Возникновение и развитие рабства в Риме в VIII—III вв. до н.э.

Глава девятая. События 343—340 гг. до н.э. в Средней Италии и народное движение 342 г. до н.э. в Риме

Между I Самнитской войной 343 г. до н.э. и Латинской войной 340 г. до н.э., в 342 г. (по хронологии Ливия)[1] в Риме произошли волнения низших слоев населения, в которых приняли участие и рабы[2]. Об этих событиях, о коих в новой исторической литературе преимущественно известно как о волнениях в римских войсках, расквартированных в Кампании[3] и выведенных оттуда благодаря хитроумию консула К. Марция Рутила (у Аппиана — Мамерка[4]), трудно извлечь из источников что–либо достоверное, настолько сообщения Ливия, Дионисия и Аппиана представляются надуманными и искаженными. Ливий при этом предупреждает сам о недостоверности его сообщений относительно событии 342 г. и замечает, что в различных источниках он находит разные и противоречащие друг другу данные[5].

К тому же и вся письменная традиция, относящаяся к I Самнитской войне, отзвуком которой должны были быть революционные события 342 г., полна противоречий и потому воспринята новой наукой с большими сомнениями. После же того, как Моммзен подверг эту традицию весьма суровой и проницательной критике[6], Низе, например, [189] отрицал историчность I Самнитской войны вовсе[7]. Так же точно поступали Э. Пайс[8] и Бургер[9]. Суждение это неминуемо распространилось и на сообщения о других событиях, связанных преданием хронологически и логически с I Самнитской войной.

Среди этих сообщений явно искаженным и сильно фальсифицированным представляется рассказ о восстании, имевшем место в 342 г. до н.э. среди войск расквартированных в Кампании и отозванных с целью их демобилизации[10] в Рим, при участии рабов, а также, вероятно, и низших слоев свободного римского населения. Уже Моммзен назвал повествование Ливия, описывающего весьма сбивчиво и противоречиво относящиеся к этому восстанию факты, сентиментальным[11]. Беглого взгляда на соответствующее место Ливия[12] достаточно, чтобы убедиться в том, насколько эта «сентиментальность» политически тенденциозна.

Однако прежде чем дать место критике Ливиева рассказа о восстании 342 г., необходимо коротко остановиться на событиях I Самнитской войны, приурочиваемых традицией к предшествующему году, в отношении которых, с тех пор как были высказаны наиболее глубокие и резкие сомнения в их историчности, наука располагает некоторыми новыми данными, учтенными более поздними исследователями, занимающими в отношении I Самнитской войны гораздо менее пессимистическую позицию. Если одним из наиболее существенных аргументов в пользу неисторичности I Самнитской войны признавалось умолчание о ней Диодора, то после опубликования «Оксиринхской хроники»[13] — сочинения, датируемого его издателями II в. до н.э. и относящегося, таким образом, ко времени старшей анналистики, вряд ли это соображение может сохранять силу. «Оксиринхская хроника» упоминает о I Самнитской войне под 340—339 гг. и при этом в непосредственной связи с Латинской войной, помещаемой ею под 339—338 гг. до н.э.[14] [190]

Столкновения римлян с самнитами на кампанской территории начались еще задолго до событий, приведших к I Самнитской войне, и одно из наиболее ранних проявлений этой враждебности следует усматривать в тех препятствиях, которые чинились самнитами римлянам при закупке последними в Кампании хлеба в 411 г. до н.э.[15] Кампания представляла лакомый кусок и предмет спора не только между самнитами и римлянами. Хотя, по словам Ливия, Латинская война велась из–за требований об уравнении союзных латинян в правах с римлянами[16], то обстоятельство, что военные действия происходили преимущественно на территории Кампании, не может не заставить насторожиться и заподозрить в этом указание на непосредственный предмет латино–римского соперничества. Из Ливия явствует при этом[17], что латиняне начали в 340 г. эту войну как войну с кампанскими самнитами и переманили на свою сторону поспешивших отложиться от римлян кампанцев.

