Восемь дней Мюллера

1

В северной части Палеополиса, также именуемой верхним городом, у перекрестка улицы Гуго Ворона и проспекта Айгуль Открой Личико стоит большой трехэтажный дом, раньше принадлежавший Ромулу Мокроносому, знаменитому имперскому офицеру. Славный был офицер, очень достойный, если бы не погиб десять лет назад в дурацком инциденте у Роксфордского брода, был бы уже генералом. Но воинская судьба переменчива, известно множество случаев, когда офицер удачлив, талантлив, в меру суров, в меру харизматичен, все гадальщики прочат ему славную судьбу, и вдруг сбивает с коня шальная стрела, и вместо славной судьбы достается человеку скромная могила на семейном кладбище. Так вышло и с Ромулом — полковничий патент уже лежал в императорской канцелярии, ждал высочайшего утверждения, как вдруг налетели степные легионы Никодима Тушканчика, отправился Ромул на войну, да и остался там навеки. А героизм, проявленный его воинами в безнадежном бою с подавляюще превосходящим противником, так и остался тайной для широких масс, даже родственники погибших толком не знают историю той битвы, потому что выживших в том бою с имперской стороны не было ни одного. Так часто бывает, подвиги совершают одни, а награды получают другие, обычное дело.

Наследство Ромула приняла его старшая дочь Орнелла. По идее, наследовать должен был сын Бартоломей, но он отсутствовал в столице, то ли в плену был, то ли какое-то секретное задание выполнял. Злые языки поговаривают, что Ромул, дескать, лишил Барта наследства за какое-то военное преступление, то ли за насилие над гражданским населением, то ли за трусость на поле боя. В пользу этой версии говорит то, что пять лет после Роксфордского инцидента о Барте Ромулсоне не было ни слуху, ни духу, а появился он в родном доме только после чумной эпидемии, когда остальные Ромулсоны вымерли, а он остался последним в роду. Сам Барт эту версию отрицает, но что было на самом деле, тоже не говорит, намекает, что это, дескать, государственная тайна. И жена его, и сын тоже ни слова не говорят о пяти годах между Роксфордом и чумным мором, как воды в рот набрали. Может, и вправду Барт Ромулсон делал что-то тайное на благо Родины, но, видать, не слишком удачно, потому что ни на военной, ни на какой-либо другой службе он не состоит, только в таверну ходит, как на службу, наверное, скоро сопьется.

Жену Барта звали Ассолью, главной ее особенностью была невероятная страховидность, ни дать, ни взять, крокодилица в юбке, и ко всему прочему бесплодная, единственный сын у них с Бартом был неродной, он на самом деле Ассолин младший брат, она его усыновила по обычаю, когда родители умерли. Между собой Барт и Ассоль жили мирно, не ругались, но большой любви между ними не было, что неудивительно — такую страхолюдину непросто полюбить. Барт постоянно путался с шлюхами, а одно время ненадолго завел постоянную любовницу. Но с женой обращался хорошо, не бил.

Приемного сына Барта и Ассоли звали Мюллером, было ему пятнадцать лет, голос у парня уже поменялся, но борода пока не росла. Странный парень был этот Мюллер, не сказать, что сумасшедший, но с придурью. Вроде и мозги есть, и соображалка житейская имеется, говорит связно, на людей не бросается, но, бывает, отмочит что-нибудь — хоть стой, хоть падай. Смотришь на парня и не понимаешь, то ли придуривается, то ли раньше притворялся нормальным, а сейчас как раз проявил истинное лицо.

Мальчики старших классов выстраивают промеж себя четкую иерархию, в которой сразу видно, кто сильный, кто умный, кто и то, и другое, а кто лошара позорный. Но Мюллер ни в какую иерархию не вписывался. На спортивных занятиях он был в числе последних, потому что неуклюж и неловок, бегал плохо, прыгал никак, мяч кидал и ловил хреново, короче, лох лохом. Поначалу, когда он только-только появился в школе, его так и сочли лохом, стали чмырить, однажды на арифметике Коко Пердючка вызвала его к доске решать задачку, а Перси Молоток, которого Пердючка всегда сажала на первую парту, чтобы не безобразничал, стал тыкать Мюллера циркулем в жопу. А Мюллер ко всеобщему изумлению терпеть не стал, а развернулся и влепил Молотку боковым в челюсть, а потом снова повернулся к доске. Пердючка так ничего и не заметила. Перси тогда чуть со стула не упал, не привык получать в рыло от всяких лохов посреди урока. На перемене подвалил к Мюллеру, стал запугивать, дескать, пойдем за школу после уроков, я от тебя мокрое место оставлю. Мюллер сделал вид, что не слушает, а Перси стал орать и толкаться, тогда Мюллер взял со стола карандаш и пырнул Перси в глаз, но не попал, попал в щеку и ничего серьезно не повредил, только царапину оставил. Перси испугался и больше к Мюллеру не приставал, разве что по мелочи. Потом они помирились, но дружбы между ними не было.

На нормальных уроках, не спортивных, Мюллер, напротив, входил в числе лучших. Та часть человеческого ума, которую развивает школа, была у Мюллера развита сильно лучше, чем к обычных людей. Особенно хорошо он успевал по арифметике, и если не ленился и не отвлекался, то даже сложные задачки, бывало, решал в уме, не написав единой строчки. Помнится, однажды Джин Водяра, сменивший в шестом классе Коко Пердючку, задал Мюллеру особенно сложную задачку, такую сложную, что в классе никто даже условие толком не понял, а Мюллер задумался секунды на три, и сказал:

— Тридцать две тысячи семьсот шестьдесят восемь.

Джин посмотрел в конец учебника, ответ совпал.

— Как ты посчитал так быстро? — изумился Джин.

— Очевидно же, — пожал плечами Мюллер.

А потом на уроке химии Ева Глюкало задала классу какой-то вопрос, не обращаясь ни к кому конкретно, а Ким Поросенок внезапно ответил:

— Тридцать две тысячи семьсот шестьдесят семь.

— Восемь, — поправил его Мюллер.

Ева посмотрела на одного, на другого и растерянно спросила:

— Почему?

— Очевидно же, — хором ответили оба и захохотали.

Тогда Глюкало решила, что они сговорились над ней поглумиться, пожаловалась директору и тот велел школьному палачу всыпать по три горячих каждому. Палач не удивился — и Мюллер, и Ким были его постоянными клиентами.

Несмотря на выдающийся ум, отличником Мюллер не был. Какую бы задачку ему ни задавали, чаще всего выходило так, что он мог решить ее, но почему-то не решал. То забывал учесть дополнительное условие, то терял при переписывании цифры и буквы, а иногда просто тупо делал не то задание, какое задали, а другое. Но все эти неудачи Мюллера не расстраивали, успехи в учебе его мало интересовали. Безразличие к учебе — обычное дело для школ в богатых районах, но мало кто выказывал его так неприкрыто, как Мюллер. Рут Крючколовка, тогдашняя их классная руководительница, много раз вызывала Ассоль в школу, и говорила, что ее сын учиться не желает, а ходит в школу развлекаться, как в цирк. Ассоль поддакивала, а потом их беседа как-то незаметно переключалась на моду и сплетни, и воз оставался, как говорится, и ныне там. Со временем Ассоль и Рут подружились.

К шалостям Мюллер подходил изобретательно, и эта его изобретательность превосходила возрастную норму раз в десять, если не больше. То, что придумывал он, никому не приходило в голову ни раньше, ни позже, а когда люди узнавали, как, оказывается, можно безобразничать, они за головы хваталис от изумления.

Первым знаменитым изобретением Мюллера было такое. Сидел он однажды на уроке чистописания, и вдруг поднял руку и спросил:

— Можно выйти?

Вирка Конопатая, их тогдашняя словесница, разрешила. Мюллер вышел в коридор, посетил нужник, а на обратном пути задержался у кабинета географии, где проводил урок Монни Кефир, подошел к двери, размахнулся и ударил ногой со всей дури. А потом прошел два шага и зашел обратно в кабинет словесности.

— Что там такое? — спросила его Вирка.

— Что-то упало, — ответил Мюллер.

А в следующую секунду Монни Кефир загрохотал в коридоре своим оглушительным басом:

— Стой, я тебя вижу!

И побежал куда-то вдаль, и затихли его тяжелые шаги. А Мюллер сел на свое место и продолжал писать прописи, только морда перестала была унылая, теперь он улыбался до ушей.

В другой раз Мюллер слонялся по району с Кимом Поросенком, и ноги привели их к родной школе. К этому времени в младшей и средней школе уроки закончились, но старшеклассники еще занимались, и из открытого окна кабинета географии доносился характерный рев Монни Кефира. Кабинет этот находился на втором этаже, окно было закрыто, но открыта узкая форточка.

На глаза Киму попалась куча лошадиного навоза, наваленного прямо на дорожку и почему-то не убранного. Раньше такого не допускали, но недавно директор школы уволил всех рабочих, купил вместо них черножопых рабов, и порядка в школьном хозяйстве стало гораздо меньше.

