Восемь дней Мюллера

1

В каждом имперском городе есть городская управа. В каждом городе она называется по-своему: где-то ратуша, где-то дума, где-то так и называется — управа, а в стольном граде Палеополисе ее называют древним эзотерическим словом «мэрия». Возглавляет мэрию градоначальник, именуемый «мэр», но он управляет городом не непосредственно, а с помощью тридцати трех советников, из которых каждый отвечает за какую-то одну отрасль городского хозяйства. Лурид, например, отвечает, за отлов преступных элементов, Биголо — за раздачу квот на рыбную ловлю, а Баргельд — за лесное хозяйство в городских окрестностях. А за медицину отвечает некто Ион.

Раньше этот советник был главврачом в больнице Всех Святых в верхнем городе, в той самой, где всю жизнь проработал Мюллер Премудрый, самый знаменитый целитель всех времен и народов. Именно Ион первым заметил в Мюллере гения, выделил талантливого юношу из серой массы рядовых знахарей и создал условия для научной работы. Когда император вручал Мюллеру звезду Паллады, Мюллер произнес краткую речь, и упомянул в этой речи среди прочего, что без Иона никогда бы не стал тем, кем стал. После этого император обратил благосклонное внимание не только на Мюллера, но и на Иона, и придумал для него особую должность советника столичного мэра по медицине, и вроде даже неофициально сказал Иону, что если тот не облажается в масштабах столицы, то потом такая должность появится и в общеимперском правительстве.

Став важным чиновником, Ион стал повсюду надевать официальную мантию, не только в присутственные места, но и в обычной обстановке. Сам он объяснял это так: вдруг меня мэр срочно вызовет, а я не одет. Но многие полагали, что ему просто нравится быть солидным и важным. Телефон, например, у Иона огромный, в пол-ладони, отделанный золотой инкрустацией с орнаментом из самоцветов. А разве станет нормальный человек, не склонный к самолюбованию, повсюду таскать с собой подобное чудо?

О телефонах стоит рассказать подробнее. Эти артефакты вошли в моду совсем недавно, буквально пару лет назад. И это изобретение оказалось настолько удачным, что невозможно поверить, что совсем недавно их не было в природе как класс. Обращаться с телефоном просто: берешь артефакт в руку, мысленно концентрируешься, думаешь о нужном человеке, мысленно произносишь заклинание, и если у того человека есть такой же волшебный артефакт, тот второй телефон начинает как бы вибрировать, испускать особую эманацию, побуждающую хозяина взять его в руку, и тогда между разумами участников устанавливается волшебная связь, и можно обменяться мыслями на любом расстоянии. Субъективно этот мыслеобмен воспринимается как голос в голове, такой же, как у безумцев и святых. Собеседник слышит твои мысли, но не все, а только те, которые ты сознательно хочешь передать и мысленно произносишь про себя, чтобы тот услышал. А если какую-то мысль хочешь скрыть, то он ее и не услышит, и даже не догадается, что она была. Ходят, правда, слухи, что ловкий колдун может в телефонном разговоре вытягивать из разума собеседника в том числе и тайные помыслы, сами колдуны говорят, что это неправда, но кто их знает, может, врут.

Раньше в народе было распространено суеверие, что колдовство — дело плохое, боги его не одобряют, и если этим делом будет заниматься слишком много людей со слишком большим усердием, то произойдет какое-то большое несчастье, чуть ли не конец света. Особенно сильно распространилось это суеверие пятнадцать лет назад, когда столицу наводнили ведьмы-растаманки. Даже император перепугался, велел городской страже принять меры и в итоге состоялась ночь длинных ножей, говорят, в эту ночь вырезали больше тысячи ведьм, скорее всего, преувеличивают, но все же. Раньше люди были дикие, суеверные — ужас! Говорили, будто от ведьминского колдовства вот-вот настанет конец света, целую теорию построили, дескать, явится Омен Разрушитель, примется подтачивать ткань бытия, чем бы они ни была, и через сколько-то там лет придет конец всему. По одной версии, что интересно, конец всему ожидается в этом году, чуть ли не на будущей неделе. И ведь находятся люди, верящие в такой бред! Сколько уже бывало разных пророков, чего они только ни обещали! Народу давно пора привыкнуть к обману, приобрести иммунитет, как говорят ученые-медики. Да куда там…

Слава богам, имперский народ помаленьку цивилизуется, отбрасывает один за другим пережитки прошлого, избавляется от суеверий. Пятнадцать лет назад ведьмам вспарывали животы и сжигали живьем на кострах, а теперь ведьма — нормальная уважаемая профессия. Впрочем, женщин среди них немного, чаще эту профессию выбирают мужчины, а они никакие не ведьмы, а волшебники, а если говорить просторечно — колдуны. Но преследованиям они больше не подвергаются, в каждом городском конце у них своя гильдия, а в управе — особый советник по чародейству и волшебству. И вообще, мир стал добрее и терпимее. Если вспомнить, сколько разных меньшинств раньше преследовали: ведьм и колдунов, пидоров и гомосеков, абстрационистов и экспрессионистов… Дикие были люди, нецивилизованные и нетолерантные. Говорят, в других городах еще сохраняются пережитки прошлого, но это временно. Империя отстает от своей столицы всего лишь на несколько лет. Пройдет совсем немного времени, и по всей стране установится торжество прогресса, справедливости и терпимости. Если только к тому времени не произойдет конца света, ха-ха.

Господин Ион в конец света не верил, но допускал, что в народных опасениях есть рациональное зерно. Во-первых, магия не проверена временем, не изучена в достаточной степени, вдруг она таит жуткие сюрпризы? Помнится, один ученый поместил крыс в заколдованную клетку, а они как начали помирать одна за другой! Ион тогда разволновался, созвал комиссию, попросил Мюллера стать председателем. А в итоге получился пшик, Мюллер расспросил ученого, как тот ухаживал за крысами, и оказалось, что он кормил их каким-то негодным дерьмом, чуть ли не ядовитым, и не удивительно, что крысы дохли. Говорят, что когда Мюллер разобрался в этом деле, он сделал умное лицо и сказал:

— Пожалуй, в любом научном опыте нужно делать особую контрольную группу, которая будет во всем подобна основной группе, кроме сути опыта.

А потом подумал еще немного и добавил:

— Но в опыт по сифилису контрольную группу вводить не буду, а то рабов не напасешься.

Однако не будем отвлекаться на байки, вернемся к основному рассуждению. Помимо непроверенности магии временем, против нее есть еще одно соображение. С тех пор, как император снял запрет с магических практик, в столице сильно выросло количество сумасшедших. Не сказать, что они кишмя кишат, но разница заметна, каждый день встречаешь двух-трех. И это только те, чье безумие очевидно, а сколько скрытых случаев? Ион в прошлом месяце приказал десяти клеркам выйти на улицу, задавать прохожим вопросы и подсчитывать тех, в ответах которых есть признаки безумия. И оказалось, что сумасшедших в Палеополисе неожиданно много, едва ли не каждый сотый житель чокнулся. Никто, конечно, не говорит, что причина безумия кроется конкретно в колдовских практиках, это доказывать надо, но все равно как-то страшновато становится. Особенно когда попадется на глаза совсем конкретный отморозок… вон типа того например! Идет такой важный, серьезный, прохожие только успевают шарахаться. О чем он думал, когда красил штаны в такой цвет? И где такую краску нашел, она, должно быть, дорогая безумно… Можно подойти и спросить, безумцы — они не тупые, они чокнутые, это другое, на простые бытовые вопросы они обычно адекватно отвечают. Но лучше не подходить. А то померещится что-нибудь, как начнет руками размахивать, огрести — только так. Опасным он не выглядит, но все же… Может, лучше на другую сторону перейти? Нет, слишком много чести для придурка.

Сумасшедший приблизился, и Ион понял, что недооценил степень его безумия. Он мало того что покрасил штаны в небесно-голубой цвет, так еще прошил их суровыми нитками, какими моряки прошивают паруса, украсил соединения швов бронзовыми заклепками, а что с туфлями сотворил — вообще уму непостижимо! И где он только нашел такие пигменты, тут краски на десять золотых, не меньше… Странно, что издали не разглядел, сдает зрение, надо при случае спросить Мюллера, не придумал ли тот лекарство от близорукости. Или хотя бы механическое устройство наподобие костылей, но не для ходьбы, а для зрения. Если, например, взять две лупы для чтения и как-нибудь установить каждую перед глазом… Ион однажды попробовал, но видно стало только хуже. Но если установить их как-нибудь иначе, под другим углом, например, или взять какие-нибудь необычные лупы…

Ох! Все-таки стоило перейти на другую сторону. А еще лучше не ходить пешком, а потребовать лошадь, ничего, что идти всего полмили, сказал бы, что не хочу авторитет ронять, ни кто бы и слова поперек не сказал. А теперь объясняйся с этим козлом…

Безумец улыбнулся до ушей и сказал:

— Здравствуйте!

И вытянул перед собой руку, как бы собрался ухватить Иона за что-то невидимое. Намекает на гипертрофированность мужского достоинства собеседника? Если так, то очень затейливая мания, Мюллеру будет интересно…

— Здравствуйте, — отозвался Ион.