Отложение Капуи от Рима в начале Латинской войны свидетельствует о том, что рассказ о ходатайстве капуанцев перед римским сенатом в 343 г. до н.э.[18] является вымыслом анналистики, в действительности же присоединение Капуи к Риму в качестве civitas sine suffragio сопровождалось для капуанцев, равно как и для других камнанских общин, политическим и экономическим гнетом. Всеми же выгодами от этого присоединения поспешили воспользоваться римские правящие круги на зависть не только союзных латинян, но и собственных граждан из низших слоев населения. Ливий, Дионисий Галикарнасский и Аппиан согласно рассказывают о том, что в римских войсках, расквартированных в 342 г. до н.э. в Кампании, брожение началось именно вследствие зависти нищих, обремененных долгами римлян к живущим райской жизнью изнеженным кампанцам, утопающим в изобилии и не имеющим достаточно храбрости для того, чтобы защитить от посягательств чужеземцев накопленное добро. Дионисий, оживляющий свое изложение речами заговорщиков, призывавших к захвату и дележу кампанских земель и прочего имущества, заставляет их аргументировать свои призывы [191] доводами в стиле плебейской фразеологии эпохи Гракхов, что и выдает, в первую очередь, руку позднего анналиста, заимствовавшего краски для изображения событий середины IV в. до н.э. из описаний, сходных по содержанию, но значительно более поздних, а потому и более ярких и понятных народных движений конца II в. до н.э.

Однако в описании революционных брожений среди римских солдат в Кампании (особенно у более многословного Дионисия Галикарнасского) сквозит также и нечто несомненно подлинное, отражающее истинные обстоятельства событий и истинные намерения некоторых легионеров-римлян, не желавших возвращаться из богатой Кампании на свои мизерные, истощенные и обремененные долгами земельные участки. В особенности примечательно в этом отношении, что римские солдаты ссылаются на пример самих же кампанцев (т.е. кампанских самнитов), примерно за сотню лет перед тем захвативших у перебитых ими греческих и тирренских колонистов города, имущество и жен. Кроме того, эти же завистливые легионеры намеревались в случае сопротивления со стороны властей освободить сельских и домашних рабов (δεσμότας ἐκ τῶν ἀγρῶν… καί θεράποντας)[19] ,и заключить союз с врагами римлян. Таким образом, римские повстанцы готовы были принять ту самую программу, которую в порядке исполнения древнеиталийского обычая «священной весны» осуществили столетием позже мессинские мамертинцы — кампано–самнитские наемники Агафокла, захватившие власть в Мессане и произведшие в ней социальный переворот. Существенно, что готовые к возмущению римские легионеры настаивали на тождестве своих планов с действиями кампанских самнитов по отношению к грекам и этрускам. Несомненно и сходство их намерений с действиями позднейших мамертинцев, совершавшимися, как свидетельствует их соплеменник и историк Альфий у Феста[20], именно в порядке осуществления обычая «священной весны». А это заставляет предположить, что кампанские самниты, спустившиеся с Апеннина в V в. до н.э. и захватившие кампанские города, были стимулируемы тем же, облеченным в религиозную форму обычаем ver sacrum (являвшимся идеологическим выражением стремлений италийских племен к разделению и [192] распространению), что и почти два столетия спустя их мамертинские единоплеменники. Разумеется, необходимо иметь в виду, что социальный смысл совершавшихся в порядке осуществления этого обряда действий во всех трех случаях мог быть неодинаков. Мы не знаем, отпускали ли захватившие в V в. Кампанию самниты на волю рабов, как это намеревались сделать в середине следующего столетия римские плебеи, но если они и делали это, то не столько из социальной солидарности, сколько лишь потому, главным образом, что сами они находились еще на достаточно низкой ступени общественного развития, не предполагавшей регулярного употребления рабского труда в хозяйстве. Равно как и грабеж имущества кампанских рабовладельцев, который намеревались произвести по примеру самнитов римляне, с захватом их хозяйства и их жен, вряд ли походил на ту организованную экспроприацию с разделом земельных участков, какую, видимо, произвели в Мессане мамертинцы.

