Восемь дней Мюллера

1

В северной части Палеополиса, где проспект Айгуль Открой Личико пересекает улицу Роксфордской Обороны, за чугунным забором стоит дворец графини Патиритилап. Дворцом это здание называют по одной-единственной причине — оно входит в высочайше утвержденный перечень столичных дворцов. Раньше, когда хозяином этого места был Дельф Патиритилап, он еще как-то следил за состоянием построек, а когда граф умер и хозяйкой стала графиня Лайма, она все пустила на самотек, ремонты делать перестала, грибок из подвалов не вытравливала и даже молебны о прочности и долголетии не заказывала. Неудивительно, что дворец обветшал. Статуи облупились, фрески облезли, что даже в ясную погоду ни черта не разберешь на них, и штукатурка на лестницах и в коридорах тоже облезла, по углам сырость, жуть!

В прошлом Лайма Патиритилап была знаменитой столичной красавицей. Художники рисовали с нее картины, скульпторы ваяли статуи, поэты посвящали ей стихи и, говорят, сам император наводил справки о здоровье графини на предмет того, не включить ли ее в свой гарем. Казалось, Лайме предопределена великая карьера, но графиня, по всей видимости, прогневала богов, и они отомстили ей по полной программе.

Все началось с того, что Лайма споткнулась на лестнице, упала и выбила о ступеньку передний зуб. На первый взгляд, ничего страшного, пару недель походила щербатая, потом сделали протез из моржового клыка, улыбка стала лучше чем была. Но это был не просто несчастный случай, это было божье предзнаменование. Типа, готовься, графиня, скоро неприятности повалят валом.

Прошло два месяца, и граф Дельф тяжело заболел. Ходили слухи, что его отравили не то понаехавшие варвары, не то чиновники-коррупционеры. Дежурный провидец признал смерть графа естественной, но это неудивительно, у провидцев почти все смерти естественные. Графиня тяжело переживала несчастье, даже ушла ненадолго в запой, а когда выбралась, повадилась ходить на растаманские шабаши. Говорили, что Лайму посвятили в ведьмы не то второго, не то третьего уровня, но это почти наверняка клевета, потому что в ночь длинных ножей, когда графиню сволокли в больницу на освидетельствование, знахарь признал ее чистой. Кое-кто, правда, говорит, что знахарь признал ее чистой не просто так, а за взятку, причем взятку эту Лайма якобы заплатила не золотом, а собственным телом. Но это клевета.

Как бы то ни было, графиня пережила ночь длинных ножей, отделавшись легким испугом. С растаманской ересью она порвала, но в высший свет не вернулась, репутация Лаймы была подпорчена, а еще она подлила масла в огонь, объявив во всеуслышание, что балы, приемы и прочие светские развлечения ей осточертели, и отныне она будет вести простой и скромный образ жизни. После таких слов ее совсем перестали приглашать на светские мероприятия, так что ей поневоле пришлось жить скромно. Лайма закрутила роман с захудалым дворянчиком по имени Мюллер, они раньше то ли в одном классе учились, то ли в детский сад вместе ходили, и, говорят, была между ними наивная детская любовь, а потом они расстались и случайно встретились через много лет, а у Лайма как раз все эти передряги, хочется моральной поддержки, короче, вспыхнула старая страсть новым пламенем, и не угасла через месяц, а превратилась в большое светлое чувство. Мюллер и Лайма поженились, стали жить во дворце Патиритилап, жили скромно, приемов не устраивали и, если верить рабам, очень много времени проводили в постели. На следующий год Лайма родила Мюллеру дочь, которую назвали Анжелой, потом у них родилась вторая девочка, которая умерла через час после родов, даже имя дать не успели, а еще через два года родился мальчик по имени Жан. Лайма за это время сильно растолстела, но привлекательности в глазах мужа не утратила, рабы в один голос говорят, что графиня и виконт-консорт любят друг друга со страшной силой и хорошо бы каждому помолить светлых богов о такой сильной любви.

Финансовое положение супругов оставляло желать лучшего. От первого мужа Лайма унаследовала солидное состояние, но кое-что пришлось раздать другим родственникам, и получилось так, что в это кое-что вошел серебряный рудник, который был для графа Дельфа основным источником дохода. Судя по всему, дальние родственники подкупили стряпчего, оформлявшего наследство, а Лайма ничего не заметила, пока не стало слишком поздно.

Сейчас Мюллер и Лайма едва сводили концы с концами. Рабов у них осталось только трое: горничная, кухарка (она же кормилица для маленького Жана) и дворник, остальных пришлось распродать. Большую часть помещений сдавали в аренду, сейчас, например, на территории дворца размещалась лавка старьевщика-антиквара, лавка зеленщика, винный погребок и два благотворительных общества. Только одно-единственное крыло о шести комнатах безраздельно принадлежало супругам. С каждым годом жизнь Мюллера и Лаймы становилась чуть-чуть скуднее, и это неудивительно — цены растут, дом ветшает, и сколько ни поднимай арендную плату, все равно за ценами не угнаться, можно, конечно, сделать ремонт, но это лучше было делать раньше, пока были деньги, а теперь суетиться уже поздно.

Виконт-консорт Мюллер имел необычное для дворянина хобби — тайно подрабатывал знахарем в одной городской больнице. В ночь длинных ножей именно он осматривал Лайму на предмет того, не ведьма ли, и именно он признал ее чистой, так что слухи насчет того, что ее освидетельствование проходило не совсем справедливо, правдивы. Но взятку она Мюллеру не давала ни золотом, ни телом, он ее спас от лютой смерти добровольно, без принуждения, потому что любил. И замуж за него она вышла не по принуждению и не из благодарности, а тоже по любви. А ведьмой она была, это факт. Более того, Мюллер тоже был ведьмаком, и никто, кроме жены, этого не знал и не подозревал о том. Среди жителей Палеополиса распространено поверье, что к колдовству способны одни только женщины, а мужчины этого таланта лишены от природы. Это неверно, мужчины-колдуны тоже бывают, хотя редко, и их колдовская сила обычно невелика. Мюллер был вполне типичным колдуном, его ведьмовская природа проявлялась только в лабораторных анализах, а применять магию себе во благо он не умел. Сколько они с Лаймой ни пробовали творить разные заклинания, в руках Мюллера ничего не работало. Впрочем, Лайма тоже была не бог весть какая ведьма, всего лишь третьего уровня.

В последние годы хобби Мюллера перестало быть просто хобби, а стало существенным источником пополнения семейного бюджета. Обычно знахари перебиваются с хлеба на молоко, а мясо едят только по праздникам, но Мюллер был не простым знахарем. Все знали, что он только прикидывается простолюдином, а на самом деле дворянин, закончил в свое время медфак с отличием, но разорился из-за кризиса и вынужден зарабатывать знахарством. В глаза ему ничего такого не говорили, чтобы не расстраивать, Мюллер старательно делал вид, что стесняется слишком благородного происхождения, а коллеги делали вид, что в это верят (а многие реально верили), и потому старательно изображали, что считают его простолюдином. Но платили Мюллеру намного больше, чем обычно платят простолюдину. Кроме того, все знали, что Мюллер пишет большой трактат, в котором собирает воедино все медицинские знания, накопленные просвещенным человечеством от начала времен. В углу кабинета у Мюллера стоял особый стол, заваленный неимоверным количеством бумаги и пергамента. У посетителей этот стол вызывал благоговение, дополнительно повышающее гонорар. И, наконец, Мюллер реально был хорошим знахарем, его пациенты выздоравливали быстрее, чем у коллег, а умирали реже.

Вопреки распространенному мнению, лечить людей совсем не трудно. Если бы Мюллер писал свой трактат не для широкой публики, а только для практикующих знахарей, трактат получился бы совсем коротким, он бы состоял только из двух правил: не берись за безнадежные случаи и не рискуй без нужды. Если Мюллер видел, что больной страдает чем-то по-настоящему опасным, Мюллер сразу говорил: извините, дескать, но эту болезнь я лечу не слишком хорошо, а такой-то лекарь — очень хороший специалист, знает толк как раз в этой болезни, очень рекомендую. После таких слов больного чаще всего тащили к указанному специалисту и именно он в итоге оказывался виноват. Реже родственники настаивали, чтобы Мюллер лечил лично, тогда Мюллер говорил, что никаких гарантий не даст, и родственникам приходилось мириться с этим. Как ни странно, после пары умерших пациентов врачебный авторитет Мюллера только укрепился, а в народе распространилось убеждение, что этот знахарь мастер угадывать, кто жилец, а кто нет. А один раз Мюллер сказал, что больной умрет, а тот выжил, после этого все стали говорить, что Мюллер такой великий мастер, что иногда может вылечить даже обреченного на смерть. Мюллер подумал тогда, что ему помогает Птааг, но проверять не стал, решил не тревожить божество из-за пустяка. Если уж беспокоить Птаага, то не из-за служебных дел, а из-за Лаймы.

