Возвращение к жизни

Командир третьего батальона 957-го стрелкового полка капитан Ираклий Окроперидзе страдал и от осколочной раны в ноге, и от сознания, что он выведен из строя в самый неподходящий момент.

Надо же было такому случиться: батальон уже вытеснил из Переяслава последние остатки оборонявших город гитлеровцев, уже торжествовал очередную победу, как откуда-то залетел вражеский снаряд, треснул, ослепил — и комбат, споткнувшись, свалился на бок.

И вот теперь, лежа на повозке, отправляемой в санроту, Окроперидзе переживал свою личную неудачу. Да, придется «загорать» на медсанбатовской, а может, и на госпитальной, койке…

Недавно выдвинутый на батальон, по-хорошему честолюбивый, горячий и решительный в боевой обстановке, Ираклий не особенно скрывал, что он постоянно стремится в чем-то «утереть нос» другим комбатам полка. И ему удавалось это не раз с тех пор, как он после Курской дуги отмерил с батальоном немалое расстояние, ведя его от рубежа к рубежу.

Очень надеялся Окроперидзе, что командир полка подполковник Шевченко поручит ему первым переправиться через Днепр. К этому все и шло. Сегодня Шевченко, разговаривая с комбатом-3 по телефону, сказал:

— После Переяслава — сразу к Днепру, — помолчал многозначительно и добавил: — Смотри, как бы тебя кто не опередил!

…Повозке пора трогаться, а Ираклий уже который раз одергивает ездового: «Погоди. Успеем». Красивое, точеное лицо комбата нахмурено, впалые щеки заметно побледнели, на лбу, невысоком и гладком, выступила испарина. Черные, резкие глаза затаили тоску.

— Паслушай, Володя, — наставляет он стоящего рядом начальника штаба батальона старшего лейтенанта Субботина. — Паслушай, кацо. Был мой батальон, теперь твой батальон… Ты панымаешь, куда идешь? За Днепр идешь! Большая река, сильная река. Ты нанимаешь?

— Все понимаю, — успокаивает комбата Субботин. — Все будет как надо. Люди настроены, рвутся в бой.

Подошел молоденький, с нежным пушком над углами губ, лейтенант Левин — комсорг батальона.

— Маладец, Саша! — говорит ему комбат. — Ты сегодня маладец! Видел, как шел в атаку с восьмой ротой. Ну, джигиты мои, я вернусь. Скоро…

Дальше медсанбата Ираклий отказался эвакуироваться. Так и лечил свою рану вблизи Днепра, прислушиваясь к недалекому громыханию боев на правобережье. Перехватывал каждого раненого из своего батальона, допытывался: как там и что там?

Конечно, но только комбат-3, а и вся дивизия ждала встречи с легендарным Славутичем. Знали мы, что Гитлер на весь мир растрезвонил о своем «Восточном вале» по Днепру, о его неприступности, о том, что на этом широком водном рубеже Красная Армия будет остановлена и дальше не продвинется ни на шаг.

Но мало ли что загадывал бесноватый фюрер! Мы-то были уверены: лед тронулся, после Сталинграда и Курской дуги никакие оборонительные «валы», возведенные врагом на пути нашей армии, не смогут ее остановить на длительное время. Эта уверенность поселилась в сердце каждого бойца, удваивала его силы, придавала в бою стойкость и отвагу.

Вечером 20 сентября подразделения 957-го полка вышли к Днепру в районе сел Андрушенцы и Яшники, а 955-й занял село Гусеницы, выше по течению реки. Началась скрытая подготовка к форсированию Днепра.

В прибрежных зарослях сколачивались плоты и паромы, набивались соломой мешки, к местам переправ ночью подвозились рыбачьи лодки. Чтобы ввести противника в заблуждение, саперы имитировали возведение ложных переправ, в ночное время в отдалении от мест форсирования разжигали костры, привлекая немецкую авиацию.

Тем временем была проведена инженерная разведка реки. Дивизионный инженер Михаил Иванович Кудлаев доложил комдиву: ширина Днепра достигает 450 метров, глубина — от 3 до 12 метров, скорость течения — 1-2 метра в секунду.

Такой мощной водной преграды дивизии еще не приходилось преодолевать. К тому же правый берег своими скалистыми кручами сильно возвышался над пойменной низиной левобережья, что обеспечивало врагу выгодные позиции. Все это потребовало серьезной подготовки к форсированию реки и от саперов.

Отдельный саперный батальон дивизии вышел в большое село Пидсинне, в двух километрах от Днепра. Командир батальона капитан Мымрин получил приказ не только обеспечить переправу плавсредствами, но и организовать высадку десантов на правый берег. Наиболее боеспособную вторую роту (в наступательных боях саперы понесли в личном составе немалые потери), которой командовал капитан Волков, Мымрин направил на остров Андрушинский: здесь намечалась основная переправа.

Как только стемнело, саперы доставили туда десять десантных складных лодок.

— Вот это подмога! — обрадовался инженер 957-го полка капитан Левин. — В каждую сядет по десять десантников. Да еще сами мы добыли восемь рыбачьих лодок…

Переправа началась в ночь на 24 сентября в двух местах: напротив урочища Вороново и у села Монастырей.

Из писем

22 сентября.

…Я как заново народился. Вчера шел вперед с батальоном. Попали под бомбежку. Огонь, гром и молния… Все вокруг рвалось в клочья… Чудом уцелел. Не мучайся — мне пока везет.

До Днепра 35 километров. Завтра увижу Славутич. А что делают, отступая, фашисты! Сжигают дома, расстреливают мирных жителей, многих угоняют с собой…

25 сентября.

И вот мы здесь, Валька!

Я пришел к тебе, Днепр

Через бури, пожары и дым.

Чутким сердцем солдата

Услышал твой тягостный стон.

И ломая врага,

Шел вперед по дорогам крутым

И принес тебе, Днепр,

От свободного Дона поклон…

Из дневника

26 сентября. Нахожусь в 957-м полку. Батальоны сражаются на плацдарме. Переправа и весь берег под непрерывной бомбежкой, немцев. Сотня самолетов не сходит с неба. Бомбят переправу и ночью…

Ночной бросок

Разбухшее небо нависло над Днепром. Мелко сеял неторопливый дождик, река обдавала прохладой. Командир полкового саперного взвода лейтенант Василий Петров беспокойно ходил вдоль песчаного берега острова Андрушинского, еще и еще осматривая, ощупывая в темноте свое хозяйство: три плота, восемнадцать лодок. Они приткнулись к воде, готовые принять десантников. Люди — второй и третий батальоны — в ожидании команды сидели в окопах, накрывшись от дождя плащ-палатками.

На КП полка подполковник Шевченко, дивизионный инженер майор Кудлаев, заместитель начальника связи дивизии майор Дружкин, капитан Левин и Волков уточняли с комбатами боевую задачу.

— Итак, — обратился командир полка Шевченко к старшему лейтенанту Руденко, принявшему командование над вторым батальоном, — как только разведчики дадут знать, сажайте своих людей на лодки — и туда. Вторым заходом форсирует батальон Субботина. Ясно? Всем — по местам!

…Лейтенант Петров нетерпеливо ждал своих саперов — Моисеева и Солдатова. Сорок минут назад они отчалили на двух лодках с полковыми разведчиками и поплыли в неизвестность, к правому берегу.

На одной лодке — сержант Иван Котов с красноармейцами Михаилом Доможаковым, Николаем Бесединым и «дядей Мишей», как называли во взводе тридцатипятилетнего Михаила Степановича Кислякова, самого старшего среди них по возрасту. На второй — командир разведвзвода младший лейтенант Поляков, старшина Дмитрий Привалов, старший сержант Илья Уткин и еще двое разведчиков.

Моисеев и Солдатов должны вот-вот возвратиться. Судя по тому, что немцы пока не всполошились, лишь изредка простреливают да освещают реку ракетами, разведчики проскочили Днепр благополучно.

Наконец, лодки вернулись. Часы показывали два ночи.

— Все в порядке, — доложил Моисеев. — Прошляпили нас фрицы! Разведчики пошли на кручу.

Левый берег зашевелился стертыми, неясными тенями, всколыхнулся приглушенным гомоном голосов. Часть личного состава батальона во главе с Руденко в считанные минуты погрузилась с боеприпасами на лодки. Вот они тронулись и вскоре растворились в темноте. С реки доносились лишь легкие всплески весел.

Сносимая течением, нестройная флотилия приближалась к середине реки. И в это время правобережье огласилось гранатными взрывами, частой автоматной стрельбой: там начали свое дело полковые разведчики…

Высадившись на берег, младший лейтенант Поляков разделил разведчиков на две группы. Одну повел сам, а вторую поручил старшему сержанту Уткину: молодому — девятнадцать лет, — но опытному командиру, чья отвага была уже отмечена орденом Красного Знамени. С ним пошли Котов и Кисляков.

Объекты нападения были намечены еще днем — два пулемета, угнездившиеся на высоком отвесном берегу и отдаленные друг от друга на четверть километра. Эти огневые точки нужно было уничтожить в первую очередь, так как они представляли наибольшую опасность для переправы — держали под прицелом остров Андрушинский и русло Днепра в его створе.

Илья Уткин вел свою группу к месту, где обрыв переходил в пологий скат, заросший кустарником. Карабкались наверх осторожно, неслышно — так, что и камушек из-под ног не сорвался. Словно не люди это шли, а бесплотные духи. Выбрались на высоту. Отдышались. Огляделись. Прислушались. Мягко лопотал в кустах дождик. Пулемет должен быть чуть правее. До него — не более сорока метров. Но молчит пулемет, никаких признаков. Уснула прислуга, что ли?

Сдвоенный разрыв гранат слева расколол немоту ночи.

— Наши. Накрыли тот пулемет, — шепнул Котов, лежавший рядом с Уткиным. Илья тронул его за промокшее плечо:

— Тс-с…

По правому берегу взметнулось сразу несколько ракет, шипя в дождевой кисее и высвечивая низко бегущие тяжелые облака. Сначала вразнобой, там и сям, а потом густо, взахлеб, затараторили автоматы. Трассирующей очередью отозвался и этот пулемет — совсем рядом.

Уткин пополз к нему, Котов и Кисляков не отставали. Все трое вынули из сумок «лимонки». Разведчики двигались не напрямик, а огибая пулеметную точку с тыла. Где-то позади, за бугром, раздался характерный хлопок, и ракета, оставляя пунктирный след, ударилась о нависшую тяжесть серого неба и вспыхнула. Уткин увидел очертания бруствера немецкого окопа и две угловатые каски пулеметчиков. Привстал, бросил гранату и плюхнулся в набрякшую от дождя траву.

Взрыв оборвал пулеметную очередь. Но Котов для верности метнул в окоп и свою «лимонку».

В ячейке лежали два убитых гитлеровца. Прихватив трофейный пулемет, Уткин с Кисляковым и Котовым пошли в сторону урочища Вороново на сближение с командиром взвода. Они двигались навстречу друг другу, как было договорено, выбивая из редких окопов немцев, стрелявших по лодкам на реке. Из тыла группами набегали поднятые стрельбой фашисты. Разведчики встречали их огнем, не подпускали к берегу.

Тем временем подоспел первый высадившийся на правобережье десант. В урочище разгорался ночной бой.

Противник, разобравшись в обстановке, обрушил на реку минометный огонь. С флангов по переправе били пулеметы. Освещенный ракетами Днепр вскипал от разрывов и пуль. А лодки и плоты все шли и шли к правому берегу. Потом возвращались обратно, забирали новые группы людей и снова — в путь…

В пятидесяти метрах от правого берега разбило лодку, в которой находилось шестеро бойцов во главе с заместителем командира второго батальона по политчасти капитаном Борисовым. Михаил Иванович оказался в воде. Все тело пронзило ознобом, сапоги гирями тянули ко дну.

Преодолевая течение и тяжесть набухшей одежды, Борисов поплыл к берегу. Ему, сорокачетырехлетнему, это давалось нелегко. Но поблизости, над водой, показались торчащий дулом вверх автомат, затем голова, судорожно скрюченные руки.

— Тону! — захлебываясь, вскрикнул боец.

Капитан, подхватив его, вытолкнул из воды.

— Греби сильнее, ногами работай!

Борисов, сам с трудом держась на воде, помог солдату плыть. Вскоре тот пришел в себя.

— Теперь я сам…

Кромка берега медленно приближалась. Михаил Иванович попробовал достать пудовыми ногами дно. Не ощутив тверди, снова вынырнул. Что-то мягко ударило в плечо. Еще один: барахтается, намокшие волосы застилают глаза… Борисов вцепился во вздувшуюся на спине тонущего гимнастерку. Толкая перед собой ослабевшее тело потерявшего сознание бойца, наконец, коснулся ногами дна.

Они не вышли, а выползли на галечник. Борисов стянул сапоги, вылил из них воду, стал отжимать портянки. Его примеру последовали оба бойца. Стуча зубами, Михаил Иванович выговорил:

— Посмотрите, нет ли кого еще.

Один боец поднялся, медленно прошелся босиком по берегу.

— Не видно, — доложил он.

