Война на Востоке. Дневник командира моторизованной роты. 1941—1945

1943 год Боевое товарищество

Партизаны Барановичи – Минск, 19 сентября 1943 года

Было два часа ночи, и при лунном свете разглядеть подробности необъятного русского ландшафта не представлялось возможным. В ночной тиши угадывались лишь очертания бесконечных лесов, которые прорезала широкая просека железнодорожной линии Барановичи – Минск. На безопасном удалении от края леса, таившего в себе угрозу, виднелся окруженный частоколом домишко блокпоста.

Мимо него с лязгом проследовал поезд с солдатами, возвращавшимися из отпуска. Из-за опасности наехать на мину или подорванные рельсы он ехал со скоростью не более 30 километров в час и для пущей безопасности толкал впереди себя две платформы. Перед блокпостом, закинув за спину длинные винтовки старого образца, стояли два железнодорожника с едва различимыми фонарями в руках. Они поприветствовали машиниста, и бесконечная цепочка вагонов, раскачиваясь на ходу и постукивая на стыках рельс, проследовала мимо них по многократно отремонтированным путям. Из окон, затемненных на случай налета вражеской авиации, иногда пробивались тонкие лучики света. Большинство пассажиров дремало, забывшись беспокойным сном.

Несмотря на поздний час, в одном из купе при тусклом свете двух свечей играли в карты. Это была вынужденная мера, поскольку лампа не работала.

Лейтенант инженерных войск с Германским крестом в золоте^[28] на правой стороне груди бросил свои три последние карты на чемодан, служивший в качестве столика для игры в скат, и со смехом воскликнул:

– Вот так-то, господа! Как я вас? Думали, что не наберу нужного количества очков? Как бы не так! Мы тоже не лыком шиты! Да, да, вечно витающие в облаках господа штабные офицеры.

Пожилой майор, к которому были обращены последние слова, принялся тщательно перемешивать карты и на прекрасном венском диалекте произнес:

– Ну чего вы хотите, господа? Мы, венцы, слабо разбираемся в игре в скат. Для нас предпочтительнее тарок.

– А я при таком слабом освещении постоянно путал черви с бубнами, – начал оправдываться военврач, участвовавший в игре в качестве третьего игрока.

Четвертым участником игры был я, а поскольку сидел на прикупе, то решил воспользоваться этим – немного приподнял светомаскировку и посмотрел в образовавшуюся щель. От пробегавшего за окном леса веяло скрытой угрозой. Бросилась также в глаза сцена, разыгравшаяся возле блокпоста.

– Мне что-то стало не по себе – мы сейчас проехали мимо блокпоста, укрепленного словно крепость, – заметил я.

– Непостижимо, – отозвался сапер. – Вот уже два года мы оккупируем эти земли, а покорить их не можем. Все это здорово напоминает мне картины из жизни на Диком Западе, которые я часто представлял себе, будучи мальчишкой. Там американские поселенцы, защищаясь от диких индейцев, тоже вырубали широкие просеки вдоль линий железных дорог и сооружали вооруженные блокпосты.

Лейтенант помолчал немного, а потом добавил:

– Вы видели подобные «крепости» на вокзалах? Они представляют собой двойные деревянные и земляные валы с бойницами! Тем не менее повсюду развалины – последствия нападений и разрушений, учиненных партизанами. Взорванные мосты, железнодорожные пути, сгоревшие паровозы, руины вместо вокзальных зданий, и повсюду кресты на могилах погибших железнодорожников и солдат. Нам никак не удается покончить с этими партизанами!

Все замолчали, и мы еще с четверть часа ожесточенно рубились в скат. Затем майор широко зевнул и бросил свои карты – он, естественно, снова проиграл.

– Все. Господа, я страшно… – начал было он.

Видимо, майор хотел сказать «устал», но не успел. В этот момент раздался ужасающий визг тормозов, поезд дернулся и резко остановился. От такого торможения нас вместе с багажом разбросало по купе. Сапер сдавленно вскрикнул, а затем грязно выругался – тяжеленная кобура с пистолетом, лежавшая на багажной полке, сорвалась и ударила его по затылку. С искаженным от боли лицом он принялся растирать место ушиба и яростно прошипел:

– Проклятье! Вот тебе и на! Не успели мы упомянуть черта, как он тут как тут! Это наверняка дело рук партизан!

Послышался звук открываемых окон, из которых стали высовываться солдаты с заспанными лицами.

– Что случилось? – посыпались вопросы.

Между тем вдоль состава забегали железнодорожники с фонарями и факелами в руках, в дрожащем свете которых перед отпускниками вставала картина какого-то мистического леса, наполненного призраками.

– Железнодорожники! Почему остановили поезд? – перекрыл гомон голосов чей-то зычный бас.

Один из пробегавших людей остановился и заявил:

– Нападение партизан на впередилежащий блокпост. Возможно, пути взорваны на протяжении многих километров.

Захлопали двери, солдаты стали выпрыгивать из вагонов. И тут снова послышался все тот же зычный командный рык:

– Поезд без оружия не покидать! Всем оставаться в своих вагонах! Обеспечить охрану с обеих сторон! Офицеры, ко мне!

– Послушайте, а ведь мне знаком этот голос, – удивленно проговорил военврач. – Он принадлежит командиру 18-й пехотной моторизованной дивизии генерал-майору Цутаферну. Этот-то точно знает, чего хочет.

Мы нацепили портупеи, вышли из вагона и направились к голове поезда, где генерал о чем-то оживленно говорил с железнодорожниками. Стало ясно, что состав остановился возле какой-то небольшой станции, защищенной как маленькая крепость. Черное тело паровоза слегка вибрировало, через предохранительный клапан с шумом вырывался пар, огромные колеса устало застыли, а из трубы курился слабый дымок.

В тот самый момент, когда мы вчетвером докладывали генералу о своем прибытии, предохранительный клапан закрылся и в наступившей тишине послышался голос начальника станции:

– …блокпост охраняет небольшой мост. Жив ли его расчет, мне неизвестно, так как телефонная связь оборвана, а радиосвязи у нас нет. Судя по всему, можно говорить о нападении крупного партизанского отряда. Мы слышали много взрывов.

Офицер службы военных сообщений в звании Гауптмана тоже находился в группе возле генерала.

– Вы уже доложили о происшествии? – спросил генерал.

– Так точно! Мы сообщили в Барановичи, а также в Столбцы. Однако сейчас связи с ними нет. Позади состава, судя по всему, рельсы тоже взорваны. Мы слышали взрывы.

Генерал откашлялся и заявил:

– Предлагаю медленно ехать вперед до тех пор, пока это будет возможно. Может быть, нам еще удастся помочь людям на блокпосту. Затем мы обеспечим охрану на взорванных участках, пока ваши ремонтники будут заняты восстановительными работами.

– Согласен, господин генерал. Сейчас мы прицепим к составу еще два вагона.

Потом генерал обратился к остальным офицерам:

– Быстро составьте список личного состава и вооружения. Мы создадим несколько боевых групп, и, если будет достаточно времени, организуем акцию возмездия. Пора наказать этих бандитов!

– При такой дикой кутерьме, когда люди друг с другом даже незнакомы, это будет настоящей катастрофой, – тихо прошептал сапер.

Несмотря на скудное освещение, порядок удалось навести довольно быстро. При этом выяснилось, что винтовки имелись лишь у некоторых солдат. Правда, у офицера службы военных сообщений нашлись два пулемета и несколько стареньких автоматов. В конечном счете мы смогли образовать десять боевых групп по двадцать человек в каждой, из которых две были оставлены для охраны железнодорожной станции.

За этими приготовлениями мы не заметили, как прошел целый час. Затем послышалось шипение поступавшего в цилиндры пара, поршни привели шатуны в движение, огромные ведущие колеса несколько раз провернулись, вагоны дернулись, и состав медленно тронулся с места.

Впереди был смонтирован сильный прожектор, и я, лежа на передней платформе со своей группой, перед которой была поставлена задача прикрыть блокпост со стороны речки Лупа, внимательно всматривался в окружавший нас мрачный лес. Поезд шел со скоростью пешехода, но уже минут через двадцать в темноте показались языки пламени.

Внезапно откуда-то со стороны появились какие-то фигуры и начали отчаянно махать нам руками.

– Не стреляйте! Мы – немцы! – крикнули они и стали прыгать на подножки вагонов.

Оказалось, что четверо из них были немецкими, а двое – русскими железнодорожниками.

– Осторожно! Мост через Лупу взорван! – предупредил один из них машиниста, поправив ремень висевшей у него за спиной длинной винтовки.

Мы стали медленно приближаться к пожарищу и увидели пылающие развалины блокпоста. Тут в свете прожектора на путях показалось какое-то препятствие, и поезд, немного не доходя до него, остановился. Спрыгнув со своей группой с платформы, я решил посмотреть, в чем там дело. Глазам предстало жуткое зрелище – партизаны жестоко расправились с четырьмя русскими железнодорожниками, а их тела штабелем сложили на путях. Такова была месть «предателям», каковыми, по мнению партизан, эти бедняги являлись.

Тела были сняты с рельс, и моя группа вдоль железнодорожной насыпи направилась к мосту, который действительно оказался взорванным. Мы перешли речку вброд и выставили охрану, а остальные боевые группы направились осматривать развалины блокпоста, чтобы определить степень его разрушения.

Когда взошло солнце, все окончательно прояснилось – на протяжении почти десяти километров впереди и двух километров позади нас рельсы более чем в ста местах были взорваны. Кроме того, саперы обезвредили множество мин. Вскоре ремонтники с двух сторон приступили к работе, и один из инженеров доложил, что к следующему утру пути будут восстановлены.

Вечером моя наспех сколоченная боевая группа вновь заступила на охрану моста, а в полночь нас сменила другая. Тогда прямо рядом с рельсами я расстелил свой спальный мешок, забрался в него и мгновенно провалился в глубокий сон.

– Просыпайся, товарищ! Поезд вот-вот отправится! – встряхнул кто-то меня за плечо.

Я не сразу понял, где нахожусь, увидев простодушное лицо какого-то австрийца, а тот улыбнулся и добавил:

– Мне бы такой крепкий сон, как у вас.

Тогда я вылез из спального мешка, свернул его и, несмотря на то что паровоз подал пронзительный гудок к отправке, бросился к колонке и подставил голову под струю ледяной воды. Едва передо мной, мокрым насквозь, открылась дверь в купе, поезд с лязгом тронулся.

– Наш отпуск затянулся на тридцать часов, – ухмыльнулся сапер. – Что ж, на войне как на войне. Теперь мы вряд ли будем завтра утром в Смоленске. Если вообще туда приедем, ведь нам предстоит преодолеть сотни километров по области, в которой хозяйничают партизаны.

Произнося это, он автоматически ощупал свой нагрудный карман и вытащил листок с записями по игре в скат. Майор же взглянул на колоду карт с отвращением.

– Нет, с меня хватит, к тому же мне не везет. Не забывайте, что генерал грозился снарядить карательную экспедицию против партизан, – заявил он.

– Многого от этой экспедиции ждать не приходится, – подхватил я и, обернувшись к саперу, продолжил: – Что может сделать отряд из практически незнакомых людей и с таким слабым вооружением? Вы очень хорошо объяснили это генералу. Со стороны казалось, что у вас имеется большой опыт по борьбе с партизанами.

