Восемь дней Мюллера

1

На южной границе империи, где степной тракт пересекает реку Россомаху, на обрывистом северном берегу этой реки стоит крепость именуемая Роксфорд. На древнем языке это слово, как говорят, означало «скалистый брод». Крепость действительно стоит на горе над бродом, но гора эта вовсе не скалистая, это скорее даже не гора, а высокий холм с крутыми склонами. Некоторые ученые говорят, что в древности, когда Роксфорд строился, склоны горы были круче, их за прошедшие века обтесало ветрами и дождями. А другие ученые говорят, что если оценить возраст горы и возраст крепости, получится, что когда крепость строили, гора была такая же, как сейчас, и название крепости никогда не отражало реальность, но с самого начала являлось преувеличением. Кто из ученых прав, ведают только боги.

В прошлом Роксфордская крепость имела важное стратегическое значение. В эпоху степных войн здесь проходил один из трех путей, которыми варвары вторгались в имперские земли. Несведущие люди полагают, что в степи дорог нет, куда хочешь, туда и скачешь, но это верно лишь на коротких дистанциях. Если твой путь занимает дольше трех дней, на нем наверняка встретится река, а пересекать водную преграду там, где нет ни моста, ни брода — занятие для дурака или извращенца. В дальних походах купцы, воины и дикари либо обходят реки по водоразделам, либо пересекают в немногих удобных местах. Крепость Роксфорд построили рядом с одним таким местом. Здесь узкая и быстрая Россомаха разливается широкой песчаной отмелью, а глубина воды такова, что лошадь перейдет реку, едва замочив брюхо. А на северном берегу, прямо напротив брода, стоит высокий холм, который так и просится под крепость.

Роксфорд — место знаменитое, овеянное воинской славой. Не раз и не два лавина степных орд разбивалась о крепкие стены и доблестные сердца защитников крепости. Отмели Россомахи окрашивались дикарской кровью, щуки и вороны пировали на останках косорылых воинов и маленьких мохноногих лошадок. За тысячелетнюю историю империи только однажды Роксфорд был сметен степными полчищами, их тогда вел сам Монго-Хан, которого историки не зря считают лучшим полководцем всем времен и народов. Прочие предводители степняков либо выбирали для вторжения иные пути, либо бесславно складывали головы под стенами Роксфорда.

Но теперь Роксфорд утратил былое величие. Степные войны закончились великим перемирием, когда принц Ингмар и принцесса Айгуль сочетались браком, и династия Гугоидов слилась с династией потомков Монго. После той свадьбы имперские рыцари часто преломляли копья со степными багатурами на турнирных ристалищах, но крайне редко на поле брани. Бывали, конечно, мятежные вассалы, затевавшие междоусобицу, но таких отморозков можно пересчитать на пальцах одной руки. Степная виконтесса Мотоко Меч, имперский граф Этельрейж Бык, да император Ануол Солнце, когда еще не был императором, а был не в меру наглым байстрюком, обильно полил кровью южное пограничье. Но это всё, других больших кровопролитий на границе Империи и Орды за последние сто лет не было.

В девяностых годах новой эры Роксфорд совсем захирел. В двадцати лигах ниже по течению Кифа Строитель соорудил мост с двусторонним движением, и с тех пор купцы стали прокладывать караванные пути не через Роксфорд, а через Стонбриж, а в Роксфорде всякий бизнес, кроме самого примитивного, пришел в упадок. Знаменитая на всю империю роксфордская ярмарка превратилась в рядовое мероприятие уездного масштаба, а роксфордский гарнизон перестал быть элитным подразделением, а стал местом для ссылки проштрафившихся командиров. В девяносто пятом году гарнизон расформировали, а в крепости разместили женский монастырь, посвященный Птаагу Милосердному, который покровительствует, помимо всего прочего, свободной торговле. Таким мистическим способом совет старейшин собирался привлечь в город благодать высших сил, чтобы избавить Роксфорд от упадка. Но высшие силы не спешили делиться благодатью. Монастырь стал хиреть, не успев толком отстроиться, и скоро захирел бы окончательно, если бы не случилось того, что одни почитают как долгожданную милость Птаага Милосердного, а другие называют случайной удачей.

В сто четвертом году новой эры году герцог Дори, владыка Ануольский и Арнуольский, открыл особым указом при Роксфордском монастыре так называемый «казенный дом для особого призрения малолетних сирот обоего пола». Злые языки говорили, что каждый второй из этих сирот суть бастардом самого герцога, а другая половина — бастарды его собутыльников. Это очень похоже на правду, особенно если учесть необычно мягкие правила, установленные в монастыре, и необычно большой объем пожертвований от правящего дома.

Настоятельницу монастыря звали матушкой Ксю, по крови она не принадлежала ни к Ануолу, ни к Арнуолу, а происходила из северных варваров. Она была высока и широкоплеча, и те, кто видел ее только со спины, часто принимали ее за мужчину. Говорили, что в юности она была из дев-воительниц, называемых амазонками либо валькириями. В дикой природе эти девы носят мужскую одежду, занимаются мужскими ремеслами, и любят не мужчин, а других женщин, а мужчины им нужны только чтобы зачинать детей. Матушка Ксю носила обычное монашеское одеяние, но те сестры, которым доводилось видеть ее голой, говорили, что мускулатура у нее совершенно мужская, а на коже есть три больших шрама из тех, какие оставляет меч, и один маленький шрам из тех, какие оставляет стрела. Впрочем, монахини не настолько разбираются в воинских делах, чтобы судить о ранах определенно.

Что касается того, кого матушка Ксю больше любит — мужчин или женщин — слухи ходили разнообразные и неопределенные. Все сходились на том, что в нынешнем преклонном возрасте матушка Ксю блудом не занимается вообще, а кого она любила, когда была молода — разобраться невозможно за давностью лет. И еще надо понимать, что в рассказах о молодости великих все всегда преувеличено, и если верить всем рассказам одновременно, получится, что матушка Ксю большую часть жизни трахала все, что движется, а это не может быть правдой, потому что не соотносится с чином настоятельницы, а значит, клевета и ересь. Но то, что с герцогом Дори связь у нее была, хоть и недолгая — совершенно точно.

Возраст матушки Ксю составлял от пятидесяти до шестидесяти лет, но спину она держала прямее, чем иные молодки, а посох носила не для помощи при ходьбе, а для вразумления подчиненных. Она, правда, слегка прихрамывала на правую ногу, но не от старческой немощи, а от раны, самый большой шрам у нее был как раз на правом бедре.

Волосы матушки Ксю были пегими: наполовину белые, наполовину черные, при этом пряди разного цвета смешивались в беспорядке, как черные и белые перья на пегой курице. В народе говорят, что такая форма седины свидетельствует о сношениях с нечистой силой, но это ерунда, матушка Ксю тому яркий пример, надо быть последним дураком, чтобы поверить, что такая благочестивая женщина сношается с нечистым. А если и сношалась в молодости, то давно раскаялась и предала душу в руки светлых богов.

Но достаточно о матушке Ксю, перейдем к сиротам-воспитанникам. Их число меняется от года к году и составляет обычно от ста до двухсот, девочек всегда больше, чем мальчиков. Потому что девочки содержатся в монастыре до совершеннолетия, а мальчики только до полового созревания, затем их переводят в мужской монастырь Ашанти Многорукой. Был, правда, один случай, когда мальчик скрыл свою зрелость, пристрастившись к онанизму, а потом соблазнил не менее двух монахинь, и когда все раскрылось, матушка Ксю лично его выпорола, и многие были поражены, насколько тяжела ее рука. Наверное, не врут, что она ходила в походы на пиратском корабле и сделала карьеру от бортовой шлюхи до десятника абордажной команды.

Воспитуемых в Роксфорде кормили не по нормативам, а от пуза, кто сколько сожрет, тот и молодец. И если в обычных приютах воспитуемых обучали только закону божьему и какому-нибудь простому ремеслу, то здесь мальчиков учили древним языкам, верховой езде, фехтованию и танцам, а девочек — рукоделию, танцам и гимнастике. Закон божий тоже преподавали, но без фанатизма, никаких постов или всенощных бдений детям не устраивали.

Обычно воспитанников привозили в приют в возрасте от двух до четырех лет. Рассказывать воспитанникам о происхождении запрещалось категорически, никто точно не знал, кто чья мать и кто чей отец (за исключением юных Дори, их происхождение сразу бросалось в глаза), воспитанники обращались друг к другу по личным именам, как простолюдины. Те, кого матушка Ксю признавала достойными дворянского звания, со временем узнавали правду о своем роде и занимали достойное место в обществе. А те, кого матушка Ксю считала породным браком, те оставались простолюдинами навсегда. Чаще всего их отчисляли много раньше выпускной церемонии, и они продолжали жизненный путь в нищете и бродяжничестве. Матушка Ксю считала это лучшим стимулом к учению и воспитанию, и по всему выходило, что она права.

