Воспоминания. Том 1. Сентябрь 1915 – Март 1917

Глава XVII. Думы

Было 8 часов вечера. В тяжелом раздумье сидел я одиноко в своем кабинете. Картины прошлого, как звенья невидимой цепи, воскресали в моей памяти. И на общем фоне неясного и туманного, неразгаданного и непонятного, я улавливал точно Невидимую Руку, какая боролась со мною, разрушала все мои планы и расчеты, сворачивала с пути, на котором я стоял, и переставляла на другой, требовала подчинения, не считаясь с моей волей, с моими желаниями...

Прошло уже 10 лет с того дня, когда я, против воли своей, расстался с деревней, с должностью Земского Начальника, с которой так сроднился, которая причиняла мне так много страданий и, в то же время, давала так много чистых радостей... Как тяжела была эта разлука, как ненужен переезд в столицу, где все было чужим для меня, где я был для всех чужой!.. Каким преступлением казалось мне бросить начатое дело, уйти оттуда, где я был так нужен крестьянам, где было столько начатого и незаконченного дела... Но все было против меня, начиная с отца, толкавшего меня в Петербург, глубже меня понимавшего действительность и не разделявшего моих идейных заблуждений... И в мае 1905 года я был причислен к Государственной канцелярии... Чуждая среда, чужие люди, чужое дело... Безмерная тоска и томление... Поиски выхода... Беседы со старцами...

А осенью того же года разразилась революция: горели помещичьи усадьбы, вести с родных мест были одна ужаснее другой и... я поверил старцу, сказавшему мне: "Не скорби, был бы убит; а Бог везде"...

Прошел год... Снова тоска и томление духа; рвалась душа к живому делу, задыхалась в блестящих стенах Мариинского дворца, не выносила канцелярской работы, противилась самому существу ее...

Куда идти... Или обратно в деревню, где не было коллизий, где нравственный и служебный долг жили в дружбе; или туда, куда идут не потерявшие веры в загробную жизнь, куда, с раннего детства, стремилась моя душа, боявшаяся обнаружить свою тайну... Пусть такой выход кажется диким, пусть монашество признается привилегией простого народа, пусть еще думают так, но придет час, когда перестанут так думать, когда поймут, что вне Бога нет жизни, что мир оторвался от своего религиозного центра и катится в бездну, увлекая за собою живущих; что истинная жизнь не в достижениях и созиданиях, а в чистоте помыслов, в честности с самим собою, в гармонии духа, в том, чего нельзя достигнуть, живя в миру, где побеждают натиск и злоба и где нет места слабым, не умеющим бороться.

"Спасай душу, пока не поздно" – услышал я внутренний голос и, как ни мучительна была борьба с внешностью и ее влияниями, я разорил свое гнездо и, порвав связи с Петербургом и службою... бросился на Валаам. Страшно было думать дальше... Одна ужасная картина сменялась другою, еще более ужасною... Выборг, беседа с архиепископом Сергием Финляндским, его изумление и отзывы о "мужицком царстве". Сердоболь, замерзшее Ладожское озеро, прерванное сообщение с Валаамом, возвращение в Петербург и кошмарный ночлег в "Финляндской гостинице", бегство в Зосимову Пустынь, к старцам Герману и Алексею, отъезд в Киев, свидание с родителями, драмы, скорби, упреки и... обратное возвращение в Петербург, водворение у приютившей меня бабушки Аделаиды Андреевны Горленко...

Здесь наступил перерыв испытаний... Здесь было много солнца; святая старица горела огнем веры, примиряла меня с миром, послала мне навстречу протоиерея А.И. Маляревского, дала мне дело, какое заставляло меня забыть все перенесенные скорби и поглотило все мое время, все мои мысли – дело Св. Иоасафа – коим она жила, о котором всю жизнь свою мечтала...

Так кончился 1906 год, год муки и терзаний...

Наступил ужасный январь 1907 года.

Смерть любимого начальника, Статс-Секретаря С.Ф. Раселли; на другой день – смерть отца; внезапный отъезд в деревню на погребение отца; снова разрыв с Петербургом и службою и странствование свыше года по России, в поисках материалов для начатого труда о Святителе Иоасафе...