— Значит, остальные погибли, — удрученно заключил замполит.

Однако он ошибся. Из темноты на них вышел, устало ковыляя, красноармеец Иван Балычев: Борисов узнал его по тонкой мальчишеской фигуре. Совсем юный, девятнадцатилетний Ваня Балычев с самого прибытия в батальон вызывал у Михаила Ивановича отцовские чувства. Он испытывал к молоденькому бойцу особую привязанность еще и потому, что Балычев в боях на пути к Днепру не раз показывал завидную храбрость.

Итак, из семерых, плывших в одной лодке, четверо уцелело. Справа и слева слышались голоса, команды. Это высаживались на берег из других лодок. Сильно поредевшие при переправе роты, не задерживаясь, уходили туда, где гремела стрельба.

— Все переобулись? — спросил Борисов. Встав на ноги, он передернулся, словно стряхивал с себя не унимающийся озноб. — Пошли. Батальон вступает в бой.

…Командир взвода второй пулеметной роты лейтенант Александр Лапин уже подал команду приготовиться к высадке, как стриганула пулеметная очередь. Двух бойцов ранило в ноги, лодка заполнилась водой и пошла на дно вместе с «максимом». До берега было близко, глубина небольшая. Раненых вынесли на руках, уложили, под обрывом. Лапин вернулся за пулеметом. Немцы продолжали обстрел, пули взметывали на воде брызги. Не обращая на это внимания, лейтенант нырнул, нащупал пулемет, попытался поднять его, но «максим» выскользнул из окоченевших рук.

Стоя по горло в воде, Лапин раздумывал, как быть. На берегу появился командир роты лейтенант Иван Суптель. Узнав, в чем дело, он снял с себя поясной ремень и бросил Лапину:

— Попробуй зацепить.

Лапин расстегнул свой ремень, кинул пистолет Суптелю.

Соединив оба ремня, опять исчез под водой. Ощупью нашел дугу пулемета, стянул узел и, не в силах дольше сдерживать дыхание, всплыл, не отпуская второй конец привязи.

— Ну, что? — окликнул Суптель.

— Зацепил.

Лапин медленно продвигался к берегу, таща за собой пулемет. Когда стало по пояс, он подхватил «максим» на руки и вынес на сушу.

За ночь саперы капитана Волкова и лейтенанта Петрова переправили через Днепр около 250 человек и 25 ящиков боеприпасов.

С захватом плацдарма решилась первая, но не самая главная задача. Этот клочок земли на правобережье предстояло удержать до следующей ночи, когда смогут переправиться остальные подразделения полка, артиллерия, а за ними — 959-й полк и батареи отдельного истребительного противотанкового артдивизиона.

Пользуясь тем, что застигнутый врасплох противник вынужден был вести бой не только в районе урочища Вороново, но и у села Монастырек, где в ту же ночь форсировала Днепр рота 955-го полка, батальоны к рассвету закрепились на занятых рубежах. А полковые разведчики и отдельные группы стрелков даже достигли окраин сел Балык и Щучинка, наделав там переполох. Захватив несколько пленных, они под напором гитлеровцев отошли к берегу.

Наступило утро. Днепр затянуло туманной пеленой. Небо разъяснилось, гряда облаков уплыла на юг. На какое-то время стрельба затихла, будто от боя устали не только люди, но и само время. Но затишье продолжалось недолго. Едва взошло солнце, как немцы обрушили на плацдарм шквал огня.

Комсорг полка старший лейтенант Иван Кибаль, переплывший ночью с третьим батальоном, присел на дно окопа рядом с лейтенантом Левиным и коротко резюмировал:

— Началось. Теперь жди крестоносцев с неба.

«Крестоносцы» — вражеские бомбардировщики — действительно вскоре появились. Они шли волнами, разворачивались над Днепром, сваливали бомбы на реку, на плацдарм. Дыбилась каменистая земля, рушились прибрежные скалы, все вокруг заволокло дымом, затмившим и небо, и солнце.

Гитлеровцы намеревались превратить плацдарм в мертвое поле, стереть в порошок людей, дерзнувших высадиться на правый берег. На это они и рассчитывали. Но когда из Щучинки и Балыка на приступ пошли цепи фашистов в сопровождении танков и самоходок, «мертвое поле» ожило, огрызнулось огнем.

На плацдарме пока не было ни одной пушки. Артиллерию представлял только минометный взвод младшего лейтенанта Георгия Бондаря. Он не мог причинить вреда бронированным машинам, зато нанес немалый урон вражеской пехоте.

Борьбу с танками вели расчеты ПТР. Они подбили четыре машины из девяти. Особое хладнокровие показал при этом красноармеец Александр Галатов: он поджег из противотанкового ружья танк и подбил два бронетранспортера. Даже будучи раненым, комсомолец Галатов не покинул поле боя, а продолжал сражаться. Да и некуда было эвакуировать раненых. Они оставались в окопах, и кто еще имел силы, не выпускал оружия из рук.

…Сержант Андрей Кудреватых, отбив очередную атаку, поднял отделение и стал преследовать отступавших немцев. В азарте боя он увлекся, оторвался от своих бойцов и оказался в кольце гитлеровцев.

Поняв, в какое опасное положение попал, Кудреватых не растерялся. Бросив две гранаты в наступавших фашистов, открыв огонь из автомата, сержант пробился из окружения, оставив на месте схватки шесть вражеских трупов. Храбро сражался коммунист Кудреватых на плацдарме и в последующие дни, пока не был тяжело ранен….

Командир пулеметного взвода младший лейтенант Илья Лимонов закрепился со своими бойцами на высотке и оборонял ее до прибытия подкрепления. Немцы выпустили по высотке более 300 снарядов, много раз ее атаковали, но встреченные кинжальным огнем пулеметов Лимонова, откатывались назад. В одну из атак выбыл из строя расчет «максима». Тогда Лимонов сам лег за пулемет. И этот натиск врага был отбит.

В течение двенадцати часов — с утра и до вечера — удерживали батальоны узкий участок земли. Бомбежки авиации, атаки противника следовали одна за другой. Были минуты, когда немцам удавалось на отдельных участках оттеснять наших к самому берегу. Но отступать было некуда. Все это понимали и дрались отчаянно, снова и снова отбивая у гитлеровцев оставленные рубежи. Надо было выстоять до наступления ночи, дождаться подкрепления…

Ряды бойцов и командиров таяли. Геройски погибли лейтенант Анатолий Прокопчик, старший сержант Илья Уткин. Были ранены лейтенанты Василий Петров, Иван Решетник, младший лейтенант Илья Лимонов, сержант Иван Котов, красноармейцы Михаил Кисляков, Иван Балычев. Всем им — и некоторым другим — через месяц было присвоено звание Героя Советского Союза.

К ночи 25 сентября на реку доставили паромы и понтоны. Это ускорило переброску на правобережье первого батальона, артиллерии и минометов, боеприпасов. Вслед за 957-м полком начали форсирование Днепра 959-й полк и противотанковый дивизион.

Переправа основных сил только началась, а второй и третий батальоны уже перешли в наступление, завязали бои на подступах к Щучинке. Первыми достигли северо-западной окраины села усиленный взвод младшего лейтенанта Салиха Валеева из второго батальона и группа в тринадцать бойцов во главе с комсоргом третьего батальона лейтенантом Александром Левиным. Они отбили у противника несколько домов, закрепились в них.

Вскоре к этому небольшому гарнизону присоединилось два взвода автоматчиков, приведенных замполитом батальона капитаном Михаилом Борисовым. Находясь в полуокружении, эта авангардная группа держалась здесь трое суток, отбив семнадцать атак гитлеровцев. 29 сентября 957-й и 959-й стрелковые полки овладели Щучинкой и Балыком. Продолжая теснить противника, они вышли на высоту 172,6 и соединились с 955-м полком, наступавшим из Монастырька.

Плацдарм за Днепром раздавался вширь и вглубь. На правобережье обосновались наши танки, артиллерия…

«Держись, Северин!»

Прерывистая цепочка окопов батальона пролегала по песчаному увалу, отдаленному от русла реки луговиной. Сгущались сумерки. Командир первой роты старший лейтенант Иван Северин рассматривал в бинокль правобережье. За тускло мерцающей лентой Днепра разбежались по взгорку белые хаты села Монастырек. За ним пучились голые высоты, изрезанные желтыми промоинами буераков.

Весь день держал Северин под наблюдением Монастырек, но не обнаружил в нем признаков жизни. Село словно вымерло. И немцев не видать… Не ушли же они оттуда? Наверное, просто затаились. В минувшую ночь на правый берег наведались полковые разведчики — сержант Николай Кашин, рядовые Михаил Чебодаев и Федор Туров.

Без осложнений переплыли они на лодке Днепр, проползли к Монастырьку, постучали легонько в окно крайней хаты. Испуганная хозяйка сообщила, что в селе «нимцив богато, а танкив нема». С этими сведениями разведчики вернулись обратно.

Роте приказали в два часа ночи переправиться через Днепр и высадиться ниже села на площадку, заросшую кустарником. А с кем форсировать? Людей-то — с гулькин нос: повыбило, пока добрались до Днепра. Не осталось ни одного командира взвода! Комбат Потылицын обещал пополнить людьми. За тем и отправился час назад в Гусеницы к командиру полка.

Вернулся капитан Потылицын уже затемно, вызвал к себе на КП Северина.

— Значит, так, — начал он, — в твое распоряжение выделено десять разведчиков, столько же автоматчиков и два полковых связиста. Из пятой роты придет отделение Тимченко, из нашей пульроты — расчет станкового пулемета.

— Дмитрий Павлович, можно расчет Оплачко? — попросил ротный.

— Не возражаю, — согласился комбат. — Надежный парень. И своих возьми крепких, испытанных огнем. Идешь на серьезное дело. Потому и автоматчиков, и стрелков подбирали тебе лучших. Орлы! О разведчиках и говорить нечего — один к одному. С ними сержант Кашин, преемник Белозерцева.

— А кто связисты?

— Связисты? Сейчас скажу, — Потылицын достал из планшета блокнот, чиркнул трофейной зажигалкой. — Так… Сержант Задорожный и красноармеец Шикунов.

— Шикунова знаю по Лохвице, — обрадовался Северин. — Кремень-боец! Помните: Сула, через нее разрушенный мост? Мы — за ним. Лежим, а немцы палят из Лохвицы — головы не поднять. Связь перебило. Шикунов ползает по обломкам моста, порыв ищет. Мины рвутся вокруг, куски досок летят с моста в воду. А он ползает! Нашел повреждение, срастил концы.

— Теперь и я вспоминаю… Боевой паренек, наш, сибиряк, из Боготола. У него еще медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды.

Потылицыну тридцать пять лет. Он шахтер из Черногорска, что под Абаканом. Воевать начал в июле сорок первого сержантом, а теперь вот капитан, батальоном командует, два ордена на груди — Красного Знамени и Красной Звезды.

Ивану Северину двадцать один, в нашу дивизию прибыл после госпиталя. Потылицын ценит его за пунктуальность, четкое выполнение приказов, умение управлять в бою подчиненными. Поэтому и выбор пал именно на Северина, когда решался вопрос, кому из ротных командиров поручить первому форсировать реку.

Завершая разговор, Потылицын впервые назвал Северина по имени и отчеству:

— Ну, Иван Кириллович, иди в роту, принимай пополнение. Побеседуй с людьми, поставь задачу. Лодки к месту переправы подвезут. Я подойду позднее. Да, чуть не забыл… Связистов на всякий случай посади в разные лодки. У каждого из них — по телефону и запас катушек с проводом.

Офицеры были подчеркнуто спокойны и деловиты. Так повелось: перед трудным, рискованным боем они старались ничем не выдавать душевного напряжения. И комбат, и ротный сознавали всю сложность предстоящей боевой задачи. Удастся ли переправиться и закрепиться на правом берегу? Не ждет ли там ловушка? Но ни тот, ни другой не обмолвился ни словом об этих опасениях. Приказ есть приказ. Его не обсуждают, а выполняют.

Первым к Северину прибыло отделение из пятой роты.

— Красноармеец Тимченко Петро Сергеич, — басовито доложил боец. — Привел отделение.

Перед командиром роты стояла не особенно ровная шеренга бойцов. В темноте лица просматривались с трудом, но Северин все-таки различил, что в основном это были пожилые люди. Ни строевой выправки, ни молодцеватости. «Ну вот, — подосадовал про себя старший лейтенант, — подобрали, называется, «орлов»!»

— Где командир? — спросил он Тимченко.

— Я командир.

Проходя с Севериным вдоль строя, Тимченко представлял подчиненных явно не по-уставному:

— Левченко Григорий Иванович… Овчаров Степан Поликарпович… Сумчане, мои земляки из Краснопольского района. Григорий со Степаном из Василевки, а я гребенниковский. Соседи, значит.

— Надо же! — удивился Северин. — И я сумской…

— Неужто нашенский? — Тимченко всплеснул руками. — Не краснопольский ли?

— Нет. Я из села Хмелево, что под Ромнами.

