Глава 13

Сражение на Виде, как успели прозвать закончившуюся баталию, вызвало немалый общественный резонанс. Конечно, по масштабу и значимости его не прировняли к переправе через Дунай, но взятие Никополя оно всяко затмило. Тем более, факт отступления Осман-паши позволил присудить победу нам, а не туркам.

Провели тягостную церемонию прощания с погибшими, которых оказалось тысяча двести восемьдесят один человек, включая болгар и кубанцев. Братскую могилу решили выкопать на холме у Вида, откуда было видно всю округу. Тела везли на телегах в сопровождении сводного эскорта под флагом России. Военный оркестр скорбно играл траурный марш. Неподвижно застыл почетный караул. Провожающие во главе с Николаем Романовым, его братом Александром и двумя десятками генералов стояли в форме, со снятыми головными уборами. Священник провел панихиду и хор трижды пропел «Вечная память», к которой присоединились все присутствующие. Каждый полк прощался со своими героями отдельно, производя по три залпа холостыми патронами. Болгар провожали в последний путь общим залпом. Женщины плакали и вытирали глаза платками. Болгары и русские несли сотни цветов. Среди них отметились и сербы с румынами. Закончилось прощание артиллерийским салютом и прощальными речами. В этот день все мероприятия были отменены, хмурые люди просто разошлись по казармам и домам. Я сделал себе памятку после войны возвести на месте сражения памятник.

На следующий день жизнь взяла свое, после подобной победы полагалась раздача наград. По моим рекомендациям Гахович, Ломов, Седов, Зазерский, Некрасов, Шувалов, Озерский, Ребиндер, Квочков и еще ряд офицеров всех полков Особой бригады получили Георгиевские ордена. Гахович вдобавок и полковником стал.

Сотню простых солдат представили к Георгиевским крестам, а те же, кто оказался лишен столь высокой чести, получили медали попроще — «За храбрость», «За стойкость» и «За дисциплину». Последних трех армия не знала, это была очередная наша с цесаревичем инициатива. Перед строем я лично вручал награды нижним чинам. Снегирев Архип получил 2-го Георгия. Еще немного, и мой верный спутник станет полным Георгиевским кавалером.

Меня же цесаревич наградил Орденом Святого Георгия 3-й степени, который представлял собой малый крест и носился на шейной ленте. Так же меня назначили временным комендантом Плевны. При этом Романов заметил, что совсем не рад моему геройству, благодаря которому и голову легко сложить. Находящийся вместе с ним румынский князь Карл, официальный титул которого звучал как «Господарь Валахии и Молдавии» осчастливил меня крестом «За переход через Дунай», аналог нашей медали «За переправу через Дунай». Главнокомандующий НикНик Старший прислал телеграмму, в которой выразил свое полное удовлетворение моими действиями и поздравил «со славным делом». После чего прошел торжественный молебен в память о победе и тех, кто отдал за нее свои жизни. Так как наши потрепанные полки восстанавливались, то людям позволили отдохнуть, отмечая минувший бой и полученные награды. Гусары Смерти показали казакам, драгунам, артиллеристам и ракетчикам, как они умеют гулять. Хотя, еще неизвестно, кто кому показал, как оказалось, молодцы Ребиндера никому не собирались отдавать пальму первенства. Про них в тот день даже шутка пошла, что «драгун может и слона перепить».

В общем, не считая убитых и покалеченных, все остались довольны, а я же приступил к восстановлению Особой бригады. Гусар Смерти следовало укомплектовать ста десятью новыми саблями, найти сто тридцать казаков в полк Зазерского и поставить более трехсот человек в ряды Екатеринославских драгун. Прибыв на брод позже остальных, они понесли наибольшие потери.

Потерявший глаз Седов выжил, но встал вопрос, сможет ли он командовать полком после восстановления. Я настоял, что сможет, мало ли в истории примеров одноглазых офицеров? Ганнибал Барка и тот же Кутузов, хотя последний и не стал фактически одноглазым, подтвердят, что с такими увечьями можно сражаться и побеждать.

Пока Седов поправлял здоровье, полком командовал выздоровевшей Костенко. Учитывая, что Некрасову, Шувалову и Озерскому так же следовало подлечиться, прибытие в Плевну Костенко стало для меня настоящим подарком. Сам я трудиться в полную силу поначалу не мог, так же восстанавливаясь после ранения. Первые две недели я быстро уставал, не мог много ходить, да и в седле держался отвратительно. Так что помощь оказалась к месту.

