Возрастной шовинизм (декабрь 2007)

Дмитрий Губин Я приду плюнуть на ваши могилы

Убить в себе старика

У Эдуарда Лимонова в одной из книг (столь схожих, с моей точки зрения, что лень искать цитату), написанных после того, как он перестал быть беллетристом, есть примечательное описание встреченных им по возвращении в Россию старух. Пресловутых «babushkas».

Лимонов плюет на отечественную традицию почитания старости (на мой взгляд, лицемерную) и описывает российское старческое племя правдиво: как бесполое, беспомощное, скорее завернутое, чем одетое в ветхие шушуны, тащащее куда-то непонятно чем набитые сумки и абсолютно одинаковое в этой своей безликой убогости. Да, все точно.

А главное - Лимонов замечает, что «babushkas» ничуть не изменились с того момента, как он покинул СССР. То есть двадцатилетний срок, долженствующий, по идее, сформировать новое поколение пожилых, де-факто клонировал очередное поколение беспомощных, убогих, нищих особей, которых не за что уважать, ибо уважение есть все же оценка чьего-то поступка и чьего-то труда. Головы в серых платках, «польты» с цигейковыми воротниками, алюминиевые кастрюльки с выпукло-вогнутыми донцами (о господи, молотками они их что ли хреначили?), вечно дымящееся на плите варево из перемороженных белков-углеводов.

Я всегда подозревал, что именно эта вмененная обязанность испытывать уважение к людям, которых уважать не следует («Не смейте забывать учителей!» и прочая назидательность) и формирует преемственность российского стариковства. Несколько лет назад я даже написал про это статью «Какими мы (не) будем» - ее напечатали в «Огоньке», но в названии сняли скобки.

После чего я огреб от народа в ЖЖ (и не только в ЖЖ) по полной программе. Разумеется, меня обвинили в фашизме и геронтофобии. Хотя я черным по белому выстраивал простую логическую цепочку: 1. Старость советского типа следует не уважать, а презирать - просто затем, чтобы не стать со временем таким же, жалующимся на жизнь, видящим во всех воров и стоящим на карачках перед любой властью. 2. О самих стариках следует заботиться, как минимум, материально: опять же, чтобы не стать такими как они, большей частью не заботившиеся ни о ком, легко бросавшие детей на продленки ради своего социалистического производства.

Еще я написал о том мучительном чувстве, которое испытываешь, понимая, что твоя до слез любимая бабушка (тетя, дед) - они вот и есть в социальном плане эти никчемные старики. Так ребенок, бывает, повзрослев, обнаруживает, что его мама и папа не супергерои вселенной, а мелкие вруны и крупные неудачники. И что, убить родителей? Разумеется, убить: в самом себе, не дать в себе этому всему развиться. Как писал Давид Самойлов о случае Светланы Аллилуевой: не отказываясь от родства, не принимать наследства.

Со времени возвращения Лимонова - начало 90-х - сменилась очередная эпоха. И скоро под пенсионную раздачу попадет нынешнее поколение 50-летних девочек и мальчиков, вполне еще себе зажигающих в ночных клубах или на горных склонах, и ни на какую «пензию» близко не рассчитывающих. Но все же это столичные немногие мальчики-девочки. Это не массовый слой тех семидесятилетних дам и господ, что оттягиваются на дискотеках под аккордеон на втором этаже (левый вход) мюнхенской пивной «Хофбройхаус» (а их ровесники там и кельнерами-кельнершами подрабатывают, да) или на первом этаже финского спа «Иматран Кюльпюля». Потому что в Германии или Финляндии дискотека в 70 лет - это масс-маркет, это правило, это толпа, а у нас колбасящиеся 50-летние - это исключение.

В России у меня есть полигон для наблюдений - Вышний Волочок, прелестное (в идеале) и, казалось бы, живое селение в 340 километрах от Москвы, разбросавшее бревенчатые домишки под ивами обочь многочисленных каналов. Сквозь городок проходит трасса Москва-Питер, нашпигованная фурами, как одесская колбаса салом, а потому через Волочок на машине ползешь медленно, наблюдая лица горожан, ничего, кстати, не сделавших, чтобы водитель припарковался и оставил свою копейку ради какой местной утехи.