Тимченко продолжал представлять бойцов отделения:

— А это Мамаев Микола, в сынки мне годится. Он аж с-под Урала. Мариец национальностью. А это…

И степенному, мужиковатому Петру Тимченко, и двум его землякам было за сорок. Мамаев же — совсем мальчишка: щупленький, низкорослый. И с такими вот — через Днепр, к черту на кулички?.. Не показывая своего разочарования, Северин сказал:

— Вижу, боевой народ.

— Обстрелянный, — подтвердил Тимченко. — Били фрица и бить будем!

Вскоре прибыли в роту разведчики, вслед за ними — автоматчики и два связиста. Пришел из первой пулеметной Александр Оплачко со своим расчетом. Северин со всеми поговорил, разъяснил задачу, порядок переправы и действий на том берегу. Потом объявил:

— Кто сомневается в успехе или чувствует себя неважно, может остаться. Есть такие?

Молчание. Выждав минуту, Северин переспросил:

— Кто желает остаться?

— Зря вы так, товарищ старший лейтенант, — по голосу ротный узнал своего сержанта Файзуллу Аглетдинова. — Не надо обижать. Мы все с вами на ту сторону.

Подъехали подводы с лодками, с ними комбат Потылицын. Через луг шли, оберегая тишину. Впереди — сводная рота, за ней — повозки. Перед посадкой комбат обнял Северина:

— Надеюсь, Иван Кириллович… Главное зацепиться! Окопаетесь — шумните хорошенько. Боеприпасов у вас достаточно. Поддержим артиллерией. В следующую ночь всем батальоном — к тебе.

— Постараюсь, — заверил Северин.

Еще днем Потылицын открыл перед старшим лейтенантом все карты: задача роты — отвлечь на себя внимание противника, чтобы обеспечить основную переправу ниже по течению Днепра, у Щучинки. Таково решение комдива. Удастся десанту продержаться до следующего вечера — начнет форсирование батальон. Надо продержаться, надо, чтоб удалось…

Северин сказал комбату: «Лодки отправлю обратно. Чтоб не было соблазну… И партбилет мой возьмите».

Одна за другой отрывались лодки от берега. Разведчики Николая Кашина — на ведущей, за ней — остальные. Правый берег медленно надвигался темной стеной. Вот уже смутно прорезаются его очертания. До места высадки — семьдесят, сорок метров.

«Кажется, пронесло», — подумал Северин. Но в ту же минуту над Монастырьком взвилась осветительная ракета. Откуда-то сверху чиркнул пулемет. Пули пробили лодку, где разматывал нитку провода Николай Шикунов. Два бойца получили ранения.

— Спускаться ниже! — негромко скомандовал Северин.

Вторая очередь настигла разведчиков. Еще троих ранило, но берег был уже совсем близко. Пока загорелась следующая ракета, лодки шаркнули днищами о песок. Рота начала высаживаться.

— Вперед! — вполголоса торопил Северин. Пробежали по кустарнику метров полтораста.

— Ложись! Окапываться! — Северин упал в вымоину, стал выравнивать и углублять ее лопаткой. Шикунов пристроился с телефонным аппаратом возле командира.

— Давай связь, — приказал ротный.

Телефонист крутнул ручку.

— Алё! Алё! «Сосна», я «Кедр». Так точно, высадились. Здесь он. Передаю. Вас, товарищ старший лейтенант…

Взяв трубку, Северин услышал отдаленный голос Потылицына:

— Докладывай!

— Мы на месте. Чуть ниже. Окапываемся. Ранены пятеро. Нет, пока тихо… Все по плану. Лодки с ранеными отправил обратно. Да, конечно. Если что, дайте огоньку по селу.

Рота поспешно зарывалась в землю. Шикунов-успел углубить свой окоп по плечи.. Северин оставил укрытие, наказав телефонисту отвечать на запросы комбата.

Десант расположился на маленьком плацдарме дугой. В центре пулемет Оплачко и сержант Григорий Задорожный с телефоном. Поговорив с ними, ротный пошел дальше, на левый фланг, к разведчикам. Только присел у ячейки Кашина — сзади поднялась стрельба, послышались гортанные выкрики немцев. Их перекрыл тревожный зов Задорожного:

— Сюда! Окружают…

Северин с разведчиками бросился на выручку. Пулеметный распет Оплачко и связист отбивались от фашистов гранатами. Помощь подоспела вовремя. Ведя на бегу огонь из автоматов, разведчики вынудили гитлеровцев отступить.

Старший лейтенант вернул Кашина с разведчиками на левый фланг, а сам спустился в окоп пулеметчиков.

— Просмотрели, — признался Оплачко, — увлеклись оборудованием ячейки.

— Назначьте наблюдателя. И чтоб не дремал!

— Тут не до дремоты… — отозвался Задорожный. — Обнаружили нас. Теперь не дадут покоя.

— А мы сюда перебрались не для покоя, — ответил ему Северин. — Как связь?

— Порядок. Дать левый берег?

— Пока не надо, — ротный вылез наверх. — Пройдусь к Тимченко. А вы тут не зевайте.

— Привет от меня землячкам-старичкам, — сказа 3адорожный.

— Это кому же?

— Тимченко, Овчарову и Левченко.

— Вы тоже из Краснополья?

— Ахтырский я. Сумчане мы все.

— Везет, мне сегодня на земляков! — вырвалось у Северина, и он, раздвигая руками кусты, пошел на правый фланг.

Оборонительный рубеж в основном был готов: окопы отрыты, соединены общей траншеей. Пора поднимать шум. Командир роты вернулся в свою промоину, Пока он отсутствовал, Шикунов превратил ее в добротную ячейку с покатым бруствером.

— Звонил комбат? — осведомился Северин.

— Звонил недавно.

— Давай, крутни.

Потылицын откликнулся сразу:

— Что у вас там за стрельба была?

— Небольшой сабантуй. Отбили наскок. Все готово, Понял… Начинаем…

Передав трубку Шикунову, Северин громко скомандовал:

— Всем открыть огонь! На три минуты.

Заполыхали выстрелы. Маленький плацдарм уже не таился, а как бы выставил себя напоказ: вот я! К нему потянулись трассы ответного огня из Монастырька, с высот напротив, с обрыва справа, над Днепром. Пунктирные нити сходились участке берега, где обозначила себя рота Северина. Пули секли кустарник, чмокали в брустверах.

— Раззудили мы фрицев — окрысились, — довольно заметил Шикунов.

— Пусть палят. Сейчас их накроют, — уверенно произнес Северин.

В тот же миг по обнаружившим себя огневым точкам врага ударили из-за реки наши артиллеристы и минометчики. Разрывы отдавались эхом в правобережных скалах Днепра.

— Прекратить огонь! — приказал ротный. — Усилить наблюдение!

Плацдармик замолк. А растревоженные немцы не унимались, продолжая интенсивный обстрел. Бушевала и наша артиллерия. Она трудилась прилежно и долго. Лишь с рассветом громовые раскаты затихли.

Над песчаными увалами левобережья всплывало набухшим абрикосом неяркое осеннее солнце. Зачинался день — 24 сентября 1943 года. Может быть, последний для тех, кто высадился ночью на этот неприютный, уже успевший пропахнуть порохом клочок земли…

Дня четыре спустя после того, как рота Северина переправилась через Днепр, я с попутной лодкой переплыл вечером в Монастырек, уже освобожденный полком Давыдова. Утром пришел в батальон капитана Потылицына, оседлавший крутобокую высоту над селом. Лазил по окопам, беседовал с бойцами и командирами, собирал их заметки для «дивизионки».

…Много лет спустя в подольском архиве, перелистывая подшивку нашей газеты «Во славу Родины», я отыскал те заметки и корреспонденции. «Первый телефонист Заднепровья» — это о Николае Шикунове. «Наш командир» — о комбате Дмитрии Потылицыне. Небольшая заметка о разведчике Михайле Чебодаеве. А вот и статья самого Ивана Северина. Она занимает почти всю страницу. И. К. Северин писал тогда:

«Занятый нами кусок правобережья в 150 м шириной мы назвали «малой землей» и поклялись умереть, но не отдать его врагу до подхода подкрепления. Мы знали, что днем предстоят жестокие схватки с врагами, и подготовились к ним.

С утра по нашему крохотному плацдарму гитлеровцы открыли ураганный огонь из минометов и артиллерии. Над нашими головами сновали «мессеры» и строчили из пулеметов. Попытка комбата подбросить нам подкрепление не удалась. Огнем с земли и с воздуха немцы принудили лодки вернуться на свой берег».

В промежутках между артналетами плацдарм осатанело атаковала вражеская пехота. Нередко фашисты подбирались так близко, что в ход пускались гранаты, штыки и приклады.

На участок, обороняемый отделением Тимченко, наседало до взвода гитлеровцев. Им удалось ворваться в траншею. Первым столкнулся с немцем лицом к лицу Степан Овчаров. Спрыгивая в траншею, фашистский солдат приподнял над собой автомат. Овчаров перехватил его за дульную часть, резко дернул на себя. Немец ударился грудью о плечо Степана, выпустил оружие, отшатнулся. Овчаров размахнулся трофейным автоматом и со всей силы ударил гитлеровца по голове. Каска брякнула и съехала на затылок. Вторым ударом по темени Степан свалил фашиста на дно окопа.

На Тимченко набросились сразу двое. Григорий Левченко кинулся с винтовкой на выручку командиру, вонзил штык в гитлеровца. Второму вцепился в горло Петро Тимченко. Добил фашиста прикладом Овчаров.

Николай Мамаев вылез наверх на тыльный край траншеи и, присев на корточки, косил из автомата набегавших фашистов. Уцелевшие залегли. Офицер в высокой фуражке, размахивая пистолетом, пытался пинками поднять их. Короткой очередью Мамаев срезал его.

Левее с немцами схватились врукопашную ефрейторы Петр Анисимов, Дмитрий Алфимов, красноармеец Михаил Мирошник.

— Микола! — крикнул Мамаеву Тимченко. — Ты туточки лупцуй, а мы — туда. — И трое сумчан побежали по траншее на помощь Анисимову.

Гитлеровцы, потеряв в рукопашной восемь человек, отступили.

А ближе к центру оборонялся от немцев Файзулла Аглетдинов со своим отделением… Не умолкал ни на минуту «максим» Саши Оплачко…

На левом фланге плацдарма сражались разведчики Николая Кашина. Они не только отбивали атаки врага, но и делали короткие вылазки вперед. Так, Михаил Чебодаев и Петр Поздеев приблизились по-пластунски к немцам, забросали гранатами станковый пулемет, захватили его и три автомата. Узнав об этом, Северин распорядился собирать в затишье трофейное оружие и боеприпасы: пригодятся в бою.

А с восточного берега каждые полчаса звонил комбат Потылицын. Выслушав очередной доклад командира роты, он наказывал:

— Держись, Северин! Держись, Иван! Уже перевалило за полдень… Начнет темнеть — и мы к тебе.

— Огоньку побольше, огоньку! — просил Северин.

И наша артиллерия, минометы поддерживали роту отсекающим огнем. Если бы не эта подмога, ее смяли бы.

Во время одного такого телефонного разговора немецкая граната взорвалась подле окопа. Шикунова, стоявшего около присевшего Северина, откинуло ударной волной на заднюю стенку ячейки. Связист приподнялся. Мимо пробегала группа фашистов. Николай полоснул по ним из автомата. Немцы упали. Шикунов метнул в то место две гранаты, услышал дикий вскрик, стоны.

— Схлопотали, гады? — обрадовался Николай и бросил еще одну «лимонку».

— Молодец, не растерялся, — похвалил телефониста Северин.

Весь день рота сдерживала атаки врага, ряды ее таяли. Погибли пулеметчик Александр Оплачко, разведчики Кашин и Куликов… Были ранены Тимченко, Овчаров, Левченко, Аглетдинов, Чертов, Чебодаев, Середенко, Мирошник. К вечеру тех, кто не получил пулевого или осколочного ранения, можно было пересчитать по пальцам. Но рота держалась.

Темнота сгущалась. На посиневшем небе стали просачиваться редкие звезды. И снова позвонил комбат:

— Все, Северин! Жди!

Противник перенес огонь на реку. В свете вражеских ракет вода искрилась розовыми переливами, бурлила от разрывов снарядов и мин, пузырилась от пулеметных очередей. А к правому берегу, сквозь огонь, плыли и плыли лодки, паромы, плоты. Плыли упорно, неотвратимо, убывая в числе. Но ничто не могло их остановить.

Сводная рота старшего лейтенанта Ивана Северина выстояла, выполнила боевую задачу. 23 октября 1943 года самым отважным из ее состава было присвоено звание Героя Советского Союза. Этой высокой награды удостоился 21 воин. Среди них значились имена и пятерых земляков-сумчан.

Из дневника

28 сентября. Приехал в редакцию с плацдарма. Убит комполка Шевченко — смелый, рисковый мужик… Бомбежки с воздуха, артиллерийский и минометный обстрел. Люди гибнут. Наши держатся на маленьком кусочке правобережья. Фрицы сутками атакуют — безуспешно. Побыл там, в этом аду, посмотрел и горжусь, что я русский. Не зря Наполеон обронил: «Если бы я повелевал русскими солдатами, вся вселенная пала бы к моим ногам».