Мы с Эрнестом долго обсуждали молодых офицеров, которых можно обрадовать переводом в наш полк. Благо, от желающих отбою не было. В делах же прочих подразделений без нужды не лез, осуществляя общее руководство и решая оперативные вопросы.

Мысль о том, что Особой бригаде не помешают картечницы Гатлинга крепко засела у меня в голове. В русской армии данное оружие знали, более того, талантливый инженер Барановский усовершенствовал его, подогнав под патрон системы Бердана и обеспечив скорострельность до шестисот выстрелов в минуты. Через генерал-лейтенанта Столыпина, с которым я поделился своими соображениями и который полностью их одобрил, заказали в Военном Ведомстве семь таких орудий на лафетах. Они носили официальное название картечница Гатлинга-Барановского. Началось формирование Пулеметной команды под начальством капитана Тихонова, бывшего драгуна Ребиндера, согласившегося сменить род деятельности. Забавно, но похоже я случайно стал первым человеком, внедрившим термин «пулемет», до сего дня такое оружие называли исключительно картечницами.

Я и о динамите не забыл. Новых подразделений плодить не хотелось, это лишняя бюрократия и ненужные проволочки, да и объёмы у нас не сказать, чтобы огромные, мы же не Константинополь собираемся взрывать. Для наших локальных нужд взрывчатки нужно немного, может она вообще не пригодится, а для диверсии на вражеских коммуникациях хватит и сотни динамитных шашек. Так что командир 5-го резервного эскадрона Бессмертных гусар ротмистр Бурмистров получил задание освоить «подрывное дело» под присмотром соответствующих специалистов. Благо, и динамит имелся в Дунайской армии, и люди, которые умели с ним обращаться, нашлись.

Ребиндер лечил сломанную ключицу. Несмотря ни на что, он уже через четыре дня начал проявлять активность и пытаться быть полезным. Похоже, судьба вновь свела меня с честным, смелым и правильным человеком. Ну, а то, что он временами был груб, любил казарменный юмор и обожал говорить людям правду в глаза, за что сыскал множество врагов, для меня ничего не значило. Я подобное воспринимал не как недостатки, а скорее, как достоинства.

А еще следовало восстановить численность лошадей Особой бригады, необходимая цифра приближалась к тысяче голов. Подразделениям Ломова и Гаховича требовалось в короткие сроки найти порох, снаряды и ракеты. С последними было особенно туго, так как их пришлось везти поездом с самого Николаева и без личного вмешательства цесаревича дело могло затянуться до осени.

Кроме того, как коменданту Плевны, мне пришлось разбираться с различными гражданскими делами, поддерживать порядок и принимать делегации. Делегацию первыми прислали болгары, затем евреи. Первые дали мне почетное гражданство Плевны и официально прозвали «спасителем города». Болгары вообще часто благодарили меня за минувший подвиг, и имя мое приобрело среди них немалую популярность. Евреи же больше пытались разузнать, что им готовит будущее в общем и как обстоят дела насчет гешефтов, в частности. На всякий случай, просто ради дружбы, они попытались вручить подарок — деньги и внушительный золотой портсигар с пылающим рубиновым сердцем. Думаю, сердце символизировало внезапно вспыхнувшую любовь евреев Плевны к генералу Соколову. Посмеявшись и заверив почтенных седовласых раввинов, что ничего страшного им не грозит, я принял портсигар, а вот от денег отказался, намекнув, что они могут пожертвовать их сестрам Милосердия Крестовоздвиженской общины. Странно, но мой намек хитромудрые мудрецы и прозорливые кабалисты не уловили.

Многочисленные корреспонденты уделили сражению соответствующее внимание, публикуя статьи в различных, в том числе и иностранных, газетах. Их перепечатывали и цитировали, действиями Особой бригады восхищались, критиковали и ставили в пример, как развитие нового витка военного оборонительного искусства с сохранением инициативы и искусным маневрированием небольших конных масс. Со мной беседовали Немирович-Данченко из «Нового времени», Шаховский из «Московских ведомостей» и Георгиевич из «Русского мира». Мак-Гахан одновременно представлял британскую «Дэйли Ньюс» и американскую «Нью Йорк Геральд», а Де Вестин французскую «Фигаро». Всех их с новой силой интересовал вопрос, кто же такой Михаил Соколов, каков его боевой путь, как он так быстро успел выдвинуться, какие отношения связывают его с цесаревичем и что же это такое, непобедимая Особая бригада, которая сумела остановить самого Осман-пашу, уступая ему в численности в четыре раза. Вдобавок, Немирович-Данченко часто беседовал с болгарами и от них узнал, как они меня называют. С его легкой руки в газетах массово разошлось имя Черного генерала.

