Воробьиная ночь

13

Раздрай, случившийся с бортмехаником Михаилом Бурлаковым в результате всех этих несуразностей, начинает помаленьку образовываться и утрясаться. Михаил оглядывает самолет, второго пилота, своих пленителей-сторожей-охранителей пусть все еще и довольно диким, но постепенно проясняющимся взглядом. Калейдоскоп последних невозможных и необъяснимых событий начинает стабилизироваться в его голове и обретать хоть какой-то смысл.

— Это… что? Выходит… они нас захватили? — задает он Геннадию кристальный по своему логическому обоснованию вопрос.

Глаза у него голубенькие, как незабудки, и смотрят доверчиво. Он глядит на второго пилота. Он передергивает кистями рук, пытаясь ослабить стягивающую их бельевую веревку. Веревка жмет, но главное — вызывает страшное раздражение своей инородностью, своей несовместимостью с тем, что он привык и должен делать и что происходит в эту минуту.

— В способности делать правильные выводы из немногих фактов тебе не откажешь, — одобряет Гена.

— Но — зачем?

— Вопрос вопросов. Как «быть или не быть» Шекспира.

— Я его знаю? — сбивается с мысли Михаил.

— Вряд ли.

Михаил морщит лоб, припоминает.

— Это тот тип, который тысячу лет назад писал всякую заумь? — Интеллект бортмеханика не относящимися к практическим делам сведениями явно не обременен. — Чего ты мне его суешь? Он что — нам поможет?

— Не поможет, — соглашается Минин.

— Ну и нечего тогда приплетать всяких там… Зачем они убили штурмана?

— Спроси у них.

Механик поворачивается к Джафару.

— Зачем вы убили штурмана?

Тот молча косится на него и отворачивается.

— Вот это гадство! — изумляется Михаил одновременно тому, что штурмана убили, и тому, что на простой вопрос ответить не могут. И хоть сам он сидит связанным, до него все еще никак не доходит, что все это всерьез и его самого тоже касается. — А нас зачем связали?

И вдруг его поражает: как это он, такой здоровущий, позволил себя связать? Да он здесь все мог разнести в щепки, а он и пальцем не шевельнул. У него даже рот открывается, когда он постигает всю эту несообразность. Он с недоверием поворачивает голову, пытаясь заглянуть себе за спину.

— Во блин! — говорит он.

— Эх, Миша, Миша! — говорит второй пилот.

— Что «Миша, Миша»? — пыхтит тот: заглянуть за спину не удается, и он бросает эти попытки. — А как полетит самолет без штурмана, бортмеханика и тебя? Они соображают это или совсем опупели?

— Летит.

— И долго пролетит? — с ехидцей спрашивает он. — Это вам что — телега с лошадью? Шуточки нашли!

— Мой грех, мой грех, — удрученно согласился Гена. — Недоглядел.

— Что ты мне смешки все строишь?! — сердится Михаил. — Дело-то серьезное!

— Еще бы. Только я тут при чем, а, Миша?

— Ты тут ни при чем, — вынужден тот согласиться. — И все-таки это никуда не годится! Надо что-то делать.

— Ты попал в самую точку.

— Но что?

— Не знаю.

— Командир молчит, второй — не знает, эти два дундука воды в рот набрали, я тут пеньком торчу. А самолет, того и гляди, хлопнется. Я даже не знаю, сколько из каких групп керосина выработано. Вот так хорошенькое дело!

— Миша, какой, к дьяволу, керосин?! Ты хоть понимаешь, что говоришь?

— Понимаю. На этой машине из правой группы баков выработка идет всегда быстрее, я это давно заметил… И еще…

— Миша, — болезненно морщится второй пилот, — прежде чем дело дойдет до керосина, нас эти два добрых молодца трижды пристрелят.

— Ну да? — говорит Миша недоверчиво.

— Да.

— И кто поведет машину? Господь Бог? А кто ее сажать будет?

— Миша, вон туда взгляни, — кивает Гена на пол, где лежит тело штурмана.

Тот смотрит.

— Вот это… — тянет он.

— …гадство, — подсказывает ему Гена. — Самое настоящее, Миша. Первостатейное.

Их стражи в разговор не вмешиваются. Они сидят по обе стороны от пленников и смотрят перед собой отсутствующими взглядами. Может, получили такое указание, а может, разговор их действительно не интересует. Дело, в которое он ввязались, дает им немало пищи для собственных размышлений.

Минин звеняще думает: о том, что руки у меня свободны, ни один из них не догадывается. Если въехать в горло кулаком вот этому шибздику, он и опомниться не успеет, как оружие окажется в моих руках.

