Вой лишенного, или Сорвать покровы с богов

Глава 25

Капля за каплей… одна за одной… Размеренный стук по крыше… как жизнь, как биение сердца, как резкое, сиплое дыхание.

Отображение сути ее бытия, воспроизведенное непогодой, такое же верное и правильное, как горестное стенание ветра за окном, рвущие небеса вспышки и раскаты, стонущие деревья и дождь - долгий, унылый дождь, изливающийся с небесных высей.

Щемящая тоска и беспросветная боль - две сестры-напасти, призванные питать и усугублять друг друга, оплели ее жизнь незримыми путами. Они, сплетясь в неразрывном объятии, пустили корни в ее душе, настолькокрепкие и глубокие, что задушили всю радость и веселье, когда-либоимевшиеся в глубинах ее существа. Начисто вытеснили веру и вконецвытравили надежду, оставив видимой и доступной лишь стойкую, не убиенную поросль саднящей печали, удобренную осознанием: ничего нельзя изменить.

Все что ей осталось - скорбеть; по покинувшим мир Алэамам, по отрекшимся от матери детям, по никчемной угасающей жизни, огонь которой, так и не нашел в себе сил разгореться, не смог превратиться вяркое, очищающее пламя, не сумел опалить.

И Кимала скорбела. Она оплакивала жестокосердие первооснов, так и не пожелавших простить или даровать возможность искупления, сокрушалась над глупостью людскою, над стремлением человеческого сердца к запретному, над желанием получить больше, чем предназначено судьбой.Как несостоявшийся сосуд, Кимала горевала об осиротевшем мире, покинутом и забытом Даровавшими жизнь. Как избранная в Хранящие чистоту, печалилась о жестокой участи постигшей сестер-служительниц. Как мать, отринутая взращенными чадами, убивалась над собственной никому не нужной любовью, что со временем истерлась, как подошвы ритуальных сандалий, увяла, как сорванный цветок, и превратилась в далекое видение - одно из многих.

- Кануло… Все кануло, - прошептала женщина, вслушиваясь в стенающую песнь ветра и дробный стук капели.

Дождь отступал вместе с ночью, и хмурые сумерки постепенно размывали воспоминания. Не стало юной девы, упоенно восхваляющей красоту и силу стихий. Померкла глубокая синева детских взоров. Звонкий смех близнецов затих среди отвесных скал. Рассыпался прахом букет первоцвета. Исчез его головокружительный аромат, растворившись в запахах сырой земли иомытой водой хвои. Только дрожь, слезы и одиночество остались рядом с ней в сизом мареве близящегося рассвета. Привычная пустота гнала прочь краски былого, напоминая, что в новый день она войдет сиротливымбобылем, не имеющим ничего, кроме полуразвалившейся хижины и ноющих от старости костей. Что даже минувшее уже не принадлежит ей. Что оно стало частью изысканной, изнуряющей пытки, приходящей под рвущую душу мелодию непогоды.

Поежившись, Кимала выбралась из кокона шкур и напитала хворостом очаг. Женщина знала, что скоро пламя выгонит из ее ветхого жилища сырость и мерзлоту, а вот с горечью, впитавшейся в каждую вещь, не сможет справиться никогда. Всякий раз, перешагнув порог, она будет ощущать вязкий привкус печали. Будет видеть таящиеся в полумраке воспоминания, ожидающие возможности выползти из углов и уволочь ее мысли назад, в гиблое, неизменное прошлое. Станет перешагивать их, будто не замечая, до тех пор, пока низкие, клокочущие тучи не коснутся зеленеющих крон и, готовясь пролиться очередным дождем, не застонут низким рокотом назревающего грома.

Обо всем этом Кимала знала наперед и давно смирилась с неизбежным. Миновать начертанные на карте судьбы дороги не удавалось никому. Однажды выбранное направление следовало пройти до конца, даже еслипринятое решение в итоге оказалось ошибочным. Свое бывшая служительница Алэам считала именно таковым - ошибочным, необдуманным,глупым.

