Война в небесах

Глава 11 ПАРАДОКС АХИМСЫ

Случилось так, что Кийоши Темек в тот день не принес Данло обед, и увиделись они лишь спустя долгое время. Поздним утром, поиграв около часа на флейте, Данло полез в сундучок за книгой стихотворений, оставленной ему отцом.

Все стихи он давно знал наизусть, но ему нравилось держать на коленях толстый том в кожаном переплете, вчитываясь в рифмы и ритмы древних.

Он давно не практиковался в забытом искусстве чтения, и потому книга обнаружилась на самом дне, под запасной шубой, камелайками и другими вещами. Чтобы достать ее, Данло стал выкладывать на кровать все свои сокровища одно за другим: алмазный скраерский шар, принадлежавший его матери, и резчицкий инструмент в мешочке из тюленьей кожи.

Этими пилками и ножичками он когда-то вырезал из моржового клыка шахматную фигуру — белого бога, сломанного потом Хануманом сознательно и жестоко. Этого самого шахматного бога Данло положил теперь рядом со своими коньками. Затем пришел черед маленького кубика — нашейного образника, подаренного ему Харрой Иви эн ли Эде, Святой Иви Вселенской Кибернетической Церкви.

Холодное прикосновение всех этих вещей пробуждало в нем глубокую память; развернув кусочек промасленной кожи с наконечником своего старого медвежьего копья, Данло вспомнил укус морозного синего воздуха и хруст снега сореша под лыжами. Вспомнил, как Хайдар, его приемный отец, подарил ему этот красивый кремневый лист на день рождения. Теперь, в тишине камеры, Данло дивился огневой соразмерности этого изделия. Наконечник, длиной с кисть его руки от запястья до кончиков пальцев, был острым, как стальной нож воина-поэта, и при свете из окна казался кроваво-красным.

Данло собрался положить его к другим вещам, но тут раздался такой грохот, точно за стенами часовни взорвалась бомба.

Мощная ударная волна прошла сквозь каменный пол, и осколок кремня в руке Данло задрожал. Внешняя стена начала крошиться, как штукатурка под ударами молота, и Данло понял, что в эту камеру еду ему больше носить не будут.

Он не знал тогда, что ночью один из кольценосцев Бенджамина Гура сумел пробраться мимо охранявших собор божков. Его товарищи в это время стали бить световые шары на ближних улицах, и кольценосец, пользуясь метелью и наступившей темнотой, нанес невидимую краску на стену часовни в том месте, где, по его расчетам, находилась камера Данло.

Уличное освещение вскоре восстановили, и по соборной территории прошел патруль, но никого, разумеется, уже не обнаружил. Замерзшие божки вернулись на свои посты, а краска тем временем делала свое дело.

Краска была не простая: один из технарей Бенджамина Гура смешал ее из быстросохнущего адгезива и раствора запрограммированных бактерий. Микроскопические пожиратели камня въелись в белый гранит часовни, как клещи в снежного тигра, и начали выделять кислоту, разбивающую гранит на отдельные молекулы. Часть этих молекул бактерии поедали, выделяя затем в виде слизи, часть оставляли нетронутыми. Очень скоро бактерии принялись размножаться, и полчища новых разрушительниц продолжили их тихое ночное пиршество.

Все это происходило, пока Данло спал и беседовал с Кийоши о девяти ступенях восхождения к богу. Технарь Бенджамина рассчитал точно: через определенное количество поколений все бактерии, согласно своей программе, погибли разом. Если бы не эта предосторожность, они могли бы проесть всю часовню, весь собор, а затем взялись бы за дома на соседних улицах и скалистую почву самого острова Невернес. В прошлом колонии таких бактерий превращали в пылевые облака целые планеты, поэтому применение подобных технологий во всех Цивилизованных Мирах каралось, как правило, смертью. То, что Бенджамин Гур осмелился нарушить этот древнейший из всех законов, говорило о его страхе перед тем, что в этой войне, призванной покончить со всеми войнами, могут пострадать не только отдельные планеты.

Но маленькие роботы его технаря хорошо справились со своей работой, не тронув ничего, кроме внешней стены часовни. И даже эту преграду однофутовой толщины они не разрушили целиком, поскольку стена на вид оставалась все той же. Ни один божок, случайно бросив на нее взгляд, не догадался бы, что она стала пористой, как губка, и мягкой, как мел. Данло сам не знал об этом, пока на улице не прогремел взрыв и в его камере не появились люди в шубах и масках. Проход они расчистили лопатами так, точно стена была снеговая. Только что Данло смотрел на нее, держа в руке наконечник копья, — и вдруг она рухнула в вихре обломков, пыли и гонимого ветром снега. Морозный воздух ожег Данло лицо и стал трепать белое перо у него в волосах. В дыре на месте стены возникли белый снег и синее небо. Один из людей с лопатами уставился на Данло сквозь темные снегозащитные очки: тот, должно быть, выглядел как ребенок, не понимавший, что его старый мир рухнул навсегда и перед ним открылась новая жизнь.

— Ты ведь знаешь меня, Данло ви Соли Рингесс, правда? — Человек, хрустя щебенкой, снял маску, и Данло узнал Тобиаса Урита, рыжебородого и громогласного. Когда-то они вместе пили священную каллу, дружили и мечтали о будущем. Теперь Тобиас, в ту пору мягкий и добрый, стал главным и самым свирепым кольценосцем Бенджамина. — Нас послал Бенджамин Гур, так что поторопись.