Забавно было читать о том, как «Черный генерал возглавил Особую бригаду и не позволил Осман-паше прорваться к Плевне, а гусары Смерти вновь доказали всему миру, что их невозможно победить». В статьях писали и о моем ранении, храбрости, умелом командовании и всем прочим, что полагается упоминать в подобных случаях. Не забыли отдать долг памяти и болгарскому ополчению под командованием Бояна Златкова. Естественно, говорили и о донцах Зазерского, драгунах Ребиндера, кубанских казаках, артиллеристах Ломова и ракетчиках Гаховича. Последним уделили меньше всего внимания, так как по моему приказу офицеры в разговорах старались преуменьшить значение ракет.

Я не страдал наивностью и прекрасно понимал, что совсем скоро Европа захочет сделать себе аналогичное оружие, недаром же военные представители различных держав прибыли на Балканы. Расчет был на то, что если ракеты не хвалить, а ругать, то подобная хитрость позволит отвести от них внимание хоть на несколько месяцев, а может и год. В секретном же письме к цесаревичу я не поскупился на восторженные эпитеты о том, как на самом деле проявили себя ракеты, сам Гахович и его подразделение.

Совсем неожиданно я получил более сотни писем со всей России. Писали студенты, впечатлительные барышни, предводители дворянства, представители интеллигенции и даже купцы. Общий посыл таких посланий сводился к благодарности за то, что мы сделали.

Несмотря на общественный восторг, нашлись и те, кто подкинул в бочку с медом ложку дегтя. И нашлись они среди русских генералов. Естественно, учитывая положение и род занятий, откровенно критиковать победу на Виде военные не могли чисто физически, но в интервью, которое дали Кнорринг, Вельяминов и Циммерман проскальзывали отчетливые нотки о том, что минувшее сражение фундаментального значения не имеет, война продолжается, и вообще, настоящего солдата украшает скромность, а ранняя слава — зло, которая может вскружить голову и оказать медвежью услугу. Сам я в полемику со старыми генералами не ввязывался. А в своих интервью делал акцент на том, что Особая бригада выполнила то, зачем ее формировали, проявила себя геройски, понесла большие потери, но в русской армии подобных подразделений хватает.

Кнорринга после случившегося отправили на заслуженную пенсию. Генерал оказался хитер и доказательно обвинить его в преступной халатности не получилось. У его бригады действительно не было патронов, да и разведка докладывала ему о возможном прорыве турков со стороны Гулянци, грозящем выходом во фланг. В общем, Кнорринг подстраховался и почти вышел сухим из воды, да и покровители у него имелись. Если бы не многочисленные возмущения в офицерской среде, да моя дружба с цесаревичем, еще неизвестно, как бы все в итоге обернулось. А так он покинул Дунайскую армию, а на его место назначили георгиевского кавалера, бывшего командира Волынского пехотного полка Родионова, получившего генерал-майора.

Рана моя под наблюдением доктора Кузьмина успешно зажила, оставив на память небольшой шрам, несколько ограничивающего подвижность руки. Софья Шувалова написала замечательное душевное письмо, в котором рассказала, как узнала о сражении на Виде из газет, и о том, что Особая бригада и гусары Смерти там прославились.

«Милая Софья, никаких особых подвигов мы не совершили. Газетчики, как всегда, все переврали, — написал я в ответ. — Когда война закончится, мы с вами встретимся и я приватно расскажу, как на самом деле все было».

После Кати Крицкой эта девушка стала той единственной, кто смогла зацепить мое сердце. Во всяком случае, общаться с ней оказалось интересно. Ее кругозор вызывал уважение, а нравственные и моральные принципы получили мою полную поддержку, хотя я и был с ними знаком отдаленно, по переписки, а написать можно что угодно. Особо мне понравилось, что Софья собиралась присоединиться к сестрам Милосердия на Дунайском фронте. Правда, родные ее инициативу пока не поддержали и из дома не отпустили, так как опасались, что дочь в антисанитарных условиях может заразиться тифом. Она сообщила, что своего в любом случае добьется, а пока же смогла убедить отца сделать крупное пожертвование в русский Красный Крест.