Да, но…

Вот именно — но. Усатый-то мгновенно всадит в тебя всю обойму, а в ней не меньше тридцати патронов. Хватит и на тебя, и на механика. Как говорит Миша: гадство. И командира никак не предупредишь…

— Такого со мной еще ни разу в жизни не делалось, — сокрушенно говорит Бурлаков.

— Неужели? — не верит ему Гена.

— Да.

Миша опускает голову.

— Была б здесь Верка… — бормочет он.

— Кто это? — спрашивает Гена.

— Моя жена.

— Она всегда знает, что делать?

— Всегда.

— Завидное качество. Напрасно ты ее в полет не взял, — серьезно попрекает он Мишу.

Механик, по всей видимости, всерьез обдумывает такую возможность, потому что глаза его загораются, но быстро отказывается от нее как от не предусмотренной руководством по летной эксплуатации самолета и вообще глупой затеи.

— Ну да, тебе лишь бы язык почесать, — раздраженно говорит он, потом спрашивает: — А что все-таки об этом думает командир?

Безнадежен, сдается Геннадий. Он еще попытался прикинуть, сможет ли механик быть хоть чем-то полезен, когда дело дойдет до настоящей заварушки, но сейчас же даже от мысли об этом отказывается. Если тому приказать: бей! — он обязательно спросит: куда? Нет, на механика рассчитывать не приходится.

Думай, голова, шапку куплю.

— Ну, брат, у тебя действительно ума палата, — качает он головой.

— Я не хвастаюсь своим умом, как некоторые, — огрызается бортмеханик. — Но делать все равно что-то надо. Не сидеть же, сложа руки.

— Займись рычагами управления, — грустно советует Гена.

— А ты меня развяжешь?.. Мать моя вся в саже и не моется!.. Ну, скажу я вам… Приехали…

— Да уж, — соглашается Гена.

— Вот!

Он набычивает голову и упирается в пол сердитым и расстроенным взглядом. На своем рабочем месте бортмеханик всегда знал, что и когда надо делать. Он знал, какой процент тяги дать двигателям при взлете, при работе на номинале или крейсерском режиме, при заходе на посадку и посадке. Какую держать температуру масла и газов, как не допустить неравномерной выработки топлива из баков, что предпринять при отказе генераторов или пожаре на самолете. Но он и всегда получал на каждый случай совершенно точные и четкие распоряжения от командира или второго пилота. А сейчас не то, что никаких указаний не поступало, — никто сам не знал, что происходит и как же в конце концов надо поступать.

А вот будь жив штурман, тот наверняка знал бы, как выйти из положения. Он всегда все знал. Надо ж, убили! Хороший был штурман, культурный. Рассказывал о всяких таких вещах. И не заносился, как некоторые. Строят из себя.

Штурман всегда знал, что надо делать. Жена бортмеханика всегда знала, что делать. Командир самолета тоже всегда знает, что делать. Но его не принято об этом спрашивать, пока сам не скажет. А как он скажет, если его здесь просто нет?

«А вот взять, откатить рампу да включить транспортер, — мстительно думает механик. — То-то удивятся, когда пол у них из-под ног в люк поедет! Шутка в деле».

Бортмеханику неуютно и мусорно. Но мысли в его голове ворочаются.

Самолет несется в безоблачном небе на юг сквозь звезды и гул собственных двигателей. Командир склоняется к боковой форточке и внимательно смотрит вниз, на землю. Ни единого огонька. Плотный белый слой облачности нижнего яруса до горизонта — как пуховая перина. Если на нее упасть, не провалишься, она прогнется и подбросит тело, как батут.

Командир отворачивается от форточки, наклоняется вперед, к приборной доске, и приглушает реостатами свет в кабине. На приборах, расположенных на панелях и щитках, — неяркий красноватый отблеск. Белый свет он полностью выключает.

В наушниках слышатся спокойные переговоры находящихся в воздухе бортов с диспетчерами аэропортов, изредка — между собой, когда штурманы уточняют скорость и направление ветра или наличие по маршрутам грозовых очагов.

Борт 26678 никто не вызывает и не пытается связаться.

Не так уж и невозмутим начальник тройки, как хочет показать.

— Вы хорошо ознакомились со схемой посадки? — спрашивает он Останина после долгого молчания. Видимо, сомнения, поселенные командиром, гложут и его.

— Хорошо. Да, хорошо.

— И тем не менее утверждаете, что не сможете найти это место и сесть?

— Утверждаю.

— Разъясните.

Командир разъясняет:

— Вы предлагаете сажать самолет на шоссе, никак не предназначенное для таких целей. Никто не знает, выдержит ли оно тяжесть самолета, а главное — оно слишком узко. Малейший сбой, и… Но это бы еще полбеды. Как прикажете найти нужный участок, если там нет ни приводных радиостанций, ни локаторов, ни пеленгаторов, ни посадочных систем? Да с нашей скоростью, когда вблизи земли и разглядеть-то ничего невозможно?

