Восьмая тайна моря

Глава седьмая ДОПРОС РУТКОВСКОЙ

Андрей Суровягин, заложив руки за спину, стоял у раскрытого окна. Сквозь густую листву просачивался приглушенный уличный шум. Отчаянно галдели воробьи. «Не иначе на кошку», — улыбнулся он и заглянул вниз. Недалеко от пожарной кадки с водой на заборе притаился серый котенок. Пушистый хвост бил по доске. Желтые глаза холодно мерцали. Стая воробьев вспорхнула и улетела. Котенок облизнулся — досадно все-таки. Суровягин невольно засмеялся.

— Что там? — Еремин сидел, навалившись грудью на стол. Лист бумаги в руках. Очки сползли на нос. Глаза поверх очков смотрели на Суровягина.

— Котенок охотится за воробьями.

Еремин подошел к окну.

Котенок важно шествовал по двору, аккуратно перебирая белыми лапками.

— Ишь ты, боится запачкать, — усмехнулся Еремин.

Он вернулся к столу и снова углубился в работу.

Суровягин с альбомом Рутковской вышел в приемную. Сел за стол, закурил, потом начал листать альбом.

С фотографий смотрела улыбающаяся Рутковская. Десятки улыбок. Десятки поз. Биография в фотографиях. Суровягин внимательно рассматривал каждую фотографию, чтобы определить круг знакомых Рутковской и выяснить адреса снимков. Сибирь, Крым, Рижское взморье, Москва, Ленинград, Сочи, Дальний Восток… Обширная география путешествий.

Альбом рассказывал и о характере Рутковской, ее страсти к позированию перед объективом, о тщеславии. Что же еще? В альбоме было много снимков Рутковской с молодым человеком. Лицо это запоминалось: печальные глаза, даже тогда, когда он улыбается. Этот человек сопровождал Рутковскую во всех путешествиях. Кто он?

Суровягин опять начал листать альбом. Первая фото графия молодого человека. Снимок любительский, сделан в какой-то лаборатории. На следующей странице тщательно отретушированный портрет. На обороте посвящение:

«Дорогой Ане от влюбленного мальчугана». Под подписью дата. В альбоме Рутковской портрет появился три года назад. Все фотографии располагались в альбоме в хронологическом порядке, это облегчало работу. Суровягин вытащил все карточки, где присутствовал молодой человек. Сорок три снимка. Пронумеровал их, пересортировал: фотографии самой Рутковской — в одну сторону, групповые — в другую.

Из кабинета вышел Еремин.

— Альбомы просмотрели?

Суровягин показал на кучи фотографий на столе.

— Выводы?

Суровягин рассказал, где бывала Рутковская, с кем.

— Интересно, очень интересно. — Еремин взял одну из фотографий, поднес к глазам.

— Это он? Я видел его где-то. Сейчас припомню… В отделе кадров главка. Его фамилия Холостов Александр Федорович. Главный механик и начальник экспериментальной мастерской на острове Туманов. Рядом с островом Семи Ветров, где находится заповедник каланов. «Умный, но странный человек» — так охарактеризовал механика Николай Николаевич Лобачев. А Холостов многое мог бы рассказать нам. Как вы думаете? Займитесь им, лейтенант. Мы о нем все должны знать. А теперь вызовите Рутковскую. Посмотрим, как она поведет себя.

Через полчаса в кабинет Еремина привели Рутковскую. Суровягин сел за боковой стол у стены и положил перед собой стопку бумаг.

— Садитесь, Рутковская, — полковник показал на кресло перед столом.

— Спасибо, товарищ Еремин, — сказала она своим бархатисто-напевным голосом. — Мы с вами встречались у Лобачевых. Не помните?

— Помню, помню, — рассеянно ответил полковник. — Вы, кажется, меня назвали товарищем? Что ж, пусть будет так, я не возражаю. Но это слово ко многому обязывает.