В тылу сейчас ликуют у радиоприемников. Если бы они знали, как тяжело и трудно добывать им эту радость. Сколько крови льется на Днепре!

30 сентября. Редактор отправил нас с Цыбулько в медсанбат организовать заметки от раненых. Стыдно было смотреть в глаза им, расспрашивать их. В следующий раз откажусь наотрез от такого визита.

6 октября. В 955-м полку пробыл два дня, собрал много материала. Был под обстрелом. Немец методически бьет по Монастырьку из артиллерии. Наши солдаты ведут небывалые по героизму бои. Дивизия (из нее теперь можно составить только полк) отбила 147 атак. Сотни трупов фашистов наполнили воздух удушающим запахом разложения.

Пока мне везет. Но эти «челночные операции» через Днепр могут однажды оборваться…

Русская душа

Походная колонна свернула в придорожную рощу, в бойцы, измотанные длительным переходом, сразу же сваливались под деревьями, в тени. Над полевой дорогой клубилась пыль, медленно оседая на гриве пырея, окаймлявшего неглубокий кювет.

Роща огласилась звуками, которые сопровождают воинство на биваке: приглушенным говором, негромким перекликом. Позвякивало оружие, составляемое в козлы; у кого-то забренчал в вещмешке котелок; под кем-то хрустнула пересохшая ветка… Снимали каски, переобувались, расстегивали воротники…

Мы с агитатором полка майором Ворониным присели под кряжистым дубом, ненасытно вдыхая лесную прохладу, густой, пьянящий запах осенних трав. Георгий Георгиевич снял фуражку, протер платочком клеенчатый обод подкладки, кивнул мне:

— Погодка-то, а? Благодать! Бабье лето. Взять бы в руки серп или на жатку сесть…

Я много раз слышал в окопах, как тосковали солдаты по крестьянской работе, по земле. На Курской дуге отделение окапывалось на пшеничном поле. Один немолодой боец, орудуя лопаткой, вздыхал:

— Такое добро рушим… Пшеничка ядреная, недельки две, и дозреет. А мы ее, как сорняк…

Потом по пшеничному клину пошли немецкие танки. Тот боец аж стонал:

— Все, хана полюшку! Вымнут, расквасят вдрызг!

И вот теперь Воронину захотелось сесть на жатку, ведь он еще мальчишкой переехал из деревни в город.

Мимо прошел сухощавый, невысокий, легкий на ногу старшина, остановился у группы бойцов, с веселым вызовом спросил:

— Что вы, хлопцы, приуныли? А ну, взбодримся, разведчики!

— Еще отмахаем столько же, тогда самый раз взбодриться, — отозвался кто-то язвительно.

Старшина не унимался:

— Музыку! Нетути музыки? Ладно, и без нее.

Он раскрылил руки и пошел по кругу, припевая:

Барыня, барыня,

Барыня-сударыня.

Отбивай трепака,

Не жалей каблука!

Плясун, подбоченясь, выделывал коленца, ходил козырем, вскипал в чечетке. Старшину окружало все больше и больше зрителей. Кто-то не утерпел, ударил дробь по голенищам сапог, пустился в пляс.

Майор Воронин, любуясь старшиной, сказал:

— Привалов, командир отделения разведчиков. Вот русская душа! Вся нараспашку. А ведь на нем живого места нет: три ранения, в немецком плену ребра пересчитали. Да и годы — не двадцать, а тридцать пять все-таки. Удивительный человек… Столько бед ему выпало, а не согнулся, не надломился.

Так я впервые узнал о старшине Привалове Дмитрии Карповиче — человеке трудной, но героической судьбы.

Марш к Днепру продолжался. Шагая рядом с Ворониным, слушаю его рассуждения:

— Русский мужик чем-то схож с медведем. Пока его растормошишь… Но потом уж — держись! Взъярится, начнет костоломить. Такой и Привалов.

Майор замедляет шаг, оборачивается ко мне:

— Почему нас, русских, враг застает врасплох? Потому, что миролюбивы, доверчивы, добродушны, все мерим на свой аршин. А доброта — она, как маета бывает. Не хлебнем горюшка — не раскачаемся. А уж коль разозлимся, горы свернем. Так было и так есть. Чингисхан пытался нас стереть с лица земли. Наполеон — подмять. Гитлер — искоренить. Не вышло. У древа русского глубокие корни. Срубишь ствол — взойдут новые ростки. Нельзя стереть вечное!

Георгий Георгиевич надолго замолкает, поглощенный своими мыслями. Мне нравится его строгое лицо, выпуклый лоб, чистые темно-голубые глаза. В них светится ум, теплится добрая приязнь к людям.

— Тебе бы написать о Привалове, — отрывается от своих дум Воронин. — Кое-что могу о нем рассказать. Да и сам с ним побеседуй. Колоритная личность… Истинно русский характер…

До войны Дмитрий Привалов проживал в Татарии, в Шереметовском районе. Был сугубо мирным сельским тружеником и не предполагал, что судьба его вот-вот круто повернется, не помышлял, что поджидают его тяжкие испытания и громкая воинская слава, увенчавшая подвиги отважного разведчика Золотой Звездой Героя.

…В сентябре сорок первого на Западном фронте полк, с которым отступал с боями красноармеец Привалов, попал в окружение. Пробивались из кольца ночью. Не всем удалось вырваться. Раненный в ногу (хорошо, что хоть кость не задело!), Привалов, опираясь на винтовку, с трудом доковылял до ближнего леса. Здесь он встретился с незнакомым лейтенантом.

— Патроны есть? — спросил тот.

— Все кончились.

— А гранаты?

— Было две «лимонки». Израсходовал.

Лейтенант взвесил на ладони свой пистолет.

— Осталось три патрона. Не богато! Что ж, на первый случай и это капитал.

Он помог Привалову перевязать рану, и оба углубились в лес, подальше от того вытоптанного поля неубранной ржи, где полк прорывался из окружения. Оттуда еще доносились очереди немецких автоматов, одиночные выстрелы.

— Наших раненых добивают, собаки, — лейтенант послушал, взмахнул пистолетом. — Пошли! Пока не рассвело, укроемся где-нибудь.

Они облюбовали укрытие в лесном овраге, в кустах боярышника. Отсиживались до вечера. Перекусили последними сухарями, оставшимися у Привалова, напились из студеного ручья. Когда стемнело, лейтенант собрался уходить.

— Прошвырнусь туда-сюда. Может, кого из наших встречу, — пояснил он. — Да и на то поле заверну. Поищу оружие, патроны. А вы тут ждите.

Лейтенант так и не вернулся.

Дмитрий Привалов прервал свой рассказ, свернул цигарку, смачно затянулся махорочным дымом.

— Фамилии его не помните?

Старшина глянул на меня, покачал головой.

— Обидно даже. Ни я его не спросил, ни он меня. Как-то так получилось… Не до того было!

— Что же с ним сталось?

— Через час примерно слышу: стрельба. Там, откуда мы пришли. Густая автоматная и три одиночных пистолетных выстрела…

Привалов прождал в овраге сутки. Следующей ночью, превозмогая боль в ноге, блуждал в лесу. Измученный, выбившийся из сил от потери крови, свалился в заросшую травой яму и впал в беспамятство. Разбудил его негромкий разговор.

— Наш. Убитый.

— Дышит! И винтовка в руке.

Открыл глаза, сощурился от бьющих сверху солнечных лучей. Из-за ствола сосны выглядывали две ребячьи головы. Расширенные глазенки, тонкие шеи, торчащие уши.

— Дяденька, ты неубитый?

— Живой я, ребята. Немцы где?

— Ушли вчерась дальше.

— Поесть не принесете?

— Сбегаем! — пацаны исчезли.

Вернулись с моложавой женщиной. Охая и утирая краем головного платка слезы, она подала Привалову кувшин молока и краюху хлеба.

Его приютили в колхозном сарае на околице деревни, отгородили в углу ворохом старой перепрелой соломы. Винтовку оставили в яме, прикрыв ветками.

Неделю он хоронился здесь. К нему вечерами приходила Мария с сыном и племянником, приносила еду, меняла повязки, нарезанные из простыни. Рана уже не кровоточила, начала затягиваться. Пора было собираться в путь. По ночам он стал выходить из сарая, ползал по вытоптанному ржаному полю в поисках оружия и боеприпасов. И однажды наткнулся на немцев…

Лагерь военнопленных перевернул ему душу. Вот тут-то он сполна познал, что такое фашизм, его беспощадную, нечеловеческую жестокость! Грязные, смердящие бараки. Колючая проволока вокруг. Вышки с пулеметами наготове. Огромная упитанная овчарка, натянувшая поводок в руках охранника. И стадо людей, обреченных на убой…

Невыносимо было видеть, с каким презрением смотрит на тебя фашистский цербер. Будто ты не человек, а скотина. Нет, букашка: наступи на нее кованым сапожищем — и ничего не останется. Так и было. Не проходило дня, чтобы кого-то из пленных не «раздавили» — выстрелом в упор, петлей, прикладом. Страшна была даже не смерть, поджидавшая на каждом шагу, в любую минуту, а то, с какой легкостью все это делалось.

Привалов силился не хромать: раненых уничтожали. Он ел отвратительную бурду, от которой отвернулась бы и свинья. Шел на работу, подгоняемый хлыстом. Сносил побои охранников, не показывая виду, как бурлит в нем ненависть. Надо держаться. Выждать момент. Вырваться из адова круга.

Только эта надежда поддерживала тающие силы. И однажды ему удалось. Колонну пленных вели на расчистку аэродромного поля. Ближний конвоир зазевался, и Привалов метнулся в кусты, вжался в землю, затаил дыхание. Колонна прошла.

Он мало отдыхал: днем полз, ночью шел. Голод загнал его в селение. И надо же было случиться такому: постучался в дом, где пировали предатели — староста и полицаи. Его избили до потери сознания и отвезли на подводе в лагерь.

— Не могу забыть пьяные морды тех выродков, — Привалов снова закуривает, почти непрерывно делает затяжки, откашливает клубы дыма. — Вернули в ад за тридцать сребреников… Как я выжил еще месяц, не знаю. Почему не прикончили лагерные псы, тоже не пойму. Они, немцы, бить мастаки! Кость у меня, наверно, крепкая: выдюжил. И был все время, как в бреду — бежать, бежать, бежать. И, знаете, убежал…

Долго петлял Привалов по лесам и перелескам. Теперь уже горький опыт, интуиция помогали ему заранее определять, в какой дом постучать, а какой обойти стороной.

Поздней осенью добрался до линии фронта. Весь день из заброшенного окопчика изучал заболоченную равнину — нейтральное поле, густо опутанное спиралями Бруно, израненное воронками. Эту мертвую полосу надо было проползти. Прихваченные хрупким льдом лужа, кочки с пожухлой, ломкой осокой. А между ними и под ними — мины. Он нащупывал их скрюченными, потресканными пальцами, лавировал в лабиринте взрывчатки, метр за метром продвигался вперед.

К рассвету вплотную подполз к нашему дзоту, увидел щель амбразуры, полыхнувшую огнем.

— Ребята… Товарищи…

И потерял сознание. Очнулся в землянке.

— Вроде мальчишка, легкий, как пушинка. Кожа до кости, — говорил пожилой красноармеец, принесший Привалова на руках в землянку, — Как тебя занесло сюда, сынок?

Его отхаживали в полевом госпитале медсестры. И повеселел боец. Ах, как хорошо вернуться в жизнь!

— Поправляюсь я с голодухи, — продолжал свой рассказ Привалов, — душой отхожу, радуюсь: оклемался значит, не пропал зазря. В команду выздоравливающих зачислили. Теперь не долго ждать: вот-вот с маршевой ротой пошлют на передовую. Ну, думаю, дорвусь я до вас, фрицы, расквитаюсь!

Старшина примолк, помрачнел лицом, что-то решая про себя. Глянул на меня остро, тряхнул головой.

— Ладно уж! Не положено об этом распространяться, но скажу вам. Не для печати, конечно. Дело тут такое — понятное, как теперь соображаю, но хошь ни хошь, обидное… Вызывает меня майор. Глаза колючие, насквозь просвечивают. Раз вызвал. Два. И на третий раз тоже. Все допытывается: что да как, отчего да почему. Записывает, глазами сверлит…

В последнюю встречу майор сказал Привалову:

— Придется искупать вину, смывать пятно.

— Какую вину?

— В плен сдался?

— Не сдавался я. Раненым взяли.

— Да, справка госпиталя подтверждает: ранение в ногу!

— Вот видите!

— Допустим… Однако ж кто подтвердит, что все было именно так, как вы рассказали? Кто?

— Некому. Разве что минное поле, которое брюхом бороздил… Я же к своим шел через это поле! Мог и не дойти.

— Бывает, что к нам идут и такие, кого засылают, — увидев, как побледнел Привалов, майор смягчился. — к слову пришлось, не о вас. Пойдете в бой докажете делом свою невиновность.

— Пойду! Но искупать и смывать мне нечего. Драться пойду.

