить приоритеты в пенсионной жизни. Что все‑таки важнее – гнить на работе для того, чтобы спустить заработанное в две недели пребывания на турецких берегах, или найти другие ценности?

Вот я их и нахожу.

Попил пивка, теперь имею право поваляться с книжкой. Хорошо подобрал интервью Драбкин. С удовольствием читаю.

Вышла тут на меня одна экзальтированная особа, помешанная на авиации. У нее, видите ли, все в жизни было потеряно, два года депрессии, врачи развели руками и пр. Как‑то выкарабкалась, работает дворником и уборщицей в больнице, за 5 тысяч… потребности сведены до минимума. При этом пишет стихи, выложила их на форуме.

Я знаю таких несчастных, ранимых людей, больших детей по жизни. Их все жалеют и как‑то брезгливо обходят; они одиноки, витают в эмпиреях, страдают, рефлексируют, плачутся в жилетку. И кому – мне ведь плачутся; она не первая.

Они думают, что я любого пойму, любому посочувствую, посоветую, как жить; считают, что у меня хватит сил и доброты на всех.

А я устал от всего этого. Я совсем не таков, каким меня представляют по моим книгам.

Профессор Лебединский хрипит: «Плакала берёза». Когда‑то эта песня трогала меня до слез: ну, болела ссадина на душе. Теперь все позади.

Как «пейсателя» Надя меня вроде приняла. Все же обширная почта, поползновения СМИ, стопки книг, изданных «как у людей», да и на её работе коллеги мною интересуются. Но я по жизни ретроград, далеко вперёд смело глядеть не умею, и она это знает, её это тревожит, она советует мне не выступать. Да я и сам вижу. Пописал – и хватит.

Это, по идее, называется духовным кризисом писателя. Я не вижу смысла нести людям что‑то ещё, кроме уже донесенного, и то, за это донесенное я уже сполна получил по шее.

А писать все ещё хочется. Но это пусть зреет до снега.

В возрождение отечественной авиации мало верится, даже и после громких заявлений на высшем уровне. Государство щеки надувает, а по сути, способно только чуть увеличивать пенсии за нефтедоллары. Власть, хоть и опирающаяся на силовые структуры, бессильна свернуть с накатанного пути; мало того: темные силы диктуют власти, чтоб не рыпалась. Убивают видных людей, уже не олигархов и не воров в законе. Серия убийств представителей всех ветвей власти. Какая ж это власть. И ни ФСБ, ни МВД, ни сам президент не способны что‑то изменить. Так что об авиации и речи нет. Вернее, только речь, с надуванием щек.

А может, народ подготавливают к сильной руке.

Короче, не надо мне лезть на позорище. Имя я себе сделал, и хватит.

Пишет из Ганновера коллега и ровесник, бывший пилот. Ну, дифирамбы книге «Аэропорт 2008», что я, мол, раскрыл всю подлую суть совкового оскотинивания человека и пр., да и в методическом плане хвалит.

Это он остальных моих книг не читал. Но этой купил пять штук: одну себе, две внукам, одну генсеку ИКАО, одну в ЕС в Брюссель. Во, реклама!

Хороший, наивный человек. Летать бросил после того, как его вдвое перегрузили на Ил-86 в рейсе на Норильск, еле долетел. И на все рапорта – ниоткуда ни звука. Он решил уйти на пенсию, пока жив. Ну, нашел место на земле, в Германии, приглашает в гости. Оставил и телефон. Я позвоню, может, у него есть интернет со скайпом, пообщаемся.

Моя почта небольшая, но завязался разговор с летчиком–ученым, работающим в области ресурсов экипажа, нашего CRM. Он мне как‑то прислал свою объемистую книгу; теперь она пригодилась, я заинтересовался, появились вопросы.

Что‑то зачитался я Н. И. Плотниковым. Он – ученый, авиационный эколог–психолог и прочая, бывший пилот, даже на Ил-18 летал; впрочем, ушел с летной работы в 33 года, налет 8000 часов. Ныне – генеральный директор консультационной фирмы ЗАО «Исследовательский правовой центр «Авиаменеджер» в Новосибирске. Книгу свою он мне ещё два года назад прислал. Книга о ресурсах авиации; в частности, меня увлекли главы о ресурсах экипажа, пресловутый CRM. Он тут прислал письмо по мылу, я ответил, завязался диалог.

Но язык у него – такой канцелярит… Кстати, не очень‑то он читал Пономаренко, и мнение о нем имеет не очень высокое; любит больше иностранцев. А жаль. Ну, у человека свой путь.

Он хочет задать мне, как эксперту, ряд вопросов. Меня корчит от словечка «эксперт». Нашли эксперта – только по тому признаку, что я выболтал в своих книгах то, что умалчивалось. Ну, посмотрим, о чем будет спрашивать.

Что‑то знакомства у меня интересные: то профессор, то академик, то главный редактор, то генеральный директор, то, понимаешь, банкир… Белов, кстати, регулярно присылает фотки либо с курортов, либо с авиасалонов.

Ага, на безрыбье я прям величина. Нет, Вася, тебе место – в лесу.

Я становлюсь все нелюдимее. Надя меня костерит, что некоммуникабелен. И правда: столько было контактов – а зачем они мне нужны; я их спустил на тормозах, и вряд ли кто снова ткнется ко мне. Ну не о чем говорить. Мне надо осмыслить мое новое положение.

Да, собственно, какое положение. Пенсионер и все. И правда, за гробом будет некому идти. Да мне и неважно все это.

Неужели ничего больше не напишу?

Пустота в голове и один вопрос: зачем писать? Кому это надо?

Надо это только мне, чтобы занять себя творчеством, чтобы мозги работали, чтобы не давила тоска безделья зимними вечерами.

У Нади на тумбочке лежат «Раздумья ездового пса». Перечитывает, а по сути – впервые читает внимательно. И то: когда меня дома нет. Но, как сама сказала, она меня как писателя уже на 50% признает. Вот так наша жизнь изменилась.

Старость подошла на 65–м году жизни. Желание уединения и покоя, размышления, усталость, уход в себя.

Старость и в том, что равнодушен стал к одежде: хожу в одних старых джинсах и таких же старых башмаках. Ну некуда мне одеваться. Театр не привлекает, скорее, отталкивает. Тусовки не для меня. Общение ничего не даёт, кроме скуки. Вот ещё на концерты с участием внучки хожу с удовольствием.