Четверо других, одетые так же, как Тобиас, побросали лопаты, заменив их орудиями иного рода. Двое вооружились пулевыми пистолетами, еще двое наставили на улицу лазеры. Те, что с пистолетами, стали у двери на случай, если у тюремщиков Данло хватит глупости открыть ее.

— Поторопись, пока они не явились, — повторил Тобиас, помогая Данло надеть черную соболью шубу.

Данло, несмотря на спешку, задержался, чтобы взять кое-какие свои вещи. Бамбуковую флейту он спрятал в карман камелайки, а хрустальный шар, резцы, наконечник копья и сломанную шахматную фигуру рассовал по другим карманам. Компьютер-образник он тоже хотел взять, но Тобиас велел его оставить, чтобы не мешал, и Данло неохотно повиновался.

— Я вернусь за тобой, — сказал он Эде. — Вернусь, как только смогу, и помогу тебе вернуть твое тело.

— Ничего, — ответил тот. — Я могу ждать хоть сто лет или тысячу. До свидания, Данло ви Соли Рингесс.

Данло поспешно кивнул ему и сказал Тобиасу:

— Ты меня знаешь. — Он посмотрел на двух кольценосцев, стоящих у двери на случай вторжения воинов-поэтов. — Вы не должны никого убивать ради меня и причинять кому-то вред. Я… не позволю этого. Лучше сам умру.

Глаза Тобиаса потемнели от гнева, но затем он буркнул что-то в знак согласия и вывел Данло на ослепительно яркое солнце. Заключение в полутемной камере сказалось на зрении Данло, и режущий белый свет оказался для него мучительным. Эккана, по-прежнему терзающая его нервы, превратила солнце в настоящее орудие пытки, и Данло захотелось завизжать, как гладышу, с которого содрали шкурку, а потом кинули на горячую жаровню. К счастью, Тобиас догадался захватить лишнюю пару очков и маску. Данло напялил все это на себя с лихорадочной быстротой. На полпути через соборные земли, покрытые свежевыпавшим снегом, он обнаружил, что прозрел снова, но тут же пожалел об этом.

На улице, где немного поодаль высился, как гранитная гора, собор, дымилась воронка от бомбы, ставшая почти неодолимой преградой и для саней, и для пеших. Те немногие, кто попытался пройти, лежали на снегу мертвые. Еще четверо кольценосцев Тобиаса, видимо, застрелили их из пистолетов. Данло, никогда раньше не видевший, как действует это оружие, с ужасом смотрел на дыры, оставленные в телах свинцовыми пулями. Чистый, сверкающий снег окрасился кровью и местами превратился в красную жижу. Данло чуть не отказался тогда от побега, чуть не направился обратно к собору, где Ярослав Бульба определенно готовил божков с лазерами и такими же пистолетами для ответного удара. Но Тобиас Урит и его кольценосцы непременно стали бы защищать Данло, и это стоило бы жизни многим другим людям.

— Скорее, — сказал Тобиас, ведя Данло к улице за рукав шубы. — Мне жаль, что так получилось, — добавил он, взглянув на трупы у воронки, — но если мы больше никого не хотим убивать, надо поторопиться.

Данло на мгновение зарылся ногами в снег, как изготовившийся к бою шегшей, и обвел взглядом дома напротив собора. Сама улица опустела, но во всех окнах торчали зеваки, наблюдая за его побегом. Шальная пуля или лазерный луч могли запросто поразить кого-нибудь из любопытных. В окнах виднелись и детские лица. Встретившись с черными глазенками стоящего на балконе мальчика, Данло решил покинуть эту улицу смерти как можно скорее.

— Никого больше, — сказал он Тобиасу. — Дай мне слово, ладно?

В этот момент из западного соборного портала начали выбегать люди в золотой одежде, с пистолетами в руках.

— Даю, даю, — рявкнул Тобиас. — Шевелись только.

И Данло последовал за ним к большим красным саням.

Сидящий за рулем кольценосец отчаянно махал им рукой.

Тобиас и Данло сели сзади, а еще один кольценосец поместился слева от Данло. Тобиас нажимал справа, и в санях густо пахло потом, кровью и страхом. Водитель запустил ракеты, и сани понеслись по красному льду.

Походило на то, что из соборного квартала они выберутся без происшествий. Сани мчались по широким ледянкам, мало заботясь об отскакивавших с дороги конькобежцах. Ветер бил Данло в лицо, по очкам барабанил снег из-под полозьев. Через каких-нибудь несколько секунд они оказались около большой зеленой глиссады, делящей Старый Город пополам. На нее выходило не так уж много ледянок. Тобиас, очевидно, распорядился заранее, по которой ехать, поскольку у кладбища водитель резко затормозил и свернул в улочку, где стояли трехэтажные жилые дома. Данло хорошо помнил эту улицу по своим ночным кадетским вылазкам. Она пересекала Старгородскую глиссаду и вела в лабиринт других улочек вокруг Фравашийского сквера. В одном месте, за полквартала до перекрестка, она сужалась до каких-нибудь десяти футов.