Подозрительность майора отозвалась болью в сердце Привалова. Да и контрразведчика не осудишь. Как их примирить? Один оскорблен недоверием. Другой обязан все досконально проверять. Мало ли фашисты перебрасывали к нам лазутчиков под всяким видом? Наверно, не так прямолинейно надо было все-таки майору веста дело, учитывать, что слово способно нанести глубокую рану. Старшина, вспомнив его допросы, помрачнел и теперь, хотя время в общем-то загладило обиду.

— Уходил тогда от майора, от его колючих глаз, и мучился: лучше бы убили меня там, в плену, — закончил исповедь Привалов. — Ну и что? Толк-то какой? Сгнил бы в земле. А я остался жить. Бью фашистов. Сколько уже спровадил их на тот свет! Так что лучше бить, чем гнить. Такая премудрость простая…

Он бил врагов отменно, Дмитрий Привалов — красноармеец, сержант, а под Сталинградом — гвардии старшина. Дважды обагрил своей кровью опаленную землю волжской твердыни: в начале сражения за город и в дни окружения армии Паулюса. В нашу дивизию Дмитрий прибыл из далекого тылового госпиталя. Кадровики хотели направить его старшиной в стрелковую роту.

— Просьба есть, — возразил Привалов. — Пошлите в разведвзвод.

— Но там нет штатной должности старшины.

— А я хоть рядовым, но разведчиком.

Привалова назначили в разведвзвод командиром отделения. В первых же боях на Курской дуге он блеснул не только храбростью, но и смекалкой, умением перехитрить врага. Не раз приводил «языков».

Как-то немецкие автоматчики прорвались к штабу полка. Начштаба поднял в контратаку все наличные силы — разведчиков, отдыхавших после ночного поиска, комендантский взвод, писарей, связистов… Привалов, увлекая за собой отделение, ринулся в самую гущу боя, в упор застрелил из автомата четырех гитлеровских солдат и одного офицера. Схватка была скоротечной и решительной. Немцы отступили.

В главе «Ночной бросок» я упоминал о том, что старшина Привалов в числе первых форсировал Днепр. Действуя с группой командира взвода младшего лейтенанта Полякова, он забросал гранатами расчет немецкого пулемета.

Пошли дальше, чтобы соединиться со старшим сержантом Ильей Уткиным. Впереди — Привалов с красноармейцем Михаилом Доможаковым, за ними, чуть поотстав, — командир взвода с остальными разведчиками. Только встретились с Уткиным, прибежал Николай Беседин с недоброй вестью: убит младший лейтенант Поляков.

— Вы — старший по званию, — сказал Привалову Уткин. — Берите командование взводом на себя.

Старшина тут же приказал занять круговую оборону, окопаться.

— Самое главное — корни в землю пустить, — приговаривал он. — Тогда никакая сила тебя с места не стронет. Для немца эта земля — чужая, а нам — мать родная. Держись за нее, ребята, крепче!

И разведчики начали врубаться в податливый после дождя грунт. А гитлеровцы уже расчухались, сориентировались, приметили наших на высотке и перебежками приближались к ней.

— Котов, Кисляков, Доможаков! — командует Привалов. — Не подпускать! Остальным — окапываться.

И все-таки фашисты подползали к ним. Все ближе и ближе, несмотря на огонь разведчиков. Вот немецкая граната шлепнулась за окопчиком Привалова, крутнулась длинной деревянной ручкой. Старшина пригнулся. Раздался взрыв. Привалов отряхнул с плеч ошметки сырой земли и весело сказал:

— Шалишь, гад! Мы еще повоюем. Завещание нам писать рановато…

В бою он веселел. Горячка боя вызывала у него задор, хлесткое слово. Это бодрило бойцов. Вторая граната, угодив Дмитрию в плечо, отлетела на бруствер. Привалов схватил ее и кинул обратно. Она взорвалась, не коснувшись земли.

— Кушайте на здоровье! — крикнул старшина.

Разведчики отбивались от гитлеровцев больше часа, пока с берега не выдвинулась на эту ключевую высотку стрелковая рота, переплывшая Днепр.

Комбат Субботин приказал Привалову отвести разведвзвод под обрыв правого берега, вырыть ниши в отвесной стене и отдыхать. Но разве отдохнешь, когда все вокруг ходит ходуном, ревут «юнкерсы», оглушающе грохают бомбы, снаряды, мины, сотрясаются и этот, и тот — левый берег?

Вечером Привалов получил задачу провести разведку в селе Балык, захватить пленного. По оврагу разведчики вышли к окраине деревни, и тут им встретилась группа гитлеровцев — человек двадцать.

— Залечь! Подпустить ближе! — старшина изготовился к стрельбе.

Они открыли огонь из автоматов почти одновременно. Немцы, скошенные в упор, падали снопами. Один вскочил, побежал к дому.

— Взять!

Доможаков, рослый хакас-здоровяк, плечистая глыба, настиг убегавшего, дал подножку.

— Теперь — ходу! — распорядился Привалов. Разведчики, подталкивая обезоруженного пленного, побежали обратно: сзади, в Балыке, уже трещали автоматы, взлетали в небо ракеты.

Еще немного — и овражек, изведанная дорога к своим. Но тут послышался стрекот мотоцикла: машина пересекала путь совсем рядом.

— Кисляков, Уткин, придержите пленного. Доможаков — бей!

Автомат ударил по немцам. Мотоцикл проехал какое-то расстояние и заглох. Сидевший за рулем солдат свалился на землю, а тот, что был в коляске, поднял руки. Как выяснилось позже, он оказался особенно ценным «языком» — фоторазведчиком.

Бои на плацдарме с каждым днем ожесточались. Правый берег пылал в огне. Старшина Привалов, находясь на переднем крае, дрался с врагом до последнего дыхания.

Из писем

21 октября …Так тоскливо без твоих писем. На днях достал из сумки кипу старых и, перечитывая их, болел острым ощущением разлуки. Мое состояние заметил товарищ по работе и попросил объяснить причину, Я дал ему почитать часть твоих писем и услышал: «Хорошая она, и любит тебя».

Это укрепило во мне веру в тебя. Исчезли сомнения, и всю вину я свалил на почту. Она виновата, что больше месяца нет твоих писем…

Вот уже третий год пошел, как мы расстались.

Я помню вечер на вокзале,

В последний раз мы обнялись

И молча на путях стояли,

Не обещали, не клялись.

К разлуке долгой не готовясь,

Твоих я клятв не брал с собой.

Умчал меня военный поезд

Туда, где шел горячий бой…

Время, увы, сделало свое дело — твои черты как-то затуманились в моей зрительной памяти. Я вижу тебя во сне неясной, манящей, неуловимой…

26 октября. Был я на правой стороне Днепра, когда мне принесли твои письма. Спасибо за подробное описание жизни в Горушке. Опишу и я свое бытие.

Я часто езжу по корреспондентским делам на правый берег Днепра… Вот Славутич, воспетый в песнях и былинах: широкий, солидный, как подобает пожилому, повидавшему виды. Мне приходилось переплывать его — только ночью, под вражеским обстрелом.

Правый берег Днепра очень крутой. Представь меня, сидящего на обрыве, в 60 м над уровнем реки. Перед глазами раскинулась широкая панорама левобережья, змейкой тянется Днепр. Так я сидел сегодня днем долго, долго… И забыл, что «аз есьм» житель XX века. Настроение было эпическое.

И в самом деле, мы — эпос будущего. О нас потомки тоже былины сложат. Это настроение, по-моему, владеет каждым бойцом. Потому так героически дерутся наши воины. Здесь проявляются настоящие качества русского человека: смелость, героизм и беззаветная преданность Родине. Здесь я увидел во всю ширь мощь русского характера.

Из дневника

30 октября. Вернулся с правого берега — ходил за материалами о Героях Советского Союза. Их у нас теперь 47! Такова оценка Родины форсированию Днепра.

«Иван — это я»

«Всего нас, Кибалей, — пять братьев. Жили до войны в поселке Березовка Исиль-Кульского района Омской области. Все — участники Великой Отечественной. Старший, Федор, воевал в авиации. Генерал-майор. Награжден многими орденами. Леонид — пограничник, сражался с японцами на Дальнем Востоке, наградами тоже не обделен. Сейчас полковник запаса. Виктор воевал командиром полка САУ. Награжден орденом Суворова, двумя — Красного Знамени и другими. Иван — это я. Николай — самый младший — погиб в 1941 году под Ленинградом…»

Из письма генерал-лейтенанта

И. А. КИБАЛЯ, 1981 г.

В нашей «дивизионке» время от времени появлялись корреспонденции лейтенанта И. Кибаля. И, насколько мне помнится, ни одной из них он не присылал в редакцию по почте или с попутчиками, как это делали другие военкоры. Все, что печаталось в газете за подписью Кибаля, было «организовано», как принято говорить среди журналистов, мной или другими сотрудниками редакции.

Придешь, бывало, в полк и первым делом начинаешь расспрашивать политработников: кто из бойцов и командиров отличился в последних боях. Комсорг полка Кибаль охотно рассказывал о героях. Но стоило обратиться к нему с просьбой написать об этом самому, как он начинал отнекиваться:

— Какой из меня писатель? Ты — газетчик, тебе и карты в руки.

И все-таки иногда удавалось Ивана уломать: он брался за карандаш и кратко, суховато писал о тех, кто проявил стойкость и мужество на поле боя.

Сам Кибаль — человек незаурядной отваги. Первый свой орден Красной Звезды получил еще на Дону, когда был заместителем политрука минометной роты. Минометчиков, как известно, в разведку не посылали. А Иван ходил и приводил «языков».

Самообладанию Кибаля можно было позавидовать. Он не кланялся каждой пуле, не шарахался поспешно в поисках укрытия, когда над головой с характерным шелестом пролетал снаряд. Как-то, находясь в роте, наступавшей на хуторок близ Лебедина, мы с Кибалем приметили молодого необстрелянного бойца, только что прибывшего с пополнением. Из хутора редко, но постреливали: видимо, немцы оставили там небольшой заслон из двух-трех автоматчиков. Над цепью наступавшей роты посвистывали пули. Боец-новичок съежился и залег. Комсорг полка Иван Кибаль остановился над ним, спросил сочувственно:

— Что, страшновато?

— У самого уха чиркнула, — растерянно проговорил боец, поднимаясь с земли.

— Значит, не твоя, — заметил, улыбаясь, Кибаль. — Свою не услышишь…

Капитан Федор Колчин — парторг полка, предложив написать о Кибале, посоветовал:

— Пусть Иван покажет тебе свой партбилет, который ему, можно сказать, жизнь спас.

Однако расспросить Кибаля и написать об этом эпизоде мне тогда почему-то не удалось. И вот теперь, через многие годы, появилась такая возможность. Изучение архивных документов, переписка с самим Иваном Андреевичем помогли восстановить в памяти некоторые его боевые подвиги.

В дни битвы на Курской дуге лейтенант Иван Кибаль участвовал в боях уже в качестве комсорга стрелкового полка. Именно тогда и произошел тот случай с партбилетом, о котором мне обмолвился капитан Колчин.

…В одну из ночей полк получил приказ передислоцироваться на новый рубеж обороны. Во время ночного марша в колонну вклинились немецкие танки, а за ними — и мотопехота. В темноте разгорелась перепалка.

Случилось так, что Кибаль с двумя радистами и пятью автоматчиками оказался отрезанным от полка. Попытки пробиться к своим не удались: группа натыкалась в темноте на гитлеровцев и вынуждена была отходить.

К рассвету перебрались на окраину рощи, окопались. Но отсиживаться здесь не имело смысла. Надо было что-то предпринимать, как-то выходить из окружения.

Когда рассвело, Кибаль полез на сосну, пристроился в ее кронах, огляделся. Да, попали в самое логово врага! Метрах в четырехстах расположились немецкие артиллерийские батареи. Дальше них, справа и слева виднелись свежевырытые окопы — новый вражеский рубеж. К нему из-за горизонта пылила по дороге вереница машин с пехотой и бронетранспортеры. Ясно, фашисты подтягивают резервы, готовятся к атаке.

Линия вражеских окопов — не сплошная, с разрывами. Вон по той балке можно и проскочить. Но как? Уже солнце всходит, фашисты сразу же обнаружат и накроют. А что, если… И у Кибаля начал вызревать план действий.

Он слез с дерева, посоветовался с бойцами. Все согласились с лейтенантом: надо рискнуть,. другого выхода нет.

— Связывайтесь с полком, — приказал Кибаль радисту.

— Да я уже больше часу вызываю, — ответил младший сержант. — Ни ответа, ни привета!

— Вызывайте еще, — и Кибаль снова полез на дерево, достал из планшетки карту, стал наносить на нее координаты дороги, артиллерийских позиций, окопов противника.

Наконец, снизу послышалось радостное:

— Есть связь, товарищ лейтенант! Есть!

— Пусть срочно доложат о нас командиру полка, спросят, одобряет ли он наш план.