Как быстро пришло разочарование публичностью. А иные спят и видят, как их носит на руках толпа и рвут автографы. Мне это все тьфу. Я со спокойной совестью отшиваю журналистов, отказываюсь от встреч с читателями, которые мне не интересны. Обязаловка все это.

Цель жизни – отдать авиации все что могу – как‑то размылась. Авиации не слишком‑то нужна моя отдача: она сама чует свою близкую смерть. Молодым летчикам я нужен лишь как символ. А на символ я не тяну. «Наш Сент–Экзюпери» – это фиговый листок, которым хотят прикрыть нищету. Я лишь один из множества борзописцев с легким пером, возникший на авиационном безрыбье, единственно, честный и открытый для людей. Простота, которая хуже воровства. Кто меня раскусил – а таких все больше, – тот испытывает сложное чувство обманутой надежды. И сам я его испытываю, вглядываясь вглубь себя. Меня хватило на три пука. Да и совесть грызёт перед теми, кого приручил.

А как только уйдет интерес к жизни, я умру. Так все умирают.

На авиа. ру меня обидели. Тема посадки с боковым ветром, я решил выложить маленькую статью, у меня валяются два таких технологических рассказа. Выложил под своим ником – не берет! Ещё раз – снова не берет. Да провались оно. По зрелом размышлении, лучше вообще не высовываться. Там умников–пилотов без меня хватает: выступили и Денис, и Леха, и другие, эрбасники. Мое видение проблемы устарело.

Вот ведь: ещё цепляет, и хочется квакнуть свое слово. Надо это в себе подавить навсегда. Вякнешь – потом сам же пожалеешь.

Полдня сижу, читаю. Берроуза полторы книги проглотил, как будто читал в первый раз. А вечер посвятил Москвителеву, бывшему Главкому ПВО, у меня на ноутбуке есть его книга.

Ну… армия есть армия, мне она, в общем, чужда. Человек, летчик, пишет о своих полетах скупо, зато об организационной работе, о персоналиях, – очень обширно. А на старости его взял к себе советником Квочур, так старик прям разошелся в хвалебной оде начальнику. Вот это в его писанине явно не понравилось, а так, в общем, ничего книга. «60 счастливых лет в авиации». Говорит, что умеет наслаждаться жизнью. Похоронил жену, с которой прожил 46 лет, и тут же женился на молодой. В 77 лет ещё крутил пилотаж на Як-52, с перегрузками 5G. Счастливый человек однако.

Открыл тут книгу Шкловского.

И закрыл книгу Шкловского.

Его огромная голова была забита этим интеллектом, кушать некуда. Мой жалкий моск против него – просто средоточие примитивных рефлексов. Какие умные люди бывают.

И кто читает сейчас того Шкловского? О чем там читать.

А человек же мучился, пытался донести. И как много и концентрированно.

В обществе таких людей мне было бы неуютно, как среди инопланетян.

Такая напряженная и тонкая духовная жизнь – не для меня. Я – простой ездовой пес. И не рыпаюсь.

Если бы книги писателя, литературоведа и критика Виктора Шкловского подвигли читателей к литературному труду, нынешний книжный рынок не был бы забит чтивом. А он им забит. И много ли все‑таки настоящих писателей выросло на мироощущении, выплеснутом для них Шкловским в своих книгах?

Я далеко не гений, но мои книги подвигают людей к действию в любимой мною сфере жизни. Люди принимают решение и идут в авиацию, работать в чуждой человеку стихии.

Может, их единицы, но это – практическая отдача от моих жалких, не обремененных интеллектом книжонок.

Труды Шкловского – обременены, даже сверх меры. Но – не востребованы. А когда общество дорастёт до необходимости столь глубокой интеллектуальной загрузки, они уже устареют и будут так же не востребованы, как нынче Диккенс, Толстой или Достоевский.

Ага, Донцова скажет: мои книги нынче востребованы десятками миллионов. Меня Шкловский подвиг.

Но сотнями миллионов востребуется постоянно и туалетная бумага.

Кого и на что подвигли книги Донцовой и иже с нею?

Вот и думай тут.

Так все же: реализовал ли ты себя, Василий Ершов?

Вечером нагнул себя к Мандельштаму. Днём было – к индусу Рабиндранату Тагору, а вечером вот – к русскому классику. Ну, Тагор от меня как‑то далёк. Ну, гуманист, индейский. А вот наш, русский, Осип Эмильеич… нет, тоже как‑то не очень. Вернее, даже очень как‑то не нравится он мне.

Мандельштам, дитя явно не своего ужасного времени, уж слишком рафинирован. Уж такое прет из него поэтическое богатство, что мой бедный спинной моск отказывается брать на себя непосильную ношу.

Для меня стихи – это Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Маяковский… Никитин. Чудесное «Утро» Никитина: «И стоит себе лес, улыбается…»

Я это утро и улыбающийся солнцу лес познал с детства, босиком по росе. А мне тут впаривают урбаниста Мандельштама, который в деревне не смог спать на сеновале и скорчившись просидел всю ночь на стуле, боясь этих… сверчков, кузнечиков и прочей, не городской живности. Зато он умозрительно так познал и так описал эту природу и эту «жись», прям как никто.

К любителям поэтических кроссвордов я не отношусь, явно. Поэтому… не для меня писали Цветаева и Ахматова, на которых молится интеллигенция.

Я не отношусь к интеллигенции, я отношусь к вонючим ездовым псам.

И вот не лезет в меня Гумилёв, не принимает душа изыски поэтов серебряного века, акмеистов и прочая, и прочая. И Мандельштам не для меня. И этот… Бродский.

Ну, утонченность. Ну, огромная смысловая нагрузка. Ну, работа для мозгов.

А я люблю дерьмо. Размешаешь его в воде, подкормишь травинку, глядишь – и пошла в рост, и дала конкретный плод, и чудо созревания этого плода у тебя на глазах, с участием твоих рук, – вот это чудо мне ценнее абстрактного чуда хитрословосплетений и спрятанного за ними глубокого смысла бытия.

Мое бытие – вот оно: с тяпкой в руках, под солнцем и комарами. Это реальная жизнь. Это смысл. Я реалист и воспринимаю жизнь просто, как она есть, без завитушек и двойного дна, без рефлексии. Я пилот, небо научило меня видеть то, что есть, и предвидеть то, что может быть. Мое мышление конкретно.