Она метнула взгляд на полковника, потом на Суровягина и опять на полковника. «Приметлива, — подумал Суровягин, — и, очевидно, умеет запоминать увиденное». Он не раз встречался с ней, но только сейчас по-настоящему разглядел ее. Природа ничем не обидела ее. Но что-то не нравилось ему в этом красивом лице. Глаза? Пожалуй, да. Глаза много повидавшей, опытной, искушенной женщины.

— Может быть, вы мне объясните, товарищ Еремин, за что меня арестовали? — Рутковская привычным движением поправила волосы.

— Не волнуйтесь. Давайте поговорим как старые знакомые. Расскажите о вашей жизни.

— Нечто вроде вечера воспоминаний?

— Почему бы нет? Время у нас есть.

— Что ж… Разрешите закурить?

Суровягин молча положил перед ней пачку сигарет и коробку спичек.

Она закурила.

— Даже не знаю, с чего начать, — как-то неуверенно заговорила она. — Родом я из Сибири. Мне было четыре года, когда началась война…

— Бывал я в Сибири. Чудесный край. У меня там сын. — Полковник повернулся к Суровягину. — Лейтенант, организуйте нам чаю…

Суровягин вернулся минут через десять. В кабинете еще продолжался разговор о Сибири.

Рутковская пила чай мелкими глотками. Суровягин уже привык к манере полковника вести допрос в такой вот непринужденной, почти домашней манере.

«Надо проникнуть в душу человека, а уж тогда решить, как дальше вести дело», — говорил Еремин подчиненным.

Вот и сейчас, верный своим принципам, он тщательнейшим образом исследовал жизнь молодой женщины, умной, хитрой и… вредной.

Тяжелое детство. Мать работала на вокзале. Она запирала дочь на замок, а сама на целый день уходила из дому. Приходила вечером, часто с незнакомыми людьми. Они оставались на ночь. Девочке было семь лет, когда мать исчезла. Потом говорили, что она уехала с кем-то в Среднюю Азию. Аня двое суток сидела взаперти. На третий день, доев все, что оставила мать, девочка с трудом открыла форточку и позвала соседку, которая на ледяном ветру развешивала белье во дворе.

Соседка взяла ее к себе. Это была добрая и отзывчивая женщина. Аня выросла у нее. Хорошие, светлые годы. Кончила десятилетку. Поступила работать лаборанткой в научно-исследовательский институт…

Слушая Рутковскую, Суровягин невольно вспоминал свое детство. Он был старше ее на год и тоже хлебнул немало горя. Шел 1942 год. Отец уходил на фронт. Он собирался медленно и деловито.

— Ну, мать, пока…

Мать сказала:

— На войну бегом не бегают. Посидим на дорогу…

Сидели и молчали. Потом отец резко встал.

— Андрей, — позвал он. — На войну ухожу, сынок, — спокойно, как об обычном, сказал отец. — Ты слушайся мать. Понял? Будь мужчиной в доме, ясно?

Андрей мотнул головой. Понял. Хотя понял тогда только одно — отец уходит. Уходит надолго, навстречу очень трудному делу.

Война вошла в жизнь села тяжелой мужской работой для стариков, женщин, мальчишек. Андрейка работал вместе с матерью в поле, помогал дома по хозяйству. Было трудно. Потом школа, училище… Нет, он нигде не свернул с прямой просеки жизни.

Почему же свернула Рутковская? Когда и как это случилось? Может быть, душевная травма, нанесенная в детстве, оказалась роковой для нее? Но ведь была женщина, удочерившая ее. Была школа… Так почему же она сейчас сидит в кабинете следователя?

Рутковская рассказывала.

В институте на нее обратил внимание руководитель одной из лабораторий. Крупный ученый. Она хотела устроить жизнь. Вышла замуж. Бросила работу. Муж вечно был занят. Она с утра до вечера носилась по магазинам, по портнихам. Потом все надоело. Начала скучать. Вставала поздно. Бродила по квартире с опухшими глазами, капризная и заспанная. Муж советовал вернуться на работу, но работа уже не увлекала ее. Появились подружки. Устраивала вечеринки. Танцевали. Немного сплетничали.

