Восьмая тайна моря

Глава семнадцатая ПЕРЕЛИСТЫВАЯ СТРАНИЦЫ ДЕЛА…

Полковник Еремин перелистывал «Дело о каланах». Следствие подходило к концу. Как ни лгала и ни изворачивалась Рутковская, материалы следствия полностью изобличали ее.

Горцев прикинулся случайным соучастником дела. Охотно давал показания и так же охотно «топил» Рутковскую.

Это насторожило Еремина, и он послал запросы во все города, где «гастролировал» Горцев. Не зря на допросах Горцев играл простачка, — признавшись, он хотел скрыть прошлое, усыпить бдительность следователей. Материалы, поступившие из Риги и Одессы, говорили о том, что Горцев был опытным профессиональным аферистом. Когда Еремин напомнил ему о «деятельности» на черном рынке портовых городов и назвал клички его дружков. Горцев сразу же сник. Его показания полнее раскрыли деятельность контрабандистов.

Еремина опять-таки озадачила такая откровенность.

— А что остается мне делать? — ответил Горцев. — Понимаю, куда попал. Вы же все равно докопаетесь. Почему бы мне не облегчить свою судьбу? Выгораживать Рутковскую не собираюсь. За копейку горло перегрызет. И ханжа. Я люблю честно работать с партнерами…

О Холостове Горцев был самого высокого мнения:

— Не мелочится. Умеет жить!

О Щербакове же сказал на очной ставке:

— Этого сосунка, гражданин следователь, оставьте в покое. Такие фраеры в нашем деле не годятся. Рутковская хотела открыться ему — ей жалко было платить мне комиссионные, но Щербаков не выдержал испытания… У него тяжелый груз на шее, который называется совестью, долгом, порядочностью…

Еремин не стал читать протокола очной ставки. Сейчас его интересовали не детали следствия, не отдельные показания, чаще ложные, чем правдивые.

Восстанавливая в памяти напряженные дни следствия, Еремин перебирал людей, с которыми пришлось столкнуться по ходу дела, и, пожалуй, охотнее всего думал о Щербакове. Этот парень, несмотря на то что крепко опростоволосился в истории с каланами, вызывал живое сочувствие, даже симпатию Еремина. Но все же… Что общего между Щербаковым и Рутковской? Кажется, ничего. А он любил ее. Верил. Еремин не один час беседовал с Щербаковым…

Каждое молодое поколение острее воспринимает жизнь, нетерпимее относится к недостаткам, порою наскоком хочет преодолеть трудности, падает, получает ушибы. Но тот, у кого есть уверенность в душе, тот, кто разделяет принципы, которых придерживается весь народ, быстро поднимается, примыкает к общей шеренге. Это закономерность движения вперед.

Щербаков не вышел из общего строя. Он споткнулся. Его воззрения на жизнь не расходились с моральными воззрениями общества, и это помогло ему в трудную минуту не смалодушничать, мужественно сказать: «Да, я ошибся, не на ту дорогу свернул».

Еремин вспомнил последнюю встречу Щербакова с Рутковской.

…Рутковская сидела в кабинете следователя. Вошел Щербаков. Она вскинула на него глаза. Несколько секунд длилось молчание. Она небрежно потушила сигарету. Он стоял у дверей и не сводил с нее глаз.

— Здравствуй, Олег. Что, не узнаешь? Подойди же.

Голос ее был печален и нежен.

Еремин встал из-за стола и подошел к окну. «Эгоистка, лгунья, черт в юбке — и вдруг такая искренность в голосе», раздраженно думал он.

— Аня, почему ты так… подло обманывала всех нас? — Щербаков все еще стоял у двери. — Почему?

— Так получилось, Олег. Ты меня еще любишь?

— Нет. Скажи мне правду, а ты меня любила когда-нибудь?

— Нет. Я любила Холостова. Одного Холостова. Понимаешь?.. Его одного… Теперь мне все равно.

Она вздохнула, равнодушно посмотрела на Щербакова. Полковник по привычке ходил по кабинету, заложив руки за спину. За свою жизнь он повидал много человеческого отребья. Были шпионы, диверсанты, валютчики. Никогда у него не возникало чувства жалости к ним. Он знал: мусор надо убирать с дороги, — и с радостью убирал его. Грядущее создавалось в упорной и трудной борьбе.

А сейчас он чувствовал жалость к Рутковской. Просто до боли обидно было за эту молодую женщину, за ее попусту растраченные силы. Травма детских лет, встреча с Холостовым привели ее в тюрьму, отлучили от общества. Понимает ли она всю степень своего падения? Можно ли ее вернуть к жизни, к Жизни с большой буквы? Он взглянул на Рутковскую. Отблеск солнца освещал ее лоб и щеку. Она походила на очень усталого человека, который слушает далекую музыку, не пытаясь ее понять. Еремин вызвал конвоира:

— Уведите ее.