Пока радист вел переговоры, Кибаль уточнял: пометки на карте, нетерпеливо поглядывал вниз. Ему казалось, что радист мешкает, тянет резину. Он представил себе лицо командира полка подполковника Шевченко — суховато-суровое, продубленное ветрами и солнцем, с резкими складками у рта, его внимательные глаза с прищуром… Что он решит?

— Есть добро! — крикнул радист.

— Передавай команды. Квадрат четырнадцать — девять…

Лейтенант назвал координаты — и на дорогу, на колонну немецких машин обрушился беглый огонь нашей артиллерии. В султанах взрывов, в дыму машины и бронетранспортеры стали расползаться по сторонам. Некоторые из них охватило пламя. Тогда Кибаль перенес огонь на немецкие батареи, затем — на окопы.

Противник, видимо, засек радиопередатчик. На опушке рощи стали рваться снаряды. Комсорг соскочил с дерева.

— Ну, ребята, за мной…

И только произнес эти слова, поблизости, в кустах, с оглушающим, надсадным треском разорвалась мина. Ударной волной Ивана сбило с ног, на миг он потерял сознание. Лежащего навзничь Кибаля обступили товарищи.

— Лейтенант, — как бы сквозь сон услышал комсорг и открыл глаза.

— Сейчас я… Кажется, в грудь… Печет… — Иван с трудом сел. — Расстегните гимнастерку.

Нательная рубашка и гимнастерка с левой стороны груди пропиталась кровью. В теле, напротив сердца, торчал продолговатый осколок. Солдат ухватил его пальцами и резко выдернул.

— Теперь перевяжите, — попросил комсорг.

Когда наложили на грудь повязку и помогли Кибалю надеть гимнастерку, он поднялся на ноги.

— Пошли.

Кто-то хотел поддержать его за локоть, но лейтенант отстранился:

— Сам пойду…

Он шел к балке, и его слегка покачивало. Кружилась голова, но Иван шагал, а потом и побежал, увлекая за собой группу.

Наша артиллерия вела хлесткий огонь по немецким окопам. Фашисты попрятались в укрытиях и не заметили, как группа Кибаля проскочила их передний край.

В полковой санроте, когда медсестра меняла Ивану повязку, он обнаружил, что осколок пробил его партбилет и пачку комсомольских билетов, которые он изъял у погибших бойцов. Эта слоистая пачка и самортизировала удар осколка. А «раненый» партбилет Кибалю заменили на новый лишь после войны, в 1946 году…

Еще в начале октября сорок третьего Иван Кибаль был назначен замполитом во второй батальон вместо раненого капитана Борисова. Вскоре выбыл из строя и комбат. Офицеров в полку не хватало, и Кибалю пришлось какое-то время совмещать две должности — командира и замполита.

К тому времени плацдарм за Днепром устоялся, передний край обрел четкие очертания. Но бои не утихали, и один из них стал для Ивана самым трудным и памятным.

Некоторые сведения об этом бое «местного значения», как тогда сообщалось Совинформбюро, мне поведал замполит полка майор Алдатов, с которым мы ждали на переправе попутную лодку. Оказии долго не было, и лишь к полуночи подвернулась лодка связистов.

Добравшись до правого берега, мы переночевала у минометчиков, а с утра пошли на КП полка знакомой дорогой — по широкому и глубокому оврагу, густо заселенному тыловыми подразделениями.

— Постой, — Алдатов приостановился, прислушиваясь.

Справа, в серой гряде облаков, нарастал тугой, с громыханием, гул. И вот уже «юнкерсы» тройками заходят над оврагом. Ну, держись! Карабкаемся на обрыв, раздирая руки о колючки кустарника, на кромке оврага втискиваемся в узкий окопчик. А внизу — ад кромешный, столпотворение…

Но вот отбомбились, улетели. Спускаемся вниз. Гарь, острый запах взрывчатки, стоны раненых, суетня санитаров.

Алдатов сворачивает к штабу полка, а я иду дальше, в батальон. И вижу: землянка Кибаля разворочена взрывом, стояками торчат бревна. Екнуло в груди.

Но Иван оказался целехонек: не успел добежать до землянки, залег в щели. Правда, и тут его завалило. Выбрался черный, как цыган, только зубы блестят и глаза смеются. Сплевывая песок, шутил: «Живы будем — не помрем!»

Кибаль рассказал о действиях батальона в окружении лишь в общих чертах. Пришлось опрашивать других участников боя.

…Второго ноября Кибаля вызвал новый командир полка майор Каснер. Ставя боевую задачу батальону, Михаил Прохорович едва ли сам знал об ее подоплеке. Это уже позднее стало известно, что решение было принято на более высоком уровне. В те дни проводилась фронтовая операция по освобождению Киева с Лютежского плацдарма, севернее столицы Украины. И, чтобы отвлечь противника, видимо, был задуман этот демонстративный бой.

Возвращаясь в батальон, Кибаль досадовал на погоду. Дня два, как похолодало. Ну, прихватил бы морозец! А тут все перемешалось: то нудный, въедливый дождь, то мокрый снег. Траншеи расквасило — грязь по щиколотку. Промокшие бойцы, отстояв смену в ячейках, спешат в землянки, обсушиваются у печурок, ругают на чем свет «эту прорву».

Кибалю все еще слышится чеканно-непреклонный голос командира полка: сбить боевое охранение противника, ворваться в его окопы, как можно дальше продвинуться в глубину, занять высоту, организовать круговую оборону… И держаться, держаться!

На своем КП он застал парторга батальона младшего лейтенанта М. Н. Каверзина и командира пулеметной роты старшего лейтенанта И. Н. Афонина.

— Ротных, командира взвода ПТР — ко мне! — приказал Кибаль ординарцу.

Когда все собрались, комбат-замполит сообщил о полученном приказе и поставил задачу на подготовку атаки.

— Лучшего времени не выбрали, — пробурчал командир четвертой роты. — Завязнем в грязи.

Кибаль ожег его взглядом:

— В грязь лицом можно ударить и в ясную погоду. А в такую немцы едва ли нас поджидают… Так что, с одной стороны, вроде плоховато, а с другой — выгода. Всем по местам! Готовить людей.

И сам пошел в окопы — поговорить с бойцами, настроить на бой: это вошло в его привычку, стало неизменным правилом. Он всегда чувствовал себя политработником.

Батальон рванулся вперед после артналета полковых батарей на высоту. Стреляя на ходу, роты смяли боевое охранение немцев и ворвались в первую линию траншей. Не давая врагу прийти в себя, захватили вторую линию окопов. Кое-где дело дошло до рукопашной, пошли в ход гранаты… Но высота была отвоевана у гитлеровцев.

Старший лейтенант Кибаль отдал распоряжение: не мешкая, приспособить позиции к круговой обороне. Однако не минуло и получаса, как немцы пошли в контратаку: смириться с потерей важного рубежа они явно не хотели.

Хмурился полдень. Серое небо высеивало мелкий дождь вперемежку с мокрым снегом. В этой белесой завесе размывались, смазывались темные фигуры наступающих гитлеровцев. Они приближались, то залегая, то вновь поднимаясь неровной цепью. Надвигались молча, без стрельбы, с тупой решимостью. И батальон замер, словно остерегаясь нарушить отяжелевшую тишину. Рядом с Кибалем в сыром, осклизлом окопе стоит младший лейтенант Каверзин.

— Слышите? — не оборачиваясь к Ивану, спрашивает он. — Снежинки шелестят…

— Фантазер ты, парторг. Это дождик шепчется.

— Может, и так, — соглашается Каверзин, не отрывая суженных глаз от немцев, снова поднявшихся в рост. — Умазюкаются нынче фрицы!

— Как бы нас не умазюкали, — откликается Кибаль, вынимая из-под полы плащ-палатки ракетницу. — Пусть пройдут еще немного.

Зеленая сигнальная ракета рассыпалась искрами в мутной мороси, когда немцы приблизились метров на триста.

И началось…

В промозглом, пресыщенном влагой воздухе выстрелы глохли, и пули, казалось, вязли в нем, не отзванивая, как обычно. Немцы подхватились, с ускоренного шага перешли на бег. Нет, не вязнут пули, достигают цели! Падают фашисты, их цепь редеет, оставляя за собой неподвижные черные бугорки.

Потом цепь как бы разорвалась на звенья, расползлась, стала невидимой. Но она жила еще, огрызаясь автоматным перестуком. Немцы, прижатые к раскисшему полю пулеметным огнем роты Афонина, попятились обратно. До исхода дня они пытались еще дважды вернуть высоту и, встреченные плотным огнем, с потерями откатывались назад.

Ночь прошла относительно спокойно, хотя противник периодически обстреливал позиции батальона из минометов. Была возможность час-другой соснуть: ординарец подыскал для Кибаля сухой, протопленный блиндаж. Но Ивану претил чужой уксусный запах не то дешевого одеколона, не то прокисшего вина. И даже аккуратно заправленная зеленым одеялом вражья постель вызывала брезгливость. Да и до сна ли? С утра надо ждать новых атак противника.

И Кибаль всю ночь слонялся по траншеям, увязая набухшими сапогами в глинистой жиже. Он переместил станковые пулеметы на фланги, взвод ПТР сосредоточил в центре обороны и приказал завалить два хода сообщения, которые вели от переднего края к немцам.

К недоумению Кибаля, противник с наступлением утра не возобновил атаки. Как это расценить? Отступился или собирается с силами? Все разъяснилось к двенадцати часам, когда послышался гул моторов, и на высоту медленно двинулись вражеские танки с самоходками.

Их было десять, тарахтящих стальных коробок, выстроенных в тупой клин. Моросил дождь, и чудилось, что в его мареве танки не идут, а плывут, покачиваясь на волнах. За ними, чуть поотстав, передвигались две рассредоточенные шеренги пехоты.

В ячейку к комбату протиснулись командир пулеметной роты Афонин и парторг Каверзин.

— Дело пахнет керосином, как говорят у нас в Иркутске, — обронил Каверзин. На его встревоженном лице мелькнуло подобие улыбки. — Нам бы хоть парочку сорокапяток… Не возражаешь, комбат, я — к пэтээровцам?

— Туда сам пойду, а ты — на левый фланг, — сказал Кибаль и обернулся к Афонину. — За тобой — правый. Поспешим!

Ячейка опустела.

Комбат заглянул на минуту на КП, предупредил адъютанта старшего, чтобы он немедля связался по телефону со штабом полка: доложил обстановку. И побежал к центру обороны. Теперь его главный козырь — взвод противотанковых ружей.

То и дело задевая плечами скользкие стенки траншей, разбрызгивая лужи под ногами, Иван бежал к пэтээровцам. По всей линии окопов уже барабанила стрельба. Кибаль с одобрением отметил в ней четкий клекот афонинских «максимов». Но его обеспокоили близкие выстрелы противотанковых ружей. Добежав до позиции взвода ПТР, он крикнул:

— Не стрелять! Подпустить ближе!

Пэтээровцы прекратили огонь. Танки, приныривая на неровностях поля, надвигались. Когда до них осталось около двухсот метров, Кибаль скомандовал:

— По правому, залпом — огонь!

Машина, продолжая двигаться, задымила гуще и гуще, а затем застопорила. Второй залп остановил танк, шедший на острие клина. Но остальные — вот они, рядом! — наползают на окопы.

Пэтээровцы бьют по бортам танков. В них полетели связки гранат, бутылки с зажигательной жидкостью. Еще два факела взметнулись: один — над танком, другой — над САУ. Остальные шесть заелозили на месте, поливая наши окопы огнем из пушек и пулеметов. А когда пэтээровцы подожгли еще одну САУ, бронированные машины начали пятиться все дальше и дальше.

— Ура! Не прошли! — вырвался ликующий возглас у кого-то из бойцов.

Однако радоваться было нечему: с флангов нажимала пехота. Немцам удалось-таки ворваться в траншею, а затем они зашли в наш тыл, замкнули батальон в кольцо, перерезали связь с полком.

Бой в окружении продолжался двое суток. Тиски то сжимались, то пружинно разжимались. Кибаль появлялся там, где нависала наибольшая угроза. Одно его присутствие, невозмутимый вид ободряли бойцов и командиров. Изнемогая от усталости и бессонницы, они снова и снова схватывались с фашистами, вышибая их из окопов гранатами, восстанавливая утраченные позиции.

Выбыли из строя почти все командиры рот и взводов — кто убит, кто тяжело ранен. Из офицеров боеспособными остались только Кибаль, Афонин, Каверзин. В короткие минуты затишья они сходились, наскоро обсуждали положение дел. Вот опять собрались вместе…

— Лезут, как оглашенные, — голос у парторга Каверзина усталый, охрипший. — Им эта высота, как кость в горле!

— Может, оставить кость, пусть подавятся? — Афонин выжидающе смотрит на Кибаля. — Кровью поливаем этот паршивый бугор. А зачем? К чему было его брать, если наш успех не поддержали другие батальоны? Объясни, комбат!

Что ему сказать, этому храброму пулеметчику, который не однажды показывал силу своей выдержки и отваги? Как ответить?