— А хорошо бы Монни в окно говном запулить, — сказал Ким. — Прямо в рыло.

— Прямо в рыло не получится, — возразил Мюллер. — Момент не подгадаешь, и форточка узкая. Хотя, погоди, ее же, чтобы закрыть, сначала открыть надо…

Через минуту Мюллер держал в руках три маленьких катышка, а Ким — огромный ком, собранный из всей оставшейся кучи. Мюллер метнул свои катышки в форточку один за другим, первые два катышка Монни проигнорировал, а после третьего подошел к окну, чтобы закрыть форточку, а для этого ее сначала надо распахнуть настежь, такая у нее конструктивная особенность. А как распахнул, так сразу и получил в морду два фунта фекалий. А когда проморгался, под окном никого уже не было.

Ни Ким, ни Мюллер не заметили, что как раз в тот момент, когда Ким метал основной заряд, из-за угла вышел учитель танцев и этикета по имени Ли и прозвищу Бычий Хер. Мюллеру надо было найти кого-нибудь третьего и поставить на шухер, но Мюллер не только на уроках был недопустимо рассеян, но и вообще по жизни. Бычий Хер не понял, что происходит, он поймал убегающих нарушителей чисто инстинктивно, у всех опытных учителей есть такая привычка: видишь, ребенок бежит с виноватым видом — лови. Только потом он понял, что случилось, когда услышал, как орет Монни и какая у него при этом говенная рожа. Сначала Ли остолбенел, затем непроизвольно расхохотался, но тут же овладел собой и сказал с почти серьезным лицом:

— Придется просить прощения.

И тогда Мюллер неожиданно заголосил:

— Господин Монни, простите нас, пожалуйста! Мы не нарочно! Нас заставили!

Ли вздрогнул от неожиданности и приотпустил рукав, за который держал Мюллера, тот вырвался и убежал, а следом за ним убежал и Ким. После этого Монни решил, что обкидать его дерьмом придумал господин Ли, и нажаловался директору, тот его внимательно выслушал, затем так же внимательно выслушал Ли и в тот же день уволил обоих. Старшеклассники были рады, что Бычьего Хера поперли, даже обещали отсыпать Мюллеру дурманной травы, но не отсыпали, обманули.

В старших классах Мюллер и Ким сдружились, все время ходили вместе как педики, разве что за руки не держались. Перси Молоток одно время дразнил их педиками, но Мюллер придумал какую-то пакость и Молотка побили старшеклассники, а за что конкретно, он никому не рассказывал, потому что стеснялся. Мюллер тоже никому не рассказывал, что за пакость он устроил Перси, говорил, что никакой пакости не устраивал, но все знали, что он врет, потому что устраивать сложные пакости во всей школе умел только Мюллер.

Ким был высок, широкоплеч, светловолос и розовощек, ни дать ни взять витязь из древнего эпоса. Физически Ким был хорошо развит, силен и могуч, но в драке был не силен, потому что трусоват. Зато очень любил нагадить кому-нибудь исподтишка, а придумать затейливую гадость соображения не хватало. Так что Ким и Мюллер, можно сказать, нашли друг друга.

Как и отчим Мюллера, отец Кима был богатым землевладельцем, но отчим Мюллера был жив, здоров и вечно пьян, а отец Кима в позапрошлом году погиб. Поехал в поместье то ли донос проверить, то ли просто так, а по дороге сверзился с моста и утонул вместе с лошадью. Речка была мелкая, а мост высокий, так что лошадь приложило о камни, она озверела, а всадник запутался ногой в стремени, короче, печалька. Мама Кима после этого случая стала много пить и принимать в гости разных мужиков. Кима это сначала злило, а потом он заметил, что мама теперь выдает карманные деньги по первому требованию и не запоминает, сколько выдала. Тогда Ким перестал злиться, а стал радоваться.

Как и Мюллер, Ким любил пошутить. Но шутки у него были не хитровывернутыми, как у Мюллера, а простыми и прямолинейными. В седьмом классе у них в классе учился мальчик по имени Рашид и прозвищу Тигра, такое неимоверное чмо, что его даже пятиклассники чмырили, потом родители его увезли в сельское поместье, чтобы не позориться, так вот, однажды Ким на уроке истории прополз на четвереньках по коридору и украл у Рашида сумку с тетрадями, притом Ким сидел на последней парте, а Рашид на первой, а Рита Жаба ничего не заметила. Это, как выяснилось, на самом деле просто, надо всего лишь ползти на полусогнутых, а когда дополз куда надо, потом не разворачиваться, а ползти задом наперед.

Когда ребята подросли, Ким стал тырить у мамы вино и угощать друзей, в первую очередь Мюллера. Но Мюллер вино не сильно любил, от угощения не отказывался, но и не увлекался. Гораздо больше он любил над кем-нибудь поглумиться. Но над Кимом не глумился, дружбу с Кимом он ценил.

Однажды в восьмом классе какая-то учительница заболела, заменить ее никто не пришел, ребята разбрелись по школе без присмотра, а Ким с Мюллером вышли во двор и там на помойке Ким нашел крысу. Крыса сидела в пустом ящике из-под какого-то барахла, людей не замечала и вся была какая-то снулая, должно быть, отравы наелась. Ким поднял ящик вместе с крысой, она не выскочила и даже не забегала внутри, только запищала, тихо-тихо, точно больная.

— А давай ее в школу принесем! — предложил Мюллер.

— Да ты что! — засмеялся Ким. — Она по дороге выскочит!

— Попытка не пытка, — сказал Мюллер.

Они попробовали и все получилось, крыса не выскочила. Поставили ящик напротив пустой по летнему времени раздевалки, сами отошли в сторону, присели на скамеечку, тут мимо проходила рабыня-уборщица и вдруг как завизжит! Из кабинета выскочил директор, думал, рабы-дворники опять уборщицу насилуют, а тут, слава богам, всего лишь крыса, да и то снулая. Но от рабыниного визга она тоже проснулась, выскочила из ящика, а тут как раз проходила Рита Жаба… Короче, повеселились на славу.

В целом Мюллер был доволен жизнью. Иногда ему казалось, что первые его десять лет, до чумы и переезда в верхний город, были дурным сном. Хорошо, когда есть что есть, и никому в семье не приходится работать. Зря он так поздно сообразил помолиться Птаагу, надо было раньше, хотя и так неплохо получилось. Школа напрягает, но это терпимо, если бы школы не было, ее стоило придумать. Потому что когда все время делаешь только то, что хочешь — это же озвереть можно. Когда Мюллер был совсем маленький, он так и зверел, придумывал всякие правила, сказки сочинял, чтобы с ума не сойти… Сказки, впрочем, он сочинял до сих пор, только никому не рассказывал, что сочинял, потому что стеснялся. Однажды попробовал рассказать, но его так обсмеяли… Люди завистливы, и когда видят, что кто-нибудь превосходит их в чем-нибудь кроме мордобития, сразу поднимают на смех. Хорошо учишься — ботаник, хорошо танцуешь — педик, не пьешь крепленого вина — маменькин сынок, гуляешь с девчонкой- жених и невеста. Можно, конечно, и с такими ярлыками жить, но лучше без них.

В пятнадцать лет мальчики только-только начинают тянуться к девочкам, но Мюллер опередил возрастную норму. Он лишился невинности в двенадцать, это случилось в сельском поместье, унаследованным Бартом в комплекте с городским домом. Ассоль однажды вывезла Мюллера на летние каникулы в поместье, ей кто-то рассказал, что это полезно для здоровья, и не соврал, это действительно оказалось полезно. Крестьянка по имени Леда и по прозвищу Столб была старше Мюллера на три года и выше на голову, но это не мешало им совокупляться две недели подряд, пока Леда не предпочла Мюллера взрослому конюху. Вернувшись в столицу, Мюллер решил, что теперь можно вести себя по-мужски, и стал ухаживать за девочками, причем успешно, но товарищи-мальчики его не поняли. Стали смеяться, тили орали до хрипоты — тили-тесто, а Мюллер на это почему-то повелся, хотя обычно дразнилок не замечал либо не подавал вида, а потом тихо мстил. А тут расстроился и перестал гулять с девками, потому что они дуры, а стал гулять с Кимом, но не в эротическом смысле, они же не педики, только в прямом смысле гулять, шататься по району туда-сюда, убивать время.