– Так и есть, – мрачно ответил сапер.

– Вы должны нам обязательно обо всем рассказать, дружище, – с интересом заявил майор.

– Об этих коварных бандитах лучше не распространяться, – еще больше помрачнев, откликнулся сапер.

Однако, помолчав немного, он решился:

– Мне не доставляет удовольствия вспоминать о пережитом, но если вы настаиваете, то так и быть, но очень коротко.

Далее сапер рассказал нам целую историю, которую я постараюсь привести дословно:

«Дело было под Ржевом. Позади наших позиций лежали леса, в которых обосновались партизаны. Во время короткого отдыха я со своей боевой группой расположился в каком-то захолустье в ожидании подхода наших обозов. Около девяти часов утра со стороны лежавшего рядом леса показался мотоцикл с коляской. Его вид нас ужаснул – машина была вся в дырках от осколков и пуль, а колесо у коляски пробито. За рулем весь в крови и грязи сидел фельдфебель из штабной роты, который управлял мотоциклом правой рукой – его левая рука безвольно висела. Мы вытащили выбившегося из сил фельдфебеля и перевязали его. Прошло немало времени, прежде чем он сбивчиво смог поведать о своих злоключениях.

Оказалось, что в десяти километрах от нас в вечерних сумерках их головная машина на просеке подорвалась на мине. Остальные машины подъехали поближе и остановились, чтобы оказать помощь. Однако в этот момент со всех сторон зазвучали выстрелы. Многие машины загорелись, а некоторые, с боеприпасами, стали взрываться. Бежать было некуда, и возникла паника. Воспользовавшись этим, из-за деревьев выскочили партизаны и принялись колоть штыками всех, кто еще мог шевелиться. Раненного в руку фельдфебеля сильно ударили по голове, и он рухнул как подкошенный.

Несколько часов бедняга пролежал без сознания, а когда пришел в себя, в поисках выживших стал переползать от одной разбитой машины к другой. Все было тщетно – кругом лежали одни убитые. Внезапно из коляски одного мотоцикла послышался стон, исходивший от тяжелораненого штабного писаря. От него фельдфебель узнал, что, когда тот на короткое время очнулся, он увидел, как партизаны удалялись в южном направлении. Их было человек шестьдесят, может быть семьдесят. С собой они утащили нескольких пленных – каптенармуса и двоих служивших у нас местных жителей.

– Для них было бы лучше, если бы их убило сразу, – прошептал писарь и умер.

С большим трудом фельдфебелю удалось завести мотоцикл и доехать до нас.

Настроение моих парней трудно передать. Они неделями сражались на передовой по уши в дерьме и были не прочь отдохнуть. Однако от рассказа фельдфебеля их охватила такая ярость, что всех буквально трясло. Ими овладела жажда мести. Поэтому, когда я доложил о происшедшем в батальон и получил приказ на проведение операции по ликвидации партизан, все как один вызвались принять ней участие.

Вскоре в мое распоряжение прибыло специальное подразделение, специализировавшееся на борьбе с партизанами. Оно состояло из группы весьма странных и каких-то диких личностей в количестве шестидесяти человек смешанного национального состава – нескольких младших командиров из числа немцев и рядовых, в основном латышей и русских, умевших хорошо ориентироваться в лесистой местности. Предводителем у них был угрожающе выглядевший гауптман полиции, который с ухмылкой заявил, что за плечами подчиненных ему «урок» насчитывалось не менее пятисот лет тюремного заключения.

Операция оказалась просто ужасной, и следует признать, что, несмотря на дикий вид этой шайки матерых преступников, без них она закончилась бы для нас полной катастрофой. С их помощью нам при минимальных потерях удалось обнаружить и ликвидировать лагерь партизан. Были найдены и зверски изуродованные тела взятых ими в плен каптенармуса и двоих местных жителей. Я не хотел бы испытать что-либо подобное еще раз, господа».

Когда сапер закончил свое повествование, мы были потрясены, и в купе на долгое время воцарилось молчание.

– Интересно, почему попавших к нам в плен партизан не считают военнопленными? – наконец нарушил я гнетущую тишину.

– К ним нельзя применить защиту как к лицам, ведущим боевые действия, поскольку они не соблюдают положения, изложенные в Гаагской конвенции о законах и обычаях сухопутной войны, – отозвался майор, покачав головой.

– Значит, их можно расстреливать без суда и следствия?

– Конечно!

Тут в разговор вмешался военврач, воздерживавшийся до этой поры от участия в дискуссии.

– Их поведение не лишено определенных этических норм, – рассудительно произнес он. – Они же совершают свои деяния не из низменных чувств, а исходя из патриотизма. Позвольте и мне поведать свою историю. Возможно, это позволит вам взглянуть на данный вопрос под другим углом зрения.

Все с нетерпением посмотрели на него, и он начал свой рассказ:

«В начале этого года, тогда я еще был обер-лейтенантом медицинской службы, наш тыловой полевой госпиталь находился в шестидесяти километрах северо-западнее Орла.

Поскольку в своем госпитале я лечил и больных местных жителей, то отношение ко мне населения было не то чтобы сердечным, но все же таким, что порой я даже забывал о том, что нахожусь в стране, с которой мы воюем.

Как-то ночью меня разбудил дежурный санитар и доложил, что принесли тяжелораненого, которому срочно требовалась моя помощь. Я осмотрел его. На нем была крестьянская одежда, но на крестьянина он не походил. У него обнаружились две огнестрельные раны, самая опасная из которых располагалась рядом с сердцем. Принесшие раненого двое русских рассказывали что-то о ночном воздушном налете, но я, естественно, им не поверил. Более того, у меня не было сомнений в том, что передо мной стояли партизаны, имевшие стычку с немецкими войсками. Я долго колебался, не зная, что предпринять, поскольку оказывать медпомощь партизанам мне было не по нутру.

Потом я решил, что передо мной тяжелораненый человек, нуждающийся в помощи, и начал операцию. Она длилась два часа, и пули были извлечены. Как и предполагалось, ими оказались пули от немецких автоматов. На руку была наложена шина, а рана на груди обработана. При этом дезинфицирующих средств я не жалел.

Мой военный фельдшер и фельдфебель медико-санитарной службы, ассистировавшие мне во время операции, призадумались – им тоже было ясно, что дело тут не чисто. Но они ничего не сказали. Фельдфебель распорядился поставить койку в отдельно стоявшей избе, в которой располагались только русские, и подробно объяснил им, что надлежит делать по уходу за раненым. Оба русских, принесшие его, конечно, поняли, что разоблачены, и в ту же ночь из деревни исчезли.

Тяжелораненого я навещал дважды в день – первое время у него держалась высокая температура, и он метался в горячке. Каждый раз, идя к нему, я ожидал, что больной умер, но на пятый день обнаружил его расслабленно лежавшим на подушках. Взгляд у него был ясным. Он впервые осмысленно и вместе с тем изучающе посмотрел на меня, а потом внезапно заговорил на прекрасном немецком, гортанно выговаривая слова:

– Ты спас мне жизнь, и я благодарен тебе, доктор.

Мне сразу стало ясно, что передо мной, скорее всего, офицер высокого ранга, и поэтому, многозначительно посмотрев на него, ответил:

– Я всего лишь выполнил свой человеческий долг. Надеюсь, что это не обернется когда-нибудь мне во вред.

Больной что-то хотел сказать, но я лишь махнул рукой и добавил, что наилучшей его благодарностью будет, если он быстро встанет на ноги. Тогда раненый прикрыл глаза и отвернул голову в сторону, как бы показывая, что ему все понятно. И действительно, через три недели ночью его и след простыл.

5 июля началось наше большое летнее наступление, в ходе которого мы должны были отрезать и окружить русские войска на Курской дуге. Все пребывали в прекрасном расположении духа и чувствовали себя весьма уверенно.

Однако 13 июля до нас дошли неслыханные вести – Красная армия в полосе ответственности 2-й танковой армии, то есть в тылу наступавших немецких войск, нанесла контрудар. В результате мой госпиталь оказался переполненным ранеными, и нам пришлось разворачивать дополнительные койко-места. Я крутился как белка в колесе.

Немного прикорнуть мне удалось лишь утром 16 июля, но тут меня разбудил фельдфебель медико-санитарной службы:

– Просыпайтесь, господин обер-лейтенант! Прибыл лейтенант медицинской службы Леке! Русские напали на центральный госпиталь!

– Что? – вскочил я. – Как такое возможно? Он же находится западнее нас!

– Внезапно появились партизаны, – доложил вошедший Леке. – Они стреляли без разбору, врывались в палаты и избы, убивая раненых прямо в кроватях. К ним навстречу с флагом Красного Креста вышел майор медицинской службы, но они сбили его с ног. Тогда и раненые, и персонал, в общем, все, кто мог, бросились к лесу. Многие были застрелены, так и не добравшись до опушки. Мне повезло – я наткнулся на Петерсена с его мотоциклом, и нам удалось улизнуть. Однако поторопитесь, господин обер-лейтенант медицинской службы! Нельзя терять ни минуты!

Я несколько секунд размышлял, не зная, что предпринять, а потом скомандовал:

– Фельдфебель! Погрузите по максимуму раненых на машины! Тот, кто может, пойдет пешком!

– Куда, господин обер-лейтенант медицинской службы?

– Двигаться в юго-восточном направлении к Орлу.

Фельдфебель медико-санитарной службы выбежал на улицу, и вскоре послышался шум заводящихся моторов двух наших санитарных машин и обоих грузовиков. В следующие полчаса везде царила лихорадочная деятельность. В погрузке раненых помогали лейтенант медицинской службы и его штаб-ефрейтор, а все, кто мог самостоятельно передвигаться, под руководством военного фельдшера отправились в путь. Когда машины были уже загружены под завязку, оставалось погрузить еще двадцать тяжелораненых.

– Фельдфебель Хайтцк! Вы поведете колонну!

– Что вы задумали, господин обер-лейтенант медицинской службы?

– Я останусь с ранеными.

– Но…

– Черт побери! Не теряйте времени. Вперед! Я вам приказываю!

Лицо фельдфебеля нервно дернулось, он вытянулся по струнке, а затем подал сигнал к отправлению и прыгнул на подножку первого грузовика.

Прошло минут десять с того времени, как последняя санитарная машина скрылась за лесом. Внезапно с противоположной стороны послышался звук выстрела танковой пушки. Снаряд попал прямо в ближайшую от нас избу, она загорелась, а меня охватило какое-то странное спокойствие. Памятуя о докладе лейтенанта медицинской службы и понимая бесполезность своих действий, я попрощался с жизнью, взял в руки флаг Красного Креста и встал впереди двух палаток, в которых еще оставались раненые. Прошло несколько минут, и вдруг рядом со мной возник фельдфебель медико-санитарной службы.

– Командование колонной взял на себя лейтенант медицинской службы! – спокойно доложил он, как будто сообщая о состоянии погоды.

У меня комок подступил к горлу, и я с удовольствием обнял бы его, но ограничился только словами:

– Благодарю вас!