Простите меня, не понятые мною российские поэты! А также литературоведы, критики и эссеисты. Мы с вами живём в разных пластах жизни.

Да и существуют ли сейчас настоящие русские поэты, живущее в одно со мной время? Время никакое, не вдохновляющее. К чему призывать пипло? К баблу?

Вот все Надя да Надя… Соскучился, что ли?

В старости, после шестидесяти, одиночество становится бедой. Человек уходит в себя, теряет остатки потенциала и духовно опускается. До меня это стало доходить.

Конечно, соскучился. Хоть и командует, хоть и ворчит иногда, хоть и болячки её мучают, а родная же. И все чаще ловлю себя на мысли, что хочется её порадовать, окружить заботой, что ей, смертельно уставшей, так хочется отдохнуть, и я могу как‑то в этом ей помочь, взвалить на себя хоть физическую работу. Хочется, чтобы она порадовалась порядку на усадьбе, чтобы посидела вечером на уютной веранде, подышала полной грудью. Чтобы взяла шланг – и полный бак вылила на свои любимые цветы, а я бы ей шланг тот перетаскивал по первой просьбе.

К приезду куплю свежего мяса и сделаю её любимые отбивные с жареной картошкой. Попарю её в баньке…

Ну, разошелся.

Что же касается правителей, то мне как пенсионеру нечего на них обижаться. С первого августа Путин поднял мне пенсию – за глаза хватает на жизнь.

Мясо берём вырезку, обожраться. Питание доброкачественное; в овощах–фруктах, напитках себе тоже никогда не отказываем. Пятисотка стала для нас как пятерка в прежние времена.

А куда остальные‑то деньги девать?

Каждый месяц можем что‑то покупать – только нам оно не надо, у нас все есть. Безболезненно можем откладывать тысяч 10 в месяц, а то и больше. За год скапливается более сотни тысяч – можно и мотнуть куда‑нибудь на курорт: в Белокуриху или в Загорье. А если с февраля озаботиться, поймать дешёвый тариф, то на двоих и в Турцию вполне можно уложиться.

А я боялся нищенской пенсии.

Но мы ж и вкалывали, чтобы пенсия была не нищенская, да в недвижимость вложились (молодец, Надя!); теперь идёт отдача.

Если не тратить по мелочам отложенное, то с пенсии мы можем, в принципе, через каждые два года менять дешёвую машину на новую, к примеру, на ту же «семерку» – ну что ещё нужно пенсионеру?

Меня тут спросили: ну, когда лучше жилось – в совковое время, летая, или сейчас, на пенсии? И я затрудняюсь ответить. Да, бегучий смысл жизни ушел, ушли большие проблемы, и деньги большие ушли. Зато ещё сохранилось здоровье, пришел душевный покой, кончились заботы о хлебе насущном, о жильё, о детях–внуках и о будущей пенсии. Все обустроилось – живи и радуйся. Статус уважаемых людей остался.

Пожалуй, сейчас у нас лучшие годы жизни.

Но я это говорю уже не в первый и не в пятый раз. И получается, что все годы жизни были у нас лучшие. Тьфу–тьфу–тьфу.

Были периоды тяжелые, даже совсем хреновые, как вот начало нового века. Для меня это была такая нервотрепка, принятие таких решений, уже в очень перезрелом возрасте, – что аукнулось. Особенно 2002–2007 годы. Это было очень насыщенное время: время хороших денег, больших нервов, творческого взлёта, эмоциональных перегрузок, тяжелых переживаний, переоценки ценностей, резкой перемены жизненного курса, время последних рывков стареющего мужчины.

К счастью, рывки кончились; мы пережили этот урок жизни. Теперь крепко держимся друг за друга. Обиды старые как‑то сдулись и потеряли смысл.

Что интересно: вот иной раз рявкнешь, может, и по делу… и нет дальше охоты ругаться. Умолкли, минута–две… и как ни в чем не бывало беседуем дальше. Мы все понимаем, стараемся беречь друг друга. Старость на пороге.

Нельзя, поздно уже тратить здоровье в ссорах и борьбе за лидерство, как вот у наших знакомых. Теперь они глубокие гипертоники, а мы ещё пока – легкие. У нас все есть для жизни; у них тоже все есть… а жизнь‑то теперь вся упирается в гипертонию. Теперь уже давление диктует им: идти или не идти, пить или не пить, встречаться или отложить. А все проблемы легли на детей.

А мы ещё пока за рулем, независимы и можем выбирать. Детей по возможности не трогаем и даже иногда помогаем.

Буцкий прислал новую свою книгу. Традиционно у него некрофилическая тема: об авиаторах – жертвах сталинских репрессий. Но вступительная часть конспективно даёт очень ясное представление об истории создания и структуре ГУЛАГа. Я вот так сжато и четко получил эту информацию впервые.

Что интересно: старики смотрят назад, в прошлое, смотрят конкретно, держатся за прошлое и живут им; а в размытое и непонятное будущее направлен только посыл. И применительно ко мне: надо опасаться вот именно такого понимания моих книг читателем. Я должен вести диалог с молодым современником, а не представлять ему застывшую картину того, что было в наши времена и чего уже никогда не будет. «Наши времена» для меня должны быть не 70–е годы, а сегодняшний день. Но это тема обширная и неблагодарная: мне уже хорошо настучали по голове на форуме.

Но если уж работать в этом направлении, то надо погружаться капитально. И если удастся заинтересовать молодежь не картинками из прошлого, а заставить задуматься над своими путями и своим будущим, – это будет стоить вложенного труда.

По радио мальчишки уродуют хорошую песню «За окном черемуха колышется». Я плюнул, выключил радио, достал аккордеон… Да уж… полгода в руках не держал. Ну да кому я нужен со своей музыкой. А для старика все ж какая–никакая отдушина. Ну, сыграл пару мелодий и отложил инструмент.

На 66–м году я явно деградирую. Все больше и больше одолевает настроение пустого времяпрепровождения, все меньше и меньше желание деятельности. Сижу себе, размышляю. Ощущаю покой, купаюсь в нем. И мысли все растительнее и приземленнее. А может, так и надо?

Во всяком случае, желания снова выступить на людях уже не возникает. Все равно ведь лучше своего Пса я уже ничего не напишу, только хуже.