Как ни извращай природу растущего организма, она все равно возьмет свое. Сколько ни говорил Мюллер, что бабы дуры, в глубине души он понимал, что неправ. Обычно парни его возраста думают и мечтают о плотских утехах, о которых имеют самые фантастические представления (один придурок, помнится, убеждал Мюллера, что дырка у бабы сквозная и могучий любовник может нанизать сразу троих), но Мюллер уже знал, как там все устроено, и что ничего особо удивительного там нет. Мюллер хотел не столько секса, сколько любви, хотя и сам не понимал в полной мере, чего хочет. А ухаживать за девочками, как это уже начали делать его ровесники, он стеснялся. Он смотрел на одноклассниц, мечтал о каждой второй, но эти мечты превращались только в дурные шутки наподобие спереть карандаш посреди урока или дернуть за лифчик, чтобы расстегнулся. Девочки не понимали его чувств, думали, что он дурак, задержавшийся в детстве, и смотрели на него не то чтобы презрительно, но близко к тому. Мюллер понимал, что делает что-то неправильно, но что именно — не понимал, и от этого нервничал. А когда он нервничал, у него дергался глаз, и иногда он начинал заикаться, и от этого нервничал еще больше, а девчонки смеялись, добродушно, не издевательски, но он не понимал этого и злился еще больше, и становился еще более застенчивым, и это был замкнутый круг, конца которому Мюллер не видел. Впрочем, он и самого круга не видел и всего вышеперечисленного не осознавал, он был как животное, понимал, что что-то не так, а что именно — не понимал. И все чаще в собственных мыслях он называл себя неудачником.

Тем не менее, девочки не считали его неудачником, и в редкий месяц ни одна не была в него влюблена. Но девочки в этом возрасте еще большие дуры, чем парни дураки, и показывать высокие чувства не умеют. Так что Мюллер совершенно не подозревал о своей популярности у противоположного пола. Если бы ему сказали, что Ольга Бабочка полгода страдала от безответной любви к нему, и что она до сих пор убеждена, что недостойна такого прекрасного юноши, Мюллер однозначно подумал бы, что над ним глумятся. Затаил бы обиду, а может, и навешал бы прямо на месте, если обидчик не очень сильный. Но скорее затаил бы, чем навешал, Мюллер в последнее время перестал драться. Когда пацаны дорастают до определенного возраста, они сбиваются в компании, которые в порту называют бандами, а в верхнем городе никак не называют, не придумали здесь для них особого слова, а те подростки, которые ни в одну компанию не вошли, тем по хавальнику огрести — как два пальца обгадить. А Мюллер ни в одну компанию не вошел, как-то не сложилось, странный он, да и смелости маловато, всегда норовит улизнуть, как драка. Насчет последнего Мюллер мог сказать, что легко быть смелым, когда нечего терять, а когда терять и есть с чем сравнивать нынешний образ жизни, это храбрости не способствует. Но в реальности Мюллер такого не говорил, потому что понимал, что о своей портовой жизни нельзя упоминать ни в коем случае, а то вскроется Бартова афера, попрут их из дома и из района, Мюллеру уголовная ответственность не светит, потому что малолетка, но Ассоль с Бартом однозначно забреют на каторгу, и куда тогда идти Мюллеру? В педерасты? Нет уж, увольте.

Была у Мюллера одноклассница по имени Лайма. Красавица, умница, отличница и из очень благородной семьи, прямой потомок знаменитого премьер-министра Спитмана. Очень нравилась она Мюллеру, часто снилась, притом не только голая, он мечтал о ней, но слово «любовь» не произносил даже мысленно, не понимал, что влюбился, гнал нелепые чувства, и не так уж сложно это было, потому что пока любовь не укрепилась в душе, не пустила корни, прогнать ее легче легкого. Но окончательно Мюллер ее не прогонял, просто не давал укрепиться, ему нравилось то шаткое равновесие, в котором пребывала его душа. Лайма подозревала, что Мюллер к ней неравнодушен, но насколько он к ней неравнодушен — это ей в голову не приходило. Но в целом она относилась к Мюллеру с симпатией. Дурацкие выходки ее раздражали, но в целом Мюллер парень умный и не злой, а что выпендривается — так в этом возрасте все мальчишки такие.

Классу, в котором учился Мюллер, в некотором смысле не повезло — классные руководители у них менялись каждый год, что не способствовало ни укреплению дисциплины, ни сплочению коллектива. В восьмом классе их взял под опеку учитель по имени Шу, сразу получивший прозвище Мелкий. Шу преподавал далалайский язык, на котором в империи не говорят уже столетия два, да и за границей проще объясниться по-имперски, чем по-далалайски, так что учить иностранный язык — дело бесполезное, но дети все равно учат, потому что положено.

Как часто водится у низкорослых мужчин, самомнение и амбиции Шу сильно превосходили его рост. Шу считал себя талантливым педагогом и умелым организатором, к тридцати пяти годам он рассчитывал стать директором школы, и не закончить карьеру этой должностью, но подняться выше, хотя что это такое — «выше, чем директор» Шу представлял себе неотчетливо. Зато видел, с каким уважением разговаривают с ним люди, в том числе старшие по возрасту и положению, как внимательно они выслушивают и обдумывают разные идеи, исходящие от Шу, с какой почтительностью они к нему обращаются, будто он не обычный молодой человек, едва-едва начавший карьеру, а седобородый отшельник или, скажем, философ. А если бы они узнали, что Шу водит дружбу с племянником самого императора…

Шу заблуждался, о его дружбе с племянником императора все сослуживцы знали. Ничего особо выдающегося в этой дружбе не было, сыновей у императора только законных одиннадцать штук, а племянников сорок семь, так что вероятность случайно познакомиться с племянником императора невелика, но не исчезающе мала. Но для простого учителя знакомство необычное, это немного подозрительно, может, он на самом деле не простой учитель, а байстрюк кого-нибудь высокородного или, может, они с племянником императора не просто друзья, но и любовники, прости господи. Именно из этих соображений другие учителя и директор, которого звали Рори, относились к Шу слегка настороженно, и именно эту настороженность он принимал за почтение. Господин Рори отлично понимал природу своих чувств и природу ответных чувств господина Шу, но не считал нужным просвещать своего подчиненного. Рори здраво рассудил, что мания величия в умеренных дозах никому не вредит, в отличие от комплекса неполноценности, и если учителю мерещатся ангельские крылья за спиной, пусть мерещятся, хуже от этого не будет, а если все-таки будет, то поставить на место излишне самонадеянного молодого человека — дело несложное.

Однажды, когда Шу был еще студентом, а не учителем, и никто не называл его господином даже в шутку, один преподаватель попросил его дать самому себе характеристику, состоящую из одного слова. Шу подумал и сказал:

— Требовательный.

Препод тогда озадаченно хмыкнул, Шу спросил, в чем дело, но препод только пожал плечами, а ничего осмысленного не ответил.

Превыше всего Шу ценил дисциплину, а идеальным порядком считал такой, когда все делается само собой, а учителю не нужно напрягаться, потому что дети уже выдрессированы. Если бы он рассказал об этом господину Рори, тот от души посмеялся бы, но Шу никогда не говорил вслух о своих жизненных представлениях. Он полагал свои соображения настолько очевидными, что обсуждать их с кем бы то ни было просто глупо.

Дети Шу не любили. Он об этом знал и относился к этому спокойно, потому что полагал нелюбовь к педагогу естественной на начальном этапе воспитания. Когда ребенку не дают творить безобразия, запрет раздражает, а инициатор запрета вызывает нелюбовь. Но когда дети просветлятся в должной мере, они поймут, что учитель желает им только добра, и тогда они его полюбят и скажут спасибо за все предшествующее воспитание.

Но дети упорно не желали просветляться. Даже самые лучшие, дисциплинированные и исполнительные, даже они не выказывали к господину Шу никакой симпатии. Единственным ребенком, в чьих глазах Шу видел обожание, был Рашид Тигра, которого как раз отчисляли, когда Шу принимал классное руководство. Но Рашид был извращенцем-мазохистом с подтвержденным диагнозом, так что его чувства глупо принимать во внимание. А нормальные дети, не извращенцы, господина Шу не любили.

Шу знал, что хороший педагог ко всем своим подопечным должен относиться одинаково ласково, не выделять любимчиков, умело изображать, что любит всех детей в строго одинаковой мере. По жизни так не бывает, любимчики появляются по-любому, как и ненавистные гаденыши, но все равно надо стремиться к тому, чтобы их как бы не было, чтобы любить как бы всех. Но как же трудно делать вид, что любишь этих двух клоунов, Кима и Мюллера!

Этих двух клоунов Шу ненавидел всем сердцем, не было в мире никого и ничего, что бы он ненавидел в той же мере, как этих двух. Особенно Мюллера! Ким-то еще ничего, дурак и есть дурак, но у Мюллера с интеллектом все в порядке, господин Джен однажды рассказывал, что он сложнейшие задачки как орехи щелкает! Может ведь подчиняться! Но когда надо упражнять не заумную арифметику, а житейский здравый смысл, соображалка у него отказывает напрочь. Отличный человек мог получиться из ребенка, дисциплинированный, исполнительный, но не получится, потому что ребенок отрицает таланты, данные богами, и упорно противится всем попыткам превратить его в достойного члена общества. А ведь дисциплина должна быть превыше всего! Времена феодальной вольницы прошли, нынешнего императора не зря называют вторым солнцем, с каждым годом страна становится все богаче, все приятнее и веселее живется в ней простому народ. Все меньше золота оседает в карманах удельных князьков, все больше падает в государственную казну, чтобы оживлять экономику. Глядишь, через полстолетия будет у самого последнего гражданина по три раба, а то и все четыре, чем не рай на земле? А феодалы и помещики не понимают народного блага, противятся светлому будущему, вредители. Но это временные трудности, победа будет за силами добра.

