Рассвет сменяет тьму. Книга вторая: Восставшая из пепла

Последнее сражение победителя

Этим днем Виктору стало очень плохо: ему нечем было дышать. Екатерина не отходила от его постели, поправляла подушку, влажным полотенцем вытирала лицо больного. Лишь к вечеру, когда лучи солнца высветили побеленные трубы над камышовыми крышами хат, и с луга потянуло приятной прохладцей, Виктор почувствовал себя лучше, попросил подвинуть кровать к раскрытому настежь окну, из которого была видна вся улица. Прямо напротив дома Званцовых у ворот соседской хаты на небольшом штабеле бревен сидели мужики и о чем-то беззаботно беседовали, смеялись, должно быть, травили соленые анекдоты, грызли жареные семечки подсолнуха, сплевывая шелуху себе под ноги.

— Катя, — позвал Виктор жену.

— Я здесь, Витя, я здесь, — она быстро, бесшумно подошла и присела на край кровати.

— Вдруг я подумал о счастье… Знаешь, в чем самое большое счастье на свете для меня сегодня? — поскольку жена молчала, еще не разгадав суть вопроса, он глазами показал на окно. — Посмотри туда…

Кроме мужиков на бревнах она никого не увидела.

— Тихий вечер, — сказала Екатерина. — В этом счастье?

— Посидеть с мужиками на бревнах и поболтать с ними о чем-нибудь…

— Ты еще посидишь с ними, Витя, выздоровеешь и посидишь, — Екатерина нежно прижимала его руку к своей щеке. — Обязательно посидишь…

— Вот я лежу и думаю, что там, — опять начал он, кивнув вверх, — встретит ли меня брат Александр, ребята — Митька, Тихон, Степка, Пашка, Осташенков, бойцы орудийных расчетов, которые не вернулись домой, или там бесконечная пустыня беспамятства?… Вроде того — был человек и вдруг человека не стало!

— Ну, что ты, Витя! — перекрестилась Екатерина. — Бог есть!

— И я так думаю, должен быть!.. Вот я воевал, — несколько оживился он, — защищал мать, отца, братьев, тебя, Нагорное, район, область, всю страну и вместе с этим нашу православную церковь, ведь фашисты и ее уничтожали… В нашей православной церкви, как я теперь понимаю, больше от Христа, чем в другой какой-либо… Может, я ошибаюсь, но сознание подспудно подсказывает, что это именно так… Но меня не это волнует, Катя… Я еще в школе как-то Белинским увлекся… Книжка такая в руки попалась, так вот он пишет, я помню: «Нехорошо болеть, еще хуже умереть, и болеть и умирать с мыслью, что ничего не остается после тебя на свете — хуже всего»…

— Ну, каждый имеет то, что ему Бог дал, Витенька… Одни богатые, другие бедные…

— Это ничего, — вздохнул Виктор, — моя бедность — свидетельство моей честности… Это я в окопе у Макиавелли вычитал… В разрушенной библиотеке его книжку нашел… Интересно!

— Может, мне отца Серафима позвать, поговоришь с ним, легче станет, — предложила жена.

— Исповедаться?… Не надо, я отцу Серафиму все уже сказал… Он хорошо знает мои мысли, все мои тайны и все мои грехи… И все мне простил.

Ночью Виктору стало еще лучше, и он стал просить Екатерину идти спать.

— Ты намучилась со мной, поди поспи…

— Я нисколечко не хочу спать, Витя, — зевнула жена. — Да ты не волнуйся… Тебе лучше?

— Чуточку, — ответил он тихим голосом. — Я даже вспомнил…

— Что вспомнил? Расскажи, — оживилась она, несмотря на усталость и бессонные несколько ночей подряд.

— Детство… Как мы с Митькой в сад Власьевны забирались, еще зеленые сливы воровали… Потом школу, где я как-то вдруг по-другому увидел тебя, хотя до этого встречал много раз и на улице, и в коридоре школы… Зеленое платьице с красными ягодками и листиками по полю — ну, рябинка и все! Помнишь? Я до сих пор слышу и на фронте слышал, как ты поешь… Закрою глаза, начну дремать и… слышу… Песню эту… про черемуху, что цвела… Она у тебя так славно получалась! Заслушаешься!.. Дай руку…

Катя ладонью коснулась его груди. Виктор сжал ее крепко-крепко.