Убедившись, что ненасытный огнь с жадным треском накинулся на предложенную ему пищу, Кимала облачилась в повседневную одежду и застелила постель. Привычным жестом рука пробежалась по шкуре, поглаживая и расправляя, в то время, как глаза видели две пары маленькихручонок, утопающих в мягкой шерсти и стремящихся наперегонки привести в порядок неприбранное ложе.

Неужто были они в ее жизни? Правдиво ли тепло детских головок, что она иногда ощущала на своей груди? С годами Кимала начала сомневаться в реальности былого, и только в ночи подобные минувшей, утрачивалаподозрительность к собственным воспоминаниям. В непогоду они становились явью.

Робкий стук в дверь сошел бы за трение ветвей кустарника об остов старого дома или же за хлопанье широких крыльев небесной птицы над покосившейся крышей, если бы не тихое покашливание, донесшееся до хозяйки жилища из-за ненадежной облупившейся преграды.

В недоумении, с изрядной долей опаски Кимала воззрилась на вход в собственную обитель. Гости на пороге ее хижины явление не частое и всегда неожиданное. За долгие лета по пальцам пересчитать можно, а так чтобы поутру, да после дождя - вовсе дело неслыханное, - мысленно проговаривала женщина, через шаг замирая и поглядывая на дверь.Войдут? Не войдут?

Итогом ее промедления стали очередные хрипы и столь же робкий стук в дверь - не то скребок, не то порождение нахлынувшего страха. Решившись, Кимала взялась за затвор.

- Кого там непогодой принесло? - вопросила она, теребя задвижку, скорбно висящую на проржавевшей петле и давно не выполняющую своей роли.

Оголодавшего зверья Кимала не боялась, а вот людской злобы опасалась со времен погребения сестер.

- На порог с чем? С добром или умыслом?

- Добром, - раздалось за дверью, и бывшая служительница Алэам боязливо отперла затвор.

На крыльце ее жилища стояли две женщины, вымокшие насквозь, дрожащие, и отчего-то широко улыбающиеся.

- Входите, коли с добром, - посторонилась Кимала.

С благодарными кивками путницы переступили порог. По давней традиции поклонились хозяйке и осенили себя округлым знамением Даровавших жизнь, отчего избранная в Хранящие чистоту недоуменнонахмурилась. Слишком давно она не видела подобного приветствия. В ближайшем селении Огненных уж много кругов, как отринули древниеобычаи, и ныне здравствовались лишь поклонами, да словами.

"Коль нет с нами Алэам, так нечего и благодати желать", - ответил ей старейшина, когда Кимала впервые не увидела привычногоблагословляющего жеста.

Ответив пришлым в том же духе, Кимала показала им, где развесить плащи и проводила женщин к очагу, греться, а сама принялась очищать котелок, с намерением заварить трав и напоить горячим своих неожиданных гостей. Суетясь по хозяйству, она то и дело поглядывала на путниц, раздумывая, откуда они и как оказались у ее порога, но вопросов не задавала, ожидая, что женщины сами начнут разговор.

Дождалась, когда подносила к огню наполненный водою котелок, и чуть было не выронила ношу, настолько неожиданными для нее стали произнесенные слова. Подобного обращения к себе Кимала не слышала со времен служения в храме, и уже не думала, что услышит когда-либо. От"предназначенная в сосуды Хранящая" сорвавшегося с уст незнакомой женщины, у самой Кималы учащенно забилось сердце и перехватило дыхание, а от танцующего в очаге пламени повеяло почти забытымдушевным теплом, будто сама стихия протянула к ней свои руки.

"Что-то изменилось", - уже который день эта мысль не давала Лутаргу покоя, и сейчас, наблюдая за застывшей мраморным изваянием фигурой в белых одеждах, он все больше убеждался в своих предположениях. Некое, едва уловимое напряжение появилось в Нерожденном, но видимого резона для него молодой человек не находил. Или не замечал, в силу незнания, где именно искать причины преображения рианитского божества.