Иван и сам не раз себя пытал: «Зачем? В чем смысл этой вылазки? Ну, выстоим еще день, сутки. А дальше?» И тут же старался отринуть эти сомнения, вспомнив подчеркнутую настойчивость в голосе майора Каснера: «Держаться, держаться…» Значит, дело, быть может, не в высоте, а в чем-то другом. Значит, есть в том какая-то высшая необходимость, неведомая ему, старшему лейтенанту, силой обстоятельств ставшему «врио» командира батальона.

Ответил Афонину сухо:

— Пока не поступит приказ, отходить не будем.

— А как поступит, если мы отрезаны? — Это уже Каверзин спрашивает.

— Послал в полк третьего связного. Стемнеет, пошлю четвертого. Должен хоть один проскочить!

— Патроны на исходе, — доложил Афонин. — Осталось по ленте на пулемет. К тому же два «максима» разбиты. Чем воевать?

— И гранат на троих одна, — дополнил Каверзин. — Нет, я не к тому, чтобы деру дать. Не попробовать ли прорваться за боеприпасами? Выделить группу — отделение, взвод. Снабдить гранатами.

— Принимается, парторг. Снарядим группу, — Кибаль прислушался к стрельбе, вспыхнувшей на левом фланге. — Что там?

— Похоже, опять полезли, — Каверзин поправил на голове каску. — Я туда!

Когда он скрылся за поворотом траншеи, Афонин заметил:

— Дюжий мужик наш парторг. И словом, и делом.

Последний связной, сумевший проскользнуть через немецкие окопы, вернулся под утро — с ног до головы в грязи, продрогший, с пунцовым, стылым лицом. Он принес письменный приказ командира полка: оставить высоту.

План выхода из окружения Кибаль обсудил с парторгом и командиром пульроты. Собрать оставшиеся патроны и гранаты в пятую роту: ее на прорыв поведет комбат. Каверзин с четвертой ротой выносит тяжелораненых. Афонин с двумя «максимами» прикрывает отход.

Забрезжил рассвет. Дождь загустел, проливаясь сплошными струями, словно в низко плывущей мути облаков прорвалось решето. Иван Кибаль пришел в пятую роту. Тут же, в траншее, были бойцы шестой во главе со старшим сержантом, заменившим погибшего командира роты. Старший сержант, невысокий, кряжистый дубок с хмурным, исхудавшим лицом, подступил к Ивану:

— Подчистили вы нас, комбат. Винтовки без патрон, автоматные диски пустые. У меня на всех одна граната!

— Первой пойдет пятая, — сказал Кибаль.

— А мы?

— Дружней кричите «ура!» — и следом за ней.

— С пустыми руками?

Кибаль посмотрел внимательно и понимающе на усталое лицо старшего сержанта, в его горящие глаза.

— Жить хотите?

Спросил громко, чтобы его услышали и бойцы, стоявшие поблизости.

Один из них тихо ответил:

— Воробей и то хочет…

— Тогда не мешкать. Пятая — вперед, и вы за ней. Навалимся — сомнем фрица. Только так!

Четверть часа спустя Иван повел пятую в атаку. Они бежали по вязкому полю, не часто стреляя: надо было экономить патроны. А за ними, настигая передние цепи, устремилась шестая рота, перекрывая стрельбу истошно громким «ура». Пятая ворвалась в траншею, очищая ее от врага вправо и влево. То был неистовый порыв решимости, и он смел с пути гитлеровцев.

Пропуская в коридор шестую роту и четвертую с ранеными — одних вели под руки, других несли на плащ-палатках, — Кибаль с пятой удерживал участок траншей до тех пор, пока проход не миновали пулеметчики Афонина.

Батальон, в котором из 250 человек осталось меньше половины, встретил майор И. П. Зима из штаба полка и повел в тылы. В балке, поросшей по краям кустарником, Кибаль увидел группу офицеров. Узнал Каснера и Алдатова, начальника политотдела полковника Брауда, командира дивизии генерал-майора Дремина.

— Все начальство тебя встречает, — улыбнулся Зима.

— Дадут по загривку? — поинтересовался всерьез Иван.

— Будем посмотреть, — загадочно молвил Зима.

Генерал сдержанно улыбался. Кибаль, тушуясь, доложил о выполнении задачи. Комдив шагнул к нему, пожал руку:

— Молодец! — обернулся к Браудэ. — Заготовьте, Борис Семенович, представление, как договорились. К высшей.

Замполит Алдатов, улучив минуту, отвел Кибаля в сторонку, оглядел замызганную в грязи фуфайку и снял с себя шинель.

— Надевай. Не положено герою в таком виде.

Иван было заартачился, однако Николай Николаевич настоял на своем.

Шинель была великовата, но источала какое-то домашнее, родное тепло.

Все мы — человеки

Букринский плацдарм уже не расширялся, а бои не утихали, и мы несли потери в людях.

В первых числах ноября наведался я на передний край, в свою вторую пулеметную роту, чтобы поздравить, с наступающим октябрьским праздникам товарищей, с которыми начал войну. Знал: немного осталось в роте тех, кто с Дона пошел вперед, но не ожидал, что найду лишь одного давнего знакомого — старшину Ильина…

Николай Дмитриевич, хлебосольный сибиряк, обрадовался, провел меня в свою землянку, вскрыл американскую консервную банку, стал угощать розовыми, сочными заморскими сосисками. А рассказывая, кто из наших общих знакомых ранен или погиб, Ильин помрачнел, резкие морщины на лбу сдвинулись гармошкой.

— Один я из абаканского состава остался, — горестно заключил он. — Как-то подсчитал: после зимнего наступления с Дона рота потеряла треть состава. В боях на Курской дуге повыбило больше половины. А тут, на плацдарме, из абаканцев только я уцелел. Да и то потому, что перед форсированием Днепра угодил в медсанбат — малярия скрутила. Две недели провалялся! А сюда пришел — вместе с ротным пришлось писать похоронки, уточнять списки раненых.

Как тяжело было сочинять родным погибших такие скорбные письма! Доводилось и мне этим заниматься…

Читаю в своем дневнике краткую пометку: «Умер от ран мой друг старший лейтенант Коля Обливанцев. Послал черную весть его жене.»

С Обливанцевым виделись за неделю до его. ранения. Я всегда исподволь любовался Николаем, дивился, как щедро одарила его природа. Будто тонкий ваятель потрудился! Все в нем было классически правильным, привлекательным: высокий рост и стройный стан, филигранно отточенное красивое лицо, светлые, почти льняные, вьющиеся волосы. И девичьи васильковые глаза. По таким красавцам девчата сохнут.

Минометная рота Обливанцева переправилась на Букринский плацдарм во вторую ночь и с утра 26 сентября дала первый залп по оврагу у села Балык, где накапливались для контратаки гитлеровцы. Точный огонь минометчиков сорвал намерение противника нанести фланговый удар по нашему батальону, наступающему на село.

Обычно батальонные минометчики располагались в ближнем тылу подразделений переднего края. Здесь же на узком вначале плацдарме, тыла, по существу, не было. Рота Обливанцева установила минометы в неглубокой выемке песчаного карьера. Сюда залетали не только снаряды и мины, но и пули здесь порой посвистывали.

Когда огонь усиливался, минометчики укрывались в ровиках. Однако отсиживаться долго не приходилось: враг наседал, атака следовала за атакой, и расчеты вновь и вновь бросались к своим минометам.

К вечеру были израсходованы все мины. И, как бы почувствовав это, около двух взводов немецких автоматчиков, прорвав жиденькую линию обороны наших стрелков, устремились к позициям минометчиков. Старший лейтенант Обливанцев поднял роту в штыки. В рукопашном бою она обратила автоматчиков в бегство, уничтожила около двадцати фашистов, захватила их оружие.

В последующие дни ожесточенных боев на плацдарме Обливанцев находился в основном на НП, в окопах пехотинцев, корректировал стрельбу роты. Порой гитлеровцы подбирались так близко, что нужно было вызывать огонь наших минометов на себя.

После одного такого боя Николая сменил на наблюдательном пункте другой офицер, и Обливанцев вернулся на огневую позицию. Здесь я с ним и встретился. Перед старшим лейтенантом, раздетым по пояс, стоял боец и поливал из котелка. Коля, покряхтывая от удовольствия, смывал пот со своего упругого, жилистого торса, плескал воду в лицо, заметно потемневшее, прокопченное.

— Баньку устроил? — здороваюсь с ним.

— Банька — там, на «передке», — весело откликается Николай, вытираясь вафельным полотенцем. — Да еще какая! С парком!

Устраиваемся у порога землянки на ящиках от мин, и Обливанцев рассказывает, как неистово лезут на наши рубежи гитлеровцы, рассказывает о танковых атаках, о бомбежках. Спрашиваю:

— Страшно было?

Обливанцев смотрит на меня удивленно, смеется.

— Весело было!

Потом грустнеет лицом, васильковые глаза его хмурятся.

— А ты бы поверил, если бы я сказал, что в таких передрягах не было страшно? Так вот, всякому, кто скажет, что он в бою совсем не испытывает страха, можешь прямо сказать: «Кривишь душой, братец!»

Примерно такой же разговор через некоторое время состоялся у меня с Иваном Кибалем: это когда он вывел свой батальон из окружения. Я сказал, что хочу озаглавить очерк о нем так: «Не ведая страха».

Кибаль поморщился:

— Как вы, газетчики, любите громкие слова! «Бесстрашие…», «Презирая смерть…». Вранье. Никто не презирает. Страха нет только у бревна.

— Так значит и ты?..

— И я. Только старался не показать виду. А больше всего боялся, как бы мои солдаты не побежали назад. Тогда бы всем конец.

С тех пор в своих газетных материалах я не стал употреблять слово «бесстрашие». Есть много других, более точных слов: мужество, смелость, отвага. И все они означают одно: способность преодолеть страх, ибо абсолютно бесстрашных людей нет.

Человек, каким бы храбрым он ни был, страшится своей погибели. Другое дело, как он ведет себя в опасной ситуации. Не всякому дано умение мобилизовать всю силу своего духа, чтобы преодолеть боязнь и встретить смерть, если она подступит, не теряя человеческого облика.

Инстинкт самосохранения присущ всему живому. От опасности можно спрятаться. А можно и защищаться. Так поступает животное — прячется или защищает себя и свое потомство. Но человек тем и отличается от животного, что способен оборонять, отстаивать не только себя, коллектив, общество, но и свои принципы, уклад жизни. И действовать не по инстинкту, а осознанно.

Война не «причесывала» характеры, а выявляла их, не подвергала личность нивелировке — каждый оставался самим собой, с его достоинствами и недостатками. Но она всех уравнивала перед пулей и осколком, возвышала и очищала наши души. И тем, кто проникался беспокойством — быть или не быть? — не столько в личном плане, а в высоком, общенародном, собственное благополучие уже не виделось самой первостепенной заботой. И таких среди фронтовиков было подавляющее большинство. Иначе мы бы не устояли перед нашествием фашистов, не дошли бы до Берлина.

…Воевал в нашей второй пулеметной роте красноармеец Яковлев — немолодой уже, лет под сорок. Характером замкнутый, неразговорчивый. И лицо всегда озабоченное: он оставил в Сибири жену с тремя ребятишками, и никто в роте не ждал так писем, как Яковлев.

Однажды ночью — было это в дни зимней обороны на Дону — что-то разбудило меня в землянке. Открываю глаза и вижу: Яковлев сидит на чурбаке у «буржуйки», обхватив голову руками, и покачивается.

— Что с тобой? — спрашиваю. — Зуб разболелся?

— Да нет. Дома у меня беда.

— Письмо получил?

— Писем три недели нету.

— Откуда же взял, что неладно?

— Сон пригрезился. Жуткий.

— Ну, знаешь! Мало ли что приснится…

Яковлев молчит. Из неплотно прикрытой дверки печурки выбиваются вздрагивающие алые блики, высвечивают в полумраке встревоженное, горестное лицо бойца.

— Снам верят только старухи, — успокаиваю Яковлева.

— Понимаш, — негромко начинает он, — приснилось мне море: ни краю ни конца. Никогда не видал живое море — только в кино. Плывем на пароходе, каки по нашей Ангаре ходят. Белый, как лебедь, пароход. Стою у перил, а при мне мои — все трое. Сынок — ему два годика минуло третьеводни. Дочки — старшей двенадцать, меньшей — семь. Вдруг качнуло, и мои — за борт… Головенки над зеленой водой, ручонками плескают. Я — к ним!

У Яковлева перехватывает дыхание, он трет ладонями виски.

— И, знаш, страх потерял… А ведь плаваю я так себе, по-лягушачьи… Да и трусоват, если честно. Как бой, так мне боязно. А тут…

— Что-то не замечал за тобой робости.

— Слава богу, что не замечал. А у меня кажный раз аж душа — в пятки, робею. Со стороны не видать, старался, чтоб не узрели. А теперь вот кумекаю: может, зазря маялся, может, не заячья я душа?

— Конечно, Яковлев! Все у нас считают, что ты не трус.