Воспитанников делили на восемь групп по возрасту, две старшие группы состояли только из девочек, шесть младших были смешанными. Каждой группе полагалась воспитательница из числа монахинь, ей полагалось пребывать вместе с группой почти неотлучно. Некоторые занятия проводила она, на другие занятия приходили учителя, более умудренные в соответствующем предмете. Сама матушка Ксю никакого постоянного предмета не преподавала, но время от времени приходила в разные группы проповедовать закон божий.

Маленьким детям матушка Ксю проповедовала не как жрецы обычно проповедуют мирянам. Малышей бесполезно запугивать божьим гневом, в лучшем случае они расплачутся, в худшем обгадятся. Путь к спасению юной души ведет через ласку, терпение и снисходительность. И когда ты идешь этим путем, надо все по возможности представлять в игровой форме, именно такие знания лучше всего усваиваются детскими душами. Но важно не переборщить, однажды матушка Ксю устроила в монастыре любительский спектакль на тему грехопадения, а малыши как начали рыдать… брр…

Во второй младшей группе воспитательницей была юная девица по имени Ассоль, сама в прошлом воспитанница, а ныне полноправная монахиня. По документам она считалась байстрючкой герцога Дори, но почти все полагали это невероятным. Мамаша у бедной девушки, видимо, была низкоморальна и высокоразвратна, и предавалась блуду не только с дворянами, но и с простолюдинами. Иначе не объяснить, почему у Ассоль такая нездоровая кожа и такие неправильные черты: нос длинный и смотрит на сторону, глазки маленькие и блеклые, брови косматые, зубы неровные, кривые, а передние резцы торчат, как у зайца. Дворянки с такой внешностью тоже встречаются, но редко, благородные господа кого попало не осчастливливают. Когда герцогский мажордом господин Жобим привез маленькую Ассоль в Роксфорд, матушка Ксю сразу сказала, что с чистотой крови у девчонки все плохо, но господин Жобим не согласился, сказал, дескать, утята бывают еще гаже, а вырастают в таких лебедушек, что пальчики оближешь. Матушка Ксю на это так улыбнулась, что господин Жобим невольно вспомнил клеветнические слухи о похождениях молодой Ксю. Но вслух ничего не сказал, не хотел огрести посохом поперек спины.

В итоге матушка Ксю оказалась права, не выросло из гадкого утенка лебедя, хотя нижняя половина тела удалась неплохо. И когда Ассоли пришла пора выпускаться из приюта, пути ей было два: в портовые шлюхи либо в монахини. Матушка Ксю выбрала ей второй путь, ибо несмотря на всю страховидность, Ассоль была добра и ласкова, воспитанники ее любили, и матушка Ксю нередко ставила ее в пример другим, куда более пригожим для глаза, но глупым или злым.

По темпераменту Ассоль был флегматична. Вывести ее из душевного равновесия было непросто, а прочесть на невыразительном лице, о чем или ком она сейчас думает — еще труднее. Коллеги почитали Ассоль тихой и скромной дурочкрй, и матушка Ксю не опровергала этого мнения, хотя сама полагала иначе. Народная мудрость не зря говорит, что черти водятся в тихом омуте. И хотя Ассоль не подавала к тому поводов, матушка Ксю допускала, что однажды эта тихая дурнушка поставит весь монастырь на уши. Дело в том, что Ассолина мама прославилась тем, что завязала с герцогом Дори безобразную драку прямо в постели и едва не задушила почтенного феодала его собственным галстуком. Если бы он не дотянулся до перевязи с кинжалом и не зарезал неумеренно наглую шлюху — непременно задушила бы. А народная мудрость не зря говорит, что яблочко от яблони недалеко падает. Встретит однажды Ассоль такого же шального ловеласа, только менее осторожного… Впрочем, откуда тут ловеласы, в монастыре…

Дети Ассоль любили, особенно младшие. В старших группах уже умеют отличать красивое тело от некрасивого и смущаться, глядя на уродливую женщину, а малыши телесную красоту не разумеют, зато очень высоко ценят доброту и участие, и еще уравновешенность, собранность, отсутствие вздориости и сварливости, и кое-что по мелочи. Вряд ли кто-то сможет внятно объяснить, как дети отличают хорошую воспитательницу от плохой, но как-то отличают. И Ассоль была отличной воспитательницей, тут сомнений нет.

Как все монахини, Ассоль была грамотна. Еженедельно она посещала библиотеку и проводила за благочестивым чтением положенные три часа. Мало кто знал, что в эти часы она предпочитала читать не священные писания, а куртуазные романы, по недомыслию присланные одним меценатом пару лет назад. Эту тайну знал только воспитанник четвертой группы Лукас Прыщ, в прошлом году он однажды застал Ассоль за неподобающим чтением. Мать Лукаса была наложницей из горцев, и по характеру он сильно отличался от других воспитанников. Поймав молодую воспитательницу за непристойным занятием, он не застеснялся, а стал прямолинейно домогаться, дескать, ублажи меня, а то расскажу настоятельнице. Ничего он, конечно, не добился, Ассоль врезала ему по яйцам, а настоятельнице все рассказала сама. Матушка Ксю самолично испытала парня, признала зрелым, велела выпороть и отчислить. А про непристойные книги матушка не сказала ничего, но на следующей неделе Ассоль заметила, что все эти книги, кроме одной, исчезли из библиотеки неизвестно куда.

Все монахини религиозны, но Ассоль выделялась даже среди них. Вера ее была не поверхностной, а глубокой и истовой. Ассоль соблюдала божьи заповеди не только тогда, когда на нее смотрят, но всегда и везде, и делала это не из житейской хитрости (вдруг кто-нибудь подглядывает), а только лишь из глубокой веры. Взрослые обитательницы монастыря в большинстве полагали, что она лицемерит, но дети ей верили, и не зря. Дети знали, что Ассоли можно доверить самую постыдную тайну, и если она поклялась никому не рассказывать, то никому не расскажет. А если пообещала что-нибудь даже самому последнему замухрышке, то в лепешку расшибется, но сделает. Всякое обещание Ассоль считала данным Птаагу, а всякое клятвопреступление — оскорблением Птаага. А оскорблять Птаага Ассоль опасалась, потому что воспринимала священные писания некритично и реально верила, что оскорбление высших сил чуть-чуть приближает конец света.

Во вторую младшую группу входило восемь воспитанников: пять мальчиков и три девочки. Среди них выделялся мальчик по имени Мюллер, что на древнем языке означает «мельник». Мальчик этот был странный, немного пришибленный на голову. На уроках Ассоль часто замечала, что он как бы спит наяву, глаза открыты, но взгляд пустой, смотрит, а не видит. И если спросить его в такой момент, он отвечает невпопад и не сразу, сначала моргает и как бы отряхивается, так делает щенок, когда спит и ты его внезапно будишь. Поначалу Ассоль злилась на Мюллера, ей казалось, что он бесит ее нарочно, не сразу Ассоль поняла, что мальчик такой по жизни.

Чаще всего детей привозил в монастырь господин Жобим лично. Изредка, когда ему нездоровилось либо было недосуг, он поручал нового воспитанника кому-нибудь из старших дьяков. Детей привозили не по одному, а сразу по два-три, чтобы не гонять караваны попусту. Один караван всегда приходил в начале весны, сразу, как только подсохнет распутица, а второй осенью, перед дождями. Изредка одного-двух детей привозили посреди лета. По-любому, прибытие в монастырь новых воспитанников — событие примечательное, настоящий праздник, монастырская жизнь однообразна и скучна, любое отклонение от привычной канвы развлекает и радует. Едва новые воспитанники прибывали в монастырь, как сразу становились главной темой пересудов на ближайшие полгода. Нет у монахинь и рабынь любимее развлечения, чем угадывать, какого воспитанника какой феодал породил от какой матери и как оно происходило. Правду о происхождении детей знает только матушка Ксю, она ей никогда не делится, но угадать, кто чей потомок, обычно несложно, надо лишь уметь сопоставлять столичные сплетни с внешностью и поведением детей, иметь хорошее воображение и уметь рассуждать логически.

С Мюллером все было не так. Он появился в монастыре темным декабрьским вечером, в канун дня рождения Митры, и его никто не привозил, он пришел как бы из ниоткуда. Матушка Ксю ввела его в трапезную и представила Ассоли, а заодно и другим монахиням, и не было в этом представлении никаких слов, кроме предписанных обычаем. Позже Ассоль навела справки и узнала, что ни в тот вечер, ни в предыдущий, ни за неделю никаких гостей в монастыре не появлялось, ни одиночных путников не заходили, ни, тем более, целые караваны. Монастырские ворота исправно открывали утром и закрывали вечером, но проходили через них только постоянные обитатели монастыря. Откуда взялся маленький Мюллер, оставалось загадкой.

Но нельзя сказать, что эта загадка не имеет решения. Монашествующие кумушки давно судачат про тайный ход, ведущий из тайного места крепости в тайное место снаружи, что якобы позволяет невоспитанным монахиням блудить в городе. Это, конечно, неправда, потому что будь это правдой, в городе блудили бы многие и хотя бы одна монахиня непременно попалась бы. А раз ни одна не попалась, значит, блудить в городе нельзя, и никакого тайного хода нет, все логично. Либо, как вариант, тайный ход есть, но о нем не знает никто, кроме матушки Ксю.