Она поднялась и, не поворачивая головы, сказала:

— До свиданья, Олег.

Еремин начал заново перечитывать все документы дела. Последнее заявление Рутковской. Она настоятельно просит устроить очную ставку с Холостовым. Зачем? Это не добавит в дело ничего существенного: все ясно, как на ладони.

Справка из главка о работе Холостова в экспериментальной мастерской.

Копии актов о затопленных судах. «Палтус» — последнее судно, затонувшее в водах острова Туманов. Почти под всеми актами стояла подпись Холостова. Бессменный председатель всех аварийных комиссий.

«Почему так долго молчит Суровягин?» — думал полковник.

Зазвонил телефон. Еремин схватил трубку. Председатель комитета интересовался делами на острове Туманов и торопил завершить затянувшуюся историю с Холостовым до первой его попытки перебраться за границу.

Полковник положил трубку и некоторое время сидел, откинувшись на спинку кресла. Потом вызвал машину и поехал в торговый порт.

Щербаков вышел из клуба. Был двенадцатый час. Уличные фонари освещали людей, машины, лоснящийся после дождя асфальт. Тополя, выстроившиеся в длинные ряды по обеим сторонам улицы, светились изнутри, словно каждое дерево имело свое маленькое солнце. Было нарядно и празднично.

Он шел в людском потоке, улыбаясь своим мыслям. Миновал одну улицу, вышел на другую, дошел до лестницы на городской пляж, спустился к бухте, сел на знакомую скамью.

Ночь лежала над бухтой. Маняще мигали огни рыбацких судов. Звезды купались в воде… Щербаков закурил. Сквозь ночную мглу требовательно улыбались ему глаза друзей…

…В клуб он пришел задолго до начала собрания. Большой зал сдержанно гудел. Щербакову не сиделось на месте. Он то и дело выходил и выкуривал сигарету за сигаретой. Но его все равно знобило, он никак не мог успокоиться.

Наконец началось… Щербаков забился было в дальний угол, но по требованию собрания пришлось пересесть на первый ряд.

На трибуну вышел полковник Еремин и сжато изложил суть дела. Зал взорвался. Щербаков стиснул зубы. Голова клонилась все ниже и ниже. Он с тоской думал о том, что от него отвернутся товарищи… Ему хотелось встать и крикнуть: «Товарищи, я же любил! Понимаете, любил!»

На трибуну один за другим поднимались все новые и новые люди. Щербаков слышал гневные, разящие слова. Самое страшное в жизни — презрение и ненависть народа. Неужели он пал столь низко, что достоин такого презрения? «Любил же я, товарищи, любил».

— Как можно не отстаивать убеждения, которым отдана вся жизнь? Лучше тогда совсем отказаться от жизни.

Это говорил Василий Иванович, старый механик, начальник участка, в прошлом грузчик. Его друг. Его портовый учитель. «Но разве я изменил своим убеждениям? Нет!» Щербаков выпрямился и впервые открыто посмотрел на людей в президиуме.

А Василий Иванович, как бы отвечая Щербакову, говорил:

— Разве «живи, пока живется» — не измена убеждениям бойца? Понимаешь ты это, Олег? Вот моя рука. Становись рядом со мной, обопрись на мою руку, и пойдем вперед. Вам, молодому поколению, продолжать дело отцов. Будьте сильнее и счастливее нас. Овладевайте космосом, подчиняйте стихию, заставьте отступить смерть…

Василий Иванович сошел с трибуны под гром аплодисментов. Вместе со всеми до боли в ладонях хлопал и он, Олег Щербаков.

Ему дали слово в конце собрания. Никогда в жизни он так не волновался. Он понял, как порой мучительно стыдно говорить правду о себе, ничего не утаивая и ничего не пытаясь утаить. И еще он испытал удивительное чувство облегчения, когда закончил свою исповедь. Теперь он мог честно глядеть в глаза людям.

…Щербаков бросил сигарету. Тишина стояла в звездных просторах. Тишина успокаивающая, благотворна и. В ней, казалось, звучали голоса друзей. Он слышал и чувствовал их и вдруг отчетливо понял, что он что-то значит для коллектива, что он рядом с друзьями.

Эта мысль наполнила его счастьем. Он думал о друзьях, о жизни, о будущем, и перед ним все ярче и ярче вставал образ Панны. Он твердо знал, что еще встретиться с ней. И столь же твердо знал, что они уже никогда не расстанутся.

Из порта Еремин заехал в управление. Дежурный молча протянул ему радиограмму. В ней было всего два слова;

«Прилетайте. Суровягин».

Еремин глубоко вздохнул и набрал номер телефона.

— Аэропорт? Один билет…