И самое главное: а кому это надо? Общество быстро перестраивается, и те ценности, которые я свято исповедовал и проповедовал, востребованы только стариками да редкими придурками, вроде меня, ну, ещё шизонутыми, не от мира сего. Письма от них ещё приходят, но сила не за этим пластом общества. Это все сползает в бездну.

Мне кажется, пора затыкать фонтан. Светочем гуманизма и средоточием светлых идеалов в обществе потребителей и хищников мне явно не быть. В лучшем случае, это общество примет к сведению светлые идеалы как пример нежизнеспособности.

Сиди, Вася, себе на даче, радуйся, что ещё есть задумки и возможность претворять их в жизнь молотком и пилой, радуйся тому, что пока не донимают болячки, что есть возможность жить вдали от сумасшедшего, грязного, нервного города.

Вот я рассуждаю о слетанности экипажа и раскрепленном методе. Я пишу о мирке, где учитываются психологические особенности друг друга. И сравниваю с современной системой «человек–функция».

Все неувязки, которые возникают в полете в трениях двух пилотов, двух малознакомых личностей, загоняются вглубь и сжигают живого человека изнутри. И поневоле, постепенно, в целях самозащиты, человек строит внутри своей чуткой и тонкой натуры каменное убежище, где прячет сокровенное. Работа же становится жёстко–бездушной. Такая работа не может приносить положительных эмоций – ну, через пару–тройку лет летного стажа уж точно. Человек окаменевает в своем отношении к Делу, и Дело это плавно переводится в разряд скучной обязаловки, теряя высокий духовный смысл Служения.

И здоровья ведь это не добавит. Человек и так перегружен, а тут ещё внутри уязвленное самолюбие – ведь не до сантиментов!

Так современные технологии губят Личность. Так сообщество высоких профессионалов плавно низводится к социуму делателей денег и, в конечном счете, к деградации общества потребителей.

Высокий созидательный смысл движения общества пропадает. Отдавая все силы добыче баксов, люди мельчают. Они не будут способны на жертву, не смогут противостоять не то что внешней агрессии, а просто неудобствам жизни. Случайная нехватка туалетной бумаги создаст опасный дискомфорт, а отключение электроэнергии будет страшным стихийным бедствием.

Такое общество не сможет существовать без мощной судебной системы. Суд будет решать все проблемы.

Такое общество не способно родить подвижника. И гарлемские помойки будут доминировать в искусстве.

Ну и что ты предлагаешь?

А ничего. Я, к счастью, умру раньше.

А ведь эти молодые пилоты, дожив до старости и оглянувшись, тоже будут ворчать, отвергая новации и считая свой век самым счастливым.

Если только у них к тому времени сохранится потребность размышлять. А зачем?

Наткнулся на форуме на ссылку: человек порекомендовал читать Одинцова. Я залез в инет. Оказывается, Михаил Петрович Одинцов, летчик–штурмовик, дважды Герой, генерал–полковник, 1921 года рождения, написал две книги. Я открыл его «Преодоление», с ухмылкой ожидая обычных казённо–суконных фраз… и зачитался.

Во–первых, это чисто художественная книга, хоть и явно видно, что автобиографическая. Во–вторых, там столько настоящей поэзии и романтики Неба, пусть и немножко лишней, и немножко неуклюжей. Но таких книг о войне я ещё не читал. Очень хорошая книга.

Единственно смущает: автору уже под 90; когда он издавал эту книгу, ему было под 70… ну, за 60, генерал–полковник, очень видная личность… Не раб ли для него писал? Ну, тогда этот раб талантлив. Он сумел создать впечатление, что писал‑таки военный летчик. Может, это излишне опоэтизированное небо, эти чуть неуклюжие фразы созданы сознательно?

А если не раб, то надо отдать должное таланту старого летчика.

Нашел и первую его книгу. Это – том, пятьсот страниц. Тоже художественная. Написаны они обе в конце 70–х, автору было под 60, он ещё летал тогда. В биографической справке сказано, что летный стаж у него 44 года. Вернее, «летная выслуга» – а это не одно и то же в аэрофлоте и у военных.

Ну, сил прочесть её нет, а так – пробегусь.

Скачал из интернета «Боже царя храни», исполняет а–капелла хор какого‑то монастыря. С удовольствием слушаю. Вот был гимн! Львов вложил в него величие духа, а Жуковский, всего в одном куплете, выразил величие державы: православный царь, сильный, державный, на славу нам, на страх врагам. И пошли вы все, кто встанет на пути у Державы, иначе сметем.

«Предками данная мудрость народная» сейчас лижет жопу гниющей Европе.

Демократия в нынешние времена – удел изнеженных, ослабевающих народов. Поэтому она такая и грязная.

Удел сильных народов – тоталитарный режим. Превалирует дух, жертвенность, подвижничество, бескорыстие. Жизнь за царя!

По Гумилёву, Россия вступает как раз в этап стагнации и упадка. Начался этот этап в конце 19 века; разброд и шатания, судороги идеологий, бессмысленные войны ознаменовали 20–й век как начало конца. Теперь всеобщая бездуховность, прагматизм и эгоизм ведут нас по демократической дорожке к сияющим вершинам гарлемских помоек; блеск негритянской сопли на асфальте нам впаривают как бриллиант чистейшей воды – мол, вы просто не умеете оценить!

Что ж, надо принимать судьбу как есть. Даст бог здоровья – ещё полюбуюсь развалом бывшей великой державы. И не буду ворчать, что, мол, вот раньше‑то было…

И раньше было, и сейчас есть, и потом будет, – это все жизнь. И в нынешней жизни есть чем наслаждаться, и в будущей, верю, тоже найдется хорошее. Я не умею глядеть сквозь грязные очки. Мне для этого не хватает каменной большевистской цельности Лигачева, Умалатовой или этого… лысого рабочего в Думе… хоть кто его фамилию вспомнит когда? И где они все теперь, с их идеями? В заднице.

А президент с премьером не хуже меня все это понимают, очень красиво говорят с трибуны, затыкают рот самому массовому отряду электората – пенсионерам, с фанфарами добавляя копейку под инфляцию, а сами бессильны изменить естественный ход дикого капитализма.

Телевизор не включаю. Там все равно под всеми ракурсами идёт обсуждение послания президента парламенту. Надувание «шшок». Мой интерес к политике один: с декабря Путин обещал значительно увеличить государственную пенсию. Мне много не надо: сделал бы мне десять тысяч. Да доплата около девяти. А лучше всего – чтоб в сумме было 20 000. Этого хватит, обожраться.