Генеалогическое происхождение Мюллера тоже оставалось загадкой. Знатных блудников в свите герцога Дори было не так много, поэтому многие дети в приюте сильно походили друг на друга. Но Мюллер не походил ни на кого. Он был высок и тощ, глаза у него были голубые, лицо округлое, а нос — маленький, пуговкой. В повадках Мюллер был неуклюж, бегал медленно, прыгал плохо, и когда он водил в салочках, игра становилась скучной, потому что водящий не мог никого поймать, и другие дети предпочитали Мюллера в эту игру не брать. В прятки Мюллера тоже не брали, но по другой причине — он прятался слишком хорошо и никогда не выдавал мест, в которых прятался. Какой интерес играть, если заранее всем известно, что Мюллера не найдут? Вот его и не брали в игру, а если брали, то не искали. Если Ассоль настаивала, его, конечно, брали и искали, но Ассоль скоро перестала настаивать, потому что надоело. Так что в подвижных играх Мюллер участвовал редко, и неудивительно, что с каждым следующим месяцем он становился все менее ловким и более жирным. Ассоль тогда попыталась ограничивать его в еде, но маленький Мюллер посмотрел на нее строго, по-взрослому, и сказал серьезно, что так делать нельзя, ибо нарушает устав монастыря, а Птааг этого не одобряет. Ассоль подумала и согласилась с мальчиком.

Это был не единственный случай, когда Мюллер повел себя не по возрасту. В свои пять лет он умел читать, и не так, как читают дети-школяры — вслух, по слогам и водя пальцем по строчкам, нет, он читал как взрослые монахини — быстро и свободно, не помогая себе не пальцем, ни гримасами, у него даже губы не шевелились. А писал Мюллер как курица лапой, даже простейшие палочки и крючочки ему не давались, все получалось вкривь и вкось. Ассоль как только ни ругала и не стыдила мальчика за плохой почерк, даже дополнительные занятия пробовала проводить вместо дневного сна, но все было без толку. А сам Мюллер своего почерка не стеснялся и проблемы не видел, дескать, потренируюсь года три, само наладится. В этом он был прав, но слышать подобные рассуждения от маленького ребенка было удивительно.

Однажды Ассоль заметила, что свои собственные каракули Мюллер разбирает всегда, какими бы кривыми и неразборчивыми те ни были. Но когда Ассоль написала короткую записку, имитируя безобразный почерк Мюллера, тот не понял ни буквы. Оказалось, что он на самом деле не разбирает свои каракули, он просто помнит, что именно написал в том или ином месте. Мюллер, как оказалось, помнит во всех подробностях каждый день своей жизни: какая была погода, что давали на завтрак, обед и ужин, что в какой день проходили на уроках, кого Ассоль хвалила и кого наказывала. Это было совершенно невероятно. Ассоль сразу побежала доложить настоятельнице, та внимательно выслушала, нахмурилась и спросила:

— Как давно он помнит себя?

— С самого первого дня, как у нас появился, — ответила Ассоль. — Я проверяла его по журналу, подряд и вразбивку, он все помнит, до последней мелочи.

— А более давнее прошлое он не помнит? — спросила матушка Ксю.

— А как я могу это проверить? — растерялась Ассоль.

— Никак, — ответила матушка Ксю. — Но узнать пробовала?

— Нет, — покачала головой Ассоль. — Не догадалась.

— Это правильно, что не догадалась, — сказала матушка Ксю с некоторым облегчением. — И впредь не догадывайся. Никогда его не спрашивай, откуда он взялся и как сюда попал, поняла?

— Так точно, — кивнула Ассоль.

— Вот и хорошо, — сказала матушка Ксю. — А теперь прими мое благословение и поди прочь.

— Разрешите вопрос, матушка? — спросила Ассоль. — Этот мальчик не сумасшедший ли?

— А он слышит потусторонние голоса? — спросила в ответ матушка Ксю. — Замирает без движения в нелепых позах? Выстраивает игрушки в ровные линии?

— Нет, — ответила Ассоль. — Ничего такого он не делает.

— Тогда он не сумасшедший, — резюмировала матушка Ксю. — Изыди.

Ассоль вышла и сразу вспомнила, что хотела обсудить с настоятельницей еще одну необычную особенность юного Мюллера. Но возвращаться не стала, чтобы не выглядеть дурой.

Особенность эта заключалась в том, что Мюллер сочинял сказки. А точнее, не сказки целиком, а продолжения сказок — Ассоль рассказывала короткую поучительную историю на полчаса, а Мюллер придумывал ей продолжение, да такое длинное, что за целую неделю не расскажешь. И продолжения эти получались несколько жутковаты. Взять, например, классическую сказку про лисичку со скалочкой. У Мюллера побитая лисица не просто убежала в лес с позором, но придумала хитрый план мести, выгнала старика со старухой из дома, сожрала всех гусей, а потом позвала друга-лиса, с ним вдвоем они сожрали собаку, потом у них с лисом народились лисята и однажды они поймали в лесу одичавших старика со старухой, долго гоняли по кустам, а потом тоже сожрали, после этого лисы построили в лесу подземный город…

К этому времени Ассоль утомилась слушать.

— А эта сказка скоро закончится? — спросила она.

— Нет, — покачал головой мальчик. — Там всего двадцать одна часть, я тебе сейчас шестую рассказываю.

— Расскажи двадцать первую, — попросила Ассоль.

— Зачем? — удивился Мюллер. — Ты тогда не узнаешь, что было раньше.

— Мне так хочется, — сказала Ассоль.

— Извращенка, — сказал Мюллер.

— А ну заткнись! — рявкнула Ассоль. — Мыльного камня в рот напихаю и прополощу! Не смей сквернословить, ты в монастыре! Забыл, что всякая брань оскорбляет Птаага?

Мюллер насупился и промолчал. Обычный мальчик на его месте извинился бы, но Мюллер никогда не извинялся, это была другая его странность. И еще он никогда не плакал, даже когда очень больно.

В тот раз он не рассказал воспитательнице двадцать первую часть своей сказки, он рассказал ее потом. Он был прав, Ассоль ничего не поняла. По всей видимости, в пропущенных частях лисы построили в своем подземном городе мастерские и изобрели какое-то адское оружие, непохожее ни на алебарды, ни на арбалеты, ни даже на катапульты. С помощью этого чудо-оружия они собрались истребить всех людей и устроить на земле свое царство, в двадцать первой части они как раз проводили какое-то важное испытание. Но в чем оно заключалось, разобрать было трудно, потому что рассказ Мюллера наполовину состоял из слов наподобие «бум» и «бдыщь», а на вторую половину — из слов наподобие «ужас» и «чудовище». Ассоль тогда решила, что матушка Ксю не совсем права, Мюллер все-таки сумасшедший, совсем чуть-чуть. А потом он однажды принялся рассказывать ей сказку про деревянную куклу Буратино, разъезжающую по болотам на лошадином скелете и сражающуюся за равноправие детей, и Ассоль укрепилась в своем мнении. Она сказала, что сказки Мюллера ей не нравятся, Мюллер обиделся и больше не рассказывал ей сказок. И другим тоже не рассказывал, но сочинять продолжал, это точно, иногда он рисовал к своим сказкам иллюстрации, и Ассоль старалась не разглядывать их подолгу, потому что они ее не то чтобы пугали, но как-то не по себе становилось, если смотреть на них подолгу.

Однажды матушка Ксю пришла во вторую младшую группу и стала проповедовать про конец света. Это была стандартная проповедь, все дети знали ее почти что наизусть, но так получилось, что последний раз матушка читала ее за пару дней до того, как Мюллер появился в монастыре, и он эту историю не знал.

— И спустятся с неба светлые небесные корабли, — говорила матушка Ксю. — И прилетят на них светлые небесные боги: Птааг, Иисус, Инь, Ян и Аполлон. Вот, глядите, дети, как художник нарисовал эти корабли.

— Херожник! — неожиданно воскликнул Мюллер. — Неправильно он все нарисовал! Небесные корабли не такие! У них нет парусов, они большие бублики без дырок!

Дети захихикали, вначале втихомолку, затем в голос. Маленькие дети всегда смеются, когда кто-то говорит что-то необычное, и особенно часто это делает Мюллер. Он всегда обижается, когда товарищи смеются, и называет их глупым стадом. Иногда его за это бьют, но чаще нет, потому что все привыкли к его странностям.

— Мюллер! — негодующе воскликнула Ассоль. — Как себя ведешь! Ох, как мне за тебя стыдно!

Мюллер посмотрел на нее как на дуру. Был у него такой характерный взрослый взгляд, от которого по спине пробегали мурашки. Казалось, что ребенок этот не совсем ребенок, а как бы дверной проем, сквозь который в мир заглядывает нечто чужое, такое чужое, что понятия «добро» и «зло» значат для него не больше, чем, скажем, законы равенства треугольников для лягушки. Но такое чувство возникало лишь на мгновение и тут же проходило, Мюллер снова превращался в почти обычного ребенка, и Ассоли становилось неудобно, как она только могла подумать такую гадость про этого мальчика. Может, она сама чуть-чуть сумасшедшая?