— С дороги! — орал водитель, отмахиваясь от конькобежцев, как от мух. — С дороги!

Тем не менее ему пришлось сбросить скорость, чтобы не наехать на астриерку в богатой коричневой шубе и двух молодых божков, идущих, вероятно, на дневную службу в собор.

Эти трое, как и другие прохожие, весьма неохотно уступили саням дорогу, но улицу тут же перегородили трое других божков в броских золотых мехах. У этих были пистолеты, и они целились прямо в сани.

— Дави их! — крикнул водителю кольценосец слева от Данло. — Дави этих бандитов!

Один из божков выстрелил, и пуля попала в ветровое стекло саней. Прочный кларий выдержал, но покрылся сеткой трещин.

— Нет! — закричал Данло. — Бросим лучше сани и побежим на коньках.

Тобиас в ответ на эти наивные речи покачал головой.

— Они будут стрелять нам в спину — а если уйдем от этих, то нарвемся на других. Хануман, наверно, всех своих божков отправил на улицы. Будем держаться прежнего плана.

— Нет. Я не позволю.

— Дави их, — скомандовал Тобиас водителю.

— Нет!

— Дави!! — взревел Тобиас, выхватывая из-за пазухи блестящий ствол лазера.

— Нет! — завопил Данло, когда сани рванули вперед.

Дальнейшие события происходили почти одновременно.

Один из божков снова выстрелил, и пуля сорвала край ветрового щитка. Пластиковый осколок врезался в маску кольценосца слева от Данло, и тот закричал, как ребенок, зажимая рукой рваную рану. Тобиас свесил свое массивное туловище за борт, чтобы удобнее было стрелять, а Данло навалился на него, чуть не вывалившись из саней в своем стремлении перехватить лазер. Данло уже почти вцепился в дуло, но тут Тобиас выстрелил, и луч прожег перчатку Данло на тыльной стороне руки. Запахло паленой кожей — перчаточной и человеческой. Данло вскрикнул от боли, а кольценосец слева, придя в себя, ухватил его сзади за шубу и рывком вернул на сиденье.

Он боролся с Данло, пытаясь пригвоздить его к месту. И все это время сани, как красная пластиковая пуля, летели вперед по красному уличному льду.

Другие пули, летевшие им навстречу, напрочь снесли ветровой щиток. Тобиасу оцарапало ухо, но он не придал этому значения. Он исхитрился прицелиться снова и тут же убил двух божков, загораживавших дорогу. Третья, девушка в одной тонкой золотой камелайке, схватилась за грудь, будто не веря, что лазер действительно наносит человеку те ужасные раны, о которых ей рассказывали.

— С дороги! — снова крикнул водитель, но девушка, видимо, не могла двинуться с места, и сани подкинули ее в воздух, точно куклу. Данло, все еще боровшийся с кольценосцем, которого звали Канту Мамод — и все так же тянувшийся к лазеру Тобиаса, — навсегда запомнил этот тупой удар и хруст поломанных костей. В тот момент, когда лицо девушки исказилось от ужаса, Данло встретился с ней глазами и принял в себя последний свет ее души. Потом ее тело грохнулось на лед, а сани, вырвавшись из соборного квартала, пересекли Старгородскую глиссаду и затерялись в клубке улиц на той стороне.

Зрелище, которое они собой представляли, испугало бы кого угодно: двое мужчин в окровавленных белых масках и летящие с бешеной скоростью сани без ветрового щитка. У Данло, зажатого на заднем сиденье, маска в пылу борьбы сползла на шею, лицо потемнело от гнева; божок, случайно увидевший его в тот момент, рассказывал после, что на него было страшно смотреть. Если бы Данло не поклялся никому не делать зла, он отнял бы у Тобиаса лазер и размозжил бы ему голову рукоятью. Он чувствовал, что в силах это сделать.

Сердце у него билось, как пульсар, кровь обжигала сосуды жидким огнем; он чувствовал, что способен вырваться из рук Канту и убить обоих кольценосцев. Он мог бы дождаться, когда водитель замедлит ход, сворачивая за угол, а после выпрыгнуть на лед и укатить прочь. Желание осуществить этот смертельный замысел пылало в его глазах. Данный им обет ахимсы просто требовал, чтобы он бежал от этих людей, убивающих других ради его блага, — но тот же обет не позволял причинить им зло даже при попытке к бегству. Локоть Канту разбил ему губу, и Данло, ощутив вкус крови во рту, вспомнил, что лучше умереть самому, чем сделать вред другому.

— Будь ты проклят, Данло ви Соли Рингесс! — выругался Тобиас, держась за кровоточащее ухо. Сани в это время свернули на пурпурную ледянку у северной стороны Фравашийского сквера. — Меня чуть не ухлопали из-за тебя!

По дорожкам Фравашийского сквера, прозванного так благодаря обилию фравашийского кустарника ливайи, сновало множество людей, но на сани почти никто не смотрел; водитель сбавил скорость, а Канту с Тобиасом сняли свои жуткие маски.

— Ты обещал, — прошептал Данло. Ветер дул им в лицо, но он произнес эти слова с такой силой, что Тобиас хорошо его расслышал.

— Мне пришлось нарушить слово, иначе нам всем пришел бы конец.