— Но вы летали ведь на аэросъемке!

— Летать-то я летал, да я не штурман.

— Любой пилот знает столько же, сколько штурман, и чуть больше.

— Понятно. Сразу видно, что вас инструктировал пилот высокого класса, а такие люди всегда склонны свои достоинства приписывать и другим. Но если бы он был классом чуть пониже, то хотя бы поставил вас в известность о том, что одновременно пилотировать самолет и вести визуальную ориентировку — задачка чуть посложнее, чем… Ладно, не будем. Найти нужный участок на малой высоте да при нашей скорости — немыслимо. По крайней мере, для меня. Вот он бы сделал, — показывает он через плечо большим пальцем руки. — Но вы поторопились.

— Поверьте, мне очень жаль, что так получилось.

— Ваши сожаления ничем не помогут ни ему, ни мне, ни вам. Так что можете спокойно засунуть их себе в… Извините.

— Ради идеи иногда приходится жертвовать…

— Плевать мне на идеи. Слишком хорошо я знаю им цену. Ни одна идея не стоит человеческой жизни. Идеи должны служить человеку, а не наоборот.

— Ну… Тут я с вами не согласен.

— Я никого не принуждаю соглашаться. Оставим это.

— Вы можете предложить какой-нибудь выход из создавшегося положения?

— Нет.

— Подумайте. Как там ни верти, мы в одной лодке.

— Не я создал эти проблемы.

— И все-таки… я прошу вас подумать. — На какое-то время он теряет самообладание. — Вполне возможно, — цедит он сквозь зубы, — что у вас появится соблазн отвезти нас не в Чечню, а куда-то в другое местечко. Не поддавайтесь ему. Вы обязаны пролететь над Гудермесом. А я и мои ребята его ни с чем другим не спутаем.

— Принял к сведению.

Уютный полумрак кабины. Комнатное тепло, хотя за бортом минус десять. Мерцание звезд на остеклении. Спокойная обстановка, джентльменский разговор. И ночь, и ночь, и ночь…

Мечтай и размышляй.

Командир проверяет по топливомеру остаток топлива и расход его по группам баков. Из правой выработка идет быстрее. Он отключает их, чтобы выровнять запас керосина в левом и правом крыльях.

Он смотрит на своего ангела-хранителя. Его лицо застыло в полумраке, и на черной бороде красноватый отблеск. Впечатление неправдоподобное и странное. Чтобы напомнить о себе, что мистика и чертовщина не по его части, пилот нажимает кнопку внутренней связи. Голос его звучит буднично и сухо, как монолог судейского, зачитывающего приговор:

— Через несколько минут мы войдем в зону действия Самарского диспетчерского пункта. Насколько мне известно, и в ней, и в Волгоградской расположены солидные средства ПВО. Могу заверить: ребята это серьезные и слишком уж шутить не склонны. Если мы по-прежнему и дальше вот так молча будем переть на стенку напролом, они могут обидеться. Боюсь, они врежут нам так, что от нас не только мокрого — сухого места не останется. Мне как-то, знаете, не по себе кончать так жизнь в разгаре цветущих лет. А вам?

Аслан поворачивает голову и долго смотрит на Останина, словно пытаясь что-то прочесть по его лицу.

— Что вы предлагаете, командир?

— Сначала я хотел было предложить сообщить земле, что с нами в действительности происходит…

— Это исключается.

— Я не договорил. Это исключается не потому, что вы налагаете запрет. Просто сейчас в этом нет никакого смысла. О том, что произошло, они уже знают совершенно точно. Просто такое сообщение н а м ничего не дает. Ведь вам надо, чтобы нас хотя бы по глупости не сбили, не так ли?

— Так.

— Впереди нас минутах в двадцати лета примерно этим же курсом идет мой друг. Если я попрошу его докладывать пролет контрольных точек и нашим бортом, это он сделает. Скажем, наш пролет он будет докладывать минут на десять раньше своего или позже.

— Что это даст?

— На какое-то время собьет с толку наземные службы. Пока они разберутся, в чем дело, истребителей не пошлют и ракеты пулять не станут.

— Почему вы все время твердите об истребителях? Ведь раньше их никогда не поднимали!

— И у вас есть стопроцентная гарантия, что так будет и впредь?

— Нет.

— А что вы будете делать, если нас возьмут в клещи и поведут на любой аэродром?

Тот молчит.

— Я спрашиваю — что? Станете палить мне в спину?

— Не стану.

— А что станете?

Молчание.

— А ваши дружки-приятели?