Мюллер по-прежнему любил Лайму, Лайма по-прежнему любила Мюллера, и для стороннего взгляда у них в семье все было хорошо. Но у них не все было хорошо. Мюллер хорошо видел, какой глубокий след оставила в душе Лаймы та ведьмовская история. Сам-то он перенес ее на удивление легко, и даже то, что в итоге почти наверняка стал воплощением Омена Разрушителя — это его почти не волновало. Чем бы Мюллер ни стал, этим его сделал Птааг в ответ на молитву, и если светлый бог сделал Мюллера воплощенным разрушителем вселенной, значит, были на то причины. Есть много легенд, повествующих о разных людях, которые не поверили в замыслы светлых богов и сдуру встали на темную сторону. Мюллер не собирался следовать их примеру, он верил Птаагу безраздельно. А скрывать свою природу ему было несложно, не такой уж большой труд выстругать точную копию волшебной палочки и пользовать вместо настоящей.

Раньше Мюллер не знал, как мало магии применяется в реальной жизни, и насколько важна вера пассивного субъекта, что на него действуют магией, а не просто исполняют варварский танец. Имитация волшебной палочки, лишенная колдовской силы, чаще всего действует не лучше и не хуже настоящей волшебной палочки. Иногда Мюллеру казалось, что Птааг специально замутил эту тему, чтобы Мюллер узнал, как мало силы в магии и как много силы в людской вере. Но потом Мюллер думал, зачем Птаагу, чтобы Мюллер это знал, и не находил ответа. Честно говоря, он боялся искать ответ. После ночи длинных ножей Мюллер решил, что не будет больше обращаться к Птаагу без веских причин, и за прошедшие с тех пор пять лет веских причин не было ни одной. Когда родилась безымянная дочка, та, что быстро умерла, Мюллер собрался было воззвать к Птаагу, но повитуха отсоветовала, объяснила, что девочка все равно не жилец, и если вдруг выживет, то будет доживать свои дни бестолковой уродиной. Мюллер молиться не стал, девочка умерла, а потом Мюллер понял, что повитуха не просто так сказала ему то, что сказала, это на самом деле Птааг намекнул, дескать, я за тобой приглядываю, не суетись, все нормально. Мюллер понял намек и не стал принимать мелкие неприятности близко к сердцу.

А Лайма так не смогла. Не потому, что обстоятельства сложились непреодолимо, просто вначале она не захотела их преодолевать, а потом стало трудно. Жалко, что Мюллер не сразу понял, насколько важна была для Лаймы вся эта дворянская херня. Сам-то Мюллер еще в детстве приобрел здорового цинизма на всю жизнь, а Лайма всегда жила в чистом, повсюду рабы увиваются, куда ни плюнь — сразу вытрут. А как подросла, пошли кавалеры, благородные ухаживания, культура, все дела… Тогда она говорила, что все остоебенило, что она изголодалась по свободному сексу без реверансов и словоерсов, трахай меня крепче, мой любимый зверь… Эх, молодость…

А хорошо все же, что Мюллер ни черта тогда не понял. Если бы понял, не женился бы, и пошла бы его молитва сатирам под хвост. Мюллер не забывал, что Лайму ему подослал Птааг, а обстоятельства, при которых это случилось, как бы намекают: радуйся, чепушило, что вышло хоть так, а то жил бы как дурак до старости с Дунькой Кулаковой вместо жены. Если бы найти жену для Мюллера было легко, вряд ли Птааг замутил бы все это дело с ведьмами-растаманками.

Очень странно, что Мюллер узнал о раставедьмах только после того, как помолился Птаагу и встретил Лайму на улице. Позже Мюллер наводил справки, ведьмы появились в столице за год до того момента, и в их больнице каких-то ведьм не раз освидетельствовали, просто Мюллер об этом почему-то не знал. А когда он спрашивал, почему он этого не знал, все удивлялись и говорили, что у него башка из дерева. Мюллер тоже улыбался, дескать, оценил шутку, а сам думал, что верно одно из двух: либо у него башка реально из дерева, либо Птааг, когда отвечал на его молитву, изменил не только настоящее, но и прошлое, притом очень аккуратно изменио, чтобы не испортить настоящее ни в какой малости, чтобы даже очень внимательный наблюдатель не пропалил вмешательство Птаага в законы природы. Хотя кому может понадобиться палить светлого бога? И кого может бояться светлый бог? Впрочем, богов много…

Иногда Мюллеру казалось, что можно поставить специальный опыт, чтобы узнать, вмешивается ли Птааг в прошлое. Взять, например, ящик, посадить внутрь кота и положить рядом какую-нибудь волшебную хреновину, которая с некоторой вероятностью сработает и тогда кот помрет. И если такой ящик закрыть и не подглядывать, то получится, что кот с одной стороны жив, а с другой мертв, и если бы можно было выразить это двуединство какой-нибудь математикой… Или по-другому — взять очень маленький шарик, чтобы любое внешнее воздействие, пусть даже столкновение с одним-единственным кусочком света, стало бы для него существенным… Нет, ерунда все это. Как оно может помочь узнать о подвижности прошлого? Без вмешательства Птаага такой опыт не поставить, а если вмешательство неизбежно, то проще самого Птаага спросить, чем провоцировать черт знает на что. А еще лучше не спрашивать. А то спросишь, жив ли кот, а Птааг вспомнит, что включить ту самую волшебную хреновину… но тогда время смерти будет видно по степени разложения… но если довести труп до разложения, все будет ясно по одному запаху, так что открывать ящик будет не нужно, и опыт не получится… да ну ее к чертям, эту мозгодрочку!

Раньше, когда Лайма была девочкой, Мюллеру казалось, что она думает и чувствует в точности так же, как он сам, только с поправкой на женский пол. Мюллер не понимал, что сам был в то время мальчиком-подростком, а мальчики-подростки видят то, что хотят видеть, а чего видеть не хотят, того не видят. Он знал, что Лайма любит танцевать, но не придавал этому значения, дескать, все бабы дуры, а какая конкретно баба какая конкретно дура — не суть важно. И когда все подруги в одночасье бросили Лайму, перестали с ней дружить, а при случайных встречах шарахались как от чумной, Мюллер тоже не придавал этому значения.

— Да пошли они к Рьяку в жопу! — отвечал Мюллер на все жалобы жены. — Давай лучше я тебя еще раз полюблю.

И он любил ее еще раз, и она забывала все свои печали. Потом вспоминала снова, но Мюллер опять любил ее, и она опять забывала. Как-то раз Мюллер сидел в кабаке с господином Ионом и одним заезжим знахарем, так тот знахарь говорил, что есть такая философия, будто у влюбленных в сердце вырабатывается что-то вроде маковой настойки, и оттого они все время будто пьяные, а потом, когда любовь проходит, это похоже на похмелье. Мюллер тогда решил, что чувак гонит, а потом вернулся к Лайме, они перепихнулись, и он понял, что только что был как похмельный, а теперь стал как опохмеленный, и рассказал Лайме про эту философию, но она ничего не поняла и обиделась, и пришлось ее снова трахать, чтобы не обижалась. Ах, какое было время…

Мюллер подозревал, что сексуальные проблемы в юности были не только у него, но и у Лаймы, иначе непонятно, почему она так быстро к нему привязалась, и почему у них в постели все так хорошо. Неужели Птааг это тоже подстроил? Но разве под силу обычному среднему богу сделать, чтобы женщина кончала от каждого сношения, и часто не один раз? Хотя он мог с Венерой договориться…

Медовый месяц Мюллера и Лаймы длился полтора года. В середине этого срока Лайма сказала, что беременна, Мюллер сразу предложил ей пожениться, а потом понял, что именно только что предложил, и разволновался, стал говорить, мол, если ты думаешь, что это только для графского титула… Лайма заткнула ему пасть поцелуем, они перепихнулись, и она сказала, что он дурачок, если думает, что ей жалко для него виконт-консортского титула, ей для него теперь ничего не жалко, для такого любимого, а он не дал ей договорить, снова заткнул ее поцелуем, и они еще раз попытались перепихнуться, но не вышло, желание Мюллера, как оказалось, превышает возможности, и как ему только в голову пришло три раза подряд без отдыха… Молодость…

Они поженились в конце весны, сразу после годовщины успения Митры. Свадьба была скромная, друзей собралось всего человек десять, потому что Мюллер не мог пригласить коллег из больницы, они ведь не знают, что он дворянин, и тем более не должны знать, что теперь он не просто дворянин, а виконт-консорт, а его нерожденный сын (он тогда думал, что Лайма ждет сына) станет полноправным графом. А Лайма пригласила добрую сотню друзей и подруг, но почти все отказались под благовидными предлогами, она расстроилась, она не думала, что ее друзья и подруги теперь почти все бывшие, а потом перестала плакать и сказала, что ей на все наплевать, и если бы она была мужчиной, она бы этих уродов и уродиц кое на чем повертела. Мюллер посмеялся, они поцеловались и больше не расстраивались, наверное, прав был тот заезжий знахарь насчет естественных наркотиков, по-другому не объяснить, как они себя чувствовали и вели той весной.

Беременность Лаймы протекала легко, до самого конца не было никаких затруднений, молодожены трахались как кролики, без малого каждый день, и все не могли насытиться. Оказалось, что живот мешает не так сильно, как принято считать, и вышло так, что в последний раз перед родами они перепихнулись, когда роды уже начались, просто Лайма была неопытна и подумала, что вчера съела что-то не то, не поняла, что это первые схватки, еще очень слабые. Повитуха, когда стала осматривать роженицу, вляпалась, возмутилась, стала ругаться, а потом развеселилась, сказала, мол, дай боги каждому такую любовь, как у вас двоих, а потом Лайма начала вопить, и стало не до добрых пожеланий.