И тут показались русские. Они приближались к селу, идя плотной цепью и стреляя на ходу – пули так и свистели вокруг нас. Когда первые из них поравнялись с крайними избами, то стремглав кинулись в них. К нам же приблизилась другая группа, ведомая высоким как каланча сержантом. На его лице появилась презрительная улыбка, когда он заметил в моих руках флаг Красного Креста. Все происходило как в дурном сне и казалось иллюзорным. Я уже приготовился к самому худшему, ожидая выстрела, как вдруг раздался громкий окрик.

В ответ сержант обернулся и взмахнул руками – со стороны приближалась группа партизан, ведомая мужчиной в форме со знаками различия майора. Офицер громко отдал какие-то приказы, которые немедленно были переданы назад по цепочке, а потом подошел ко мне. Я указал ему на флаг, а на его бледном, слегка вытянутом лице заиграла легкая улыбка. И тут я узнал его – передо мной стоял «мой партизан».

– Как видно, доктор, ты не только хороший, но и храбрый человек, – заметил он. – Ты помог мне, а я помогу тебе!

Окружившие нас партизаны с удивлением переглянулись, увидев, как майор протянул мне руку и долго сжимал мою в крепком рукопожатии.

– Я ненавидел всех немцев, – между тем говорил он. – Из-за вас погибли мои родители. Для меня вы все были приспешниками дьявола, которых следует безжалостно уничтожать. Ты же доказал, что бывают и хорошие немцы. Отныне госпиталь находится под моей защитой. Не беспокойся, с ранеными ничего не случится.

Через несколько дней началось немецкое контрнаступление, и русские отошли, покинув село. К нашим раненым никто даже пальцем не притронулся».

Рассказ военврача окончился столь внезапно и с таким неожиданным концом, что мы трое были просто обескуражены. В купе на некоторое время повисло молчание.

– Ваше мужество, господин капитан медицинской службы, достойно всяческой похвалы, – первым подал голос сапер.

– Наш медик выказал себя прежде всего как хороший человек, – в тон ему подхватил майор. – А что может быть более достойным, чем это?

Врач совсем смутился и грубовато произнес:

– Ну что вы, господа, уж если кто и заслуживает похвалы, то это мой фельдфебель. Ведь он действовал по доброй воле, тогда как мне, как начальнику, необходимо было поступать именно так. Но рассказал я свою историю совсем по другим причинам.

– Верно, вы хотели нам доказать, что не все партизаны являются бандитами. Согласен, этот майор поступил по-рыцарски, но только потому, что был вам обязан своей жизнью, – уточнил я.

– Возможно, в этом кроется решение многих наших проблем, – задумчиво проговорил майор. – Нам необходимо научиться видеть в каждом противнике человека. Тогда, вероятно, всем станет лучше!

– Вот именно, вероятно! – пробурчал сапер, оставаясь по-прежнему безнадежным скептиком.

Смоленск, 25 сентября 1943 года

Поезд до Смоленска так и не доехал, остановившись от него в ста километрах на конечной станции в Орше – большое отступление немецких войск затронуло и Смоленск.

Мне надлежало прибыть в 18-ю танковую дивизию, но в Орше никто не знал, где находился ее штаб. Тогда, в надежде добраться до Смоленска, я забрался в какой-то товарняк, следовавший в восточном направлении. Однако мои надежды развеялись как дым – в полдень моя поездка закончилась в пресловутой Катыни, где были обнаружены братские могилы более четырех тысяч польских офицеров, расстрелянных Советами в мае 1940 года. Под проливным дождем, кляня всех на чем свет стоит, я со своим багажом направился к шоссе. В конечном итоге мне повезло – одна легковушка из организации Тодта^[29] меня подобрала.

Во время этой поездки по усеянной воронками дороге до меня впервые дошел смысл слова «отступление» – навстречу нам в западном направлении двигались бесконечные колонны автомобилей. В случае поломки все, что не было прибито или привинчено, немецкие войска забирали с собой, а остатки взрывали. Несколько солдат гнали перед собой большое стадо коров. Пара человек, конечно, не могла подоить столь большое число буренок, и животные отчаянно мычали. Их вымя было переполнено и воспалено, а из него прямо на землю капало молоко. На бесчисленных телегах на запад двигались также эвакуировавшиеся русские. И хотя они претерпели от немцев немало зла, все равно многие из них предпочли идти вместе с нами навстречу неизвестности, чем снова оказаться под пятой ненавистной большевистской системы.

Смоленск превратился в город-призрак. Он выглядел как вымерший и производил удручающее впечатление. Во многих местах полыхали пожары.

Я доложил о своем прибытии коменданту района обороны, некоему генералу, от которого наконец узнал, где можно найти 18-ю танковую дивизию. До ее штаба мне пришлось добираться на попутках, а встреча с начальником отдела штаба дивизии по делам начальствующего состава произвела на меня и нескольких других молодых офицеров, прибывших в течение последнего дня, весьма тягостное впечатление. От дивизии осталось всего шестьсот человек, и теперь ее ожидало расформирование.

Что мне оставалось делать? Выбор был невелик – либо отправляться назад на родину в армию резерва, либо предпочесть неизвестность и остаться. Я избрал второе, и в середине октября меня перевели к истребителям танков.

На Восточном валу^[30] Бурое село, 15 октября 1943 года

– Так-так, значит, вы – стрелок-мотоциклист! – скептически заметил гауптман Хольтмайер, пожимая мне руку. – Что ж, неплохая школа, однако как истребителю танков вам предстоит многому научиться. Я снабжу вас необходимыми наставлениями, а лейтенант Шуберт поделится с вами некоторыми важными хитростями. Лучше вам расположиться на постой у него. А теперь, как говорится, ни пуха ни пера!

С этими словами гауптман разрешил мне удалиться. Я взвалил свой багаж на плечо и пошлепал по жидкой грязи, в которую превратилась деревенская улица, к жилью командира взвода Шуберта.

Войдя в убогую крестьянскую избушку, я очутился в маленькой прихожей, своеобразном тамбуре, где на стене висело похожее на тыкву и наполненное водой приспособление для умывания хозяев дома. Из днища этого сооружения торчал стержень, заменяющий пробку, – при желании умыться необходимо было сложить руки лодочкой, поднести их к стержню и нажать на него. Когда ладони наполнялись водой, ими проводили по лицу. Можно было, удерживая стержень в нажатом состоянии, и прополоскать рот. Для экономии воды данные действия осуществлялись в комбинированном виде – сначала ее набирали в рот, а затем, прополоскав его, выпускали подогретую таким образом воду в ладони и умывались. Такое, естественно, предполагало, что русские осуществляли утренние водные процедуры, будучи полностью одетыми.

Находились и немецкие солдаты, которым такого утреннего омовения вполне хватало. Большинство же мылись с голым торсом над корытом, а чопорные русские наблюдали за этим занятием, презрительно морща носы.

– Какое бескультурье! – говорили они.

Справедливости ради и к чести русских следует заметить, что в деревне имелась баня, которую местное население посещало раз в неделю.

В избе была всего одна комната, одну стену которой занимала огромная русская печь, на которую хозяева на ночь укладывались спать. Потолок был низким, а перекошенные форточки в мизерных окнах не открывались. Таким образом, помещение проветривалось только при открытой двери, и в нем стояла ужасная вонь.

Когда я вошел, перед моими глазами предстала весьма живописная картина: на скамье возле окна рядком сидели несколько голых по пояс мужчин, которые занимались весьма важным делом – ловлей вшей. На печной лежанке восседали русская мамаша и немецкий солдат, ощипывая кур. Посередине же комнаты прикрепленный к потолку висел огромный железный котел, где кипятилось белье, а какой-то парнишка в тренировочных штанах грел его паяльной лампой, распространяя в помещении дополнительный смрад. Паренек посмотрел на меня и воскликнул:

– Ага! Еще один новенький! Приветствую тебя, о чужеземец! Проходи без стеснения в эти роскошные покои, и пусть тебя не смущает натертый до зеркального отражения паркет!

С этими словами он протянул мне руку и с улыбкой произнес:

– Я – лейтенант Шуберт, а эти бравые охотники на крупного зверя составляют половину моего взвода.

– Причем самую лучшую! – бросил один из ловцов вшей.

– Первым среди которых являешься ты, Карузо! – расхохотался Шуберт.

Я представился, а продолжавший кипятить белье лейтенант добродушно кивнул и добавил:

– Остальные имена вы узнаете сегодня вечером. Думается, что вы захотите накрыть поляну по случаю своего назначения.

Его слова были встречены бурным одобрением, а лейтенант, словно не замечая реакции своих людей, продолжил:

– Впрочем, с самым главным человеком на всем Восточном фронте вы уже знакомы. Это Карузо – наш драматический тенор, а лучше сказать – героический тенор.

– Героический тенор! Держите меня, а то я лопну от смеха! – бросил солдат, ощипывавший курицу. – Да его от фрикадельки контузить может.

– Вот и второй главный человек подал голос. Прошу любить и жаловать – наш Ястребиный Глаз, – все так же шутливо отреагировал Шуберт, а потом спросил: – А у вас, часом, нет вшей? Это очень важный вопрос.

Я покачал головой.

– Смотрите, а то вы можете прямо сейчас снять с себя белье и бросить его в котел. Нас всех вши заели.

– У меня самые элитные, могу одолжить одну пару на развод, – вновь вмешался Ястребиный Глаз.

Послышались смешки.

Вот так меня приняли в 88-м противотанковом дивизионе, а вечером я накрыл стол. Вечеринка превратилась в хорошую попойку, благо у меня имелся достаточный запас коньяка и самогонки, и в результате меня все зауважали. На вечеринке я познакомился только с двенадцатью солдатами третьего взвода, так как экипаж еще одной самоходной артиллерийской установки в полном составе находился в ремонтных мастерских.

Наряду с весельчаком и балагуром лейтенантом Шубертом обращал на себя внимание тихий и застенчивый унтер-офицер Эльзнер, который, несмотря на это, заслуженно считался асом среди наводчиков орудий, имея на своем счету девять подбитых вражеских машин. Командир же отделения управления взвода фельдфебель Боргман являлся бывалым воякой, крепко державшим своих людей в кулаке и решавшим все вопросы, не привлекая внимания начальства. А вот ефрейтор Хонер отличался тем, что повсюду таскал с собой гитару и был нарасхват на всех вечеринках и в часы досуга.

Совсем не походили на своих сослуживцев еще два колоритных персонажа. С ними-то я и познакомился, войдя в первый раз в избу. Один из них – обер-ефрейтор Франц Новак, тоже наводчик, – получил прозвище Ястребиный Глаз за то, что при любой возможности восклицал: «Смотрите внимательнее и будьте бдительнее!» Его связывала крепкая, непонятно на чем основанная дружба со старшим стрелком Требеном.

Требен был профессиональным певцом и, похоже, на самом деле выступал раньше драматическим тенором на небольших сценах. А вот назвать его героем было бы большим преувеличением^[31]. Пожалуй, Требен являлся самым плохим солдатом из всех, с кем мне довелось встретиться, и в военных вопросах вечно попадал впросак. Это вызывало постоянные насмешки сослуживцев, а сам он служил мальчиком для битья у отчаявшегося его исправить фельдфебеля. Во время учебных стрельб из винтовки за неправильную изготовку для стрельбы ему досталось на орехи даже от полковника, на что этот разгильдяй ответил:

– Какая разница? В цель я все равно не попаду.

