Война на Востоке. Дневник командира моторизованной роты. 1941—1945

Как могло произойти такое, что даже в последние недели войны, когда все понимали, что поражение неминуемо, тогдашнее фронтовое поколение продолжало выполнять свой долг? Почему солдаты и гражданское население стойко переносили неслыханные тяготы и шли на жертвы? Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо вспомнить о предыстории событий того времени.

Молодые парни, которым довелось вступить в 1939 году в войну, хорошо помнили, как в результате Версальского договора, положившего конец Первой мировой войне, по воле держав-победительниц Германия оказалась искалеченной и униженной. Поэтому они были по-настоящему убеждены в необходимости пересмотра данного договора и были готовы ради этого справедливого дела пожертвовать своей жизнью. Также и позже, когда победа казалась уже все менее вероятной, большинство немцев не желало капитуляции, поскольку последствия проигранной Первой мировой войны все еще отчетливо стояли перед их глазами.

Усилению воли к сопротивлению у солдат способствовало появление «плана Моргентау»^[109], являвшегося планом жестокой мести, по которому остатки Германии должны были быть расчленены, а само государство превращено в аграрную страну.

В последние месяцы войны немецкие солдаты своими глазами на жутких примерах смогли убедиться в том, как, следуя призыву Ильи Эренбурга убивать германских фашистов и забирать немецких женщин в качестве военной добычи, Красная армия мстит немцам за то, что они учинили русским. Это частично соответствовало истине, а порой было надумано. Поэтому им казалось, что для них нет иного выхода, как продолжать сражаться до горького конца.

В таких условиях германских солдат на фронте поддерживала любовь к своему отечеству и стремление защищать немцев в восточных областях до тех пор, пока это было возможно. К тому же основная масса населения до самого конца верила в своего фюрера, из которого искусная пропаганда сделала настоящего идола. За все смертельные ошибки последнего времени, за все несчастья ответственной сделали не способную ни к чему окружавшую фюрера клику, якобы изолировавшую его от внешнего мира. В то время часто можно было услышать такое выражение: «Если бы фюрер об этом знал!»

В результате вермахт до последнего момента верил в Гитлера и доверял ему. Солдаты были убеждены, что он найдет выход из надвигавшейся катастрофы. Одни считали, что поворот в войне произойдет в результате появления нового чудо-оружия, другие думали, что он сможет использовать обострившиеся к тому времени разногласия между союзниками. На свет появлялись самые немыслимые слухи, в которые охотно верили.

Тогда, в последние дни войны, в Германии царила какая-то призрачная атмосфера, в которой надежда перемешивалась с депрессией. Все ждали великого чуда и до последнего часа продолжали сражаться.

Последний бой Либенталь, 20 апреля 1945 года

В тот день большая часть населения Либенталя спешила на площадь, чтобы вместе с солдатами 88-го тяжелого истребительно-противотанкового дивизиона отметить день рождения фюрера. Как всегда в таких случаях, произносились речи и раздавались ордена, а в конце праздника состоялось торжественное прохождение маршем нашей части во главе с командиром дивизиона гауптманом Улитом. Затем вторая рота отправилась назад в Оттендорф^[110], где она стояла на постое последние две недели. При выходе из Либенталя солдаты с лихой песней проследовали мимо построенной в стиле барокко церкви монастыря урсулинок^[111].

Когда Либенталь остался позади, я разрешил солдатам расслабиться и закурить.

– Закурить! Скажете тоже! – дрожащим голосом проговорил механик-водитель самоходки номер 213 ефрейтор Пич. – Командирам рот хорошо – они получают доппаек, а что дают нам?

С этими словами Пич вытянул вперед руку с открытой вверх ладонью.

– И когда ты только угомонишься, старый кляузник? Все тебе мало! – разозлился командир экипажа самоходки унтер-офицер Иллих. – Ведь еще только вчера каждому выдали по пачке табака по случаю дня рождения фюрера. Неужели ты все выкурил?

Пич не ответил и только пожал плечами, быстро схватив протянутую ему старшим стрелком Веллером сигарету.

– Это угощение от моей хозяйки, у которой я остановился, – сказал тот.

– Интересно, за какие такие заслуги? – с двусмысленной ухмылкой поинтересовался Пич.

– Не мели чепухи, ей уже за семьдесят…

Пребывая в хорошем настроении, старший стрелок Веллер не стал обращать внимания на плоские шутки своего товарища и благоговейно погладил себя по груди, где на черно-бело-красной ленточке красовался Железный крест второго класса, только что врученный ему в Либентале на празднике по случаю дня рождения фюрера. (Сам орден носился только в день вручения, а затем обозначался ленточкой во второй петле для пуговицы.)

Позади него шагал унтер-офицер Менте – наводчик прославленной самоходки номер 223, которая под командованием аса нашей роты унтер-офицера Эльзнера подбила уже девятнадцать танков противника. Заметив жест по-детски радовавшегося награде старшего стрелка Веллера, он с пониманием спросил:

– Ты, малыш, небось вне себя от радости от полученного Железного креста?

– Конечно, Рене! Теперь я смогу наконец доказать отцу, что его сын – такой же отличный солдат, каким и он был в свое время. Мой папаша каждый раз совал свой Железный крест, полученный в годы Первой мировой войны, мне под нос и спрашивал, когда и я заслужу такой же.

– Не понимаю, чего ради поднимать шум из-за какой-то побрякушки? – вмешался в разговор шедший сзади обер-ефрейтор Оссиг. – Их ведь придумали для того, чтобы легче было бросать нас в топку войны. Твой старик такой же глупый, как и ты.

Коротышка Веллер побледнел как смерть, но ничего не ответил и только обиженно посмотрел себе под ноги. Однако Менте вне себя от злости схватил обер-ефрейтора за руку и прокричал:

– Это настоящее свинство с твоей стороны, проклятый склочник! Зачем ты испортил праздник малышу и лишил его иллюзий?

– Ага! Ты тоже признаешь, что все это иллюзия? Ты признаешь, что война уже давно проиграна и нас понапрасну бросают в ее топку?

– Ты просто большевик! – не на шутку разозлился Менте. – На тебя следует заявить куда следует как на врага народа! Я ведь тебя хорошо знаю! Ты не желаешь, чтобы мы выиграли войну! Почему бы тебе не перейти к Иванам, ведь они твои друзья!

– Ах, и почему ты, вакка (обидное прозвище эльзасцев), не перебежал к французам? Ведь твои земляки убегали к лягушатникам толпами! Теперь же ты разыгрываешь из себя настоящего героя! – прокричал в ответ обер-ефрейтор.

Я шагал сбоку строя роты и невольно слышал, о чем говорят спорщики. В этом месте мое терпение лопнуло.

– Эй, вы там! Немедленно заткните свои грязные глотки! – вмешался я. – А тебе, Оссиг, настоятельно советую быть поосторожнее, иначе ты скоро предстанешь перед народным судом.

Коротышка, старший стрелок, почувствовал себя виноватым из-за того, что дал повод для раздора между своими товарищами. Протянув спорщикам пачку сигарет, он примирительным тоном произнес:

– Рене, Карл, сделайте мне одолжение, помиритесь. Уверен, что ты, Карл, так совсем не думал!

Немного помедлив, Оссиг взял сигарету из протянутой пачки и пробормотал:

– Извини, я не хотел испортить тебе праздник.

Тем временем мы стали приближаться к месту своего размещения. Я приказал «взять ногу», и рота с песней строевым шагом вошла в Оттендорф. После команды «Разойдись!» солдаты разбрелись по местам постоя и продолжили отмечать праздник по случаю дня рождения фюрера. Я же собрал младших командиров, и наши посиделки закончились грандиозной попойкой, во время которой не раз слышались знакомые мне слова: «Наслаждайся войной, поскольку мир будет ужасен».

Грайффенберг, 22 апреля 1945 года

В воскресенье после обеда, два дня спустя после парада в честь дня рождения фюрера, мы с командирами взводов взобрались на холм, где возвышалась стометровая громадина развалин крепости Грайффенберг. Усевшись как на троне на обломок базальтовой скалы, я с любопытством стал разглядывать лежавший в долине городок с аналогичным названием, что и крепость. Отсюда хорошо просматривались церковные купола, безмятежно поблескивавшие в лучах весеннего солнца, и крыши домов. С этой высоты птичьего полета открывался также вид на Квисскую плотину^[112], начинавшуюся на западной окраине города.

– Наш дивизион уже три недели нежится в кроватях, – заметил лейтенант Цитен. – Неужели про нас забыли?

– Нежится – слишком громко сказано, Ганс. За это время мы привели наши самоходки в порядок и превратили молодое пополнение в более-менее сносных солдат, – напомнил я своему другу и надежному командиру взвода Цитену.

– Все равно большинство из них никуда не годится, – вмешался лейтенант Гладе. – Более недисциплинированных солдат видеть мне еще не доводилось. Призвали на войну одних не прошедших армейскую школу желторотиков.

– Вы судите о них слишком строго, – решил взять под защиту недавно прибывшее пополнение фельдфебель Воятский. – Страна находится в состоянии войны уже шесть лет, и молодые парни ничего, кроме войны, не знают. Многих из них начинают использовать в качестве помощников ПВО люфтваффе уже с шестнадцати лет. Что они могут вспомнить о годах своей юности?

– А у нас разве лучше было? – возмутился лейтенант Гладе. – Моя молодость тоже пошла коту под хвост – почти шесть лет в сапогах, по уши в дерьме и грязи, лицом к лицу со смертью. Во имя чего? Разве войну все еще можно выиграть?

– Одного такого, кто не верит в нашу победу, я знаю, – закашлялся фельдфебель Боргман.

Все с удивлением посмотрели на него, а лейтенант Гладе спросил:

– Чтоб меня черти взяли, кого вы имеете в виду?

– Своего наводчика обер-ефрейтора Оссига. Он пропал с позавчерашнего вечера.

Фельдфебель виновато пожал плечами и извиняющимся тоном добавил:

– Я еще вчера вечером хотел доложить вам, господин обер-лейтенант, но понадеялся на то, что он одумается.

– Так-так, Карл Оссиг, значит, – задумчиво проговорил я. – Парню выпала тяжелая судьба, и в последние годы он находился в определенном разладе с самим собой – его отец был членом компартии и в тридцать третьем штурмовики^[113] бросили его на «перевоспитание» в концентрационный лагерь. Через несколько месяцев отца выпустили, но он был уже полностью сломленным человеком. Карл тоже вплоть до прихода Гитлера к власти состоял в молодежной коммунистической организации. Он сам как-то рассказал мне об этом. Теперь, значит, решил сбежать и сейчас, скорее всего, скрывается дома. Это где-то в районе Лигница^[114].

– Вы собираетесь подать рапорт? – озабоченно спросил фельдфебель Боргман.

– Конечно! При всем понимании мотива его поступка я не могу сделать для него исключения, да в интересах всех наших боевых товарищей, выполняющих свой долг до горького конца, и не хочу. Для меня дезертиры больше не товарищи, а дерьмо.

– Не могли бы вы подождать еще денек, может быть, он все же вернется, – попросил фельдфебель.

Я немного помедлил, а потом решил:

– Хорошо, даю ему срок до утра. Завтра будет трое суток, как он самовольно оставил часть, а нам, возможно, предстоит бой. 20-я танковая дивизия уже с утра на марше. По опыту знаю, что там, где она остановится, вскоре появится и наш 88-й истребительно-противотанковый дивизион. Эта игра продолжается уже четыре месяца.

Мы замолчали и стали глядеть на бесконечные колонны, двигавшиеся по дороге из города в северном направлении навстречу русским. Нам было ясно, что передышка для нас закончилась, и при мысли о предстоящих боях с танками превосходящего по силам противника всех невольно охватывал озноб. Неужели это будет наш последний бой?

Оттендорф, 23 апреля 1945 года

Вечером следующего дня деревня Оттендорф походила на разворошенное осиное гнездо – повсюду можно было видеть носившихся солдат, надрывавшихся от тяжести сумок и мешков. Они взбирались на мощные самоходки типа «Носорог», называвшиеся нами по старой привычке «Хорниссами», чтобы разместить в них свои нехитрые пожитки. За три недели отдыха самоходчики привыкли к удобствам и домашнему уюту, который многие поддерживали с большой любовью, мастеря всякие безделушки. Теперь все это в спешном порядке собиралось и рассовывалось по различным коробкам. Естественно, что с наибольшей заботой на боевые машины крепились ящики с продуктами.

Тем временем жители, собравшись группами возле домов, возбужденно обменивались всевозможными слухами и предположениями. Они считали, что наконец предстоит долгожданное большое контрнаступление немецких войск по всему силезскому фронту, в результате которого русские армии, прорвавшие германскую оборону на Одере и стоявшие возле Берлина, получат удар с тыла и будут уничтожены. Союзники же, по их мнению, должны были молчаливо дожидаться результатов этого контрнаступления. Так говорили жители, приходя в настоящий восторг от мерного рева мощных двигателей самоходок при пробном их запуске.

– Оссиг все еще не объявился, а вы, господин обер-лейтенант, рапорт так и не подали, – осуждающе заметил гауптфельдфебель Штраус. – Боргману срочно требуется заменить наводчика. Кого вы наметили?

– Проклятье! Об Оссиге я совсем забыл и могу оказаться в неприятном положении.

Однако времени на обдумывание сложившейся ситуации у меня уже не было – в дверях появился посыльный ефрейтор Шустер и доложил:

– Приказ из штаба дивизиона. Второй роте предписано немедленно двинуться маршем через Любань к месту сосредоточения – городу Таухритц!

Довольный тем, что меня отвлекли от неприятного разговора, я с облегчением обернулся к фельдфебелю Воятскому:

– Вы слышали? Немедленно бегите во взводы и пошевелите парней. Выдвигаемся самое позднее в двадцать один час. И пришлите мне старшего стрелка Веллера со всеми его вещами – он будет новым посыльным роты.