У нее было много поклонников — молодые поэты, художники, артисты. Они обо всем судили с апломбом, безапелляционно. С ними было весело. Но мужу они не. нравились. Он говорил о них резко и строго. Она соглашалась с его суждениями и… продолжала встречаться с ними. Была молода и глупа. Плохо знала жизнь. А сейчас она раскаивается в этом. Мужа она любила…

Рутковская закурила новую сигарету.

Еремин поднялся из-за стола и медленно прошелся по кабинету.

— Как-то странно устроена жизнь, — сказала Рутковская, нагибаясь к стоявшей рядом вазе с цветами. Она понюхала цветы, откинулась на спинку кресла и вздохнула: — Цветы, — и какая-то тень пробежала по лицу.

Еремин вернулся к столу.

— Почему вы считаете, что жизнь устроена странно?

— Разве не странно, что один человек может арестовать другого, лишить его всего этого, — она показала на цветы.

— Мы представители народа и арестовали вас от имени народа, — немного запальчиво сказал Суровягин. Она засмеялась:

— Вы слишком молоды, лейтенант, чтобы говорить и тем более действовать от имени народа.

Суровягин заметил, как весело блеснули глаза полковника. «Кусачая», — подумал Суровягин.

— Вы говорите, жизнь странно устроена, — Еремин мял сильными пальцами тоненькую папиросу. — Что поделаешь, в жизни есть странности. Мне, например, представляется чрезвычайно странным, что на нашей планете существуют империалисты. Странным кажется, что они хотят войны. Странным кажется, что в нашей стране есть контрабандисты… Когда в ваш дом ломится вор, вы что делаете? Пытаетесь задержать его, обезвредить с помощью соседей или как-нибудь иначе. А наша страна — это тоже дом, огромный дом, заселенный хорошими советскими людьми. И вот нам поручено охранять этот до'м… Впрочем, мы уклонились от темы нашей беседы.

— Почему же! — запротестовала Рутковская. — Но вы же не считаете меня чужой в этом доме?

— Не хочу считать, — Еремин вздохнул. — Мне дорог каждый житель в нашем большом доме. Если бы это было не так, я давно не сидел бы здесь… Вернемся к нашему разговору. Мы, кажется, остановились на ваших встречах… Почему же вы бросили мужа и очутились в нашем городе?

Суровягин взглянул на Рутковскую. «Красивая, — неприязненно подумал он. — Сейчас начнет выкручиваться».

Но она не стала выкручиваться. Увлеклась одним работником института. Он работал в лаборатории мужа. Она не знает, кем он работал. Но муж очень ценил его.

— Фамилия молодого человека? — спросил Еремин. Она назвала: Холостов Александр Федорович. Она приехала с ним в Приморск. В главке, куда он поступил работать, ему дали квартиру. Они были счастливы, как можно быть счастливым в наш стремительный век. Но скоро он ее бросил и уехал. Почему бросил? У него были свои взгляды на жизнь.

— Живи, пока живется? — усмехнулся Еремин. Она кивнула.

«Настоящая исповедь», — подумал Суровягин и вновь подошел к настежь открытому окну. В переулке было солнечно. Промчалась легковая машина. В сквере играли дети. В тени деревьев, прислонившись к телеграфному столбу, стоял человек. Суровягин сразу узнал его. Олег Щербаков! Что он тут делает?

«На той стороне улицы, напротив окна, стоит Щербаков», написал Суровягин и положил бумажку перед полковником. Еремин мельком взглянул на записку. Рутковская рассказывала о Холостове, о его взглядах на жизнь. Полковник слушал с невозмутимым спокойствием. Суровягин пожал плечами и вернулся к окну. У телеграфного столба снова появилась высокая фигура Щербакова. Он беспомощным взглядом всматривался в двери управления. Вот он бросил сигарету и быстро пошел навстречу девушке. Панна! Она передала ему какой-то сверток. Они пошли рядом, на углу пересекли улицу и исчезли из виду.