— Мой телефон не работает, — сообщил безумец.

— Бывает, — кивнул Ион.

Большинство знахарей-психиатров склоняются к тому, что когда ведешь с сумасшедшим бытовой разговор, и собеседник говорит странное, лучше не противоречить. Это не такое жесткое правило, как не гладить бешеную собаку, если его нарушишь и заспоришь с сумасшедшим, ничего страшного, скорее всего, не произойдет. Но есть небольшой риск, что случайно ткнешь его словом точно в манию, и тогда чинная беседа мгновенно перетекает в безобразную перебранку, а то и в драку. По жизни так редко бывает, но иногда все же случается.

— Товарищ, посмотрите, пожалуйста! — воскликнул безумец. — Вот, глядите!

И вытащил из кармана своих голубых штанов нечто похожее на телефон. Но это был не телефон. Телефон — просто кусок камня, чаще всего полудрагоценного, с наложенным заклинанием. А безумец держал в руке что-то совсем нелепое, не то деревяшку, не то стекло разрисованное, не то смолу застывшую, и вдруг этот нелепый предмет осветился изнутри колдовским светом и отобразил на своей поверхности…

Ион зажмурился и помотал головой, отгоняя наваждение. Затем открыл глаза. Наваждение не исчезло.

— Зачем вы так делаете? — спросил безумец Иона. — Только не убегайте! Кого я ни спрашиваю, все убегают и никто ничего не объясняет! Почему никто не хочет со мной говорить?

Он протянул руку, намереваясь ухватить Иона за рукав, Ион увернулся. Но убегать не стал, ему пришла в голову лучшая идея.

— Пойдемте, товарищ, — сказал Ион. — Я знаю место, где вам все разъяснят.

— А меня выслушают? — настороженно спросил безумец.

— Внимательнейшим образом, — заверил его Ион. — Пойдемте.

Так получилось, что описываемая встреча произошла совсем рядом с больницей Всех Святых, той самой, которой Ион раньше заведовал, а теперь ей заведовал Мюллер, об этом уже говорилось выше. Так вот, Ион давно хотел заглянуть в альма-матер, да все не было повода, а теперь повод появился, так что чего бы не заглянуть? Псих вроде неопасный… хотя приглядывать за ним, конечно, надо.

— Идти далеко? — спросил псих.

— Здесь рядом, — ответил Ион. — Сразу за углом.

— Тогда пойдемте, — согласился псих. И тут же спросил: — А все-таки, почему мой телефон не работает? И почему вы зажмурились, когда я вам его показал?

Знахари-психиатры рекомендуют в таких случаях сохранять спокойствие и стараться не поддерживать предметный разговор, уводить беседу на общие темы либо вообще не отвечать. Но сейчас Ион решил нарушить рекомендацию. Приемный покой в двух шагах, разбушеваться безумец не успеет, а если даже успеет, позвать на помощь можно уже отсюда, так что бояться нечего.

— А почему вы считаете, что ваш телефон должен работать? — спросил Ион психа.

— Здесь семь полосок, — заявил сумасшедший. — Вот, глядите!

Он ткнул пальцем в угол светящегося поля, там действительно светилось несколько горизонтальных полосок, может, и вправду семь, Ион не стал пересчитывать. Знахари не рекомендуют слишком пристально всматриваться в колдовские мороки, от этого зрение портится. Может, Ион потому и стал плохо видеть… хотя не так уж часто он разглядывает мороки…

— Видите семь полосок? — не унимался безумец.

— Да, что-то такое вижу, — не стал возражать Ион. — А почему вы считаете, что ваш телефон должен работать?

Безумец посмотрел на Иона таким взглядом, будто безумен вовсе не он, а совсем наоборот.

— Ну как же! — воскликнул он. — Чем больше полосок, тем сильнее сигнал! Разве непонятно? Да вы издеваетесь!

— Нет-нет, ни в коем случае! — воскликнул Ион. — И в мыслях не имел издеваться! Давайте ускорим шаг.

— Полоски говорят, что сигнал есть, — не унимался безумец. — А сигнала нет! В чем дело?

— Вам сейчас все объяснят, — пообещал Ион. — Вот в том подъезде, там есть специально обученные люди, они очень хорошо умеют объяснять…

— А что там на вывеске написано? — неожиданно спросил безумец. — Хотя нет, сам могу прочесть. Дур-дом. Дурдом. Дурдом?

— Санитары, на помощь! — закричал Ион.

— Ах ты сучара! — закричал псих.

Но напасть на Иона не успел — выскочили санитары, приняли клиента, скрутили, утащили внутрь. Один санитар сказал Иону спасибо. Ион покачал головой и пошел дальше, к административному корпусу.

2

Между больницей всех святых и университетом стоит большой особняк, облицованный серым мрамором и украшенный портиком с колоннами. Здесь живет Мюллер Премудрый, самый великий лекарь всех времен и народов. Говорят, ему повезло, что его дом стоит близко и к больнице, которой он заведует, и к университету, в котором он преподает. Но на самом деле никакой удачи здесь нет и вообще ничего случайного нет. Когда Мюллер был никому не известным юношей, его отец разорился и Мюллер стал искать, где заработать, тогда первым делом он пошел в район, который знал лучше всего, то есть в район университета, а там как раз стоит больница всех святых, и Мюллера сразу взяли на работу, а в других больницах свои услуги просто не успел предложить. Есть, правда, глупая байка, что больница и университет якобы не всегда стояли на своих нынешних местах, а только с тех пор, как Птааг поменял географию верхнего города, а он это сделал не только в настоящем времени, но и на несколько лет назад в прошлое, но не слишком далеко, так что старожилы якобы еще помнят старую географию. Эту байку запустила жена Мюллера Лайма после того, как бросила пить, она тогда страдала от хмельного воздержания и ей в голову лезла всякая чушь. Потом она говорила, что никогда не говорила такого, но это неправда, слишком многие запомнили эти нелепые слова, воистину удивительно, какие бредни порой рождаются в мозгах пьяниц, страдающих от воздержания. Одни воображаемых чертей гоняют, а другие такую ахинею несут, что просто диву даешься!

Говорят, запойному пьянице невозможно избавиться от своей пагубной привычки раз и навсегда, а если уж избавляешься, то в рот нельзя брать ни капли, рюмку выпил — снова пьяница. Лайма стала исключением из этого правила. Только первый год после завязки она совсем не употребляла хмельного, а потом стала помаленьку выпивать по праздникам, друзья и знакомые подумали: теперь точно сопьется, ан нет. До сих пор так и выпивает, хочет — пьет, не хочет — не пьет, будто ни разу в жизни не уходила в долгий запой. Психиатры сначала удивлялись, говорили, что это единственный известный случай за всю историю медицины. А потом перестали удивляться, привыкли.

А еще Лайма похудела. В молодости она была стройной и очень красивой, а потом отожралась и обрюзгла, а как бросила пить — снова похудела. И сразу будто десяток лет с себя сбросила, сорок лет женщине, старуха старухой, а на вид больше тридцати не дашь. Пару раз бывало даже, что выпившие пираты приставали к ней на улице, дескать, пойдем, красотка, повеселимся, для другой женщины это могло плохо кончиться, но Лайма называла имя и возраст, пираты извинялись и уходили. Некоторые брезговали возрастом, но большинство боялись ее мужа, о котором ходили слухи, что он колдун такой страшной силы, что якобы даже заколдовал самого Птаага Милосердного, так что стоит Мюллеру щелкнуть пальцами, как откуда ни возьмись является Птааг, Мюллер ему приказывает, и Птааг все исполняет, что Мюллер приказал.

Бросив пить, Лайма стала религиозной, завела привычку ходить в храм чуть ли не каждый день, а раньше светлых богов ни в грош ни ставила, одно время даже примкнула к ведьмам-растаманкам, которые поклонялись Рьяку Темному и призывали конец света. Но это продлилось недолго, Лайма вовремя одумалась, не успела погубить душу, и в ночь длинных ножей не понесла иного ущерба, кроме морального. Кое-кто, правда, говорит, что душу она все же погубила, а оправдали ее только потому, что ее чистоту засвидетельствовал лично Мюллер, а она перед тем у него купила жизнь и свободу тем способом, каким падшие женщины покупают себе все необходимое. А потом неискупленный грех стал тяготить душу, а покаяться перед светлыми богами Лайма постеснялась и оттого начала пить. В конце концов кто-то из светлых богов смилостивился над тупой овцой и устроил чудо — Лайма исцелилась от пьянства, раскаялась в грехах и стала примерной такой богобоязненной тетушкой. А еще говорят, что это чудо устроил конкретно Птааг, и не по собственному желанию, а потому что Мюллер его заколдовал, но это полный бред, ни в какие ворота не лезет. Здравомыслящие люди в эту дикую историю не верят, но слух такой ходит, и небольшая доля правды в нем есть, какое-то божье чудо с Мюллером и Лаймой точно случилось. Потому что Лайма в первые недели своей трезвой жизни при каждом упоминании Птаага прикольно дергалась, и при слове «чудо» тоже дергалась, это неспроста.