Поскольку Требен оказался совершенно неспособным к решению технических задач, его назначили посыльным. Память у него была феноменальная – даже спустя несколько часов он безошибочно слово в слово излагал тексты самых длинных сообщений. А вот способность ориентироваться на местности у него заметно хромала, и Требен во время доставки донесений постоянно сбивался с маршрута. Когда же он все же добирался до цели и безошибочно излагал текст, то надобность в этом, как правило, уже отпадала.

Ястребиного Глаза, являвшегося, как большинство обер-ефрейторов, человеком довольно грубым и вместе с тем служившего надежной опорой своего подразделения, и Карузо, эту пародию на солдата, связывали довольно своеобразные отношения. Их можно было охарактеризовать как дружественно-враждебные. Доминирующим в них являлся Ястребиный Глаз, который постоянно критиковал своего товарища, издевался над ним и использовал в своих интересах. В свою очередь, Карузо буквально считывал с глаз приятеля любое его пожелание, за что получал от всеми признанного обер-ефрейтора определенную защиту.

Все эти подробности мне стали известны во время уже упоминавшейся вечеринки по случаю моего прибытия. Под гитару ефрейтора Хонера мы пели веселые и грустные песни о девушке по имени Линден и о том, почему на Рейне так хорошо. А на свежем воздухе перед крестьянской избушкой и при усеянном звездами небе Карузо исполнил знаменитую арию Пуччини «Горели звезды». Когда он закончил, все обитатели Бурого села, и немцы, и русские, стеной окружившие нас, солдат третьего взвода, в едином порыве разразились бурными аплодисментами.

В последовавшие дни я прилежно изучал наставления для истребителей танков, а лейтенант Шуберт посвящал меня в тонкости управления самоходными артиллерийскими установками типа «Мардер»^[32]. Поэтому, когда через две недели он серьезно заболел и был вынужден отправиться на родину, я чувствовал себя уже достаточно уверенно, чтобы взять на себя командование его взводом.

Деревня Большие Дуравки, 12 ноября 1943 года

Все следующие дни характеризовались нарастающим числом признаков готовящегося нового большого наступления русских. Для лучшего ориентирования на местности и понимания возможностей использования наших «уток», как мы называли свои самоходные артиллерийские установки из-за особенности их движения, все три командира взводов второй роты, среди которых был и я, отправились на командный пункт 70-й пехотной дивизии, позиции которой находились впереди нас.

В лесочке возле деревни Большие Дуравки занял огневые позиции целый полк реактивных минометов, на командном пункте которого нам предоставили возможность взглянуть через стереотрубу в глубину территории противника. Мы увидели бесконечную вереницу женщин, каждая из которых катила впереди себя двухсотлитровую бочку. Растянувшаяся на многие километры цепочка терялась в овраге, откуда доставившие свой груз женщины большими и малыми группами возвращались назад, но уже с пустыми руками.

– Вы видели это? – усмехнулся начальник штаба полка. – Вот так решаются транспортные проблемы в социалистической стране. Вам не кажется, что иваны спекулируют на наших джентльменских чувствах? – Он помолчал немного и добавил: – Вы видели наши реактивные установки. Какая силища! Готов поспорить, что мы одним залпом остановим любое русское наступление. Воздействие на противника наших реактивных минометов вы себе даже представить не можете!

После таких слов мы в приподнятом настроении вернулись в свои взводы. Однако когда я поделился впечатлениями о полке реактивных минометов и повторил слова его начальника штаба, то обер-ефрейтор Новак с сомнением покачал головой и заметил:

– Все это замечательно, но где гарантия того, что Иваны не отдубасят нас своими «сталинскими органами»?^[33]Ребята! Я уже не раз видел их в действии, и если это произойдет, то…

– Всем нам необходимо смотреть внимательнее и быть бдительнее! – хором продекламировал весь взвод.

Населенный пункт Еремеевщина, 13 ноября 1943 года

Зима начала устанавливать свое суровое господство на необъятных русских просторах. Разбитые улицы и дороги замерзли, и на повестке дня встал вопрос о поломках осей на телегах. Однако положение несколько улучшилось, когда стал падать снег. Неприятным являлось только то, что он постоянно забивался во все щели, и мы наконец-то поняли, почему русские столь тщательно уплотняли окна в своих избах. Соломенные крыши тоже оказались хорошей защитой от холода, ведь наступили такие морозы, что на улицу без крайней нужды лучше было не выходить.

Проблемой стало также посещение отхожего места. Для защиты от ветра мы обложили его хворостом, но «заседать» там было крайне неудобно. Для ускорения процесса солдаты спускали штаны прямо в тамбуре и, сделав свои дела, немедленно их надевали. Честно говоря, при морозе в минус двадцать градусов и более все опасались к сортиру просто примерзнуть.

Со стороны линии фронта не доносилось ни единого выстрела, и было подозрительно тихо. Пугающая тишина действовала на нервы, и бывалый фельдфебель Боргман заявил:

– Это затишье перед бурей! Не пройдет и двух дней, как иваны дадут нам прикурить!

Деревня Загваздино, 14 ноября 1943 года

В воскресенье в шесть часов утра затишье закончилось. На всем протяжении линии фронта в зоне ответственности 27-го армейского корпуса русские открыли ураганный огонь. При этом плотность их артиллерии оказалась неожиданно высока. Стоял ужасающий грохот, слышимый за восемь километров. Во всех избах без всякого приказа началось лихорадочное оживление – солдаты второпях мылись и брились, готовясь к выступлению.

– Вы напомаживаетесь, словно собираетесь на свадебный пир! – презрительно заметил ефрейтор Пич и выбежал на улицу.

Он отказался даже от ломтя хлеба, поспешая к своей «утке», и не успокоился до тех пор, пока не удостоверился, что все в порядке, и не завел мотор, несмотря на собачий холод.

Мы быстро, но плотно позавтракали, и вскоре третий взвод практически в полном составе был готов к выступлению. Не завелась только установка фельдфебеля Шлихтинга, смонтированная на базе старого чешского танка.

Однако немедленное выдвижение к линии фронта пришлось отложить, а около двенадцати часов ураганный огонь стал ближе, и в небе появились русские штурмовики Ил-2, стреляя из своих бортовых пушек по пока невидимым нам наземным целям. Судя по всему, иваны начали наступление.

В час дня дошла очередь и до нас – по радио роте поступил приказ о выдвижении к деревне Загваздино. Я приказал Кюнцелю следовать за мной и строго-настрого предупредил построившихся водителей о том, чтобы они соблюдали предельную осторожность, – поломок машин допустить было нельзя.

– Шлихтинг догонит нас сразу после завершения ремонта, – пояснил я.

Обер-ефрейтор Бемер прыгнул в мой открытый вездеход, стоявший впереди колонны, я взял к себе в машину фельдфебеля Боргмана и Карузо, и мы двинулись к назначенной точке прибытия. За нами во втором открытом вездеходе следовали два других взводных – лейтенант Гладе и фельдфебель Альт.

Когда позади нас от разрыва снаряда взметнулось облако снега, Бемер прибавил газу и полетел словно стрела.

Мы же, побледнев как смерть, до боли в костяшках пальцев вцепились в поручни и притихли, полностью доверяя Бемеру, который не зря считался первоклассным водителем. На скорости вездеход не так трясло на скрытых под снегом ухабах и выбоинах, как при медленной езде, – мы просто пролетали над ними. А вот второй вездеход вскоре скрылся из виду.

Возле деревни Малое Савино наша машина промчалась мимо стрелявшей артиллерийской батареи. Мы на ходу помахали артиллеристам, но они, ведя беглый огонь, не обратили на это никакого внимания. Судя по всему, впереди нас поджидала большая опасность, и нам стало как-то неуютно. Перекресток дороги, которая вела от Дубровно к Загваздино, был уже под вражеским огнем – над нами с завыванием пролетел крупнокалиберный «привет» от русских и с диким грохотом разорвался. Снаряды ложились в лесочке севернее дороги и возле избы к югу, поднимая в воздух целые деревья. Осколки так и свистели вокруг нас, а комки земли глухо ударялись о борта вездехода. Втянув голову и давя на газ, Бемер чуть ли не на двух колесах объехал глубокую воронку, обогнул пылающий грузовик, выехал на шоссе и помчался в сторону Загваздино. Не успели мы достигнуть деревни, как дорогу позади нас накрыл второй залп.

Мы въехали на западную окраину Загваздино и промчались мимо двух артиллерийских батарей, которые, развернув позиции рядом с кладбищем, вели беглый огонь.

– На другом конце деревни должно быть еще одно кладбище. Там мы и найдем командный пункт полка! – сказал я Бемеру.

Тот только кивнул в ответ, но на деревенской улице снизил скорость. Между домами показались замаскированные грузовики, а в центре деревни – развернутый перевязочный пункт. Дорога на удивление оказалась пустой, и мы быстро добрались до другого края деревни. Тут фельдфебель Боргман рукой указал налево, где виднелось убогое кладбище. Не успел я оглядеться, как в четырехстах метрах от выезда из этого населенного пункта прогремел выстрел и в дом, где располагался перевязочный пункт, ударил снаряд.

– Танк! Сворачивай влево! – прорычал я, но Бемер уже среагировал и сам.

С ювелирной точностью он завернул за сарай, въехал в какой-то двор и встал как вкопанный. Мы схватили свое оружие, выпрыгнули из машины и помчались к углу дома.

По проселочной дороге к деревне приближались два Т-34. Они двигались чуть в стороне от нее и поддерживали друг друга огнем. У выезда из деревни стояло еще два танка, наблюдавшие оттуда за подходом своих товарищей.

– Видимо, им удалось прорваться, а здесь нет противотанковых орудий, – непроизвольно прошептал я.

– А наши истребители танков доберутся сюда не раньше чем через полчаса, – сокрушенно произнес Боргман.

Тут снова послышался лязг гусениц, выстрел 76,2-мм пушки переднего Т-34, и снаряд угодил прямо в избу.

– Этот проклятый танк превратит в щепки всю деревню, а мы ничего не можем сделать!

– Как бы не так, господин лейтенант, вот возьмите! – задыхаясь от волнения, тихо проговорил Требен и достал из-за спины «Панцерфауст»^[34].

– Карузо, дружище! Да ты просто золото! О них я и не подумал!

(Они поступили на вооружение лишь недавно, и мы располагали только несколькими экземплярами этого грозного для танков оружия.)

Я быстро установил прицел и снял «Панцерфауст» с предохранителя, а затем под защитой дома из-за угла направил его на дорогу и стал поджидать, когда покажется первый танк, двигавшийся немного впереди своего собрата.

В напряжении я совсем не заметил присевшего позади меня на корточки Требена. Однако это не укрылось от всевидящего ока Боргмана, который сразу увидел, что раструб задней части «Панцерфауста» оказался направленным прямо на ничего не подозревающего старшего стрелка. Тут послышался рев танкового двигателя, и показалось длинное дуло танковой пушки. Затем появилась носовая часть, а потом и башня Т-34.

В тот самый момент, когда я нажал на спусковой крючок, фельдфебель сильно пнул ногой Требена, и тот отлетел в сторону. Лишь благодаря этому Карузо спасся от струи раскаленных газов «Панцерфауста». Боеголовка попала в цель, но, к сожалению, только в деревянный ящик позади башни танка.