Пришел отчет от инженера Волкова, которого я просил одним глазом приглядывать за Карлом Цейсом. Немец получил внушительное финансирование, чему был только рад. А вот чего его не радовало, так то, что в производстве, которое назвали «Императорская оптика» пятьдесят один процент акций получил лично цесаревич. И хотя Цейс изначально приехал в Россию именно на таких условиях, он все же надеялся, что кое-что можно переигрывать. Переиграть у него не получилось, и именно поэтому за немцем следовало приглядывать. Так, на всякий случай.

Так же Волков сообщил, что заложил два новых парохода и один из них, получившийся «замечательно быстрым» уже сошел со стапелей. Как его назвать, спрашивал инженер. Подумав и решив, что раз уж пароход такой быстрый, я без ложной скромности отписался, что назвать его стоит просто — «Сокол».

В таких хлопотах прошла одна неделя, вторая, третья… Война же тем временем продолжалась. Восточный отряд форсировал реку Янтру, взял Белу и осадил Рущук, но здесь дело у них застопорилось, крепость оказалась мощной, прекрасно подготовленной к длительной осаде.

Гурко времени не терял, овладев Тырново, Ловчей и Габрово. На востоке они не смогли пройти дальше Шумлы[18], которая входила в так называемый «Турецкий четырехугольник» и была укреплена не хуже, а пожалуй, и лучше Рущука. Тем более, обустраивали ее не османы, а европейские инженеры во главе с немецким маршалом Мольтке, благодаря чему сами турки высокопарно прозвали ее «Могилой неверных». Зато отряд князя Святополка-Мирского захватил Шипкинские перевал, а генерала Карцова — Троянский. Таким образом, дороги на юг оказалась открыта. Правда, переводить основные силы через Балканы выглядело рискованно. Рущук и Шумла оставались в руках турок и грозили нашему восточному флангу, в то время как армия Осман-паши отошла до Яблоницы и Орхание[19], где сходились дороги через Балканы. Прямо сейчас неприятель усиленными темпами превращал эти два города в неприступные твердыни. В Стамбуле без особого понимания отнеслись к тому, что паша не смог взять Плевну и потому он поклялся на сабле, что лучше умрет, чем пропустит русских на Софию. Да и вообще, даже выбрав оборонительную тактику, его армия представляла существенную угрозу всему западному флангу.

Отряд цесаревича так же приостановил свое движение. Пока мы оставались в Плевне, Столыпин, Шильдер-Шульднер и Вельяминов без боя взяли Бялу-Слатину и Оряхово на Дунае. Но дальше дело не пошло, наши силы надолго застряли под Яблоницей и Мездрой, еще одной крепостью, перекрывающей путь на Балканы. Казаки добрались до Кутловицы[20], но и только. Шло общее перераспределение сил для подготовки к дальнейшему наступлению.

Тем временем в Плевну, которую цесаревич на время выбрал в качестве своей ставки, прибыла группа русских писателей и поэтов с целью «прочувствовать нерв войны». Люди там подобрались именитые, а некоторые, так и вовсе, прославленные: Лев Толстой, Федор Достоевский, Иван Тургенев и Николай Лесков. Поэты были представлены Иваном Аксаковым, Афанасием Фетом и Юлией Жадовской. А еще их сопровождала Софья Ковалевская, математик, механик и доктор философии.

Все эти гиганты мысли и властители дум человеческих прибыли в Болгарию по приглашению цесаревича и за его же счет. Поезд довез их до Журжево, где они пересели на пароход и поплыли по Дунаю в Никополь, а уже оттуда, под почетным конвоем казаков, добрались до Плевны. Поселили их всех в двухэтажном особняке, а когда они освоились и отдохнули, Николай пригласил их на банкет.

С Тургеневым мы поздоровались как старые приятели. Толстой, как бывший офицер, отличавшейся храбростью и независимостью, участник предыдущей Дунайской кампании и обороны Севастополя, долго расспрашивал меня о том, как проходит освобождение Болгарии и в конце попросил поспособствовать финансированию «дешевого и популярного журнала про войну». Мне такая мысль понравилась, и поспособствовать я пообещал. А вот худощавый нервный Достоевский, как увидел серебряные черепа гусар Смерти, так словно в транс впал, прикладывая ладонь ко лбу и обдумывая какую-то неожиданно появившуюся идею. Очень впечатлительным человеком оказался Федор Михайлович, иначе и не скажешь.