И Ливий, и Дионисий сообщают согласно о столь широком распространении революционного брожения в кампанских гарнизонах, что консулу 342 г. Марцию Рутилу, прибывшему в Кампанию с новыми пополнениями, предназначенными для продолжения Самнитской войны, пришлось действовать хитростью, с тем чтобы удалить наиболее разложившиеся элементы и заставить их возвратиться в Рим. Оба автора согласно говорят далее, что накопление сил удаленных таким образом из Кампании заговорщиков, не желавших из боязни жестокой расправы со стороны сената возвращаться в Рим, происходило близ Таррацины, где они заняли крепкое в отношении обороны место. Ливий при этом называет Лаутулы — пункт у горного прохода на Аппиевой дороге, к югу от Таррацины, связанный с событиями II Самнитской войны[21], и оттуда мятежники двинулись к Альбе Лонге и разбили свой лагерь у подножия Альбанских гор. Дионисий же помещает лагерь мятежников, в который они собирали пополнения из числа вновь прибывавших из Кампании, отсылаемых на родину войск, а также из окрестных рабов[22], именно у Таррацины. Несомненно, что рабы, о которых упоминал Дионисий как о присоединившихся к мятежникам у Таррацины были рабами не римлян, а союзных латинян. Грабежи, которыми, по [193] словам Ливия[23], сопровождалось продвижение мятежников к Альбе Лонге, имели место также на латинской территории. Имеются и другие признаки того, что движение имело более широкий размах, чем можно представить себе на основании первого впечатления от рассказа Ливия и Дионисия Галикарнасского, выставлявших на передний план волнения в кампанских гарнизонах. Однако речь об этом будет идти ниже, в несколько другой связи.

Повстанцы, отказавшись подчиняться легионному командованию (легату и военным трибунам), ведшему их отряды в Рим, избрали, видимо, вождей из своей среды — из числа простых легионеров, как об этом позволяет заключить сообщение Дионисия[24]. Ливий же рассказывает по этому поводу легенду, политически–дидактический смысл которой достаточно прозрачен: повстанцы, спорившие об избрании вождя, пишет Ливий[25], прознали будто бы о том, что близ Тускула живет и занимается обработкой своего поля, отстранившись от политических дел, Тит Квинкций, которого они насильно привели в лагерь и поставили во главе восстания, приказав ему вести их на Рим. Встретившись у восьмого камня Аппиевой дороги с высланным навстречу повстанцам римским войском под командованием диктатора Марка Валерия Корва, консула 343 г. до н.э., Квинкций вступил с последним в переговоры, закончившиеся ввиду обоюдного нежелания полководцев, равно как и стоявших за ними солдат, сражаться полным согласием. Достижение этого соглашения Ливий склонен объяснять не только миролюбием и демократическими принципами обоих патрициев, но также патриархальностью гражданских нравов тогдашнего Рима вообще, не допускавших якобы и мысли о возможности кровопролития между согражданами[26]. Легендарность этого рассказа о гражданском мире, которым якобы закончилось поднявшееся в римских войсках и поддержанное латинскими и рабскими элементами восстание, обусловливается нарочито дидактическим характером повествования, особенно заметным в речах, вкладываемых Ливием в уста Квинкция и Валерия Корва; он сам поясняет это заявлением, что в других источниках он находит другие имена и другие факты. Так, вместо Т. Квинкция в [194] качестве вождя повстанцев, говорит он, называют Г. Манлия, под водительством которого повстанцы дошли будто бы до четвертого камня Аппиевой дороги, где и произошла их встреча с высланными из Рима войсками. Примирение же между ними произошло, по этой версии, не по воле вождей, а вследствие перехода римлян на сторону повстанцев, ввиду чего консулы принуждены были просить у сената разрешения на мирное урегулирование конфликта[27].