Никогда не убивай, никогда не причиняй вреда другому. Лучше умереть самому, чем убить. Данло закрыл глаза, отгородившись от льдистого блеска улицы, и вспомнил лицо девушки, сбитой их санями. И другие лица тоже — лица мужчин, женщин и детей, умерших за его короткую жизнь, которая сейчас казалась ему очень долгой. Он вспомнил их, и ему захотелось умереть самому. Этого требовала от него ахимса — иначе людей по-прежнему будут прожигать лазерами и сбивать санями ради того, чтобы жил он. Но он не мог вот так взять и убить себя, не мог забрать лазер у Тобиаса и прожечь собственный измученный прекрасный мозг. Суть ахимсы в том, чтобы чтить всякую жизнь, даже свою.

Могу ли я умереть, не проявив пренебрежения к собственной жизни? Могу ли я жить, не вызывая новых смертей?

— На том углу поверни налево, а после сразу направо, — сказал Тобиас водителю.

Вскоре они оказались на почти безлюдной улице с красивыми старыми домами. Тобиас натянул вязаную шапочку, прикрыв раненое ухо, Канту Мамод зажал свернутой маской рану на челюсти. Данло увидел, что из носа у Канту тоже идет кровь, и вспомнил, что сам двинул его головой, пока они боролись.

— Будь ты проклят, Данло ви Соли Рингесс, — сказал Канту, вытирая распухший нос. — Мне сдается, он сломан.

Данло ощутил ожог вины и сострадания. Он страдал от того, что причинил Канту боль, а еще больше от того, что страдает из-за мелких ранений этого человека, способного убивать других.

— Я сожалею, — сказал он. — Дай посмотрю — может быть…

— Ранами займемся на явке, — отрезал Тобиас. Водитель затормозил у белого здания с ажурными чугунными балконами, и Тобиас сказал Данло: — Пошли. Бенджамин Гур попросил меня привести тебя к нему, и я пообещал, что приведу.

— Ты сегодня уже нарушил одно обещание. — Глаза Данло метнули синий огонь. — Почему бы не нарушить и другое?

— Я не стану спорить с тобой о том, как мне следовало поступить. — Красное лицо Тобиаса стало еще краснее. — Ты пойдешь с нами, иначе я потащу тебя волоком через весь город. Данло молча смотрел на него.

— Понимаешь ли ты, какую важность для нас представляешь? Пойдем, пожалуйста.

Еще трое кольценосцев вышли из подъезда дома и стали рядом с Тобиасом. Канту с Данло вылезли из саней, и Тобиас приказал своим людям:

— Держитесь поближе к Данло ви Соли Рингессу. Не позволяйте ему уйти. Спасибо, Юрик, — сказал он водителю, хлопнув по красному боку саней. — Увидимся позже.

Юрик снова запустил ракеты, и сани скрылись из глаз.

— Быстро теперь, — сказал Тобиас, и кольценосцы вместе с Канту, обступив Данло со всех сторон, стали подниматься по белым гранитным ступеням здания.

Миновав холл, где стояли на страже еще двое, они прошли в большую квартиру на задах дома. Тобиас упомянул мимоходом, что Каллия заняла все здание, и во всех квартирах на четырех его этажах живут на казарменном положении кольценосцы, готовящие свержение Ханумана ли Тоша. Из каминной, куда они вошли первым делом, вынесли всю мебель, сложив там мешки с курмашом, спальники и запасные коньки — а еще, само собой, пистолеты, лазеры, тлолты, ножи и прочее смертоубийственное оружие. На верстаке у стены совершенно открыто, будто обеденные приборы, были разложены детали взрывного устройства и рубины для сборки лазеров.

Данло думал, что Бенджамин Гур выйдет ему навстречу из другой комнаты, но его ожидания не оправдались. Как только дверь квартиры закрылась за ними, две молодые женщины делового вида тут же занялись ранами Тобиаса и Канту, обработав их и заклеив лечебным пластырем. Тем временем другие кольценосцы приготовили сменные коричневые шубы и черные маски взамен запачканных кровью белых. Одна девушка попросила Данло снять его белое перо, и он послушался, но обрезать свои длинные черные волосы не разрешил. В маске и меховом капюшоне его и так никто не узнает, сказал он. Тобиас согласился, что стричь волосы не обязательно, притом на это требовалось время, а Тобиас не хотел терять ни единой лишней минуты. Покончив с необходимыми приготовлениями, он тут же двинулся вместе с Данло, Канту и еще четырьмя кольценосцами к выходу.

— Дальше побежим на коньках, — сказал он Данло. — Конькобежцев божкам Ханумана труднее будет выследить, чем сани.

— Далеко ли идти? — спросил Данло.

— У Бенджамина есть еще одна квартира на улице Контрабандистов. — Тобиас вытер свою рыжую бороду, надел новую маску и объяснил Данло, как найти эту квартиру. — Если нам придется расстаться, прошу тебя: ступай туда один.

— Не лучше ли расстаться сразу? Чтобы не пришлось больше никого убивать из-за меня.

— Тогда, чего доброго, убьют тебя самого, Данло ви Соли Рингесс, а этого я допустить не могу.

— Жаль, если так.

— Ты обещаешь, что не будешь пытаться бежать? Мы доберемся до места гораздо быстрее, если не надо будет следить за тобой.

Данло подумал немного.

