Воробьиная ночь

3

Останин заглянул в комнату отдыха. Несколько пилотов сидели в креслах, кто-то — прикрыв глаза в полудреме в ожидании вылета, кто-то читал, некоторые беседовали. Штурман Станислав Матецкий и второй пилот Геннадий Минин играли в шахматы. Увидев командира, Матецкий смахнул фигуры с доски и поднялся. Минин направился вслед за ним.

— Посидим на травке в скверике, — предложил Останин.

То, что штурману нужно выложить все без утайки, Останин решил сразу. А вот в том, следует ли посвящать в кое-какие подробности второго пилота, он не был уверен. И даже не потому, что Минин может испугаться или отказаться от вылета. От вылета ни один пилот и ни один штурман не откажется: времена не те. Но, зная о подозрениях командира, тот и сам станет подозрительным и как бы ненароком чего-нибудь не напартачил.

Что-то все же с этим вылетом неладно. И неладно не в том смысле, будто их могут вынудить изменить маршрут. Такими вещами сейчас никого не удивишь, это может случиться в любом вылете с любым экипажем.

Останин немало полетал на поисковой съемке, где не только штурману, но и пилоту приходится запоминать мельчайшие детали рельефа, чтобы точно провести машину по маршруту. Это хорошая школа для развития наблюдательности. Привычка ничего не упускать из виду, все запоминать, сопоставлять, оценивать превратилась во вторую натуру. Сейчас Останин и в людях видел чуть больше, чем они хотели бы показать.

Неуловимое и неладное промелькнуло во время его разговора с Кедровым. Да, тот выложил ему достаточно информации для размышлений. Возможно, всю, которая у него имелась. И все-таки промелькнуло еще что-то, что-то очень важное для него, Останина. Ему нужно во что бы то ни стало понять, в чем тут дело. Но понимание это не давалось.

Он снова и снова проигрывал весь разговор, вспоминая каждое слово, каждый жест, звук, интонацию, и всякий раз вынужден был отступать, признавая, что картинка не складывается. Отсюда и колебания в отношении второго пилота.

Было часов одиннадцать, на небе ни облачка, тихо, ни ветерка, и было жарко. Еще бы — 21 июня, самый длинный день, самая короткая ночь, пятница. Все трое прошли в скверик возле диспетчерской и опустились на траву посреди кустов.

— Вот в чем дело, ребятки, — сказал Останин. — В час двадцать у нас вылет на Уренгой. Все бы ничего, но заказчики — кавказцы. С нами полетят трое сопровождающих. Вполне возможно, что это пустые подозрения. Но может статься и так, что после взлета нас попытаются заставить изменить маршрут и вместо Уренгоя лететь в…не знаю куда. Поэтому я попрошу вас быть предельно внимательными. Вдруг что-нибудь заметите, пока будем подходить к машине, проходить в кабину… В откровенных шпионов не играть, усиленно не глазеть, делать вид, что ничего такого и в мыслях нет, но все-таки посматривайте. Если что заметите, потом в кабине сообщите.

— Финт, — сказал Минин.

— Понял, — сказал штурман.

— Вопросы?

— На кой черт им в полете захватывать ими же груженный самолет, если они могли его сразу заказать туда, куда им нужно? — спросил второй пилот.

— Не возражаю, если ты сходишь и задашь им этот вопрос. У меня на него ответа нет.

— Разбежался. А куда бежать?

— Да в любую сторону. Какая разница! Адреска не оставили. Забыли.

— Лучше бы они забыли, что в штанишки писать нельзя. Неприятно, зато другим беспокойств меньше.

— Я учту ваше замечание на будущее, второй пилот, — сухо сказал Останин.

— Простите, командир.

— Прощаю. Но ты можешь отказаться от вылета, это твое право.

Минин вздыхает.

— Лишней полки нет, командир.

— При чем тут полка?

— Чтоб зубы положить…

«Раздать им сейчас деньги? — думал Останин. — Как бы эти зубы в самом деле не застучали. Ладно, после вылета».

— Свободен. Сбор, как обычно, в штурманской за час до вылета. Штурман, задержитесь.