— Ну, спой еще… тихонечко…

И она, наклонившись над ним, как мать над ребенком с колыбельной на устах и запела:

Екатерину вдруг начало душить рыдание, предчувствие большой беды навалилось на нее огромной тяжестью, слезы ручьями хлынули из ее глаз, но она, вытирая их свободной рукой, продолжала тихо напевать. Последние слова песни прозвучали еле слышно:

Кончив петь, она смолкла. Наступила тягостная тишина. Только было слышно, как в груди стучало сердце. Виктор некоторое время молчал, а потом еще сильнее сжал ее руку и произнес: — Спасибо, Катенька…

Затем он будто бы заснул. Но она не отнимала руки, сидела, наклонившись над ним, не замечая боли в спине от усталости, в онемевшей руке, по которой, начиная от пальцев, побежали мелкие острые мурашки. И вдруг Екатерина почувствовала, как у мужа ослабли пальцы руки и быстро стали холодеть. Она хотела плотнее накрыть Виктора одеялом, прислушалась, но дыхания его она, к своему ужасу, не услышала. В состоянии стресса Екатерина поднялась, зажгла лампу. Глаза у Виктора были широко открыты и, казалось, он, не моргая, смотрел в потолок, на ту часть матицы, где Анисья Никоновна на пасху язычком пламени свечи нарисовала крестик. Екатерина пощупала пульс, — его не было, и она, сдерживая крик, готовый вырваться из ее исстрадавшейся души, закрыла мужу глаза и, как пьяная, пошатываясь из стороны в сторону, прошла по хате, разбудила чутко спавших Анисью Никоновну и Афанасия Фомича.

— Витя ушел от нас, — каким-то не своим, неестественным голосом сказала она и подняла вверх палец. — Туда… Только громко не надо плакать, — попросила Катя, сама не понимая почему, — не тревожьте его, пожалуйста…

Анисья Никоновна, обхватив голову руками, глухо заголосила, Афанасий Фомич как стоял у притолока двери, так и сел, опираясь на него спиной и опустив на грудь седую бороду. Екатерина, хватая ртом воздух, которого ей не стало хватать в хате, вышла на крыльцо и там дала волю слезам. Короткое ее счастье уложилось менее чем в год. Будущее казалось ей пугающе туманным.

Весть о смерти Виктора уже с восходом солнца стала известная во всем Нагорном. Мужики с утра без всякого приглашения собрались у церкви и руководимые отцом Серафимом подняли найденный Виктором в Серединке колокол.

— Он сам собирался, да вот не успел, — сказал священник собравшимся у храма, имея в виду намерение Виктора поднять колокол.

Хоронили почившего в тот же день, было очень жарко, потому и торопились. Гроб от дома Званцовых до самой церкви мужики несли на руках, сменяя друг друга. Виктор был последним из нагорновских ребят, рожденных в 1925 году, поэтому его похороны стали символом похорон всех остальных его одногодок, не вернувшихся с бранных полей Великой Отечественной. Многие матери голосили одновременно и по Виктору, и по своим сыновьям, многие отцы, не скрывая скорби, шли со слезами на глазах. Отпевали усопшего в церкви, а после понесли на кладбище: белел высоко поднятый дубовый крест в руках одного из мужиков, затем шел отец Серафим, за ним — певчие, родные, близкие, все село. За гробом поддерживаемые под руки с трудом передвигались Анисья Никоновна и Екатерина.

В гробу Виктор лежал в военной форме.

— Он русский офицер, — сказала перед этим Екатерина, — и похороним его, как подобает офицеру…

Ордена и медали его люда несли на скоро сшитых подушечках.

На кладбище как-то незаметно для нагорновцев появились два незнакомых человека, вовсе не похожих по одежде на местных мужиков. Лишь потом некоторые узнали в одном Юрия Федоровича Морозова, кивали головами, молча здороваясь с ним.

— Начальство!..

— А зачем он приехал?

— Уж не родственник ли он Званцовым?