Как крот, зарылся я глубоко в свою работу, жил в миру вне мира, между чердаками и подвалами покрытых пылью монастырских архивов, выпуская в свет одну книгу за другой... А Кто-то Невидимый точно стоял за моей спиною, опрокидывал мои планы и расчеты и, когда работа кончилась, привел меня не в келию монастыря, а в... Царское Село, к Царю.

А я все еще не понимал этой невидимой борьбы, все еще продолжал просить Бога склониться к моей воле, услышать мои просьбы, исполнить мои желания, вместо того, чтобы смириться и научиться распознавать волю Божию и просить у Бога сил ее исполнить...

И, когда кончилось "дело Св. Иоасафа", я не знал, что делать дальше и куда идти, и искал новых выходов... На службе мне не везло и не могло быть удачи... Частые отлучки из Петербурга и смерть прежнего начальника, за неделю до своей смерти обещавшего представить меня к должности Старшего делопроизводителя Государственной Канцелярии, затормозили мое движение, а отказ от "кодификации" и переход в редакцию Полного Собрания Законов и совсем закрыл мне выходы из тупика...

Опять затосковала душа и, забыв прежние уроки, стала искать новых компромиссов между миром и монастырем... Так возникло "братство Св. Иоасафа", завязались знакомства с людьми одинакового настроения, с разными обществами и кружками; здесь получила свое начало и та книжка, какую я посвятил памяти незабвенной княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой... Мог ли я когда-либо думать, что эта книжка познакомит меня с гофмейстериной Е.А. Нарышкиной и окажет услугу в тот именно момент, когда помощь гофмейстерины была особенно нужной, и никто, кроме нее, не мог бы оказать ее!

Но и эта жизнь не удовлетворяла меня: атмосфера столичного общества давила. Ненужного было больше, чем нужного. Момент... и снова бегство из Петербурга, снова разрыв со службою... Так возникло "Барградское дело"... Подальше от мира, подальше от людей, думал я по пути к Угоднику Николаю... Горячо принялся я за работу, а, когда наладил ее, то... получил придворное звание, привязавшее меня не только к миру, но и к Царю.

И я, в третий раз, вернулся в Государственную Канцелярию и... на этот раз уже окончательно смирился, отдав и себя, и жизнь свою водительству Промысла Божия...

Я стоял в стороне от себя и сделался только зрителем своей собственной жизни, какая стала протекать вне моих желаний и требований моей воли...

Удачи и неудачи не задевали меня, и я рассматривал их как нечто от меня независимое; мне казалось странным относиться к ним иначе, как с полным равнодушием... И, чем больше я всматривался в свою жизнь, тем яснее и отчетливее замечал заботы чьей-то Невидимой Руки, какая слагала мою жизнь точно по заранее намеченному Ею плану... Все раньше непонятное и необъяснимое, все эти отдельные, не связанные между собою факты, такие ненужные и болезненные, все, что причиняло мне так много горя и страданий, все это, рассматриваемое в общей цепи звеньев, приобретало не только глубокий смысл, но и получало свое объяснение и приводило к благу. И мне казалось, что, если бы я не противился этой воле, не настаивал бы на своей, то не было бы и горя, и страданий, источник которых вытекал из этого противления, из недоверия к Богу, из личной гордости и самоуверенности, из недостатка смирения... С того момента, когда, променяв блестящие стены Мариинского дворца на грязные чердаки и подвалы монастырских архивов, и приступил к "делу Св. Иоасафа", с этого момента вся последующая моя жизнь стала слагаться по плану, точно заранее намеченному Святителем Иоасафом... Все мои знакомства, все так называемые "связи", все, что сблизило меня с церковно-общественными кругами, примирило меня с собою, установило душевное равновесие, – все это дал мне Святитель Иоасаф.

Не Он ли, уже два раза приводивший меня к Царю, хотел довести теперь и до Царицы; а я упирался и отклонил настояния графа Ростовцова – вдруг пронеслось у меня в сознании... Может быть, я и в этот раз не распознал Его воли...