Молчание. Командир несколько секунд смотрит на Аслана в упор. Тот опускает голову. Командир отворачивается.

— Так что?

— Как вы это сделаете? Ваши переговоры услышат.

— Это мои проблемы.

— Но никаких сообщений о захвате самолета.

Командир пожимает плечами. Он протягивает руку и устанавливает на щитке радиостанции частоту Самарской зоны диспетчерской службы. И почти сразу же слышит голос Балабана, докладывающего пролет Курумоча. Он выжидает минутку и нажимает кнопку внешней связи.

— Слава, плюс три.

— Понял.

Командир снова тянется рукой к щитку станции и прибавляет к частоте, на которой работает контроль Самары, три единички. Нажимает кнопку.

— Николай, — говорит он. — Доложи мой пролет через десять минут, а выход из зоны за десять до своего. Так же Волгоградскую.

— Понял.

— Сам.

— Понял.

— Конец.

Останин снова устанавливает частоту Самары. Этим способом пилоты частенько пользуются, когда надо сообщить друг другу о житейских новостях, каверзах начальства или просто поболтать. Смена частот — чтобы не мешать другим бортам, выходящим на связь, и чтобы не возбуждать излишнего любопытства. В этом случае Останин просто вспомнил давнюю договоренность со Славой о связи в случае каких-то неприятностей на борту. Сейчас он сообщил, что борт захвачен тремя террористами, он не хочет, чтобы вмешивалась земля, поскольку это может только ухудшить положение, и справиться рассчитывает своими силами.

Конечно, Останин и сам не слишком верит в возможность посылки на их перехват истребителей. Но умников только в радости мало, на беду их всегда хватает, вон стоит взглянуть на сидящих в машине, в том числе и на него самого. Он и без того в… этом самом… по уши, а случись такое…

Палачи и жертва, скованные одной цепью… Миниатюрная копия страны с тысячелетней историей. И жертве всегда приходится спасать палачей…

Ну, Славе он сообщил, как у него обстоят дела. Да толку… Если до этого дойдет, сообщения с его борта, может, чего-то и будут стоить, хотя и сомнительно…

Аслан спрашивает:

— Что значит — плюс три?

— Частота, на которой работает Самара — 131, 1. Плюс три — 134, 1.

Видимо, ответ его удовлетворяет, потому что больше он вопросов не задает. Он откидывается на спинку сиденья и смотрит сквозь лобовое стекло на примерзшие к нему капли звезд.

Через несколько минут в наушниках слышится голос Славы Балабана:

— 26678 — Самара-подход, пять четыреста, пролет точки.

Судя по всему, диспетчер чем-то отвлекся и не сразу сообразил, кто его вызывает. Он механически отвечает:

— Самара-подход, — 26678, работайте с западом 131,3. Конец.

— Конец.

И сразу же, словно спохватившись, Самара восклицает:

— 26678! Ваш маршрут? Куда идете? Сообщите, что случилось? 26678, ответьте!..

Эфир молчит. Диспетчер еще несколько раз повторяет свой вызов, но в ответ ни звука. Он переключается на работу с другими бортами.

Аслан говорит командиру:

— Спасибо.

Лицо командира — застывшая маска. Его взгляд обегает шкалы приборов. Высота 5400, скорость 430, стрелка вариометра на нуле, силуэт самолетика замер точно на контрольной линии авиагоризонта, а шарик в центре, курс… Обороты двигателей, температура масла и газов, давление топлива… Отбор воздуха, перепад давления за бортом и в кабине в норме. Ни одна контрольная лампочка не вспыхивает красным светом. Расход топлива в баках выровнен, Останин протягивает руку и включает насосы второй группы.

Справа по полю локатора, хоть и смутно-далеко, отбивается ленточка Волги. Командир медленно переводит взгляд вправо, за форточку. Если бы не было облачности, он мог бы увидеть отсветы расположенных на реке городов. В ясную погоду зарево видно почти сплошной цепью издалека. Сейчас ослепительно-белый свет облачного покрывала под самолетом уже чуть ли не на расстоянии вытянутой руки тускнеет, переходит постепенно в серый и теряется во тьме у горизонта.

Где они идут? Где-то между Волгой и Уралом. Для штурмана определить абсолютно точно место самолета было бы минутным делом. Но для этого нужно снять с приборов показания, проложить на карте пеленги, отсчитать расстояния, продублировать. У того и навигационных приборов побольше, чем у командира, и рабочее место получше оборудовано, да и навыки покрепче.

Нет штурмана.

Да и зачем ему сейчас, в такой обстановке, точное место? До Каспия дойдут, там и определится.

Если дойдут.

Но за штурмана и за все прочее вы мне еще ответите, думает командир, сжимая зубы. Этого я вам не прощу.