Некоторые говорят, что чудесное избавление Лаймы от винной зависимости — никакое не чудо, а побочный эффект редкой душевной болезни. А то, что психиатры отрицают, что Лайма сумасшедшая, так это оттого, что ее муж — главврач больницы, а чтобы подозревать жену главврача в безумии, надо самому быть немного сумасшедшим. Но сами психиатры говорят иначе, они говорят, что если душевная странность не мешает жить, то это никакая не болезнь, а всего лишь особенность личности, мало ли у кого какие особенности, даже у светлых богов они есть, а у людей тем более. А мерить, у кого сколько странностей и что есть норма — дело божье, не человеческое. А по-человечески все просто: нет проблем — нет болезни, а есть пограничное состояние как максимум. Если человек не бегает голым по городу, не бросается с ножом на людей и не нарушает общественный порядок, пусть верит во что хочет, это его дело.

Госпожа Лайма имела оригинальную теорию насчет того, как Птааг избавил ее от пьянства. Она считала, что привычка к вину сосредоточена в одном из двух мозговых полушарий, Птааг ей это полушарие удалил, и с тех пор она стала здоровая и трезвая. При этом удалял больное полушарие Птааг руками Мюллера — наслал на Лайму иллюзию смерти, Мюллер поверил, что жена умерла, стал делать вскрытие, а когда поврежденная часть мозга оказалась в тазике, Птааг сотворил чудо и восстановил Лаймино тело заново. Внутренности, которые Мюллер успел удалить из супруги, сами собой впрыгнули обратно в тело, все разрезы в мгновение ока заросли, мышцы, сухожилия и все прочее срослось как было, а вместо свода черепа, про который Мюллер с Птаагом забыли, под скальпом выросли новые кости. Старый свод Лайминого черепа Мюллер приспособил было под плевательницу, но Лайма увидела и обиделась, и он его выбросил.

Эту историю Лайма рассказала двум психиатрам: господину Сурику и господину Элвису. Господин Сурик ничего определенного Лайме не сказал, а Мюллеру сказал, чтобы тот не давал жене трогать острые предметы, ибо безумие не за горами, предвестники налицо и до полной невменяемости ждать осталось недолго. А господин Элвис сказал, что одна-единственная бредовая конструкция, да еще ничем не отягощенная, внимания не заслуживает и в лечении не нуждается. Надо только каждый вечер заваривать и выпивать стакан конопляного экстракта вот по этому рецепту.

— Если каждый день употреблять коноплю, разве это поможет? — удивился Мюллер.

— Нет, — ответил Элвис. — Но это приятно.

Однажды какие-то проходимцы привезли в Палеополис керамический кинжал, которым Митра якобы зарезал того самого быка, рядом с которым его везде изображают. Образованные и здравомыслящие граждане поначалу только смеялись над глупым суеверием — это ж каким тупым надо быть, чтобы всерьез поверить, что керамический кинжал мог сохраниться столько лет, не сломавшись! А знаменитый историк господин Рух на вечеринке в императорской гостиной заявил во всеуслышание, что во времена Митры керамические кинжалы делать еще не умели. Но на следующий день стало не до смеха. Все столичное простонародье реально поверило, что это тот самый кинжал, и на площади перед храмом, где его выставили, собралась толпа, была жуткая давка, больше сотни трупов, короче, ужас. На третий день на место трагедии явился первосвященник и произнес проповедь, что вчерашняя давка — вовсе не отсев идиотов из городской популяции, а проявление горячей веры, и те несчастные, которых вчера затоптали, сегодня уже в раю. А когда первосвященник закончил, откуда ни возьмись появились двадцать высоких чиновников и двадцать деятелей культуры, их провели к кинжалу без очереди и дали помолиться каждому по минуте. Но на самом деле деятелей культуры было не двадцать, а девятнадцать, двадцатой была Лайма — приглашали Мюллера, но тот отказался, а Лайма обрадовалась и пошла вместо него. И потом была счастлива, как кошка, поевшая сметаны.

Однако достаточно о Лайме, поговорим о Мюллере. Как уже упоминалось, он теперь заведует больницей Всех Святых, той самой, в которой начинал свою карьеру. Великий трактат, на который Мюллер потратил больше десяти лет, дописан до конца, многократно переписан и перепечатан на новомодном книгопечатном станке. Говорят, его перевели на далалайский язык, но это ерунда, все знают, что обитатели архипелага поголовно тупые, а зачем тупому человеку читать медицинский трактат? Разве что как снотворное. Зато в империи каждый уважающий себя знахарь держит на книжной полке экземпляр Мюллерова трактата, а если кому книга не по средствам, тот заказывает имитацию из обшитого кожей деревянного бруска. Потому что знахарь, у кого на полке великого трактата нет — совсем конченый неудачник, к такому ни один дурак не пойдет лечиться. А в нижнем городе появилось поверье, что книга Мюллера обладает целебной силой, и если приложить ее к больному месту, это помогает без всякого камлания, и если даже приложить не саму книгу, а ее имитацию, это тоже помогает, хотя и с меньшей вероятностью. Последнее объясняется просто — боги ленивы, им не всегда хочется вникать в подробности дела, достоверно выяснять, настоящий ли священный предмет использован или подделка. Есть вероятность, что в каком-то конкретном случае бог всерьез заинтересуется этим вопросом, но не так уж и велика эта вероятность.

На личности Мюллера великая слава почти не отразилась. Обычный человек, когда достигает подобного успеха, становится чванливым и высокомерным, но Мюллеру, казалось, не было никакого дела до социального статуса. Обычный человек в торжественные дни нацепляет все дозволенные украшения, а Мюллер не носил ни перстни, ни золотую шейную цепь, ни шелковый галстук, а его камзол подошел бы обычному рядовому знахарю, но никак не светилу медицинской науки. Однажды кто-то спросил его, почему он допускает непотребство в одежде, а Мюллер ответил:

— Так это прикольно! Все вокруг в кружевах, бриллиантах, а я оборванец оборванцем, а обращаются почтительно, сразу видно — великий ученый.

Подобно Лайме, у Мюллера тоже была мания, но другая, направленная не в прошлое, а в будущее — он был убежден, что скоро наступит конец света. Это убеждение Мюллер держал при себе, ни с кем не делился им, только изредка оно прорывалось в разговоре, и поведение Мюллера в такие моменты не соответствовало его мрачной убежденности, особенно если учесть, что религиозным он не был, и ни в посмертное воздаяние, ни в реинкарнацию не верил. Если кто твердо уверовал в конец света, с таким человеком происходит одно из двух — либо ныряет с головой в запой, разгул и наркоманию, либо, наоборот, раздает имущество бедным и начинает молиться и поститься, пока не помрет от недоедания и нервного истощения. А Мюллеру было как будто без разницы, стоит мир на месте или уже вовсю уничтожается. Многие студенты думали, что профессор Мюллер так шутит, а то, что шутка кажется несмешной — это оттого, что ее не поняли, и это неудивительно — Мюллер вон какой умный. Но на самом деле Мюллер не шутил. Он выглядел равнодушным не из-за бесстрастия, а по другой причине — о грядущем конце света он знал давно и уже привык, что так будет. Но другие не знали, что он знает давно.

Из пятнадцати лет, отведенных Омену Разрушителю пророчеством, прошло четырнадцать с половиной. Это, однако, не означает, что мир простоит еще полгода, Мюллер давно понял, что пятилетний интервал между сверхъестественными событиями соблюдается не в точности, а приблизительно, будто Птааг тычет пальцем в воображаемую временную ось, старается попадать через каждые пять лет, но если промахнется на месяц-другой — ничего страшного, и так сойдет. Впрочем, почему «будто»? Так он и делает, не зря его зовут властелином времени, ничего удивительного тут нет. Удивительно другое — почему он так охотно отзывается на молитвы Мюллера? И отзовется ли он еще раз, если попросить отменить или отсрочить конец вселенной? Мюллер надеялся на это, но проверять боялся. Самым вероятным исходом Мюллеру казалось, что Птааг убедит его изменить молитву и попросить, наоборот, ускорить конец света. В классических легендах все пророчества с участием богов в итоге выворачиваются наизнанку, это единственный возможный исход ситуации, когда смертный пытается манипулировать богами. Люди, которым довелось поучаствовать в таких играх, всегда ведут себя как идиоты. Эдип, например, почему не принял обет никого не убивать и не трахать женщин старше себя? Иисус почему не запретил себе посещать Иерусалим? Один почему не придушил Локи в младенчестве? Раньше Мюллер не понимал, почему людям (да и богам тоже) выпадает такая незавидная доля, а теперь понял. Потому что Птааг — властелин времени. Если что-нибудь выходит не по его воле, он всегда может исправить задним числом, будто все изначально было, как ему хотелось. Фактически, Птааг — самый могущественный бог во вселенной, пожелал бы — заставил бы поклоняться себе всех людей до единого, а заодно зверей, птиц и гадов, и очень хорошо, что он такого пока не желает.