Празднество проводили торжественно, хотя сам город после нашего обстрела еще не полностью восстановился. Кроме Николая Романова и его Свиты собралось десять генералов и вдвое больше полковников. Официанты были из местных болгар, а покрытый хрустящей скатертью стол ломился от изысканных закусок, свежего мяса, рыбы, вин и коньяков — и не скажешь, что сейчас идет война. Естественно, приветственное слово и первый тост озвучил именно наследник.

— Господа и дамы, — хорошо поставленным голосом начал Николай Романов, поднимаясь на ноги и беря в руки фужер с шампанским. — Я рад приветствовать вас на Дунайском театре Турецкой войны. Уверен, что вам, писателям и поэтам, будет полезно познакомиться с местными реалиями и приобщиться к тому, чем последнее время дышит вся Россия. Так же я надеюсь, что в своем творчестве вы непременно коснетесь не только нынешней войны, но и недавнего покорения Средней Азии, Аляски, продажи Форт-Росс в Калифорнии и Крымской кампании. Наша страна развивается, приходят новые идеи и новые люди, прогресс неумолим, сама жизнь дает вам десятки новых тем, бери и пиши. Почему бы вам не обратить внимание на энергичную прозу, которая не сколько освещает нищету и бескультурье нашей страны, но и воспевает подвиги и свершения ее жителей? Поднимая сей бокал, я уверен, что вы понимаете, какая ответственность лежит на ваших плечах, ведь вы создаете образ мышления всей страны. За вас, дамы и господа!

Послышались аплодисменты, все выпили. Сидя за столом, я неспешно оглядывал гостей. Судя по их лицам, не все они прониклись идеями цесаревича. Говоря откровенно, наша великая литература по какой-то загадочной причине выбрала курс на описание нечеловеческих страданий, житейской безысходности, полнейшего равнодушия, всепоглощающей неграмотности России и высосанных из пальца моральных терзаниях. Не все, конечно, но многие творили именно в таком ключе. И я искренне не понимал, почему не писать о героических свершениях, подвигах, приключениях и красивой любви? Зачем столько «чернухи», хотя подобного слова никто и не знал?

Мне всегда нравилась бодрая проза Джека Лондона, который показывал силу и энергию белого человека, способного достичь каких угодно целей. Верно, в такой литературе меньше глубинного смысла и философии, но зато больше жизни, оптимизма и мотивации для читателя. Дюма стал знаменитым благодаря легким приключенческим романам. Да и тот же морской офицер Станюкович показал всем, как можно и нужно описывать людей, выводя на первый план именно героизм, человечность, доброту и сострадание.

Ответное слово от гостей как наиболее уважаемый взял Иван Тургенев. Говорил он красиво, гладко, но все же осторожно протолкнул мысль, что писатель или поэт не может творить по принуждению или заказу, ведь им тонким ранимым душам нужна свобода, внешняя и внутренняя.

Ага, знаем мы вашу свободу и деликатный внутренний мир! Проще надо на мир смотреть, господа и дамы, не рыдать горькими слезами по всякому поводу, а восторгаться успехами Родины. А успехи есть, и немалые.

В целом, цесаревич пригласил поэтов и прозаиков в Плевну, чтобы подстегнуть их мыслительный процесс и напомнить о совести — мол, пора и о чем-то важном писать. А то, в самом деле, получалась какая-то совершенно дикая ситуация. Россия покорила Среднюю Азию, а никто даже пальцем не пошевелил оформить подобное полноценным романом. Если бы не Тургенев и его очерк о гусарах Смерти, да мой брат Митя, минувшие завоевания вообще прошли бы мимо большинства людей. Простые обыватели плевали на Туркменистан и тамошние победы, и с подобным равнодушием следовало бороться. Началась Турецкая война, народ поднялся на защиту православных болгар, а кто всерьез взялся за подобную тему? Офицеры и различные участники много пишут о нынешних событиях, свидетелями которых стали, но все это не то.

Банкет продолжался долго, гости любили сытно покушать и умели пить. В перекурах все разбивались по небольшим группам, и я успел немного пофлиртовать с Софьей Ковалевской. Она оказалась жутко умной, начитанной и красивой дамой. Но, как и всякая женщина, любила комплименты, пусть и соответствующего интеллектуального уровня, и никак не могла устоять перед гусарской формой, тем более, такой прославленной.