– Слушаюсь, господин обер-лейтенант! – рявкнул командир отделения управления роты и ринулся выполнять мое указание.

Шустер, услышав про Веллера, побледнел, лицо его вытянулось, и он, запинаясь, спросил:

– А как же я? Я разве больше не посыльный роты?

– А вы, Шустер, собирайте свои манатки и отправляйтесь к командиру самоходки номер 221. Вы назначаетесь новым наводчиком, – ответил ему гауптфельдфебель Штраус, сразу же разгадавший мое намерение.

Шустер постарался скрыть, что думает по поводу своего перевода. Конечно, он понимал, что ему оказана большая честь и что с назначением наводчиком для него, как кандидата в офицеры, открываются дополнительные шансы быть отозванным на учебу в училище. С другой стороны, находясь в составе отделения управления роты, он чувствовал себя совсем неплохо, катаясь словно сыр в масле.

Все это невольно отразилось на его лице, и в конце концов разочарование по поводу этого назначения взяло верх.

– Слушаюсь, господин гауптфельдфебель, – ответил он и, посмотрев на меня взглядом побитой собаки, уже не скрывая своего разочарования, добавил: – Почему мне нельзя остаться со своими друзьями, господин обер-лейтенант? У нас сложился такой спаянный коллектив.

– Ты останешься на довольствии в отделении управления роты, – успокоил я Шустера. – Это ненадолго. К сожалению, Оссиг нас здорово подвел, но даю слово – если тебе на новом месте не понравится, то ты вернешься назад. Ну как, доволен?

– Благодарю, господин обер-лейтенант. Пару дней мои ребята без меня как-нибудь обойдутся.

Я не смог сдержать улыбки и протянул ему руку:

– Вот видишь, все будет хорошо, а сейчас уложи свои вещи в мой плавающий бронетранспортер. Ты поедешь со мной.

Спустя полчаса в Оттендорфе раздался рев моторов и самоходки стали выезжать из сараев и дворов на деревенскую улицу, строясь в походную колонну. Сзади них, нагруженные под завязку горючим и боеприпасами, пристраивались машины на гусеничном ходу, а затем следовали автомобили канцелярии роты, грузовики вещевой службы, службы вооружения, повозки с приборами, санитарный автомобиль, полевая кухня и ремонтное отделение. В общем, рота являла собой довольно внушительную картину и была примерно в таком же составе, как и четыре месяца назад перед отправлением в Восточную Галицию. Конечно, жителей деревни не мог не поразить этот бронированный кулак, когда, громко лязгая гусеницами и ревя моторами, наши стальные гиганты двинулись в путь.

Наконец мимо командного пункта роты проследовал последний автомобиль, и Веллер, пристроившись рядом со мной на утолщенном краю кузова плавающего бронетранспортера, провожал взглядом колонну, растворявшуюся в ночной темноте. Затем я перебрался на свое кресло и скомандовал водителю:

– Поехали в Лаутербах в дивизион!

Войдя во второй половине дня в жилую комнату своего нового места постоя, я застал на диване недавно назначенного посыльного в объятиях какой-то девицы. Они настолько жарко целовались, что даже не заметили моего прихода и отпрянули друг от друга только тогда, когда я довольно громко откашлялся. Веллер, который не мог похвастаться своим ростом, вскочил и вытянулся в струнку.

– Ну и дела! – воскликнул я. – Мне всегда казалось, что наш Вениамин не способен даже воды замутить, а он, оказывается, настоящий Казанова! Не успели мы занять жилье, как этот «малыш» зажал в углу самую прекрасную девушку на селе и тискает ее в покоях своего ротного!

Молоденькая девица тоже испуганно вскочила, но, услышав, что я назвал ее «самой прекрасной девушкой на селе», задорно улыбнулась и взяла коротышку старшего стрелка под руку, который от этого смутился еще больше.

– Не подумайте плохого, господин обер-лейтенант! – заикаясь, залепетал Веллер. – У нас все честь по чести! Инга – дочка хозяина нашей квартиры, а мы… только что обручились. Не так ли, Инга?

Девушка энергично кивнула, но я только весело рассмеялся:

– Черт побери! Не ожидал от вас такой «скорострельности»!

С этими словами я пожал им руки и произнес:

– Желаю вам всяческих благ! Инга, ты отхватила замечательного парня. Это я тебе говорю, его ротный.

В этот момент открылась дверь, и в комнату вошел гауптфельдфебель Штраус.

– Разрешите доложить, господин обер-лейтенант? Гауптфельдфебель Штраус из отпуска в Герлиц^[115] прибыл! А это с наилучшими пожеланиями от моего отца!

С этими словами Штраус поставил на стол небольшую коробку с двумя бутылками шампанского.

– Отлично, Штраус! Рад видеть вас живым и здоровым, только вот что-то не припомню, что я предоставлял вам краткосрочный отпуск. Однако шампанское весьма кстати. Давайте вспрыснем помолвку нашего Вениамина!

Два часа спустя герой этого вечера был не только окончательно счастлив, но и изрядно навеселе.

– Какой прекрасной может быть жизнь, – изумлялся он. – Раньше мне ничего подобного испытывать не доводилось. Все время война. А теперь? Четыре дня назад меня наградили Железным крестом, а сегодня я обручился с самой прекрасной девушкой на свете!

Мы вместе с гауптфельдфебелем вышли из дома и не спеша пошли вдоль улицы.

– Хорошо, что в такое страшное время находится место для любви, – заметил я. – Иначе скоро бы мы начали сомневаться в жизни. Однако завтра нам снова предстоит бой. Какое короткое счастье у Веллера. Будем надеяться, что он переживет эту проклятую войну.

К себе в комнату я вернулся уже поздно вечером, но молодоженов в ней не обнаружил.

«Что ж, займу место Веллера, раз он вместе со своей возлюбленной покинул «пост», – улыбнувшись, подумал я, ложась на диван.

Около полуночи дверь в комнату открылась, и в нее шмыгнула какая-то тень. Я схватился за пистолет.

– Не стреляйте, господин обер-лейтенант. Это я – обер-ефрейтор Оссиг, – проговорил незваный гость, заметив мое движение в бледном свете луны.

– Включите свет. Выключатель позади вас!

Когда вспыхнул свет, я внимательно оглядел фигуру пропавшего без вести солдата, застывшего по стойке «смирно» возле двери. Форма на нем была вся в грязи и местами порвана.

– Мы уже и не рассчитывали на ваше возвращение, Оссиг, – удивился я. – Почему вы сбежали, мне было ясно. Но что заставило вас передумать?

«Дезертир», запинаясь, начал говорить таким тихим голосом, что я порой не понимал, о чем он говорит.

– Я многого насмотрелся в России, а также здесь, в Силезии, что лишило меня некоторых иллюзий. Прочитал я и воззвание Ильи Эренбурга. Все это не имеет к идее коммунизма никакого отношения и только лишний раз подчеркивает, каким несовершенным является человек. Нет, господин обер-лейтенант. – Голос говорившего окреп. – Я и сегодня являюсь коммунистом, а вернулся потому, что ненавижу построенную русскими политическую систему и люблю свою родину. Кроме того, мой долг заключается в том, чтобы не оставлять своих боевых товарищей в беде, – во мне слишком сильно развито чувство войскового товарищества. При таких обстоятельствах, можете ли вы, господин обер-лейтенант, по-прежнему доверять мне?

Проговорив это, обер-ефрейтор Оссиг прислонился к стене, и слезы градом побежали по его грязным, обросшим щетиной щекам. Я протянул ему правую руку, а другую положил на плечо.

– Давайте не будем больше говорить об этом, Оссиг, – довольно резко проговорил я, чтобы скрыть свою симпатию к этому несчастному человеку. – Ваше мировоззрение мне чуждо и непонятно, но ваш образ мыслей – безупречен. Меня впечатлили ваши слова о приоритете любви к родине и чувства товарищества над вашими убеждениями. Отправляйтесь к своему экипажу и передайте обер-фельдфебелю Боргману, что я вновь назначил вас наводчиком.

Пусть пришлет Шустера назад. Однако прежде всего приведите себя в порядок – сходите на вещевой склад и возьмите себе новую униформу.

Оссиг молодцевато вскинул руку, что ранее ему не было свойственно, и вышел из комнаты, а я еще долго смотрел на то место, где совсем недавно стоял «дезертир».

«Какие же странные повороты судьбы можно встретить на этой войне», – пронеслось у меня в голове.

Клайнбаутцен, 25 апреля 1945 года

Усадьба Гебельциг находилась в весьма плачевном состоянии – во дворе возвышались горы поломанной мебели, валялись искореженные кровати и порванные ковры. Мертвые русские и гражданские лица лежали в тех же позах, в которых их застала смерть. Вызванные мною командиры взводов гурьбой вошли в большой холл, в котором я расположился на единственном пригодном для сидения стуле.

Я встал, чтобы поприветствовать своих людей, и похлопал обер-фельдфебеля Боргмана по плечу:

– Ваш взвод подбил один танк. Хорошее начало, дружище!

– Выстрел действительно был великолепным! – заявил командир второго взвода. – Хорошо, что Оссиг снова у меня наводчиком. Он показал настоящее мастерство, точно попав в «сталинский танк» с расстояния в четыре километра.

– Нам приказал собраться наш командир. Он сейчас должен приехать, – сообщил я присутствовавшим.

Вскоре в холл свойственной ему энергичной походкой вошел командир, и я доложил ему о подбитом танке, а также о готовности роты приступить к маршу.

– Отлично, господа. Вижу, что на вторую роту, как всегда, можно положиться, а это в ближайшие часы и дни будет необходимо. Наступление продолжается. Следующей целью является Баутцен. Город окружен русскими, но гарнизон пока еще держится. Баутцен надлежит освободить еще сегодня, и мы в этом примем деятельное участие. 20-я танковая дивизия будет наступать вдоль автострады, идущей в сторону Дрездена. Наша задача – сопровождать ударную бронетанковую группу. Вторая рота пойдет севернее, а третья – южнее автострады. Справа ко второй роте примкнет первая. Южнее 20-й танковой дивизии город штурмовать будет дивизия «Бранденбург». В настоящее время эта дивизия сражается с польской танковой дивизией под Мюнстербергом^[116]. На севере нашим соседом является мотопехотная дивизия «Великая Германия». Командный пункт дивизиона будет следовать по автостраде. Есть вопросы?

– Когда начнется наступление, господин гауптман? – спросил я.

– Возможно, ударная бронетанковая группа уже на подходе. Поэтому нам следует находиться в максимальной готовности!

Севернее автострады в направлении населенного пункта Клайнбаутцен под командованием обер-фельдфебеля Боргмана двигалась самая малая бронированная группа в составе трех самоходок второй роты, тогда как самая большая наступала непосредственно по магистрали. Несмотря на ожесточенное сопротивление противника, первоначально она добилась хороших результатов, но через несколько километров натолкнулась на мощный противотанковый рубеж. Один из восемнадцати атаковавших танков был подбит и загорелся, а остальным пришлось немного отойти назад. Тогда пехота стала спешиваться со своих бронетранспортеров и готовиться к наступлению в пешем порядке.

Я вместе с первым взводом лейтенанта Цитена находился рядом с автострадой возле местечка Канневитц, обеспечивая прикрытие наших войск с юга. Вокруг нас стояло много техники, брошенной русскими при отступлении, и лежали трупы их убитых солдат. Возле придорожной канавы мы заметили тело какой-то женщины, и старший стрелок Веллер решил проверить, жива она или нет. С возгласом «Я сейчас!» он спрыгнул с самоходки и побежал к ней.

То, что он увидел, потрясло его до глубины души – ее задранная юбка открывала оголенную нижнюю часть живота, которая оказалась вся в крови. В том, что женщина была мертва, сомневаться не приходилось. Сделав над собой усилие, Веллер одернул ей платье и, побледнев как смерть, вернулся к самоходке. Прихватив с собой кусок брезента, он вернулся к убитой, накрыл ее и некоторое время стоял рядом, словно молясь. Затем старший стрелок прибежал назад, взобрался в боевой отсек и там затих. Его боевые товарищи, понимая его чувства, не произнося ни слова, лишь украдкой посмотрели на него.

Внезапно Веллера прорвало.

– Такое делать нельзя! – вскричал он. – Порядочный солдат этого себе не позволит!

Веллер помолчал немного, а потом воскликнул:

– Мне становится плохо, как представлю, что моя Инга, не дай бог, попадет им в руки!

С этими словами он всхлипнул, и слезы градом покатились у него из глаз.

– Успокойся, малыш, – попытался утешить его унтер-офицер Иллих. – Не все русские такие. Между прочим, они у себя на родине тоже много страдали от нас. В России так же убивали женщин.

– Ты хочешь сказать, что наши солдаты насиловали их женщин?

– Исключать такого нельзя, – рассудительно проговорил унтер-офицер Иллих. – Однако такое каралось смертной казнью и поэтому не носило массового характера. А коли так, то мы просто вынуждены, нет, обязаны сражаться до последней капли крови.

– Да! Сражаться и мстить за наших женщин! – вскричал Веллер. – Попадись мне такой молодчик в руки, я быстро отрежу ему…

– Ты ничего себе не позволишь, малыш! – прервал его я. – Мы блюдем солдатскую честь и будем до конца сражаться пристойно, ведь солдат бьется за свой народ, а не для того, чтобы отомстить.

Веллер на некоторое время задумался, а потом произнес:

– Мне кажется, я понял вас, господин обер-лейтенант. Если каждая из сторон будет думать только о мести, то настоящий мир никогда не наступит.