Суровягин сел за свой стол. Неужели он ревнует? Полковник на мгновение остановил на Суровягине пристальный взгляд. «Ничего особенного. Ушел», — таким же выразительным взглядом ответил он полковнику.

Зазвенел телефон. Еремин поднял трубку.

— Ничего, примите. Сейчас пришлю лейтенанта. К дежурному, лейтенант.

Внизу у входа на столике дежурного лежал сверток.

— Откуда это? — спросил Суровягин дежурного.

— Передача для Рутковской.

— Записка есть?

— Вот. Полковник приказал доставить все это к нему в кабинет.

В кабинете шла мирная беседа. Суровягин положил сверток на диван, а записку передал полковнику.

— Друзья вас не забывают, — сказал Еремин Рутковской. Передачу принесли. Вам записка. Пожалуйста, возьмите.

Суровягин с удивлением взглянул на полковника. Подследственному же не разрешается держать связь с внешним миром. Мало ли что можно сообщить в записке?

— Что пишут ваши друзья?

Рутковская молча протянула записку Еремину.

— Зачем же? — усмехнулся полковник. — Чужие записки я не читаю, хотя имею на это полное право.

— Я хочу, чтобы вы прочитали, полковник.

Записка была короткая:

«Аня, мы все уверены, что это недоразумение скоро выяснится. Расскажи все о наших вечеринках, спорах, танцах. Разве это преступление? Тогда мы все одинаково виновны. Одним словом, не отчаивайся.

Олег, Панна».

Еремин вернул записку Рутковской.

— Анна Михайловна, вы тоже думаете, что вас арестовали за вечеринки?

Она кивнула.

Еремин крупными шагами ходил по кабинету.

— Нет. За это мы не стали бы арестовывать вас. За это всех вас следовало бы хорошенько высечь. И только. Я лично так и поступил бы. А потом на суд общественности. И настоящие ребята, а они были в вашей компании — Щербаков, например, — сразу бы отказались от вас. Я не говорю о подонках типа Горцева. Он уже сидел в тюрьме за перепродажу иностранного барахла и еще сядет, если не переменит образ жизни. Но мы отклоняемся от темы нашей беседы. Я прошу вас прямо и честно ответить на один вопрос и, даю вам слово старого коммуниста, сделаю все возможное, чтобы вызволить вас из беды. Скажите, Анна Михайловна, где вы берете шкуры каланов? Подумайте. Мы давно беседуем. Я хотел понять вас. И хотел, чтобы вы сами разобрались в самой себе, в своей жизни.

Наступило молчание.

Полковник закурил. Он волновался, и Суровягин видел это.

Рутковская засмеялась отрывисто.

— Не думала, что вас интересуют эти шкуры, — небрежно сказала она. — Надо было сразу же спросить. Шкуры я случайно купила на базаре у прокутившегося моряка. Хотела шубу себе сшить. Милиция меня задержала на базаре. Шкуры изъяли.

— Между прочим, — не отрывая взгляда от Рутковской, сказал полковник, — в Находке в клубе иностранных моряков арестован Горцев. У него изъяты шесть шкурок калана и пачка денег. Я вам зачитаю его показания: «Мех я получал от Анны Рутковской. За каждую шкуру она платила мне десять процентов комиссионных». Как это понять, Анна Михайловна?

Рутковская пожала плечами. У нее было упрямое выражение лица.

— Врет, — холодно сказала она. — Я сама купила шкуры на базаре. Врет. Вы сами же говорили, что Горцев…

— Анна Михайловна, шкуры ведь вы не купили, — прервал ее Еремин. — Неделю назад вы взяли такси и поехали на морской вокзал. Вы просидели, не выходя из машины, сорок семь минут. Семь пассажиров, прибывших очередным рейсом, подходили к машине, и вы никого из них не пустили, а восьмого с увесистым чемоданом взяли и поехали с ним в город. На базаре вы вышли из машины, захватив чужой чемодан… В нем оказались шкуры. Вы что-то путаете, Анна Михайловна.