— А ему не стыдно! — заявил Луи по прозвищу Шило. — Мюллер не знает, что такое стыд.

Это было верно, Мюллер действительно не понимал, что такое стыд. Не было у него инстинктивного чувства стыда, Ассоль долго билась над этой проблемой, но в конце концов опустила руки. Составила перечень стыдных ситуаций и велела Мюллеру заучить наизусть. Тот очень обрадовался и спросил:

— Спасибо, Ассоль, а почему ты так не сделала раньше?

Ассоль ничего не смогла ему ответить, только руками развела. Человек, которому неведом стыд, в некотором смысле безнадежен. А тот, кому неведом еще и грех, безнадежен вдвойне. Но, выходит, даже безнадежное существо можно сделать похожим на нормального человека, если найти правильный подход.

— А ну все заткнулись! — сказала матушка Ксю. — Если кто меня еще раз перебьет, в угол поставлю и будет стоять до конца урока как дурак! Смотрите, дети, на следующий плакат, это Птааг Милостивый…

— Ой, а я его знаю! — закричал Мюллер во весь голос. — Он такой добрый! Взял меня за руку, повел по лестнице, я говорю, типа, устал, а он взял меня на руки, понес…

— Простите его, матушка, — подала голос Ассоль. — Он такой фантазер… Что с вами, матушка?

После последних слов Мюллера настоятельница побледнела и лицо у нее стало растерянное. Но она быстро овладела собой.

— Со мной все нормально, — сказала она. — Но проповедь у меня не получится. Из-за тебя не получится, бестолковое чадо! — бросила она Мюллеру.

— А давайте лучше я расскажу! — предложил Мюллер. — Я интересно рассказываю! В тот раз мы с Птаагом…

— А ну молчать! — рявкнула настоятельница. — Ассоль, выведи святотатца! В карцер! На хлеб и воду! Три дня! Выполнять!

Ассоль испуганно охнула. Никогда еще она не видела матушку в таком гневе, вот как махнет сейчас посохом… Да она мальчика в порошок сотрет!

Ассоль схватила Мюллера за руку и быстро вытащила из класса. Мальчик не упирался, он, похоже, так и не понял, что происходит и чего он избежал.

— А Птааг добрее, чем Ксю, — невозмутимо произнес он.

К счастью, дверь в класс уже закрылась, матушка Ксю не расслышала последних слов.

Ассоль присела на корточки, чтобы лицо оказалось напротив лица мальчика, и горячо зашептала:

— Никогда не говори такого, никогда не говори, так нельзя! Это же святотатство!

— Почему? — переспросил Мюллер. — Птааг, он же добрый… Какое тут святотатство, если он добрый?

Ассоль поняла, что продолжать воспитание сейчас неуместно. Затащила мальчика в карцер, захлопнула дверь, хотела сказать что-нибудь назидательное, но ничего не придумалось, и она удалилась молча.

Мюллер улегся на спину на жесткие нары, закрыл глаза и занялся тем, что просвещенные взрослые называют медитацией, а Мюллер не называл никак, потому что не знал подходящего слова. Он мысленно обратился к Птаагу, но это не было молитвой, потому что молитва — действие одностороннее, бог на нее если и отвечает, то только через долгое время, а когда Мюллер обращался к Птаагу, тот всегда отвечал быстро, всего через несколько минут. Вот и сейчас бог выслушал жалобы мальчика и пообещал все исправить, притом не за три дня, а намного быстрее. Тогда Мюллер набрался храбрости и попросил бога сделать, чтобы у Мюллера были мама и папа, как у всех нормальных детей, и чтобы мама была добрая, как Ассоль. Бог обещал, что все сделает.

2

Конная сотня пересекла брод и направилась к воротам. Это были не косорылые степняки на мохнатых низкорослых лошадках, а имперские воины на нормальных имперских лошадях. Любой дурак легко узнает воина родной державы по высокому шлему и удлиненному щиту, притороченному к лошадиному боку. А офицера легко опознать по гербу, изображенному трижды: на щите, на грудной пластине доспеха и на флажке, надетом на копье пониже наконечника. А у старших офицеров шлем снабжен забралом, а за поясом вместо меча торчит булава-шестопер. В том отряде, о котором идет речь, офицеров было четверо: один старший и трое младших, они держались вместе в голове колонны.

До реки лошади шли неторопливой рысью, а войдя в воду, перешли на шаг, и когда выбрались на северный, имперский берег, так и шли дальше шагом. Обычно воины, когда въезжают в крепость, стараются принять бравый вид, но эти воины ничего подобного не делали. То ли знают, что Роксфордская крепость уже не крепость, то ли слишком сильно устали и измучились.

Когда передовые всадники приблизились к воротам, стало видно, что верно второе. Плащи воинов были запылены так, что выглядели не красно-коричневыми, как положено по уставу, а серыми. Все воины, кроме самых молодых, были небриты, у многих отросли окладистые бороды. Все лошади были серыми невзирая на масть, будто их не чистили дней пять, а nbsp;то и всю неделю. У нескольких воинов руки или головы перевязаны побуревшими тряпками, щиты почти у всех порублены, а копье сохранилось только у предводителя отряда, флажок этого копья изображал вставшего на дыбы единорога.

Матушка Ксю встретила их сразу за воротами. Она сразу узнала командира отряда, хотя тот и скрывал лицо под забралом. По гербу узнала.

— Привет тебе, Ромул Мокроносый! — сказала она.

Эти слова обидели молодого безбородого офицера, ехавшего по левую руку командира.

— Кому Ромул Мокроносый, а кому ваше высочество, — сказал он и вытащил из-за пояса плеть.

Матушка Ксю половчее перехватила посох и приготовилась отразить намечающееся оскорбление. Но ей не пришлось ничего отражать, командир остановил ретивого подчиненного повелительным жестом.

— Моя честь — мое дело, не твое, — сказал он.

Юноша поморщился и буркнул:

— Как вам угодно, батюшка.

Батюшка поднял забрало и громко сказал:

— И тебе привет, Ксю Двойная Дудка!

Эти слова произвели на матушку Ксю странное впечатление. Сначала она клацнула челюстью, будто поймала ртом комара, затем покраснела, и, наконец, принужденно рассмеялась.

— Мы встречались? — спросила она.

— Вроде нет, — ответил Ромул. — Но слухами земля полнится.

— Сын? — спросила Ксю, указав на офицера, только что возмутившегося ее словами.

— Да, старший мой, Бартом кличут, — кивнул Ромул. — Что с крепостью?

— Пока стоит, — пожала плечами Ксю. — Что война? Битва уже была?

— Была, — кивнул Ромул. — Просрали.

— Проездом или как? — спросила Ксю.

— Или как, — ответил Ромул. — Приказано держать брод.

Настоятельница оглядела воинов критическим взглядов. К этому времени три десятка бойцов въехали внутрь и распределились по окружности монастырского двора. Остальные по-прежнему толпились за воротами.

— С таким сбродом ты говно в жопе не удержишь, не то что брод, — сказала Ксю.

Барт вздрогнул. Не зря говорят, что она колдунья, откуда иначе ей знать, что половина имперского войска мается несварением?

— Отец! — воскликнул Барт. — Разреши…

— Не разрешаю, — отрезал Ромул. — Ты на абордаж не ходил, а она ходила. Много раз. Потому имеет право дерзить. Ксю, у меня приказ держать брод пока хватит сил.

— Сил хватит ненадолго, — сказала Ксю.

— Это касается только меня и Птаага, — сказал Ромул. — Не тебя.

— Мой монастырь посвящен Птаагу, — заметила Ксю. — Так что меня оно тоже касается. Когда ждешь степняков?

— Послезавтра, — сказал Ромул.

Настоятельница снова клацнула челюстью.

— Послезавтра? — переспросила она. — А эвакуация?

— Какая тут эвакуация, — пожал плечами Ромул. — Божья воля очевидна. Все сложим головы во имя богов и императора. Военные, гражданские, все…

— А дети? — не унималась Ксю. — У меня больше сотни сирот-бастардов.

— Сироты-бастарды тоже, — сказал Ромул и безразлично пожал плечами.

Ксю некоторое время испытующе пялилась ему в глаза, затем отвела взгляд и тоже пожала плечами.

— Скажи бойцам, пусть детей не обижают, — сказала она.

— Солдат ребенка не обидит, — сказал Ромул.

— Старших девочек тоже, — добавила Ксю.

— Гм, — сказал Ромул. — Ладно, хорошо, старших девочек тоже.

— Поклянись, — потребовала Ксю.

— Клянусь, — сказал Ромул. — Всеми светлыми богами клянусь, и пусть моя душа не спасется, если нарушу сию клятву.

— Клятву приняла, — кивнула Ксю. — Слезай с коня, пойдем, покажу, где людей разместить.