— Почему ты думаешь, что я сдержу свое обещание, если сам не сдержал своего?

— Не заставляй себя умолять, — процедил сквозь зубы Тобиас.

— Хорошо. Обещаю, что не стану убегать.

В глазах Данло отразилась возможная последовательность событий. Если он все-таки попытается, кольценосцы погонятся за ним, и множество невинных может при этом пострадать или даже лишиться жизни. Будет лучше, если он как можно скорее встретится с Бенджамином Гуром. В конечном счете за все, что случилось в этот день, отвечает Бенджамин, а не Тобиас. Надежда покончить с насилием, бушующим вокруг него, как вьюга, а может быть, и с худшими бедами, грозящими всему городу, осуществится лишь в том случае, если он охладит сердце Бенджамина и напомнит ему об их совместных мечтах.

— Убегать я не стану, — повторил Данло, — но непременно попытаюсь тебя остановить, если из-за меня ты захочешь причинить зло еще кому-то.

Канту Мамод, потрогав свой сломанный нос, взглянул на Тобиаса.

— Будем считать, что мы поняли друг друга, — сказал тот, — а теперь пошли.

Через заднюю дверь дома они вышли в переулок, темный, как горный туннель. Пройдя немного по свежему снегу, они выбрались на пурпурную улицу, пристегнули коньки и влились в толпу спешащих на обед горожан. Тобиас шел первым, поместив Данло в средину группы. Данло никто не держал и не дышал ему в затылок, но по вниманию, с которым кольценосцы следили за каждым его движением, он понимал, что удрать ему не позволят. Тобиас, как видно, не слишком доверял его обещанию. Такова уж человеческая натура: тот, кто не находит природного благородства в себе самом, не видит его и в других.

Несмотря на плотный поток конькобежцев, продвигались они быстро. Зеленая глиссада, на которую они свернули, вывела их на Восточно-Западную улицу.

Тобиас мог бы продолжать путь по этой широкой оранжевой магистрали, но он опасался, что божки будут патрулировать ее как кратчайшую дорогу в ту часть города, где рингисты влиянием не пользовались. Поэтому он указал на ледянку, ведущую в довольно опасный район, известный как Колокол.

Данло хорошо помнил его извилистые дорожки, которые досконально исследовал в свои кадетские времена. Перейдя Поперечную, самую широкую улицу в городе, единственную, где лед оставили белым, они углубились в места, где божки и осторожные академики попадались редко. День был ясный, и новый снежок таял под полуденным солнцем. Белый снег, пурпурный лед, красные и коричневые шубы прохожих радовали глаз чистотой красок, и Колокол казался не более грозным, чем площадь Ресы. Тобиас вел своих кольценосцев таким плотным строем, что червячники не приставали к ним с предложениями продать краденые огневиты и не требовали с них денег за охрану. Опасаться приходилось разве что проституток, желающих заработать пару городских дисков. Можно было рассчитывать, что до Клубничной они доберутся без происшествий, если только не нарвутся на божков Ханумана, а там уже и до улицы Контрабандистов недалеко.

Но как только они пересекли раскрашенный в зеленую и пурпурную клетку перекресток Длинной глиссады, их путь перестал быть мирным. Около известного ресторана собралась большая очередь. Данло обедал здесь в тот самый день, когда начал проектировать свой легкий корабль; ресторан был бесплатный и специализировался на простых, но вкусных утрадесских блюдах. Люди, которые стояли здесь сейчас, топая коньками о пурпурный лед, принадлежали в основном к беднейшим слоям города: тут собрались хибакуся, хариджаны, аутисты, афазики и проститутки. Но в очереди, кроме них, встречались также астриеры, купцы и червячники, был даже один эталон с Бодхи Люс. Все они проявляли нетерпение и гнев оттого, что их заставляли ждать под открытым небом.

Таких очередей, как громко сетовала одна астриерка, не видывали в городе уже тысячу лет, а хариджан в ярко-желтых, но потрепанных шелках предсказывал, что скоро общественные рестораны вообще закроют.

Он, как и большинство стоящих с ним на улице цивилизованных людей, не знал, что такое голод, и не представлял себе, как можно обойтись без еды хотя бы один день; право на еду казалось ему естественным, как дыхание, а сама еда — такой же принадлежностью каждого дня, как солнечный свет.

Все, что от него требовалось, это войти в ресторан, взять миску и наполнить ее. Общественные рестораны и теперь еще обладали приличными запасами провизии, хотя в частных почти уже не осталось синтетического мяса, специй, растительных масел и экзотических фруктов. Поэтому цены там взвинтили так, что их могли осилить только самые богатые и экстравагантные горожане. Эта инфляция погнала к бесплатным кормушкам даже астриеров, не говоря о многих других, и даже порцию курмаша нельзя было получить, не выстояв около часу в очереди.

Когда Данло и его конвоиры поравнялись с очередью в ресторан, там вспыхнула драка. Непоседливый хариджанский мальчуган, выписывая коньками узоры на льду, налетел на червячника и поцарапал коньком его дорогую обувь.