Я так понял, правители делают ставку все равно на нефть и газ. Этого добра на мой век и на век моих детей хватит. А то, что Россия деградирует, – так мы помочь ничем не сможем, это исторический процесс, в соответствии с теорией пассионарности. Мы же, пенсионеры, составляем значительную часть электората, и нас надо подкармливать. А тут уж – кто как заработал. Я заработал приличную для среднего пенсионера пенсию, на жизнь хватает: на кусок хлеба, кусок сала, дрова, уголь, бензин… А картошка своя.

Единственно, здоровье надо беречь.

Чем дальше я ухожу от тех времён, когда, летая, с тоской мечтал о том, чтобы меня приковали к кровати, тем все чаще ловлю себя на мысли: Вася, некуда спешить, некуда бежать, покой… Привык.

Всю жизнь об этом мечтал. И вот теперь, действительно, покой. И действительно, это состояние мне вполне по душе. Не спеша занимаюсь тем, к чему душа лежит. Каждый день начинается и кончается одинаково. Каждый день что‑то пишу, что‑то читаю, просматриваю интернет, готовлю обед. Жизнь домохозяйки. И она меня вполне устраивает. Я уже твердо врос в состояние покоя и уже – ну почти уверен, что меня никто дёргать не будет.

Как же надо было достать человека суетой жизни, чтобы он в старости наслаждался её отсутствием, суеты этой.

Вечерами смотрим с Надей сериал о Мессинге, сопереживаем.

Снов своих я практически не запоминаю. Что‑то снится, а что… не припомню.

Это мне награда за те бессонные ночи – тысячи ночей…

Вчера был день отдыха. Надя напекла пирогов, я пропылесосил, пришла внучка, пообедали, дали ей пирожков домой. Потом валялись: я у компьютера, Надя – у телевизора. Вечером смотрели концерт памяти Магомаева. Интересные и удачные находки: совмещение записей певца и современных исполнителей. Не понравилось то, что ритм старых песен изменён: блюз – на боса–нова и т. п. Ну какая «Королева красоты» без твистового ритма и саксофончика. Ведь «Лучший город земли» в ритме твиста оставили, и хорошо.

Так‑то концерт хороший… если бы не реклама. «Чаруюшчый аромат настояшчэго кофэ» достал, и мы громко встречали эту рекламу дружным: «чтоб ты обосрался!»

Поинтересовался я, просто так, что же нынче за океанские лайнеры–корабли на свете. Оказалось, что вот только что, 20 ноября, в Финляндии по заказу спущен на воду громаднейший, в 5 раз больше Титаника по водоизмещению, круизный лайнер «Оазис морей». 16 палуб, длина 360 метров, ширина 60. Он берет 6000 пассажиров, 2000 членов команды. Естественно, шлюпок хватит на всех. На нем 20 бассейнов, вмещающих 2300 тонн воды, каток, карусель, парк, поля для гольфа, волейбольные и баскетбольные площадки, шоп–улица, амфитеатр, горка для скалолазания, и многое, многое другое. Две недели плавания на нем, в дешёвой каюте, – от 1300 евро. Это ж даром!

Вот тебе и кризис.

С Надей вечерами смотрим по видику «Ликвидацию». Фильм прекрасный, успешно соперничающий с «Местом встречи…», но это уже новый этап, через тридцать лет: другая, более жизненная игра, другие, более откровенные коллизии. Одесский колорит бесподобен.

Очень редкое кино среди современного мусора. Единичное.

Смотрели ещё с Надей «Властелина колец» в циничном гоблиновском переводе – ржали. Зато все, о чем говорят, понятно: там все строго по тексту. Кстати, надо бы прочитать книгу – три толстенных тома.

Умер Егор Гайдар, внук писателя, ошеломивший страну шоковой терапией. Прошло 15 лет. Страна тянется немытым рылом к Европе, а своих предприятий как не было новых, так и нет. Авиация моя загублена. Перспектив никаких. Мы все больше становимся сырьевым придатком Запада.

И что я должен теперь сказать над гробом реформатора?

Ничего.

А славословий, как и проклятий, в интернете – то на то. Лузеры его ругают; те, кто нашел себе бизнес, – хвалят. Но перспектив на новом пути я не вижу. Вижу бомжей, роющихся в помойках, вижу наркоманов, вижу беспризорных детей, вижу надувание щек. Вижу разгул бюрократии. Вижу мелкие подачки народу. Вижу, что народ озлоблен и разделен на два лагеря. Но не вижу ни одного качественного продукта отечественной промышленности, созданного из отечественного сырья. Страна встала на рельсы нового капиталистического пути, а лыжи переобуть так и не смогла.

Ничего я о реформаторе Гайдаре не скажу.

Взял у детей первый том Толкина, буду знакомиться по–настоящему с «Властелином колец» – шедевром 20–го века. Начал читать: после просмотра фильма все написанное в книге мне понятно, перевод хороший. Хорошее развлекательное чтиво. Только уж очень объемное. А фильм просто прелесть.

Днём смотрели передачу по питерскому каналу про Ахматову. И что уж такого нашли в ней восторженные почитатели? Я этого понять не способен, как, кстати, и в Цветаевой. Ну, выстрадала, бедная женщина. Но ещё в 20–х годах признать её классиком… да, собственно, кто признал‑то? Красноармейцы? Матросы? Крестьяне? Инженеры? Врачи? Нет! Такие же, как она:

«Ают оки, эют юки. Всплески? Блоски? Нет. Мракеет.

Тени шастают тягуче. Ночевает темь плакуче…»

Серебряный век… Новации. Поиски и потери.

«Реквием» её я читал, не раз. На фоне того всеобщего страдания народного, что потом вскрылось, – не впечатляет. Ну, такой вот я дубинноголовый. Пристегнуть страну к тюрьмам, конечно, – смело, но кто ж тогда ту страну двигал и развивал?

Мне кажется, ей импонировало: семнадцать месяцев стоять в очередях у тюремного окошка – ей, классику, – передавать посылки непонятному и не очень‑то любимому и любящему сыну, рожденному от нелюбимого мужа–тирана, – но жертве!

Питерским же интеллигентам надо было вознести на щит жертву–классика. И пошло–поехало.

А что, по существу, такого классического, чтоб в школе изучали, она написала?