Имена Квинкция и Манлия, несмотря на то, что в середине IV в. до н.э. известны в качестве видных политических деятелей реальные представители этих патрицианских родов[28], вероятно, фигурируют в традиции потому, что составлявшие эти рассказы на основании фамильных и других преданий анналисты имели перед глазами в качестве образцов военных и народных вождей Т. Квинкция Капитолина, Л. Квинкция Цинцинната и М. Манлия Капитолина[29]. Ливий сообщает далее[30], что восставший народ принял по предложению диктатора два закона: чтобы не ставить никому из воинов в вину их дезертирства; чтобы никто из внесенных в военные списки не мог быть из них вычеркнут против его собственного желания, за неисполнение чего назначалась якобы смертная казнь. Этот плебисцит мог бы быть сочтен за вымышленный и представленный по более позднему образцу, но нельзя, однако, не отметить, что оба народных постановления вполне соответствуют характеру событий 343–342 гг. до н.э. в Кампании и логически из них вытекают. Будь они приукрашены по каким–либо более отчетливым и определенным образцам или даже (для данного случая) придуманы, тем не менее они весьма верно отражают реальное положение вещей, поскольку оно может быть реконструировано на основании произведенных выше сопоставлений.

Круг этих общих соображений очерчивает далее само же древнее предание. Ливий[31] ссылается на известие, соответственно которому к этому же году относятся плебисциты, принятые по предложению трибуна Л. Генуция, — [195] о запрещении ростовщичества и о правомочности выбора обоих консулов из числа плебеев. Ливий замечает при этом, что если подобные уступки были действительно сделаны, то это свидетельствует о большом размахе восстания.

Были они сделаны в действительности или нет, в конце концов не так уж и важно, поскольку они не получили практического осуществления. Гораздо существенней, что народные устремления, выраженные ими, прочно зафиксированы в целом ряде выступлений на протяжении IV—III вв. до н.э., свидетельствующих об упорной и длительной борьбе за политические и экономические интересы плебса, в которую нередко, как и в данном случае, вовлекались его низшие, беднейшие слои, а также рабы, поскольку фактически ввиду широкого распространения долгового рабства нельзя было, видимо, строго провести границы между теми и другими: многие из сегодняшних рабов вчера еще были свободны и надеялись снова обрести эту свободу в случае своей победы в борьбе за отмену долгового рабства и ростовщичества.

Дионисий Галикарнасский, объясняя, почему у римских легионеров, стоявших в Кампании, появлялось желание проделать с кампанцами то же, что те в свое время проделали с греко–этрусскими жителями Вольтурна, замечает, что эти легионеры были набраны из числа беднейших римлян, которых по возвращении домой ожидали нищета и долговое рабство[32]. Именно поэтому они так сопротивлялись возвращению на родину, когда наиболее революционно и агрессивно настроенные среди них были отобраны и под различными предлогами[33] выведены из Кампании. Поэтому какая–то часть их, отправляемая в Рим, засела у Лаутул близ Анксура и задерживала другие, возвращавшиеся из Кампании контингенты, вместе с которыми, собравшись в значительном числе, они якобы и двинулись, грабя и освобождая по пути рабов, к Альбе Лонге и Риму. Наши авторы, сообщающие эти сведения, совершенно не удивляются тому, что эти грабежи и другие революционные действия должны были, как уже указывалось, происходить на территории не Рима, а Лация и что освобождаемые рабы, работавшие на полях, были по крайней мере в какой–то части рабами латинян, а не римлян. Не удивляет же это [196] их вероятней всего потому, что низшие слои римского плебса и в более позднее время рекрутировались в значительной степени из окрестных латинских общин и, таким образом, освобождаемые ими рабы были для них братьями не только по близкой и вероятной судьбе, но и по крови.