— Барт, пойдешь со мной, — приказал Ромул сыну.

Барт слез с коня и последовал за настоятельницей и отцом. Лицо Барта было мрачно. Он только сейчас понял, что вряд ли переживет послезавтрашний день. А сегодня и завтра обещают быть неимоверно унылыми. Зачем только отец поклялся не обижать местных девок…

3

Птааг не соврал, Мюллеру недолго пришлось сидеть на хлебе и воде. И трех часов не прошло, как в карцер явилась Ассоль в сопровождении незнакомого мужика-простолюдина, здоровенного, волосатого и вонючего. Воспитательница схватила Мюллера за руку и выволокла в коридор, тот даже проморгаться не успел.

— Ага, вот они где, сходы для смолы, — непонятно пробасил мужик. — Эй, Шорти!

Мюллер к этому времени уже проморгался и понял, что в коридоре полно больших и вонючих волосатых мужиков, и это не просто мужики, а воины, потому что на поясе у кого сабля, у кого меч, у кого топор, а у некоторых поверх рубах нацеплены кольчуги и панцири, видать, не нашли времени разоблачиться.

— Да я понял, — подал голос густобородый коротышка, похожий на сказочного гнома. — Смолу доставим враз, дымоход — вон он, я только пока не соображу… ан нет, сообразил…

— Шорти, Чиж и Кикимора здесь, Шорти старший, — распорядился первый мужик. — Остальные со мной. На другой стороне такая же трахомудия должна быть, пошли искать.

Они прошли мимо, задевая стены ножнами и полами плащей, Ассоль прижалась к стене, ее потная рука сильно сжимала ладошку Мюллера. Будто чего-то боится…

— Ай! — вдруг пискнула Ассоль и стала запыхтела, невнятно и сдавленно.

Мюллер поднял глаза и увидел, что мужик, шедший последним, ухватил Ассоль одной рукой за грудь, а другой за жопу, а небритой харей уткнулся в Ассолину шею и… кусает, что ли…

— Кто там балует?! — донесся издалека зычный командирский голос. — Его высочество что Ксюхе пообещал?

Воин поднял голову, Мюллер увидел, что он вовсе не кусал Ассоль, просто слюнявил, так, помнится, по весне Луи Шило стал слюнявить морду Селине Топотушке, а потом они принялись разглядывать пиписки, а потом пришла Ассоль и стала ругаться…

— Так то сиротинок-ублюдиц высочество обещал не портить! — крикнул воин. — Про монашек уговора не было!

Кто-то захохотал, глумливо и одобрительно. Воин наклонился к Ассоли, чтобы снова обслюнявить, но тут луч света упал на ее лицо, воин вздрогнул и произнес сразу пять плохих слов подряд. И добавил непонятно:

— Наволочку бы…

Ассоль тоненько запищала и стала отпихивать мужские руки. Мюллер решил, что пора ей помочь. Вытянул руку, ухватился за рукоять сабли, потянул на себя…

Мужик испуганно отпрянул и уставился на Мюллера с таким холодным бешенством в глазах, что незазорно и описаться. Но Мюллер не описался.

Мужик вдруг улыбнулся и произнес длинную фразу, в которой было только два не плохих слова: «постреленок» и «дает». И ушел догонять товарищей. А они с Ассолью остались, при этом Ассоль дышала неровно и прерывисто, а морда у нее стала красная. И те три воина, что остались доставлять смолу и делать что-то еще, тоже заметили, что морда у нее красная. Старший над воинами, тот самый гномоподобный Шорти, так и сказал:

— Ну что, красна девица? Побалуемся напоследок?

Ассоль всхлипнула, схватила Мюллера за запястье и повела прочь, очень быстро, почти что бегом.

— Не баловаться! — громко приказал воинам Мюллер. — А то заругают!

Воины захохотали, будто он сказал что-то смешное. Взрослые часто смеются без причины, и знаменитая пословица им не указ.

Они забежали за угол, там Ассоль остановилась, отпустила Мюллера, села на корточки, спрятала лицо в ладонях и стала плакать. Мюллер принялся гладить ее по волосам и утешать:

— Ассоль, не плачь, боги в обиду не дадут. Птааг мне обещал давеча, все хорошо будет, так и вышло. Я, вон, уже не на хлебе и воде.

После этих слов Ассоль почему-то не успокоилась, а стала плакать еще горше и отчаяннее. Мюллер между тем продолжал:

— А еще Птааг мне сказал, у меня будет мама, добрая, как ты. А можно, ты будешь моей мамой?

От этого вопроса Ассоль перестала плакать, и Мюллер понял, что подобрал верные слова.

— Давай ты будешь моей мамой! — повторил он.

Но Ассоль помотала головой из стороны в сторону и сказала:

— Мамой я быть не могу, даже сестрой не могу. Я же обеты приняла.

— Это не проблема, — рассудительно произнес Мюллер, неосознанно подражая интонациям матушки Ксю. — Я с Птаагом поговорю, он что-нибудь придумает. А почему у нас в монастыре воины? Степняки набегут? Всех убьют? Монастырь сожгут?

Ассоль снова зарыдала, и Мюллер понял, что угадал все три раза. Он начал беспокоиться. Птааг, конечно, обещал, что все будет хорошо, но при таких вводных…

— А ты меня не бросишь? — требовательно спросил он. — Я хочу быть с тобой! Обещаешь, что не бросишь?

— Обещаю, — кивнула Ассоль, вытерла слезы и высморкалась в край монашеской робы. Выпрямилась и сказала: — Пойдем в трапезную.

— Так не время, — удивился Мюллер.

— Все дети теперь там, — объяснила Ассоль. — В спальнях и классах солдаты. Потом обещали нормально распределить…

Некоторое время они шли молча, затем Мюллер спросил:

— А правду говорят, что если монахиню трахнуть, ее обеты больше не считаются?

— Не говори плохие слова! — возмутилась Ассоль.

— Так это без плохих слов не сказать, — возразил Мюллер. — Так правда или нет?

— Тебе рано думать о таких вещах, — заявила Ассоль.

— Я не о себе думаю, — сказал Мюллер. — Я-то ребенок… Вот смотри, если какой-нибудь солдат тебя трахнет, ты потом меня сможешь усыновить?

Ассоль резко остановилась, будто ударилась лбом в стену, медленно обернулась, наклонилась и посмотрела на Мюллера так изумленно, будто у него во лбу открылся третий глаз, как у волшебного зверя Тулерпетона.

— Ты на что намекаешь? — настороженно спросила она. — Ты что задумал?

— Я ничего не задумывал, — стал оправдываться Мюллер. — Я-то что, я ребенок… Я подумал, попрошу Птаага…

— Светлых богов о таких вещах не просят, — заявила Ассоль.

— Значит, попрошу Рьяка, — поправился Мюллер.

Ассоль неожиданно разгневалась.

— А ну замолчи! — взвизгнула она. — Глупый мальчишка! Не смей поминать Темного Владыку! Призвать захотел?

— А чего его призывать? — пожал плечами Мюллер. — Степняки служат темным силам, верно? Они к нам идут, верно? А Рьяк — главный предводитель темных сил. Значит, Выходит, он и так уже призвался, чего еще призывать? А в трапезной есть шкафчик у дальней стенки, там Лалена из пятой группы вино прячет, может, тебе тоже попить…

Ассоль глупо хихикнула и почему-то мгновенно перестала гневаться. Взяла Мюллера за руку и повела дальше. Мюллер вспомнил, что когда Лалена из пятой группы так хихикала, Ассоль называла ее истеричкой и пьяницей, хотя Пьяница — это извозчик Жуль, а Лалена на него совсем не похожа. Наверное, Ассоль тоже стала истеричкой, это наверное, заразно, как если в носу ковырять.

4

Бартоломей Ромулсон с детства мечтал о военной карьере. Еще будучи голожопым мальчуганом, он предпочитал все прочим игрушкам деревянный меч, а когда ходил в приходскую школу, редко выдавалась неделя, чтобы его жопа не встречалась с розгой. Ибо воин должен быть силен, задирист и безропотно терпеть боль. Так говорил папа Ромул после второго кубка, именно в таком состоянии Барт больше всего любил отца, потому что трезвый он был уныл и во всем слушался маму. Сколько раз бывало: нажалуется учитель маме, она пилит Барта, пилит, а отец поддакивает, а она пилит, а он поддакивает, и если не знать, что это только до второго кубка, никаких сил не будет терпеть. А так совсем нетрудно терпеть, легче, чем когда прутом по голой жопе. После второго кубка отец становится совсем другой, уже не забитый муж-подкаблучник, а сказочный воин, сильный, наглый и решительный. Настоящий мужчина. Жалко, что мама ему запрещает пить второй кубок. Редко-редко пап становится настоящим, раз в месяц примерно, редко чаще. Но это ничего, Барт все равно помнит, что такое настоящий мужчина.