В детстве и юности Мюллер не умел предчувствовать встречи с Птаагом, чудеса приходили неожиданно. Но теперь Мюллер кое-чему научился. Кроме даты на календаре, есть и другие признаки, что приближается чудо. Прежде всего, мир становится более четким, глубоким и многогранным. В обычное время человек живет будто в полусне — что-то происходит, чем-то занят, но проходит месяц-другой, оглядываешься назад, а вспомнить нечего. Что-то точно происходило, а что именно — черт его припомнит. Можно попробовать обмануть природу, завести дневник, записывать в него все происходящее, но по жизни так не выходит, рано или поздно про дневник забываешь, и непонятно, отчего так вышло — сам забыл, Птааг подстроил или произошло что-то третье. Поэтому ощущение остроты и глубины, приходящее раз в пять лет, уловить непросто, надо заранее знать, чего ждать. Сейчас Мюллер знал, чего ждать, и знал, что вот-вот дождется, это ощущалось четко, как никогда.

Другой предвестник предстоящего чуда — в мире начинается что-то большое и масштабное, это верный признак, что Птааг только что поменял недавнее прошлое, согнул путь бытия, направил его к предстоящему чуду. Первый за несколько десятилетий набег степняков, первая за два столетия чума, первое с начала времен основание заморских колоний… даже не верится, что и это тоже устроил Птааг, что он перевернул всю историю мира, чтобы только убрать Кима из жизни Мюллера, пока они не перешли от подростковых шалостей к настоящей уголовщине. Или колонизация была предопределена по-любому, а бог просто воспользовался случаем? Или истина посередине?

Все современники признают, что живут в эпоху величайших перемен, какие знала история. На протяжении всего лишь одного поколения мир изменился до неузнаваемости. В детстве Мюллера воины сражались мечами и копьями, потом появились ружья и бронзовые пушки, а теперь пушки делают из стали, а наводят на цель не глазом и даже не зрительной трубой, а с помощью солдата-корректировщика, который сообщает по волшебному телефону, куда попал каждый выстреленный снаряд, в точности как Руби сообщала Киму, Мюллеру и Лайме, когда те швырялись говном в учителя. Может, Птааг подстроил ту историю, чтобы добавить новую страницу в воображаемую книгу военного искусства? Нет, так думать — мания величия, наверняка военные додумались до той же идеи независимо, они не настолько тупые, чтобы не додуматься. Кстати насчет дураков… Может, все эти смутные ощущения — просто предвестники мании? Может, Мюллер — обычный сумасшедший, а Птааг — его бред?

— Привет!

Мюллер вздрогнул, поднял глаза. Нет, это был не Птааг, слава светлым богам и да простят они невольный каламбур. Мюллер улыбнулся и сказал:

— Здравствуй, Ион, рад тебя видеть! Каким судьбами?

Улыбка, мелькнувшая на лице Иона, угасла.

— Все теми же, — сказал он. — Безумцев все больше с каждым днем. Прямо нашествие. Видел последнюю статистику?

«Статистику», мысленно повторил Мюллер. «В моей юности такого слова не знали, а теперь целая наука появилась на пустом месте. Неужели мир способен развиваться с такой скоростью сам по себе, без божьего вмешательства? Не доказательство ли это существования высших сил?»

Ион по-своему интерпретировал выражение лица собеседника.

— Вот и я о том же, — сказал он.

Сел в кресло, вздохнул и продолжил:

— Я подсчитал, что будет дальше, экстраполировал, как говорят математики. Рост получается даже не экспоненциальный, а гиперболический. Знаешь, что это такое?

— Понятия не имею, — пожал плечами Мюллер. — Никогда не понимал математику, особенно высшую.

— Я тебе объясню, — сказал Ион. — Статистика по безумцам считается каждый месяц, и с каждым месяцем их становится все больше.

— Это мягко сказано, — заметил Мюллер. — В последнее время началось что-то совсем невообразимое, ребятам приходится каждому второму отказывать в госпитализации. Год назад мы клали в отделение всех нуждающихся, теперь кладем только опасных, а что будет еще через год, я боюсь даже думать.

— Я тебе объясню, что будет через год, — сказал Ион. — Будет непредсказуемое. График упрется в вертикальную асимптоту. Знаешь, что это такое?

— Конец света? — предположил Мюллер.

— Гм, — сказал Ион и надолго замолчал.

Было видно, что раньше эта мысль не приходила ему в голову.

— Удивительно, — сказал Мюллер. — Никогда бы не подумал, что конец света придет оттого, что мир поработят сумасшедшие. Хотя…

— Что хотя? — спросил Ион.

— Растаманки, — сказал Мюллер. — Помнишь, пятнадцать лет назад была такая ересь среди женщин? Они практиковали зомбирование…

Ион побледнел и прошептал:

— Светлые боги… Неужели…

— Нет, — покачал головой Мюллер. — Я проверял, непохоже. И психиатров спрашивал, они все твердят в один голос, что психи нынче самые обычные, как были раньше, только теперь их больше. Но это не зомби. Обычные сумасшедшие.

— Думаешь, люди сходят с ума просто так? — спросил Ион. — В таком количестве — просто так?

— Не знаю, — пожал плечами Мюллер. — А ты думаешь, дело в телефонах? Я спрашивал магов из университета, они говорят, телефоны ни при чем. Колдовство там вредное, но дозы излучения маленькие, опасности нет. Нет, телефоны точно не при делах.

— А боги? — спросил Ион. — Я на днях почитал про Ктулху…

Мюллер рассмеялся.

— Пробудить Ктулху — это здорово, — сказал он. — У Птаага отличное чувство юмора.

— А при чем тут Птааг? — не понял Ион. — Птааг — он же светлый.

— Птааг — властелин времени, — сказал Мюллер.

— Разве? — удивился Ион. — Ах да, что-то такое припоминаю…

— Вот так оно и работает, — сказал Мюллер. — С точки зрения Птаага, время — просто дополнительное свойство пространства. Птааг меняет состояние вселенной в какой-то точке, а потом перемены распространяются в пространстве и времени. Или наоборот, Птааг ставит преграду, и какую-нибудь конкретную точку изменения обтекают, как вода обтекает опору моста. У меня много раз было, что что-то в стране происходит, а я узнаю только в последний момент…

— Ладно, забей, — прервал его Ион. — Все равно я ничего не понимаю в твоей философии. Но я сюда не понимать пришел, я тебя попросить хочу. Будь добр, помолись Птаагу.

— О чем? — спросил Мюллер.

— Как о чем? — удивился Ион. — О психах, конечно. Чтобы светлый бог остановил безумие. Я тут посчитал, представляешь, каждый сотый гражданин побывал в дурдоме хотя бы раз! А год назад был каждый десятитысячный! Надо ломать тенденцию, а то все с ума сойдем, ты все правильно сказал, конец света грядет!

— Что ты знаешь про конец света? — спросил Мюллер.

— А чего тут знать? — удивился Ион. — Свихнемся все до единого, вот тебе и конец света! Помолись Птаагу, будь добр, чего тебе стоит! Птааг тебя слушается, вон, Лайму оживил по твоему слову, от пьянства избавил, красоту вернул… он же тебе благоволит, надо совсем дураком быть, чтобы такой шанс упускать! Конец-то для всех, и для тебя в том числе тоже! О детях подумай!

Мюллер нахмурился и помрачнел. Ион понял, что нащупал уязвимое место, и надо развивать успех.

— Подумай о детях! — повторил он. — Думаешь, дети твои с ума не сойдут? Сойдут однозначно! И ты сам тоже сойдешь! Тоже примешься полоски на телефоне искать…

— Какие полоски? — не понял Мюллер.

— Да неважно, — отмахнулся Ион. — По дороге к тебе одного встретил, таскает с собой какую-то херню, говорит, что это телефон, а не работает потому, что полосок нет.

— Каких полосок? — повторил вопрос Мюллер.

— А я-то почем знаю? — развел руками Ион. — Хочешь — сходи в приемное, там его как раз принимают. А еще лучше — никуда не ходи, а помолись Птаагу.

— Хорошо, помолюсь, — неожиданно согласился Мюллер. — Как с тобой закончу, сразу помолюсь. Ты пришел только за этим?

Ион просиял лицом, вскочил на ноги, подскочил к Мюллеру, обнял, Мюллер подумал, что сейчас поцелует, но обошлось.

— Какой ты молодец! — воскликнул Ион. — Я всегда в тебя верил, знал, что не подведешь! Все, ухожу, не мешаю! Удачной молитвы!

Дверь закрылась, Мюллер остался один. Его лицо разгладилось, улыбка увяла, фальшивый энтузиазм растаял. Он вдруг подумал, что все предрешено, и чтобы он ни решил сейчас, конец будет по-любому один, и если даже Птааг убедится в полной бесперспективности своих планов, вернется назад во времени и отменит все, конец света все равно настанет. Нет смысла дергаться и суетиться. Что бы Мюллер сейчас ни предпринял, сегодняшний день по-любому станет последним. Странно, что Птааг выбрал такой необычный сценарий, но про богов не зря говорят, что их пути неисповедимы. А забавно — каких только катаклизмов ни сочиняли пророки, а что мир кончится банальным массовым психозом — такое никому в голову не пришло. А изящное решение, не придется думать, как воспримут конец бытия непосредственные свидетели. Большинство теологов полагают, что в финале вселенной боги уничтожат всех людей физически, а Птааг, видать, гуманист, решил обойтись без крайних мер. И действительно, незачем их убивать, если все дружно пойдут искать полоски на телефоне, как тот дурень, про которого говорил Ион…

Внезапно Мюллер понял, что Ион не просто так говорил про того дурня. В день чудес ничто не происходит просто так. Ну и слава богам. По крайней мере, стало понятно, как все закончится.

