Воробьиная ночь

18

Командир переносит правую руку на рычаги управления двигателями и плавно подает их вперед: сто градусов, взлетная мощность. Скорость возрастает до пятисот километров. Еще минута, и самолет исчезает в облаках.

Дело сделано. Визуальный контакт потерян. И ни один наземный локатор или пеленгатор его сейчас не возьмет. Сомнительно, чтоб и на истребителях имелось оборудование, способное обнаружить среди сплошных грозовых засветок мизерную точку от Ан-26, канувшего в эту круговерть.

Останин переводит работу турбин на номинал, потом на крейсерский режим. Сбрасывает скорость до трехсот восьмидесяти километров в час. Теперь надежда только на локатор. Серая пелена сжимает самолет со всех сторон мертвой хваткой, по частям отламывая от него сначала консоли, потом крылья до двигателей, вот и сами двигатели исчезают. Остается только плывущая во мраке кабина да руки, а вот и их пилот почти не видит, только торчит черным футбольным мячом голова чеченца.

Командир включает освещение.

Вот и все, что у тебя в наличии: приборная доска, полукруг штурвала да хлипкая стенка кабины. Да ровный, успокаивающий гул турбин, как последний друг, который остается верным до конца. Но голос этого друга едва слышен: в наушниках стоит сплошной треск от бушующих вокруг электрических разрядов. Даже если бы сам Господь Бог окликал его сейчас, чтобы подсказать выход из создавшегося положения. Останин его не услышал бы.

Он напряженно всматривается в экран локатора, отыскивая малейшие лазейки среди взбесившегося хаоса стихий.

Ага, вот здесь чуть потемнее. Плавный поворот, вписался в коридорчик. Еще левее, чуть… А тут дадим правой ноги… еще… по кромочке, по кромочке…

Губы у командира пересыхают, а по телу под одеждой течет пот. То слева, то справа, то прямо по курсу взбухают оранжевые блики, на время заливая кабину дрожащим маревом и заставляя в такт вибрировать все существо. Если у человека есть душа — то это именно она вибрирует, и мучается, и просит пощады.

Как командир стремился побыстрее достичь этого фронта, рассчитывая на него как на спасение! А сейчас у него из головы начисто исчезают все до единой мысли, кроме одной: прорваться, продержаться! Сумасшедшим надо быть, чтобы еще помнить о болтанке или на нее полагаться.

Бортмеханик думает вот о чем: какие-то абсолютно неизвестные ему и нехорошие люди неизвестно зачем убили штурмана. Возникает вопрос: кто будет вести ориентировку, держать связь и кто, наконец, рассчитает схему захода на посадку, когда они придут в Уренгой?

Его самого отстранили от управления, связали руки и сунули в фюзеляж, где ему совсем не место. Кто будет следить за температурой масла и газов, перепадом давления, расходом топлива, работой турбин, генераторов и преобразователей? Второго пилота тоже связали и припарковали рядом с ним, воткнув обоим в животы по стволу. Как же, дьявол побери, один командир справится с такой прорвой работы? Ведь это ж верная гибель и для самолета, и для экипажа, и для всех этих козлов, которые ничего даже в соображение взять не могут. А тут вон еще темень теменью и полыхает так, что, того гляди, все разнесет в мелкие щепки. Шутка в деле.

А у него в садике остался недостроенный дом. Только-только выкупил десять кубометров бруса, отличный брус — сто на сто пятьдесят, как раз то, что надо. Правда, обошелся в сумасшедшие деньги — чуть не по триста тысяч за кубометр. Считай. Всю наличку убухал, да еще у ребят пришлось подзанять. Но: четыре венца уже положены, до подоконников добрался. Пришлось с Веркой подналечь. И еще черт сколько дел осталось: сруб надо закончить, потолки, полы настлать, печь сложить, крышу соорудить… А дощечкой обить, обоями оклеить, застеклить окна, навесить двери?

Во, блин, хлопнемся — это кто же все будет делать? Чужой дядя? Господь Бог? Или вот эти охламоны с постными рожами?

Верка-то хоть и насобачилась топором тюкать да пилу дергать, но одной ей лопнуть, ничего не сделать. А попробуй найди мужика — где у нее деньги?

Вот это гадство.

Сегодня вернулся бы с Уренгоя — два дня свободных. За два дня сколько можно прирубить? Два венца. Куда с добром. На тебе — кукуй.

Тут Михаил соображает, что дело и совсем даже хуже, чем ему кажется. Ведь если их захватили — то не для того же, чтоб по-прежнему лететь в Уренгой, не так ли? Так куда же они сейчас в таком случае прут?