Рожала Лайма тяжело. Головка ребенка никак не желала выходить, повитуха бормотала про узкий таз и что мужу не следует тут быть, это типа таинство, а Мюллер обругал ее, оттолкнул, посмотрел сам и увидел, что ребенок почти вышел, надо только одну кожную складку перерезать. Сходил на двор, взял садовые ножницы, помыл в бочке, все равно грязные, но другого инструмента нет, так что окунуть в зеленое вино и помогайте, боги. Повитухе кулак под ребра, жене устное «заткнись», клац ножницами, и вот она, дочка, принимайте и обмывайте, а кто плохое подумает, тому типун на язык. А крови-то как мало! Знал бы, что будет так мало — не колебался бы. Теперь зашить рану, нет-нет, иди, тетка, к чертям, сам разберусь, а откуда разумею — не твое собачье дело, откуда надо, оттуда и разумею. Вот и все, поздравляю с дочкой, милая.

Девочка росла не по дням, а по часам, не болела ничем серьезным и даже неизбежные младенческие колики прошли у нее незаметно. А вот Лайма с каждой неделей становилась чуть-чуть грустнее. Мюллер не понимал, в чем дело, расстраивался, думал, дело в нем, только потом сообразил, что те самые естественные наркотики понемногу перестали их связывать, что они с Лаймой снова начали становиться нормальными людьми. Лайма стала замечать, что Мюллер по ее понятиям неряшлив, а Мюллер стал замечать, что Лайма по его понятиям мелочна и сварлива. Это их почти не напрягало, не мешало жить, но оно было, раньше Мюллер с Лаймой не замечали, что оно есть, а теперь замечали. Мюллер принял изменения спокойно, он ведь знал, что изменилось только субъективное мировосприятие, а Лайма не смогла понять этого, сколько Мюллер ни объяснял. Она кивала с умным видом, говорила «да-да», но ничего в своем поведении не меняла.

Лайма решила не подбирать дочери кормилицу, а кормить сама, это как раз вошло в моду. Обычно кормящие матери бесплодны, но бывают исключения, Лайма стала одним из них. У Анжелы начали резаться зубки, когда ее мама поняла, что снова беременна. Обалдела, даже немного поплакала, Мюллер ее кое-как успокоил, но не сразу и не просто, они тогда как раз узнали, что рудник ушел побочным наследникам, Лайма кричала на Мюллера, дескать, прохлопал ушами, дурачок, и наотрез отказывалась слушать, что он не при делах, он тогда ей был не муж, он вообще был никто, и в делах по наследству не участвовал никаким боком. Но Лайма не хотела его слушать, и они впервые по-настоящему поругались, со слезами и криками, но пока без рукоприкладства.

Рукоприкладство пришло, когда Анжеле исполнилось три года, а Жан начинал понемногу ходить в своем загончике с мягким полом. Ничего особенного тогда не происходило, но много разных мелочей сошлись одна к одной, и Мюллер с Лаймой как-то незаметно пересрались из-за какой-то ерунды, и она сказала что-то совсем беспредельно обидное, что-то вроде того, что он не мужик, а баба с яйцами, какую в нижнем городе показывали на ярмарке, а Мюллер почему-то обиделся, да и влепил жене ладонью по жопе, как детей шлепают, но сильнее, а она ему в морду, а он ее тоже… Потом ничего, помирились, но осадок остался.

Когда их семейная жизнь только начиналась, Мюллеру иногда казалось, что он попал в хорошую добрую сказку, не про ведьм и упырей, а про принцесс и любовь, где все чинно и благородно, как в наркоманских грезах. Но прошло время, и сказочное очарование истрепалось, как вымпел на ветру, и вот-вот развеется совсем, как дым от костра. Спасибо, Птааг, и на том, что было, но все же… А не пора ли, кстати, помолиться в очередной раз? Пять лет прошло… Пять лет… Гм…

В этот момент Мюллер впервые заметил, что величина пять лет имеет в его жизни особое значение. Каждые пять лет происходит что-то такое, что радикально ставит все с головы на ноги или с ног на голову, с какой стороны посмотреть. В последний раз это была ночь длинных ножей, любовь и женитьба. Десять лет назад… он почти забыл ту дурацкую историю с Кимом и наркотиками… интересно, как и где сейчас Ким… да неважно… Пятнадцать лет назад Птааг впервые явился во плоти, двадцать лет назад впервые ответил на молитву… А может, лучше не молиться больше никогда? Но есть ли у него свобода не молиться, не предопределено ли свыше, что каждые пять лет Мюллер молится, а Птааг отвечает и поворачивает мир всякий раз новой стороной, чтобы Мюллер… а что Мюллер? Зачем оно ему? Нет ответа. Сколько ни спрашивал он Птаага о смысле жизни, тот ни разу ничего не сказал по существу, только одно твердит: узнаешь в свое время, а когда оно придет, это время — не твое дело… Помнится, ведьмы-растаманки говорили, что стоять миру осталось пятнадцать лет, и пять из них уже прошло…

Наверное, молиться все же не стоит. Когда умерла вторая дочка, он не молился, хотя тогда стоило, но он тупо забыл, а вспомнил намного позже, а всерьез задумался над этим только сейчас… Странно, кстати, последние пять лет получились какие-то смазанные, будто он их не прожил, а прочитал или прослушал краткую сводку, как в театре, когда в начале действия выходит перед занавесом герольд и начинает вещать, типа, со времени прошлого действия прошло столько-то лет, случились такие-то события, а теперь происходит то-то и то-то, а дальнейшее, почтенная публика, извольте наблюдать воочию. Нет, когда Мюллер напрягает память, все вспоминается, но были ли эти воспоминания в мозге за мгновение до того? Если бы можно было придумать какой-нибудь эксперимент, чтобы бы точно определить… Или эликсир какой-нибудь, чтобы избавить разум и душу от бесплодных мыслей… А в самом деле, если есть эликсиры от телесных болезней, почему бы не быть эликсиру от безумия или ипохондрии? Принял пару капель, стал душевно здоровым, принял еще пару капель, перестал быть мудаком… боги, какая чушь в голову лезет…

— Да пошло оно к чертям! — воскликнул Мюллер. И быстро, пока не передумал, выпалил: — Птааг! На тебя уповаю, сделай мне хорошо, будь добр!

Птааг отозвался немедленно.

— Ну вот, наконец-то, — сказал он, и Мюллеру почудилось облегчение в божьем гласе. — А я уж боялся, не решишься, пришлось бы все заново переделывать…

— Что переделывать? — заинтересовался Мюллер.

Но Птааг не ответил.

Мюллер подумал и решил, что предыдущие божьи слова ему примерещились.

2

По улице Роксфордской Обороны шла смуглая пожилая женщина. Не старуха, просто пожилая женщина, с сединой в волосах, но не согбенная и не больная, нормальная такая тетенька в летах с прямой спиной и твердой походкой. И не черножопая ни в коей мере, просто смуглая, дед, наверное, был из степняков или бабка.

Смуглая женщина была одета в чистое и незаношенное, но скромное коричневое платье, почти без украшений, только вдоль выточек и по краю подола был вышит орнамент из абстрактных узоров. Если бы ученый-этнограф пригляделся к нему повнимательнее, то удивился бы, потому что обычно такие орнаменты позволяют определить нацию и племя с первого взгляда, а иногда даже и род определить, но на этом конкретном платье орнамент не соответствовал никакой конкретной нации, а был как бы взят от всех наций понемногу.

Ученых-этнографов в описываемое время было в Палеополисе двое, и ни один из них никогда не ходил по улице Роксфордской Обороны. А тем людям, что по ней ходили, было все равно, что где у кого вышито. Им почти все было все равно. Только один хитроглазый мальчишка заинтересовался смуглой женщиной, потому что решил, что в холщовой сумке у нее спрятано что-то ценное, и шел за женщиной два квартала, и когда она свернула в подворотню, он тоже пошел за ней, а когда она вышла, он вместе с ней не вышел. На следующее утро его нашли мертвым, и на его теле не было никаких отметин, свидетельствующих о насилии. Был бы на его месте старик, решили бы, что случился разрыв сердца, а с мальчиком в таких случаях без провидца не поймешь, отчего помер, но провидца звать не стали, потому что мать у пацана была шлюха и пьяница, а отец вообще неизвестно кто. Хорошо, на похороны тратиться не пришлось, есть в ближайшей больничке один знахарь, Мюллером зовут, он покойников бесплатно принимает для опытов. Берет особый нож, режет мертвецу брюхо и смотрит, какая там внутри требуха как устроена. А что видит, о том пишет в особую бумагу, которую потом сжигает, а дым от нее спускается в преисподнюю к темным богам, они его глотают и вместе с ним глотают души людей, о которых написано в бумаге. Поэтому к Мюллеру свозят только самых галимых мертвяков, чьих душ никому не жалко.

Смуглая женщина ничего не знала об этой стороне жизни Мюллера. Но если бы узнала, не сильно бы удивилась. Мюллер — такой человек, что ждать от него можно чего угодно, и удивляться тут нечему.

У калитки дворца Патиритилап женщина остановилась, задрала голову и оглядела здание. Раб-привратник, вскладчину купленный тремя арендаторами, спросил ее:

— Вы к кому, почтенная?

— К графине, — ответила женщина.

— А, — буркнул раб и потерял к посетительнице всякий интерес.