— Да. кажись, нет…

Мужики чесали затылки, слишком уж удивительным был для них приезд на похороны столь высокого партийного работника, помня, что у Виктора был отобран партийный билет. Даже отец Серафим, читая молитву, вместо «Отче наш» чуть было не брякнул «Секретарь наш», но вовремя спохватился. Гроб поставили на краю могилы, наступила пауза, люди терялись при начальстве и не знали, кому первому произнести прощальное слово. И тогда рядом с батюшкой появился Морозов, от чего отец Серафим даже несколько оробел.

— Прости, Виктор Афанасьевич, — услышали люди голос Морозова, — прости, что я не успел сказать тебе живому: ты — герой! — Морозов поднял голову, окинул глазами нагорновцев и повторил: — Да, он герой! На днях я был на том месте, где Виктор Афанасьевич и летчик, — все притихли, прислушались, затаив дыхание, — и летчик Привалов Алексей Иванович вели бой с фашистами… Это село Антоновка и живы свидетели тех событий… В этом бою летчик Привалов пал смертью храбрых, там его и похоронили, а контуженного Виктора Афанасьевича взяли с собой советские патриоты… Виктор Афанасьевич мужественно сражался на Курской дуге, вступил там перед наступлением в партию, прошел по Германии и уже в последний день войны был тяжело ранен… Я знаю, что не только рана свела его в могилу, но и та несправедливость, которая обрушилась на него, потому я еще раз говорю: прости, Виктор Афанасьевич, — склонился Юрий Федорович над гробом.

— Прощай, Витя, не успели мы встретиться с тобой, как хотели, зачем ты поторопился уйти? Прощай, земля тебе пухом, — подошел к гробу Демин и низко склонился над усопшим.

И только теперь Татьяна узнала в нем одноклассника.

— Так это же Валерка Демин, — шепнула она Варьке. — Ну, тот из Выселок! Помнишь?

— Точно! — раскрыла от удивления рот Варька. — Валерка! Молодец — пришел проводить друга в последний путь.

На колокольне церкви по всей окрестности плавно звучал траурный звон вновь поднятого колокола.

— Это голос Виктора Афанасьевича, — осмелев, сказал Морозову отец Серафим. — Звучит набатом! И никаких прощальных залпов герою не надо…

Морозов в знак согласия лишь кивнул головой, подкатившийся к горлу комок не дал ему вымолвить слово. Он хотел достать из кармана партбилет с окровавленным уголком, но тут же передумал: такая реликвия может запылиться и затеряться в доме Званцовых, а в музеях Великой Отечественной войны, которые со временем обязательно будут открыты, билет займет подобающее ему место. Над могилой быстро вырос высокий холм, который от венков и букетов цветов стал еще выше. Недалеко была могила Власьевны с еще не потемневшим крестом. Люди стали расходиться. Попрощавшись с Афанасием Фомичом, Анисьей Никоновной и Екатериной, уехали, опустив головы, Морозов и Демин. Люди стали расходиться. Екатерина пыталась задержаться у могилы, обхватив крест руками и опустившись на колени, но Варвара и Татьяна взяли ее под руки и повели. Последний раз прозвенел колокол и замолчал.

Чуть позже к церкви подъехала подвода, с нее соскочил на одной ноге Чугунков, подхватил костыли и поспешил к глазеющим на него мужикам, возвращавшимся с кладбища и спешащим на поминки.

— Скажите, как мне найти Виктора Афанасьевича Званцова?

— Очень просто, — ответил один из мужиков и кивнул в сторону погоста. — Вон видишь белеет крест? И земля на могиле еще совсем свежая… Цветов много… Там он.

— Как?! Умер?! — отчаяние охватило Чугункова, он чуть было не упал, мужики поддержали его.

— А ты кто?

— Он мой комбат!

— Однополчанин, значит…

— Опоздал, браток, ушедший в землю не возвращается… Так-то!

Чугунков, прыгая на костылях, направился на кладбище, к могиле своего командира…

— Прости, комбат, прости, — громко говорил он по пути. — Я не нарочно, я по пьянке на тебя наговорил… Я сволочь! Прости! — и слезы мешали ему видеть дорогу.

Люди с сочувствием смотрели ему вослед.

Поставив свечу в церкви и побеседовав с отцом Серафимом, на сороковой день после смерти мужа, Екатерина вернулась домой и сложила в чемодан свои пожитки, вышла к свекрови и свекру и низко им поклонилась.