Вступительные экзамены в военное училище Барт сдал легко. Не играючи, как рассчитывал, он-то думал, что сыну капитана сделают скидку, а ее не сделали. Но он в ней, как выяснилось, и не нуждался. Пробежал, проскакал, проплыл, поразил три мишени тремя стрелами, потом был бой на деревянных мечах, его Барт провел не слишком хорошо, притомился, не рассчитал сил, когда переплывал водную преграду, но все равно продержался, хоть и пропустил удар по носу в самом конце. Мама потом вопила и убивалась, папу изругала всего, дескать, не проследил, хотя как он мог проследить? Да пустяки это все, не стоит разговоров, для воина сломанный нос — ерунда, у ветеранов такой у каждого второго. Если без забрала ошеломили, нос целым не сохранить, годом раньше, годом позже… Жалко, что женщины таких простых вещей не разумеют. И еще мама плохо сделала, что уговорила отца взять Барта к себе в эскадрон. Там Барту нелегко пришлось — не напейся, не пошали лишний раз, чуть что — сразу выволочка, не смей, дескать, позорить родного отца. Поначалу Барт хотел дождаться ежегодного парада, когда император собирает прошения, выйти из строя, пасть на колени и умолять о переводе, но Дарт Сномен, с которым Барт поделился бедой, сказал, что так поступать стыдно для родовой чести. Барт обиделся, а потом понял, что Дарт прав, помирился с ним и решил, что все перетерпит назло всем. И перетерпел, как ни странно. Потом, впервые примерял когда лейтенантский панцирь, никак не мог поверить, что перетерпел.

С этого момента Барт стал мечтать о войне. Ветераны любят шутить, что война — ерунда, главное в военной жизни — маневры, но все понимают, что это шутка. Будь ты хоть самым наипервейшим фехтовальщиком, наездником и стрелком одновременно, все равно пока первого врага не замочишь, всерьез тебя не примут. А мочить некого, со степью вечный мир, пираты не набегают, смерды не бунтуют, где развернуться юному герою? Негде. Вот и пошел герой в храм, и помолился Тору Громовержцу, дескать, устрой, Тор, настоящую войну, пропадает герой без войны. Зря молился, дурак.

Поначалу война Барту понравилась, да что там говорить, он был в полном восторге! Война только на первый взгляд похожа на маневры, все вроде то же самое, те же дозоры и караулы, та же унылая мура, но на самом деле все по-другому! Как на них девки пялились из-за плетней! А как станешь на постой в деревне, едва ли не каждая стремится причаститься офицерской ласки. И это не простой блуд, это что-то как бы мистическое, они тебя как бы благословляют, и с каждым следующим благословением чувствуешь себя все большим героем. Отец этого не одобрял, подтрунивал над Бартом, но беззлобно, потому что у кого на панцире лейтенантский узор, тот делом доказал право на мелкие глупости.

А потом зарядил дождь. Не обычный летний ливень с грозой, когда псы прячутся по кустам и скулят, а храбрые мужи веселятся и молятся Тору, чтобы не залепил огненной стрелой по неосторожности. Нет, то был другой дождь, мелкий, моросящий, и конца-краю ему не было. Холодно стало, как осенью, и грязища разлилась, точь-в-точь как в распутицу. Всадникам-то еще терпимо, а пехоте хоть вешайся, с каждым шагом на сапоге пуд грязи поднимаешь, и это только те, у кого сапоги пока не развалились, а у кого развалились, те босиком по лужам скачут, ноги в цыпках, ужас! За два дня каждый десятый простудился, а простуда — дело такое, что сегодня ты перхаешь, завтра в груди забулькало, а послезавтра добро пожаловать в братскую могилу. Сколько таких случаев Барт в те дни пронаблюдал — ужас! А потом армию настиг кровавый понос, и засранцы стали завидовать простуженным.

Степной король, носящий имя Никодим и прозвище Тушканчик, славился не полководческим талантом, а только лишь интриганским умением. Никто не ожидал, что он одержит верх в прямом столкновении броня на броню, но вышло так. Победа упала в руки Тушканчику, как яблоко с яблони. Имперское войско пришло на расправу, как бараны на бойню, и если бы кто в начале войны предсказал, как все обернется, то повесили бы дурня немедленно, чтобы не предвещал ерунды.

Барту доводилось слышать разговоры, что во всем, дескать, виноваты боги. Недостаточно почитали, неправильно почитали, не тех почитали, хер разберет, короче, в чем промашка, но что-то не заладилось между богами и императором, вот они и подкузьмили. Тушканчиковы кешики проскакали по бранному полю как витязи по ристалищу, кони сытые, всадники румяные, а имперское войско — как парад живых мертвецов, кто водой не срет, тот кашлем заходится. Чем не божья немилость? Отец, правда, сказал, что боги тут ни при чем, что Птаагу Милосердному, дескать, и сам император в хер не уперся, а о простых воинах тем более говорить нечего. Барт тогда остолбенел, впервые услышав, как отец сквернословит, да еще с богохульством, а потом подумал, чего уж теперь…

Он стал чувствовать себя как мифический Андроид Автомат, про которого рассказывала сказки Янка-кормилица, и мама тоже что-то рассказывала, хотя до Янки ей, далеко было в сказительном умении. Мозг Барта как бы отключился, все, что он делал, делалось само собой, и иногда Барту казалось, что его душа высунулась из тела через невидимый третий глаз на темечке и теперь телепается на ветру, как невидимая хоругвь, и с любопытством озирает доверенное богами тело. А телу повезло, ни желудочная хворь не задела, ни легочная, ни стрела, ни сабля. Ну и толку с того… Война не турнир, на войне победы раздают не каждому бойцу отдельно, а всем сразу, и будь ты хоть трижды героем в побежденной армии, все равно горе побежденным.

Нелепое оцепенение отпустило Барта в тот момент, когда отец сказал старухе-монашке, дескать, все сложим головы во славу богов и императора. И тогда Барт понял: да, они сложат головы на стенах этой забытой богами крепости, облезлой и уродливой, ничуть не соответствующей собственной славе. Не самый достойный конец для храброго воина, не о таком он мечтал, когда муштровался в училище и потом, когда терпел отцовские придирки.

Барт ничем не показал своего разочарования. Он с головой погрузился в обычную расквартировочную суету: распределить нужники и умывальники, составить списки дежурств, графики приема пищи и уборки помещений, перечень постов и порядок смены караулов, определить запретные зоны, организовать пропускной режим… Организацию обороны отец взял на себя, а тыл полностью поручил Барту. И уже не в первый раз. Ветераны говорят, это хороший признак, в капитаны готовит. Точнее, раньше готовил, а теперь действует по инерции, не осознал еще сердцем, что послезавтра все умрут и все бессмысленно. И не только он, никто этого не осознал, ни солдаты, ни офицеры, совсем никто. Ходят, говорят, шутят, покрикивают, все как обычно, будто этот день не предпоследний в жизни каждого, а потом только финальная битва и конец. Как будто все не бессмысленно.

Ближе к вечеру суета утихла и стало совсем тяжело. Когда делаешь тысячу мелких дел, легко отвлечься от грустных мыслей, а когда все дела сделаны, это намного труднее. Вроде все хорошо, впервые за три недели сытно поел, да не какую-нибудь похлебку, а жареную свинину с заморскими пряностями (чего их теперь беречь), выпил два стакана вина один за другим (тоже незачем беречь), в другой день Барт был бы счастлив, но не сегодня. Он знал, что послезавтра умрет, и от этого хотелось выть.

Он вышел за пропускной пункт и поплелся по гулкому сырому коридору куда ноги ведут. Ноги привели его в крыло, отведенное малолетним бастардам. Прямо в коридоре по охапке соломы ползали штук десять голожопых малышей в одинаковых застиранных рубашонках, сразу не разберешь, где девочки, а где мальчики. Хотя нет, вот девочки, играют в куклы, а вон мальчики солдатиков по полу расставили. А воспитательница какая страшная на рожу!

— Здравствуйте, благородный господин, — почтительно произнесла воспитательница, поднялась с карачек и сделала неловкий книксен. — Дети, поприветствуйте благородного господина.

— Заасси бааоный гаадин, — нестройно пропищали дети.

А один пацан, белобрысый и не по возрасту серьезный, спросил воспитательницу:

— Ассоль, а он воин?

— Да, конечно, — ответила страшная Ассоль. — Почему ты спрашиваешь, Мюллер?

— Ты говорила, воины бесстрашные, — сказал серьезный мальчик Мюллер. — А он вот-вот усрется от страха.

Дети захихикали. Барт почувствовал, что краснеет.

— Мюллер, не говори плохих слов! — воскликнула Ассоль. Повернулась к Барту и добавила: — Простите его, благородный господин, он еще маленький, не понимает, что говорит.

По ее лицу было видно, как трудно ей не рассмеяться.

— Мюллер — странный мальчик, — продолжала Ассоль. — Мы к нему привыкли, не обижаемся, слышали бы вы, какие он сказки придумывает…

— Господин наклюкался, — заявил Мюллер. — Вона рожа раскраснелась.

— Мюллер! — прикрикнула на него воспитательница.