Женщина прошла в калитку, остановилась, хотела спросить дорогу у раба, но тот так старательно не замечал гостью, что она пошла дальше, ничего не спросив. Ноги принесли ее в общество трезвости, там ей вручили значок в виде разбитой амфоры, и объяснили, куда идти. Женщина пошла, куда сказано, и через минуту стучалась в двери жилых покоев графской четы. Она ждала, что дверь откроет рабыня-горничная, но дверь открыла сама хозяйка.

— Здравствуй, Лайма, — поприветствовала ее смуглая женщина. — Я Агата.

— Ой, — сказала Лайма и попыталась сползти по косяку на пол, но Агата удержала ее. Несильно хлестнула по щеке, потом по другой, подготовила заклинание, но пускать в ход не стала — Лайма очухалась сама.

— Вы раньше были другая, — сказала Лайма. — Черно… гм…

— Черножопая, — подсказала Агата. — И еще старше.

— Магия? — спросила Лайма.

— Нет, — ответила Агата с саркастической улыбкой. — Философия.

— Да ну! — изумилась Лайма.

— Ты мне не нукай! — рявкнула Агата. — И глупых вопросов не задавай! Магия, конечно, что же еще! У тебя с головой все в порядке?

Лайма не сразу ответила на последний вопрос. Сначала попыталась изобразить, что он был как бы риторический и ответа не требует, но Агата так пристально смотрела ей прямо в глаза, что ответить пришлось.

— Да, с головой хорошо, — сказала Лайма. — А что?

— Плохо выглядишь, — заявила Агата. — Разожралась поперек себя шире, морда опухшая… Бухаешь?

— Да куда там бухаешь… — неискренне улыбнулась Лайма и неопределенно мотнула головой.

Под суровым взглядом Агаты улыбка Лаймы потускнела и растворилась без следа.

— Мама, кто пришел? — послышалось из внутренних комнат.

И одновременно Агата спросила:

— Так и будешь держать меня на пороге?

— Заткнись! — крикнула Лайма. И добавила, слегка смутившись: — Это не вам, госпожа Агата, это дочке. Анжи ее кличут. Проходите, пожалуйста, госпожа.

— Еще бы ты мне такое сказала, — хмыкнула Агата и вошла внутрь.

Они прошли на кухню. Лайма заварила чай, из внутренних комнат прибежала девочка Анжи, гостья улыбнулась ей ласково, и они стали болтать о той ерунде, о какой взрослые обычно болтают с малознакомыми детьми. Слава темным богам, госпожа Агата повеселела, не впала в гнев. Но зачем она пристает к девочке?

— Анжи, иди поиграй, — строго сказала Лайма. — Маме надо поговорить с тетей.

Девочка ушла. Лайма повернулась к Агате и спросила:

— Что вам нужно от моей дочери?

— Ничего, — ответила Агата и добродушно улыбнулась. — Темным богам тоже нет дела до твоей дочери. Омен дома?

Когда Агата назвала это имя, Лайму перекосило, будто случайно съела пригоршню незрелого крыжовника. Агата рассмеялась, Лайма опустила глаза.

— Нет его дома, — сказала она. — Работает.

— Работает? — переспросила Агата. — А на кой? Мне казалось, старый граф обеспечил тебя на всю жизнь. Неужели успела просрать? Что, правда? За так мало лет?

Лайма вздохнула и ничего не ответила.

— Когда он придет? — спросила Агата.

Лайма наморщила лоб, посмотрела за окно, но день был пасмурный, и определить время по солнцу не представлялось возможным.

— Скоро, наверное, — неопределенно сказала Лайма.

— Тогда готовь ужин, — распорядилась Агата. — Когда муж приходит домой, на столе должен ждать ужин.

— Угу, — кивнула Лайма. — А вы… зачем пришли?

Агата нахмурилась и сказала:

— Не тебе требовать у меня отчета. Но в виде исключения отвечу. Я пришла поговорить с твоим мужем.

— О чем? — спросила Лайма.

Складка между бровями Агаты стала еще чуть-чуть глубже.

— Не тебе требовать у меня отчета, — повторила она. — Но я отвечу еще раз. Мы поговорим о философии.

— О философии? — переспросила Лайма. — А зачем?

Агата вздохнула и начала говорить:

— И в третий раз повторяю тебе, дуре…

— Да-да, я поняла, не мне требовать отчета, я поняла. — перебила ее Лайма. — Но вы пришли в мой дом, и я должна знать…

— Ты ничего не должна! — перебила ее Агата. — Ты жалкая ведьма третьего уровня, ничтожная рядовая служанка! Тебя за язык не тянули приносить клятвы темным богам! А раз поклялась добровольно — будь любезна, исполняй!

— Я думала, это игра, — сказала Лайма.

— Баран тоже думал, пока не зарезали, — сказала Агата.

Хлопнула входная дверь. Из прихожей послышалось:

— Лайма, я дома!

Из внутренних комнат завопил звонкий детский голосок:

— Папа, папа! Мама, папа пришел!

— Для него я твоя старая подруга, — сказала Агата. — В разговор не лезь. Поняла?

Лайма набычилась и ничего не ответила.

— Да, я в курсе, твой дом, твои правила и все прочее, — сказала Агата. — Но я многого не прошу, хотя могу, причем не только просить, но и требовать.

Агата распустила застежку сумки и показала конец волшебной палочки. Лайма нервно сглотнула и промычала нечто невнятное.

— Вот и ладненько, — кивнула Агата. — А теперь представь меня мужу.

— Привет, — сказала Лайма мужу, который как раз вошел в кухню. — Это леди Агата, моя давняя… гм… знакомая.

— Здравствуйте, леди Агата, — сказал Мюллер и поцеловал ей смуглое запястье. — Вы растаманка?

Агата вздрогнула от неожиданности. Мюллер улыбнулся и сказал:

— Вижу, угадал.

— Как? — спросила Агата.

— Запах тела, — объяснил Мюллер. — У черножопых он другой. Внешность вы изменили, а запах оставили. И еще мне показалось, что вы старше, чем кажетесь.

— Это не имеет значения, — заявила Агата.

Не успел разговор начаться, а она уже впала в растерянность, это ее напугало.

— Смотря что вы имеете в виду, — сказал Мюллер. — Если возраст — то действительно, а религиозная принадлежность как раз имеет значение, очень даже большое. Если честно, меня удивил ваш визит, сегодня я ждал чего-то другого.

— А чего вы ждали? — спросила Агата. — И почему вы ждали чего-то именно сегодня?

Мюллер улыбнулся и ответил:

— Я с утра молился Птаагу. Он обещал, что поможет. А Птааг — бог светлый, так что я ждал чего-то более… гм… другого.

— Так прямо и сказал, что поможет? — настороженно спросила Лайма. — Ты его голос ушами слышал или только в голове?

— Ушами, — ответил Мюллер. — Не бойся, милая, я не сошел с ума.

— А ты часто слышишь голоса богов? — спросила Лайма.

— Каждые пять лет, — ответил Мюллер.

— Это не страшно, — сказала Лайма.

— Как сказать, — заметила Агата. — Рьяк мне кое-что говорил про тебя, а теперь выходит, что Птааг решит поддержать его против братства людей…

— Против чего? — удивленно переспросил Мюллер.

— Против братства людей, — повторила Агата. — Только не делай вид, что ничего не знаешь об этом.

Мюллер недоуменно посмотрел на Агату, затем на Лайму и снова на Агату.

— Я ничего об этом не знаю, — сказал Мюллер. — Агата, расскажи, пожалуйста.

Агата нахмурилась. Лайма ткнула мужа в бок и прошипела:

— Обращайся почтительно, а то…

— В муху превратит? — поинтересовался Мюллер.

— Не паясничай, — сказала Агата. — Ты не можешь ничего не знать о братстве людей. Свобода, равенство, отмена сословных различий… Что, совсем-совсем не слышал? Не может быть!

— Ты лучше скажи, какая мне польза от вашего братства, — потребовал Мюллер.

— Польза? — переспросила Агата. — А причем тут польза? Думаешь, весь мир вращается вокруг твоей пользы? Лайма, он у тебя точно не сумасшедший?

— Зубы мне не заговаривай, — сказал Мюллер. — Сначала объясни, какая польза, а потом…

— Да самая прямая! — воскликнула Агата. — Глупо говорить об этом впрямую, но раз ты настаиваешь… Я заметила, вы с Лаймой почти всю жилплощадь в аренду сдаете, вы уже разорились или пока еще нет?

Лайма нечленораздельно крякнула. Мюллер тоже крякнул и сказал:

— Типун тебе на язык, ведьма.

Лайма попыталась еще раз ткнуть его в бок, но он парировал локтем. Агата сделала вид, что ничего не заметила.

— Да пусть даже не разорились, — сказала она. — По-любому, богатством ваша семья не обременена, да и счастливыми вы не кажетесь. Значит, должны быть за революцию.

— За что должны быть? — переспросил Мюллер.

— За революцию, — повторила Агата. — Потому вы обездоленные. Нынче все обедневшие дворяне стали обездоленными, раньше привыкли возвышаться и властвовать, а теперь власть не у того, у кого меч длиннее, а у того, у кого кошелек толще. А надо, чтобы власти не стало никакой, чтобы все были друг другу равны, как братья и сестры в доброй семье.

