Воспоминания. Том 1. Сентябрь 1915 – Март 1917

Глава XCIII. Сестра

Должен сознаться, что, не только после своего освобождения из заключения, но и долгое время спустя, я все еще не сознавал того, что происходит в действительности... Свое освобождение я истолковал как свидетельство своей реабилитации и был уверен, что нахожусь в полной безопасности и застрахован от каких-либо посягательств на свою личность. Казалось мне также, что уже и революция закончилась, ибо Дума, стремившаяся к перевороту и свергнувшая с престола Царя, достигла того, чего хотела, и держала власть в своих руках. Вот почему я испытывал только щемящую боль сердца от сознания содеянного Думой преступления против Помазанника Божия, горел негодованием против изменников, нарушивших присягу, но в отношении личной безопасности был совершенно спокоен и строил планы на будущее, собираясь ехать в Царское Село, а затем к матери, в Киев. Мысль о Государе не покидала меня ни на одно мгновение. "Что должен думать Государь, глядя на окружающую Его измену даже со стороны тех, кто пользовался Его милостями... Что должен думать о тех, кто из трусости и малодушия, опасаясь за свою собственную участь, отрекается теперь от Царя, как Апостол Петр от Христа, кто спасается бегством из столицы, даже не оглянувшись в сторону Царского Села, где томится, лишенный свободы, под надзором солдат, Государь Император!.."

"Нет, – говорил я себе, – я не буду в этом числе: я докажу Тебе, Государь, что был Твоим верным слугою, и не покину Тебя в минуту опасности"...

И, охваченный этими мыслями, я спокойно вышел на улицу, с целью узнать на вокзале о часах отхода поезда в Царское Село... Однако, не успел я дойти до угла Бассейной, как услышал в нескольких шагах от себя отчаянную перестрелку и увидел толпы бегущих из Эртелева переулка людей, увешанных красными бантами... К моему удивлению, я заметил в этой толпе и своих знакомых, которые, при встрече со мной, стыдливо прикрывали рукой красные тряпочки в петлицах и продолжали бежать дальше... Я вернулся домой... Прислуга моя, занятая упаковкой вещей, не заметила, как я вышел из квартиры, и была очень удивлена моим звонком.

"Да разве можно выходить на улицу! – всплеснула она руками. – Стреляют и днем и ночью, без умолку; патронов бы на две войны хватило; а еще жаловались, что нечем воевать... Вот уже скоро неделя, как мы точно в тюрьме: никуда не выходим и, если бы не под боком лавочка, то с голоду бы перемерли. Да и в лавочку без солдата нельзя пройти: того и гляди, кто-нибудь прицепится"...

"Зачем же они стреляют? – наивно спросил и. – Ведь все уже получили, что хотели; чего же им еще нужно?"...

В этот момент раздался звонок, и в дверях показалась моя сестра. Стараясь казаться спокойной, сестра сказала: "А я думала, что ты в Петропавловской крепости: газеты так писали... Ко мне доходили такие ужасы, что я уже не могла выдержать и сама приехала, чтобы узнать о тебе. Думала, что даже в живых тебя не застану"...

И сестра начала рассказывать о том, как, в течение нескольких часов, она, в сопровождении носильщика, с вещами, шла пешком с Николаевского вокзала на Литейную, ежеминутно скрываясь от выстрелов в подворотнях, а там, где их не было, прислоняясь к стенам домов...

"Как просвистит над самой головой пуля, и немножко стихнет, я опять сделаю два-три шага: а затем снова спрячусь в каком-нибудь проходе и опять пойду... Так и дошла благополучно до Литейной... Здесь уже немножко тише стало"...

"Как тише! – с ужасом вскрикнул я. – Я сам только что вернулся и, если бы не спрятался в лавочку, то наверное убили бы"...

"А что творится на Знаменской площади, так и передать невозможно, – продолжала сестра. – Вся площадь залита кровью, и трупы валяются на мостовой; много раненых, которые лежат в снегу и стонут"...