3

— Где он? — спросил Мюллер дежурного знахаря.

Сегодня дежурил молодой и румяный белобрысый парнишка, Мюллер смутно припомнил, что учил его на медфаке несколько лет назад. Но имя забыл напрочь, память на имена у Мюллера никакая. Птаагу в этом смысле повезло, ему почти не приходится переписывать имена, когда он переписываеи историю. А может, везение ни при чем, может, Птааг, наоборот, подправил память Мюллеру, чтобы потом не утруждаться?

— Кто, господин Мюллер? — спросил парнишка.

Мюллер посмотрел на него недоуменно.

— Я, — сказал Мюллер. — Господин Мюллер — это я. А что?

— Я не о том, господин Мюллер, — смутился парень. — Я хотел спросить, о ком вы спрашиваете?

— Ах да, — сказал Мюллер: — О ком спрашиваю… Тут был один сумасшедший, мужчина, его Ион привел прямо в приемное… у него что-то не так с телефоном было…

— Я понял, о ком вы! — радостно воскликнул знахарь. — Он на телефоне какие-то полоски не мог найти и расстраивался. Сейчас позову в смотровую.

— В смотровую не надо, — сказал Мюллер. — Я лучше прямо в палату пройду. Он в буйном или в тихом?

— В тихом, — ответил дежурный. — Пойдемте, я вас провожу.

— Я помню дорогу, — скзаал Мюллер. — Просто назови номер палаты.

— Тринадцать.

— Тринадцать, — повторил Мюллер и направился к лестнице на второй этаж.

Почему-то Мюллеру подумалось, что тринадцать — число несчастливое. А потом он подумал, почему именно тринадцать, и почему несчастливое, и как вообще число может быть счастливым или несчастливым, это каким идиотом надо быть, чтобы всерьез приписывать числу способность приносить удачу либо неудачу. Это все неспроста. Раньше Мюллер не думал, что суеверие может быть связано с числом, ему и в голову не приходило, что такие суеверия бывают, но теперь… Теперь он чувствовал приближение перемен остро как никогда. Прямо сейчас Птааг выглядывает из-за грани мира, искривляет пути вселенной, придает ткани бытия новые свойства, переставляет фишки на игровой доске, создает новые правила и отменяет старые…

Или нет? Предположим на минуту, что из всего происходящего реально только одно — Мюллер в дурдоме. Не зашел с коротким визитом по какой-то нелепой причине, которую и сам не вполне понимает, а находится здесь как пациент. Мания величия, нормальный такой псих в маниакальной фазе, мерещится ему, что великий медик, это немного странно, чаще безумцы воображают себя королями или пророками, но бывает и более нелепый бред, вот, помнится, одному мерещилось, что он громадная черепаха, на спине которой стоит мир, но не тот, в котором все живут, а другой, так тот бред был намного удивительнее, чем возомнить себя великим знахарем. А еще была женщина, с березами разговаривала, а мертвые души, заточенные в стволах, ей отвечали… Но достаточно отвлекаться, вернемся к исходному вопросу. Версия первая — Мюллер великий медик, каждые пять лет беседует с Птаагом, а тот по его просьбе творит чудеса, вон, однажды жену оживил и избавил от пьянства… И версия вторая — Мюллер заперт в психическом отделении в палате с решетками… нет, без решеток, он же не буйный… неважно… Так какая версия вероятнее? Господи… Нет-нет, стоять! Чуть было не помолился, а это нельзя, потом сам не заметишь, как все выйдет из-под контроля. Но если верна вторая альтернатива… а верна скорее всего она… Тогда от молитвы не должно быть ничего страшного… Но если верна первая?

— Господин Мюллер, с вами все в порядке? — спросил женский голос.

Мюллер вздрогнул и обернулся. Молодая рабыня подай-принеси, светлокожая, из долговых, не из черножопых, в больнице этих девчонок называют сестрами милосердия, дурацкое прозвище, непонятно, откуда взялось…

— Да, все в порядке, — услышал Мюллер собственный голос. — Задумался. Подскажи мне, подруга, у вас тут недавно одного психа приняли… у него что-то с телефоном было неправильно…

— А, этот, — улыбнулась рабыня. — Его господин Ион лично привел. Пойдемте, провожу.

Она провела Мюллера в тихое отделение, в предпоследнюю палату по левой стороне, с номером тринадцать на двери. Мюллер вошел внутрь и удивился. Он был уверен, что попадет в просторную горницу о трех окнах и шести кроватях, и будет здесь разить безумием так, что хоть топор вешай, обыватели не верят, но есть у безумия свой характерный запах, знающему человеку его ни с чем не перепутать. Будет в палате шестеро больных, и двум будет все равно, третий спрячется под одеяло с головой, четвертый примется бормотать невнятные бредни, пятый станет ему поддакивать и подхихикивать, а шестой, последний, застынет в нелепой позе, как статуя. Сколько Мюллер ни посещал тихое отделение, всегда происходило так, разве что с небольшими вариациями. Но не в этот раз.

Палата была двухместная, а в дальней ее стене была дверь, которая вела, как внезапно понял Мюллер, в туалет новомодной конструкции, с водяным сливом, там еще в той же каморке должен быть душ с горячей и холодной водой. Но почему в палате только один больной, а вторая кровать не занята? Разве бывает такое в наши тяжелые дни?

В коридоре зазвонил колокольчик, рабыня убежала на зов. Больной на кровати открыл глаза и сказал:

— Привет. Быстро ты добрался.

— И тебе привет, — отозвался Мюллер и сел на другую кровать. — А ты кто?

— Сигнет, — сказал псих. Понял по глазам Мюллера, что тот не понял, и пояснил: — Имя такое, на древнем языке означает «лебедь». Большая водоплавающая птица.

— Очень приятно, — сказал Мюллер. — А меня зовут Мюллер, на древнем языке означает «мельник». Это такой вид крестьянина.

— Я знаю, что такое Мюллер, — сказал Сигнет. — Странно, что ты не стал менять имя. Папаша, — он улыбнулся чему-то непонятному, как улыбаются безумцы, когда говорят невпопад, — Семнадцать мгновений любишь, да?

— Чего? — не понял Мюллер.

— Значит, нет, — сказал Сигнет. — Лучше бы назвался как-нибудь нейтрально, Тоби, например…

— Тоби? — переспросил Мюллер. — А что это значит на древнем языке?

— Не знаю, — сказал Сигнет.

Некоторое время они молчали. Затем Мюллер сказал:

— А ты не слишком похож на чокнутого. Зачем ты здесь?

— А я-то откуда знаю? — пожал плечами Сигнет. — Это твой бред, не мой.

— Бред? — переспросил Мюллер.

— Я сказал «мир», — сказал Сигнет. — Твой мир, не мой. А в какой мере это бред, кому лучше знать, как не автору?

Он рассмеялся.

— Ты как бы намекаешь, что я творец мира? — спросил Мюллер. — А почему я?

— А кто, если не ты? — улыбнулся Сигнет.

Мюллер не нашелся, как ответить на этот вопрос. Помолчал, затем спросил:

— А ты точно сумасшедший? Не забавляешься?

— Господин Ион меня сразу определил, с одного взгляда, — ответил Сигнет и снова улыбнулся.

— Господин Ион недостаточно компетентен, — заявил Мюллер. — Науку знает поверхностно, безумие понимает не в медицинском смысле, а в бытовом, о четырех формах безумия, например, вообще понятия не имеет.

— А разве этих форм только четыре? — удивился Сигнет. — А падучая к какой из них относится?

— А какое безумие в падучей? — удивился в свою очередь Мюллер. — Это просто судорога, на мозги не влияет… Хотя погоди… Намекаешь, что сопутствующие особенности — не простое совпадение?

— Я точно не знаю, я не психиатр, — сказал Сигнет.

— А кто? — спросил Мюллер.

— Менеджер, — ответил Сигнет. — Управляющий.

— Чем управляешь? — спросил Мюллер.

— Развлекательным комплексом, — ответил Сигнет. — Ты оплатил восемь дней фантазии с субъективным растяжением на сорок лет. Сегодня последний день. Будешь продлевать или достаточно?

— Гм, — сказал Мюллер. — Допустим, буду.

— Не получится, — сказал Сигнет и ехидно улыбнулся. — Ты оплачивал наличными, не кредиткой. Дополнительное время изнутри оплатить нельзя, а если вывести клиента из фантазии, обратно уже не введешь.

— Почему? — спросил Мюллер.

— Потому, — ответил Сигнет. — Фантазия каждый раз формируется заново, старое сохранить невозможно. В следующий раз плати кредиткой, тогда сможешь продлевать, пока не надоест. Или пока не сдохнешь от нервного истощения. Но это будет не наша вина.

— Оригинальный бред, — констатировал Мюллер. — А ты точно уверен, что я брежу, а не ты?

— Ты не бредишь, ты фантазируешь, — уточнил Сигнет.