— Удивительно, — сказал Мюллер. — Ты подозреваешь в сумасшествии меня, а у самой в башке творится черт знает что! С каких пор люди равны? Человек человеку не друг, а волк!

— Разве это хорошо? — спросила Агата. — Разве ты не хочешь жить в мире, где каждый встречный — друг? Где можно выйти в город без кинжала и вернуться к ужину живым? Где собственность на средства производства принадлежит всем вместе и никому в отдельности?

Мюллеру показалось, что он неправильно расслышал.

— Чего-чего? — переспросил он. — Собственность на какие средства?

На этот вопрос неожиданно ответила Лайма.

— Это самая главная фишка в их проповедях, — сказала она. — Ты шутишь, это невозможно не знать! На каждом углу об этом больают!

Мюллер негодующе фыркнул и сказал:

— Не знаю, о чем болтают на каждом углу, а у нас в больнице…

И понял, что попалился.

— В больнице? — переспросила Агата. — В какой больнице? Погоди…

Она демонически рассмеялась.

— Зря смеетесь, — сказала Лайма. — Там все не так было, там не…

Голос Лаймы оборвался на полуслове. Мюллер посмотрел на нее и увидел, что рот Лаймы замер в полуоткрытом положении, глаза остекленели, жестикулирующие руки тоже замерли…

— Здравствуй еще раз, — донеслось из-за спины.

Мюллер обернулся и увидел две вещи. Во-первых, Агата замерла точно так же, как Лайма. А второй вещью был Птааг, если, конечно, можно назвать вещью светлого бога.

— Я остановил время, — сообщил светлый бог. — Надо поговорить без помех.

— Давай поговорим, — согласился Мюллер. — А о чем?

— О будущем, — сказал Птааг. — Во-первых, о твоем личном, а во-вторых, о будущем всей вселенной. Ты уже понял, как они связаны?

— Я Омен? — ответил Мюллер вопросом на вопрос.

— Это зависит только от тебя, — сказал Птааг. — Если оно вообще зависит от чего-нибудь.

— Ты о чем? — спросил Мюллер. — Ты прости, но я реально не понимаю. Хочешь намекнуть, что мои решения меняют мир? А разве не боги меняют мир, разве ты сам не делаешь это прямо сейчас?

— Я только инструмент, — сказал Птааг. — И моя работа начинается с твоего желания. Если бы ты сегодня утром не помолился, сейчас ты не встретил бы Агату, и в империи не назревало бы никакой революции.

— Кстати, насчет революции, — сказал Мюллер. — Не находишь, что это некрасиво? Слишком неправдоподобно, раньше ты устраивал свои дела изящнее.

— Да ладно, сойдет, — отмахнулся Птааг. — Ты человек ученый, рассеянный, имеешь право многое не замечать. Никто ничего всерьез не заподозрил, а от твоих собственных подозрений избавиться по-любому невозмоэно, ты ведь центральный субъект, но ты подошел к метаморфозе на три четверти, так что не бери в голову.

— Кто я? — переспросил Мюллер. — Какой еще субъект? К какой метаморфозн я подошел и что это за три четверти?

Птааг ничего не ответил, только пренебрежительно потряс головой, дескать, не стоит внимания, ерунда.

— Что все это значит?! — не унимался Мюллер. — Если у меня есть необычные способности, я должен о них знать! Я действительно Омен Разрушитель?

— Пока не определено, — ответил Птааг. Помолчал и добавил: — Но вполне вероятно.

— Какого черта? — возмутился Мюллер. — Я не хочу разрушать мир! Он мне нравится, я его… гм… люблю… Ты зачем мне сейчас явился?

— Так положено, — ответил Птааг. — У богов тоже есть правила. Когда субъект готов подняться на повышенный уровень бытия, ему задают вопрос.

Он сделал многозначительную паузу, дескать, догадайся, чего от тебя ждут, и вставь правильную реплику. Мюллер догадался и вставил правильную реплику.

— Какой вопрос? — спросил он.

Птааг одобрительно кивнул и стал отвечать:

— Вопрос в том, готов ли субъект подняться на повышенный уровень бытия по собственной воле. Формулировать его можно по-разному, иногда субъекту вручают два артефакта, иногда вопрос инкапсулируют в гадание или какой-нибудь другой ритуал. Но твоя вселенная проста, как три гроша, здесь положено спрашивать голосом прямо в лоб.

Мюллер нервно хихикнул и сказал:

— Хорошо, что голосом, а не чем еще.

— Ну так как? — спросил Птааг. — Ты готов подняться на повышенный уровень по собственной воле?

— А что мне с этого будет? — спросил в ответ Мюллер.

— Гм, — сказал Птааг. Помолчал и добавил: — Не знаю, как тебе объяснить, чтобы ты понял. Разве что самыми общими словами. Если коротко, ты станешь жить более полной жизнью. Как-то так.

— Как бог? — спросил Мюллер.

— Нет, — покачал головой Птааг. — Боги — это общесистемный уровень бытия, туда снизу попасть никак нельзя, там надо изначально возникнуть. Если только не… но это неважно.

— Да ладно тебе тень на плетень наводить, — сказал Мюллер. — Я уже догадался, что есть какая-то прореха в ткани бытия, через которую можно… погоди… Омен Разрушитель — это оно?

— Не исключено, — кивнул Птааг. — Каждый субъект повышенного уровня чуть-чуть снижает стабильность вселенной, в которой он завелся. А если он начинает действовать безответственно, то может и ядро рухнуть. Но я полагаю, ты избежишь этого соблазна.

— Погоди, — сказал Мюллер. — До меня только сейчас дошло. Существуют другие миры, кроме того, в котором мы живем? Я могу выбраться наружу?

— Можешь, — кивнул Птааг. — И выберешься в конце концов, если не обрушишь ядро до того времени. А я не выберусь, потому что привязан к своей вселенной до конца времен. Если только… нет, это невероятно… да и не нужно…

— Хорошо, пусть не нужно, — перебил его Мюллер. — Если я выберусь за пределы бытия, что я там увижу?

— Как что? — удивился Птааг. — Другое бытие, конечно. А что ты ожидаешь там увидеть?

— Откуда мне знать? — пожал плечами Мюллер. — О множественности миров ты мне рассказал только что, откуда мне знать, как оно устроено? Говоришь, типа, другое бытие, а какое оно из себя? Стоит мне рваться прочь от этого мира или лучше, наоборот, держаться за него потому что лучше не будет? И что случится с моей вселенной, когда я выберусь наружу?

— Как устроено другое бытие, мне неведомо, — сказал Птааг. — Стоит ли тебе к нему стремиться — решать тебе. А что станет с вселенной без тебя — очевидно. Она схлопнется.

— Схлопнется? — переспросил Мюллер.

— Схлопнется, — подтвердил Птааг. — Коллапсирует. Ляжет в архив. Перестанет быть. Сам подумай, зачем ей быть без тебя?

— Не понял, — сказал Мюллер. — Ты во мне манию величия воспитываешь? Намекаешь, что я — единственная причина существования мира?

— Ты слишком упрощаешь, — покачал головой Птааг. — Но с поправкой на рамки твоего разумения… да, твой ответ можно признать верным.

— Тогда почему вокруг столько говна? — спросил Мюллер. — И почему я не супергерой с суперспособностями, а обыкновенный нытик? Почему мне выпало нищее детство? Почему в моей судьбе так много бреда и дурацких совпадений?

— Люди находят наивысшее удовольствие в росте и развитии, — ответил Птааг. — Какой интерес родиться супергероем? Только восставший из грязи по-настоящему ценит чистоту.

— Какую, твою мать, чистоту?! — возмутился Мюллер. Обвел рукой застывшую картинку вокруг себя и закричал в гневе: — Вот это говно — чистота? Все эти ведьмы, братства, революция, кто всю эту дрянь вообще придумал?!

— Создатель, — ответил Птааг. — Творец. Бог богов. А что?

Мюллер выругался, сплюнул на пол и растер тапочком, как делал в нищем портовом детстве. Он вспомнил, как господин Ион рассказывал, что у людей, испытавших сильное душевное потрясение, или у тех, у кого начало проявляться безумие, часто восстанавливаются забытые детские привычки. А может, сумасшествие уже развилось в полной мере? Может, вокруг не огромный мир, а маленькая лечебница для душевнобольных или вообще притон для потребителей дурмана? Или, может, в том другом бытии, о котором говорил Птааг, для балдежа пользуют не дурман, а… ну, скажем, волшебный артефакт наподобие палочки, втыкаешь ее, например, в задний проход, и пока она там торчит — испытываешь приключение. А чтобы было интереснее, можно разбить приключение на короткие эпизоды, скажем по одному дню каждый, между ними изобразить большие интервалы, по несколько лет, заполнять их ложной, выдуманной памятью…

Его мысли прервал Птааг.

— Ну так как? — спросил бог. — Что ответишь?

Мюллер не сразу понял, о чем тот спрашивает.

— В смысле ответишь? — переспросил он. И сразу вспомнил: — Ах, да, повышенный уровень. А что я должен ответить?

— Да или нет, — сказал Птааг.

— Да насрать, — сказал Мюллер.

— Значит, да, — сказала Птааг и исчез.

Рот Лаймы зашевелился и она продолжила рассказывать Агате, как пережила длинных ножей. Но Мюллер ее не слушал.

