Война Роузов

ГЛАВА 31

Опустившись на руки и колени, Оливер шарил по лесу пустых бутылок. Все его свечи сгорели. Спички кончились. Порой ему попадалась бутылка с несколькими оставшимися каплями вина, но он никак не мог сделать хороший глоток.

Многократное разочарование разбудило в нем ярость, и время от времени он хватал очередную бутылку и разбивал ее о стену. Несколько раз осколки битого стекла вонзались в его тело, но даже физическая боль стала ему уже безразлична. Наконец он нашел полную бутылку, откупорил ее и отпил. Вино показалось безвкусным. Но теперь ему было все равно.

Только крохотный участок его мозга, в который запала идея о возложенной на него миссии, настойчиво продолжал свою деятельность. Он должен выгнать ее из дома. Все остальное теперь лишнее и неважное. С трудом, словно речь шла об очень давнем событии, он припомнил, как смотрел на молодую женщину, стоявшую внизу под домом. Тогда в голове его на секунду мелькнул образ теплого, мягкого, податливого, любящего тела, заставивший его ощутить какую-то смутную тоску, какие-то позабытые радости. Но мозг отсекал все подобные мысли. Его волновало только одно — передвижения Барбары по дому.

Ему казалось — происходило это на самом деле или только в его воображении… или и то и другое сразу? — будто он слышит, как она почти беззвучно пробирается сквозь его рукотворные джунгли. Сначала ему даже почудилось, что эти мягкие, невесомые шаги принадлежат Мерседес. Они из одной кошачьей породы. Воспоминание о раздавленном, безжизненном теле кошки всплыло в его сознании. Мерседес мертва. Бенни мертв. Мысль о Бенни вызвала кислый известковый вкус во рту, и он судорожно вдохнул воздух.

Он прислушался. Любое самое легкое движение в доме отображалось на калейдоскопическом экране, в который превратилась его голова. Пока что ей удавалось хитроумно избегать ловушек, запускающих цепную реакцию, которую он подготовил. Но рано или поздно она допустит ошибку, и тогда механизм разрушения вступит в действие. Это лишь вопрос времени.

Прикладываясь к бутылке, он знал, что хочет подавить в себе рассудок. Рассудок стал его врагом. Как любовь. Как преданность. Рассудок ослаблял волю. Он раздвинул портьеры и снова посмотрел на улицу. Сейчас было темно, но ему смутно вспомнились крики той женщины, которая пришла сюда днем. Что-то насчет детей, припомнил он. Детей? Но их все это не касалось. Все, что произошло за последнее время в доме, не имело к ним никакого отношения. Втягивать в это детей было бы нечестно. Разве не говорил ему об этом Гольдштейн? «Убирайся», — крикнул он пустой улице. Затем снова закричал «Убирайся», но на этот раз имел в виду Барбару.

Из тумана, который царил в его мыслях, неожиданно всплыло воспоминание о младенце, девочке. Вместе с ним нахлынула волна давних тревог и волнений. Плач ребенка терзал его своей беспомощностью. У него не хватало мужества выдерживать ее крики. У него, ее отца. Однажды он объяснил это Барбаре. Они в долгу у своего ребенка и должны оплачивать этот долг своим покровительством, своим кровом, своим теплом. Барбара пыталась спорить, что он только испортит девочку, но покорно подвигалась, освобождая для нее место в их постели. Они клали ее между собой, они любили ее, согревали своим теплом. Ну вот, теперь она в безопасности, говорил он Барбаре.

Затем появился Джош. Мальчик по его образу и подобию. По их образу и подобию. Теперь у меня полноценная семья, говаривал он или наверняка должен был так говорить. Барбара соглашалась или делала вид, что соглашается. Они были запечатлены в его голове, все четверо, противостоящие остальному миру. Муж. Жена. Сын. Дочь. Семья.

Он выстроил крепость, которая должна была его защищать. Этот дом.

«Ты для меня больше ничего не значишь, — сказала она ему, словно бросила первую горсть земли на крышку его гроба. — Ничего».

«Ты могла бы сказать мне это много лет назад, до того, как я построил свою жизнь», — возможно, он ответил ей приблизительно так. Он уже не был уверен. В голове его плясали обрывки какого-то разговора.

«Я не знала».

«Не знала?»

«Я была ослеплена любовью».

«Ослеплена? Разве любовь ослепляет?»

«Да».

Что ж, раз так, то она ослепила и меня, мысленно закричал он. Как она смела отобрать у меня всю мою жизнь? Всю мою жизнь. Мою семью. Но дом принадлежал ему. Ему, Она его никогда не получит. Никогда, никогда, никогда, никогда.

Это было как прыщ. Он не мог отвести от него руку. Прыщ зудел. Он расчесывал его. Он хотел содрать его, выпустить гной и освободиться наконец.

В его сознание вторглись какие-то звуки — скрип покрышек, урчание автомобильного мотора. Он посмотрел из-за портьеры и увидел очертания автомобиля в тусклом свете уличных фонарей. Из машины появились знакомые силуэты, скрытые тенью. Мальчик и девочка. Они стояли, глядя на дом, пока такси отъезжало. Его рот открылся, но он не знал, что должен сказать. Вместо этого он отошел от окна. Опустившиеся портьеры снова погрузили комнату в темноту. Он сделал шаг назад, потерял равновесие и сбил ногой несколько бутылок. Вытянув руки, он успел опереться на стену и не упал. Он забился в угол, надеясь, что они уедут обратно. Опустившись на колени, он молился, глядя вверх. «Кому молиться?» — подумал он.