– Все правильно, дружище, – приветливо кивнул ему я головой и, уже обращаясь к лейтенанту Цитену, скомандовал: – По местам! Наступление продолжается! Пристраивайтесь со своим взводом к наступающим!

Через час произошла катастрофа. Боевая группа, делая короткие остановки, пробивалась вперед, когда перед нами возник мост, перекинутый через небольшую речку, через которую шла автострада, соединявшая населенные пункты Пуршвиц и Клайнбаутцен. В десяти километрах уже виднелись городские башни Баутцена, как вдруг на подразделения, находившиеся на острие атаки, обрушился град огня. Боевые машины стали рассредоточиваться и искать укрытия – русские вновь успели возвести мощный противотанковый рубеж, усилив его танками и несколькими артиллерийскими батареями. Однако основу в нем составляли позиции, занятые пехотой. Поняв, что с ходу такое препятствие не преодолеть, командир боевой группы затребовал артиллерийскую и воздушную поддержку.

С началом наступления Веллер прямо горел от возбуждения и не находил себе места.

– Опять мы топчемся на месте! – ворчал он. – Когда же начнется настоящее наступление?

– Послушай, дружок, – попытался вразумить его ефрейтор Квест. – Если уж танкисты, потеряв одну «Пантеру», поджали хвост, то что там делать нам на наших консервных банках? Не суетись, придет и наша очередь. Слышишь, кажется, началось…

И действительно. Позади нас развернулся целый артиллерийский полк, который открыл ураганный огонь по русским позициям, а в небе появились наши самолеты.

– Это парни Руделя!^[117] – обрадовались истребители танков, заметив шесть «Штук», круживших над русскими позициями словно коршуны.

Внезапно пикирующие бомбардировщики почти вертикально начали падать вниз, сбрасывая свой смертоносный груз на оборонявшихся. Так продолжалось снова и снова. Мы видели, как бомба попала прямо в русский танк, стоявший на обратном склоне высоты, и он загорелся.

– Еще одна метка на фюзеляже Руделя! – одобрительно воскликнул Иллих. – Мне думается, что на его счету уже более трехсот русских танков!

Как только «Штуки» отработали и улетели, боевая группа вновь двинулась в атаку. В этот момент в воздухе снова послышался рев моторов, и перед глазами восторженных немецких солдат предстала давно не виданная ими картина заходивших для атаки двадцати шести «Фокке-Вульфов»^[118], задействованных как штурмовики. Однако восторг сразу же сменился ужасом – немецкие летчики обрушились на свои же головные танки, забросав их бомбами и строча по ним из бортовых пушек. Не успели мы и глазом моргнуть, как три танка загорелись, а два бронетранспортера и один грузовик были выведены из строя.

Танкисты в отчаянии начали пускать в небо сигнальные ракеты и расстилать флаги со свастикой на башнях своих машин. В конце концов летчики, похоже, заметили свою ошибку и улетели. Однако наступление окончательно захлебнулось.

Да, наступление пришлось прекратить практически у его цели. Возобновить же атаку намечалось уже на следующий день. Поэтому бронетанковая боевая группа отвернула на юг, оставив нас, истребителей танков, с неприятелем один на один. Без всякого пехотного прикрытия нам было приказано удерживать достигнутые позиции. Я дал команду своей роте занять круговую оборону вокруг Клайнбаутцена. Севернее автострады расположился первый взвод лейтенанта Цитена, с восточной стороны к нему примыкал второй взвод обер-фельдфебеля Боргмана, а с западной – третий взвод лейтенанта Гладе. На юге возле местечка Креквиц оборону замыкала третья рота.

– Теперь ты доволен, малыш? Вот мы и впереди, и уже никто не сможет отнять у тебя твою игрушку, – стал насмехаться над Веллером ефрейтор Квест, у которого кошки скребли на душе.

Веллер ничего не ответил и, пожав плечами, принялся тщательно изучать поле боя. Не принял он участия и в разговорах своих товарищей, которые со злостью и разочарованием не переставали перемывать косточки летчикам эскадры «Фокке-Вульфов», предпринявших злополучную атаку на свои же танки.

Я некоторое время молча слушал ругань своих солдат, а потом попытался их успокоить, сказав:

– Не следует равнять парней Руделя на «Штуках» с растяпами на «Фокке-Вульф-190». Летчики Руделя в течение нескольких часов сопровождали наши наступающие войска и точно знали, где они находятся. Этим стреляным воробьям не составляло также труда различать с воздуха русские и немецкие танки. А вот у летчиков-истребителей подобных навыков нет. К тому же наступление шло в западном направлении. А теперь представьте себя на их месте – вы, вылетев с запада, сидите в подобном ящике и впервые идете над этой местностью. Вы видите, что ваши войска обороняют Баутцен, а чуть впереди с востока наступает танковая группа. Готов поспорить, что вы тоже приняли бы ее танки за неприятельские.

В этот момент прибыла сильно ослабленная пехотная рота и, расположившись неплотной цепью впереди нас, образовала практически иллюзорное прикрытие самоходок. Тем не менее мы почувствовали себя более уверенно, и я поехал на свой командный пункт на западной окраине Клайнбаутцена. Домишко, в котором расположилось отделение управления ротой, находился еще во вполне приличном состоянии, и немногим ранее в нем размещался командный пункт русского батальона.

Клайнбаутцен, 26 апреля 1945 года

Утро следующего дня оказалось для отделения управления ротой нерадостным и началось с большого перепуга. После того как накануне вечером пехотинцы заняли позиции по охранению моей роты, я отправился с визитом на их батальонный командный пункт, который находился всего в нескольких домах от моего. Мы торжественно поклялись поддерживать друг друга и выпили за это не по одному стаканчику шнапса. Немного захмелев, я пришел к себе и сразу же улегся спать.

На рассвете все еще крепко спали, а на посту, неся последнюю смену, стоял посыльный Пфайль. Раздевшись до пояса, он решил помыться под колонкой во дворе, а в это время его любимый шпиц сцепился с проходившей мимо кошкой.

Внезапно послышался знакомый надрывный звук дизельного мотора, грозное позвякивание танковых гусениц, и перед взором насмерть перепуганного Пфайля возник окрашенный в защитный цвет Т-34 с красной звездой на башне. Побросав все на землю, посыльный в два огромных прыжка добрался до домика, рывком открыл входную дверь, чуть было не сорвав ее с петель, вбежал в комнату и заорал:

– Т-34! Он уже стоит перед домом!

Поднялась такая паника и суматоха, что словами не описать. Все, как были без сапог и в одних подштанниках, схватились за оружие, которое оказалось под рукой, и ринулись кто куда – одни к двери, другие к окнам. Я же вытащил свой пистолет и позже никак не мог сам себе ответить на вопрос – что бы я с ним стал делать против танка? Единственным, кто подумал о «Панцерфаустах», стоявших прислоненными к стене в углу комнаты, оказался ефрейтор Шустер. Схватив один из них, он снял его с предохранителя и направил на танк из окна.

К великому счастью, в этот момент люк у танка открылся, из него на свет божий вылез ефрейтор Пич и принялся приветливо махать рукой своим товарищам, оторопело смотревшим на него из окон дома. Мы окружили ефрейтора, который поведал нам, что еще накануне заметил стоявший на нейтральной земле и брошенный экипажем русский танк, поврежденный во время налета «Штук». Ночью вместе с двумя пехотинцами он пробрался к танку и обнаружил, что машина на ходу.

Тут все начали на все лады восхищаться ефрейтором и дружески похлопывать его, а сам Пич принялся хвалить необычайно мощный мотор танка, не забыв отметить и слабые стороны русской боевой машины – трудное переключение передачи и примитивное оснащение.

В целях безопасности я приказал гауптфельдфебелю Штраусу прикрыть башню, а также корму танка флагами со свастикой и после обеда от греха подальше отбуксировать Т-34 в тыл под надежной охраной. После нескольких стаканчиков шнапса, выпитых за удачную добычу, Пфайль на своем мотоцикле доставил механика-водителя Пича в его первый взвод.

Не прошло и часа, как нас чуть ли не до смерти перепугали во второй раз. Я как раз завтракал вместе с отделением управления ротой, как вдруг в помещение вбежал возбужденный посыльный из штаба пехотного батальона и доложил, что мимо нашего первого взвода в направлении Креквица проследовали русские танки.

«Как такое могло произойти? И что произошло с первым взводом? Неужели его уничтожили?» – подумал я и приказал Пфайлю заводить мотоцикл.

Тот быстро подрулил во двор, шпиц запрыгнул в коляску, я уселся на сиденье сзади, и мы, извергая гром и молнии, с быстротой ветра помчались в западном направлении.

Уже через несколько минут мы с облегчением установили, что с первым взводом все в порядке – самоходки на приличном расстоянии друг от друга стояли на своих огневых позициях. Зато на лице вышедшего нас встречать лейтенанта Цитена от уха до уха играла улыбка, которую он не смог сдержать, даже отдавая рапорт. Оказалось, что за пятнадцать минут до нашего прибытия его взвод подбил семь танков противника.

– Вон они стоят, – довольный собой, сказал он.

Не успел Цитен закончить свой доклад, как появился «Фольксваген» командира отделения управления взвода. Из машины спрыгнул унтер-офицер Поле и, вытянувшись в струнку, заявил:

– Ушедший было от нас танк я подбил при помощи «Панцерфауста» в Креквице. Опасности больше нет.

Что же здесь произошло на самом деле?

Когда ефрейтор Пич вернулся с командного пункта роты, его с любопытством окружили солдаты взвода, пожелавшие выслушать подробный рассказ о том, какую панику у нас вызвал похищенный им у русских танк Т-34. Пич не смог отказать себе в удовольствии и стал выкладывать произошедшее во всех пикантных подробностях, не забыв рассказать и о том, как командир роты в одних подштанниках и лишь с пистолетом в руке выбежал воевать против стальной громадины. Внезапно раздался крик:

– Русские танки!

Все бросились к своим самоходкам, некоторые из которых находились довольно далеко. Ближе всех бежать было экипажу унтер-офицера Лемпе до боевой машины номер 212 и унтер-офицера Поля до самоходки под номером 214.

Но и им потребовалось определенное время, пока механики-водители займут свои места и запустят двигатели. Заряжающий самоходки номер 212 в запале даже забыл опустить поддерживавшую ствол штангу, и унтер-офицеру Лемпе пришлось вылезать на носовую бронеплиту, чтобы устранить допущенную ошибку.

Между тем восемь танков Т-34, выскочивших как черти из табакерки из-за ближайшей высотки, грозно лязгая гусеницами, устремились в сторону позиций взвода. Однако цель их атаки была непонятна – то ли они хотели просто пересечь автостраду и двинуться на Креквиц, то ли повернуть на восток и атаковать самоходки.

К тому времени, как командиры экипажей самоходок номер 212 и 214 доложили о готовности к стрельбе, намерение русских стало ясным – их головной танк пересек автостраду и, непрерывно стреляя, устремился на Креквиц. Самоходка же унтер-офицера Поля смогла произвести по нему всего один выстрел, да и то мимо. Когда на автостраду выехал второй танк, то наводчик прицелился уже лучше, и снаряд попал в гусеницу. Поврежденная неприятельская боевая машина завертелась на месте и остановилась, а ее экипаж выбрался наружу и бросился прочь.

А вот наводчик самоходки унтер-офицера Лемпе с самого начала оказался более удачливым. Он взял на прицел последний из приближавшихся танков, который к тому моменту как раз проезжал мимо, подставив свой бок. Первый же выстрел имел такую разрушительную силу, что неприятельская машина взорвалась. Тогда наводчик быстро прицелился по предпоследнему танку, и снаряд угодил ему прямо в башню.

Видя это, остальные четыре Т-34 остановились, допустив грубую ошибку – даже несмышленышу ясно, что по неподвижной цели попасть гораздо легче, чем по движущейся, особенно когда расстояние до нее не превышает тысячи метров. Прежде чем русские сделали хотя бы один выстрел, поняв, откуда по ним ведется смертоносный огонь, в течение трех минут все семь танков были выведены из строя – одни из них загорелись, другие взорвались, а третьи просто неподвижно застыли.

Несмотря на это, старший стрелок Веллер чувствовал себя смертельно обиженным, ведь его самоходка под номером 213 стояла дальше всех. Пока ее механик-водитель ефрейтор Пич добежал до машины и завел двигатель, задача по уничтожению танков противника была уже решена.

– Разве ты – Геракл, чтобы так долго рассказывать о своих героических похождениях? – чуть ли не плача, обращаясь к нему, завыл Веллер. – Забыл, что ты – наш водитель, а не мифический герой? Если бы не ты, то сейчас в знак уничтоженных вражеских танков мы бы уже рисовали пару кругов на дуле нашей самоходки!

Слушая обвинения в свой адрес, Пич, опустив плечи, молча сидел в своем водительском кресле с самым несчастным видом, не находя что сказать в ответ.

Несмотря на три попадания, взбешен был и унтер-офицер Поле – ему не давал покоя тот факт, что первому танку удалось улизнуть. Ни у кого не спрашивая разрешения, он запрыгнул в пустовавший «Фольксваген» командира отделения управления взвода, пересек автостраду и по грунтовой дороге напрямик понесся к Креквицу. Оставив машину возле какого-то сарая, Поле осмотрелся и, не увидев ни одного немецкого солдата, очень удивился. «Неужели все сбежали?» – подумал он. Не обнаружил унтер-офицер и самоходок третьей роты.

Внезапно со стороны центра населенного пункта донесся оглушительный выстрел танковой пушки. Затем послышался приближающийся рев работающего двигателя и лязг гусениц – это возвращался Т-34. Возможно, его экипаж был обеспокоен тем обстоятельством, что другие танки так и не появились.