И эта мысль перепугала меня... И не с кем было поделиться... Вдруг раздался звонок... В надежде встретить протоиерея А.И. Маляревского, я выбежал в переднюю...

Навстречу шли мой сослуживец, помощник Статс-Секретаря А.И. Балабин, и кузен, барон Р.Ф. Бистром.

"Все Вы под небесами летаете, да по Царям ездите, – приветствовал меня барон, а нам даже не расскажете, где были и что видели"...

"Знаете ли, – ответил я, – сколько раз мне приходилось рассказывать о своей поездке... Счетом не менее двадцати раз, и в таком порядке. Сначала гофмейстерине Е.А. Нарышкиной, затем графу И.А. Апраксину, графу Я.И. Ростовцову, Обер-Прокурору Св. Синода А.Н. Волжину, сослуживцам по Государственной Канцелярии, и не всем сразу, а чуть ли не каждому в отдельности, епископу Белгородскому Никодиму, архиепископу Харьковскому Антонию, Харьковскому губернатору Н.Протасову, священнику А.Яковлеву, протопресвитеру Г.И. Шавельскому, архиепископу Могилевскому Константину, Государю Императору, епископу Варлааму Гомельскому, а сегодня опять другим товарищам по службе... Нет больше сил. Спросите кого-нибудь из этих лиц"...

"А мне и не рассказали", – рассмеялся барон...

"Не рассказал, ибо даже не предполагал, что Вы можете интересоваться церковными вопросами: наши интересы никогда не попадались друг другу навстречу"...

"Не скажите – я всегда интересовался "мистикою"...

В устах барона это было смешно: сказав это, он сам рассмеялся...

Неожиданный телефонный звонок прервал нашу беседу... Было 11 с половиной часов вечера; в этот поздний час я редко разговаривал по телефону. Я подошел к письменному столу и взял трубку.

"Не может быть!" – почти вскрикнул я от волнения...

"Что случилось? – в один голос спросили меня барон и А.И. Балабин, увидев полную растерянность на моем лице... – Пожар, убили кого-либо?.."

"Камергер Никитин сообщает от имени графа Ростовцова, что Императрица ожидает меня завтра в 12 часов и что я должен выехать в Царское Село с поездом, отходящим в 11 с половиной часов утра", – ответил я упавшим голосом...

"Вполне естественно, – ответил А.И. Балабин. – Вы были в Ставке по поручению Ея Величества, и понятно, что Императрица не удовлетворилась докладом графа Ростовцова, а желает расспросить Вас о подробностях"...

"Как ни упирайтесь, а теперь уже ехать нужно, – сказал барон, – по-моему, Вам не нужно было отклонять предложения графа Ростовцова, а следовало представиться Ея Величеству и перед отъездом в Ставку"...

"Я и сам нашел это нужным, но было уже поздно... Может быть, если бы я это сделал, то и миссия моя удалась бы больше"...

Гости стали прощаться, оставив меня в крайне угнетенном состоянии духа. Не то смущало меня, что злые языки будут по-своему объяснять Высочайшую аудиенцию у Императрицы, а смущали меня неизвестность, при каких обстоятельствах последовал мой вызов в Царское Село, невозможность предварительного свидания с графом Ростовцовым, обещавшим мне не настаивать на аудиенции; смущало то, что Императрица, к Которой я питал чувства благоговейного почитания, могла объяснить мое желание уклониться от аудиенции другими причинами и отнести меня к числу тех, кто не понимал Ее и осуждал, и избегал встречи с Нею...

И еще долго после ухода гостей я оставался наедине со своими тяжелыми мыслями и перекрестными вопросами, и не мог разобраться в них...

Вдруг, неожиданно, точно яркий луч солнца, озарила меня мысль о том, что я ведь не только не искал этой аудиенции, а, наоборот, всячески уклонялся от нее и, если, при всем том, аудиенция неизбежна, значит такова воля Божия, а, потому, не нужно ни робеть, ни смущаться... Эта мысль дала мне так много спокойствия и радости... Я вновь увидел Промыслительную Руку Божию над собою и отдавал себя Ее водительству. Так кончился день 9-го октября 1915 года.