Иногда Шу становилось чуть-чуть жалко детей, которых он учил и воспитывал. Они не виноваты, что их родителей скоро сметет история. Но, с другой стороны, если молодой человек полагается не на отцовское наследство, а на личные знания и умения, такому человеку везде открыта дорога, кем бы ни был его отец — землевладельцем или, скажем, чиновником в министерстве. Но вслух Шу такого детям не говорил, а то кто-нибудь пожалуется отцу, а тот расстроится, начнет скандалить, лучше без этого.

Однажды Мюллер с Кимом сидели на уроке изящной словесности, Шелли Гусыня читала вслух стихи, не замечала ничего вокруг и можно было делать что угодно и переговариваться не тихим шепотом, как обычно на уроке, а просто вполголоса, главное не перекрикивать Гусыню, а то она обидится. Чтобы не было скучно, Мюллер и Ким играли в такую игру: нажевали из бумаги много мелких шариков и по очереди забрасывали их в пенал, при этом подбрасывать шарик разрешалось только двумя пальцами и траектория должна быть навесной, а не настильной. Вначале было интересно, но вскоре оба наловчились попадать девять раз из десяти, и интересно быть перестало.

— Давай последний раз, — предложил Ким. — Скучно.

— Может, с закрытыми глазами? — предложил Мюллер.

Они попробовали с закрытыми глазами, но это тоже было скучно, только по противоположной причине — попасть катышком в пенал стало почти невозможно. А если прицеливаться с открытыми глазами, и только кидать с закрытыми — опять слишком легко и неинтересно. И непонятно, как найти золотую середину.

— Может, попробуем так, — предложил Мюллер. — Я закрою глаза и буду кидать, а ты будешь говорить, в какую сторону я промахнулся и насколько, а потом поменяемся. Кто за меньшее число раз попадет, тот и выиграл. Идет?

— Ерунда какая-то, — сказал Ким. — Ну, давай, попробуем.

Они попробовали, и игра оказалась на удивление азартной. Особенно если пенал выставлять на стол уже после того, как кидающий закрыл глаза, так, чтобы он до первого броска не знал, где цель, а узнавал только по подсказкам второго участника. А особенно прикольно поставить пенал на самый дальний край стола, тогда при перелетах катышки попадают в спину Лайме. А если подсказывать Киму неправильно, можно сделать так, чтобы он попал ей за шиворот…

Мюллеру не удалось претворить этот план в жизнь. В класс вошел Маленький Шу, его глаза метали молнии.

— Госпожа Шелли, можно вас прервать на пару минут? — вежливо спросил он.

При звуках его голоса Ким улыбнулся, захихикал и открыл глаза.

— Проиграл, — констатировал Мюллер.

— Закончили, — возразил Ким. — Непреодолимая сила.

Перед изящной словесностью у них был урок обществознания, и там Рита Жаба, преподававшая этот предмет наряду с историей отечества, рассказывала про то, что законники называют непреодолимой силой или, на древнем языке, форс-мажором. Сейчас Ким вспомнил эти слова и употребил не к месту. Он часто употреблял научные термины как слова-паразиты, этому его научила старшая сестра, ей эта привычка помогала зубрить, в у Кима она из полезной превратилась во вредную.

— Мелкая какая-то сила, — прокомментировал Мюллер.

Они тихонько засмеялись. Ким протянул руку и стал собирать катышки, прилипшие к Лайме. Лайма обернулась, Ким продемонстрировал ей собранный урожай и сказал:

— Мыться надо лучше.

Мюллер засмеялся чуть громче и подмигнул Лайме.

— Дурак, — сказала Лайма и отвернулась обратно.

И ласково улыбнулась, но ни Мюллер, ни Ким этого не увидели. А Шу увидел, но не придал значения.

— Мюллер, Ким, тишина, — сказал Шу и выпучил глаза, как всегда делал, когда хотел казаться грозным. — Лайма, не вертись.

Ласковая улыбка пропала с Лайминых губ. Мюллер и Ким закрыли рты и насупились.

— Кто подрисовал нос герцогу Дори? — сурово спросил Шу.

Мюллер поперхнулся и захрюкал — хотел захохотать, но сдержался. Из разных углов класса послышались сдавленные смешки.

— Это не смешно, — заявил Шу. — Мне пришлось самому оттирать этот нос. Кто вчера убирался в моем кабинете?

Надо сказать, что в империи было принято, что парни и девушки знатного происхождения в определенном возрасте должны причаститься простонародному труду, это обосновывалось сложными религиозно-мифологическими соображениями, которые мы не будем здесь приводить ибо они несущественны. Важно для повествования только то, что коридоры и лестницы в школе убирали рабыни-уборщицы, а в классах мыли полы и протирали пыль сами ученики, каждый в свою очередь. Некоторые присылали вместо себя рабов, за это наказывали, хотя и не очень строго.

— Кто вчера убирался в моем кабинете? — повторил Шу.

Он говорил подчеркнуто медленно, четко разделяя слова, подражая манере, в которой император произносит ежегодную речь в день национального флага. Впрочем, никто не понимал, что он подражает императору, все думали, что он склонен заикаться, и когда говорит медленно, борется с этой дурной привычкой. Но сам Шу был уверен, что когда он так говорит, получается внушительно и убедительно.

— Там на стене список висит, можно свериться, — подала голос отличница Полина с первой парты.

Она хотела придти учителю на помощь, но получилось так, что этими словами она разрушила его хитрый замысел заставить виновника либо самого признаться и тем самым унизиться, либо все отрицать, а потом быть попаленным и опять-таки попасть в дурацкое положение.

— Господин Шу, давайте я схожу и посмотрю, — предложил Ким. — Я быстро, одна нога там, другая здесь!

— Одна здесь, другая там, — автоматически поправила его Шелли.

Ее всегда злило, когда дети перевирают традиционные поговорки, Ким часто дразнил ее таким образом. Но сейчас он ее не дразнил, он просто случайно перепутал.

Шу насупился, раздул ноздри и стал похож на сумасшедшего больше, чем обычно. Сам он полагал, что демонстрирует благородный гнев.

— Не придуряйся! — закричал он. — Я знаю, кто убирался в моем кабинете! Это был ты! И ты тоже это знаешь!

— Ах да, — сказал Ким и хлопнул себя по лбу. — Что-то такое припоминаю… А вы не подскажете, господин Шу, герцогу большой нос пририсовали или не очень?

— Десять розг! — рявкнул Шу, развернулся и пошел прочь.

Ким пожал плечами и постарался придать лицу безразличное выражение. Розгой больше, розгой меньше…

Мюллер подумал, что Лайму никогда не наказывали розгами. А любопытно было бы по розовой попке…

Ким ткнул его локтем в бок и зло спросил:

— Чего лыбишься?

— Чего? — не понял Мюллер. — А, это… Не бери в голову, о своем подумал.

— Шу пидор гнойный, — констатировал Ким.

Взял в пальцы бумажный катышек, ловко щелкнул, бумажка взлетела по навесной траектории и прилетела Лайме в волосы. Девочка ничего не заметила.

— Говна бы ему в волосы, козлу мелкому, — продолжил Ким свою мысль.

Мюллер вдруг понял, что это можно организовать.

— Сделаем, — спокойно сказал он.

— Что сделаем? — не понял Ким.

— Говна в волосы, — объяснил Мюллер. — Обкидаем говном мелкого пидора, а он не увидит, кто. Может догадаться, но обосновать не сможет. Только людей надо больше набрать, вдвоем не получится.

— Где ж ты наберешь людей? — риторически вопросил Ким.

Тихонько ткнул Лайму карандашом в спину и спросил, когда та обернулась:

— Пойдешь мелкого козла говном обкидывать?

Лайма удивленно подняла брови, и Мюллер подумал, что этот жест ей идет, так она становится еще красивее.

— Мюллер говорит, что не поймают, — продолжил Ким.

Мюллер авторитетно кивнул.

Рыжая Руби по прозвищу Лиса, соседка Лаймы, тоже обернулась и поинтересовалась, в чем дело.

— Ким с Мюллером хотят обкидать Мелкого говном, — объяснила Лайма. — Мюллер говорит, не поймают.

Руби захихикала и повернулась обратно. Лайма тоже повернулась обратно, и Руби сказала ей:

— Если Мюллер говорит, значит, точно не поймают. Мюллер врать не будет. Помнишь, как Ким Кефиру прямо в морду говном залепил, а наказали Бычьего Хера?

Лайма вспомнила и заулыбалась. Шелли Гусыня поймала ее взгляд и тоже одобрительно заулыбалась.