— Ты что наделал? — заорал разъяренный червячник и съездил мальчишке по уху, швырнув его на лед. Отец мальчика, тщедушный, но воинственный, не стал тратить времени, чтобы поднять сына, — он выхватил нож и хотел чиркнуть им червячника по лицу, но тот уже успел достать лазер и попросту выстрелил хариджану в глаз. Бедняга грохнулся на лед рядом со своим плачущим сыном. — Была охота давиться тут из-за миски поганого курмаша, — сказал червячник, плюнул на свою жертву и покатил прочь.

При этом он, еще не остыв после схватки, врезался в окружающих Данло кольценосцев. Кучку босоногих аутистов он растолкал без труда, но затем столкнулся с Канту Мамодом и понял, что этого человека так просто с места не сдвинешь.

— Дай пройти! — гаркнул он. В другое время Канту, может, и пропустил бы его, но сейчас он, не желая подпускать этого червячника с его лазером к Данло, сам взялся за нож. Действуя гораздо быстрее, чем убитый хариджан, он полоснул червячника по запястью, рассекшему сухожилие и заставил выронить лазер. В следующий миг нож, к восторгу (и ужасу) очереди, вонзился червячнику в сердце, убив его на месте.

Данло, верный своему слову, попытался вмешаться, но все произошло слишком быстро. Когда он повернулся к напирающему на них червячнику, Канту уже достал свой нож.

— Нет! — крикнул Данло, но Тобиас и двое других тут же схватили его и не дали кинуться в драку.

Данло рванулся, как тигр, но было уже поздно: червячник упал, извергая фонтаны крови на пурпурный лед.

— Нет!

Данло выкрикнул этот единственный слог с силой зимнего ветра — так, что горло ожгло огнем и голос сорвался. Но не успел он еще осмыслить совершенное только что убийство, как к Мамоду подъехал человек в золотом плаще и маске. Окинув взглядом окровавленный нож в руке Канту и сгрудившихся вокруг Данло кольценосцев, он сказал:

— Пожалуйста, снимите маски. — Он говорил спокойно, но в его голосе звучала сталь. — И капюшоны тоже.

— Оставь нас в покое, — огрызнулся Канту, наставив на незнакомца нож. Кровь еще капала с лезвия, прожигая дырки во льду. — Не знаю, кто ты такой, но у тебя нет права просить нас об этом.

— А я и не прошу. Снимите маски, не то я сам их сорву.

Тобиас протолкался к ним.

— Мы собрались пообедать, а этот червячник вдруг обезумел и накинулся на нас. Мы пойдем.

— Сначала снимите маски.

— Как же, сейчас. Ты сам в маске, а хочешь, чтобы мы сняли свои. В ответ на это незнакомец нагнул голову, как бы кланяясь, и одним движением сорвал маску с лица.

— Я Найджел с Кваллара, а этот человек, которого вы оберегаете, — Данло ви Соли Рингесс. Я узнал его по голосу.

— Воин-поэт! — крикнул кто-то из кольценосцев, увидев курчавые черные волосы и бронзовое лицо Найджела. — Воин-поэт из гвардии Ханумана!

Услышав это, зеваки начали разбегаться, но из-за большого скопления народа это получалось не слишком быстро.

В правой руке Найджела словно по волшебству появился нож, а в левой — игольный дротик с черным наконечником. Тобиас извлек из-за пазухи лазер, четверо кольценосцев достали свои ножи.

— Нет! — снова крикнул Данло.

У Тобиаса Урита был шанс убить воина-поэта. Тобиас в отличие от многих не испытывал при виде воина-поэта с ножом в руке парализующего ужаса, столь часто помогающего воинам-поэтам заколоть свою жертву или впрыснуть ей яд.

Именно Тобиас вместе с самим Бенджамином Гуром расправился с двумя другими охранниками Ханумана. Но он не выстрелил, и в этом проявилось все присущее ему благородство.

За спиной у Найджела с воплями толпились люди, взрослые и дети, и Тобиас не выстрелил, опасаясь попасть в невинных.

Он убрал лазер и сменил его на нож.

— Уходи! — крикнул он, локтем двинув Данло по ребрам. — Беги что есть духу! Встретимся с тобой позже.

— Нет. Я обещал…

— Беги, я сказал! Этого все равно не остановишь!

В этот момент один из кольценосцев, Макан Кришман, сунул руку за пазуху, чтобы достать пистолет. Видимо, отравленный дротик воина-поэта внушал ему такой страх, что ему было все равно, попадут его пули в кого-то другого или нет. Он действовал инстинктивно, как отбивающийся от волка овцебык.

Данло, чтобы помешать ему, ухватился за холодный ствол, и воин-поэт, воспользовавшись этим, сделал свой выпад.

— Нет! — вскрикнул Данло, но Найджел уже метнул свой дротик в лицо кольценосцу. Игла пробила кожаную маску и вонзилась в щеку. Макан, будто сраженный молнией, пошатнулся, судорожно дернулся и повалился на Данло, как каменная статуя. Его карие глаза наполнились страхом: паралич, сковавший его, не давал ему даже дышать.

Нет, нет, нет, нет!

Данло уложил умирающего кольценосца на лед, и им овладела нерешительность, но не потому, что он боялся. Он поклялся, что больше не позволит Тобиасу и его людям убивать, но как он мог помешать им? Если он удержит руку Тобиаса, то поможет воину-поэту его убить, как и в случае с поверженным кольценосцем. Если он каким-то чудом сумеет отвести нож воина-поэта, приняв удар на себя, это поможет Тобиасу в его кровавом деле. Солнечный свет лился в безжизненные глаза Макана, и Данло понял: все, что он делал в этот день, только ускоряло судьбу, постигшую убитых. И грядущее кровопролитие он тоже не сможет остановить: оно столь же неизбежно, как восход солнца.