Как увидим ниже, одни и те же интересы влекли восставших римлян или союзных латинян в Кампанию — интересы безземельных и обремененных долгами низших слоев населения римской и латинских общин во многих отношениях должны были быть одинаковы. Во всяком случае именно эти, кажущиеся теперь нелогичными, обстоятельства восстания римских легионеров в Кампании должны убеждать в их исторической подлинности, так как будь они выдуманы — выдумка эта столь же была бы нелогична и с точки зрения самих ее авторов и их древних читателей.

Совершенно несомненно, что упоминание в связи с событиями 342 г. до н.э. таких имен, как Квинкций, Манлий, Валерий, может быть и Генуций, связано с тенденциями плебейской анналистики. Зато имя Публия Салония, военного трибуна, а позднее центуриона примипилария, которого восставшие солдаты ненавидели за сопротивление, оказанное им этим командиром в Лаутулах, и по поводу которого восставшие солдаты требовали специального закона о запрещении военным трибунам занимать впоследствии должности центурионов[34] — это имя, не фигурирующее в источниках ни в какой другой связи, должно принадлежать действительной истории и восходить к первоначальным свидетельствам о восстании 342 г. до н.э.

Восстановить более полно и точно картину солдатского и народного движения в 342 г. до н.э. на основании совершенно недостаточных и противоречивых данных Ливия, Дионисия Галикарнасского и Аппиана не представляется возможным. Источники Ливия были настолько разноречивы, что соответственно одним из них восставшие явились не из Кампании, а вышли из самого Рима, покинув его наподобие предшествующих плебейских сецессий[35].

Не имея возможности более детально характеризовать само событие, мы, однако, в состоянии проследить его более глубокие и общие причины. Середина IV в. до н.э. была для Рима, да и для всего Лация, трудным и беспокойным временем. По Средней Италии бродили галльские [197] орды, грабившие города, уничтожавшие посевы и обрекавшие на голод окрестное население. Описанию мер для отражения галльских набегов, которые принимала римская община, еще далеко не полностью оправившаяся от погрома 389 г. до н.э., посвящена не одна страница VI и VII книг Ливия. Немало сил отнимала борьба с вольсками, герниками и этрусками. Рим в союзе с самнитами, незадолго перед тем политически между собою объединившимися, искал поддержки и политического равновесия в своих военных предприятиях. Недостаток собственного продовольствия толкал его к укреплению связей с богатой и хлебородной Кампанией, представлявшей собой лакомый кусок не только для римлян, но и для остальных латинян, а также и для самнитов. Пока римский сенат стремился к поддержанию дружественных отношений с капуанцами и укреплению политических позиций Капуи среди соседних племен, в Кампанию просачивались самниты и, возможно, еще в большем числе латины. Что самниты туда проникали более или менее неорганизованно, об этом свидетельствует, как уже было указано, то обстоятельство, что, сообщая о I Самнитской войне, наши источники говорят о ней не как о войне с Самнитским союзом, а лишь как о столкновениях с теми самнитами, которые пытались захватить Капую[36].

Что касается латинян, то об их устремлениях и проникновении в Кампанию свидетельствует, как уже было показано, прежде всего то, что военные столкновения римлян, союзных латинян и сидицинов в Латинской войне 340 г. до н.э. происходили именно в Кампании, близ Капуи, находившейся на стороне латинян — обстоятельство, прямо указывающее на кампанские дела как на причину раздора между Римом и латинами. Кроме того, принятие Капуи и кампанских общин в состав римского государства и наличие основанных частично еще во второй половине IV в. до н.э. в пограничных ее областях латинских колоний также указывает на далеко зашедший процесс латинизации Кампании. Калес, Сатикула, Суэссула и Интерамна — расположенные вокруг Капуи общины — по окончании враждебных отношений с латинами получили от Рима права латинских колоний[37], что устанавливает, несомненно, их не только политическое, но и культурно–этническое тяготение к Риму. [198]