– Проклятье! – вскричал я.

– Какая жалость, – запричитал Боргман.

И в этот момент мы заметили Карузо, который встал на одно колено и направил «Панцерфауст» на Т-34, разворачивавший башню в нашу сторону. Он нажал на спуск и попал прямо в корпус танка. Показалось пламя, и из боевой машины повалил густой дым.

Мы пустились наутек, так как в огненной преисподней начали взрываться боеприпасы. Однако нас не оставляла забота о том, что будет делать второй танк. Тут раздался рев его двигателя, и он стал пятиться назад. На окраине деревни Т-34 привстал, а затем вместе с двумя оставшимися танками удалился в сторону Боброво.

Вскоре я прибыл на командный пункт, где меня поздравил командир полка подполковник Брайль. Мой ротный лейтенант Брюкер сначала никак не хотел поверить, что героем дня стал именно Карузо, эта головная боль всей роты. Тут разговор прервал лязг гусениц, однако на этот раз он принадлежал нашим самоходкам, которые наконец-то прибыли и стали занимать огневые позиции между домами.

Брюкер доложил нам о сложившейся обстановке – русские крупными силами пехоты, усиленной несколькими танковыми бригадами, начали наступление по всему фронту в полосе ответственности нашего армейского корпуса. Противнику удалось прорвать оборонительный рубеж «Пантера» и вклиниться в немецкую оборону во многих местах. Большинство прорвавшихся неприятельских танков было уничтожено 88-мм пушками 10-й зенитной дивизии, однако на участке возле агрогородка Боброво отдельные танки смогли прорваться до деревень Загваздино и Застенок Юрьев.

Франц Новак никак не мог понять причину успеха своего закадычного друга, так часто попадавшего впросак.

– Дорогой! Я не припомню чего-либо подобного со времен немецкого отступления от Наполеона. И как тебе удалось попасть в эту консервную банку, да еще при помощи нового чудо-оружия? – ядовито вопрошал он.

И так продолжалось все послеобеденное время, но Требен оставался невозмутимым. Однако в конце концов он не выдержал и простодушно произнес:

– Ты прав, Франц, мне удалось это под воздействием страха. Когда я увидел медленно поворачивавшуюся в нашу сторону длинную пушку танка Т-34, то чуть было в штаны не наложил.

Новак хотел было по привычке съязвить, но потом одумался, закашлялся и замолчал.

В лощине на кладбище возле Боброво, 16 ноября 1943 года

Ночью взводу поступил приказ утром занять огневые позиции на кладбище возле села Боброво. Взвод же фельдфебеля Альта оставался в резерве.

Шоссе не упиралось в Боброво, а заканчивалось проселочной дорогой, ответвлявшейся от трассы в восточном направлении примерно в четырехстах метрах от лощины. Само же село имело протяженность около одного километра, где практически вплотную к его восточной окраине на западном берегу речки, впадавшей в один из многочисленных притоков Днепра, проходили позиции оборонительного рубежа «Пантера».

На последних километрах нашего пути шоссе хорошо просматривалось противником. Поэтому мною было принято решение выдвигаться на позиции под прикрытием темноты. Прибыв к развилке, я приказал самоходке фельдфебеля Шлихтинга и отделению управления взвода, следовавшему на вездеходе, остановиться, а сам в сопровождении двух САУ проехал еще с километр к кладбищу. Здесь мы свернули направо в лощину и на ее обратном склоне заняли огневые позиции.

Невдалеке от нас в блиндаже находился командный пункт пехотной роты, командир которой в звании обер-лейтенанта, сияя от радости, сердечно поприветствовал меня. Поднявшись вместе со мной на высоту, он показал расположение линии обороны своей роты. В предрассветных сумерках хорошо просматривались и позиции русских. Именно поэтому здесь был оборудован передовой наблюдательный пункт нашей артиллерии, хотя небольшой лесок на противоположном берегу речки служил для Иванов неплохим укрытием. Оттуда доносился рев двигателей и лязг гусениц танков.

– Вчера утром наблюдалась точно такая же картина, – заметил пехотинец. – Уверен, что и сегодня русские предпримут атаку вдоль шоссе – единственного танкодоступного места в этой дыре. Рассчитывая на ваши противотанковые пушки, я приказал своим солдатам пропускать танки через себя.

Я побывал также на артиллерийском передовом наблюдательном пункте, последил в стереотрубу за действиями противника в его тылу, а затем вернулся к своему взводу. Причем последние пятьдесят метров мне пришлось преодолеть бегом под ураганным огнем неприятеля, который сосредоточил на нашем участке фронта большое количество орудий. Снаряды с треском разрывались на высоте или с воем проносились над головой, порождая на противоположном склоне лощины гигантские черные грибы и осыпая все вокруг осколками, а также комьями земли.

Столь массивного обстрела мне переживать еще не доводилось, и поэтому меня охватил озноб, вызванный не только пронизывавшим насквозь ледяным ветром. Постепенно привыкнув к этому аду, я с удовлетворением констатировал, что наши позиции, располагавшиеся на обратном склоне, служили великолепным укрытием от обстрела – нас могли поразить только орудия, имеющие крутую траекторию полета снаряда, минометы или «сталинские органы».

Между тем совсем рассвело, и мы смогли осмотреться на местности. В пятистах метрах слева от нас виднелись дома населенного пункта Боброво, а в ста метрах от моих САУ – выезд на шоссе. Холм, на обратном склоне которого располагались наши огневые позиции, закрывал часть этой дороги, и она становилась видимой только тогда, когда начинала с него спускаться в нашу сторону. Сами же линии траншей оборонительного рубежа «Пантера», пересекавшие шоссе, в эту сторону не просматривались. Они становились видны на некотором удалении только справа, где местность была открытой. Тыловые позиции немецких войск заканчивались возле высоты номер 196.

В одиннадцать часов утра интенсивность неприятельского обстрела заметно возросла – теперь нас принялись обрабатывать и минометы. Мины падали среди самоходных артиллерийских установок, причем так близко, что комья земли попадали в открытые рубки орудий. Сомнений в том, что подобный «привет» от неприятеля предназначался именно нам, не оставалось, и мы попрятали головы за щитовыми прикрытиями. Неожиданно показались два Т-34 и, лязгая гусеницами, покатили по дороге, взбиравшейся на высоту. Прежде чем мы смогли среагировать, они скрылись за холмом и тотчас же вынырнули слева от нас в том месте, где начиналась лощина.

В такой ситуации все недостатки САУ стали очевидными – тогда как танк, поворачивая башню, мог стрелять в любую сторону, самоходкам для прицельной стрельбы приходилось разворачиваться всем корпусом, а это осуществить можно было не так быстро, как того хотелось. В результате, пока Хонер разворачивал свою «утку» на девяносто градусов, оба русских танка спокойно скрылись за складкой местности в направлении лощины.

Позади нас прогремел выстрел – это стреляла самоходка Ктонцеля. Он открыл огонь по высоте, на которой появилось еще два танка. Поскольку его САУ еще не начала разворачиваться, то Ястребиному глазу удалось мгновенно поймать противника в оптическое прицельное устройство и подбить задний танк.

– Эльзнер! Внимание! – возбужденно крикнул я. – Сейчас второй должен среагировать!

Действительно, башня переднего танка начала опасно разворачиваться в нашу сторону. Но прославленный наводчик уже нажал на спуск – прогремел выстрел, снаряд угодил точно в башню Т-34, а из открытого люка пустая гильза автоматически выпрыгнула на промерзшую землю. Затвор открылся, и заряжающий Волны дослал новый снаряд. Новак и Эльзнер выстрелили друг за другом во второй раз. Теперь пылали уже оба танка.

Я переключил бортовую радиосвязь на общую и прокричал:

– «Ястреб-1» вызывает «Ястреб-3»! Два «буйвола» прорвались возле 20 и направляются в 21!

(«Буйвол» являлся условным наименованием для танков, а все значимые точки на карте обозначались цифрами. Под номером 21 подразумевалась лощина.)

Сообщение мне дважды передавать не пришлось – с запада послышались выстрелы танковых и противотанковых пушек. Громкие звуки выстрелов пушек прозвучали еще несколько раз, а потом в наушниках послышался голос:

– «Ястреб-3» вызывает «Ястреб-1»! Внимание! Один «барабан», один «буйвол» в направлении 20!

(«Барабан» означал попадание, а номер 20 – кладбище в лощине.)

Если бы возвращавшийся Т-34 заметил наши позиции, то наверняка стал бы в своих действиях исходить из этого. Поэтому я срочно приказал Хонеру двигаться к обратному склону лощины. Не успели мы туда приехать, как послышался лязг широких гусениц русского танка. На этот раз он шел медленнее, так как ему мешал горящий на дороге Т-34. Возвращенец осторожно пристроился сзади него, подставив нам половину своей боковой стороны. С того места ему была видна только позиция САУ Ктонцеля, и он немедленно навел на нее пушку. Однако в этот момент раздался выстрел, произведенный наводчиком Эльзнером, а вслед за ним нажал на спуск и Ястребиный Глаз. Пламя мгновенно охватило пораженный практически одновременно двумя снарядами танк.

Тогда мы двинулись на свои старые позиции, где угрозы от продолжавшегося артиллерийского обстрела противника были наименьшими. Возвращались все в приподнятом настроении, и только Новак скептически заметил:

– Как бы это нам не вышло боком. Всем необходимо смотреть внимательнее и быть бдительнее!

Не успели мы занять огневые позиции, как появился пехотный обер-лейтенант и поздравил нас с подбитыми танками.

– У нас впереди все в порядке, а сопровождавшую танки пехоту мы стерли в порошок, – заявил он. – Мои парни расхваливают вас на все лады. Еще бы – три подбитых танка!

– Четыре! – поправил я его и рассказал об удачном выстреле третьей самоходки.

В этот момент по радио послышался голос Шлихтинга:

– «Ястреб-3» вызывает «Ястреб-1»! «Ястреб» заболел, и ему нужно в больницу. В остальном все в порядке. Конец связи!

К нашей радости добавилась горчинка, так как обычным текстом это означало, что третья самоходка получила серьезные повреждения и требует ремонта в технической роте. Но главное заключалось в том, что экипаж особо не пострадал. К тому же САУ на базе старенького танка марки «Шкода» все равно постоянно ремонтировали.

После обеда обстановка оставалась очень напряженной, а южнее нас несколько раз становилась критической. После мощной артиллерийской подготовки по оборонительному рубежу «Пантера» русские большими силами пехоты бросились в атаку, переходя по льду через замерзшие речки. В нескольких местах оборонявшиеся немецкие солдаты дрогнули и обратились в бегство. Целью атаки Иванов, без сомнения, являлась высота 196 – ведь если русским удалось бы ее достичь, то, повернув к лощине, они могли окружить всю нашу группировку возле Боброво.

Понимание этого, надо прямо сказать, вызвало довольно неприятные чувства. Мы стреляли по атакующим волнам русских солдат со своей фланговой позиции осколочно-фугасными снарядами и даже из пулеметов, а предпринятая энергичная контратака нашей пехоты, казалось, отбросила неприятеля назад. Однако численный перевес русских в живой силе взял свое – им все же удалось захватить высоту 196.