«Какая прекрасная девочка, как глубоко понимает поэзию», подумала Шелли.

— Мы пойдем, — бросила Лайма через плечо. — Когда, где?

Это было неожиданно. Приглашая их на безобразие, Ким просто пошутил, а тут вон как получилось. Неужто Лайма влюбилась?

Ким ни на минуту не допускал, что Лайма могла влюбиться не в него, а в Мюллера. Как можно влюбиться в этого пришибленного хлюпика, когда рядом сидит такой красавец!

— А вы сможете? — засомневался Ким. — Кидать надо сильно.

— Смогут, — успокоил его Мюллер. — Сильно кидать не надо. Пойдем сегодня, сразу после школы. Чего зря тянуть?

— У тебя есть перчатки? — спросила Лайма соседку.

— С собой нет, — ответила Руби. — А что?

— Идем после школы с парнями, — объяснила Лайма.

— Ух ты! — восхитилась Руби.

Она подумала, что это замечательный шанс познакомиться с Мюллером поближе. Единственный приличный парень в классе, а с девчонками не гуляет, а тут Руби с Лаймой… гм… Как бы Лайма его не отбила, она красивая, вон Ким слюни пускает, как баран тупой… а интересно, у него большой…

Дальнейшие мысли Руби ушли далеко в сторону от темы нашего повествования и не представляют никакого интереса.

2

Замысел Мюллера был настолько же прост, насколько изящен. Странно, что раньше никто до такого не додумался, элементарно же придумывается. Скорее всего, раньше никто не играл в такую игру, какую они играли сегодня с Кимом.

— Все просто, — говорил Мюллер. — Идем к конюшням, набираем навоза. Один человек, например, я… нет, лучше кто-то из девчонок, там перед конюшнями игровая площадка для детей, рядом с ней скамейка, короче, кто-нибудь один будет там сидеть и смотреть по сторонам.

— Давайте, я буду смотреть! — предложила Руби. — У меня перчаток нет, а у Лаймы есть.

— А при чем тут перчатки? — удивился Ким.

— Дурак, — сказала Руби и ничего не добавила к этой характеристики.

— Хорошо, пусть будет Руби, — сказал Мюллер. — Руби садится на скамейку и, например, курит…

— Я не курю! — перебила его Руби.

— Тогда что-нибудь жри, — предложил Мюллер.

— Рядом с конюшней? — удивилась Лайма. — Там же воняет.

— А ты шаверму жри, ее все равно где жрать, — сказал Ким и глупо засмеялся.

— Ну, не знаю, придумай, что-нибудь, чтобы не палиться, — сказал Мюллер. — Сделай вид, что пятку наколола.

Руби выставила вперед одну ногу, продемонстрировала туфлю на толстой подошве.

«Ничего нога, симпатичная», подумал Мюллер. «Ей бы нос покороче и сиськи побольше…»

«Если Лайма не даст, вдую этой», подумал Ким.

В отличие от Мюллера, он не страдал комплексами в отношении девчонок. Его проблема была диаметрально противоположной — насколько Мюллер недооценивал свою привлекательность, настолько Ким ее переоценивал. Впрочем, Ким пока еще не понимал, что это проблема.

— Короче, — продолжал Мюллер. — Надо выбрать приметный ориентир…

— Чего? — не поняла Лайма.

— Пойдемте к конюшням, — сказал Мюллер. — На месте объясню.

Они пришли на место и Мюллер все объяснил. Это оказалось на удивление просто, зря он пытался излагать все словами, гораздо проще, когда тыкаешь пальцем и говоришь «эта херня», а не подбираешь нужное слово долго и мучительно.

Ориентирами стали две палочки, которые Ким воткнул возле тропинки. Каждое попадание между ними уговорились считать попаданием в цель. Руби уселась на указанной скамейке, а Мюллер, Ким и Лайма заняли позиции за забором, окружающим развалины заброшенного дома, где по вечерам собираются гопники и наркоманы, да и днем тоже страшно ошиваться неподалеку, только перед друзьями нельзя показывать, что страшно, а то смеяться будут. Впрочем, у самом забора не страшно, в случае чего улизнуть успеешь.

Мюллер предполагал устроить Шу то, что в одном параллельном мире называется навесным обстрелом с корректировкой. Каждый говнометальщик делает два-три пристрелочных броска, а Руби со своей скамейки подает команды наподобие «недолет» или «чуть левее». А потом, когда говно начнет попадать куда надо, надо всего лишь запомнить прицел, и когда Руби закашляется, сообщив тем самым, что в зоне обстрела находится Шу, надо просто метнуть оставшиеся снаряды со всей возможной скоростью. На Мелкого при этом обрушится настоящий град навоза, а кто кидается, ему видно не будет, потому что кидают из-за забора. Прикольно.

Поначалу все шло, как рассчитывали. Единственное, чего Мюллер не ожидал — что после пристрелочных выстрелов на тропе образуется целая россыпь мелких катышков, но это даже хорошо — жертва задумается, как обойти препятствие, замедлит шаг и проведет в зоне поражения даже больше времени, чем рассчитывалось.

Они стояли за забором и ждали, когда появится Шу. Стоять было неудобно, потому что если поменять позу, руки забудут прицел, и хорошего обстрела не получится. Знать бы заранее, что придется так долго ждать, и что это будет утомительно, может, и не стоило затевать это дело. Но теперь, когда сделано так много, отступать глупо.

Мюллер думал, что в следующий раз надо будет не швырять навоз руками, а сделать механическое приспособление наподобие боевой катапульты, только поменьше, и чтобы оно швыряло сразу много, и помнило прицел, и тогда можно сидеть в удобной позе и подсматривать в дырочку… Кстати о дырочках, надо было позаботиться… или нет, лучше не надо, а до появится соблазн задержаться на месте преступления дольше, чем надо, а для безопасности убегать надо немедленно…

Ким думал, что Лайма точно в него, в Кима, влюбилась, потому что иначе невозможно объяснить, почему она согласилась на это дело, ведь обычно на подобные дела девчонки не соглашаются.

Лайма думала, что должно быть, сошла с ума, раз согласилась на такое безобразие, а Мюллер, идиот, на нее даже не смотрит. Перчатки испачкала, придется выбросить, мама отругает… По-хорошему, надо все бросить и уйти, но как-то глупо получится…

А Руби ни о чем не думала, он любовалась облаками и чуть было не прозевала момент, когда Шу появился в поле зрения. И когда она свистнула, от точки прицеливания учителя отделяло не двести шагов, как уговорились, а от силы пятьдесят. И когда Руби закашлялась, сообщая, что пора бросать, никто не был готов к этому.

Мюллер размахнулся зажатым в руке куском навоза, но не бросил, потому что Ким явно не собирался бросать свой кусок, и это смутило Мюллера, он подумал, что Ким, должно быть, что-то заметил, чего не заметил Мюллер, и надо уточнить, что именно он заметил. А Ким замешкался с броском тупо от неожиданности, а когда увидел, что Мюллер почему-то не бросает свой снаряд, тоже решил не бросать. И если бы не Лайма, так бы и простояли два идиота на месте, глядя друг на друга, и ничего дальнейшего не случилось бы.

Лайма никуда не смотрела и ни о чем не думала, кроме того, что устала торчать на одном месте и мерзнуть. Размахнулась широко, запустила фекалию далеко и подумала: «Как бы перелета не вышло». После этого Мюллер с Кимом вышли из ступора, и стали швырять свои заряды один за другим. А потом Ким вдруг случайно выронил один заряд себе под ноги, поскользнулся на нем, зашатался, замахал руками, как мельница крыльями, да и рухнул, причем не куда-нибудь, а прямо на забор, и вынес целую секцию, тупой боров, к чертям собачьим.

Стало видно, что обстрел прошел не слишком кучно, но одно прямое попадание достигнуто, да не куда-нибудь, а в голову! На мгновение даже жалко стало подлого гаденыша, но не очень жалко, так, чуть-чуть.

Лайме повезло, ее стрелковая позиция находилась чуть в стороне, и Шу ее не увидел. А Кима с Мюллером увидел очень хорошо, особенно Мюллера, который как раз запускал последний заряд, и процесс этот был виден Шу во всех подробностях. «Палево», подумал Мюллер и сам засмеялся над собственной мыслью. Действительно, смешно. Называть случившееся палевом — все равно что легочную чуму назвать простудой, так же получается несоразмерно и глупо.

В первые секунды Шу от неожиданности потерял дар речи. Шел спокойно, думал о своем, и вдруг бах-бах-бах! Поднял голову посмотреть, что такое, и сразу прилетело прямо в глаз, едва проморгался. Да какое он едкое… Черт, ничего не видно…

Когда Шу наконец проморгался, он увидел, что в заборе, идущем вдоль дороги, нет одной секции, а за этой отсутствующей секцией стоит Мюллер, а морда у него, как у кота, пойманного у банки со сметаной, только еще испуганнее.