— Беги, Данло, беги! — снова крикнул Тобиас и взмахнул ножом.

И Данло, сбросив стеснявшую движения шубу, пустился бежать. Он не хотел видеть, как будут биться кольценосцы с воином-поэтом, но за несколько мгновений перед бегством поразительное зрелище само собой бросилось ему в глаза: одинокий Найджел против пятерых мужчин, вооруженных, как и он, ножами. Шансы казались вопиюще неравными, но судьба благоприятствовала воину-поэту, который всю жизнь тренировался в ожидании такого момента и в полной мере овладел своим убийственным мастерством.

Воин-поэт почти мгновенно перешел в то электрическое состояние, когда время замедляется, а мозг ускоряет свою работу, рассылая нервные импульсы по всему телу. Из человека Найджел преобразился в вихрь чистого движения. Он вертелся волчком, резал, колол, пригибался и отражал удары; его нож уподобился змеиному жалу, световому блику, вспышке молнии. Золотая шуба крутилась вокруг него огненным смерчем, золотая бронированная камелайка стойко встречала клинки Тобиаса и Канту. Трое других кольценосцев, охваченные ужасом и смятением, только мешали друг другу. Один из них вскрикнул, и белые кольца внутренностей вывалились из его вспоротого живота. Вслед за этим Данло перестал видеть что-либо, кроме пурпурного, припорошенного снегом льда, промежутков между вопящими людьми в желтых и бурых шубах и густо-синего неба вверху. Он бежал быстро, как только мог, и улицы, где бушевало насилие, вскоре осталась позади.

Нет, нет, нет…

Некоторое время он не слышал ничего, кроме стука своих коньков и людских криков вокруг. Потом пришли другие звуки: шорох ветра, чириканье птиц и дальний гул ракет. Сердце билось частыми, резкими ударами, похожими на взрывы. На коньках Данло мог обогнать любого, и резня, которую чинил позади воин-поэт, прибавляла ему скорости. Он бежал, и его коньки при столкновении со льдом посылали вверх по ногам волны боли. Он бежал с дикой грацией, свойственной только ему, и молился, чтобы воин-поэт его не догнал.

Бум, бум, бум, бум.

Ему очень не хотелось бросать кольценосцев в беде, но Данло счел, что, если он спасется, их жизнь — и смерть — будет оправдана. В том, что они умрут от ножа воина-поэта, он не сомневался. В какой-то момент он почти ощутил, как бьется сердце каждого из них, ощутил огонь их жизни в криках, в вибрации льда, в боли, разрывавшей его собственное дикое сердце. В следующий миг четыре сердца остановились.

На углу улицы Друзей Данло оглянулся. Глазами он видел только поток людей в шубах, но более глубокое зрение подсказывало ему, что воин-поэт его преследует. Сознание этого приходило к нему разными путями. Он сканировал улицу, как мультиплекс в поисках легкого корабля, и волны страха, перебегая от человека к человеку, докатывались до него. Он чувствовал эти волны, как кислотные ожоги глубоко внутри.

Он различал вдали стук коньков воина-поэта, словно пение далекой звезды. Потом Данло стал видеть его. Вспышка молнии отпечатала у него в голове образ воина-поэта, несущегося с адской скоростью. Золотой плащ развевался у него за спиной, с ножа капала кровь; он летел, отталкивая с дороги кричащих прохожих.

Умереть, умереть, умереть.

Именно такая мысль пришла Данло в голову — остановиться, дождаться воина-поэта и умереть. Но если он подставит себя под его нож, получится, что Тобиас Урит и остальные пожертвовали собой напрасно. Кроме того, Данло, если честно, не хотел умирать. Он хотел жить и потому продолжал бежать. Он не боялся, что воин-поэт выстрелит в него из лазера или пистолета: Найджел и ему подобные презирали оружие такого рода. Данло бежал очень быстро, заботясь только о том, чтобы не налетать на других конькобежцев. Вихляя в толпе, он несся вперед, словно луч света. Ветер трепал его черную камелайку, яркое солнце резало глаза. Время смыкалось, как снеговые тучи, и вся вселенная сжалась до пурпурного ледяного коридора впереди. Шорох тысячи пар коньков совпадал с биением его крови. Блестела сталь, свистел шелк, и Данло мог точно предсказать, когда конькобежцы перед ним разойдутся и откроется просвет. Он проскакивал в эти просветы, как легкий корабль в бесчисленные окна мультиплекса. Почти ничего не стесняло его бега, и дикая радость, бурлящая в нем, делала его похожим на летящую по небу белую сову.

Лететь, лететь, лететь… больно, больно, больно.

Мысленным взором он видел, как мчится воин-поэт, сокращая разрыв между ними. При этом он знал, что, сохраняя мужество, сохранит и дистанцию, потому что воин-поэт не сможет долго бежать в своем ускоренном темпе и скоро выдохнется. Проблема заключалась в боли. Она нарастала внутри Данло, как гроза. При каждом шаге, вдохе и выдохе огненные щупальца впивались в его измученные нервы, почти парализуя их. Только воля препятствовала ему скорчиться в рыдающий комок на льду. Но даже алмазную волю можно сломить, и Данло чувствовал, что скоро она растворится в эккане, как бриллиант в мираксовой кислоте.