Тогда Поле пробежал по двору до угла дома, выглянул на улицу и увидел надвигавшийся на него танк с развернутой в обратную сторону башней. С собой у унтер-офицера было два «Панцерфауста». Один он прислонил к стене здания, а другой направил на Т-34 и нажал на спуск, но поторопился и не попал. Быстро схватив оставшийся «Панцерфауст», Поле стал целиться во второй раз.

Промаха допускать было нельзя, и он, задержав дыхание, чтобы успокоиться, решил подпустить танк поближе. Когда до машины оставалось всего двадцать метров, унтер-офицер выстрелил и попал Т-34 прямо в борт. Однако танк не взорвался и не загорелся, а остался на ходу. Но моральное воздействие попадания оказалось настолько велико, что русские предпочли покинуть свою машину – люки открылись, и экипаж начал спешно выбираться наружу.

В этот момент Поле со страхом обнаружил, что не взял с собой никакого другого оружия, и ему ничего другого не оставалось, как ринуться обратно к «Фольксвагену». Тут сзади послышались автоматные очереди – это начали стрелять немецкие пехотинцы, видимо очнувшиеся от звуков выстрелов «Панцерфаустов» и выбравшиеся из своих укрытий. Но это унтер-офицера уже не интересовало – главную задачу он выполнил. Поле сел в «Фольксваген» и помчался назад во взвод, вернувшись как раз вовремя, чтобы доложить мне о своем успехе.

Русским очень не понравилась потеря восьми танков. Мы не успели оглянуться, как они открыли по позициям первого взвода шквальный огонь из артиллерийских орудий и противотанковых пушек.

После обеда роту ожидал весьма неприятный сюрприз – на командном пункте батальона появился лично командир 20-й танковой дивизии генерал фон Оппельн-Брониковски^[119]и приказал овладеть мостом через речку Кляйне-Шпрее за высотой. Отделению из десяти пехотинцев при поддержке двух наших самоходок предписывалось захватить переправу и удерживать ее. Других бронированных машин у генерала под рукой не имелось, поскольку они должны были железным кулаком атаковать город Баутцен с юга.

Меня такой приказ сильно расстроил, поскольку боевые машины моей роты при их значительной высоте и довольно слабой броневой защите не могли служить в качестве своеобразного тарана. Но приказы не обсуждаются.

Для осуществления данной операции я выделил самоходки номер 212 под командованием унтер-офицера Лемпе и номер 213 под началом унтер-офицера Иллиха, строго предупредив командиров экипажей, чтобы они держались сзади как можно дальше и ни в коем случае не выдвигались за пределы обратного склона высоты. Остальные боевые машины, для чего привлекался и второй взвод, должны были оказывать созданной по приказу генерала небольшой боевой группе огневую поддержку.

Пока шла подготовка к атаке, старший стрелок Веллер вылез на броню своей самоходки и, гордо выпятив грудь, снисходительно взирал на пехотинцев, маршировавших мимо него прусским парадным шагом.

– Не вешайте нос, ребята! С такой поддержкой с тыла, как мы, с вами ничего не случится! Вот увидите, это будет всего лишь легкая пешая прогулка! – кричал он им, желая подбодрить, поскольку было заметно, что от перспективы предстоящей операции по захвату моста пехотинцы чувствовали себя не в своей тарелке.

На это молоденький лейтенант, которому было поручено командовать этой небольшой боевой группой, с недоверием посмотрел на стоявшего наверху Веллера и раздраженно возразил:

– Если вы такие герои, то почему не идете на своих штурмовых орудиях впереди? Мы бы с удовольствием поддержали вас огнем сзади.

Услышав слова лейтенанта, пехотинцы одобрительно закивали и принялись клясть истребителей танков на чем свет стоит.

– Сразу видно, что вы – не элитное подразделение, – отреагировал Веллер и, обращаясь уже к самому себе, добавил: – Ладно, главное, чтобы они не подпускали к нам русскую пехоту, а с танками мы уж как-нибудь справимся.

– Да заткнись же ты, наконец! – нервно бросил Квест. – Ты и так вытрепал пехотинцам все нервы, а теперь достаешь и нас!

В точно назначенное время пехотинцы устремились вверх на высоту номер 189, а когда они поднялись на вершину, то за ними последовали наши самоходки. Как и было приказано, они заняли огневые позиции на обратном склоне, немного не доходя до высшей точки, откуда хорошо просматривались мост, а также дорога, соединявшая населенные пункты Бурк^[120] и Добершюц.

– Можете двигаться дальше! – крикнул унтер-офицер Иллих лейтенанту. – Мы держим мост под прицелом! Пока никого не видно!

Лейтенант приказал своим людям рассредоточиться, и пехотинцы начали спускаться с высоты, в то время как истребители танков в оптические прицелы и бинокли принялись методично осматривать лежавшую внизу местность впереди себя, начиная от Бурка и кончая Добершюцем. Все было тихо, и никакого движения не отмечалось. Только со стороны Баутцена доносился сильный шум боя.

– Наступление на Баутцен, похоже, идет полным ходом, – заявил Иллих. – Возможно, генерал был прав, когда утверждал, что русские отходят из этой местности.

– Нет! Вы только посмотрите на этих трусов! – подал голос Веллер. – Уже в штаны наделали…

Не успел он закончить свою тираду, как на дороге впереди самоходок в нескольких местах блеснули вспышки выстрелов, и всех буквально оглушил громкий грохот противотанковых орудий.

– Расстояние 500! На дороге справа и слева от моста по одной противотанковой пушке! – закричал Иллих.

– Противотанковое орудие слева от моста под прицелом, – доложил Квест.

– Огонь! – прорычал Иллих.

Они начали посылать снаряд за снарядом, и Веллеру было уже не до комментариев и осмотра местности. Он уже не видел, как русские пехотинцы в трехстах метрах от них безжалостно расправились с немецкими гренадерами.

В результате беглого огня наших самоходок три противотанковых орудия противника были уничтожены, а русская пехота залегла. В итоге пятерым немецким пехотинцам удалось вернуться назад. Однако и среди них только один солдат не был ранен, а вот лейтенант пал смертью храбрых.

Не успели пехотинцы укрыться в безопасном месте, как русские открыли фланкирующий огонь по двум самоходкам с высоты под Бурком. Скорее всего, это стреляла зенитная батарея. В таких условиях наши боевые машины оказались беззащитными, и спасти их могло только бегство.

– Назад! – практически одновременно прокричали своим водителям командиры обоих экипажей.

Пич дал задний ход и одним рывком развернул самоходку на девяносто градусов, повернув машину по отношению к зениткам наиболее толстой лобовой броней. Затем он погнал ее по имевшимся тропкам, чтобы быстрее набрать скорость, одновременно стараясь держать курс на наши позиции. При этом трудно передать словами, насколько отвратительно чувствовал себя экипаж, слыша каждые двадцать секунд залпы зенитной батареи русских и видя вокруг себя вздымавшиеся в воздух столбы земли.

Экипажи сгрудились в боевом отсеке за защитной бронеплитой, каждое мгновение ожидая конца. Между тем самоходки развили максимальную скорость.

«Выбрались», – подумали было все, но радоваться оказалось рано.

В этот момент в правый бок самоходки Иллиха под номером 213 прямо в то место, где сидел заряжающий, угодил снаряд, мгновенно убив старшего стрелка Веллера. Машина загорелась.

– Всем наружу! – закричал Иллих.

Он вместе с Квестом выпрыгнул из самоходки и побежал назад. Вскоре их догнал радист обер-ефрейтор Шнайдер.

– А где Пич? – задыхаясь, спросил Иллих.

Отвечать Шнайдеру не пришлось, так как они увидели, что самоходка внезапно рванула с места и, объятая пламенем, набирая скорость, помчалась в сторону наших позиций.

В это время мы находились на опушке леса и, затаив дыхание, следили за развитием событий. Когда началась пальба из зенитных орудий, высотка закрыла видимость, лишив нас возможности оказать помощь. Однако мы сделали все, чтобы своим огнем подавить русскую зенитную батарею, и, возможно, нам удалось предотвратить нечто более страшное, чем попадание снаряда в самоходку номер 213.

С великим изумлением и одновременно восхищением мы следили за беспрецедентной ездой Пича на горящей

машине и немедленно стали со всех сторон поливать ее из огнетушителей, когда он благополучно добрался до наших позиций. Огонь удалось потушить, и тогда стала видна огромная пробоина. Можно сказать, что правый борт у боевого отсека просто отсутствовал, а сквозь эту дыру виднелось тело погибшего малыша Веллера, столь любимого всеми.

Вскоре прибыла и вторая самоходка. Однако из-за попадания вражеского снаряда в орудийную люльку боеспособность она тоже потеряла. Как только появился Иллих со своими людьми, а также выжившие пехотинцы, я немедленно отправил их в Клайнбаутцен. Туда же были отбуксированы и поврежденные самоходки, которые мы затем отправили в ремонтно-восстановительную роту. К сожалению, для прославленной боевой машины номер 213 эта поездка оказалась последней.

О провале операции я доложил с командного пункта полка, располагавшегося в Пуршвице. При этом меня не оставляло чувство вины за смерть старшего стрелка Веллера и за то, что я не смог возразить генералу. Там мне и стало известно, что захват моста более не представлял никакой важности.

Я не смог сдержаться и, когда мы сидели за чашкой чая с ромом, приходя в себя от пережитого в последние часы, кипя от гнева, сказал:

– И за это мы заплатили жизнями пятерых пехотинцев и нашего бедного малыша Веллера.

– Человек редко так расцветает на военной службе, как наш малыш Веллер, – печально заметил Иллих. – Как подумаю о том, каким счастливым он был, когда ему вручали Железный крест, то прямо выть хочется. А тут еще его первая любовь… Да, он стал настоящим мужчиной.

– А ведь ему не было еще даже девятнадцати, – добавил я. – Несчастная немецкая молодежь, которая знает только голод, нужду и страдания. А как только кому-нибудь из молодых улыбнется счастье, то смерть тут как тут. Интересно, задумается ли позже кто-либо над этим?

– А как же Инга? – робко спросил Квест. – Ведь она, похоже, искренне любила нашего малыша.

– Придется ей написать, – угрюмо ответил я. – Ведь это моя неблагодарная обязанность. Вы даже представить себе не можете, как ненавистны мне эти письма с сообщением о смерти. При этом, что очень важно, надо еще подыскать правильные слова, ведь близких погибшего необходимо утешить в их горе. Не думаю, что известие о награждении сына Железным крестом незадолго до гибели осушит слезы отца нашего малыша. Что касается Инги, то, как мне кажется, ее горе будет недолгим. Она еще так молода. С неделю девушка пострадает в готовности умереть от разлуки, а потом познакомится с кем-нибудь другим.

– Вы не находите, что это слишком цинично, господин обер-лейтенант? – бросил Иллих.

– Вы думаете? Уверен, что я прав. Человек не может жить в постоянной печали, иначе мир после войны захлебнется от слез. Нет, нет! За Ингу тревожиться не стоит – она легко переживет гибель Веллера. В этом и заключается преимущество молодости, – заявил я.

Да, именно так я заявил, хотя мне и самому было тогда всего двадцать три года. Однако мои юные годы уже успели сгореть в пекле этой проклятой войны – мы, фронтовики, не один год смотревшие в лицо смерти, превратились уже в настоящих умудренных опытом стариков.

Район Шварцвассерр^[121], 27 апреля 1945 года

Громыхая гусеницами по улицам Баутцена, бронированные машины покидали город. Мост через речку оказался взорванным, и нам пришлось продираться в объезд по узким переулкам, чтобы переправиться через нее по миниатюрному временному мосту. Механики-водители показывали настоящие чудеса экстремального вождения, ведь самоходкам, длина которых вместе с пушкой составляла восемь с половиной метров, обогнуть дома в таких условиях было далеко не просто.

Одному штурмовому орудию так и не удалось проехать по временному мосту – оно соскользнуло с него, перевернулось и лежало кверху днищем подобно черепахе, являясь немым предупреждением для всех механиков-водителей.

С невероятными усилиями мы наконец-то достигли западной окраины города и вышли на простор. Однако, к великому сожалению, вторая рота все же потеряла в Баутцене еще две самоходки, и в нашем распоряжении осталось всего семь боевых машин. С пехотой на борту они устремились на запад.

Я уселся в автомобиль канцелярии роты вместе с гауптфельдфебелем Штраусом и принялся подписывать целый ворох бумаг – бумажная волокита не прекращалась даже во время боевых действий. В это время далеко впереди со стороны головы колонны бронетанковой группы послышался шум боя. Пришлось пересесть в свой «Фольксваген», и Бемер, ставшими уже привычными движениями, погнал его вперед вдоль длинной вереницы машин.

Возле лесочка мы догнали головную самоходку роты.

– Что случилось, Боргман? Почему вы остановились?

– Не знаю, господин обер-лейтенант. В лесу впереди нас встали бронетранспортеры.

Вскоре выяснилось, что остановка вызвана всего лишь поломкой одного из БТР, из-за чего оборвалась связь с передовым отрядом бронетанковой группы. Тогда я вскарабкался в боевой отсек самоходки номер 221 и сказал:

– Такое больше не должно повториться, Боргман. Вам следует быть более внимательным, а теперь быстро объезжайте этот проклятый драндулет!

Самоходки второй роты с трудом обогнули поврежденный бронетранспортер и достигли опушки леса, где на высоте стояли штурмовые орудия и вели беглый огонь в северном направлении. Тогда наши боевые машины разошлись веером и лихо стали подниматься наверх, откуда открылся вид на небольшое селение Хорка. К нашему удивлению, мы увидели улепетывавших в сторону близлежащего леса солдат, одетых в форму защитного цвета. Я дал команду двигаться вперед, и вскоре рота была уже в Хорке. Повстречавшийся нам местный житель сказал, что русские убежали не только в лес, но и в западном направлении, ведь там боевого охранения еще не было.