— Мюллер! — крикнул Шу. — Ты что там делаешь?

Мюллер глупо засмеялся и ответил:

— Ворон дрессирую, чего же еще?

Рассмеялся еще раз, нагнулся, вытянул вперед руку и помог встать… гм… Киму. Значит, Ким тоже здесь… как они только сумели ворон отдрессировать на такое дело… и директору не расскажешь, не поверит, в дурдом отправит на проверку здоровья… Нет, но как же в самом деле…

Шу принюхался, потер щеку, посмотрел на испачканную руку. Странно, это не вороний помет, а конский навоз, Но не Пегас же его обгадил!

А вон Руби сидит на скамейке и усиленно делает вид, что ни при чем и что классного руководителя, попавшего в неудобное положение, в упор не замечает. Правильно, молодец, вежливая… Стоп!

В голове Шу щелкнуло, головоломка сложилась. Ах они твари!

— Вас всех отчислят! — завопил Шу и сам испугался прозвучавшей в голосе ярости. — В стражу сдам, в тюрьму, на галеры, на каторгу!

— Сейчас навешает, — пробормотал Ким.

— Не навешает, — возразил Мюллер. — Кишка тонка.

— Мальчики, что там такое? — тихо спросила Лайма.

Она неподвижно замерла, словно играла в «море волнуется раз», и боялась пошевелиться. Лайма была в панике. Соглашаясь на идиотскую авантюру, она ни на секунду не предполагала, что их могут пропалить по чистой случайности, что Мюллер хоть и умный до гениальности, но все же не абсолютный гений, а значит, соглашаться нельзя было, но ей так хотелось удивить Мюллера своей храбростью… Вот и удивила, тупая овца.

— Шу беснуется, — тихо ответил Мюллер. — Тебя не видит. Беги, пока еще можно.

— Ага, — сказала Лайма и побежала прочь.

На языке вертелось «спасибо» и «простите», но она не произнесла вслух ни того, ни другого, промолчала. У подростков такое случается сплошь и рядом — хочется сказать что-то вежливое, а язык не поворачивается и подросток тупит. Такое поведениnbsp;е более типично для мальчиков, но и у девочек оно тоже бывает.

— Кто там еще?! — выкрикнул Шу.

Он вдруг вспомнил свое любимое слово — «требовательный». Надо быть требовательнее, а то сядут на шею. Вот и сели, дождался.

— А ну выходи! — требовательно закричал Шу. — Все выходите немедленно!

Никто не вышел. Мюллер и Ким переглянулись между собой, затем переглянулись с кем-то невидимым. Ким улыбнулся этому кому-то и издевательски помахал рукой, дескать, пока-пока. А потом они отвернулись и пошли прочь, не обращая на униженного учителя внимания.

— Стоять! — орал Шу им вслед. — Кто не остановится, тот пожалеет! Думаете, я директору пожалуюсь? Берите выше! Я племяннику императора пожалуюсь! Буду у него на приеме, все про вас расскажу! Вас казнят!

Здесь следует пояснить, что по древнему закону любой член императорской семьи имел право подвергать смертной казни без суда и следствия почти любого подданного империи. На практике этот закон не применялся, но формально действовал, и с этим было связано много анекдотов и городских легенд. Реально Шу не рассчитывал, что племянник императора господин Сидди отдаст приказ казнить двух детей за шалость… кстати, почему двух, Руби наверняка им подсказывала, когда начинать швыряться…

— Кто не извинится и не выдаст сообщников, тому снисхождения не будет! — крикнул Шу. — А кто покается и выдаст, тому будет!

Когда Шу это выкрикнул, Мюллер и Ким уже вышли из его поля зрения, так что он не увидел, как Ким после последних слов остановился и неуверенно спросил:

— Может, пойдем, покаемся?

— А ты ему веришь? — удивился Мюллер.

— Ну, не знаю… — задумался Ким. — А вдруг не врет? Жизнь-то одна.

— Ты что, атеист? — ехидно поинтересовался Мюллер.

— Да пошел ты! — возмутился Ким. — Нашел время умничать, я серьезно говорю!

— Серьезно говорю я, — сказал Мюллер. — А ты говоришь так, будто только прикалываешься, что веришь в богов, а на самом деле не веришь.

— А ты веришь на самом деле? — спросил Ким.

— Конечно, — серьезно ответил Мюллером. — Я с Птаагом несколько раз лично разговаривал.

Подумал немного и добавил:

— Иногда я подозреваю, что он мой отец.

И сразу пожалел, что добавил это, потому что Ким засмеялся и воскликнул:

— Да ты псих ненормальный! Отчислит тебя мелкий из школы, что будешь матери говорить?

— Ничего не буду, — пожал плечами Мюллер. — Да ты не бойся, все нормально, помолюсь Птаагу, он поможет, не впервой. Он мне уже дважды помогал по-крупному, а по мелочи без счета. Если бы не Птааг, меня бы еще в детстве… неважно.

Мюллер решил, что не станет говорить Киму, что был в Роксфорде накануне инцидента. А то слово за слово наболтаешь лишнего, а он потом растрезвонит или донесет мелкому или кому-нибудь еще.

— Да пошел ты! — крикнул Ким и пошел прочь.

Мюллер проводил его взглядом, пока Ким не скрылся за углом. Мелькнула мысль: может, Лайма где-то неподалеку, повертел головой, поглазел, ее нигде нет, да и странно было бы, будь иначе… Впрочем, сегодня и без того все странно, выдаются иногда странные дни, когда все не так, и судьба человека меняется радикально, вот, например…

Внезапно Мюллер понял, что происходит. Точно такое же ощущение у него было в первый день чумы, с самого утра, до того, как Птааг переменил судьбу маленького мальчика, призвавшего бога молитвой. Или, может, не мальчик призвал бога молитвой, а высшее существо призвало мальчика, чтобы тот помолился и как бы узаконил то, что бог захотел сделать по собственной воле… нет, так слишком сложно.

Мюллер зашел в первую попавшуюся подворотню, прислонился спиной к стене, раскинул руки крестом, задрал голову к небу (никакого неба, конечно, не увидел, только щербатый кирпич) и продекламировал нараспев:

— Птааг, к тебя взываю! Приди, пусть свершится воля твоя!

И Птааг пришел.

3

— Господин Шу, простите меня, пожалуйста, — тихо сказал Ким. — Я не нарочно, это Мюллер попутал.

В банном халате и тапочках господин Шу казался еще мельче, чем обычно. А в тех местах, которые не скрывал ни халат, ни тапочки, кожа господина Шу была розовая, как у ребенка или женщины, видать, мочалкой тер.

— Кто еще был с тобой? — спросил господин Шу.

Он говорил тихо и монотонно, его голос был лишен каких-либо интонаций. Это пугало.

— Лайма и Руби, — сказал Ким.

Он ждал какой-то реакции, но ее не последовало. Тогда Ким добавил уточняюще:

— Две девочки.

— Не лги мне, — сказал Шу. — Лайма приличная девочка, она на такое не пойдет.

Ким хотел было возразить, рассказать, что она влюбилась в Кима, а из любви к такому замечательному парню чего только не сделаешь, но решил не говорить. Не потому что не хотел выдавать Лайму, он ее уже по-любому выдал, а потому, что господин Шу все равно не поверит. Надо же было так глупо спалиться! А все Мюллер со своими выдумками!

— Я жду, — сказал Шу.

— Простите, господин, — сказал Ким и склонил голову. — Лаймы там не было, я соврал.

— То-то же, — сказал Шу и на его губах появилось нечто похожее на улыбку. — Зачем хотел обмануть? А ну говори!

Ким вздохнул и ответил:

— Из вредности.

— То-то же, — повторил Шу и улыбнулся чуть-чуть шире. — Больше мне не лги, все равно пойму, где правда. Что еще ты натворил?

Ким склонил голову еще чуть ниже и сказал:

— Герцогу Дори нос пририсовал.

— Еще! — потребовал Шу.

— Крысу в школу мы с Мюллером принесли, — признался Ким.

— Какую крысу? — удивился Шу и вдруг вспомнил, захохотал и радостно воскликнул: — А прикольно!

Но сразу вспомнил, что одобрять хулиганские выходки педагогу не подобает, стер улыбку с лица и сказал:

— Плохо.

— Да, господин, — согласился Ким.

— Ты дрянь, — сказал Шу.

— Да, господин, — согласился Ким.

— Мразь, — сказал Шу.

Ким промолчал.

— Не слышу, — сказал Шу.

— Да, господин, — послушно сказал Ким.

— На колени, — потребовал Шу.

Ким поднял голову, в глазах у него читался испуг.

— Я не педик, — сказал он.

— На колени! — рявкнул Шу.

Отдавая последний приказ, он не думал об извращениях, он ведь тоже не педик, он хотел малолетнего мерзавца унизить, но не более того. Чтобы никогда больше не пытался так поступать, чтобы это позорное существо превратилось в достойного подданного империи, да и приятно, оказывается, унижать людей. Шу давно подозревал это, но проверять это предположение экспериментом ему раньше не доводилось.