3

Том Заяц шел по вечернему городу. Впервые за целый год он шел по улице пешком, не ехал верхом или в паланкине, а топал на своих двоих по грязи, как последний простолюдин. Он раскраснелся и дышал с натугой, знал бы, что тело настолько отвыкло от нагрузок — наплевал бы на безопасность, сел бы на лошадь… хотя нет, не сел бы. Он всегда высоко ценил свою жизнь. Пять лет назад, когда столицу наводнили черножопые растаманки, он на какое-то время подумал, что все, пришел конец его беспутной жизни, но нет, обошлось, ночь длинных ножей прошла без сучка, без задоринки, город отразил налет темных богов, а сам Том так поднялся в иерархии придворных чиновников, что до сих пор самому не верится. Тайным советник императора по особым поручениям — это не хухры-мухры.

Тогда Том решил, что жизнь удалась, все, чего можно достигнуть, уже достигнуто, можно расслабиться и почить на лаврах. Но он был неправ, почивать на лаврах никогда нельзя. Жрецы не зря наперебой талдычат в мотивационных проповедях для нижних чинов: с привилегиями приходит ответственность, кому больше дается, с того больше спрашивается, никогда не теряйте бдительности, сучьи дети. И это правильно, а Том, сучий сын, потерял бдительность, расслабился и теперь вот-вот огребет по полной программе.

В поперечном переулке мелькнула тень, Том сунул руку под плащ, обхватил рукоять шпаги вспотевшими пальцами… Нет, померещилось. То ли на дереве ветка качнулась, то ли в окне лампой мигнуло, Дожить бы до утра…

Когда новая напасть только-только коснулась империи, Том счел братство людей очередной унылой сектой, не такой опасной, как ведьмы-растаманки, а обычной, одной из тысяч неотличимых одна от другой и в целом безобидных. Все сектанты проповедуют равенствр и братство, разница только в том, что у одних оно братство достигается в раю по итогам страшного суда, а у других — во вселенском разуме на выходе из цепочки перерождений. И когда Том узнал, что братья-революционеры говорят о равенстве и братстве не где-то там после смерти, а здесь и сейчас, он рассмеялся и воскликнул:

— Экие затейники!

Если бы он знал тогда, насколько они затейники… Был момент, когда революцию можно было придушить десятком агентов, но не заметили, не поняли, проморгали, и теперь о победе над заразой речь уже не идет, и улизнуть остался один последний шанс ускользнуть, очень маленький, надо признать…

Свистнула стрела, пробила полу плаща. Том выхватил пистолеты, по одному в каждую руку, взвел курки большими пальцами, выстрелил в темноту с правой руки вправо наобум, а с левой влево наобум. А сам побежал прямо к кирпичному забору, пока враги ошеломлены новомодным оружием, только бы не оказалось там наверху ни битого стекла, ни колючей проволоки, помогите, боги, молю вас, ко всем обращаюсь, к светлым, темным, любым…

Острого и колючего наверху нет, спасибо богам, помогли. Теперь прыг на другую сторону, в кусты бесшумно… нет, отставить! Раньше Том бесшумно в кусты хорошо умел, а теперь отпрыгался, засранец, жирный стал и неловкий, хруст стоит, как от медведя, да и дыхание такое, что как бы из-за стены не расслышали… нет, не расслышали, вроде, галдят, суетятся… слава богам, профессионалов не наслали, те бы не стали суетиться, тех Том вообще не заметил бы до последнего мига… повезло, что трезвый был, редкий случай в последнее время…

Руки трясутся, плохо. Как шпагу держать? Впрочем, убийц промелькнуло в отблеске пламени не меньше пяти, так что шпагу в руке можно не держать, найдут — убьют однозначно, и если хотя бы одного получится поцарапать, и то будет удача. А что это стучит, кстати? Сердце или зубы? Да наплевать…

А как безобидно все начиналось… Борьба за всеобщую трезвость, ликвидация безграмотности, чтобы рабы и свободные ремесленники были не как заморские дикие обезьяны, а чтобы стали чинными и благопристойными, и в личное время не вино бухали, а книжки читали, что в этом плохого? Том не верил, что из этого выйдет что-то путное, но прошение принял благосклонно, дескать, пусть попробуют, а мы посмеемся. А у них как поперло…

Он понял, что происходит что-то не то, когда братство людей начало громить таверны. Собирали шествие с хоругвями, входили в зал чинно и благопристойно, жрец призывал к покаянию, все честь по чести. Теперь-то все уже знают, к чему идет дело, теперь все кончается быстро и просто — публика кается, каждый получает на шею волшебную печать, и добро пожаловать в общество трезвости, отныне бухать можно только за особые заслуги, а то без головы останешься в момент, с боевой магией шутить можно только один раз. А если запишешься в братство людей — каждый седьмой вечер позволят остограммиться по командирскому благословению, если за прошедшую семидневку ничего не нарушил. Но это сейчас, а раньше такие битвы бывали, до полусотни покойников из одного трактира выгребали за вечер. А дворяне только смеялись, и Том им поддакивал. Дескать, заживем как в раю, будет кругом одна сплошная благопристойность…

О, дырка в заборе! Ну-ка, посмотрим, что там с другой стороны… Ой, как плохо, шлюхи! Угораздило же! Шлюхи — самые отчаянные и злые бойцы революции. Особенно те, кто подцепил заморскую сыпь, им терять нечего, кроме подкожных паразитов. Ничего не боятся, суки, настоящие фанатички, вдолбили себе в голову, что смерть ради равенства смывает все грехи, такое творят, что даже если во всех рассказах хотя бы десятая доля правдива… а пистолеты уже разряжены…

— Пойду проверю, чего там шебуршится, — прозвучало из-за забора.

Том отпрянул от дырки, и вовремя — в заборе скрипнуло, и целая секция выдвинулась, намереваясь ударить Тома в лоб. Он не сразу сообразил, что это калитка, он ее в темноте не заметил, а то, что показалось случайной дыркой, обернулось замочной скважиной.

А удачно получилось — никак не ждала сучья дочь встретить врага прямо за дверью. Остолбенела, как статуя Кали, и даже не вскрикнула, когда Том проткнул ей сердце, только зашипела еле слышко и осела на траву. Какой молодец, не разучился еще фехтовать, кто бы мог подумать…

— Ну кто на новенького? — радостно завопил Том.

На новенького прилетел камень из пращи, прямо в лоб. На этом последнее приключение Тома Зайца закончилось.

4

Если случайного путника после заката занесет в какой-нибудь благопристойный район Палеополиса, путник обязательно обратит внимание, что почти во всех окнах горит свет, а на улицах нет прохожих. В последние годы в империи распространилась мода ужинать поздно, при лучинах либо свечах, смотря по достатку обывателя. А что на улице нет прохожих — неудивительно, ведь какой дурак будет бродить снаружи, когда внутри еда стынет!

Но сегодня все не так. Та абстрактная революция, о которой говорили братья людей все последние годы, и о которой Мюллер ничего не знал до самого ее начала, эта самая революция свершилась. Братья людей вышли на улицы, вместе с ними вышли их друзья и приятели, затем вышли друзья приятелей и приятели друзей, толпа набрала критическую массу, и тогда в нее стали вливаться случайные прохожие и любопытствующие зеваки. А часа через три к толпе начали присоединяться наиболее трусливые подданные императора, которые боялись, что тем, кто не присоединился, придется потом объяснять, почем не присоединился. Этих подданных легко отличать от других — они особенно громко орут революционные лозунги, а глаза у них круглые от испуга. Казалось, весь город вышел на улицу, все стало наоборот — окна закрыты ставнями, темнотища, а народ бродит, галдит, все возбужденные… что-то будет…

Говорили, что сто тысяч братьев людей покинули верхний город и пошли на штурм цитадели, и из нижнего города еще сто тысяч тоже пошли на штурм цитадели. И в течение ночи они захватят императорский дворец и посадят на трон самого-самого старшего брата людей, и начнется новая династия. Либо, как вариант, никакой династии отныне не будет, кто-то говорил, что братья людей обещали переизбирать каждого императора каждые четыре года, даже если он ничем себя не запятнал, но в это верится с трудом. Проще поверить, что после революции реки потекут молоком, а урожайность зерновых удвоится.

Изнутри толпы казалось, что она управляема не более и не менее, чем, например, стая скворцов. Всякому образованному человеку известно, что любое большое скопление живых организмов управляется непосредственно божьей волей, и скворцы в большой стае с божьей помощью заклевывают ястреба, а быки в стаде запросто поднимают на рога матерого льва. Но сегодняшняя толпа управлялась не только богами. Если приглядеться к происходящему внимательно, можно заметить, что к некоторым бунтовщикам время от времени тихо и незаметно подходят другие бунтовщики, похожие на посыльных, передают какие-то вести, выслушивают распоряжения и растворяются в толпе так же тихо и незаметно, как явились из нее минуту назад. Это подозрительно — в Палеополисе каждая собака умеет отличать вельможу и чиновника от обычного подданного, и если какой-то оборванец начинает командовать, это привлекает внимание. Говорят, в древности император Харон любил выходить по ночам в простонародном платье, бродить по городу и узнавать, как идут дела, но однажды его случайно зарезали стражники, и с тех пор ни императоры, ни вельможи никогда больше так не делают, так что общественное положение каждого прохожего легко узнается по одежде. И еще в реальной жизни вельможа не бывает женщиной, а если вдруг все же бывает, как, например, ханша Мотоко, то такие женщины скромно не одеваются и тихим голосом не разговаривают. А такая скромная полуседая тетенька, как та, что отзывается на имя Агата, никак не может быть вождем революции, не бывает таких вождей.