Он поворачивается ко второму пилоту и с тревогой спрашивает:

— Гена, ты не знаешь, где мы сейчас находимся?

— В небе, — коротко отвечает тот.

— Я не шучу. Куда мы летим?

— Я тоже. Спроси у них.

Михаил спрашивает. Ему не отвечают. Говорят: «Заткнись». Михаил затыкается.

Поскольку родители второго пилота почти постоянно находились на гастролях, а он оставался, пока она была жива, с бабкой, то Гена Минин прошел хорошую школу самостоятельности. Неотъемлемой и существенной частью этой самостоятельности на протяжении многих лет были уличные драки и потасовки. Поэтому любой мордобой его не страшил. А сейчас он отлично понимал, что если он не устроит хорошего мордобоя, то окажется последним кретином и дуриком, который и получит то, что его ожидает, — его пристрелят. Не сейчас, так после посадки. На этот счет у него никаких иллюзий не было.

И еще его бесило: он только что нашел то, что ему нужно, и — нате вам. Вмешиваются какие-то идиоты. Девчонка уплывает прямо из-под рук, самому всаживают пулю в лоб — привет, я ваша тетя. Штурмана угробили же. Вот сволочи — прямо из-за угла, как последние подонки. Как… ну, был такой сучонок, тоже любитель из-за угла. Ну, он не Муму, чтобы сложа руки ждать, пока его Герасим утопит.

А вот и случай — вон что за бортом. Командир понял, что руки у него свободны, недаром предупредил о приближающемся фронте. Значит, он тоже что-то замышляет. Единственный вопрос: начать заварушку самому или подождать сигнала? Подождать — не штука, да вот будет ли он?

И он решает: до первой хорошей встряски, которая заставит этих чернозадых ухватиться за сиденья или шпангоуты и убрать оружие из-под ребер.

Самолет подбрасывает, кренит, опускает. Тело штурмана переворачивается лицом вниз. Самолет выравнивается, но начинается мелкая неприятная тряска, словно они катятся по булыжной мостовой.

Михаил думает: нет, ну вы скажите, если мы грохнемся или вот эти козлы нас застрелят — кто будет достраивать дом? Где Верка денег возьмет? Негде ей их взять.

Михаилу становится неудержимо жалко Верку. И он неудержимо звереет.

Джафар глядит на бьющегося лицом о пол штурмана. Ему неприятно и жалко. Он приподнимается и делает шаг вперед, чтобы перевернуть тело.

И тут в фюзеляже раздается утробный рев, переходящий в тонкий вой. Механик взлетает с сиденья головой вперед и стенобитным тараном врезается в спину Джафара.

Они еще только падают, еще не успевают растянуться на полу, а с рук второго пилота уже соскальзывают путы. Левой он отбивает и выворачивает у Идриса пистолет, правая с хрустом обрушивается на его нос. Идрис мешком сползает между сиденьями и ящиками.

Как только до Аслана долетает рев механика, он круто поворачивается, направляя пистолет-пулемет в сторону фюзеляжа. В следующее мгновение голова его взрывается от сокрушительного удара. Кулак Останина срабатывает, как молот. Пока Аслан заваливается на борт, а его оружие падает на пол, командир молниеносным движением правой руки включает автопилот, а левой отбрасывает защелку привязных ремней. Одним рывком он перебрасывает тело с сиденья на пол, подхватывает пистолет и вылетает в фюзеляж.

И получает очередь в ноги. Вывернувшись из-под бортмеханика, Джафар полоснул по первому, что оказалось в его поле зрения, а первым был Останин.

Второй очереди он сделать не успевает — на его голову обрушивается пистолет, находящийся в руках второго пилота. Стрелять тот не рискнул, боясь попасть в механика.

— Связать! — приказывает командир. Он круто разворачивается, правой ноге горячо, и она подкашивается. Он хватается руками за спинку кресла и переваливается на сиденье. Ставит ноги на педали, хватается за штурвал и нажимает кнопку отключения автопилота. Бросает взгляд на локатор. Давит левой ногой на педаль.

И все равно не успевает. Вернее, — неизвестно, потому что посреди этой взбесившейся стихии вряд ли кто-то смог бы сказать: не успел или поторопился, или лучше бы вообще ничего не предпринимал. Самолет пращой бросает вверх. И больше ничто его не стабилизирует — он вяло переваливается с крыла на крыло, с носа на хвост, как подхваченный вихрем лист. Рули ходят, как в вате, давления воздуха на них совершенно не ощущается. Командир протягивает руку к рычагам управления двигателями и посылает их полностью вперед.