— Ползи в чулан, — приказал Шу. — Не так, на коленях ползи! Да, вот так. Возьми из корзины грязную куртку, принеси мне. Быстрее!

Куртка, если честно говоря, была не такая уж грязная — почти все куски конского навоза просвистели мимо, и если бы не единственный снаряд, угодивший в голову, Шу скорее удивился бы, чем оскорбился. Хотя нет, все равно бы оскорбился, потому что даже неудачные попытки унизить педагога нельзя оставлять безнаказанными, дети должны понимать, что такое хорошо и что такое плохо. А если кто не понимает слов, пусть постигает этику методом дрессировки, как собака. Хорошая, кстати, идея.

— Там, в чулане, есть собачий ошейник с поводком, — сказал Шу. — Найди и надень на себя.

Ошейник оказался строгим, с торчащими внутрь тупыми шипами, Шу об этом забыл. Ошейник был не от его собаки, у него никогда не было собаки, но у квартирной хозяйки в чулане было полно всякого барахла, Шу потребовал, чтобы она очистила чулан, а она сказала, что ничего очищать не будет, а если ему что мешает, то пусть сам выкидывает, Шу и выкинул почти все, только ошейник непонятно зачем оставил, приколола его эта штука. А теперь пригодился ошейник, воистину никогда не угадаешь, что когда пригодится. А настроение начинает подниматься! И это правильно, восстанавливать справедливость — оно и должно быть приятно.

Шу взял поганого мальчишку на поводок, отвел к нужнику и привязал рядом. По дороге Шу дважды сильно дергал, маленький подлец хрипел и спотыкался, это было приятно. А отстегать гаденыша грязной курткой, чтобы засохшее дерьмо отлетало и пачкало — еще приятнее. Вот только пачкает дерьмо не столько мальчишку, сколько пол вокруг, это непорядок.

— Подбирай! — приказал Шу. — С тебя насыпалось, подбирай, кому сказал!

Ким безропотно стал подбирать кусочки навоза в ладошку. Он уже не сопротивлялся, он сломался очень быстро, такого Шу не ожидал. На вид крупный, сильный, а внутри такой же слабак, как Тигра. Мюллер, небось, так быстро не сломался бы.

— Теперь жри, — приказал Шу.

Ким поднял голову, посмотрел недоуменно, дескать, я что, ослышался? Шу плюнул ему в лицо. Хотел попасть в глаз, попал в кончик носа. Ким дернулся и вдруг завалился на пол, уткнулся лбом в пол и беззвучно заплакал, а плечи мелко затряслись. «Если бы я был педиком», подумал Шу, «самое время было бы вдуть». Но Шу не был педиком, он просто хотел справедливости.

Шу повторил, чтобы Ким жрал говно, потом повторил еще раз, но поганец ничего не слышал, только рыдал и трясся. Как бы не задушил бы себя… Шу отвязал поводок, Ким завалился набок и затрясся еще сильнее. Шу задумался: а не падучая ли это? Скорее нет, чем да. Но как заставить его перестать трястись? Может, пнуть? Не помогает. Но приятно. Как же приятно наказывать за правое дело!

Вскоре Шу утомился пинать мальчишку — в мягких тапочках это не слишком удобно, а надевать уличные туфли Шу не хотел. Во-первых, лень, а во-вторых, так и покалечить недолго. Ладно, пора заканчивать, не дай бог опоздать к господину Сидди на ужин, подумает, что Шу пренебрегает его дружбой, а такой дружбой пренебрегать нельзя…

— Встать! — приказал Шу. — Пошел прочь! И никому ни слова, что здесь было!

Ким встал и пошел прочь. Он чувствовал себя очень странно. Наверное, Рашид Тигра тоже чувствовал что-то подобное, когда его били и унижали, а он улыбался. Есть что-то извращенно-приятное, когда ты как бы отрекаешься от обязанности хранить честь, начинаешь вести себя как животное, тупое и презренное, но зато такое свободное…

Если бы Ким был более образованным, он бы понял в этот момент, что является скрытым мазохистом. Но он не был образованным и такого слова не знал.

4

К вечеру настроение Шу немного улучшилось, а когда он явился на прием к господину Сидди, стало совсем хорошим. Очень хорошо, что из двух поганцев один сам добровольно явился на расправу, это большая педагогическая победа. А второму еще будет время отомстить как следует.

За столом у господина Сидди зашел разговор про современную молодежь, дескать, распустились, отбились от рук, никого не чтят и все такое прочее. Когда Шу был мальчишкой, он считал такие разговоры глупыми, но теперь-то он знал, что глупостью было как раз то, что он тогда считал. Молодежь действительно деградирует, и вполне возможно, что конец света действительно не за горами.

— Довелось мне однажды слышать от надежного человека такую историю, — стал рассказывать Шу. — Дело было в какой-то северной провинции зимой, там, где выпадает снег.

— А что такое снег? — заинтересовалась какая-то женщина.

Шу собрался было начать объяснять, но на женщину зашикали, дескать, не мешай слушать, и она заткнулась.

— В одном северном городе один малолетний хулиган невзлюбил одного учителя, — продолжил Шу свой рассказ. — Подговорил дружков и устроил вот какую пакость. Учитель этот все время ходил из школы домой одной и той же дорогой, а около дороги был забор, за которым можно спрятаться. Так вот, хулиганы спрятались за забором, а один стоял снаружи, и те, которые спрятались, кидали в учителя снег, а тот, кто стоял снаружи, указывал им, в какую сторону они промахиваются и как надо подправлять прицел. А учитель не видел, кто в него кидает, видел только того, кто снаружи, а он не делал ничего предосудительного и его не за что было наказывать. Представляете, в какое незавидное положение попал учитель? Какие изворотливые мерзавцы! Разве можно было представить такое в нашем поколении?

Неожиданно подал голос седой мужчина в военном мундире, Шу видел его на подобных приемах, но кто такой — не знал.

— А я бы этого парня взял к себе начальником артиллерии! — зычно провозгласил военный. — Какая прекрасная мысль! Мы привыкли, что даже дальнобойные катапульты пуляют в прямой видимости, но их можно ставить в укрытия! А о результатах чтобы докладывал особый наблюдатель…

— С катапультами не прокатит, — перебил его другой офицер, более молодой и тоже незнакомый. — У катапульты дальность выстрела маленькая, их ставят на высокую траекторию, и все равно вне прямой видимости без зелена вина не пульнешь. Чтобы пулять с наблюдателем, надо чтобы дальность была как у пороховых орудий…

— Давайте не будем обсуждать военные тайны, — вмешался господин Сидди.

Молодой офицер смутился и покраснел, сообразив, наконец, что чуть было не разгласил тайные характеристики новейшего военного изобретения.

— А в целом идея достойная, — авторитетно произнес офицер, который постарше. — Господин… гм… не имею чести…

— Шу, — представился Шу. — Просто Шу.

— Мы с ним познакомились на южном побережье, на курорте, — пояснил господин Сидди.

— Ах, господин Сидди, как вы демократичны! — неискренне восхитилась какая-то женщина.

— А я генерал Мементо, — представился седой офицер. И спросил: — Господин Шу, вы не знаете имя того мальчика?

— Не знаю, — соврал Шу. — А зачем вам?

— Вознести за него благодарственную молитву, — серьезно сказал Мементо. — Мы, ветераны, люди суеверные, особенно когда с инновациями сталкиваемся. Новые технологии ненадежны, поневоле боишься сглазить. А молитву вознесешь, и как-то успокаиваешься. Понимаете?

— Угу, — неуверенно кивнул Шу.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Мементо. — Так как зовут мальчика?

— Не знаю, — повторил Шу.

— Врет, — прозвучало справа.

Шу посмотрел в ту сторону, и в груди у него екнуло. Там сидел знаменитый психиатр Шепард, про которого говорили, что он продал душу темным богам за искусство читать мысли. Портреты этого психиатра некоторые невежественные крестьяне покупали как чудотворные иконы.

— Господин Шу врет, — повторил господин Шепард. — Он отлично знает, как зовут мальчика. И что история случилась давно и на севере — тоже врет, это недавняя история, и случилась она у нас в столице, притом в верхнем городе, не в нижнем.

— Ах, какое падение нравов! — воскликнула какая-то женщина. — Только подумать, в верхнем городе, там же приличные дети…

— Я кое-чего не понял, — сказал господин Сидди. — Откуда в верхнем городе снег?

— Снег ни при чем, — пояснил Шепард. — Про снег господин Шу тоже наврал, на самом деле дети кидались каким-то говном… что, вправду говном?

За столом захохотали.

— Мне нездоровится, — сказал Шу и покраснел. — Я пойду.

— Любому не поздоровится, когда обосрали, — сказал офицер, который помоложе, и тоже засмеялся.

— Это было не со мной! — воскликнул Шу. — История не моя, я просто дал… гм… пересказ!