— Почему же, — возразила она. — Я и купила шкуры у этого пассажира.

Еремин усмехнулся.

— Фамилию вы его знаете?

— Нет.

— Тогда я вам подскажу. Лаврушин.

— Я не спрашивала его фамилии.

— Еще один вопрос, Рутковская. У вас при обыске нашли десять пустых чемоданов. И все они похожи на последний, одиннадцатый, изъятый вместе со шкурами.

— У нас в универмаге продают один сорт чемоданов…

— И экспертиза установила, что в чемоданах хранились шкуры каланов.

— Не знаю.

— Последний раз спрашиваю: кто поставляет вам шкуры?

— Я купила на базаре…

— Ясно, — устало сказал полковник. — Все ясно…

Суровягин положил перед Рутковской протокол допроса:

— Прочтите и распишитесь.

Она, не читая, заскрипела пером.

— Надо расписаться под каждым листом, — сухо сказал Суровягин.

— Обязательно? — усмехнулась она.

— Такой порядок.

— Вы были куда вежливее на наших вечерах. Я так и не научила вас танцевать твист, лейтенант. Если бы знала… — Она многозначительно взглянула на лейтенанта.

Суровягин собрал листы допроса и вернулся к своему столу.

Полковник стоял, заложив руки за спину.

— Я могу взять передачу, товарищ полковник?

Еремин медленно повернулся.

— Очень сожалею, что не получилось у нас с вами товарищеского разговора, — сухо сказал он. — Я обещал вам помощь в беде. Беру свои слова обратно. Сейчас я не могу уже вам помочь, не имею права. Я слушал вас, волновался, переживал… Верил каждому вашему слову и перестал верить, как только вы сказали, что шкуры купили на базаре… Передачу можете взять. На этом сегодня закончим.

Суровягин складывал в общую папку протокол допроса и хмурил брови. Беседа с Рутковской ничего не дала.

— Крепкий орешек, — сказал он.

— Возможно, — согласился Еремин. — Но мы уверенно распутываем дело.

— Товарищ полковник, разрешите задать вопрос.

— Пожалуйста.

— Вы же знали биографические данные Рутковской. Зачем же было выслушивать ее автобиографию?

Еремин ответил не сразу. Закурил папиросу.

— Видите ли, лейтенант, в каждом человеке есть что-то хорошее, — задумчиво сказал он. — И наша задача — помочь человеку найти в себе это хорошее, если даже он преступник. Я, кажетсл, как-то говорил вам, что каждый человек — живая ткань в организме государства…

— А если эта ткань заражена и не поддается лечению?

— Нужен точный диагноз.

— Вот Щербаков. Помните, я докладывал вам, что он получил мех калана на шапку и воротник у Рутковской?

— Помню.

— Тогда… Может быть, он — соучастник?

— Возможно. В порту у меня старый знакомый по Сучану, начальник участка. Как-то мы разговбрились с ним. Он удивительно хорошо говорит о Щербакове: у него и золотые руки, и умная голова, и отзывчивое сердце…

— Поговорить бы с ним надо, — заметил Суровягин.

— Придется.

— Так вызвать его?

— Вызывать пока не надо. Подождем. Мне хочется, чтобы он сам явился к нам.

— Думаете, явится?

— Если верить характеристике Василия Ивановича, должен явиться. Щербаков, кажется, увлекался Рутковской. А любовь серьезная вещь, лейтенант…

Еремин стал убирать бумаги со стола. Требовательно зазвонил телефон. Еремин поднял трубку.

— Я слушаю. Здравствуйте, товарищ генерал. Завтра? Решили на рыбалку с Лобачевым отправиться… Да, да, сейчас зайду. — Полковник положил трубку и потер седую голову. — Получены интересные сведения с острова Семи Ветров. Меня вызывает начальник управления, а вас, — он поднял глаза на Суровягина, — а вас попрошу приготовить телеграмму в Находку. Пусть Горцева переправляют к нам. Он нам нужен. Не забудьте послать запрос о Холостове. Полковник вышел.