Долгие две-три секунды кажется, что и это не поможет.

И все-таки за что-то зацепился. Вздрагивает. Турбины воют. Останин отдает штурвал от себя. И чувствует упругость воздуха.

Он переводит дыхание. Машина снова послушна рулям. Он бросает взгляд на высотомер: шесть тысяч. За каких-то пять-шесть секунд их подбросило на шестьсот метров!

В самолете стоит неприятный тонкий свист, и командир не сразу соображает, откуда он идет и что означает. Но тут же до него доходит.

— Второй, механик! По местам! Быстро!

Когда в кабину просовывается голова механика, он указывает на чеченца:

— Вышвырнуть и связать! Быстрее!

Михаил подхватывает и выволакивает Аслана, как котенка. С его-то силушкой… Останин бросает второму, уже занявшему свое место:

— Фюзеляж пробит. Кислородную маску!

И сам выхватывает свою и натягивает на голову. Но прежде, чем она занимает свое место, до командира доносится удушающий запах горящей изоляции.

— Бортмеханик!

Но тот уже и так в кабине.

— Проверьте, что горит.

Бортмеханик склоняется к щитку радиста.

— Отказ правого генератора!

— Отключить. Огнетушитель в кабину.

Механик щелкает выключателем и бросается в фюзеляж за огнетушителем. Через несколько секунд он появляется обратно. Спрашивает:

— Поливать? Дым шел из-за щитка.

— Отставить. Надеть маску. Всем осмотреться.

Все внимательно оглядывают кабину.

— Дым идет?

— Нет.

В это время раздается прерывистый зуммерный сигнал и начинает мигать лампочка: «Пользуйся кислородом».

— Механик, — говорит командир. — Пройдите в фюзеляж и осмотритесь. Если обнаружите дыры, попробуйте чем-нибудь заткнуть. — Вспомнив о недюжинных сообразительных способностях механика, он тут же добавляет: — Возьмите у чеченца из кармана мой нож и отрежьте от резинового коврика заплаты.

— Есть.

Бортмеханик исчезает в фюзеляже. Вскоре свист становится не таким пронзительным, почти стихает. Бортмеханик поднимается на свое сиденье и натягивает маску.

— Как там? — спрашивает командир.

— Заткнул три дыры. Но где-то еще есть.

— Ладно. РУД — сорок один.

— Сорок один есть.

— Чеченцы хорошо связаны?

Бортмеханик ухмыляется.

— Двоих вязал Гена, а я учился.

— Понятно. Не пришли еще в себя?

— Бородатый лупает глазами. Остальные в отключке.

— Ладно. Попробуем снижаться. Второй, держите управление. Вертикальная — десять метров в секунду. Курс… О, черт!

Он нажимает правой рукой на штурвал, кренит самолет и изо всех сил давит правую педаль: прямо по курсу перед ними тьму распарывает грозовой разряд. Ну вот и ну! Не молния — канат толщиной в руку.

Хорошо — глаза были закрыты, как раз моргнул.

— Второй, механик, видите?

— Второй — не вижу.

— Механик — плохо.

А у самого правую ногу просто перекорежило от боли.

— Держитесь, ребятки. Это пройдет. Механик, у меня с правой ногой непорядок. Посмотри, что там.

Механик склоняется.

— Тут у вас дыра в штанине, командир, и кровью заляпано. Резать можно?

— Режь.

Бортмеханик вытаскивает нож.

— Ага, уже лучше вижу, — сообщает он. — Гена, и у тебя пройдет. Так, сейчас…

Он распарывает штанину и гмыкает.

— Ну что там? — спрашивает командир, который не может оторвать взгляда от локатора.

— Вообще-то в ноге дырка, — сообщает тот, — но хорошая, командир.

— Хорошая?

— А вот еще бы сантиметрик правее, и я за вашу семейную жизнь гроша ломаного не дал бы. А так ничего, командир. Куда с добром.

Командир не знает — то ли ему выть от боли, то ли хохотать. Поэтому он приказывает:

— Сходи в фюзеляж, возьми в аптечке йод и бинт и перевяжи. — Он поворачивается ко второму. — Гена, как глаза?

— Уже видят.

— Бери штурвал. — Он смотрит на экран локатора. — Курс сто восемьдесят. Вертикальная пятнадцать.

Через десять-пятнадцать секунд:

— Курс сто семьдесят…

— Курс двести!… двести десять!… сто пятьдесят!… Вертикальная десять!

Вряд ли хоть одному вусмерть пьяному бичу выпадало выписывать такие зигзаги, как нам сейчас, думает второй пилот, выполняя команды Останина.