За столом снова захохотали.

— Назовите имя, молодой человек, — потребовал Мементо. — Пересказ ваша история или не пересказ — всем плевать, а с богами шутить не стоит. Я не хочу нести ответственность, если что-то испортится, оттого что боги обиделись за авторское право этого самого мальчика.

— А кстати, что такое авторское право? — спросил господин Сидди. — Мне доводилось слышать это выражение, но смысл каждый раз ускользал, а просить объяснить раньше было неудобно.

— Авторское право — очень простая и изящная концепция, — стал объяснять Мементо. — Многие думают, что это пустое суеверие, но эти люди неправы, и пусть боги их судят. Главная идея такая — каждый, кто придумал что-то хорошее и полезное, должен получать благодарность, соразмерную пользе от придуманного. Благодарность может быть любой: можно денег дать, можно услугу оказать, можно за изобретателя богам помолиться, главное — на каждое добро надо отвечать добром. А если не ответишь, пусть даже по забывчивости — жди неудачи, боги такое не любят.

— Теперь понял, — кивнул господин Сидди. — Да, генерал, мне нравится эта концепция, она разумна и справедлива. Шу, будьте любезны, назовите имя мальчика.

Шу посмотрел господину Сидди в глаза и понял, что придется говорить правду.

— Мюллер, — выдавил из себя Шу.

— О, какое интересное имя! — сказал господин Сидди. — По-моему, оно что-то означает на древнем языке.

— Мельник, — подсказал кто-то.

— О, всего-то, — разочарованно вздохнул Сидди. — Мементо, адрес мальчика вам нужен?

— Нет, не нужен, — помотал головой генерал. — Имени вполне достаточно, дальше боги сами разберутся.

— Вот и отлично, — сказал Сидди. — Шу, вы говорили, вам нездоровится. Я вас больше не задерживаю.

Шу встал и вышел из-за стола. Никто с ним не попрощался, а когда он покидал дом господина Сидди, он сообразил, что на этот раз раб-распорядитель не вручил ему записку с датой и временем следующей встречи. Дружба с племянником императора внезапно и бесславно закончилась. А во всем виноват Мюллер!

Шу остановился, задрал голову к небу и завыл. Луна была полной, Шу подумал, что со стороны он похож на оборотня.

— Мюллер — сука! — крикнул Шу и потряс в воздухе кулаками.

— Сам ты сука, — ответил ему незнакомый тенор, глубокий, звонкий и какой-то нечеловеческий.

Шу повернулся на звук и заметил в подворотне напротив смутную тень.

— Ты кто? — спросил Шу.

Тень хмыкнула и шагнула вперед, под лунный свет. Откинула капюшон и спросила, явно подразумевая что-то ироническое:

— Не узнаешь?

Шу пригляделся и не узнал. А потом пригляделся внимательнее и ахнул.

— Отец Мюллера? — спросил он. — Настоящий отец?

Вышедший из тени мужчина действительно походил на Мюллера, как отец походит на сына. Роста такого же, но в плечах шире, волосы не острижены в кружок, как принято у подростков, а ложатся волнами на плечи. Довершают облик усы и короткая бородка. Именно из-за них он не узнал его с первого взгляда, очень сильно меняют внешность усы и борода.

Незнакомец улыбнулся, кивнул и сказал:

— Мюллера в том числе.

Откинул волосы со лба, провел руками вдоль висков и сказал:

— Представь меня без бороды.

Шу долго глядел на него, затем помотал головой из стороны в сторону и решительно заявил:

— Нет, это невозможно. Да, сходство есть, но оно противоречит канонам! Боги не ходят по улицам, это ересь!

Незнакомец улыбнулся и стал еще больше похож на Птаага. У смертного не встретишь такой понимающей и милосердной (до определенного предела) улыбки, зато в какой храм ни зайдешь, там обязательно со стены Птааг смотрит и лыбится именно так. Правда, на иконах он гладко выбрит.

— Грешники тоже по улицам долго не ходят, — сказал человек, похожий на Птаага, и нахмурился, так что стало очевидно, что доброта и милосердие Птаага не беспредельны. — Почто детей обижаешь?

— Так это… — замялся Шу. — Эти дети… сами… да они сами кого угодно обидят! Знаете, что они сегодня со мной сделали?

— Знаю, — кивнул Птааг. — Отличная идея, пригодится в военном ремесле, генерал Мементо меня уже поблагодарил.

— Так это вы…

— Ничто не приходит без божьего благословения, — серьезно произнес Птааг. — А пути наши, божьи, неисповедимы, смысла не ищи, все равное не найдешь.

Шу начало трясти. До него только сейчас дошло, что он едва ли не первый подданный империи, удостоенный личной аудиенции…

— Губу не раскатывай, — сказал Птааг, прочитав его мысли. — Не ты первый, не ты последний. Люди встречаются со мной чаще, чем принято считать, они просто не рассказывают, в дурдом никому неохота. Невелика честь удостоиться божьего внимания, нечем тебе гордиться.

— Простите, — сказал Шу. — А этот… Мюллер… он вам… сын?

Птааг рассмеялся и сказал:

— Упаси другие боги! Нет, не сын. И вообще, не твое это дело, осознал?

— Угу, — кивнул Шу. — А… э…

Он хотел было поинтересоваться, за какой такой надобностью сам Птааг Милосердный соизволил заступиться за Мюллера, но понял, что прямо заданный вопрос, обращенный непосредственно к богу, прозвучал бы бестактно, и немудрено после такого угодить живьем в огненную геенну, подобно тому, как Митра и Илья угодили живьем на небо. Только одно обнадеживает — что богов человеческая бестактность расстраивает не больше, чем человека расстраивает матерно обругавший говорящий ворон. Но если сложатся определенные обстоятельства, лишится ворон головы только так, чтобы не обкладывал кого не следует.

Птааг наблюдал душевные терзания собеседника спокойно и с добродушной улыбкой. Дождался, пока затуманившийся от умственных усилий взгляд Шу чуть-чуть прояснится, и сказал добродушно:

— Верно рассуждаешь, червяк. Не по чину мне держать перед тобой ответ, а советов моих ты не заслужил. Будешь вспоминать о нашей встрече, дурилка, и не понимать, зачем я к тебе снизошел. И не поймешь, потому что ты червяк скудоумный.

Сказав это, Птааг отвернулся и сделал шаг в подворотню, и Шу понял, что еще два шага, и бог исчезнет, растворится в тени, тогда Шу набрался храбрости и отчаянно выкрикнул:

— Разрешите вопрос, ваше… гм… всемогущество…

Птааг остановился, склонил голову набок, как собака, прислушивающаяся к попискиванию крысы в помойке, и вдруг рассмеялся.

— А интересно! — сказал он, отсмеявшись. — Что-то в этом есть. Предвестник конца всего сущего, первый из восьми коней… да хоть и не первый… Знаешь, смертный, однозначно неверной твою точку зрения не назовешь. А вот об этом лучше не думай, Мюллер умрет — мир прекратится вместе с ним. Субъективным идеализмом владеешь?

— У меня в институте было посредственно по «философии», — смущенно ответил Шу.

— То-то и оно, что посредственно, — кивнул Птааг. — Тогда точно не поймешь. Все, пошел.

Но реально пошел не Шу, а Птааг. У Шу ноги будто приросли к брусчатке мостовой, каждую мышцу вроде чувствует, а пошевелить не может. А Птааг шагнул обратно в подворотню, да и растворился в тенях.

Минут через пять Шу смог сойти с места. А еще минут через десять он обнаружил себя в круглосуточной таверне. Это было разумное решение — не каждый день с тобой беседует бог, такое событие надо обмыть. Если бы он еще сказал что-нибудь разумное, чем можно похвастаться, или знак оставил… А так расскажешь кому-нибудь, а подтвердить нечем, немудрено и в дурдоме оказаться…

Этой ночью Шу напился. Такого с ним не бывало с самого выпуска, еще вчера он твердо знал, что учителю такое недопустимо, потому что мешает увлекать личным примером молодое поколение к потребному поведению. Но тогда он еще не разговаривал с богом, а как встретил бога на улице — сразу рука к стакану потянулась.

К вечеру следующего дня Шу стало казаться, что визит Птаага случился не наяву, а во сне либо в пьяном бреду. А еще на следующий день он был убежден, что не сначала к нему явился Птааг, а потом он напился, а наоборот: сначала напился, а потом явился Птааг и велел не трогать Мюллера. Мюллера, кстати, Шу больше не трогал, и Мюллер его тоже не трогал, между ними возникло негласное перемирие — Мюллер не строил пакостей Шу, а Шу не стремился воспитывать Мюллера. И когда на следующий год Мюллеру потребовалась характеристика в университет, Шу сделал ему хорошую добрую характеристику, ни словом не упомянув ни об особенностях характера, ни о прошлых безобразиях. А потом для Мюллера прозвенел последний звонок, и Шу забыл его как страшный сон.