Тот кивнул, сорвал стебелек пырея и начал его грызть. Когда Гена скрылся за кустами, Останин спросил:

— Вы из пистолета хорошо стреляете?

— Так и знал, что этим кончится, — проворчал тот. — Кому что, а дураку бублики. Средне-сдельно. Как учили, сколько там — выстрелов десять сделал из Макарова.

— А из Токарева?

— Держал в руках. Разница не велика.

— Этого достаточно. Если придется стрелять, для вас главное — нажать собачку. Из вашего предбанника цель можно будет дулом в пузо ткнуть.

— Спасибо, командир, успокоили. Вот только бы оно было не из мяса, а из перьев. Как подушка, например. А то я как-то не удосужился потренироваться на живых людях.

— Дай Бог, чтоб и не довелось. Конечно, вы можете отказаться.

— Чего уж там. Если кинутся обыскивать, то вас первого, да и глаз у вас на затылке нет. Мне сподручнее, как ни крути.

— Не боитесь?

Тот пожал плечами.

— При чем тут боязнь? Я, конечно, не герой, но нужда заставит, так и прокукарекаешь.

— Если придется стрелять, стреляйте сразу и без всяких раздумий. Что бы там ни показалось.

— Даже в кошку?

— Даже в кошку, хотя такой вариант и маловероятен. Повторяю: что бы ни было. Все, что проникает в дверь, ничем другим, кроме опасности, быть не может.

— Так. При Гене вы держались чуть иначе. Дело настолько скверно?

— Сам не знаю. Но может оказаться очень скверным. И я хочу, чтобы ты это понял.

— То есть пулю я схлопочу в любом случае?

— Если окажешься растяпой.

— В переводе на посконный штиль: если я их всех не перебью, то кто-то убьет меня.

— Дошло?

— Еще как.

— Имеешь полное право отказаться от вылета.

— Не долдонь. Я все запоминаю с одного раза. Где пушка?

Останин вытащил из кармана газетный сверток и протянул штурману.

— Здесь две обоймы. Одну можешь расстрелять для тренировки.

— И меня сцапает первый же мильтон. Да еще с чужим оружием.

— Это твои проблемы. Постарайся, чтобы не сцапал.

«А, да черта ли!» — решил Останин. Он вытащил из кармана деньги, распечатал пачку, отсчитал и протянул Матецкому.

— Держи.

— Это что? — спросил тот в изумлении.

— Тут миллион. Твоя доля.

— За что?

— За страх.

Тот подумал, взял деньги, повертел перед глазами.

— Это несколько скрашивает. — Он сунул деньги в карман. — А не мог бы ты добавить еще столько же? Тогда я перехлопал бы в два раза больше народа.

— Где я тебе народа наберусь? Нет у меня запасного.

— Жаль. Что ж, придется умерить аппетиты. Послушай, все это ты говоришь так, будто у тебя железные нервы и поджилки не трясутся. Насколько это соответствует действительности?

Останин пожал плечами.

— Мне не по себе. И все это мне не нравится. Но поджилки у меня не трясутся.

— Ну, хоть не по себе. Дурно эта история все-таки пахнет. Если это контрабанда оружия для чеченцев, то они, может, и в своем праве. И не нам бы лезть в такие дела.

— Если бы я знал это наверняка, я сейчас же отказался бы от этой затеи. Но я не знаю. И мне нужны деньги. Я извозчик, я взялся довезти их до Уренгоя, и я свои обязательства добросовестно выполню. Хотелось бы, чтобы и они свои выполнили: тихо-мирно ждали, пока их привезут в указанное ими же место. Позволить же прищелкнуть себя, как беззащитного барашка, я даже ради величайшей в мире идеи не дам. Я всего лишь принимаю меры для нашей защиты, если до этого дойдет. Будем надеяться, что не дойдет.

— Будем. С бортмехаником говорил?

— Нет.

— Надо бы предупредить.

— Нет.

— Штурман подумал.

— Ты прав.

Бортмеханик был хорошим человеком и хорошим специалистом. Но он боялся своей жены.