Какой-то ребенок произнес, прикольно растягивая гласные:

— Надо говорить не «вона», а «глядите», и не «рожа», а «лицо». Ты бы еще «хавальник» сказал.

— Луи! — снова прикрикнула воспитательница. — Мне стыдно за тебя! И за тебя, Мюллер, тоже стыдно. Разве я вас не учила, как говоривать с благородными господами?

— Да какой он благородный, он не представился, — сказал Мюллер и скорчил брезгливую гримасу.

— Он степнячий шпион! — внезапно завопил Луи.

Какая-то девочка заплакала.

Барт хотел сказать, что он не шпион, но вдруг заметил, что челюсти его сжаты с такой силой, что на щеках вздулись желваки. Усилием воли расслабил жевательные мышцы, зубы громко скрипнули.

— У дяди глисты, — прокомментировал какой-то ребенок.

Ассоль нахмурилась, наморщила лоб, и ее страшная морда неожиданно перестала быть страшной. Не иначе, вино догнало.

— Благородный господин, вы шли мимо? — обратилась она к Барту.

В этот момент Барт решился. Если он послезавтра умрет, что сегодня имеет значение? Да ничего!

— Леди, позвольте вас на минутку, — учтиво произнес он. — Буквально на пару слов.

— Я не леди, — поправила его Ассоль. — Я благородного происхождения по отцу, но я приняла обеты. Вы можете называть меня сестрой.

Барт саркастически хмыкнул. Сестрой, как же… Впрочем, почему бы и не сестрой? Все равно послезавтра обоим помирать, настолько сестренка смазлива, чтобы оставили в живых. Он ей сейчас добро сделает, подготовит, так сказать, к последнему испытанию.

— Пойдемте, сестра, — сказал Барт.

Галантно подхватил девку под локоть, и повлек по коридору торжественным шагом. Но торжественность была обманчива, Барт просто боялся поскользнуться на гнилой соломе.

— Сюда, пожалуйста, — сказал Барт и направил девицу в первую попавшуюся комнату.

— Там детский нужник! — изумилась Ассоль.

— Тогда не сюда, — поправился Барт. — Что в следующей комнате?

— Детская спальня, — ответила Ассоль. — Там сейчас никого, дети вона играют.

— Вот и хорошо, — кивнул Барт. — Пойдемте в спальню.

На глупенькой мордочке дурнушки впервые появилось подозрительное выражение.

— Гм, — сказала она. — Позвольте поинтересоваться, благородный господин…

Барт решил, что пора переходить от слов к делу. Обхватил девку за талию, подставил подножку, толкнул в плечо другой рукой, она пискнула, потеряла равновесие и бестолково засеменила, подчиняясь направляющему движению. Барт втолкнул ее в детскую спальню и разжал руки.

Это, очевидно, была временная спальня. Здесь не было ни кроватей, ни тумбочек, ни других казарменных атрибутов. Просто большая охапка соломы на полу и в беспорядке разбросаны какие-то одеяла. Ну и ладно.

— Ах! — воскликнула Ассоль.

— Не пищи, дети услышат, — посоветовал ей Барт. — Становись раком.

— Вы не посмеете! — вскрикнула Ассоль, но тише, чем в прошлый раз, умненькая, детей стесняется, похвально. — Ваш командир обещал…

— Не лги мне, — сказал Барт. — Я при том разговоре присутствовал и точно помню каждое слово. Ты разве ребенок?

— Нет, — ответила Ассоль, несколько растерянно.

— Тогда становись раком, — потребовал Барт. — А то будет больно.

Подождал немного и добавил с особой доверительной интонацией, отрепетированной еще в столице:

— Да хватит тебе кобениться, от этого не умирают, оно даже приятно. Тем более послезавтра все равно умирать.

— Ах, вот в чем дело, — сказала Ассоль с неожиданным облегчением. — Прости, я думала, ты маньяк, а ты трус. Давай лучше помолимся Птаагу Милосердному…

Она не договорила. Барт ударил ее кулаком в скулу, получилось не особо сильно, несподручно бить сидячего, когда сам стоишь, но все равно дух из девки вышибло неслабо. Ишь чего удумала, благородного офицера трусом называть! Сейчас ты у меня, стерва, попляшешь!

Барт повернул бездыханное тело, задрал на голову подол монашеской робы и изумленно присвистнул. Никогда не видел такого контраста — сверху крокодил крокодилом, а снизу вполне себе пригожая девица. Ну, держись, красавица, принимай воина в гости.

— Ее нельзя трахать, — послышался из-за двери детский голос. — Она обеты дала.

— Заткнись, ублюдок, — пропыхтел Барт, стараясь не сбиться с ритма.

Он вспомнил: Мюллер, так она назвала эту малолетнюю скотинку.

— Я теперь понял, что такое грех, — сказал Мюллер. — Раньше не понимал, а теперь понял. Грех — это как ты себя ведешь. Сильных боишься, слабых обижаешь. Не стыдно?

— Заткнись, ублюдок! — повторил Барт, на этот раз во весь голос.

— Зато я не трус, — спокойно сказал Мюллер.

Барт выхватил кинжал и метнул в дверь, не глядя. Послышались удаляющиеся детские шаги. Странно, что нож не зазвенел, когда упал, неужели попал? Неудобно получилось — хотел пацана отпугнуть, а случайно зарезал. Ну и наплевать.

Трахать бесчувственное тело было необычно, будто не живую девку трахаешь, а покойницу. Барт долго не мог кончить. Только когда девица стала приходить в себя и зашевелилась, тогда только получилось. Отдышался, снял подол с девкиной головы, прилег рядом, по-хозяйски облапил грудь.

— Вот и все, а ты боялась, — сказал Барт.

— Теперь ты на мне женишься, — сказала девка.

Спокойно так сказала, уверенно, как будто назвала время ужина или, например, указала дорогу в прачечную. Даже смешно.

— Да ради всех богов, — улыбнулся Барт. — Все равно послезавтра помирать. Почему бы не жениться на крокодилице?

— Я тебя за язык не тянула, — сказала монашка. И добавила: — Никогда не думала, что так обернется.

— Гордишься? — спросил Барт.

— Стыжусь, — ответила Ассоль. — Стыдно от труса детей рожать.

— Рожать не придется, — заверил ее Барт. — Послезавтра все помрем. А тебя степняки сначала трахнут хором, а потом убьют.

— Послезавтра ни тебя, ни меня здесь не будет, — возразила Ассоль.

Барт почувствовал, как под ложечкой екнуло. Надежда?

— С какого перепугу? — спросил он.

— Твой отец от тебя отречется, — ответила она. — Он ведь по-настоящему благородный, не такой, как ты. Матушка Ксю женит меня на тебе, нас изгонят. Если повезет, доберемся до Палеополиса живыми.

В коридоре послышались шаги и приглушенные голоса, один женский, а второй… гм… отцовский. Барт подскочил, как ужаленный, заправил рубаху в штаны, и едва успел подпоясаться уставным образом, как на пороге появился граф Ромул собственной персоной. Из-за его плеча выглядывала старуха-настоятельница, Барт только сейчас заметил, что она ростом почти с отца.

— Ассоль, ты как? — спросила старуха.

— Отлично, — ответила Ассоль. — Он обещал на мне жениться.

Ромул поперхнулся и закашлялся. Старуха-настоятельница хлопнула его по спине, граф пошатнулся и едва не вошел лбом в гранитный косяк.

— Спасибо, что не посохом, — пробормотал Ромул вполголоса.

— В следующий раз будет посохом, — сурово произнесла Ксю. — Распустил отродье…

— Он мне не отродье, — заявил Ромул. — Отрекаюсь ныне, присно и во веки веков, лишаю титула, наследства и всего прочего. Ксю, засвидетельствуй.

— Это я всегда пожалуйста, — сказала Ксю.

В этот момент Барт понял, что не ослышался, отец действительно только что от него отрекся.

— Отец, ты чего?! — воскликнул Барт. — За что?!

— Чтобы не делал родного отца клятвопреступником, — объяснил Ромул. — Почто парнишку зарезал?

— Мальчик его трусом назвал, — подала голос Ассоль. — А он обиделся. Правда глаз колет.

— А, вот в чем дело… — протянул Ромул. — Я-то думал, от воздержания осатанел, а оно вона как… Тогда у меня совесть не болит, отрекаюсь от труса с легким сердцем. Эй, Шляпа! Пошли кого-нибудь, пусть ему манатки соберут!

Лейтенант Джеми по прозвищу Шляпа отправился выполнять приказ.

— Объявляю вас мужем и женой, — подала голос настоятельница.

Барт аж подпрыгнул.

— Ты чего? — завопил он. — Совсем сдурела? Да я тебя…

Он потянулся за кинжалом, но ножны были пусты. Краем глаза заметил резкое движение, автоматически отмахнулся, но неудачно, отцовский кулак прилетел в солнечное сплетение, а секундой позже посох настоятельницы врезался в темечко. Барт сомлел, прислонился к каменной стенке, сполз на солому и затих. Ромул осторожно, чтобы никого случайно не зарезать в тесном помещении, достал меч, и аккуратно перерезал кончиком лезвия завязки, крепящие у бывшего сына грудную пластину к другим деталям панциря. Нагнулся, снял с Барта офицерский знак, передал кому-то за спину. Затем обратился к Ассоли:

— А ты не пожалеешь?