В этот критический момент в тылу немецких позиций появились многочисленные огненные шлейфы, дугой взмывшие в небо, – это был залп полка реактивных минометов – и среди русских разверзся настоящий ад. Сначала до нас донесся шум, напоминавший многократно усиленный звук как при запуске замерзшего стартера, который через некоторое время перерос в жуткий визг, перешедший в необыкновенный вой и гул, а затем в боевых порядках Иванов, шедших в атаку волнами, с непередаваемым треском один возле другого стали возникать громадные черные грибы. В результате противник не только остановился, но и пустился в беспорядочное бегство, которое никак нельзя было назвать организованным отступлением.

Этим не замедлила воспользоваться наша пехота, бросившаяся вслед отступавшему неприятелю. В итоге одним броском старые позиции были восстановлены, а многие русские солдаты попали в плен.

– На этом день можно считать законченным, господа, – сказал командир роты, вышедший из своего блиндажа. – Вы достаточно намерзлись в своих самоходках! Приглашаю согреться глинтвейном!

Нам не надо было повторять дважды. Я зашел в блиндаж и вскоре в котелке принес своим людям пахучий обжигающий напиток.

– Парни! Это божественно! – причмокивая губами, воскликнул Ястребиный Глаз, проглотивший свою порцию за один присест. – Эти сибирские морозы действуют просто изнуряюще. Я дрожу всем телом, но никак не могу согреться!

– Несмотря на некоторую неудачу в самом начале, вы показали настоящий класс, – похвалил я экипаж второй самоходки. – Вы ловко расправились с танком на высоте, а потом добили другой! Мои поздравления!

– Бывалые солдаты знают, что для нас это пара пустяков. Однако иваны тоже себя неплохо показали, – ухмыльнулся Новак. – Требен наверняка чуть в штаны не наложил, когда два русских танка приковыляли на облюбованное им безопасное местечко.

– Мне белый свет стал не мил, когда русские пошли в атаку. Я даже подумал, что нам придется снять поясные ремни и пешком отправиться в Сибирь, – признался унтер-офицер Кюнцель.

– Не стоило так переживать, ведь я был с вами и хорошенько угостил противника осколочными снарядами, – откликнулся Ястребиный Глаз.

– Прекрати! Русских сломил огненный удар наших реактивных минометов, – решил я опустить на землю распетушившегося Новака.

– Да, они действительно были хороши. И все же лучше всех показали себя наши пушки, – горделиво бросил Ястребиный Глаз, как всегда оставив за собой последнее слово.

В вечерних сумерках мы возвращались назад и у развилки увидели тягач, прибывший, чтобы отбуксировать в ремонтную мастерскую нашу третью самоходку. При этом фельдфебель Боргман доложил, что принял командование ею на себя, поскольку Шлихтинг был ранен.

– Мы как раз стояли на развилке позади углового дома, когда появились два русских танка, – начал рассказывать заряжающий Квест. – Петер попал в головную машину с первого выстрела, но, чтобы добить, вынужден был выстрелить в нее во второй раз. Тут другой танк остановился и послал снаряд в дом, да так, что от разрыва в нашу самоходку полетело всяческое тряпье. Вторым выстрелом он попал нам в боковую зубчатую передачу, и мы пришли в полное замешательство. Самообладание сохранил только Петер. Он быстро прицелился и выстрелил русскому танку прямо в башню, заметно повредив ее. Русские испугались и стали удирать на всем газу. На ходу они выстрелили в нас, но промахнулись. Тогда Петер послал им вдогонку еще один снаряд. Однако русским удалось уйти. В общем, нам крупно повезло.

Квест нервно прикурил и продолжил:

– Уже после обеда мы стояли возле самоходки и старались определить степень ее повреждения. Но тут от противника прилетела пара приветов. Снаряды разорвались прямо на дороге, задев осколками Петера и Шлихтинга. Бемер сразу же отправил их в лощину, а теперь они уже на пути в тыл.

– Тогда командование самоходкой я взял на себя, – добавил Боргман. – Квест назначен наводчиком, а Карузо – заряжающим.

– Надо же, – начал подтрунивать над своим другом Ястребиный Глаз. – Русским несказанно повезло, что здесь не появились другие их танки, а то бы ты от них камня на камне не оставил!

Высота 196, 17 ноября 1943 года

Нас отвели в резерв в Загваздино, и мы надеялись хоть день провести спокойно. Однако не успел я сесть пообедать, как в землянку с шумом ворвался наш связной Требен.

– Русские атаковали высоту 196! – доложил он. – 230-й полк затребовал поддержку. Приказ командира роты – третьему взводу установить связь с пехотой на высоте и действовать по обстановке!

– Приготовиться! – скомандовал я. – Выступаем через пятнадцать минут! Мы с фельдфебелем Боргманом и Требеном следуем на вездеходе впереди! Ктонцель! Вы поведете самоходки к лощине, двигаясь за нами!

Когда мы сели в вездеход, стало теплее и начал опускаться туман.

– Погода нам явно благоприятствует! – порадовался я. – При таком тумане нас не заметят!

– Ну, не знаю, – озабоченно пробормотал Боргман. – Русские этим тоже наверняка воспользуются.

На шоссе, ведущем в Боброво, видимость не превышала двухсот метров, и мы благополучно прибыли в лощину. Остановившись возле САУ Нолта, я решил уточнить обстановку.

– Судя по всему, на высоте 196 опять идут тяжелые бои. Но как там обстоят дела – неизвестно.

Это было все, что удалось узнать у Нолта. На мой вопрос о том, где располагается командный пункт батальона пехоты, он неопределенно махнул рукой в юго-восточном направлении и пробормотал:

– По сведениям одного раненого, где-то там, перед высотой.

Возле перевязочного пункта нам повстречался пехотный фельдфебель, который снабдил нас более подробными сведениями:

– КП примерно в километре отсюда. Следуйте по проселочной дороге до избы, там сверните на юго-восток и двигайтесь вверх по склону. Вы выедете на относительно ровную поверхность. Русские обычно ее хорошо просматривают, но в таком тумане они вас не заметят. Дальше надо ехать до высоты, где справа от нее и находится командный пункт. Точнее, находился. Сейчас, возможно, там уже иваны.

Тут подъехали и остальные машины моего взвода. Я вскарабкался в свою самоходку и дал знак к началу движения. В кильватере за моей САУ следовали вездеход и вторая самоходка.

Мы доехали до избы, которую описал фельдфебель, взяли левее, стали подниматься по склону и вскоре оказались на плоской площадке. Туман был настолько плотным, что разобрать, где находится друг, а где враг, было невозможно. Линии траншей оборонительного рубежа «Пантера» отсюда находились примерно в полутора километрах, но я понимал, что немецких солдат в них уже не было.

Я достал компас, чтобы свериться с картой, обнаружил, что мы отклонились на восток, и хотел было скомандовать, чтобы взвод отвернул на юг, как вдруг в тумане возникли какие-то фигуры.

– Держи пулемет наготове! – похлопав по плечу заряжающего, приказал я, но в тот же момент понял, что это были немецкие солдаты.

Увидев наши самоходки, они стали размахивать руками и радостно кричать. В одном из укрытий находился офицер, и я распорядился остановиться возле него, чтобы уточнить обстановку.

– Хуже и быть не может! – заявил он. – Мы вполне могли бы продолжать удерживать эту более или менее закрытую запасную тыловую позицию, но возле высоты 196, похоже, образовалась дыра. Хорошо, если нашему командиру гауптману Цинсмайстеру удалось ее заштопать. Русские находятся где-то прямо перед нами. Будьте осторожны – при таком тумане и неприкрытом правом фланге иваны легко могут сюда просочиться!

Я поблагодарил офицера за полученные сведения и дал знак к дальнейшему движению. Мы взяли чуть южнее и медленно поехали, держась как можно ближе к позициям пехоты. С тактической точки зрения это являлось полнейшим идиотизмом, но мне доставляло особую радость видеть, какое большое моральное воздействие оказывало на пехотинцев одно простое наше появление – их лица просветлялись, и они начинали с воодушевлением махать нам руками.

Вскоре должна была показаться эта проклятая высота 196, и мы с озабоченностью обнаружили, что солдат в траншеях становилось все меньше и меньше, а потом, за исключением одного пулеметного расчета, окопы оказались и вовсе пустыми. Прикрытие правого фланга обеспечивала всего одна пулеметная точка!

Я подъехал к этой точке поближе и увидел полные надежды глаза пехотинцев.

– Наконец-то подоспела помощь! – взволнованно воскликнул унтер-офицер. – Самое время!

Судя по поведению пехотинцев, они находились в большом напряжении.

– Да, мы для этого и прибыли, – поспешил я их успокоить. – А каково положение на правом фланге? У вас ведь нет соседей справа?

Тогда унтер-офицер постарался обрисовать сложившееся положение:

– Видите вон там, чуть правее склон, поднимающийся наверх? Это и есть высота 196, которую русские, вероятно, уже захватили. Второй ротой, непосредственно ее занимавшей, видимо, пришлось пожертвовать. Справа от склона расположена лощина, в которой находился командный пункт батальона. А вот там ли он еще, я не знаю.

Я решил ехать дальше, надеясь на помощь Всевышнего и туман. Мы уже повернули самоходки в сторону лощины, и тут унтер-офицер Эльзнер неуверенно покачал головой:

– Все это может закончиться для нас весьма плачевно, если у Иванов есть противотанковые пушки.

– По такой холмистой местности им вряд ли удалось притащить с собой пушки, – поспешил я успокоить свой экипаж, да и себя самого тоже.

Очертания высоты слева от нас проступали все отчетливее, и на ее вершине никого видно не было. Местность начала снижаться, и перед нами возникла лощина.

– Смотрите! К нам как угорелый бежит какой-то унтер-офицер! Значит, кое-кто из наших здесь все же есть! – облегченно воскликнул заряжающий Волны.

– Срочно нужна помощь! – задыхаясь, проговорил унтер-офицер, запрыгнув на трап в задней части самоходки. – Там, в лощине, из последних сил держатся командир и передовой наблюдатель.

Мы взяли курс на указанное место, а пехотинец все никак не мог успокоиться, сбивчиво рассказывая о последних событиях – об атаках и контратаках, о том, что рота разбежалась, а их осталось всего трое, и они подумывали тоже бросить позиции.

Тут из укрытия вместе с артиллеристом вылез гауптман пехоты. Я спрыгнул с самоходки и доложил командиру батальона о своем прибытии. Мы пожали друг другу руки, и гауптман еще раз рассказал о бегстве второй роты, не скрывая при этом, что этим он очень расстроен.

– Где-то там, на высоте, окопались русские, – заявил комбат. – Предположительно силами до батальона. Тяжелого вооружения у них нет, и я убежден, что с помощью ваших самоходок мы их оттуда прогоним. К тому же фельдфебель Зайб из артиллерийского дивизиона постоянно поддерживает связь со своим подразделением, и оно может поддержать нас огнем.

– Наши самоходки – не штурмовые машины, господин гауптман, – ответил я. – И самое плохое заключается в том, что у нас нет пехотного сопровождения. Однако давайте рискнем.