Черный квадрат…

Ну, а про её личную жизнь… как у всех прижизненных, осыпанных восторгами: в народе это называется б…дство, причем, оправдываемое теми же питерскими интеллигентами, как и её славословие Сталину.

Судьба такая: довелось горе мыкать в тяжелые времена.

Жизнь не скучна, дни летят со свистом. Я ещё попутно читаю «Властелина колец», но уж очень много там мелочевки; после фильма хочется экшена в книге. Поэтому беззастенчиво пропускаю всякие описания природы, обедов, нравов и обстановки. Три тома Толкина – куда тому бедному Льву Толстому. Но из этих трех – минимум один том воды. Да и то: писано оно в тридцатых годах, тогда все ещё описывали долго и нудно. Ещё не было путного звукового кино, не то что телевизора. Это ещё был расцвет литературы.

Дочитал первый том Толкина. Да, Оксана права: книгу надо читать после фильма. А так – увязнешь. Эти толкиноведы, толкинисты и толкинологи разобрали каждое слово кумира по косточкам, на атомы, навертели интерпретаций… боже, чем люди только занимаются, хернёй какой. И вообще, хотя идея автора – создать Англии свою собственную мифологию, выдуманную, – конечно, заслуживает уважения, но возводить это в культ и массово оболванивать обывателя чтивом… Чтиво и есть – хорошее, увлекательное, порядочное, без сисек–писек, чтиво 30–х-50–х годов.

Посмотрели в субботу с детьми «Аватар». Я потрясен. Всё: эпоха плоского кино кончилась. С такими компьютерными технологиями можно теперь экранизировать все что угодно. Думаю, лет через десять уже все кинофильмы будут объемными, и не потребуются эти специальные очки.

Совершенно случайно по ящику увидел передачу, мелькнуло лицо пожилого человека в очках, кажется, писатель… Меня вроде как кольнуло: не Паустовский ли? С чего бы?

Оказалось, точно, Паустовский. Диктор за кадром читал отрывок. Я и раньше считал Паустовского носителем истинного русского литературного языка. А тут прямо взяло за душу. Полез в библиотеку Мошкова, открыл «Повесть о жизни…»

Да. Вот этот язык мне наиболее близок. Раньше я проходил мимо; теперь созрел.

Чем хороша старость: с нею приходит мудрость и простота. Вот эта чистая простота языка Паустовского мне теперь дорога. Буду наслаждаться ею.

Скачал на ноутбук «Повесть о жизни» Паустовского, читаю лежа, кайфую, купаюсь в языке. Чем хороша старость: читай себе. Можешь позволить углубиться в то, мимо чего в активный период жизни пробегал, отмахиваясь на потом. Вот оно, это «потом». И никто тебя никуда не гонит.

Ещё скачал рассказы врача Ломачинского, я его раньше уже читал – дочка давала как‑то почитать затёртую папочку без начала и конца. А тут целиком сборник рассказов. Мне близок и его язык, и манера подачи, и то, что он не профессиональный писатель, а умеет донести. Читаю взахлёб.

Наверно, кто‑то вот так же читает и мои опусы.

Читал, читал… нет, больше не могу. Явно уже переборщил автор с количеством материала. Меру надо знать.

Прочитал книгу «Перестройка. Летопись» питерца Колесова, скомпилированную из обрывков документов и разговоров «архитекторов перестройки». В общем, безобразный коктейль, но впечатление оставляет. Я в своих дневниках пишу о перестройке из глубинки, со своего рабочего места. Я – атом. А тут – реплики Горбачёва, на которого я тогда чуть не молился, шепотки ГКЧП, бычий рев рвущегося к власти Ельцина, лепет Сахарова…

Действительно, Горбачёв стронул, сорвало резьбу, и все архитекторы обосрались. И только пьяница Ельцин, отнюдь не из благих побуждений, подобрал, вернее, вырвал власть. И ему было глубоко фиолетово, куда пойдет страна: он развалил Союз и ухватил самый большой кусок – Россию.

Вот у кого настоящая воля. А Горбачёв оказался нерешительным слюнтяем и вынужден был бежать из страны; пусть скажет спасибо, что немцы приютили. Пол–России его ненавидит.

Роюсь в библиотеках, наобум открывая произведения, имеющие высокий рейтинг по оценкам. И вдруг пронзило острое чувство неприязни к еврейскому образу мышления и вообще к «еврейскому вопросу». Ну, заполонили всё, умники. Простенький мой рассказик под названием «Хитрый еврей» читают, дают ему высокие оценки – сплошное еврейство: о своем новенькое увидели. А «Страх полета» для них… ну…. М–м–м… нет, не то. Еврея там нет – поэтому, что ли, не то?

Пишешь кровью сердца…

И эта мысль посетила меня совершенно независимо от того, что вчера был день памяти холокоста.

Стоп. Дальше мысль не развивай. А то докатишься до того, что они «заполонили все газеты, все телевизоры, а нас считают гоями».

Я ещё перечитаю современных еврейских авторов, попытаюсь разобраться, почему они вызывают во мне неприязнь. Тем более что знаю немало прекрасных представителей этой национальности, много с ними работал, жил рядом и не испытываю к ним ничего, кроме нормальной человеческой симпатии.

Совершенно случайно нашел статью о творчестве Мандельштама. А так как я все время мучился загадкой широкого внимания к нему современной интеллигенции, как, впрочем, и к творчеству Цветаевой, Ахматовой, признаваемых (в каких кругах?) поэтическими гениями 20–го века, – то ещё раз попытался хоть что‑нибудь понять: что же это был за человек, чем он занимался, что он оставил после себя.

Да ничем. И ничего. Полусумасшедший, одаренный тонкой, рефлектирующей душой, он вызывал у себе подобных личностей реакции типа «нечто эдакое». Но, по сути, – тень, призрак. Практической пользы, даже в плане духовном, он никому не дал; ну, может, добавил экзальтации в утонченные души бездельников. Он написал много букв, от которых кормится до сих пор племя литературоведов. И все. Прославился он одним стихотворением, которое выкопали потомки репрессированных Сталиным жертв и размахивают им как символом сопротивления. Жизнь выплюнула из себя этого несчастного человека.

Все это – голые короли. Они свято надеялись, что их символы и кроссворды будут разгаданы далёкими потомками, живущими через нас. Через меня. Да на хрен бы тем потомкам их лепет. А мне, через жизнь которого переброшены эти шедевральные строчки в будущее, остается только тупо пялиться в этот набор букафф. А иные мои современники, глубокомысленно засунув палец в нос, пытаются осмыслить, а тем более, истолковать этот бред.