С тех пор, как в подземелье белокаменной башни между ними была заключена договоренность, Риан ни разу не заговорил с Лутаргом, ни пытался воздействовать на рьястора, словом не делал абсолютно ничего, будто и сам Лутарг, и его дух в одночасье перестали интересовать Неизменного. Почти сразу после отданного тресаирам приказа, мужчина перепоручил заботу о молодом человеке двум молчаливым девам, а сам исчез и не давал о себе знать долгих четыре дня, на протяжении которых Лутарг основательно извелся, ибо не находил себе места от волнения за Литаурэль.

Выведать что-либо у безгласных прислужниц ему не удалось. На все вопросы и требования странного гостя своего повелителя они отвечали бегающими взглядами и еще ниже склоняли головы, отчего в молодом человеке просыпалось желание схватить их за плечи и хорошенько встряхнуть, дабы избавить от раболепия.

Не получалось у Лутарга оставаться равнодушным к добровольному уничижению. Мужскому ли, женскому - не суть. Все одно! В равной мере будоражище и отталкивающе!

Стоило бывшему каменщику узреть подобное, внутри у молодого человека давали трещину старейшие барьеры, возведенные им еще в каменоломнях по возвращении из каморки хозяина. Именно тогда, добравшись до горла предводителя эргастенских мальчишек, избитый, окровавленный, со сломанными ребрами, вывихом стопы и неудержимой жаждой победить, он поклялся себе, что никогда больше не станет унижаемым. Что ни один человек на свете не принудит его склониться и забыть и собственных чувствах, мыслях и желаниях. Что сам не будет заискивать перед людьми и не позволит другим угодничать пред собой, пусть даже они окажутся сломленными чужой, более сильной волей.

Но, несмотря на желание, вывести храмовых служительниц из добровольного подчинения Лутаргу не удалось. Безропотная покорность настолько прочно засела в них, что молодому человеку пришлось смириться с неизбежным и оставить все, как есть. За долгие четыре дня проведенные в рианитском святилище, он услышал от дев - вернее от одной из них - единственную короткую фразу: "Великий Неизменный ожидает господина у ворот храма".

Как, чуть позднее, выяснил Лутарг сие приглашение стоило трактовать от обратного. Он сам, десяток служителей и два десятка снаряженных в путь верховых ждали появления Риана на протяжении получаса под пристальными взглядами собравшихся на площади людей. На этот раз явление Нерожденного подданным разительно отличалось от уже виденного Лутаргом. В простых кипенных одеждах он предстал пред ними на гарцующем снежном жеребце, и только обязательная черная маска говорила о том, что ее носитель не совсем обычный человек.

Уже тогда рубящий жест, которым мужчина оборвал громогласное приветствие толпы, показался молодому человеку странным. Почему-то казалось, что Нерожденный падок до народной любви. Его отказ от демонстрации последней наталкивал на тревожные мысли, и чем дальше, тем неспокойнее становилось у Лутарга на душе.

По тому, как их маленький отряд во главе с Рианом, провожали местные жители, молодой человек сделал вывод, что Неизменный редко покидает пределы собственного святилища. Обожание вкупе с неверием светилось на лицах рианитов, когда они наблюдали за конным шествием, а в тех, кому посчастливилось оказаться в непосредственной близости от жеребца Нерожденного, вспыхивало столь бурное ликование, что Лутарг поражался крепости их сердец, способных выдержать столь неистовую радость. Даже в Антэле на церемонии посвящения в руаниданы он не ощущал такого буйства людских эмоций, как здесь при появлении Риана.

Именно с этими мыслями Лутарг последовал за братом Нерожденной, когда служители храма, сопровождавшие процессию по улицам города, остановились у широко распахнутых въездных ворот, на том закончив свой путь, а верховые пришпорили коней, чтобы не отстать от своего божественного правителя, пустившего жеребца в галоп.

Так начался путь Лутарга в неизвестность. Третий день бешеной скачки подошел к концу, а он все также ничего не знал ни о цели путешествия, ни о местонахождении Литаурэль, и только одно не являлось для молодого человека тайной - случилось нечто, пошатнувшее душевное спокойствие Риана.

"Нечто сулящее неприятности", - решил он для себя, отведя взгляд от фигуры Неизменного. Осталось понять, что именно и чем это может грозить лично ему.