Немного подумав, я обратился к Боргману:

– Идите к Кюнцелю. Мы заберемся сбоку на высоту в ста метрах отсюда, но не слишком высоко, чтобы занять позиции на обратном склоне. Как только покажутся Иваны, наши самоходки откроют по ним огонь из всех видов оружия. Выдвигаемся через пять минут. А вы, Требен, пойдете со мной!

Карузо вскарабкался в узкий боевой отсек и постарался ужаться как можно больше. Боргман передал мои распоряжения Кюнцелю, тот поднял вверх руку в знак того, что все понял, и машины тронулись.

Мы пересекли лощину и достигли полого поднимавшегося склона высоты 196. Между тем туман начал таять. Гауптман и артиллерист пристроились на лесенках самоходок, а унтер-офицер следовал за нами в пешем порядке. САУ поднимались по изгибам склона достаточно медленно, но потом события стали развиваться до ужаса стремительно.

Когда начала просматриваться вершина высоты, я был настолько ошарашен количеством пехоты противника, что несколько поздно подал команду остановиться. И хотя самоходка встала как вкопанная, проехала она довольно далеко.

– Огонь! – закричал я.

В то же мгновение прогремел выстрел, и снаряд ударил по скоплению русских примерно в ста метрах от нас. Застрочил и пулемет, ствол которого в руках Требена плясал из стороны в сторону. Короткого взгляда в сторону мне было достаточно, чтобы убедиться в том, что Ктонцель также вступил в бой. Между тем передовой наблюдатель спрыгнул с борта и принялся внимательно вглядываться в бинокль.

Когда Эльзнер сделал третий выстрел, в рядах русских началась паника, и те, кто был к нам ближе, бросились наутек.

– Они сматываются! – восторженно закричал гауптман со своим унтер-офицером.

В этот момент послышался хлесткий удар о щитовое прикрытие самоходки, а через короткое время еще один, и мне стало понятно, что по нас начали стрелять из противотанкового ружья.

– Меня зацепило! – вскрикнул Волны, держась за правую сторону груди.

Послышались еще удары, за щитком вспыхнули искры, а гауптман со стоном свалился с самоходки. Схватился за плечо и унтер-офицер.

Стало ясно, что надо уходить.

– Требен! Быстро спешиться и оттащить гауптмана в сторону! – скомандовал я.

Карузо спрыгнул с САУ и помог унтер-офицеру укрыть комбата за самоходкой.

– «Ястреб-2», прием! – начал я по радио вызывать свою вторую машину.

Однако ответа не последовало.

– Требен! Дуй к Кюнцелю и передай мой приказ на отход – у русских есть противотанковые ружья.

С этими словами я переключился на бортовую связь и распорядился:

– Хонер, давай потихоньку назад!

Самоходка рывком взяла с места, и в этот момент послышалось еще несколько ударов о щитовое прикрытие, а я почувствовал сильный толчок в правое бедро. Однако через пятьдесят метров мы были уже вне линии огня.

Тогда я приказал остановиться, чтобы дождаться артиллериста и унтер-офицера, тащивших гауптмана. После того как его уложили спереди САУ, передовой наблюдатель стремглав бросился вниз в лощину к своему полевому телефону.

Тем временем Требен остановился в двадцати метрах от второй самоходки и закричал, передавая мой приказ. Боргман поднял руку в знак того, что понял, и «утка» начала пятиться. Никто не мог сказать, почему Карузо не стал поторапливаться с возвращением. Всем только показалось, что его внезапно сильно огрело по голове, и он рухнул как подкошенный.

До сих пор артиллерия обеих сторон себя почти никак не проявляла. Однако появление наших самоходок оказало такое же воздействие, как в том случае, когда кто-то сует палку в осиное гнездо, – в неприятельском тылу послышался грохот от артиллерийских выстрелов нескольких батарей. В этот момент один из солдат расчета САУ Ктонцеля спрыгнул с борта и подбежал к Требену. Им оказался не кто иной, как Ястребиный Глаз, который словно пушинку взвалил не подававшего признаков жизни Карузо себе на плечо и поспешил назад к своей самоходке. Тут послышался визг снаряда, и Новак мгновенно бросился на землю, закрыв телом своего друга. Снаряды ударили совсем рядом, подняв в воздух тучи снега, перемешанного с пылью, а осколки с громким лязгом застучали по броне. Огненный ураган бушевал минут десять, но укрывшимся на обратном склоне самоходкам навредить он не мог. Однако всех не оставляла мысль: «Что с Карузо и Ястребиным Глазом?»

При первом же перерыве в стрельбе Боргман вместе с заряжающим Фридом ринулись к ним. И – о, чудо – Требен, хотя и с трудом, поднялся на ноги. Его стошнило, но он самостоятельно поплелся вслед за обоими спасателями, которые осторожно перенесли Франца Новака к самоходке и положили его на носовую броню. Требен же пристроился рядом с ним.

Вскоре обе самоходки стояли уже в лощине, где и выяснилась причина отсутствия радиосвязи с Кюнцелем – выстрелом из противотанкового ружья повредило соединение кабеля над боевой рубкой.

Половина взвода оказались ранены. Причем в наиболее тяжелом состоянии находился Новак – осколком ему разворотило спину, и водитель Бемер, имевший некоторые познания в медицине и делавший ему перевязку, озабоченно покачал головой. Множественные осколочные ранения в грудь получил и гауптман. Требена же просто оглушило осколком, ударившим по касательной по его каске, и он отделался только большой ссадиной. У остальных повреждения оказались еще легче. В частности, у меня обнаружилось вполне безобидное ранение в бедро – осколком вырвало лишь небольшой кусок мяса.

Тяжелораненых осторожно перенесли и заботливо разместили в самоходке Кюнцеля, и я отправил Боргмана вместе с Бемером назад в лощину возле Боброво.

Не успела самоходка отъехать, как открыла ответный огонь немецкая артиллерия. Снаряды с жутким воем проносились у нас над головой и с грохотом взрывались на высоте 196, поднимая в воздух огромные фонтаны грязи. Так продолжалось минут десять. Русские в долгу не остались, обрушив град мин в лощину впереди, а также на обратный склон позади нас. Затем обе стороны прекратили стрельбу, и вокруг пятерых одиноких мужчин – четырех истребителей танков и одного артиллериста – воцарилась глубокая тишина.

Внезапно сзади послышались голоса, и показалась растянувшаяся по фронту стрелковая цепь. Это шел в атаку резервный батальон! Пехотинцы не обращали внимания на неприятельскую стрельбу, и их возгласы раздавались то тут, то там. Вскоре они прошли мимо нас и стали подниматься по склону на высоту 196. Тогда артиллерийский передовой наблюдатель бросился к своему телефону и принялся передавать координаты для стрельбы. В результате пехотинцы, достигнув округлой вершины высоты, получили мощную огневую поддержку. Стреляя из автоматов и пулеметов, они стали забрасывать противника ручными гранатами и с громкими криками «Ура!» ринулись на неприятеля, исчезнув из нашего поля зрения.

Когда подошло несколько штурмовых орудий поддержки пехоты, я попрощался с фельдфебелем Зайбом и двинулся назад в лощину возле Боброво, где меня осмотрел обер-лейтенант медицинской службы.

– У вас осколок в ноге! Быстро спускайте штаны! – сурово прикрикнул он и, не дав мне опомниться, воткнул в мое мягкое место иглу шприца.

Тогда я поинтересовался судьбой раненых.

– Могло быть и хуже, – ответил врач. – Гауптман Цинсмайстер тоже быстро поправится, а вот у вашего обер-ефрейтора дела похуже. Его уже отправили в полевой госпиталь в Орше.

Когда мы направились в Загваздино, начало темнеть. По прибытии я доложил своему ротному лейтенанту Брюкеру о том, что произошло.

– О многом я уже слышал в полку. Пехотинцы очень хвалили действия истребителей танков. Без вас, возможно, могла произойти настоящая катастрофа. Следовательно, ваши усилия не прошли даром! Жаль только Ястребиного Глаза, а ведь все считали, что пули его не берут, – заметил Брюкер.

Он помолчал немного и добавил:

– Завтра вы возвращаетесь в Боброво. Ваш второй взвод понес потери, и вам передаются две самоходки.

Вернувшись в наше расположение, я застал там и старшего стрелка Требена. Он был бледным как смерть и страдал от головных болей. Но больше всего Карузо беспокоила судьба его друга Новака.

Боброво, 18 ноября 1943 года

В четверг на пятый день оборонительных боев я со своим вторым взводом на рассвете вновь занял уже привычные огневые позиции. Второй же эшелон в лощине составлял третий взвод.

До этого, когда в темноте мы двигались по шоссе, у нас сложилось впечатление, что в селе Боброво слышатся выстрелы. Пару раз над нами даже пролетели снаряды пехотной артиллерии. Я доложил об этом командиру роты пехоты, а тот по средствам связи немедленно передал мою информацию соседней пехотной роте. В свою очередь и соседи ввели нас в курс дела. Оказалось, что на рассвете русские скрытно просочились через оборонительные позиции «Пантера» восточнее села Боброво. Возможно, речь шла о прощупывании нашей обороны в селе и обстановки на шоссе силами разведывательных групп. Однако если Иванам удалось бы перерезать дорогу, то мы могли с нашими самоходками и распрощаться.

В десять часов утра мне поступил приказ прояснить ситуацию в селе. Тогда я оставил третий взвод на развилке, а сам со своим взводом пересек шоссе возле кладбища. Не доезжая до села пятидесяти метров, мы со стороны стали тщательно осматривать палисадники. Внезапно из воронки от разорвавшегося снаряда выскочило несколько солдат, которые стремглав помчались в нашу сторону.

– Хорошо, что вы появились! – возбужденно крикнул один из них, спрятавшись за самоходкой. – Русские застали нас врасплох во время сна. Мы и опомниться не успели, как они были уже в наших траншеях. Однако в темноте нам удалось уйти. Кое-кто из них спрятался в домах.

С этими словами он рукой указал на восток. Словно в подтверждение сказанного длинная очередь прошлась по нашей броне, и послышалось мерное стаккато пулемета «Максим». Мы непроизвольно втянули головы – обстановка действительно оказалась щекотливой. Нельзя же было без разбору стрелять по домам, ведь там могли оказаться наши люди. Тут мой заряжающий указал на стог сена.

– Пулемет располагается за этой кучей, я видел вспышки от выстрелов! – воскликнул он и дал длинную очередь из пулемета по стогу сена.

В воздух полетела сухая трава, а заряжающий торжествующе прокричал:

– Кажется, попал!

Я обернулся к пехотинцам, но их и след простыл. Мы вновь остались одни без поддержки пехоты, как накануне на высоте 196, и это могло выйти нам боком…

– В селе справа, похоже, засели русские, – передал я по радио унтер-офицеру Штробелю. – Мы подойдем поближе. Если сомнений нет – открывайте огонь! Конец связи!

Едва мы приблизились к первым избам, как с крыши одной из них по нас начали стрелять. В ответ прогремел выстрел второй самоходки – крыша разлетелась на куски и загорелась. Справа от нас показались солдаты в русских касках, а потом застрочил пулемет. Мы развернулись и послали осколочно-фугасный снаряд прямо в поленницу. Пока все шло хорошо – Иванов мы здорово напугали. Однако без пехоты отвоевать село назад было невозможно.