Я не злюсь на то, что не могу разгадать заданную мне гением загадку. Я не вижу там загадки вообще, как не ищу смысла в бормотанье сумасшедшего; мне скорее стыдно слушать этот лепет, и я бегу от него. Несчастный, талантливый, штучный, непонятый массой, освистанный человек, выброшенный на свалку за ненадобностью и вредностью для власти, причем, под винты он пошел сознательно, по бредовости своей. Туда ему и дорога.

Что‑то ты жёлчный стал, дед. Ну, тупой ты – так хоть не смеши людей умнее себя.

Ага. Мне всю жизнь впаривают черные квадраты, а я все сомневаюсь, все думаю, что дядя умнее, что он лучше видит. И пока я так вот сомневался, лучшие мои годы ушли. А сколько мог бы сделать, будь я чуть смелее в своих сомнениях и суждениях. А как только набрался гордыни и смог сказать о себе «Я», так стали теперь уже прислушиваться к моему мнению, и от этого есть реальная польза жизни, по крайней мере, авиации.

Так вот: мое мнение о Мандельштаме, не оставившем своему времени ничего, кроме одного критического стихотворения и кучи непонятных букв, определилось: бесполезный на земле человек. А на той буквенной куче сидит рой калоедов от литературы и запудривает моск дурачкам, вроде молодого меня, и те с пиететом вслушиваются и ломают извилины: ну какой же я неуч, дурак, и прочая. И некому сказать им: ребяты, плюньте; вы – нормальные, а вот он – ненормальный! Поверьте в свои силы, мыслите здраво, отбросьте эту шерсть и сделайте на земле ну хоть что‑то свое! Такое, чтоб с него была польза людям, а не словоблудие. Чтобы хоть один человек встал и сказал: вот, одно слово – а изменило всю мою жизнь, и я сделал полезное для людей!

Пусть я буду гореть в аду из‑за греха гордыни моей, но среди моих читателей такие люди есть, и они обо мне так скажут. Уже говорят. Это пилоты современных самолетов.

По телевидению с помпой отмечают 50–летие продюсера и композитора Игоря Матвиенко, того, кто писал музыку для ансамбля «Любэ». Нынче власть имущим выгодно представить его чуть не стандартом попсы. Как выгодно же представить стандартом юмора двусмысленные шуточки Петросяна и Винокура. А Донцову, значится, – образцом литературы.

Я не против Матвиенко: у него есть очень хорошие песни, исполняемые Расторгуевым со товарищи, которые мне нравятся. Но… как образец… Что ж: такие времена и такие стандарты. Группу «ЛЮБЭ» сам Мэтр Никита Михалков называет прям‑таки народным ансамблем. И её любят Медведев и Путин… вот поэтому, видимо, – и Михалков.

Можно соглашаться, можно нет, но, по моим понятиям, планку надо поднимать повыше новых русских бабок. Общество плавно, но неуклонно деградирует.

Один читатель сбросил мне книгу выдающегося немецкого психотерапевта и философа Франкла, основателя какой‑то экзистенциальной психотерапии – логотерапии. В ней он описывает свое пребывание в концлагере и как ему помогала выжить его наука. Во второй части выложена собственно теория логотерапии. Много букафф. Ниасилил.

А человек же со мной поделился и ждёт ответа. Вот и мучаюсь.

Уж что‑что, а философия, в любом её проявлении, не говоря уже об учении Франкла, ученика и опровергателя самого Фрейда, столь же далека от меня, как от папуаса. Я как‑то нашел свой путь в жизни без особой философии.

Но среди горожан очень модно стало увлекаться всяческой галиматьёй: современный рефлексирующий интеллигент уже не может обходиться без услужливого психотерапевта, прям‑таки героя нашего времени. Видимо, оброненное в какой‑то из моих книг словечко «экзистенциализм» приблизило меня к этому читателю настолько, что он посчитал меня, ямщика, «своим». Вот и думаю, как бы его не обидеть и что‑то ж ему внятное сказать… и отдалиться.

Тем более что в книге Франкла попадаются вещи, вполне для меня понятные. Надо будет ещё раз пролистать её. Может, там заключены несметные сокровища духа, а я, пес ездовой, все бегу за своим куском требухи.

Читая Кондакова, не могу отделаться от досадной мысли. С точки зрения современного труса–читателя, пилот Кондаков – просто самоубийца. И даже с точки зрения моей, такого же, как он, профи… ведь, получается, абсолютно безбашенный был пилот. Господь его хранил множество раз. Это одно.

А второе: вот уж – типичнейший аэрофлот. Холостая жизнь, рестораны, бабы, пьянь, воздушное хулиганство, понты… И преподносится это – как так и надо. Вот точно создает и преподносит образ, который и так укоренился в мозгах обывателя: риск, удаль, беспросветная храбрость, сплошные нарушения, умение вывернуться, везение, и – снятие стресса, снятие стресса, снятие стресса… ещё и пьяница… в меру, конечно, иначе столько бы не пролетал.

Я поневоле задаю сакраментальный вопрос: как же он, с такой непредусмотрительной, бесшабашной натурой, дошёл от По-2 до лайнеров, как вообще удержался на них, как пролетал более сорока лет и как же это он никого не убил? Я задаю этот вопрос точно так же, как задавали его друг другу обо мне читатели «Великой Грозы».

Вот – образ сталинского сокола, созданный пером. А ведь на самом деле Кондаков был хороший пилот, с ним летал в свое время Витя Колтыгин. Значит, такой вот талант у писателя.

А таки талант.

Близким соседом моей повести в рейтинговом списке оказался отрывок, или отдельный рассказ, «Венецианский купец» братьев Шаргородских, о судьбе блокадницы–актрисы. Я прочитал, скачал, дал Наде. Она согласилась, что написано сильно и талантливо… но так писать не надо. Да, не надо… но – сильно. Учусь.

Да… А вот я прочитал тут ещё один рассказ этих же братьев, Александра и Льва, и уже другое впечатление. В том, первом отрывке лишь слегка был заметён еврейский акцент, такой прекрасный в гомеопатических дозах. А здесь уже бьёт фонтан жидовского духа, эти словечки и фразы на идиш, и это отталкивает. И прям получается, что все речи для сталиных и хрущевых писали вумные дети Израиля. И тираны их прям на грушах вешали, видать, за большой ум.