"Но как же ты решилась на такой страшный подвиг? Теперь все бегут из Петрограда, а ты едешь сюда, в этот ад?! Революция, как оказывается, не только не кончилась, а только еще больше разгорается, и неизвестно, чем все это кончится... Уезжай, ради Бога, скорей; а я, если успею, то приеду к тебе или сегодня вечером, или завтра, если нельзя будет пробраться в Царское Село, а если будет можно, то несколькими днями позже... Но как же ты дойдешь до вокзала?" – спросил я с беспокойством...

Сам Господь пришел к нам на помощь... В этот момент явился проведать меня мой бывший лакей Иван, взятый в солдаты: под его охраною, сестра тотчас же ушла обратно на вокзал...

Проводив сестру, я пригласил к себе В.И. Яцкевича, имея в виду посоветоваться с ним о том, как пробраться в Царское Село.

Из беседы с ним я узнал, что как он, так и Осецкий, тоже были арестованы и препровождены в Думу, но скоро были выпущены... Я не столько слушал, сколько смотрел на Виктора Ивановича... Предо мною стоял совсем не тот человек, какого я раньше знал: до того, в течение этих четырех дней моего отсутствия, он изменился и похудел... Я с трудом скрывал свое изумление, глядя на то, во что его превратили пережитые им волнения... Узнал я и о том, что арестован был, но также скоро выпущен из Думы, митрополит Петроградский Питирим, и что ему было разрешено выехать, согласно его просьбе, на Кавказ, куда Владыка и уехал... Позднее уже я узнал подробности ареста митрополита и то, при каких обстоятельствах совершился его переезд из Александро-Невской Лавры в Думу...

Когда автомобиль, с конвойными солдатами, охранявшими Владыку, встретился с озверевшей толпой, то последняя, окружив автомобиль, остановила его, а один из солдат, вскочив на подножку, раскрыл дверцу и стал вытаскивать митрополита из автомобиля с тем, чтобы бросить Владыку на растерзание толпы. Раздирая рот, безумец кричал во все горло, обвиняя митрополита в разных преступлениях... В этот момент шальная пуля попала ему в самый рот: заливаясь кровью, солдат замертво упал у ног митрополита... Толпа словно очнулась, мгновенно расступилась, и автомобиль последовал дальше...

В.И. Яцкевич был в чрезвычайно удрученном состоянии духа и испытывал то, что в эти дни испытывали все честные верноподданные, коим предъявлялось требование о присяге новому правительству...

Колебаниям не было конца... Прежняя присяга Царю связывала; а манифест об отречении Государя от престола точно разрешал новую присягу...

"Никогда никому я не присягну, – ответил я. – Отречение Государя недействительно, ибо явилось не актом доброй воли Государя, а насилием. Лично для меня не существует ни малейших сомнений на этот счет... Кроме законов государственных, у нас есть и законы Божеские, а мы, с вами, знаем, что, по правилам Св. Апостолов, недействительным является даже вынужденное сложение епископского сана: тем более недействительным является эта узурпация священных прав Монарха шайкою преступников. Для меня Государь был и навсегда остается Государем и, конечно, ни Керенским, ни Родзянкам я присягать не стану", – сказал я.

"Я тоже так думаю", – ответил В.И. Яцкевич. Из дальнейших бесед, как с В.И. Яцкевичем, так и с другими лицами, выяснилась абсолютная невозможность, минуя Керенского, добраться до Царского Села. Пропуск к Государю был строжайше запрещен, и новая власть сделала все для того, чтобы отстранить от Государя преданных Его Величеству людей, а всякого рода попытки проникнуть в Царское Село вызывали новые репрессии по отношению к Государю и Царской Семье.

Этого одного факта было, конечно, достаточно, чтобы эти попытки прекратились... Одни только солдаты были хозяевами положения, и на этих-то солдат я возлагал все свои надежды, с нетерпением ожидая прихода из Думы моего собеседника...