— Ты куда собралась, доченька? — испуганно спросила Анисья Никоновна.

— Простите, мама, простите, батя… Я ухожу к своей матери, а потом не знаю…

— Ну, как же?! — жалобно воскликнула Анисья Никоновна.

— А может, осталась бы? — робко попросил Афанасий Фомич.

— Простите меня все. прости и ты. Витя, — глянула Екатерина на большой портрет Виктора в форме лейтенанта, смахнув рукавом набежавшую на щеку слезу.

И Екатерина ушла, ушла навсегда, и никто больше не слышал о ней. Со временем хата Грихановых развалилась. На ее месте другие люди построили новый дом и только память осталась у пожилых людей о Егоре-полицае и его дочери Екатерине, о ее безотчетной любви к Виктору Званцову.

А еще спустя несколько дней в Нагорном, прихрамывая и опираясь на палку, объявился Залман Шевалье с сестрой Фрузой. Сразу же он направился к лому Власьевны, но он был заколочен досками.

— Не успели мы — таки. Фруза, — с откровенной грустью объявил он сестре, девице уже ставшей полнеть. — Какая беда, какая беда… В этом доме, теперь всеми заброшенном, меня спасали от мадьяр…

Побывал Залман в сельсовете, встретился с Татьяной.

— Как живете. Залман? — поинтересовалась та, обрадованная встречей с давно знакомым.

— Так вот и живу, товарищ председатель, — ответил Шевалье, — да разве это жизнь прыгать с палкой, — и добавил: — Только я по паспорту теперь Захар, как назвала мене моя Власьевна, когда я во втором разе родился при ее свободе… Прекрасная была она-таки женщина, хоть и старенькая, если бы вы только знали!

— Я знаю, — кивнула головой Татьяна. — А вы ранены?

— Да. в ногу!.. Я же когда ушел от вас, стал партизаном!.. Очень хотелось фашистам отомстить!.. Когда нашего генерала Ватутина смертельно ранили бандеровцы, наш отряд решил их наказать… И я пожертвовал ногой, но их — таки уничтожил!.. Мог бы самого Степку Бандеру поймать, да нога помешала…А теперь живу — во! — показал он большой палец. — У мене есть сынок Илюша… Ему уже годик, очень умный мальчик… Знаете, какой он умный? Нет? Тогда вы ничего не знаете!.. Любит рисовать цветными карандашами — художник будет, как его тетя Фруза… Скажи, Фруза, я правду говорю?

— Правду, правду, — покраснела сестра.

— А как он играется с маленькой скрипкой, которую я купил у скряги Мойши!.. Музыкантом станет, и будьте спокойны, играть с крыше он не полезет, как ваш Шагал!.. Жена моя Розочка, Мойша — таки отдал ее за мене, хотя она и не спрашивала у него разрешения, не нарадуется Илюшей! Розочка тоже очень умная женщина… Фруза свидетель!.. Скажи, Фруза.

— Да, да, — еще гуще краснела девушка.

— Вот бы Власьевна порадовалась за вас, Залман, то есть Захар! — вздохнула Татьяна. — Как жаль, что она не дожила до этого дня…

— Как я скорблю, если бы вы, товарищ председатель, знали, — сокрушался Шевалье. — Ни Митьки, ни Тихона нет, и Виктор не смог дождаться мене… Теперь некого конкретно и поблагодарить!.. Всему Нагорному сказать спасибо могу, а им — таки нет — обидно!.. В хате Власьевны все окна досками забиты и что там внутри — лишь домовой знает! Никто такой вкусный борщ не варил, как моя Власьевна… Вы хоть раз пробовали ее борщ? Не пробовали? Тогда вы ничего не пробовали, товарищ председатель!.. Я говорю своей Розочке: сделай такой борщ, каким мене угощала моя Власьевна… И Розочка изо всех сил старается, много всяких специй в кастрюлю кладет, в Карпатах специй — бери не хочу!.. Но все равно, такого вкусного борща, каким кормила мене моя Власьевна, не выходит… Специй много, а вкуса — таки мало…

Брата и сестру Шевалье привечали в разных домах, даже в тех. где о спасении Залмана знали лишь понаслышке. Но все население Нагорного считало себя соучастником тех невероятных событий. Захар показывал Фрузе окрестности села и просил ее:

— Поимей, Фруза, фантазию и отобрази в свою живопись Нагорное, и все места вокруг него… Посмотри, сколько мела! Будто снега! Знаешь, сколько здесь снега зимой? Больше, чем у нас в Карпатах!.. Нагорное — это моя свобода, а через мене и твоя… Ты же не станешь спорить со мной?