Мы повернули налево и через некоторое время были уже у каменоломни. Оттуда также просматривалось небольшое село, из которого иваны тоже в спешном порядке удирали под защиту большого лесного массива.

В Хорке никто из нас не сидел без дела – машины следовало поскорей заправить, поскольку начинало уже темнеть, а ночью предстояло продолжение наступления. В этом деле нам здорово мешала русская артиллерия, периодически обстреливавшая село.

На часах пробило уже одиннадцать часов вечера, когда боевая бронетанковая группа снова пришла в движение. Около полуночи ее передовой отряд достиг восточной окраины населенного пункта Науслиц, и в то же мгновение на земле разверзся ад – сгустившуюся ночную темноту стали прорезать всполохи от выстрелов. Оказалось, что русские расположили там противотанковые пушки, которые открыли по нас беглый огонь. К ним добавилась и непрерывная стрельба бронетранспортеров и САУ.

Тогда я приказал роте взять вправо, выдвинуться в поле и накрыть восточную окраину Науслица, а также опушку леса осколочно-фугасными снарядами. К выстрелам наших самоходок добавилась и стрельба артиллерийских орудий, быстро занявших огневые позиции и открывших огонь по лесу. В сполохах от их выстрелов можно было видеть, как иваны пытались искать спасения в бегстве. Постепенно их огонь на восточной окраине населенного пункта начал стихать, а потом и вовсе прекратился. Теперь по нас продолжала стрелять только русская дальнобойная артиллерия. Калибр у нее был очень большой, а била она весьма метко.

Я бросился к своему «Фольксвагену» и сказал Бемеру:

– Вперед! Едем в это захолустье! Пехота уже давно должна была прочесать его!

Бемер врубил передачу и, несмотря на темноту, помчался в сторону силуэтов домов. Между тем обстрел тяжелой артиллерией продолжался – вокруг нас в воздух то и дело взмывали гигантские огненные фонтаны, осыпая открытый кузов машины комьями земли, а мимо с неприятным звуком пролетали осколки. Наконец мы достигли окраины Науслица, поехали по его ухабистой улице и встретили в центре командира боевой группы майора Люке.

– Хорошо, что вы появились, – сказал он. – Науслиц полностью в наших руках. Необходимо и дальше использовать фактор внезапности и продолжить наступление. Наша следующая цель – Ральбиц. Ваша задача – сопровождать частью сил роты наступающие войска, а остальными самоходками обеспечить прикрытие Науслица.

Я быстро подготовил соответствующие распоряжения, и ефрейтор Шустер умчался, чтобы передать мои приказы. Обратно он не вернулся – при возвращении его насмерть поразил один из последних снарядов, выпущенных русскими. В довершение всех несчастий в своем «Фольксвагене» погиб и обер-ефрейтор Бемер. При этом машина выгорела дотла.

Пришлось вскарабкиваться в самоходку номер 221.

– Придется вам снова потесниться, Боргман, – сказал я. – У меня в настоящее время нет под рукой ни машины, ни посыльного.

Ойтрих, 28 апреля 1945 года

Фактор неожиданности сделал свое дело, и наступление прошло удачно. Ральбиц был взят, и мои самоходки заняли позиции на его восточной окраине для обеспечения охранения. Однако командир боевой группы на этом не успокоился.

– Надо ковать железо, пока оно горячо, господа, – заявил он. – Наша боевая группа продвинулась значительно дальше, чем соседи из дивизии «Бранденбург». Если сейчас повернуть на восток и взять Ойтрих, то русские окажутся в мешке. И чем быстрее мы это сделаем, тем больше шансов на успех. Возможно, нам удастся продвинуться до Кенигсварты.

Однако понадобилось несколько часов, прежде чем боевая группа подготовилась к наступлению. Пехота еще не оправилась от недавно перенесенных тягот, была истощена и просто без задних ног. Воспользовавшись возникшей паузой, мы решили поговорить с местными жителями.

– Да, ну и показали вы этим детинам, где раки зимуют! От них и мокрого места не осталось! – с явным берлинским акцентом восхищался пожилой мужчина, который никак не хотел прерывать свое повествование о пережитом.

– Неужели вы все из Берлина? – удивился обер-ефрейтор Карл Оссиг.

– Нет, конечно нет, – отозвалась какая-то женщина. – Но в селе действительно много эвакуированных, мы же, местные жители, – венды^[122]. Вся эта область заселена вендами. Однако мы так же, как и берлинцы, счастливы оттого, что избавились от русских.

– А как здесь русские себя вели? – поинтересовался Оссиг.

– Поначалу ужасно, – дрожащим голосом заявил стоявший рядом старик. – Некоторые жители, которых они сочли за фашистов, были сразу же расстреляны. Позже их поведение стало получше, но мы из страха предпочитали из своих домов не выходить.

– Тебе-то они в любом случае ничего бы не сделали, – подала голос все та же женщина. – Если говорить объективно, то среди них было немало порядочных и дружественно настроенных людей. Один офицер даже избил своего солдата за то, что он хотел отнять у меня часы. Однако хотелось бы надеяться, что они никогда не вернутся.

Женщина на мгновение замолчала, а потом боязливо добавила:

– Вы же этого не допустите, правда?

Я тогда уже не был уверен в этом и потому предпочел промолчать, а затем, сгорая от стыда за то, что у меня не хватило мужества сказать женщине правду, и вовсе отвернулся.

Когда боевая группа наконец-то смогла двинуться вперед в направлении Ойтриха, начало уже смеркаться. На острие наступавших войск вновь шли штурмовые орудия, бронетранспортеры и два взвода моей второй роты. Остальные же самоходки были оставлены в Ральбице для обеспечения боевой группы с фланга.

Второй взвод, который к тому времени состоял уже всего из самоходок под номерами 221 и 223, шел непосредственно за бронетранспортерами, постоянно вызывавшими у обер-фельдфебеля Боргмана раздражение.

– Скоро рассвет, – ворчал он. – Подходящее время для атаки уже упущено, да к тому же нас слишком мало. Не надо было в Ральбице столько слоняться без дела. Это промедление будет стоить нам крови, ведь русские получили возможность подготовиться к нашему наступлению.

– Вы видите все в черном цвете, господин обер-фельдфебель! – заметил заряжающий Энгл ер. – Иваны слишком измотаны.

– Они были измотаны, – поправил его Оссиг. – Им хватило времени, чтобы набраться сил.

Наводчик замолчал, прислушался, а затем добавил:

– Слышите? Кажется, впереди началось!

Мы почти два километра ехали по лесу, который, на удивление, оказался не занятым противником. Однако, когда уже показалась его опушка, впереди нас раздались оглушительные выстрелы. Бронетранспортеры развернулись и помчались нам навстречу. Оказалось, что русские воздвигли мощный противотанковый рубеж, усилив его танками, и теперь внезапно открыли огонь, подбив оба штурмовых орудия и два БТР.

– Вот и зарыли наши таланты в землю, – печально произнес Боргман. – Русские танки вот-вот схватят нас за одно место, а здесь в лесу мы совершенно беспомощны!

– Не мелите чепухи, Боргман! – разозлился я. – Вот этого вы с Эльзнером и не допустите! Немедленно займите огневые позиции по обеим сторонам дороги при выезде из леса!

Когда Боргман получал внятные приказы, то начинал действовать очень четко. Вот и на этот раз позиция была занята практически в мгновение ока. Эльзнер тоже оказался на высоте. Все это было проделано весьма вовремя – буквально через пять минут после того, как мы заняли свои места, послышался лязг гусениц и появилось несколько Т-34. На таком близком расстоянии для наводчика самоходки Эльзнера унтер-офицера Менте с прицеливанием не было никаких проблем. Раздался выстрел – русский танк сразу же загорелся, а торжествующий Менте помахал рукой своему конкуренту наводчику боевой машины Боргмана обер-ефрейтору Оссигу. Другие же танки противника не стали рисковать и скрылись в населенном пункте.

Тогда я пошел к взводу лейтенанта Цитена, чьи самоходки стояли позади на лесной дороге, и приказал:

– Немедленно исчезните отсюда и найдите себе укрытие в лесу! Самоходки расположите так, чтобы их пушки были направлены на дорогу! Затем мы найдем более подходящие позиции на опушке и возьмем под прицел Ойтрих.

Самоходки стали пятиться в лес, но с такими длинными пушками никак не могли найти подходящего места для стрельбы. В этот момент появился майор Люке.

– Атака на Ойтрих в лоб невозможна, поэтому я с пехотой попытаюсь зайти с северной стороны и атаковать село оттуда. Там построенный русскими противотанковый рубеж им не поможет. Вы же попытайтесь отвлечь внимание Иванов отсюда, и как можно дольше.

В последовавшие за этим разговором часы выяснилось, что потеря штурмовых орудий и бронетранспортеров сильно сказалась на боевом духе мотопехоты – у солдат стали проявляться признаки трусости и пессимизма. Потребовалось чересчур много времени, чтобы они вновь собрались с силами и начали готовиться к атаке. Наконец пехотинцы по просеке побрели через лес в северном направлении.

Атака была предварена пятиминутной артподготовкой. Мы тоже, заранее тщательно разведав цели на окраине села, открыли по русским огонь осколочно-фугасными снарядами. Однако наша пехота возле населенного пункта залегла, а затем и вовсе отошла назад.

Вскоре с нами произошел один случай, о котором стоит упомянуть. Дорога, шедшая от леса к Ойтриху, перед самим селом разветвлялась – один проселок вел непосредственно к этому населенному пункту, а другой – к Науслицу. Внезапно там из-за выступа леса выскочил грузовик и на всех парах помчался к Ойтриху.

– Ребята! – воскликнул унтер-офицер Эльзнер. – Да ведь это – русский грузовик! И откуда он только взялся?

Наводчик Менте, отличавшийся быстротой реакции, немедленно поймал машину в оптический прицел и стал подкручивать рукоять точного наведения. Он уже нажал на спуск, как вдруг обнаружил, что это немецкий грузовик, и резко повернул ручку вверх. Снаряд буквально в миллиметре пролетел над автомобилем, и тот исчез между домами. Через несколько секунд грузовик появился снова и на полном ходу помчался в нашу сторону. Русские открыли по нему бешеный огонь, а наши две самоходки постарались своими выстрелами прикрыть его. Лавируя между двух огней, машина пронеслась по опушке леса аккурат между нашими самоходками и, проехав вглубь лесного массива, взвизгнув шинами, резко остановилась.

Позже причина происшествия выяснилась. Оказалось, что гауптфельдфебель Штраус, находясь в Кроствице, по радио получил распоряжение выслать машину с боеприпасами в боевую группу возле Ойтриха. Однако при расшифровке в текст радиограммы вкралась ошибка, и вместо «возле Ойтриха» получилось «в Ойтрихе». В путь отправился унтер-офицер Херредер, который быстро домчался до Науслица по дороге, шедшей через Хорку, а там по карте отыскал кратчайший путь в Ойтрих, памятуя слова Штрауса о том, что это срочно.

Ничего не подозревавший Херредер беспрепятственно проехал через лес и, неожиданно выбравшись на опушку, увидел перед собой в каких-то нескольких сотнях метров Ойтрих. Обрадовавшись, он направил машину прямо к населенному пункту, который вначале показался ему совершенно пустым. Не успели они с водителем удивиться этому обстоятельству, как прямо над ними пролетел снаряд, а потом между домов показались русские солдаты.

Водитель среагировал на это чисто машинально. Увидев справа большой двор, он крутанул руль и начал делать такой крутой разворот, что грузовик чуть было не опрокинулся. Но шофер справился с машиной, снеся, правда, угол сарая и нескольких русских солдат, и, не снижая скорости, вырулил в обратную сторону на выезд из села. Двое русских хотели преградить дорогу, но, увидев, что автомобиль несется прямо на них, отпрыгнули в сторону. Наконец последние дома остались позади. Мимо них со свистом пролетали осколки и пули, а сзади слышался гром выстрелов и грохот от разрывов снарядов.

Нервы у водителя и Херредера были натянуты до предела.

«Не дай бог, боеприпасы взорвутся», – думали они.

Внезапно перед ними показалась опушка леса, где по обеим сторонам дороги стояли немецкие самоходки, стрелявшие в ту сторону, откуда они ехали. Наконец машина оказалась в безопасном месте, и Херредер вместе с водителем, остановив грузовик, бледные, как сама смерть, в изнеможении откинулись на спинки сидений. Они все еще обливались потом от пережитого страха, когда лейтенант Цитен рывком открыл дверцу кабины.

– Поздравляю, господа! – дружелюбно улыбнулся он. – Еще никому до сих пор не удавалось прорваться в Ойтрих. Добраться до села не получилось ни у бронетанковой боевой группы, ни у пехоты. Нужно было, чтобы именно вы на своем грузовике показали всем пример, как это надо делать. Я представлю вас к награждению Железным крестом!

Проезжавший мимо майор Люке остановился и попросил повторить рассказ о произошедшем. Внимательно выслушав Херредера, он глубокомысленно произнес:

– Возможно, внезапный рывок наших бронетранспортеров мог бы завершиться победой. Сейчас, конечно, об этом не может быть и речи. До получения дальнейших приказов мы останемся на тех же позициях, на которых стоим, ощетинившись в сторону севера и востока.

Вскоре после этого мимо нас проследовал пехотный взвод и занял позицию на опушке леса.

Все послеобеденное и ночное время прошло в крайнем нервном напряжении. Русские несколько раз пытались атаковать нас силами пехоты и танков, но каждый раз атаку удавалось отбить. Наконец под утро пришел долгожданный приказ – сильно поредевшей боевой группе предписывалось по лесной просеке отойти на юг и занять круговую оборону на дороге, связывавшей Науслиц и Ойтрих. Мне с моими самоходками была поставлена задача занять позиции на выезде из леса и обеспечивать прикрытие боевой группы в направлении населенного пункта Каслау.