— Хрен редьки не толще, — отмахнулся Мюллер. — Значит, я, по-твоему, не сижу в дурдоме на кровати… а что со мной сейчас происходит?

— Лежишь в дурдоме на кровати, — сказал Сигнет. — На голове у тебя особый шлем, он транслирует грезы прямо в голову.

— Шлем волшебный? — уточнил Мюллер.

Почему-то этот вопрос рассмешил Сигнета. Отсмеявшись, он сказал:

— Да, что-то вроде. Высокая технология неотличима от магии… неважно. Короче, продлевать фантазию ты не будешь.

— Это вопрос? — уточнил Мюллер.

— Это утверждение, — заявил Сигнет. — Положено спрашивать, вот я и спросил, а продлевать ты точно не будешь, потому что нельзя. Короче, так. У тебя на завершение дел осталось, — он бросил взгляд на нелепый стеклянно-металлический браслет на запястье, — полчаса. Рекомендую исполнить сокровенное желание.

— Какое желание? — не понял Мюллер.

— Сокровенное, — повторил Сигнет. — Какое конкретно — тебе виднее, оно у каждого свое. Обычно выбирают трахнуть кого-нибудь знаменитого или попробовать наркотик. Почему-то все думают, что в фантазии наркотики безопасны.

— А на самом деле? — спросил Мюллер.

— Мозг тот же самый, — сказал Сигнет.

Мюллер кивнул, как будто все понял. Хотя интуитивно понятно… нет, непонятно. Ну и ладно.

— Кто такой Птааг? — спросил Мюллер.

— А я откуда знаю? — пожал плечами Сигнет. — Это твоя фантазия, не моя.

— Птааг — светлый бог, — стал объяснять Мюллер. — Раз в пять лет он отвечает на одну мою молитву…

Сигнет неожиданно рассмеялся.

— А у тебя губа не дура! — сказал он. — Это ж надо так проинтерпретировать — светлый бог, ха-ха-ха! А о чем ты его просишь?

— Ну… о разном… — растерялся Мюллер.

— В последний раз о чем просил? — не унимался Сигнет.

— В последний раз… — Мюллер напряг память. — Ах да. У меня жена умерла, Птааг ее воскресил, вылечил и заодно избавил от пьянства.

Последние слова почему-то сильно восхитили Сигнета.

— Ну ты даешь! — воскликнул он. — Правильно, так им и надо! Пусть лохи балуются сексом и наркотиками, а ты властелин жизни и смерти! Расскажу ребятам, не поверят!

— Ты говоришь, будто знаешь, кто такой Птааг и почему он мне помогает, — сказал Мюллер.

Сигнет посмотрел на него, как на дурачка, и сказал:

— Птааг — ты сам. Твоя главная шизоидная компонента. Фантазия — она как шизофрения, только прет не напрямую, а через внешний думатель, а он параноические эффекты умножает и отчасти направляет. Вот дети, например, выдумывают себе воображаемых друзей…

— Я видел Птаага ясно, как тебя! — перебил его Мюллер. — Он не воображаемый!

— Видел — это ненормально, обычно у них только голоса слышны, — сказал Сигнет. — Когда вернешься в реальность, сходи к психиатру. Размах фантазии у тебя великоват, лучше заранее провериться, до манифестации.

— А что будет, если я прикажу Птаагу тебя прогнать? — спросил Мюллер. — Или вообще убить?

— Все нормально, вначале все злятся, — невпопад сказал Сигнет. — Потом начинают отрицать, потом торговаться, потом что-то еще, не помню…

Мюллер положил руку на рукоять церемониального кинжала в ножнах на поясе. В глазах Сигнета появился испуг.

— Эй, ты чего? — воскликнул он. — Это не сработает, в реальности ничего не будет, только больно и страшно…

— Больно и страшно — это хорошо, — кивнул Мюллер и вытащил кинжал.

— Ты что, совсем тупой?! — завопил Сигнет. — Ты в своей фантазии стал богом! Ты что угодно можешь пожелать, все исполнится! Такое можешь наворотить, а тратишь последние желания…

Мюллер сделал выпад и рассек горло Сигнета от уха до уха. Сигнет захрипел, забулькал и стал захлебываться. Мюллер отступил на шаг, чтобы не забрызгаться (но все равно забрызгался) и рассеянно пробормотал:

— На что хочу, на то и трачу.

Дождался, пока Сигнет перестанет дергаться, подошел, вытер кинжал о простынь, положил рядом с телом, так далекие предки клали в курган вождя убившее его оружие. И вдруг…

— Опаньки, — сказал Мюллер. — Либо меня глючит, либо одно из двух.

Мертвого тела на кровати больше не было, оно исчезло. Это случилось не плавно и постепенно, а мгновенно — только что было и вот уже нет. Прямо на глазах Мюллера. Если верить сказкам, в таких случаях должен послышаться хлопок, когда воздух заполнит пустоту, но никакого хлопка не было, странно. А еще более странно, что личные вещи Сигнета с прикроватной тумбочки исчезли, а кровавое пятно на простыне осталось.

— Надо чего-нибудь пожелать, — сказал Мюллер сам себе. — Чего-нибудь странного. Хочу, чтобы Ион стал черножопым, бу-га-га!

В коридоре послышались шаги. Дверь открылась, в нее просунулась конопатая мордашка давешней рабыни.

— Господин Мюллер, с вами все в порядке? Ой, божечки! Давайте, я перевяжу!

— Это не моя кровь, — сказал Мюллер.

— А чья? — удивилась рабыня-сестренка. — И что вы делаете в пустой палате? Это же тринадцатая.

— Я тут удивляюсь, — сказал Мюллер. — Почему в дурдоме в разгар эпидемии пустует палата?

— Наверное, кого-то выписали час назад, — предположила рабыня. — Давайте, пойдемте, проверим.

— Пойдем, проверим, — согласился Мюллер.

Они прошли на пост, Мюллер открыл журнал учета больных, стал изучать. Девка оказалась права, обоих больных из тринадцатой палаты выписали час назад. А пациент по имени Сигнет в отделение не поступал ни сегодня, ни вчера, ни позавчера. И господин Ион в обозримом прошлом никого лично не приводил. Но кровь на простынях — не галлюцинация, порезов нигде нет ни у Мюллера, ни у сестренки, а кровь свежая, откуда взялась — одним богам известно. Кстати о богах… Может, все-таки вызвать Птаага, попросить объяснить? Но осталось всего полчаса… уже меньше… И что, если Сигнет соврал, и спусковой механизм конца света не определяется по времени, а запускается той самой последней молитвой, как Мюллер думал раньше?

— О, вот ты где! — послышался голос Иона.

Мюллер повернул голову и остолбенел — Ион стал черножопым.

— Что такое? — настороженно спросил Ион. — Мюллер, на тебе лица нет!

— Я схожу с ума, — констатировал Мюллер. — Мне мерещится, что ты черножопый.

Ион улыбнулся.

— Я действительно черножопый, — сказал он. — Родился в диком лесу за южным морем, мальчишкой меня поймали пираты, привезли в Палеополис, подарили мэру как диковинку, стали учить по приколу грамоте и устному счету, а потом вдруг оказалось, что я умнее многих белых. Мэр купил мне место в университете… да ты должен помнить, я же на год раньше тебя учился!

Мюллер вспомнил. Точно, был такой студент, местная достопримечательность, на вид обезьяна обезьяной, но отличник, притом не зубрила, а правильный отличник, по жизни умный, не только за партой. Про него столько разных анекдотов ходило, как такое забыть? Но минуту назад Мюллер точно знал, что ничего подобного не было. Или было?

Нет, Ион точно был белым! И возраст у него был другой, раньше он Мюллеру в отцы годился! Когда он принимал Мюллера на работу, разница в возрасте у них точно была большая, а потом как-то незаметно стала сглаживаться… Боги, это ведь и вправду безумие…

— У меня ложные воспоминания, — констатировал Мюллер. — Я схожу с ума. Меня надо запереть, пока я никого не убил.

— Там в тринадцатой кровь на простынях, — подала голос сестричка. — Свежая.

Ион выглянул в коридор, щелкнул пальцами. Откуда ни возьмись, в комнате появились два охранника с мечами и копьями, тоже черножопые, как хозяин, в национальных трусах до колен не то из перьев, не то из неведомой травы. Стоп! Почему они в комнате? Только что они были на сестринском посту, а он прямо в коридоре, нет тут никакой комнаты…

— Мюллер, будь другом, покажи кинжал, — попросил Ион.

Мюллер вытащил кинжал из ножен, его тут же отобрали, а самому Мюллеру заломили руки за спину и вдвинули мордой в стол, хорошо, что с размаху не приложили, но это не от осторожности, так случайно получилось. Какие они сильные, эти черные твари…

— Смирилку на него и в буйное, — распорядился Ион. — И палата чтоб самая лучшая, великий медик все же! Амбопа, поди, поищи тело.

— Нет никакого тела, — прошипел Мюллер, морщась от боли в вывернутой руке. — Исчезло, пропало черт знает куда, одна кровища осталась.