— Я могу рисовать живопись. Захар, — обещала сестра, разглядывая не столь уж броскую красоту вокруг села, — но тут же гор нет!

— А ты считаешь, что если где нет таких красивых гор, как у нас в Карпатах, то там и хороших людей нет?… Ты ошибаешься, Фрузочка, здесь живут очень добрые люди — даже у нас таких не найдешь, кроме моей Розочки… Ты уж постарайся, Фруза, оставь мне на память этот левитановский пейзаж…

— У Левитана березы, — засомневалась Фруза.

— А ты и без берез, Фрузочка, медовой пейзаж тоже красиво выглядит!

И Фруза набрасывала в большом блокноте эскиз будущей картины.

Проводить Шевалье в дорогу пришел и Афанасий Фомич, принес в узелке несколько пирожков, испеченных Анисьей Никоновной. Председатель колхоза Прокофий Дорофеевич подсуетился, собрал подводу, усадил Захара и его сестру на телегу, подложив пучок сухого сена, и отправил дорогих гостей на железнодорожную станцию.

— Счастливого пути, приезжайте еще! — помахал он рукой вослед.

Сначала лошадь бежала трусцой, но скоро устала и пошла, ритмично постукивая копытами, обычным шагом, пофыркивала, встряхивала гривой, размахивала хвостом, отгоняя таким образом кровососущую живность. Возница Дмитрий Кукин, Залман Шевалье и сестра его Фруза тряслись в телеге — дорога на станцию длинная, но неукатанная, неровная.

— Нет, не зря-таки мы сюда приехали, — с грустной ноткой в голосе сказал Залман сестре, оглядываясь назад. — Да, я не увидел самых близких мне людей, что спасали меня, и все равно не зря… Виктора нет, Митьки нет, Тихона нет и Власьевна умерла… Все хорошие люди!.. А знаешь, почему их нет?

— Почему?! — удивилась Фруза.

— Потому, что хорошие… А хороших, — после небольшой паузы, глядя на почти безоблачное, чистое, голубое небо, уверенно сказал Залман, — Бог себе забирает…

— Может, — с явным равнодушием ответила Фруза.

Уже скрылось Нагорное, даже маковки церкви не стало видно. Сжалось сердце у Залмана, ведь Нагорное и это место — небольшая, но весьма заметная часть его жизни. Много дней жил он здесь рядом со смертью. Венгерские фашисты, которые охраняли лагерь, не считали евреев за людей. Да и не только евреев! Заподозрив, что та или иная семья, даже предположительно, связана с партизанами, зверски уничтожали всю семью: женщин, стариков, детей. Не напрасно же командование Красной армии издавало приказ: «Венгров в плен не брать — уничтожать!» Убивали лишь за то, что какому-то охраннику тот или иной еврей носом или выпуклыми глазами не понравился. Выстрел — и нет человека!..

Люди, провожавшие Шевалье, у сельсовета стали расходиться, обсуждая свои повседневные дела. Дольше всех задержались у здания сельсовета Татьяна и Афанасий Фомич. Татьяна случайно подняла голову и посмотрела на обтрепанное полотнище, не раз обмытое дождями и не однажды высушенное ветром и теперь почти не красное.

— Надо бы флаг поменять, — сказала она Афанасию Фомичу.

— Надо, — тоже прищурившись от солнца, согласился он. — Прикажи кому-нибудь молодому, пускай полезет и заменит… Я уже не полезу…

— Это понятно, — кивнула Татьяна. — Ничего, у меня спрятан большой кусок красного полотна, флаг будет, что надо, как наша власть Советов!.. Поднимемся из пепла, как эта птица… забыла, в школе называли, да, Феникс, кажется… Россия — она такая! — уверенно махнула рукой Татьяна.

— Ты правду говоришь, дочка, — согласился Афанасий Фомич.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.