Больно, больно, больно, больно.

Раскаленный меч боли бил Данло под ребра, а мимо мелькали улицы: Небесная, Афазиков, Мозгопевцов, и воин-поэт все приближался в живом потоке мехов и шелка, разделявшем их. Данло чувствовал, что Найджел выслеживает его по реакции прохожих: воины-поэты умеют читать по лицам не хуже цефиков. Если бы Данло нашел безлюдную улицу до того, как Найджел его заметит, он мог бы спрятаться в каком-нибудь доме и переждать. Но в этом районе многоквартирных домов, бесплатных ресторанов и магазинов безлюдные улицы не встречались — во всяком случае, легальные. В Колоколе, как и во всех обособленных районах Невернеса, постоянно прокладывались улицы нелегальные, связывающие этот квартал с соседними. Почти все они представляли собой узкие дорожки, проходящие под межрайонными барьерам. Мало кто знал об этих улицах, и уж совсем немногие пользовались ими, боясь встретиться в этих темных туннелях с грабителями или слеллерами. Городские власти, обнаруживая такие лазейки, уничтожали их, но взамен, точно черви на трупе, тут же появлялись другие.

Боже, как больно, Боже, Боже!

Однажды ночью, которая пахла горелым мясом и изменой, Данло шел по такой улице за Хануманом ли Тошем. Он помнил, что она начиналась где-то около улицы Анималистов. Интересно, сохранилась ли она? Задыхающийся Данло, объезжая толстого астриера в запрещенной законом шубе из снежного тигра, мысленно видел эту улицу, каждый ее поворот и каждую щербинку на ее старом белом льду. Он не вспоминал ее, а именно видел, как видел корабли, ведущие битву при Маре. Она существовала в настоящем, где-то впереди, за сетью пурпурных ледянок. Он чувствовал ее реальность так же, как реальность вен и артерий, связующих пылающие ткани его тела. Он знал, что эта ледяная полоска способна спасти его от погони. Если у него хватит воли довериться своему видению, он уйдет от воина-поэта.

О Боже, о Боже, о Боже, о Боже!

Но довериться — это одно, а поставить свою жизнь на таинственное внутреннее чувство — совсем другое. Если он, свернув на эту нелегальную улицу, найдет, что она закрыта, он почти наверняка окажется в смертельной западне. Ему придется возвращаться назад по длинной, огороженной стенами ледянке, а воин-поэт к тому времени скорее всего разгадает его маневр и будет его караулить. Если же Данло решит продолжать свой путь по людным улицам, у него останется шанс выбраться по Длинной глиссаде на Серпантин, бегущий через Квартал Пришельцев, — но неизвестно, кто выдохнется первым, воин-поэт или он.

Да или нет, да или нет, да нет да нет…

Выбор в конечном счете есть всегда, но выбрать правильно можно только в одном случае: прислушавшись к своему сердцу. В конце концов Данло свернул на безымянную ледянку около улицы Анималистов и нашел то, что искал. Он мчался вперед с быстротой и уверенностью падающего с неба сокола. Ледянка, как могло показаться, упиралась в тупик, но на самом деле между двумя старыми печатными мастерскими шел узкий проход, тот самый, который мысленно видел Данло. Данло вошел в него и скоро оказался в темном туннеле под снежной насыпью, отделяющей Колокол от Алмазного Ряда. Все в точности совпадало с его видением, и вот в конце туннеля сверкнул благословенный свет. Еще немного скрипящих шагов по льду, перемежаемых глотками холодного воздуха, и Данло вышел на волю, в залитый мочой переулок между двумя борделями. Переулок вывел его на Клубничную улицу, где пахло дорогими духами и джамбулом, а лед был красен, как застывшая кровь.

Свет, свет, свет, свет.

Улицы здесь были шире, чем в Колоколе, дома новее и наряднее. Данло вспомнил, что Алмазный Ряд получил свое название не только из-за торговли огневитами и ярконскими синезвездниками, но и потому, что дома тут зачастую облицовывались белым кварцем с Аттакеля. Кристаллы переливались на солнце, и весь квартал от Клубничной до улицы Печатников сверкал, как бриллиант. Данло, остановившись, чтобы отдышаться немного, залюбовался его красотой. Потом он вспомнил, что улица Печатников, если ехать по ней в сторону Меррипенского сквера, соединяется с улицей Контрабандистов, а там, в этом подозрительном месте, находится, по словам Тобиаса, конспиративная квартира Бенджамина Гура.

Мертвые, мертвые, мертвые — ми алашария ля шанти.

Удостоверившись, что он оторвался от воина-поэта, Данло покатил по Клубничной, мимо сутенеров, червячников и одетых в шелк проституток. Отражаемый кварцем свет ранил ему глаза, но это было . ничто по сравнению с огнем, полыхающим в сердце. Вопреки всему этому Данло по-прежнему бежал быстро, как только мог. Он должен был сдержать свои обещания, и лица всех, кто погиб в этот день, мучили его куда больше, чем физическая боль или яд.