В начале главы уже говорилось о том, что драматизированный рассказ Ливия о капуанском посольстве и последующем deditio этого города не более как искажение и приукрашение действительного факта римско–капуанского foedus'a, заключенного в 343 г. до н.э.[38] Объяснение его следует искать в том, что верхушка римского общества, так же как и латинских общин, искавших союза с Капуей, была привлечена в Кампанию соображениями коммерческого и политического характера, которые она, однако, стремилась облагородить и замаскировать. Беднейших же представителей римского и латинского плебса, входивших в состав римских гарнизонов, которые должны были охранять Кампанию от просачивавшихся в нее самнитов да и тех же латинян, составлявших гражданство кампанских общин и вышеупомянутых латинских колоний, привлекала туда надежда на добычу, возможность пограбить, а, может быть, и осесть на плодородной, не обремененной еще никакими налогами и долгами земле.

Таким образом, события 343–340 гг. в Кампании, известные традиции под именем I Самнитской и Латинской войны, должны рассматриваться в их непрерывной связи. Напоминаем, что «Оксиринхская хроника» помещает обе войны под двумя смежными датами и трактует их как связанные между собою события. Существенно также и прямое свидетельство Дионисия Галикарнасского о том, что направлявшиеся консулом Марцием Рутилом обратно в Рим ненадежные контингенты отказывались возвращаться на свои разоренные и обремененные долгами земельные участки[39]. О малоземелии и остроте аграрного вопроса в Риме в средние десятилетия IV в. до н.э. позволяют судить, с одной стороны, разделы земельных участков в Лации (ager Pomptinus) и в Южной Этрурии между римскими гражданами и создание новых сельских триб на латинской и кампанской территории; с другой стороны, об этом же свидетельствуют попытки аграрного законодательства, стремившегося ограничить крупные земельные захваты и ввести более справедливое распределение ager publiais, соединенные традицией с именами народных трибунов Лициния и Секстия, о чем речь уже была выше. [199]

Из всего изложенного следует, что так называемое восстание римских легионеров 342 г. до н.э., самый факт которого ставился некоторыми историками под сомнение ввиду запутанности, разноречивости и скудости традиционных данных, касающихся как самого восстания, так и связанных с ним событий I Самнитской войны, является, по–видимому, одним из актов длительной социальной борьбы низших слоев населения Рима (и Лация) с их рабовладельческой верхушкой, представленной в то время еще преимущественно патрициатом. В это движение вовлечены были и кабальные рабы, судя по словам Дионисия Галикарнасского[40] и Аппиана[41]. Прямая связь, в которую поставлено анналистикой движение кампанских легионеров с плебисцитом Л. Генуция, определенно свидетельствует о том, что дело не ограничилось волнениями в войсках, находившихся «не Рима, а соединилось с движением низших слоев городских жителей, быть может, вышедших навстречу и в поддержку восставшим войскам, как об этом позволяет догадываться один из упомянутых Ливием вариантов повествования о восстании, где речь идет о том, что народ оказался в момент прихода восставших войск в Петелинской роще, за стенами города[42].

Остается также догадываться, что движение 342 г. до н.э., может быть, лишь потому и не получило в древней анналистике такого же помпезного и изукрашенного изображения, как первая сецессия плебса, что в нем было слишком много реального драматизма и демократизма. Это и принудило анналистов скомкать и затушевать истинную картину движения и превратить по возможности ее описание в отвлеченный панегирик реальным или вымышленным вождям, имена которых позволили сообщить всему рассказу черты, заимствованные из laudationes знаменитых патрицианских и плебейских родов, прославившихся своим участием в сословной борьбе во времена как предшествовавшие, так и следовавшие за рассмотренными событиями. [200]