Каслау, 29 апреля 1945 года

На часах было без десяти три пополудни. К этому времени все мои самоходки на расстоянии пятидесяти метров друг от друга уже заняли позиции на опушке леса и хорошо замаскировались. Позади нас укрылось двадцать малых бронетранспортеров разведывательного батальона 20-й танковой дивизии, представлявшего собой преемника стрелков-мотоциклистов. С запада до нас доносились залпы артиллерийских орудий, стрелявших по восточной окраине Каслау.

За несколько минут до пятнадцати часов я по бортовой радиосвязи передал команду о готовности к открытию огня. Все самоходки сбросили маскировку и, заняв огневые позиции, открыли бешеный огонь из пушек и пулеметов.

Ровно в три часа мимо нас проехали бронетранспортеры и, делая зигзаги, устремились к окраине села, стремясь как можно быстрее преодолеть тысячу метров открытого пространства, отделявшего их от цели.

«Атака как в старые времена, – подумал я. – Скорость снижает потери».

Несмотря на поддержку атаки со стороны артиллерийских и противотанковых орудий, выбить русских с занимаемых ими позиций не удавалось, хотя окраина села и превратилась в настоящий огненный ад.

Сопротивление оказывало всего лишь семь или восемь противотанковых пушек, а также несколько танков, и наши самоходки делали все от них зависящее, чтобы поддержать атаку храбрецов. Была уничтожена уже одна противотанковая пушка, затем взорвался танк, но русские не сдавались. Однако выдержать атаку бывалых стрелков они тоже не смогли, ведь ее темп задавали легкие бронетранспортеры. Глядя на них, я невольно вспомнил то время, когда служил стрелком-мотоциклистом и когда мы на своих небронированных мотоциклах проводили аналогичные атаки.

Русские потеряли еще два Т-34, а давление «бранденбуржцев», наступавших с юга, заметно усилилось. Наконец иваны побежали, а под прикрытием дымовой завесы одному их танку удалось прорваться в сторону Цеши.

Мои самоходки тоже начали наступать, стараясь не отставать от быстро двигавшихся бронетранспортеров, которые уже достигли окраины села и вторглись в Каслау. Тогда русские в массовом порядке обратились в бегство, стремясь уйти на восток в сторону болот. Мы остановились и начали стрелять по их плотным группам осколочно-фугасными снарядами.

Я стоял рядом с Эльзнером в боевом отсеке его самоходки под номером 223, которая подбила уже двадцать четыре танка, как вдруг послышался возглас наводчика унтер-офицера Менте.

– Черт возьми! – по-французски крикнул он и рукой указал на черный гриб от разрыва снаряда, вздыбившего землю впереди боевой машины.

– Это все тот проклятый Т-34, которому удалось удрать! – заметил Эльзнер и махнул рукой на восток, указав на заросли кустарника в пятистах метрах слева от нас.

В кустах во второй раз мелькнула вспышка от выстрела танковой пушки.

– Возьми влево, Петер. Еще левее! – прижимая ларингофон, крикнул командир экипажа своему механику-водителю.

Самоходка начала дергаться, но повернуться ей не удавалось – сказывалась мягкая болотистая почва. У меня даже сложилось впечатление, что она вообще застряла.

– Сначала медленно вперед, болван, а потом влево! – не выдержал Эльзнер.

В кустах вновь мелькнула вспышка, и снаряд разорвался совсем рядом с кормой самоходки. Если бы она не продвинулась к тому времени вперед, то о последствиях догадаться было не трудно.

– Доворота ствола все еще не хватает! – крикнул наводчик Менте, вперившись в оптику, он отворачивал пушку до тех пор, пока она не уперлась в бронеплиту.

Мы вжали головы в плечи, ежесекундно ожидая попадания вражеского снаряда, как вдруг позади нас раздался выстрел самоходки номер 221 и русский танк загорелся. У меня камень свалился с души – попадание Ос сига спасло нам жизнь.

Не успели самоходки въехать в Каслау, как населенный пункт накрыл мощный залп русской артиллерии. В результате в боевой группе раненых стало еще больше, но, несмотря на это, мы могли встретить «бранденбуржцев» с чувством исполненного долга – задачу нам удалось решить. При этом с нашей стороны убитых было двое, а вот потери противника оказались немыслимо велики. В целом успех был полным.

Однако головокружение от успехов продолжалось не долго – вечером село накрыл залп «сталинских органов». Тогда я не выдержал и во все горло заорал:

– С меня достаточно! Мы передислоцируемся в близлежащий лесок!

Третья ночь нашего непрерывного боя принесла с собой дождь и холод. Поэтому все свободные от постовой службы солдаты набились в боевые отсеки своих машин и развалились на огромных пуховых перинах, которые экипажи последние недели возили с собой. К утру наступление было остановлено, и мы перешли к обороне.

Линц, 2 мая 1945 года

Начался серый рассвет, освещая колонну – рота снова была на марше. Я находился в боевом отсеке самоходки номер 221 вместе с обер-фельдфебелем Боргманом и наводчиком Оссигом.

– Да, по немецким автострадам двигаться одно удовольствие, – заметил обер-фельдфебель. – Однако я предпочел бы трястись по разбитым дорогам России. Между прочим, до войны мне пришлось здесь немало поколесить на своем «Цюндаппе»^[123].

В отсеке воцарилось молчание, которое нарушил Оссиг:

– И почему мы, немцы, всегда готовы сражаться со всем миром? Пословица «много врагов – много чести» – полная чепуха, ведь если дело доходит до войны, то это результат бездумной дипломатии. А кто несет на себе все ее тяготы? Естественно, народ.

– Вы абсолютно правы, Оссиг, – задумчиво проговорил я. – Основные тяготы войны несут на себе простые люди, но на этот раз лица, облеченные властью, не уйдут от ответственности.

В лесу к югу от населенного пункта Дебра мы нагнали наш дивизион и свои обозы, где узнали, что нас, как обычно, придали 20-й танковой дивизии. Ее атака привела к хорошим результатам, и теперь от нас требовали, чтобы мы как можно быстрее начали оказывать ей поддержку.

Я поинтересовался у гауптфельдфебеля Штрауса, не приготовил ли он для меня новый «Фольксваген».

– Вы получите машину содержателя технического имущества. Циркель сначала заартачился, но такие вопросы в боевой группе решаются просто, – усмехнулся гауптфельдфебель.

– Отлично! Значит, легковушку Циркеля! Однако, если не ошибаюсь, у него была машина марки «Опель-Кадет», а водителем значился небезызвестный обер-ефрейтор Рихтер? – решил уточнить я.

– Верно, но вы невзлюбили Рихтера, интересно за что?

– Охотно поделюсь этим с вами. В начале февраля мы вернули Альт-Гроткау. Я тогда вместе с Рихтером поехал в третий взвод и, приказав ему ожидать меня при въезде в населенный пункт, пошлепал к лейтенанту Гладе пешком. В то время почва пропиталась влагой и превратилась в сплошную кашу. Не успел я добраться до взвода, как русские обрушили на Альт-Гроткау сильный огонь. К счастью, никто из солдат взвода, за исключением одного раненого, не пострадал. После этого сильного артиллерийского обстрела я решил вернуться на свой командный пункт и взял с собой раненого. Однако Рихтера вместе с машиной нигде видно не было, и мне пришлось нести раненого чуть ли не на руках. Два километра мы тащились по уши в грязи, а когда прибыли на командный пункт роты, то увидели стоявшую возле него машину вместе с Рихтером. Свое бегство он спокойно объяснил желанием отогнать «Опель-Кадет» из-под обстрела в безопасное место. С тех пор я этого парня видеть не могу.

– Вот как, значит, это было, – осуждающе покивал Штраус. – Вас можно понять, но мне кажется, что повторить нечто подобное он больше не отважится.

– Ваши слова да богу в уши, дружище! – выразил я свое сомнение.

После этого мы с новым водителем поехали на командный пункт дивизии в Тиндорф, чтобы забрать приказ о дальнейших действиях моей роты. В нем нам предписывалось оказывать огневую поддержку гренадерскому полку и отправляться в городок Лига. Там, судя по всему, опять стало жарко – населенный пункт постоянно подвергался обстрелам русской артиллерии с земли и штурмовиков с воздуха. Они изо всех сил стреляли по всему, что движется.

Первым к месту назначения прибыл взвод Цитена, и его сразу же бросили в бой с задачей оказать помощь мотопехоте. Она находилась в исходном районе на северной опушке небольшого лесочка и готовилась взять населенный пункт Линц. При этом заградительный огонь русских был настолько силен, что солдаты не могли поднять головы.

– И почему нам постоянно приходится торчать в этих проклятых лесах? – капризно произнес унтер-офицер Ортман.

Продолжая ворчать, он нашел приемлемую позицию и с удовлетворением заявил:

– Вот здесь – другое дело. Сюда я и загоню свою самоходку.

Выслушав предложение своего подчиненного, лейтенант Цитен согласился, чтобы боевая машина заняла новую позицию, и Ортман подал знак самоходке номер 211 на переезд. С размещением громоздкой САУ начались настоящие мучения.

– У меня нет сектора обстрела! – недовольно воскликнул наводчик.

Тогда механик-водитель стал подавать машину вперед.

– Стоп! Теперь есть! Да остановись же ты, растяпа! – принялся орать наводчик.

Но было уже поздно – самоходка выехала из укрытия и была немедленно обнаружена Т-34-85. С оглушительным грохотом снаряд снес дерево рядом с боевой машиной.

– Назад! Назад! – завыл наводчик.

Однако от возбуждения механику-водителю никак не удавалось включить обратный ход. «Крррх!» – скрежетала трансмиссия. Наконец самоходка дернулась, проехала примерно с метр, и в этот момент справа от лобовой защитной броневой плиты в нее угодил вражеский снаряд, мгновенно убив радиста. Механик-водитель тоже был ранен, но смог довести машину до укрытия.

Вскоре со своими двумя самоходками подъехал обер-фельдфебель Боргман. Быстро найдя подходящее укрытие, он занял огневую позицию, и наводчик Оссиг с первого выстрела заставил русский танк замолчать.

Самоходки распределились по опушке леса, но сектор обстрела у них оказался не настолько хорошим, чтобы оказать мотопехоте существенную помощь. Ее батальоном командовал раненый обер-лейтенант, который не мог даже держаться на ногах. Его люди постоянно пытались овладеть Линцем, но все их попытки заканчивались неудачей.

Ближе к вечеру на лесной поляне возле Линца у машины командира полка собралось много офицеров.

– Линц должен быть взят любой ценой еще сегодня! Как такое могло случиться, что ваш батальон, господин фон Штеттен, оказался столь беспомощным? – обратился командир полка к раненому обер-лейтенанту, который от охватившей его слабости опустился на землю.

– Разве вы не видите, господин майор, что этого человека следует немедленно отправить в госпиталь? – возмутился я.

Майор хотел было вспылить, но взял себя в руки, поскольку очень нуждался в помощи со стороны истребителей танков. Умерив свой гнев, он сказал своему начальнику штаба:

– На время атаки вы возьмете командование батальоном на себя. Вам придается резервная рота из Лиги. А вы, – обратился майор к передовому наблюдателю, – согласуете со своим дивизионом время проведения огневого налета.

Командир полка на мгновение умолк, а потом язвительно задал вопрос мне:

– А какую задачу будет выполнять ваша рота?

– Единственный танк, имевшийся у русских, мы уничтожили, господин майор. Таким образом, у нас появилась возможность поддерживать огнем атакующих и подавлять противотанковые пушки, а также пулеметные гнезда противника.

– Согласен! – бросил майор. – Начало атаки в девятнадцать часов. Увидимся в Линце, господа.

С этими словами командир полка прыгнул в свою машину и умчался прочь.

Незадолго до начала атаки мои командиры взводов приползли на опушку леса, чтобы определить цели в Линце. Мы вместе с Боргманом под защитой двух неохватных деревьев с биноклями в руках с напряжением вглядывались в даль.

– По обе стороны дороги при въезде в населенный пункт стоят две противотанковые пушки. Их следует подавить в первую очередь, – сказал я.

– Вижу, командир! Однако Вагнеру они должны быть видны лучше.

– Вы правы, я сам схожу на позиции третьего взвода.

Проговорив это, я углубился в лес, повернул направо и, проходя мимо отделений пехотинцев, сидевших на земле в ожидании сигнала к атаке, обратил внимание на их подавленное состояние. Некоторые из них были настроены даже мятежно.

Выслушав мою информацию относительно двух русских пушек, унтер-офицер Вагнер заявил:

– Отсюда я их легко достану.

В следующее мгновение мы уже лежали на земле – сзади послышались залпы нашей артиллерии, но снаряды, пролетев прямо у нас над головами, стали с грохотом взрываться непосредственно впереди. Фонтаны от разрывов возникали так близко, что некоторые комья земли больно ударяли нам в спину. Пальба на мгновение затихла, и я успел прокричать:

– Они взяли слишком короткий прицел!

Тут прогремел следующий залп, и снаряды вновь начали рваться на опушке леса вокруг нас.

– Идиоты! Стреляют по своим! – простонал Вагнер, прижавшийся к земле рядом со мной.

Осколок снаряда угодил ему прямо в ногу. Вокруг нас слышались яростные проклятия и стоны раненых пехотинцев. Я быстро разорвал свой перевязочный пакет, перебинтовал ногу Вагнера и сказал:

– Если вы в состоянии двигаться, то постарайтесь отползти назад и добраться до моей легковушки.