Но на самом деле госпожа Агата все-таки входила в узкий круг вождей революции. Она не была главным ее предводителем, но и в числе последних тоже не была, так понял Мюллер из обрывков подслушанных разговоров Агаты с посыльными. А вон те воины и еще вон те тоже непохожи на случайные элементы толпы, держатся рядом как приклеенные… Выходит, доверяют Мюллеру, раз пустили внутрь охранного круга… за него Птааг, еще бы они не доверяли… хотя Агата упоминала Рьяка, а они с Птаагом извечные враги… впрочем, это люди говорят, что они враги, а какие реально у них дела между собой, ни один черт не разберет. Может, правы еретики-атеисты, когда говорят, что нет никаких богов, кроме тараканов в голове верующего?

Толпа помаленьку организовывалась. Какие-то люди передавали друг другу значки и хоругви с символикой братства людей, кто-то всучил Лайме большое красное знамя, та стала искать, кому бы его передать, никого не нашла и уронила в грязь, на нее зашикали, стали бросать грозные взгляды, Лайма виновато улыбнулась, дескать, случайно выронила, подобрала тряпку, обтерла собственным подолом и пошла дальше с приклеенной к губам неживой улыбкой.

— Больше так не делай, растерзают, — посоветовал ей Мюллер. — Они сегодня с ума все посходили.

— На, держи сам, раз такой умный, — огрызнулась Лайма и вручила знамя мужу.

Мюллер поднял его высоко над головой, стал размахивать и кричать:

— Ура, товарищи! Наше дело правое, мы победим!

Подошла Агата, спросила:

— Чего орешь?

— Хочется, — объяснил Мюллер. — Настроение такое, хочется поорать что-нибудь энергетическое.

— Какое еще энергетическое? — удивилась Агата. — При чем тут энергия? Энергия — простая физическая характеристика, мера способности к изменению бытия… а, я поняла. Да, красивая аналогия, мы здесь как бы энергией заряжены, как пороховой заряд перед тем, как взорваться.

— Куда мы идем? — спросила Лайма.

— На площадь, — ответила Агата. — Там в конце улицы площадь, не помню как называется…

— Птаага в челноке, — подсказал Мюллер. — Пошляк он и позер.

— Кто? — не поняла Лайма.

— Птааг, — сказал Мюллер. — Все важнейшие ориентиры называет своим именем, никак не может удержаться. Сначала храм, потом другой храм, теперь вот площадь…

— Какой храм? — удивилась Лайма. — Какой другой храм? Ты точно не бредишь?

— Неважно, — махнул рукой Мюллер. — Это давно было.

— Потом Ты расскажешь мне всю историю, — сказала Агата Мюллеру. — Полностью, до самой последней мелочи.

В словах Агаты не было вопросительных интонаций, она не спрашивала, а как бы сообщала о неизбежном будущем. Это не понравилось Мюллеру, сразу вспомнился классический детский вопрос: если сойдутся в драке Рьяк и Птааг, кто кого одолеет? Классический ответ утверждает, что все зависит от времени суток, но сейчас ночь! Впрочем, Мюллеру довелось слышать ересь, что светлые силы наиболее активны именно по ночам, потому что в светлое время, когда у них и так вся власть, повышенную активность проявлять незачем, а вот ночью как раз самое время вести борьбу с силами тьмы.

— Долой вертикаль власти! — закричали впереди. — Долой! До-лой вер-ти-каль! До-лой! Вся власть кагалам!

— Что такое кагалам? — спросил Мюллер.

Лайма попыталась в очередной раз ткнуть его локтем в бок, дескать, не притворяйся дурачком и не провоцируй. Мюллер привычно увернулся.

— Кагал — это что-то вроде военного совета, но в мирное время, — объяснила Агата. — У нас в братстве кагалы собирают каждый седьмой день, вначале обсуждают текущие дела, потом поведение членов…

— Чье-чье поведение? — переспросил Мюллер. — Мне послышалось или…

Лайма недовольно крякнула, дескать, когда же ты перестанешь играть со смертью, и ответила вместо Агаты:

— В братстве людей считают по членам. Свиней в хлеву считают по головам, крыс в ловушках по хвостам, а людей в братстве по членам.

— А женщин? — спросил Мюллер. — Их в братстве за людей не считают?

— Совсем наоборот! — воскликнула Лайма. — Женщины в братстве равноправны почти во всем! Есть член, нет члена — не важно! Это просто фигура речи, вот, например, если бесхвостый хомяк попадется в ловушку с крысами, его ведь тоже посчитают как хвост, верно?

— Да наплевать, — отмахнулся Мюллер. — Мне, если честно, все равно, я просто так болтаю, язык занять.

— Хочешь язык занять — в жопу засунь, — невежливо посоветовала Лайма.

Мюллер сделал вид, что не расслышал.

— Агата, а что будет на площади, когда мы придем? — спросил он.

— Встреча, — лаконично ответила Агата.

— Кого с кем? — не понял Мюллер.

Лайме снова пришлось придти на помощь своей бывшей госпоже.

— Встречами в братстве принято называют большие собрания, — объяснила Лайма. — Все собираются вокруг возвышения, туда поднимается докладчик и говорит что-то важное, а все слушают.

— А, понятно, — сказал Мюллер. — А кто сегодня докладчик? Ты?

— Докладчик сегодня ты, Мюллер, — сказала Агата.

Вначале Мюллеру показалось, что она шутит. Он пристально посмотрел на нее и спросил:

— С какого это?

— Рьяк приказал, — объяснила Агата.

— Прикольно, — сказал Мюллер. — А Рьяк не говорил, что именно хочет услышать?

Агата отрицательно помотала головой.

— Я и не рассчитывал, — сказал Мюллер. Помолчал немного и добавил: — Выходит, боги договорились. Хотелось бы знать, чего они хотят от меня…

— А ты разве не знаешь? — удивилась Агата. И обратилась к Лайме: — Ты ему не сказала?

— Насчет конца света? — уточнил Мюллер. — Сказала, по ее словам выходит, что я Омен Разрушитель. Но я непохож на Омена. Да был бы даже похож, какое мне дело до революции? Вы ребята грозные, но на орудие судного дня не тянете. При всем уважении.

— Не тебе и не мне решать, на что мы тянем, а на что нет, — заявила Агата. — Это божье дело.

— Да насрать, — сказал Мюллер. — Слушай, а все-таки, что я должен, по-твоему, сказать этим людям?

— Что хочешь, — сказала Агата и пожала плечами. — Рьяк не уточнял. Я поняла по контексту, ты сам поймешь, о чем говорить.

— Зашибись, — констатировал Мюллер. — Тогда я расскажу, что все беды оттого, что власть в руках феодалов, а философия как бы в загоне. А если власть будет в руках философов, а феодалы будут в загоне, то все станет зашибись, потому что…

— Заткнись, козлина! — не выдержала Лайма. — Не слушайте его, госпожа Агата, он сам не понимает, что несет!

— Твой муж вправе нести что угодно, — спокойно произнесла Агата. — И что бы он ни нес, никто не вправе вмешиваться. Даже я. Так сказал Рьяк.

Мюллер улыбнулся и спросил:

— Даже если я прокляну всю вашу революцию?

— Даже если ты проклянешь лично меня, — сказала Агата. — Такова воля богов, а с богами не шутят. Особенно с темными.

— Истинно великий человек шутит с чем угодно, — возразил Мюллер.

— Ты прав, — согласилась Агата. — А ты уверен, что ты достаточно велик?

— Это не мне решать, это дело божье, — сказал Мюллер. — А забавно получится, если власть будет у философов! Каждого чиновника станут проверять на ученость, в правители станут брать только тех, которые написали эти…

— Дипломы? — подсказала Лайма.

— Диссертации, — поправила ее Агата.

— Да, диссертации, — кивнул Мюллер. — А что? Захотел стать деревенским старостой — напиши какой-нибудь трактатишко, пусть даже захудалый, претендуешь возглавить волость — пиши трактат больше и солиднее, а уездный предводитель трактатом не обойдется, тут уже диссертацию подавай.

— Забавный бред, — сказала Лайма.

— Забавно будет, когда он станет былью, — сказал Мюллер. — Как думаешь, Агата, Рьяку с Птаагом по силам так сделать?

— Рьяку с Птаагом любое по силам, если они заодно, — заявила Агата.

— А ты потребуй, чтобы нас от налогов освободили, — предложила Лайма. — Пусть издадут революционный указ или как оно у них называется…

— Декрет, — подсказала Агата.

— Да, декрет, — кивнула Лайма. — Пусть издадут декрет, чтобы все дворяне не платили налогов, как в древности…

— Не пойдет, — перебила Агата. — Если как в древности, то какая же это революция?

— Лучше пусть философы налогов не платят, — подал голос Мюллер. — Все философы, в широком смысле, не исключая астрологов, гадальщиков…

— И медиков! — радостно воскликнула Лайма.

— Да, и медиков, — кивнул Мюллер. — Или даже так: пусть революционное правительство само платит медикам пенсию.

— Всем медикам? — спросила Лайма.

Мюллер немного подумал и утвердительно кивнул.