Ассоль безразлично пожала плечами. Ксю толкнула Ромула в бок и стала строить гримасы. Ромул посмотрел на нее и вроде понял. Намекает, что такую страхолюдину по доброй воле замуж ни один черт не возьмет, а тут, можно сказать, повезло. Хотя какое там повезло… Чтобы пробраться к столице мимо степных разъездов нужна совсем невероятная удача, на такое нельзя всерьез рассчитывать. Ну да ладно, пусть боги их судят, не человеческое это дело, удачу оценивать.

Какая-то женщина подошла к Ксю, зашептала на ухо.

— Ну и слава богам! — воскликнула Ксю и осенила себя благочестивым жестом. — Эй, презренный, боги над тобой смиловались. Жив мальчишка, только оцарапался. Ну, ничего, до свадьбы… гм…

Да, до свадьбы мальчишки не доживет. Никогда не заживет царапина, так и будет труп валяться оцарапанным. Интересно, степняки только девчонок насилуют или мальчиков тоже?

Ассоль поднялась с соломы, отряхнула робу, встала рядом с мужем, и все увидели, что скула у нее разбита и глаз заплыл. Хорошая свадьба вышла у сына, ничего не скажешь. Не такой судьбы желал ему Ромул, до последнего момента надеялся, что не дадут боги Барту проявить дурной характер, унаследованный от матери. Однако дали.

Барт открыл глаза, поднял голову и посмотрел на новообретенную жену с отвращением. Ассоль отвернулась и вышла из комнаты. Ксю окинула Барта презрительным взглядом и тоже вышла. Отец и сын остались одни.

Губы Барта зашевелились, Ромул подошел ближе и опустился на одно колено, чтобы расслышать слова. Лучше бы не слышал.

— Отец, прости, — сказал Барт.

Ромул распрямился, сплюнул в угол, резко повернулся и вышел. За распахнутой дверью слышались всхлипывания бывшего лейтенанта.

5

Редко какого путника собирают в дорогу так щедро, как собрали Ассоль и Барта. Если бы в монастыре оказался вдруг иностранный путешественник, несведущий в имперских обычаях, он бы нашел этот факт поразительным. Но для образованного и культурного человека все очевидно.

Варвары полагают своих богов такими же варварами, как они сами, только бессмертными и могущественными. Варвары не постигают главное отличие бога от человека, и именно это отличает их от людей цивилизованных. Боги непостижимы, это ясно всякому жителю империи, и если этот факт уяснить не только умом, но и сердцем, то ясно становится все.

Почему ни матушка Ксю, ни граф Ромул не стали эвакуировать из Роксфорда гражданских? Потому что ни пешком, ни на осле от степных всадников не уйти, а лошадей на всех не хватит. Будь матушка Ксю менее образованной, она бы приказала кинуть жребий либо как-то иначе разузнать божью волю. Но мудрый человек не оскверняет душу гаданием, мудрому очевидно, что если боги не спешат огласить свою волю, значит, в этом как раз и есть на данный момент их воля. Глупо полагать, что в монастыре Птаага Милосердного хоть какая-то ничтожная малость происходит без воли этого самого бога. Пожелал бы Птааг устроить выборочную эвакуацию — нашел бы путь донести свою мысль до человеческих разумов. А раз мысль не дошла, значит, не было такой мысли, значит, богу угодно массовое жертвоприношение.

Почему ни матушка Ксю, ни граф Ромул не только не возражали против бегства Барта, но фактически заставили его покинуть Роксфорд? Потому что в священном писании не зря сказано, что приносимое в жертву существо должно быть безупречным, а класть на жертвенник порченые объекты — оскорбление божества. Кроме того, Птааг ясно дал понять, что жизнь Барта принимать не желает, надо быть совсем глупым, чтобы думать, что все произошло само, без божьей воли. Так что бывшего лейтенанта отпустили без колебаний, хотя никто ему не завидовал, ибо лучше сгинуть в строю во славе, чем пресмыкаться в позоре, отвергнутый богами и товарищами.

А почему никто не стал наказывать Ассоль за двойное нарушение обетов (сначала преступила целомудрие, пусть и ненамеренно, затем безбрачие)? Да по той же самой причине — ясно же, что не случайно все так произошло, а по божьей воле, а противиться божьей воле дураков нет.

Матушка Ксю выделила беглецам четырех лучших лошадей (двух верховых и двух вьючных), а также съестных и прочих припасов на две недели пути, хотя в седлах путникам предстояло провести от силы четыре дня, если степняки не перехватят. Ассоль, кроме того, получила полный комплект монастырской одежды и отпущение всех грехов, вольных и невольных. Отпускать девку на волю с отягощенной душой матушка сочла недопустимым. Даже не стала толком выслушивать, протараторила скороговоркой положенную формулу и вернулась к фехтовальному упражнению, прерванному явлением юной монахини. Матушка упражнялась с тяжелым полутораручником, и пот с нее лился градом, что неудивительно — старость не радость. Но какую песню сложат степняки о старухе, принявшей геройскую смерть в столь преклонном возрасте!

Кто-то дернул Ассоль за подол, когда та проверяла седельные сумки. Она обернулась, никого не увидела, опустила глаза и встретила недетский взгляд Мюллера.

— Ты обещала меня усыновить, — заявил он.

— Когда? — удивилась Ассоль.

— Ну, когда это… на хлеб и воду…

Ассоль вспомнила. Трудно поверить, что это случилось только сегодня утром, а не месяц назад. Да, все верно, на последнем уроке перед обедом матушка проповедовала, а Мюллер устроил безобразную сцену и потом…

— Погоди, — сказала Ассоль. — Я тебе ничего не обещала.

Мюллер нахмурился и закатил глаза к потолку.

— Нет, обещала, — упрямо сказал он. — Обещала, что не бросишь. Ассоль, усынови меня, пожалуйста.

— Да ты сдурел! — возмутилась Ассоль. — Что я Барту скажу, ты подумал?

— Скажи, что я твой брат, — рассудил Мюллер. — Проверить он все равно не сможет. А усыновишь потом, когда в город приедем.

А этот план может сработать… Интересно, как ребенка угораздило такое придумать… Да какое там придумать, ему пять лет!

— Кто подсказал тебе эту хитрость? — подозрительно спросила Ассоль.

— Птааг, — ответил Мюллер.

Ассоль заглянула в его серые недетские глаза, по спине пробежали мурашки. Она отвела взгляд.

— А ты часом не Омен Разрушитель? — спросила она.

— Нет, я Мюллер Долбозвон, — ответил Мюллер.

— Не повторяй это прозвище, оно обидное! — возмутилась Ассоль. — Сколько раз можно говорить…

— Не вижу ничего обидного, — пожал плечами Мюллер. — Долбозвон, Дубощит, Меднолоб… Нормальные прозвища, ничего плохого.

Хлопнула дверь, в конюшню вошел Барт.

— Что, собралась наконец? — обратился он к Ассоли. — Чего копаешься? А это кто?

Мюллер выжидательно заглянул ей в глаза снизу вверх. Ассоль сглотнула и ответила Барту:

— Мой брат. Мюллером зовут.

— Я с ним возиться не буду, — заявил Барт. — На своем седле повезешь. И кормить будешь из своей доли.

— А что, у меня будет своя доля? — удивилась Ассоль.

Барт ничего не ответил. Бегло заглянул в одну седельную сумку, в другую, охлопал вьюк, оценил объем и вес, взял коня за повод, повел к воротам. Бросил через плечо:

— Не отставай.

Ассоль подумала, что сейчас они выйдут во двор, кто-нибудь заметит, что с ними увязался Мюллер, скажет, что растаскивать мальчишек команды не было, но монастырский двор был пуст. Не так пуст, как обычно говорят, а совсем пуст, абсолютно, нигде ни одного человека. Днем, за три с лишним часа до заката никогда такого не бывает! А почему они выбрались в дальний путь на ночь глядя?

— Барт! — позвала Ассоль.

— Кому Барт, а кому благородный господин, — отозвался Барт. — На первый раз прощаю, потом буду бить.

Ассоль решила, что больше не будет спрашивать его без нужды. И еще она подумала, что организованное Птаагом спасение от степняков — не награда, а наказание. Но она перетерпит его с достоинством.

Мюллер дернул ее за юбку и тихо прошептал:

— Я потом убью его, мама.

— Какая мама? — удивилась Ассоль. — Я ему сказала, ты мой брат.

— Мама, сестра, не суть важно, — сказал Мюллер. Озорно улыбнулся и добавил: — А по первому вопросу ты не возражаешь?

По спине Ассоли пробежали мурашки. Она подумала, что замужество за Бартом, возможно, не самое большое испытание из ниспосланных ей богами.