Следующий залп снова накрыл позиции собственных войск, и передовой наблюдатель, которого тоже ранило, принялся истошно орать в свой полевой телефон. Наконец в стрельбе наступило небольшое затишье, которым Вагнер поспешил воспользоваться, заковыляв в тыл. Я сопроводил его до самоходки, взобрался в нее, распорядившись, чтобы дальше унтер-офицер шел один.

Между тем артиллерия продолжила вести «огонь на поражение». К счастью, на этот раз снаряды стали рваться уже на окраине населенного пункта. Однако боевой дух пехотинцев от первых залпов был настолько сломлен, что идти в атаку они категорически отказались.

Несмотря на это, наши самоходки заняли свои огневые позиции и начали обстреливать разведанные цели. В это время слева от меня послышались грозные окрики Боргмана, который подобно разъяренному тигру носился среди пехотинцев, побуждая их подняться в атаку. И это ему удалось! Они нехотя последовали за ним на опушку леса, а увидев, что справа от них совсем юный лейтенант поднял в атаку остатки своей роты, тоже устремились вперед.

Неприятельские пулеметы наобум строчили по лесу, и их очереди то и дело прошивали стоявшие вокруг нас деревья. Одной такой шальной пулей наводчик обер-ефрейтор Оссиг был ранен в голову. Тогда Боргман, кипя от ярости, занял его место и стал посылать по противнику один снаряд за другим, поражая позиции противотанковых пушек, пулеметные гнезда и пехотные стрелковые ячейки. К его самоходке присоединились и остальные боевые машины роты, оказывая нашей пехоте в ее наступательном порыве существенную поддержку. В результате Линц был взят.

В местечке Тиндорф мне стало известно, что обозы дивизиона были передислоцированы в Клоцше, и я на своем «Опеле-Кадете» доставил туда унтер-офицера Вагнера и обер-ефрейтора Оссига, лично позаботившись о том, чтобы им немедленно оказали квалифицированную медицинскую помощь. По пути мне приходилось то и дело останавливаться, чтобы разместить в своей машине все новых и новых тяжелораненых. Еще никогда в жизни я не ехал столь осторожно – мне казалось, что именно на мне лежит ответственность за жизнь раненых, особенно Оссига.

После госпиталя мы с водителем сделали небольшой крюк, чтобы заехать к гауптфельдфебелю Штраусу. Наш обоз разместился в пустовавшем помпезном доме какого-то национал-социалистского писателя и теперь устроил в нем шумное празднество.

«Такое впечатление, что эти тыловые крысы устроили танцы на костях наших убитых товарищей», – с отвращением и злостью подумал я.

Меня угостили отменно приготовленной жареной свининой и бокалом чудесного вина. Я, конечно, отведал угощение, но принимать участие в их веселом застолье и танцульках наотрез отказался и, выйдя на улицу, посмотрел в ясное холодное ночное небо.

Следом за мной вышла молоденькая девушка.

– Почему вы не присоединяетесь к нам, господин обер-лейтенант? Вы не танцуете? – поинтересовалась она.

– Всему свое время, фрейлейн…

– Урсула Вернер, – дополнила девушка. – Но вы можете обращаться ко мне просто Урсель.

– Видите ли, фрейлейн Урсель, танцую я с большим удовольствием, но, повторяю, всему свое время. Я прибыл прямо с передовой, а там до сих пор продолжают гибнуть люди. Я только что доставил в госпиталь своих раненых боевых товарищей. А один из них вряд ли выживет, хотя это была не его война. Просто он поставил выше своих политических убеждений боевую дружбу и чувство долга. Они для него важнее, чем собственная жизнь.

Сказав это, я умолк с ощущением, что и так сказал слишком много.

– Я знаю, о чем вы думаете, – заявила девица, обняв меня за плечи. – Вы мыслите примерно так: «Чего ради толковать с этой потаскушкой о долге, ведь у нее на уме совсем другое».

Я хотел было возразить, но девушка не дала мне сказать ни слова:

– Нет, нет, господин обер-лейтенант, теперь послушайте меня. Я родом из Дрездена. В середине февраля меня направили в распоряжение организации «Национал-социалистическая народная благотворительность»^[124] для работы на вокзале Клоцше. Вы даже представить себе не можете, что тогда творилось в Дрездене и вокруг города – все было забито беженцами из восточных областей. Нам приходилось дни и ночи напролет быть на ногах, чтобы оказывать им помощь. Затем начались эти ужасные бомбардировки англичан и американцев. В течение двух дней цветущий некогда город превратился в груду пылающих развалин. Погибли сотни тысяч мирных жителей. Это было жуткое массовое убийство. Мой дом попросту исчез, а своих родителей я так и не нашла. Пропал без вести и мой жених, сражавшийся в январе на Висле…

Девушка тяжело вздохнула и продолжила:

– Есть пределы, господин обер-лейтенант, за границами которых страдания становятся настолько невыносимыми, что места для траура не остается. Вы можете понять, что порой за бокалом вина и в вихре танца хочется все забыть? Нет, вы меня не понимаете и, скорее всего, просто презираете!

От таких слов я смутился и, когда девушка замолчала, осторожно взял ее за руки, погладил по волосам и с горечью в голосе произнес:

– Прости меня за мое высокомерие, Урсель! Что только с нами сделали! У нас украли годы юности. Мы убиваем, и нас убивают, а чтобы забыть обрушившееся на нас горе, устраиваем танцы на костях. Возможно, и у нашего поколения будет счастливое будущее, только вот вопрос: сможем ли мы сами когда-нибудь забыть эту войну?

Урсель обвила мою шею руками и спросила:

– Ты действительно веришь в будущее? Как же тогда выиграть эту войну?

– Своими силами нам ее не выиграть. У нас все выгорело внутри, и с нами все кончено.

Я немного помолчал, а затем снова повторил:

– Да, с нами все кончено. Сегодня мы наступаем только для того, чтобы освободить фюрера в Берлине. Но наступление скоро захлебнется – у нас просто больше нет сил.

Сказав это, я горько рассмеялся:

– Скоро все рухнет, и Германского рейха больше никогда не будет.

Затем я подавленно вздохнул и, освободившись от ее объятий, произнес:

– Мне надо возвращаться к своим людям – не могу их оставить на произвол судьбы, ведь мы обречены на то, чтобы до конца исполнять свой воинский долг. Поэтому не сейчас, Урсель. Возможно, я приду завтра вечером.

В ответ она поцеловала меня и прошептала:

– Да, возвращайся. Лучше завтра.

Шенборн, 3 мая 1945 года

На следующее утро наша боевая группа смогла еще овладеть соседним с Линцем городком Шенборн. Возвращаясь с рекогносцировки, я на прицепе притащил с собой обнаруженный мною в чистом поле «Фольксваген». Рядом с автомобилем лежали тела командира полка дивизии «Герман Геринг», начальника штаба полка и водителя. Видимо, накануне они сбились с пути и попали в руки к русским – головы у них были проломлены, а сапоги сняты.

Когда я прослушал последнюю сводку вермахта, у меня исчезли остатки иллюзий – Гитлер был мертв. Согласно сообщению, он погиб в Берлине. Оно заканчивалось такими словами: «В результате наступления северо-западнее Дрездена немецкие войска прорвали оборону противника и глубоко вклинились в его тыл».

Подобное утверждение вызвало у меня лишь горькую усмешку – мне-то было хорошо известно, что наступление давно провалилось.

После обеда на нашем участке фронта по-прежнему наблюдалось затишье, и мне разрешили взять короткий отпуск, чтобы поехать в Клоцше. В госпитале я навел справки об обер-ефрейторе Карле Оссиге и получил ответ, что рано утром, не приходя в сознание, он умер.

Все мои надежды рухнули, и это окончательно испортило мне настроение. Все старания Урсель Вернер, с которой мы все-таки встретились, отвлечь меня от мрачных мыслей окончились ничем. Она напрасно пыталась нежно меня утешить – через несколько часов я был в своей роте.

На следующий день на фронте снова наблюдалось затишье, а ночью пришел приказ строиться в маршевую колонну.

Населенный пункт Зибенлен, 5 мая 1945 года

Ранним утром наша маршевая колонна проходила по окраинным районам Дрездена, и все мы были потрясены видом неслыханных разрушений. Можно было только догадываться о том, что представлял собой центр города! К полудню рота вышла к населенному пункту Зибенлен и заняла позиции в близлежащем лесу. В этой местности все выглядело не так зловеще, как в Дрездене, и только вдалеке непрерывно слышались звуки выстрелов. Неужели линия фронта проходила так близко?

В этот момент показался обер-ефрейтор Пфайль, который мчался прямо по полям на своем мотоцикле со скоростью не менее чем восемьдесят километров в час. Его шпиц прилагал все усилия, чтобы не вывалиться из коляски. Надо сказать, что со временем пес стал настоящим артистом. Казалось, что он мог предугадывать каждую рытвину на дороге. Когда мотоцикл остановился, шпиц спрыгнул на землю, чтобы на свой манер дружеским лаем поприветствовать знакомых ему людей.

– Второй роте приказано передислоцироваться в Носсен! – коротко передал Пфайль.

О расположении наших войск и обстановке на фронте он ничего сказать не мог.

– Не нравится мне все это, – принялся ворчать лейтенант Цитен. – Нет ни штабов, ни тылов, ничего нет. Не удивлюсь, если вдруг окажется, что мы остались совсем одни.

– Прекрати, впереди все еще стреляют, – прервал я его брюзжание.

Цитен обиженно замолчал, а я, не обращая на него внимания, обратился к фельдфебелю Воятскому:

– Вы поедете со мной на рекогносцировку. Посмотрим, что к чему. До моего возвращения роте оставаться на своих местах. Не забудьте перекусить и заправить машины.

Далеко мы не уехали – еще не доезжая до окраины Носсена, нами была замечена картина всеобщего отступления. Пехота оттягивалась назад, а в самом городе лязгали гусеницами русские танки. Они могли в любой момент продолжить наступление, так как мост через речку оказался невзорванным. Рядом с нами располагалась 37-мм зенитная пушка, расчет которой состоял сплошь из одних подростков. Парни как раз бросились наутек, даже не позаботившись о том, чтобы взорвать свою пушку. В общем, наблюдался полный распад всего. Неужели это был конец?

– Поехали назад. Того, что мы увидели, достаточно. Носсен нами потерян, и обороняться здесь никто не собирается. Мы же оборудуем перед Зибенленом противотанковый рубеж.

После нашего приезда рота заняла огневые позиции на окраине населенного пункта, и к нам присоединилось еще два штурмовых орудия, а также отряд истребителей танков, состоявший сплошь из мальчишек, старшему из которых не было и семнадцати лет.

– А вот и иваны пожаловали! – заметил обер-фельдфебель Боргман и, обращаясь к своему новому наводчику, произнес: – Квест, покажи им, на что ты способен! Расстояние 1200! Огонь!

Квесту не пришлось долго доказывать, что он являлся стреляным воробьем, – вражеский Т-34-85 загорелся с первого же выстрела. Тогда неприятельская пехота развернулась в цепь и пошла в атаку, но мы массированным огнем принудили русских отойти на исходные позиции. Видимо, они не ожидали встретить здесь организованного сопротивления.

За этим боем с восторгом наблюдало несколько неизвестно откуда появившихся мальчишек, что вызвало сильное раздражение со стороны фельдфебеля Воятского.

– Марш отсюда, желторотики! – кричал он им. – Вы думаете, что это кино? Здесь стреляют и погибают не понарошку, а на самом деле. А ну, бегом по домам! И скажите своим родителям, чтобы они вас хорошенько отшлепали!

Однако мальчишки и не подумали трогаться с места. Тогда фельдфебель снял с себя ремень и, потрясая им, грозно заорал:

– Тогда я сам вас отшлепаю!

Это подействовало – ребятня бросилась наутек. Однако вскоре из-за первых домов вновь стали появляться любопытные мальчишечьи физиономии.

«Эта молодежь ничего, кроме войны, не знает, и ее уже трудно чем-либо напугать. Интересно, какие мысли их одолевают?» – подумал я.

В Зибенлене нас остановил солдат фольксштурма, который хотел избавиться от ящика с боеприпасами и для порядка потребовал от меня расписку. Я рассердился и, послав уже довольно пожилого мужчину ко всем чертям, приказал Рихтеру ехать дальше. При этом краем глаза мне было видно, что в ответ на мою вспышку гнева Воятский укоризненно покачал головой.

– Вы, конечно, правы, Воятский. Мне не стоило так себя вести. Но, не отбери я у него этот ящик, он мог с ним попасть в руки к русским, а те не стали бы разбираться. Взяли бы, да и поставили к стенке за компанию с остальными. Что же касается его требования выдать ему расписку, то это понятно – слишком многих повесили на деревьях по приговору военного трибунала. А давеча мне повстречался местный житель с табличкой на груди, на которой было написано: «Кто не хочет с честью сражаться, должен умереть с позором». Ужасно, что дело зашло так далеко. И все же я поступил неправильно.

– Не стоит слишком сильно корить себя, господин обер-лейтенант, – решил утешить меня фельдфебель. – Если бы вы не отобрали у него этот ящик, то он наверняка выбросил бы его в ближайшем сортире.

Гросширма, 6 мая 1945 года

До Гросширмы мы добрались уже в предрассветных сумерках. На восточной окраине этого населенного пункта расположился командный пункт полка, где мне сообщили, что немецкая пехота заняла перехватывающие позиции севернее нас, а гауптман Бергер с третьей ротой расположился возле поселка Ротенфурт. Мне же предписывалось совместно с тремя штурмовыми орудиями оборонять Гросширму от танков. Выполняя этот приказ, Цитен разместил свои самоходки слева, а Боргман – справа от дороги.

Мы с обер-фельдфебелем Боргманом и унтер-офицером Эльзнером стояли возле самоходки номер 223 и обсуждали сложившееся положение дел.