— Эх, — вздохнул Ион. — Никого не щадит напасть, а ведь какой медик был…

На помощь охранникам подоспели больничные рабы, общими усилиями они затолкали Мюллера в смирительную рубашку. По ходу Мюллер заметил, что белые рабы теперь не проявляют к черножопым товарищам обычного презрения, относятся как к равным, не как в прежние времена. А были ли они вообще, прежние времена?

В поле зрения появился Ион. Кажется, собрался уходить.

— Ион, будь другом, не уходи! — окликнул его Мюллер. — Скажи, заморские колонии как давно основали?

Ион печально покачал головой, поцокал языком.

— Какой медик был, — повторил он. — Вколите ему беладонны, а то бредит. Колонии какие-то придумал…

— Колонии! — закричал Мюллер. — За морем, на больших кораблях с белыми парусами, у корабля три мачты, а то и четыре, паруса белые и прямые, а весел нет! Туда возят преступников, а обратно рабов, а потом рабы однажды закончились…

Он вдруг понял, как Ион воспринимает его монолог, и осекся.

— Совсем плохо с господином Мюллером, — сказал Ион и поцокал языком. — Нет за морями никаких колоний, а есть только край света.

— Какой край света?! — возмутился Мюллер. — Свет не имеет края! Земля круглая, мы живем на поверхности шара! Это легко доказать — когда смотришь на далекий уходящий корабль, сначала пропадает из виду корпус, потом паруса один за другим… Что, не так?

— Ты еще скажи, что солнце ходит по кругу, а не проявляется и гаснет в одной точке неба, — сказал Ион. — Или что существуют холмы выше ста локтей. Или что у свиней нет рогов. Ладно, чего уж там… Беладонну принесли? Так колите, чего ждете!

Чьи-то руки приспустили с Мюллера штаны, затем подштанники. Невидимая рука протерла ягодицу ваткой с винным экстрактом (слава богам, хоть это не изменилось), в мышцу вонзился шприц. Мелькнула мысль: душевные расстройства Мюллер рекомендовал лечить беладонной, а расстройства бывают разные, в том числе взаимно противоположные, и лечить их все одинаково не совсем разумно… хотя что осталось разумного в этом мире? Что-то, наверное, осталось, слава богам, он только что об этом думал… ах да, дезинфекция. Слава богам, богам, богам!

Сердце забилось чаще, голова закружилась, выступил пот.

— Не доставлю вам удовольствия, обойдетесь, — пробормотал Мюллер.

Напрягся, попытался замедлить бешеный стук сердца, но не осилил, все бессмысленно, вот и фигуры уже расплываются, а на обоях начали проявляться чудесные орнаменты, а промеж них морды невиданных зверей… да какого черта…

— Птааг, помоги! — закричал Мюллер во всю глотку.

Отпустило мгновенно. Морды и орнаменты исчезли, искаженное пространство выправилось. Сердце больше не билось как бешеное… оно совсем не билось.

— Я остановил время, — сообщил Птааг.

Мюллер посмотрел в лицо богу и почти не удивился, увидев свое отражение.

— Ты — это я, — констатировал Мюллер.

— Ага, — кивнул Птааг. — Строго говоря, все мы — ты.

— Фантазия, — сказал Мюллер. — Вышла из-под контроля и пошла вразнос. Хорошо, до конца недолго оставалось.

— Это обычное дело, — сказал Птааг. — Когда фантазия схлопывается, граничные условия смещаются, правила искажаются, так специально делают, чтобы подготовить клиента к возвращению в реальность. Чтобы не казалось, что реальный мир — говно.

— А иначе может показаться? — спросил Мюллер.

— Может, — кивнул Птааг. — Если не принять мер. А если меры принять, то тоже может, но с меньшей вероятностью. Ты, кстати, застрахован на большую сумму от смерти и безумия, резервную копию почему-то делать не стал, но это не очень нужно, технология хорошо отработана вероятность осложнений минимальна.

— Откуда ты знаешь все это? — спросил Мюллер. — Если ты — это я, мы должны знать одно и то же.

— Все правильно, память у нас общая, — согласился Птааг. — Но мы смотрим в нее с разных сторон. И еще на тебя влияет внешний думатель, он не до конца отключился, остаточные волны пока идут. Минут пять осталось.

— Это и есть конец света? — спросил Мюллер.

— Типа того, — кивнул Птааг. — Если твою фантазию можно считать светом. В принципе, можно, но с натяжкой.

— Погоди, — сказал Мюллер. — Лайма, дети, Ион, Константин, Ким… мама в богадельне, все это просто детали фантазии? Через пять минут они все исчезнут?

— Кое-что сохранится в твоей памяти, — уточнил Птааг. — При желании можно кого-то переместить в другую фантазию, так иногда делают, но это дорого и не очень честно. Потому что в другой фантазии персонаж станет другим. Никто не умеет вытягивать воспоминания с достаточной точностью, чтобы потом спроецировать тот же образ в другую обстановку. Зато можно на новом месте воспоминание подновить, чтобы оно не противоречило другим данным. Обычно человек ничего не замечает, некоторые умеют недолго сопротивляться, субъективно это видится как галлюцинация, причем невозможно понять, что именно нереально — прошлое или настоящее.

— А что нереально на самом деле? — спросил Мюллер.

— Все, — ответил Птааг. — В реальности ты лежишь на кровати в дурдоме, на голове у тебя шлем, он навевает грезы. Никакой ты не великий медик, а обычный лошара из среднего класса, накопил социального кредита и теперь оттопыриваешься. А может, не лошара, может, нормальный человек, с моей стороны трудно разобрать, плохо видно.

— Погоди, — сказал Мюллер. — У тебя получается, что вся моя жизни — иллюзия. Но тогда сложность иллюзии получается неимоверная, ни одному богу такое не под силу!

— Распространенное заблуждение, — покачал головой Птааг. — Для глупого человека нет разницы между миллионом или миллиардом, ни то, ни другое в голове не укладывается. А человек высокоразвитый подберет подходящий образ для сравнения, и все станет понятно. Так и тебе что одна сотня петабайт, что десять в сотой степени — все едино. А по жизни объем памяти в мозге не так уж и велик, обычный бытовой думатель справляется запросто, если ничем другим не загружать.

— Не верю, — сказал Мюллер. — Весь мир вокруг не может быть придуманным!

— Зря не веришь, — сказал Птааг. — Сам подумай, разве могло человеческое общество пройти такой огромный путь всего за одно поколение? От копий и стрел к пушкам, от первобытных шаманских погремушек к магическим телефонам, да как ни строй модель, все равно не меньше тысячи лет понадобится! А сколько социальных потрясений на твоей памяти случилось! Вначале заморские колонии, ты их, правда, отменил минуту назад, но мы-то помним, что они в предыдущей реальности были, потом растаманская ересь, буржуазная революция на пустом месте, без всяких предпосылок, это вообще немыслимо! Это как если бы… ну, например, одна мировая война, потом вторая, а потом две великие державы балансируют полвека на грани войны, а войны не происходит, а потом одна держава мирно коллапсирует, а войны все равно нет… Или как если бы люди прилетели на луну и увидели бы, что там такая же земля, как везде, только, например, без воздуха и воды, а тяготение в шесть раз меньше…

— Хватит кривляться, — перебил его Мюллер. — Наша история не такая дурная, как твои примеры. И еще одну вещь ты упустил. Я знаю только то, что знаю, для меня история одна, та, что была, другой нет.

— Другая скоро будет, — заметил Птааг. — Ты вот-вот откроешь всю нашу общую память. Блокада держится на одних нейролептиках, это временная мера, так специально делают, чтобы на выходе из фантазии крыша не отъезжала…

— Я не хочу открывать твою память! — закричал Мюллер. — Не хочу убивать мир! Я люблю жену, детей, Иона тоже в каком-то смысле, не хочу, чтобы они стали иллюзиями! Ты сучара, Птааг, гондон штопаный…

— Возвращаются ругательства, хороший признак, — улыбнулся Птааг.

— … уродище мохножопое, — продолжал Мюллер. — Да чтобы ты сам себя… стоп…

Внезапно Мюллер понял, что следует сделать.

— Мы с тобой одной крови, Птааг! — провозгласил он. — Я тоже властелин времени! Хочу вернуть время в самое начало этого мира!

Птааг протяжно свистнул и произнес с восхищением:

— Ну ты даешь!

А потом Птааг исчез, и комната, в которой они провели последние минуты (ничем не примечательная комната без каких-либо особенностей, Мюллер даже не заметил, как и когда она сформировалась), тоже исчезла, а Мюллер понял, что идет по коридору средневекового замка, одет в средневековую одежду, а на руках у него маленький мальчик, завернутый в средневековое одеяло. А в конце коридора стоит коренастая женщина с нелепыми пегими волосами, похожая на матушку Ксю, только меньше, чем та, не такая огромная… понятно, почему…

— Господи, — выдохнула матушка и упала на колени.

Мюллер (или все же Птааг? Нет, пусть будет Мюллер) протянул ей руку, хотел помочь встать, но кулек с ребенком угрожающе накренился, и Мюллер вернул руку обратно. Просто сказал голосом:

— Да на кой черт мне все эти почести… Встань, Ксю, не унижайся.

Она встала, но голову не подняла, смотрела вниз.

— Возьми этого мальчишку, — приказал ей Мюллер. — Воспитай как положено.