— А не слишком ты размахнулся? — спросила Агата.

— А что, жалко? — огрызнулся Мюллер.

Агата немного подумала, состроила недоуменно-брезгливое лицо и пожала плечами.

— Да вроде нет, — сказала она. — Медиков не так много, золота всем хватит.

— Тогда надо платить пенсию всем образованным людям, — уточнил Мюллер. — А то астрологи и гадальщики нас, медиков, на столбах развешают.

Агата покачала головой и сказала:

— На всех образованных золота не хватит. Да и не нужно это, мне говорили, что в университете студенты весь срок обучения балду гоняют, только единицы чему-то учатся, а в целом образование формально. Разве не так?

— Все так, — кивнул Мюллер. — Да, ты права, Агата. Но мы отделим агнцев от козлищ! Возьмем сотню достойных ученых людей и образуем из них ученые советы. И пусть эти советы проверяют других людей, претендующих на ученость, и присваивают им титулы… ну, например, если сильно ученый — то граф, если не очень, но более-менее — барон…

— Не пойдет, — возразила Агата. — Дворянство восстанет. Надо для ученых другие титулы придумать, не дворянские, а конкретно ученые. Например, сильно ученый — доктор, а если не очень сильно…

— Кандидат в доктора, — подсказала Лайма.

— Хреново звучит, — поморщилась Агата. — Но если ничего лучше не придумается, тоже сойдет. О, уже пришли! Давай, Мюллер, полезай на трибуну, провозглашай эру учености.

И Мюллер полез на трибуну провозглашать эру учености.

5

Мюллер сидел перед камином в уютном кресле. В соседнем кресле сидела Лайма, на руках у нее дремал маленький Жан. Было тепло, тихо и уютно.

Лайма протянула руку, взяла бокал и пригубила.

— Ты осторожнее, а то молоко испортится, — предупредил жену Мюллер.

— Да куда уж… — неопределенно отозвалась Лайма и махнула рукой. — Я вот думаю, может, совсем перевязаться? Сил уже нет себя ограничивать, а если по капельке — даже тяжелее, чем совсем не пить. Может, ты попросишь Птаага, чтобы он избавил… ну, понимаешь…

Мюллер посмотрел на жену и состроил брезгливую гримасу.

— А жир тебе с жопы не отсосать? — спросил он. — А то чего мелочиться, Птааг хоть и не всесилен, но могуч, чего ему стоит…

Лайма вздохнула и сказала:

— Когда ты так говоришь, я таким говном себя чувствую…

— А когда я молчу, разве нет? — спросил Мюллер. — Жрешь в три горла, бухаешь… Милая, пойми меня правильно, я тебя люблю в любом виде, я когда на тебя смотрю, по-любому вижу ту девчонку, с которой вместе мы Шу говном обкидывали и потом…

— Ах, — вздохнула Лайма и отхлебнула еще вина. — Какие мы тогда были молодые, глупые… А ты не знаешь, что теперь с Кимом? Может, собраться как-нибудь вместе, посидеть в таверне…

Мюллер помрачнел. Взял бутылку, налил себе вина, поколебался, долил жене тоже. Сделал большой глоток и сказал:

— Ким доигрался, еще давно. Помнишь, городская стража наркоманов гоняла?

— А вы разве употребляли? — удивилась Лайма.

— Тогда все употребляли, — сказал Мюллер, при этом на лице его промелькнула улыбка, но сразу погасла. Он продолжил: — Кима продали в заморское рабство.

— Ох, горе-то какое… — вздохнула Лайма. — А ты за него Птаагу молился?

Мюллер помрачнел еще больше.

— Молился, — кивнул он. — Но Птааг сказал, что поможет только мне. Он сказал, что он не Митра, чтобы спасать всех подряд.

— Разве Митра спасает всех подряд? — удивилась Лайма.

— Вот уж не знаю, — пожал плечами Мюллер. — Я Митре молился только два раза в жизни, оба раза без толку. Я вообще не люблю молиться, дурное это дело.

— Не скажи, — возразила Лайма. — В ночь длинных ножей Птааг меня от костра уберег.

— Гм, — сказал Мюллер и отхлебнул еще.

— Извини, — сказала Лайма. — Я не то имела в виду, я помню, что от костра меня ты уберег, а что с божьей помощью, так это дело десятое. Я другое имела в виду, что без Птаага… не знаю, как объяснить…

Мюллер не стал говорить ей, что она неправильно поняла его хмыкание. И тем более не стал говорить о давних своих подозрениях, почти забытых, но сегодня снова поднявшихся из небытия. Теперь Мюллер был почти уверен, что если бы не давняя молитва Птаагу, была бы сейчас Лайма по-прежнему замужем за старым графом, и не было бы в империи никаких растаманок, и ночь длинных ножей тоже не состоялась бы, и не пришлось бы Лайму ни от чего спасать. И была бы она теперь не жирная и вечно похмельная корова, а черт его знает, какая она была бы, у них ведь с графом тоже не все ладно было, не зря она о том времени ничего не рассказывает, только изредка прорывается такая подсердечная злоба…

— Да ладно, не бери в голову, в целом все хорошо, — сказала Лайма. — Если Агата не обманет, мы теперь не разоримся. А как думаешь, твоей пенсии хватит, чтобы все налоги самим платить, без арендаторов?

— Ты губы не раскатывай, — посоветовал ей Мюллер. — На Птаага надейся, а сама не плошай, а то получится, как с тем мужиком, который золотую рыбку поймал и давай загадывать желания одно за другим. Нельзя требовать от богов слишком многого. Тебе от них что нужно? Хлеб насущный да избавление от лукавой чертовщины, а остальное приложится. В жизни что главное? Делать что должно, и пусть свершается что суждено. А как конкретно боги превращают что должно в что суждено, и какие боги этим заняты — неведомо и потому несущественно. Это как если, допустим, посадить в ящик кота и положить рядом пузырек с ядом, который либо разобьется, либо не разобьется…

Лайма внезапно расхохоталась, Мюллер аж осекся от неожиданности.

— Что такое? — спросил он.

— Да так, ничего, — ответила Лайма и утерла нос тыльной стороной руки.

В последнее время она все чаще забывала о дворянском воспитании и вела себя как простолюдинка. Временами Мюллер начинало казаться, что не только у него детство прошло среди портовых нищебродов. Похоже, Лайма тоже скрывает какую-то тайну.

— Ты так говоришь, будто в мире нет объективной реальности, — сказала Лайма. — Будто нет иной правды, чем та, что в глазах смотрящего. Это очень забавно — думать, что кот в ящике и жив, и мертв одновременно, а если еще придумать ученую филисофию, чтобы записать бытие кота сакральной формулой, типа, на такую-то долю жив, на такую-то мертв… Но тогда получается, что люди тоже боги. Ты — бог, я — богиня, Анжи — тоже богиня, только маленькая, и даже Жан если еще не бог, то скоро станет. Даже самый последний нищий на базаре — бог! Потому что у каждого человека глаза видят какую-то свою правду, а в твоей системе рассуждений видеть реальность — все равно что порождать ее, а значит, всякий человек — бог.

— Я думал над этим, — сказал Мюллер. — Есть один способ устранить противоречия. Допустим, правда действительно в глазах смотрящего. Но с чего ты взяла, что каждая пара глаз одинаково значима? В детской у нас валяются пупсы с костяными глазками, они похожи на маленьких людей, но они не люди, они имитация. Что, если нищие на базаре — тоже имитация людей, только более правдоподобная?

— А реальны тогда только мы с тобой? — спросила Лайма. — Нет, реальна только я, а ты нет, твой образ мне дан только в ощущениях. Если каждый человек убежден в собственной реальности…

— Не каждый, — перебил ее Мюллер. — Только тот, кто реален по-настоящему, может быть в убежден. А тот, кто на самом деле имитация, ни в чем не убежден, он только имитирует убежденность… гм…

— Тогда нет разницы между реальным человеком и имитацией, — сказала Лайма. — Если нельзя отличить одно от другого…

— Нельзя отличить человеку, — уточнил Мюллер. — Если представить, что боги имеют какой-нибудь априорно заданный безошибочный критерий…

— Но если ты не веришь в реальность, с чего ты взял, что боги существуют? — спросила Лайма. — Если ты убежден только в своем существовании, а все остальное дано только в ощущениях…

— Да, об этом я не подумал, — кивнул Мюллер. — Ладно, неважно, это просто фантазия. Прости, я тебя слишком напрягаю.

— Не надо меня жалеть, — сказала Лайма. — Я еще не совсем пропила мозг. И вовсе я не глупая!

— Конечно, не глупая, — согласился Мюллер.

Допил вино, поставил пустой бокал на столик, обнял и поцеловал жену. Младенец у нее на руках тихо пискнул, дескать, хватит тискаться, дайте поспать.

— Пойду, уложу Жана, — сказала Лайма. — Я тебя люблю.

— И я тебя люблю, — сказал Мюллер, и они поцеловались еще раз.

А потом Лайма пошла укладывать Жана, а Мюллер налил себе еще вина. Он подумал, что они вовремя закончили разговор. Если бы Лайма продолжила свою последнюю мысль, она бы додумалась спросить Мюллера, верит ли он в реальность собственной жены. Хорошо, что она не спросила об этом. Плохо, что когда-нибудь спросит. Но что тут поделаешь…

Мюллер допил вино и пошел в спальню.