«Боже, помоги мне», — шептал Оливер, пытаясь подняться на ноги. Но тело не хотело двигаться, цеплялось за безопасный угол комнаты. Он услышал удары дверного молотка, ритмичные, настойчивые. Мелодичный перезвон звонка давно уже молчал. Он никак не мог подняться. Может быть, они все же уедут. Наконец, встав на ноги, он прислушался.

Удары в дверь прекратились. Тишина. Затем вступил хор новых исполнителей, настойчивый призыв в грозовую ночь:

— Мама, папа, это мы.

«Кто они такие?» — подумал он.

Стук снова возобновился, заглушив голоса. Он услышал слабый шепот, затем металлический скрежет, и то, чего он все это время смутно опасался, стало реальностью. Дверь отворилась.

Он бегом выбежал из комнаты, но движения его были неуверенными, и еще больше их сковывали препятствия, стоявшие на его пути. Он потерял равновесие и упал. Сквозь медные прутья перил он видел, как раскрылась дверь, и слышал, как закричали дети, упавшие на скользкой поверхности. Они попытались встать и снова упали, пытаясь дотянуться до лестницы.

— Не подходите, — слова наконец нашлись и прорвались сквозь стоявший шум. Они по-прежнему пробирались вперед.

— Не подходите. Пожалуйста.

Это был не его голос. Это был голос Барбары. Он увидел ее на площадке лестницы у себя над головой. Она смотрела вниз, ее лицо было испуганным, на нем лежала печать ужаса.

— Мама!

Они закричали одновременно. Увидев ее, они сделали еще усилие и ухватились для поддержки за лежавший на ступенях ковер. Неприкрепленный ковер подался вперед, и чугунные горшки начали свое лавинообразное падение вниз по лестнице, издавая оглушительный грохот. Тут же принялись бить часы, наполняя вибрацией воздух в каком-то размытом ритме. Картины попадали со стен. Ева и Джош прижались друг к другу, пытаясь уклониться от летящих на них горшков.

— Назад, — закричала Барбара, ее голос взлетел до визга, она была объята паникой. Она поискала взглядом, в котором стояла мольба, его глаза.

— Спаси их, Оливер. Это наши дети.

Ее рыдания взволновали его, и впервые с тех пор, как начался весь этот кошмар, он различил в ней прежнюю мягкость, прежнюю Барбару.

— Наши дети, — повторил он и судорожно сглотнул, пытаясь привести свои мысли в порядок. Время сжалось. Они смотрели друг на друга целую вечность. Он снова ощутил то, что пробежало тогда между ними в Чатеме много лет назад. Может быть, это чувство все еще живо, несмотря ни на что. Разве не молили ее глаза о том, чего он так страстно хотел, — о еще одной попытке начать все сначала?

Ева и Джош начали шевелиться. Часы продолжали свое безостановочное клацанье. Падение различных предметов продолжалось. Затем крик Барбары эхом разнесся по всему дому, перекрыв остальные звуки. Она неосторожно подошла слишком близко к перилам, которые тут же рухнули в лестничный колодец, вдоль которого спускалась цепь от люстры, и разбились внизу. Барбара потеряла равновесие и теперь угрожающе висела над неогражденным краем лестничной площадки, которую отделяли от пола два этажа.

— Держись, — закричал Оливер. — Я иду.

Он крикнул детям:

— Выходите из дома. Пожалуйста. Я помогу ей. Только выходите из дома.

Они стали пробираться к открытым дверям, скользя среди обломков. Наконец они выбрались наружу и встали на крыльце, заглядывая внутрь. Смертельный ужас сковал их сердца.

— Держись, Барбара. Еще секунду. Держись, детка.

Его сердце бешено заколотилось. Он пододвинулся к краю площадки своего этажа, прикинул расстояние до цепи, на которой висела люстра, согнул колени и прыгнул. Вытянув руки, он ухватился за цепь и, опираясь ногами на металлические спицы люстры, подтянулся наверх, оказавшись на одном уровне с висящей Барбарой. Придав люстре маятниковое движение, он стал раскачивать ее по широкой дуге. После нескольких слишком коротких движений он наконец дотянулся до края площадки и ухватился за него.

— Еще немного, детка… — крикнул он, вытягивая свободную руку, чтобы закрепить ее слабеющую хватку.

— Не могу… — простонала она.

— Можешь, — твердо произнес он. Он услышал какой-то треск над головой. По цепи, казалось, прошла дрожь. — Протяни руку и возьмись за мое плечо.

Она покачала головой.

— Нет, Оливер, — у нее начиналась истерика.

— Ты должна послушаться меня, — умолял он.

Она снова покачала головой, но было очевидно, что силы ее на исходе, и ему пришлось оторвать ее пальцы от края площадки. Инстинктивно она вытянула другую руку и крепко ухватилась за него, перенеся весь свой вес на цепь от люстры. Треск наверху усилился, и люстра снова задрожала. Он едва успел поднять голову. И почувствовал, что люстра уходит из-под него. Он падал, Барбара вместе с ним, а наверху, словно в замедленном кино, он увидел, как в потолке раскрывается трещина, подобно землетрясению, снятому вверх ногами. Не осталось времени даже закричать. Он крепче обнял Барбару. Все сразу полетело вниз. Падая, он глядел вверх и думал, увидит ли он вскоре небо.