Так вот: Вышний Волочок, помимо каналов, примечателен тем, что там нет мужчин и женщин. Даже парней и девушек я там как-то не замечал. Там есть дети, которые сразу - ррраз! - прыгают в тетки и мужики, а оттуда уже сразу в старики и старухи. Я не сгущаю, ей-ей: недавно снова проезжал. Коричневые сапоги, плотные рейтузы, мохеровый берет, хозяйственная сумка - это 20-летняя тетка. Даже если бы в сапожках от Диора и с сумкой от Джейн Биркин была, все равно тетка: взгляд такой. Они все там такие, подозрительные, угрюмые. Это в 2007-м, ребята. Производство клонов идет полным ходом.

Я долго не мог понять этот вышневолоцкий феномен - таких лиц нет ни в жлобском Хабаровске, ни в депрессивном Иваново, ни в еще более депрессивном Омске. Но однажды подобрал по пути в Питер попутчиков, и они рассказали, что градообразующее предприятие Волочка - не то милицейская, не то гаишная школа. Она как для других городков обогащение апатитов или камвольное производство. То есть Вышний Волочок производит в качестве основного продукта ментов или жен ментов, или детишек ментов, или обслугу ментов. Понимаете? А мент - это советская ипостась в ее рафинированном виде.

Посмотрите вообще на связь профессии и раннего стариковства. Загляните за двери, куда новое время так и не заползло (время - текучая, но густая, желеобразная субстанция. Если порог высок - не факт, что переползет). Все эти ЖЭКи-ДЭЗы-или-как-их-там-еще. Паспортные столы. ОВИРы. Военкоматы. Эти монументальные тетки с прическами-халами, пальцами-сардельками, эти искренние садистки, не удостаивающие поворотом выи просителя, в которого ты сразу превращаешься из гражданина. В лицах и позах их якобы молодых помощниц читаешь, как они будут выглядеть через 20 лет (да, собственно, они так уже выглядят). Там редкие мужичонки свои реденькие волосенки зачесывают назад (а-ля Лигачев) или набок (а-ля Лукашенко), а неизменно кургузенькие пиджачки и убогенькие галстуки носят по той же причине, по какой закрывают волосами лысины. Там вообще смены поколений нет, там одни мертвые с косами стоят - и тишина.

Когда я писал ту давнюю статью, то был уверен, что для борьбы с ранней старостью достаточно стилистике старости и смерти противопоставить стилистику молодости и жизни.

Не носи «спокойное, скромное», если нравится яркое и броское; не говори «в моем возрасте это поздно», если в твоем возрасте тебе этого хочется; не возводи остепененность в добродетель.

Теперь понимаю, как наивен я был.

Воспроизводство старости - феномен профессиональный. В том смысле, в каком быть русским (советским) - это профессия. Существуют места, массово, клоново, стройными рядами воспроизводящие/ведущие дядек и теток в старушки и старички - и день за днем превращающие, перемалывающие в дядек и теток пока еще вполне молодых людей.

Главная мельница по перемолу - российская госслужба, становящаяся сегодня для молодых примерно тем возвышенным идеалом, каким недавно были мрачные люди на «бэхах» и валютные проститутки. Она все лучше оплачивается, все слаще кормит, все надежнее защищает. Тут, разумеется, наплевать, что слуга государев обычно или мертвец, или кандидат в мертвецы. В частной компании тоже можно умереть, не заметив (немало офисного народца, собственно, и мертво, и даже погребено в ежедневном корпоративе), но можно и выжить, можно, в конце концов, сменить компанию, можно основать свою, можно стать дауншифтером.

Но в госсовке куда ни переходи - всюду одно и то же, а свое государство основать не получится, а в чужое уехать пороха хватит не у всех.

Тут остается только одно: следовать гигиеническим соображениям. Врач заходит в палату к чумному больному - но все же не остается в ней; с государством, коль от него не сбежать, вести себя следует точно так же.

Не иди на госслужбу; беги госслужбы; не слушай лукавого, шепчущего: «Я потом это все отвергну, а пока попробую, посмотрю, как это все изнутри устроено»; вообще сократи контакты с государством до минимума - и тогда появится шанс не просто выжить, но жить.

Потому что из ЖЭКов, из паспортных столов, из коммунальных служб, из милиций, из ГИБДД, из администраций губернаторов и президентов не возвращаются; смерть двумя сроками не ограничивается никогда.

Самый прекрасный чиновник - вечный Акакий Акакиевич. Пол его невнятен, возраст его неизвестен, дело его бессмысленно, а в периоды обострений и беспощадно. Ничтожнейший человечишко, согбенный «dedushka». И жалеть его, как говаривала Ахматова, нечего.

Ну его совсем на фиг, помер и помер, тьфу.