Моя самоходка вновь сменила позиции и открыла огонь по сараю, и тут мы заметили пятящуюся назад машину Штробеля. Вскоре этому нашлось объяснение – стали слышны резкие удары о броню и вспышки искр. Это были попадания от противотанкового ружья.

– Быстро назад! – скомандовал я своему водителю.

Следующая пуля, выпущенная из противотанкового ружья, перебила соединение кабеля над боевой рубкой, как накануне у самоходки Кюнцеля. Таким образом, радиосвязи у меня больше не было.

Из двух ближайших лачуг уцелела только одна, так как другую снесла первая самоходка, и мы подходили к ней все ближе и ближе. Я рывком открыл люк и спрыгнул на землю, чуть было не задушив самого себя, так как впопыхах забыл про ларингофон. К счастью, провод оборвался, не причинив мне вреда.

Я обежал вокруг пятившейся самоходки и оказался спиной к противнику, испытывая довольно неприятное чувство. Давая указания водителю, я несколько раз выбросил руку в правую сторону и тотчас же ничком бросился на землю. И вовремя: пулеметная очередь прошла у меня над головой, выбив искры из брони.

К счастью, водитель понял меня правильно, резко взял влево и чуть ли не вплотную прошел рядом с воронкой от снаряда. Тогда я вскочил и, пробежав несколько шагов, бросился в воронку. Коротко переведя дух, я сделал еще один рывок и оказался позади своей самоходки в относительной безопасности.

Тем временем водитель повернул еще раз, чтобы двигаться дальше передом. Еще дважды в нас попадали из противотанкового ружья, и меня зацепило во второй раз за два дня. Только теперь в шею и руку. Из раны на шее хлестала кровь, но на поверку все оказалось не так страшно, как представлялось поначалу, и наводчик наложил мне повязку.

Командный пункт пехотного батальона расположился в знакомой нам лощине, и поэтому я сразу же направился туда со своим взводом.

– Это снова вы! – с улыбкой воскликнул уже осматривавший меня накануне обер-лейтенант медицинской службы. – Вижу, никак не успокоитесь.

– Просто мне очень вас не хватало, – вымученно улыбнулся я в ответ и позволил себя перевязать.

– Сегодня колоть шприцем мы вас не будем, – решил медик, и я с облегчением вздохнул, так как уколов не любил.

Загваздино, 20 ноября 1943 года

Нам предоставили целый день для отдыха! Впервые за неделю появилась возможность основательно помыться и… побороться со вшами. Я поймал не менее сорока штук – назойливые кровопийцы прямо-таки облюбовали часть моего тела возле поясного ремня.

– Нельзя ли нам навестить Ястребиного Глаза, господин лейтенант? – с мольбой в глазах спросил меня после обеда Требен.

– А почему, собственно говоря, и нет? Через два часа мы уже вернемся. К тому же после обеда русские, как правило, атаки не проводят. Хорошо, я переговорю с командиром роты.

На часах было уже около пяти часов вечера, когда Бемер остановил вездеход возле госпиталя в Орше. Мы вышли из машины и стали наводить справки об обер-ефрейторе Франце Новаке. Сестра милосердия оказалась в курсе дела и задумчиво покрутила головой:

– Ему совсем плохо. В бреду он постоянно говорит о своих боевых товарищах, но наиболее часто вспоминает Требена и Карузо. Кого-нибудь из вас так зовут?

– Это я, – с дрожью в голосе ответил Требен.

– Собственно, навещать его запрещено, но мне кажется, что ваш визит пойдет ему только на пользу. Только одно условие – говорите как можно меньше.

Мы проследовали по коридорам вслед за медсестрой и вошли в довольно просторное помещение, в котором стояло восемь коек. Сразу стало ясно, что здесь находились одни только тяжелораненые.

«Неужели все они безнадежны?» – подумал я.

Франц Новак без движения лежал на белых простынях. Его заострившееся и пожелтевшее лицо осунулось, а дыхание было хриплым. Жестом, преисполненным любви и нежности, Требен поправил ему мокрые от пота и сбившиеся на лбу волосы, и тут умирающий открыл глаза.

– Кто здесь? – прошептал он.

Тогда Требен опустился на колени и положил руку на плечо своего друга:

– Лейтенант, Ганс и я, Вольфганг.

– Это ты, Карузо! – выдохнул Новак.

Он с трудом повернул голову и окинул своего друга долгим взглядом. Затем глаза у него затуманились, а когда смертельно раненный вновь пришел в себя, он посмотрел на меня.

– Впервые за много лет я ослабил бдительность, и вот результат, господин лейтенант! – грустно прошептал он.

– Как ты можешь так говорить, Франц! – покачав головой, ответил я. – Ты ведь бросился на помощь своему боевому товарищу и спас ему жизнь! Мы все гордимся тобой!

Тяжелораненый на мгновение прикрыл глаза, и счастливая улыбка озарила его изможденное лицо. Затем он вновь перевел взгляд на своего друга, и дыхание у него участилось.

– Правда? – прошептал он и уже более окрепшим голосом добавил: – Но кто же теперь будет присматривать за этим большим ребенком? Он совсем не приспособлен для войны и никогда не научится быть бдительным. Господин лейтенант, приглядывайте за ним хотя бы одним глазком! Прошу вас! Вы мне обещаете?

От таких слов у меня перехватило дыхание – только сейчас я увидел, что на самом деле скрывалось за грубой оболочкой этих бывалых солдат. Новак распознал всю беспомощность на войне своего боевого товарища и решил за него вступиться. А поскольку он стеснялся открыто показывать свою опеку над ним, то скрывал это за показной внешней грубостью. Требен же давно распознал его игру и всегда знал, какого настоящего друга он имеет в лице Ястребиного Глаза.

Тогда я взял руку Новака, нежно сдавил ее и твердо проговорил:

– Не беспокойся, Франц. Я пригляжу за ним до тех пор, пока ты не вернешься к нам.

Умирающий с благодарностью взглянул на меня и с надеждой в голосе спросил:

– Вы и вправду верите, что я поправлюсь? Это было бы замечательно.

На его лице появилась просветленная улыбка, и он, обращаясь к Требену, добавил:

– Когда ты, Вольфганг, в один прекрасный день станешь знаменитым певцом, не забудь про меня. Я хотя и простой человек, но всегда мечтал побывать в твоем родном городе Байройте. Возможно, ты вспомнишь обо мне когда-нибудь, когда будешь исполнять Зигфрида…^[35]

Новак слабел прямо на глазах и под конец перешел на едва слышный шепот. Слезы ручьем покатились по щекам Требена. Он уткнулся головой в подушку рядом со своим другом, который снова закрыл глаза, но, собрав последние силы, положил свою руку на затылок Карузо и погладил его по волосам.

После долгого молчания Ястребиный Глаз снова прошептал:

– Я знаю, что мне не выкарабкаться. Сестра милосердия смотрит на меня такими печальными глазами. Внутри меня разливается холод и становится все темнее. Почему так темно, друзья?

– Наступил вечер, – сказал я.

– Да, это пока вечер, а потом наступит вечная ночь!

С этими словами Новак закрыл глаза и замолчал.

– Он уснул, господа! Вам пора идти, – тихо проговорила незаметно подошедшая сзади сестра милосердия.

Она тактично сделала вид, что не замечает слез, градом катившихся из глаз Требена. Он проплакал всю обратную дорогу. Глубоко были потрясены и все солдаты нашей роты, когда узнали, что Франц Новак умирает.

Прощание, с 23 по 25 ноября 1943 года

23 ноября явилось последним днем, когда мой взвод занимал позиции в лощине возле кладбища. В полдень из блиндажа командира пехотной роты послышалось радио-сообщение – передавали сводку вермахта, в которой кратко излагалось положение дел на фронте за последние сутки.

«Восточнее Смоленска, – вещал голос диктора, – войска под командованием генерал-полковника Хейнрици^[36] и генерала пехоты Фелькерса^[37] вели ожесточенные оборонительные бои. Солдаты силезской 18-й моторизованной пехотной дивизии, вюртембергско-бадденской 78-й штурмовой дивизии, 1-й пехотной бригады СС и участвовавших в наземном семидневном сражении частей 18-й зенитной дивизии добились больших успехов в обороне на

Смоленском шоссе. Атаки русских тридцати четырех стрелковых дивизий и шести танковых бригад на германские оборонительные позиции были отбиты. При этом Советы понесли большие потери в живой силе и технике».

– Как? А о 88-м истребительно-противотанковом дивизионе ни слова? – разочарованно воскликнул услышавший это сообщение унтер-офицер Эльзнер.

– Дружище! – расхохотался в ответ фельдфебель Боргман. – Для этого тебе надо было подбить на пару танков больше. Однако когда нам передадут на вооружение «Хорниссе»^[38] с 88-мм противотанковой пушкой, тогда наша часть непременно попадет в сводку вермахта.

Вечером мы отошли в Еремеевщину, и слухи, бродившие в последние дни среди солдат, оказались правдой – утром следующего дня нам приказали следовать в Оршу, погрузить там на железнодорожные платформы наши боевые машины и быть готовыми к отправке на родину. Кроме того, к вящему удовольствию всех солдат, нам предстояло пройти дезинсекцию для избавления от вшей.

Меня назначили офицером по руководству погрузочно-разгрузочными работами, и все прошло как по маслу – никогда еще солдаты не работали с такой радостью и готовностью. К вечеру без всяких поломок и происшествий все машины на платформы были погружены. Отправление же поезда предстояло после обеда следующего дня.

Утром в день отъезда вся рота собралась на солдатском кладбище Орши, чтобы попрощаться с обер-ефрейтором Францем Новаком. После отпевания военным священником наиболее близкие к усопшему боевые товарищи опустили гроб в могилу. Прозвучал прощальный залп, и я выступил с траурной речью:

– Боевые друзья! На войне каждый из нас ежедневно готов пожертвовать своей жизнью во имя родины. Однако все желают когда-нибудь вернуться домой. Мечтал об этом и ты, наш дорогой Франц Новак. Тем не менее ты без колебания спрыгнул с боевой машины, чтобы спасти жизнь своему боевому другу, и за это отдал свою. Это было подлинным проявлением настоящей фронтовой дружбы, и я не постесняюсь произнести здесь слишком часто повторяемые в последнее время слова: «То был поистине молчаливый подвиг». Возможно, с годами твой образ и твоя жертва у многих из нас померкнут в памяти, но в одном я уверен – они навсегда, до самой смерти, останутся в наших сердцах, поскольку твоя жизнь, дорогой Франц, является частью нашей. Покойся с миром в русской земле!

Я отдал честь и сделал шаг назад. Одновременно зазвучал аккордеон и послышался звонкий как колокольчик голос Требена, исполнявшего песню о добрых боевых друзьях:

На последней строке голос Требена задрожал. Он попытался взять себя в руки, чтобы допеть до конца, но не выдержал и зарыдал.

Истребители танков с каменными лицами прошли вдоль открытой могилы, и каждый бросил в нее по горсти земли. Многие из них уже успели хлебнуть лиха, и это сделало их не только крепче, но и черствее. Однако никто не остался бесчувственным по отношению к горькой участи усопшего и величию данного траурного момента.

После обеда, уже ближе к вечеру, длинный воинский эшелон тронулся с товарной станции Орши и покатил на родину.