Как я понял, она с сочувствием относилась к революционным идеям, окружив себя эмансипированными подругами, неординарными друзьями и своеобразными коллегами. Да и дочка у нее имелась.

— Но что вы все обо мне… Расскажите лучше о своих подвигах, генерал, — глубоким чувственным голосом попросила Софья.

— Слушаюсь! — естественно, я не мог отказать женщине в ее просьбе. Поцеловав даме руку, я приступил к рассказу о скромных буднях гусар Смерти.

После писателей до Плевны наконец-то добрался генерал Фельдман, глава Европейского отделения ВУК или по-простому — Военной разведки. С Федором Александровичем я был знаком неплохо, хотя больше общался с Шауфусом, начальником Азиатского отделения. Так уж получилось в связи со спецификой и местом моей прежней службы. Но теперь, став генералом, отчитываться перед Паренсовым мне было не с руки. А так как я выразил твердое намерение и дальше быть полезным русской разведки, то меня на время переподчинили Фельдману.

— Поздравляю вас генералом, Михаил Сергеевич, — произнес он, пожимая мне руку. — Быстро вы взлетаете, ничего не скажешь. И что-то мне подсказывает, что на этом не остановитесь.

— Как Бог даст, — скромно ответил я.

— А вы фаталист, батенька, как и я, к слову. Да-с, а ведь и меня Провидение направило, можно так сказать, — мы беседовали наедине, он по праву старшего занял мой стол в рабочем кабинете, который я использовал как комендант Плевны. — Вы, наверное, не знаете, но мы с Обручевым стояли при зарождении русской разведки, а ведь я был тогда в чине капитана. Вот так обстояли дела, тогда никто нашей службе стратегического значения не придавал, не то, что сейчас.

— Так расскажите о своем прошлом, Федор Александрович, мне есть чему у вас поучиться.

— Можно и рассказать… Поначалу я находился в столице и больше занимался бумажной работой. Душила она меня ужасно, просто слов нет, как все казалось невыносимым и серым, — польщенный моей просьбой генерал откинулся на спинку и мечтательно прикрыл глаза, уносясь в прошлое. — Но затем последовала командировка в Вену. И там-то я стал настоящим разведчиком, там я совершил первую важную вербовку. Агенты, шпионы всех стран, неприступные красавицы, куртизанки, банкиры, предатели, жулики, карманники, аферисты и авантюристы, пузатые бюргеры, достопочтенные фрау, люди всех национальностей — все это сплелось в Вене в какой-то невероятный клубок интриг, дипломатических игр, вербовок, шантажа, скоротечных романов и головокружительных успехов. Вам непременно надо побывать в Вене, проницательный разведчик отыщет там сотни перспективных вариантов, вот что я думаю, — неожиданно закончил он.

— Если служба позволит, то обязательно побываю. После ваших красочных слов мне не терпится еще раз ее посетить. В прошлый раз, находясь при цесаревиче, я был несколько связан своими обязанностями, — ответил я. — Не угодно ли чаю с лимоном? Или коньяку?

Генерал еще немного поностальгировал по былым денькам. В отличие от меня и еще ряда молодых офицеров, которые для обозначения соответствующей деятельности использовали слово «резидент», Фельдман предпочитал выражаться по старинке, называя таких людей «штаб-офицерами над вожатыми». Последнее слово рождало забавные ассоциации с пионерами из прошлой жизни.

Немного перекусив, мы с генералом принялись за работу, вырабатывая общий план действия разведки на войну и на то, что нас ждет по ее окончанию. Фельдман мыслил широко, с размахом. Вербовки, компромат, явки, легенды, тайники, деньги, одежда, маскировка, способы связи, проводники, шифры, язык глухонемых… Обсуждая эти темы мы фактически создавали в Болгарии целую резидентуру.

Дело захватило нас на несколько часов. Мы освежились кофе, затребовали карты и различные справочники. А затем к нам в кабинет по очереди потянулись разведчики: полковники Паренсов и Артамонов, подполковники Яковлев и Матеев, майор Шольц, капитаны Куропаткин, Богомолов и Бобков, штабс-капитан Терентьев, новоиспеченный Георгиевский кавалер штабс-ротмистр Рут, лейтенант Астафьев и мичман Громогласов. Два последних являлись флотскими офицерами, командование выделило их нам для координации действий на Дунае и его притоках. Все они получали то или иное задание, после чего брали людей, оружие, деньги и отбывали в соответствующем направление.

Загрузка...