– Вы серьезно считаете, господин обер-лейтенант, что пехота впереди нас еще способна к сопротивлению? – спросили меня мои боевые друзья.

В ответ я печально покачал головой и честно сказал:

– Уверен, что при виде первой же русской каски пехотинцы бросятся врассыпную. А кто может их в этом упрекнуть? Кто же захочет в самый последний момент попасть к русским в плен?

Во время нашего разговора унтер-офицер Менте не отводил взгляда от дороги на Гросфойгтсберг.

– Прямо на нас движется Т-34! – воскликнул он.

Не зря Менге слыл в роте первоклассным наводчиком. Он немедленно взял на прицел неприятельский танк, который, не ожидая сопротивления, быстро приближался и строчил по убегающей пехоте, как на занятиях по стендовой стрельбе. Раздался выстрел, и Т-34 загорелся. Такая же участь постигла и другой русский танк, появившийся из-за вершины высоты на отдалении тысячи метров.

– Танки мы подбили, а наша пехота продолжает улепетывать во все лопатки, – заворчал Боргман.

Тогда я двинулся навстречу пехотному лейтенанту, пересекавшему со своими людьми дорогу неподалеку от нас.

– Почему вы отходите? Вы же должны обеспечивать нашу безопасность впереди!

На мой окрик лейтенант остановился, пропуская своих людей, которые быстро исчезли за домами в южном направлении. Когда они уже не могли его слышать, он заявил:

– Я не могу больше удерживать их. Кто-то пустил слух, что скоро мы капитулируем. Никто не хочет погибать за минуту до окончания войны. Мне очень жаль. Мой вам совет – уходите тоже!

С этими словами лейтенант отвернулся от меня и последовал за своими людьми.

– Пехота бежит, штурмовые орудия, похоже, тоже смываются. Мы что, будем оборонять населенный пункт в одиночку? – неодобрительно покачал головой Боргман.

У меня комок подкатил к горлу. Я судорожно сглотнул и тихо проговорил:

– Это конец. Зачем нам разыгрывать из себя героев перед самым закрытием занавеса? Если штурмовые орудия будут уходить, мы к ним присоединимся, а Эльзнер останется в качестве арьергарда. О нем я лично позабочусь. Желаю удачи!

После этого я пожал Боргману руку и подозвал к себе Рихтера:

– Поехали на командный пункт полка!

Когда мы туда приехали, там все готовились к эвакуации, а командир полка принялся меня заклинать, чтобы моя рота продержалась еще хотя бы полчаса, уверяя при этом, что юго-восточнее нас возле города Фрайберга создаются новые оборонительные позиции. Я поддался на его уговоры и поехал к третьей роте, чтобы посмотреть, что к чему, но от самоходок и след простыл.

Тогда я поехал назад к Боргману. Однако, не доезжая до перекрестка перед Гросширмой, мы увидели отходившие штурмовые орудия.

– Вы дальше не проедете! – крикнул мне их фельдфебель. – На перекрестке русские танки!

Прокричав это, он скрылся в своей САУ, которая немедленно дала полный газ и понеслась прочь.

Тогда я метнулся на свой командный пункт, но там было пусто. Мне ничего не оставалось, как вернуться. Однако легковушка тоже исчезла.

«Проклятый Рихтер! Так и знал, что наживу с ним неприятностей», – пронеслось у меня в голове.

Получалось, что из всей роты в Гросширме остался только я один, и передо мной открылась только одна перспектива – не менее шести километров шлепать пешком на юго-восток по проселочной дороге до Фрайберга. Я рванул изо всех сил, постоянно непроизвольно оглядываясь – не показались ли русские, ведь в Гросширме сдерживать их было больше некому. И тут меня словно током ударило.

«Черт возьми! А как же Эльзнер? – мелькнуло у меня в голове. – Он ведь, скорее всего, до сих пор стоит на западной окраине Гросширмы в ожидании моего персонального приказа!»

Но возвращаться туда было равносильно самоубийству, и я непроизвольно принялся ругать всех подряд: командира полка, уговорившего меня не покидать позиций, русских, неумолимо двигавшихся вперед, Рихтера, бросившего своего командира, и себя самого, конечно.

В этот момент за кустами я заметил молоденького солдата, который в отчаянии возился с мопедом. Увидев позади себя офицера, он испуганно повернулся и попытался что-то доложить. Выяснилось, что Хайни, которому не было еще и семнадцати лет, отстал от своего отряда истребителей танков. Мопед он стянул в Гросширме, но не смог его завести.

– Видимо, в нем что-то сломалось, – виновато сказал Хайни.

Я осмотрел мопед, нашел поломку, быстро ее устранил и после нескольких попыток завел мотор. Хайни уселся сзади, и мы помчались вперед.

Это была выматывающая душу езда – дороги развезло, и нам приходилось по уши в грязи ехать по холмам то вверх, то вниз, подталкивая мопед руками при подъеме. Вскоре Хайни, сидя на багажнике, отбил себе весь зад, но мальчишка не сдался, а только мрачно пошутил:

– Лучше плохо ехать, чем хорошо идти.

Русские непрерывно обстреливали всю местность не только артиллерией, но и «сталинскими органами», и впереди, по ходу нашего движения, то и дело поднимались в воздух черные грибы от разрывов. Это побуждало нас увеличивать скорость. Наконец, когда наши силы были уже на пределе, а сами мы походили на огромные комки грязи, недалеко от Фрайберга нам удалось выехать на дорогу, по которой двигался заправщик нашего дивизиона. С облегчением вздохнув, я втиснулся в кабину водителя рядом с фельдфебелем, но окончательно пришел в себя лишь тогда, когда некоторое время спустя мы обогнали самоходку унтер-офицера Эльзнера.

– Когда штурмовые орудия начали покидать свои позиции, то Боргман к ним присоединился, – сообщил Эльзнер. – Я же, как и было приказано, остался. Прошло около получаса, за которые русские специально из-за нас воздвигли на высоте настоящий противотанковый рубеж. Когда они открыли огонь, то стало совсем невмоготу, и нам пришлось тоже смываться оттуда. При этом во время движения мы постоянно делали остановки и смотрели, не появитесь ли вы.

Узнав, что обер-ефрейтор Рихтер бросил меня и смылся на машине, Эльзнер и Менте осуждающе покачали головой.

– Я знал, что Рихтер – трусливая свинья, – проговорил Эльзнер. – Но это уже слишком. Такого не позволит себе даже наделавший от страха полные штаны самый захудалый солдат.

На рыночной площади Фрайберга возле «Золотых ворот» кафедрального собора, построенного в готическом стиле, мы увидели Цитена с тремя самоходками. Четвертую же, как он доложил, им пришлось взорвать, так как она завязла в болоте недалеко от Гросширмы.

Вскоре разнесся слух, что в районе Рудных гор^[125] создается новый оборонительный рубеж, а пока всем надлежит собраться в населенном пункте Миттельзайда. Все, кто был во Фрайберге, плотными колоннами устремились на юг. Когда же мы туда прибыли, то оказалось, что Миттельзайда настолько забита войсками, что о постое для солдат не могло быть и речи. Однако совсем скоро местечко опустело.

Я обошел все вокруг и не увидел ни одного немецкого солдата. Тогда мы с Цитеном и Боргманом стали держать военный совет, чтобы определиться, что нам делать дальше.

– Две самоходки практически вышли из строя и более не боеспособны, – доложил Цитен. – Мы изучили дорогу позади Миттельзайды – она круто идет в гору. Будет просто удивительно, если эти груды металлолома смогут по ней подняться на вершину.

Выслушав его, я принял решение:

– Эльзнер, ваша самоходка находится в наилучшем состоянии из всех. Вы останетесь здесь и будете обеспечивать огневое прикрытие до тех пор, пока три другие машины не поднимутся на гору и не займут укрытие. После этого начнет выдвижение и ваш «Носорог». На сей раз я останусь с вами.

По моей команде первые три самоходки тронулись с места. Почти час понадобилось для того, чтобы самая изношенная из них с грехом пополам поднялась на гору. Тем временем Эльзнер прилагал титанические усилия, дабы подавить русские противотанковые пушки, пытавшиеся стрелять по уходящим «Носорогам». Однако воспрепятствовать приближению к населенному пункту неприятельской пехоты, рассыпавшейся цепью, он не мог.

Мы дождались того момента, когда русские пехотинцы почти добрались до дома, возле которого стояла наша самоходка, и только тогда двинулись сами.

Миттельзайда благополучно осталась позади, и мы стали подниматься наверх по склону. Позади нас вражеские противотанковые пушки пытались было подбить нашу самоходку, но их огонь силами трех «Носорогов», стоявших на вершине, удалось подавить. Не успела машина Эльзнера подняться, как он немедленно развернул ее в сторону противника и занял позицию, чтобы дать возможность поврежденным самоходкам хотя бы немного оторваться от неприятеля.

Самоходка открыла огонь, и Эльзнеру с Менге удалось подбить еще два танка.

– Теперь можно и уходить, – заметил я. – Это остудит пыл Иванов.

На душе стало гораздо легче, когда мы подъезжали непосредственно к самому горному массиву.

– Сколько же всего танков вы подбили, Эльзнер? – поинтересовался я.

– Эти были номер двадцать семь и двадцать восемь, – в присущей ему рассудительной манере ответил унтер-офицер.

– Значит, с начала январского русского наступления рота подбила в общей сложности девяносто восемь танков, – с восторгом подытожил я и с грустью добавил: – Жаль, что сотню нам разменять уже не удастся. Это был наш последний бой.

– Вы серьезно, господин обер-лейтенант? Мы ведь не капитулируем? – испуганно спросил Менте.

– А чем вы прикажете нам сражаться, Менте? Пехота драпает во все лопатки, а у нас осталось всего две боеготовые самоходки. И это, по сравнению с другими подразделениями, еще много.

Не доезжая до местечка Дойчнойдорф, я приказал сделать привал, а Цитена послал на разведку в сторону населенного пункта Герен.

Карлсбадр^[126], 7 мая 1945 года

На рассвете рота была поднята по тревоге – вернувшийся из разведки Цитен доложил, что русские уже заняли Герен и подходят к Дойчнойдорфу. Нам пришлось взорвать еще одну самоходку, которая окончательно вышла из строя, и с тремя оставшимися «Носорогами» пристроиться к маршевым колоннам, двигавшимся по горам в сторону города Комотау^[127]. О каком-либо оборонительном рубеже в Рудных горах больше никто даже не заикался. Зато в населенном пункте Обергеоргенталь^[128] обнаружился и штаб нашего дивизиона, в котором раздавали «посылки фронтовым бойцам». К сожалению, не доезжая Комотау, мы были вынуждены взорвать еще одну самоходку.

Стоял чудесный весенний день, когда жалкие остатки роты ехали по Эгерланду^[129] в направлении Карлсбада. Какие красоты при столь печальных обстоятельствах нам довелось увидеть! Уже ближе к вечеру вышла из строя и самоходка под номером 221. Она так и осталась стоять на обочине, а ее экипаж вместе с остатками роты долго прощался с ней, сгрудившись вокруг нее. В это время мимо случайно проезжал инженер предприятия-производителя ФОМАГ, размещавшегося в городе Плауэн. Он тщательно осмотрел «Носорог», в создании которого когда-то принимал участие, но все оказалось бесполезным – пришлось его взорвать.

Вскоре после этого мы наткнулись на обер-ефрейтора Рихтера, по-прежнему разъезжавшего на командирской легковушке. Я не стал слушать его оправдания, а также извинения и, с трудом сдержавшись, приказал ему выйти из машины.

– Садитесь, Воятский, – пригласил я фельдфебеля. – Хорошо еще, что все наши вещи целы.

Внезапно на своем мотоцикле, в коляске которого сидел неизменный шпиц, примчался обер-ефрейтор Пфайль и, вытащив из кармана аккуратно сложенный листок бумаги, закричал:

– В районе Майерхофен^[130] Карлсбада выдают документы об увольнении из армии, господин обер-лейтенант! Меня уволили из вермахта по болезни, признав годным для нестроевой службы.

Через час всему личному составу, оставшемуся от второй роты, выдали документы об увольнении в запас, и наш марш на запад завершился на пустыре позади города в окружении американских танков.

– Можете снять ремни, господа! С этого момента нам придется привыкать к кока-коле и жевательной резинке! – попытался пошутить лейтенант Цитен, однако чувствовалось, что и у него засосало под ложечкой.

У всех возникло странное чувство, будто все происходит понарошку. Конечно, война для нас закончилась, и, наверное, следовало радоваться тому, что мы остались живы и перед нами внезапно вновь открылись перспективы мирного будущего, но что-то сломалось у каждого внутри. Там все выгорело, и осталась только пустота.

Неожиданно американцы отвели свои войска назад, и в Карлсбад вошли русские. В спешке похватав свои пожитки и посадив на машины беженцев, немецкие солдаты вновь устремились на запад. Однако вскоре нас снова остановили американцы. На этот раз мы были интернированы окончательно.

Мы, истребители танков, оказались в числе тех счастливчиков, которым удалось добраться до американской зоны еще до нуля часов 9 мая, когда был подписан акт о прекращении огня. Все же остальные немецкие воинские части, пересекшие линию американской зоны уже после этого срока, безжалостно выдавались американцами русским. Американцы, еще одержимые идеей крестового похода против Германии, не хотели считаться с тем страхом, который испытывали немецкие солдаты перед возможностью оказаться в плену у их союзников. Обоснованность этого страха англосаксы осознали только гораздо позже, когда тысячи немцев из той массы германских солдат, которых они выдали русским, так и не увидели своей родины.

Небольшие же группы немецких солдат, пытавшиеся на свой страх и риск попасть на спасительный Запад, были атакованы и убиты неизвестно откуда появившимися чешскими партизанами. И эта трагедия усугублялась еще и тем, что происходила она уже после окончания войны.