Ксю подняла голову и посмотрела Мюллеру в глаза.

— Кто это? — спросила она.

— Я, — ответил Мюллер.

— Омен тоже ты? — спросила Ксю.

— Вроде да, — кивнул Мюллер. — И творец, по-моему, тоже.

Ксю посмотрела на него испытующе, вдохнула, задержала дызание, выдохнула, и наконец решилась.

— В чем смысл жизни? — спросила она.

И сразу чуть-чуть съежилась, как съеживается собака, ожидающая удара, только менее заметно, она все-таки очень храбрая женщина.

— Вот твой смысл, — сказал Мюллер и протянул ей младенца. — Возьми и отдай Ассоли, пусть воспитает как надо.

— Ассоли? — удивилась Ксю. — Есть другие, получше…

— Получше не надо, — прервал ее Мюллер. — Отдай Ассоли.

Ноги подкосились, он пошатнулся и упал на спину. На лице откуда ни возьмись образовалась маска, из открытого рта торчала трубка, другим концом она уходит в легкие… нет, уже не уходит, куда-то рассосалась. Удивительны чудеса твои, господи. Хотя нет, какие тут чудеса? С чего он взял, что это окончательная реальность, а не еще одна фантазия? Или в окончательной реальности магия совсем другая?

— Не магия, а нанотехнология, — сказал Сигнет.

Он встал с табуретки, на которой сидел, стал помогать Мюллеру стянуть маску с лица. Мюллер понял, что голый, а в локтевом сгибе левой руки торчит игла, а в игле трубка, а на другом конце трубки… ах да, капельница с внутривенным питанием, а где стимулирующий шлем?

— Ну как, возвращается память? — спросил Сигнет.

— Да, помаленьку, — ответил Мюллер. — А нехило вштырило!

— Реакция на височную стимуляцию чуть-чуть выходят за грань нормы, — сообщил Сигнет. — В целом это хорошо, удовольствия даже больше, но лучше посетить психиатра, а то мало ли что…

— Мало ли что — это шизофрения? — уточнил Мюллер.

— Скорее эпилепсия, — ответил Сигнет. — Точно не аутизм и не биполярка, они бы давно уже проявились… Ничего страшного я не вижу, признаков психоза нет, но я обязан сообщать о всех выходах за норму, так что не обессудьте. На выходе придется подписаться, что получили предупреждение.

— А если откажусь? — спросил Мюллер.

— Тогда подпишетесь, что отказались подписаться, — не моргнув глазом ответил Сигнет. — А если и это откажетесь, отказ засвидетельствуют три свидетеля, это дает юридическую силу.

— Извините, — сказал Мюллер. — Я не хотел грубить, сам не знаю, что на меня нашло.

— Я не обиделся, все нормально, — заверил его Сигнет. — Бывает, требуют вернуть обратно в фантазию, даже заложников пытаются, один пидор вообще изнасиловать пытался…

— У меня с мышцами что-то не то, — сказал Мюллер. — Какие-то вялые, как после невесомости.

— Это пройдет, — сказал Сигнет. — Перед выходом из фантазии вливают релаксант, чтобы в случае психоза… ну…

— Никого не поубивал чтобы? — подсказал Мюллер.

— Ну да, типа того, — кивнул Сигнет. — Попробуйте встать.

Мюллер спустил ноги с кровати и встал. Вроде не шатает. Сигнет указал на одежду на стуле: трусы странного фасона, хотя нет, не странного, стоило на них один раз взглянуть, как сразу подтянулась старая память, трусы стали обычными, это раньше они казались странными. Интересно, откуда такая фантазия, что мужские трусы должны быть с кружавчиками вдоль резинки? Нет ли тут каких скрытых отклонений? Сказать психиатру или ну его к черту?

Теперь надеть вторые трусы, верхние, они называются шорты, потом майка она же футболка и сандалии. Прикольно, эта одежда не больничная и даже не домашняя, а универсальная. В окончательной реальности платье не разделяется на повседневное и парадно-выходное, тут вообще ни сословий, ни церемоний… а неплохой мир! Лайму бы сюда…

В этот момент Мюллер вспомнил, что в окончательной реальности тоже женат, притом второй раз, с первой женой он развелся семь лет назад. Ее звали Лаймой, она сильно походила на Лайму из фантазии, и у нее тоже был период, когда она разжирела, не так сильно, как Лайма, фантазия на то и фантазия, чтобы все преувеличивать. А вторую жену зовут… дай бог памяти…

— Ну как, милый? — услышал Мюллер и сразу вспомнил, что вторую жену зовут Гретхен, она еврейка из эфиопского колена, но по коже очень светлая, не как кондовые негритянки. Она тоже побывала в фантазии, в роли Лайминой подружки, как ее там звали… Титька, что ли…

— Я тебе снилась? — спросила Гретхен.

— Вроде да, — сказал Мюллер и неуверенно кивнул. — Но точно не помню, все очень смутно. Вроде была одна колдунья, на тебя похожая.

— Трахнул ее? — спросила Гретхен.

Мюллер вспомнил, что в окончательной реальности половую жизнь принято обсуждать без стеснения. И общественные сортиры уже полвека как совместные, любопытно.

— Вроде нет, — сказал Мюллер. — Не помню. Приколись, я Лайме вскрытие делал!

— Чего? — не поняла Гретхен.

— Вскрытие, — повторил Мюллер. — Я там был средневековым доктором, а Лайма была ведьмой, померла от сердечного приступа, я потом ее тело резал скальпелем… Да нет, хороший приход был, просто отличный! Так много интересного, вначале средневековье, такое все из себя кондовое, с мечами, лошадьми, кольчугами, а потом типа капитализм, революция, а я типа гениальный медик…

— Здорово вштырило, — сказала Гретхен. — Ты точно химию не глотал? Жалко, что вместе фантазировать нельзя, а то я бы с удовольствием посмотрела, как оно у тебя.

— В будущем году обещают открыть бета-тест, — подал голос Сигнет. — До четырех клиентов в одной фантазии одновременно. Базовый сценарий — боевая игра с убийствами, но можно вносить индивидуальные изменения…

Гретхен заинтересовалась было, но при последних словах резко потеряла интерес, вся сморщилась, будто лимон случайно укусила.

— Да это будет стоить как Мону Лизу в спальне повесить! — возмутилась она. — Знаю я, сколько вы берете за индивидуальный сценарий… А кстати! — она снова повернулась к мужу. — На продление прямо изнутри они тебя не раскручивали?

— Пытались, — кивнул Мюллер. — Вот этот хрен как раз.

— Так положено, я обязан так делать! — воскликнул Сигнет. — Я знаю, что это как бы… но… меня уволят, если я не предложу…

Мюллер неожиданно рассмеялся.

— Приколись, я ему после этого горло перерезал, — сказал он жене. — Он мне, типа, не желаете ли продлить удовольствие, а я ему хренак ножом по шеяке…

— Было больно и страшно, — насупился Сигнет.

— А ты не спамь, — посоветовала ему Гретхен. — Пойдем, милый, ты вроде уже очухался.

— Пойдем, — согласился Мюллер.

— Не забудьте подписать, что я вам говорил, — бросил им вслед Сигнет.

Они вышли из комнаты, Мюллер сделал два шага и вдруг застыл столбом.

— Что такое? — спросила Гретхен.

— Та комната, — напряженно проговорил Мюллер. — Это была просто комната, без окон, без картин на стенах, без рисунка на обоях. Помнишь, какие там были стулья?

— А какие? — переспросила Гретхен. — Стулья как стулья, чего их помнить?

— Ничего, — кивнул Мюллер. — Знаешь, когда я выходил из фантазии, я заметил, что некоторые вещи строятся как бы по умолчанию, а потом подумаешь о такой вещи, она как бы расцветает новыми красками, прорастает в прошлое, приобретает историю…

— Пойдем-ка к психиатру, — прервала его Гретхен. — Вштырит что надо, станешь, как новенький.

— Меня уже вштырили полчаса назад, — сказал Мюллер. — Там. Так я сюда выпал.

— Отсюда ты никуда не выпадешь, — заверила его Гретхен. — Эта реальность окончательная. И никуда я тебя не отпущу.

Они обнялись и поцеловались.

«Лайма в ее возрасте была красивее и целовалась лучше», подумал Мюллер.

«Надо потом пошутить, что эта реальность не окончательеая», подумала Гретхен. «Как на прошлое первое апреля, когда в доме Кима перекрасили все лампочки в синий цвет, он потом в вену не попадал».

А потом Гретхен подумала, что когда ты внутри хорошей фантазии, отличать ее от реальности трудно даже умному парню, типа Мюллера. И если его заглючит всерьез, что настоящая реальность как бы не настоящая, отличить этот бред от здравых рассуждений невозможно, и если представить себе на минуту… Нет, лучше не представлять, а то так во все что угодно можно поверить. Например, что птица может летать сама по себе, а не только когда пульнешь из рогатки.

Психиатр вштырил Мюллеру какой-то препарат, тот повеселел и к вечеру стал нормальным. Гретхен тоже избавилась от дурных мыслей. Они сидели на балконе, смотрели, как солнце превращается в луну, и наслаждались жизнью.