И тут же еврейство наставило аффтарам одних чистых десяток. Ой вэй.

Именно чувство меры определяет ценность произведения для массового восприятия. А здесь, в этом рассказе, уже – элитарное, для хасидов, да ещё и без меры… гротеск.

Я читаю рассказы Нины Ядне, написанные в первую очередь не для ненцев, а для сердец. И берет за душу. Я читаю рассказ Шаргородских, написанный для всех, – тоже берет. А когда эти же евреи пишут для евреев… езжайте‑ка вы лучше в Израиль. Да они, видимо, там и живут, а просто пасутся на полях рунета.

И когда летчик пишет для летчиков, то лучше выкладывать это на специальном сайте — не так ли, Вася?

А ещё висит книга Норбекова с соблазном самостоятельного лечения при помощи собственной воли. Но чтобы этим заниматься, нужно время и свобода. Во–первых, надо прочитать до конца, внимательно, концентрированно, чтобы изменить свое мировоззрение. С налету, между делом, этого делать не стоит: только дискредитируешь идею.

Вот не могу принять «Опыт дурака». Не моё это. Полез, весь в сомнениях, в интернет – боже мой! Да там про Норбекова – как про Кашпировского, если не больше. Почитал. Ага, понятно: Игорь был прав. Хорошо, что я не купился на развод, не потерял даром время. Хотя, говорят, у Норбекова есть и кое‑что полезное, но пусть это используют другие. Как вот у Бутейко. Но верить человеку, который, мягко говоря, лгун, охоты у меня нет.

Увлекся я чтением «Гуманной пули» Оскотского: ну, молодец. И хотя написано 10 лет назад, но актуально. Во многом, очень во многом я с ним согласен. Кое на что он открыл мне глаза. Интересно сравнение его прогнозов с нынешней действительностью. Но надо делать скидку на питерское происхождение автора, на его очень легкий, но определенный еврейский акцент, а также на принадлежность к военно–промышленному комплексу.

По телевидению поминают Листьева, убитого 15 лет назад. Я не любитель телевидения, и фигура этого человека для меня как‑то… не знаковая. Ну, убили. Большие бабки были там замешаны. Чего‑то не поделили. А в сказки «про благородных порывов» что‑то мало верится.

Дочитал Оскотского. Ну, технократ он, конечно. Однако от его перспектив мороз по коже. Хорошо, мы не доживём до тех времён.

Дима Б. сдержал свое слово и прислал мне сценарий фильма «Небожители» («по мотивам книг В. В. Ершова»). Три года он над ним работал, вникал в авиационную суть; теперь вот представил на мой суд. Начинается буквально: «Когда вываливаешься из…» и далее по тексту «Раздумий». Мысли капитана идут сзади рефреном.

Ну, изучу. Представляю его душевный трепет. Умный мальчик. Они с ребятами всерьёз берутся снимать фильм. Постараюсь помочь, чем смогу.

Читаю сценарий… и как в лесу: чем дальше, тем страшнее. Мальчик не совсем понимает. Мальчик явно идёт по пути, проторенному Эксмо, он с восторгом пишет мне о том, какой термояд будет в классной авиационной упаковке… как это круто… как это модно…

Я его немного осадил (по Карнеги, разумеется, деликатно), но требую, чтобы он изложил суть в синопсисе. Если увижу, что он четко представляет себе идею, – буду с ним работать, если нет… дам ориентиры для работы над собой и откланяюсь.

Дима оказался крепким орешком. Какой там трепет. За ночь накатал мне письмо на 9 страниц, где на взлётном режиме показал, что умеет бороться и убеждать. Но экзальтирован до ужаса. Надя прочитала, вся в трансе: «С кем ты связался».

Да я‑то что. Мой текст идёт сзади рефреном, это вроде как классика. Случаи, описанные мною, – да пожалуйста, обыгрывайте. «По мотивам, по мелодиям» – мне вроде и обижаться не на что; ещё мне же и реклама. Пусть они там создают свое кино. А я здесь скорее – главный авиационный консультант. Мое дело – не допустить откровенных ляпов, чтобы авиационная общественность не оплевала фильм.

Между делом правлю сценарий. Что касается собственно полетов в нем – это моя прерогатива, в остальное лезть не буду. Дима шлет письмо за письмом. Он очень переживал, боялся, что я не соглашусь с ним работать. Но – вёрткий по жизни человек, видно. И очень энергичный, прет буром. Четко представляет, как будет биться с продюсером. Ну да богатенькая компания платит, я так понял. Посмотрим.

Что‑то куча забот. Но я понял одно. С книгами, с этим «кином» – это все меня не должно колыхать: дело сделано. Люди заинтересовались, хотят на этом сделать деньги, крутятся… но идея‑то моя; меня не должны обидеть. Миллионером с этого не станешь, но хоть видно, что я недаром затевал свою писанину.

Надя это все понимает, но держит меня в очень черном теле, чтоб не возомнил. А мне это – семечки. Я не такой. Об себе, конечно, понимаю, но обезьяний характер как‑то не даёт зазнаться; я даже не совсем осознаю, что становлюсь известным во все более широких «узких кругах», что надо ощущать бремя своей значимости… Я простой пенсионер. Вот гараж – это как раз по мне: мелкие заботы… а полночи почему‑то не спал, все прикидывал швеллеры к кирпичам.

Никита из Питера прислал мне большую статью о профессиональных и личностных качествах современных менеджеров. Хорошая статья; умный молодой человек.

Тут же ж недавно стукнуло 60 Надежде Бабкиной. Шуму много, да кругом передачи о ней, да фильм, да интервью… Бойкая и талантливая женщина. О своем молодом бойфренде, ровеснике сына, она говорит свободно. Мне понравился её вариант известной поговорки: «С каждой собакой разговаривать – и до дому не доедешь». Хорошо сказано. Ледокол должен переть вперёд.

Я вот перечитываю дачные записи. Они непритязательны, даже примитивны. Но я напиваюсь здесь мелочевкой растительной жизни. Это именно жизнь, размеренная, неспешная, естественная. Та жизнь, над которой я пролетал, сладостно мечтая о ней. Ну, вот она, хоть заешься. То, что было всегда и всегда будет: снег, вода, трава, комары, созревание и сбор плодов труда своего, боль всего тела, крепкий сон.