— Слушай дале. Бултыхнул, значит, я в море-то, толкаю сынишку из воды наверх, потом дочек — одну, другу. Сам захлебываюсь, но их — туда, к пароходу, а он, стерва, идет, борт склизлый, вцепиться не за чо. Кричу: «Держить! Ребятишек держить!»… Нет, страх был, жуть такая. Сердце разрывается. Но не за себя, за деток. И пробудился от своего же стона. Весь в студеном поту, и зуб на зуб не попадат… Так и не знаю, спас ребят аль нет. Чо там дома деется?

— Не беспокойся, все обойдется.

— Да чо толку-то беспокоиться? Одно расстройство. С тремя-то жене каково? Она теперьча на ферме дояркой. Раным-рано к своим буренкам. И сколько на дню сбегает, зимой-то! А ребятишки одни домовничают…

— Ничего, выживут, вырастут ваши ребята.

— Так-то оно так. Да как бы сиротами не остались. Тебе чо — ты сам себе. Холостяк! Детками-бедками не обзавелся.

Яковлев притронулся к самому больному месту в моей душе. Выходит, мне легче умереть, чем ему. А я-то тайно печалился: ни сына у меня, ни дочки. Шарахнет — и следа от тебя на земле не останется. Он продолжится в своих детях, а я — нет.

Возражать Яковлеву не стал. А тот вздыхал:

— Ох, ох, наделал горюшка нам этот Гитлер. Башку бы ему, гаду, вдрызг! За деток наших. За мать нашу — землю русскую.

В ту ночь передо мной как бы разъялась замкнутость Яковлева, открылась его душевная боль. И боль-то какая! Не только за своих детей, за всю страну нашу. Нет, такой солдат способен побороть в себе страх, пренебречь опасностью!

Остался ли Яковлев жив? Не знаю. Мне передавали, что на Курской дуге выбыл из роты по тяжелому ранению.

В известном афоризме «Смелого пуля боится, смелого штык не берет» есть своя правда. На фронте трусы погибали чаще, чем отважные. Иногда расслабленность, неустойчивые нервишки одного становились причиной гибели многих. Конечно, это вовсе не означает, что смелый, мужественный воин был застрахован от смерти. Увы, нет.

Тем, кто не однажды прыгал с парашютом, известно: самый трудный, «критический», прыжок не первый, а третий или четвертый. Знаю это по собственному опыту — после войны служил в воздушно-десантных войсках. Почему же не первый, а третий?

Хотя современный парашют вполне надежен, рискованные ситуации не исключены. Случается, и стропы захлестнет, и столкнутся в воздухе двое. А это чревато опасным исходом, если парашютист растеряется, не проявит находчивости.

Кроме того, сам прыжок из поднебесья требует мужества, определенного навыка, опыта. Новичок, не имея такого навыка, лишь смутно ощущает естественную робость перед высотой. Но вот совершен один прыжок, второй. Уже познан весь комплекс ощущений — от ожидания команды «Пошел!», от того шага с кромки двери самолета в пустоту, в ничто, и до резкого рывка подвесной системы, до хлопка купола парашюта, который сразу снимает нервное напряжение.

Все узнано, испытано и, казалось бы, теперь «шуруй» по проторенной дорожке. Однако психика человека так устроена, что именно на третьем-четвертом прыжке, на рубеже первоначального опыта и последующего, более основательного, наступает кризисный момент. Минул ты эту критическую черту — значит дальше все войдет в норму.

Так и в бою. Самый страшный не первый бой, хотя он может быть роковым, последним. Солдат лишь в общем знает, что его могут убить. А как — скорее всего ему пока неведомо.

Я рассказал уже о нашем первом бое в Коротояке, о том, как стрелковые роты пошли в атаку — неприкрыто, бесшабашно, залихватски. Будто не смерть поджидала, а кинокамеры! Был боевой порыв, был похвальный энтузиазм. Недоставало только опыта, основанной на нем осмотрительности. И за это пришлось заплатить жизнью многих.

Да, таким он и был, наш первый бой: дерзким, отчаянным. Однако не скажу — удачливым. Уцелевшие извлекли из него горький урок. Смелости, мужества у них не убавилось, но эти качества после того стали разумнее: лучше научились соображать в боевой обстановке командиры, осмысленней действовать бойцы.

В распоряжении человека всего одна жизнь, и когда поднимаешься в атаку, земное притяжение усиливается. Нужна недюжинная воля, чтобы вырваться из цепких объятий этой гравитации. Но преодолеть на поле боя страх, перекрыть его мужеством — это еще не все. Куда важнее правильно применить отвагу, переплавить ее в мастерство. Это дается не сразу и не всем одинаково.

Хотелось бы отметить еще такую деталь: страх действует избирательно. На фронте я знал людей, в общем-то отнюдь не трусливых. Но вот знакомый майор, стоило только на горизонте появиться немецким самолетам, начинал суетиться, искать укрытия. Человек однажды попал под жестокую бомбежку, близким взрывом его завалило в щели, контузило. С тех пор один вид вражеских самолетов вызывал у него трепет, хотя майор старался его скрыть.

А капитан, друг и сослуживец майора, незлобиво посмеивался и преспокойно рассуждал:

— Летят дальше. А если повернут к нам, успеем схорониться… Да и видно, куда бомбы падают — на тебя или в сторону.

Зато он был очень осторожен в окопах переднего края, не высовывался без нужды над бруствером. И можно его понять: как-то немецкий снайпер ювелирно снял с капитана шапку-ушанку, царапнув по самой макушке.

А меня пригибал к земле близкий свист снаряда. Тоже не без основания: и первое, и второе ранение получил от осколка. Потому и стал относиться к артобстрелам «уважительно».

Что ж, все мы — человеки!

Из дневника

4 ноября. Готовимся к празднику. На той стороне Днепра 959-й полк ведет бои. Батальон занял траншеи немцев. Но потери ужасные, окопы держать было, по существу, некому. И у немцев не нашлось сил вернуть позиции. Целый день траншеи были пустыми. Вечером другой батальон занял их.

9 ноября? Киев наш! Не сегодня завтра и мы двинем вперед. Хорошо. Кончим ли с фрицами за зиму?

14 ноября. Житомир освобожден! Наш плацдарм расширяется. Дивизию перевели в другую армию.

24 ноября. Нахожусь в офицерском двухдневном доме отдыха.

Большая палатка с железной печкой посередине. Уютно, прибраны койки. Можно выспаться вдоволь в чистой постели, под теплым одеялом. А вообще — тоска здесь. Один отдыхающий написал в книге отзывов: «Здесь очень хорошо и очень скучно». Каково?! Психология фронтовика

Школа Тимофея Попова

Перечитываю в номере нашей газеты от 22 ноября 1943 года небольшую заметку. «Ученик Тимофея Попова открыл счет». В ней идет речь о снайпере рядовом Василии Кононенко, который за два дня истребил шесть гитлеровцев.

Тимофей Попов… Упоминание о нем в заголовке маленькой газетной заметки — как слабый отзвук громкой славы самого знаменитого в дивизии снайпера.

У нас существовала своего рода снайперская школа Тимофея Попова, у него было немало учеников и последователей: Тося Ферапонтова, Иван Кобыжаков, Николай Кадышев, Михаил Марьясов, Петр Янгулов… У каждого на счету — десятки уничтоженных фашистов. А Тимофей только на Дону сразил 204 гитлеровца!

Так какой же он был, Тимофей Попов? Ведь встречался я с ним, а вот лица не помню. Вновь и вновь перечитываю свои фронтовые дневники и не нахожу даже упоминания о Попове. Надо же…

Послал письмо в Красноярск своему фронтовому товарищу Венюкову Игорю Борисовичу, нашему дивизионному фотографу. Может, сохранились у него негативы тех лет? Через месяц из Красноярска пришла бандероль со снимками. В письме Игорь бегло обмолвился: «Тимофей Попов — наш, красноярский таежник, из Тасеевского района». И все.

Но фото… Какой молодчина этот Венюков! Оказывается, у него сохранились многие фронтовые негативы. Я не могу оторваться от снимков, присланных Игорем. «На наблюдательном пункте. Август 1942 г.»; «Расчет станкового пулемета в бою у села Щучье. Январь 1943 г.»; «Здесь танки не пройдут. Расчет ПТР на позиции. 1944 г.»…

И вот — особо взволновавший меня кадр: солдатский строй шагает по брусчатке освобожденного города, а почтальон раздает бойцам нашу дивизионную газету.

На двух снимках — Попов. На первом — широкое улыбающееся лицо Тимофея. Тень от каски падает на мягкий изгиб темных бровей. Веселые глаза и белые зубы.

На втором снимке четверо наших снайперов. На переднем плане комиссар дивизии Остяков в накинутой на плечи шинели и Тимофей Попов. Он в комбинезоне, на груди орден Красной Звезды. И снова та добрая Тимофеева улыбка на простоватом мужицком лице. Они с комиссаром о чем-то оживленно беседуют. За ними — деревья, густой подлесок. Дон, лето жаркое сорок второго…

«Перелопачиваю» архивные документы, подшивки дивизионной и армейской газет. Ну, конечно же, они не обошли молчанием знаменитого снайпера! И в политдонесениях о нем говорится. И в боевом формуляре.

Зимой сорок второго, когда мы держали оборону на Дону, Тимофея вызвали в Москву для участия в радиопередаче, посвященной фронтовым снайперам. Не слышали мы той передачи: в окопах радио не было. Но по возвращении из Москвы Попов выступил на сборе снайперов своего полка.

— Там, в Москве, — начал он, — натерпелся я страху, слова застревали в горле. Пришлось говорить по писаному, да и то заикался. А здесь все свои, и микрофон не торчит. Так что я уж по-простому расскажу как и что…

Обвел взглядом бойцов: слушают ли? Интересно ли им? И продолжил:

— Ну, допреж всего, как снайпером стал. Наступаем, значит, перебежками, а фрицы палят по нам. Залег в воронку, со мной еще трое наших. Пулемет строчит — головы нельзя поднять. Говорю ребятам: «Что делать, земляки? Он же ходу нам не даст». Отвечает один: «Ты, Тиша, охотник. Угомони зверя».

Высунулся я чуть, наблюдаю. От сарая бежит немец с пулеметными дисками. Прицелился, выстрелил. Хлюпнулся он. Потом откуда-то выскочил другой и — к убитому, видать, за дисками. Уложил и этого. Пулемет ихний замолчал. Ясно: патроны кончились. Лежу, жду. Из сарая третий выполз, на карачках двигает. Прицелился, раз — мимо. Скова беру его на мушку, стреляю. Не поднялся больше. А тут команда «вперед!». И пошли мы…

В тот день я скосил десять фашистов. С тех пор командир наш, товарищ Грохов, стал посылать меня «на охоту». Снайперскую винтовку выдали. Так я и стал снайпером. А теперь вон сколько нас! У каждого — свой счет.

И повел Попов разговор о том, как сподручней действовать снайперу на поле боя. О выборе позиции, о маскировке, терпении и смекалке. В обороне — одна тактика, в наступлении — иная. И не каждая цель — для снайпера. Когда вражья сила напирает, бери на мушку ихних офицеров, пулеметчиков… А двинулись мы вперед — подавляй огневые точки, выбивай орудийные расчеты…

Поначалу и сам он, Тимофей, стрелял без разбору, лишь бы фашист попал на мушку — ступай на тот свет, туда тебе и дорога. А когда за ним устроили слежку вражеские снайперы, понял: цена такого выстрела не столько в количестве уничтоженных гитлеровцев, сколько в значимости цели.

Кто больше досаждает нам на переднем крае? Пулеметчики, снайперы. От чего больший урон врагу? Когда пришьешь к земле их офицера. Так что стал Попов стрелять по выбору.

Особая статья в его работе — немецкие снайперы. С ними он не раз затевал дуэли. Вот где пригодились ему и терпение, и умение перехитрить врага! Бывало, охотился за фашистским снайпером и неделю, и две, пока поймает его в перекрестье оптического прицела… Рос личный счет Тимофея Попова, а с ним — и его слава в полку. Это породило своеобразную практику действий знатного воина: по заявкам.

Звонит командир батальона в штаб полка: I

— На нашем участке объявился фашистский снайпер. Взял под контроль подступы к НП. Проходу не дает. Нам бы Попова на день-два…

И шел Тимофей в батальон, выслеживал того фашиста, успокаивал, как сам говорил, на веки вечные.

Новый звонок в полковой штаб:

— Засекли корректировщика. Дирижирует огнем немецкой батареи. Нельзя ли к нам Попова?

Были из батальонов просьбы и о том, чтобы Тимофей позанимался с молодыми бойцами, поделился с ними своим опытом. Эту школу Тимофея Попова прошли десятки снайперов. Они вносили свою весомую лепту в уничтожение живой силы противника и на Дону, и на Курской дуге. Особенно широкое развитие это движение в нашей дивизии получило в боях на Букринском плацдарме.

Кружки по обучению солдат снайперскому делу были организованы в каждом полку. В 959-м, например, таким кружком руководил лично Попов.

Теоретические занятия он чередовал с практической стрельбой по врагу. Выводил своих учеников на передний край, каждому ставил задачу, намечал цели. И питомцы знатного снайпера открывали свои счета.

В те дни почти в каждом номере нашей газеты появлялись заметки и корреспонденции об успешных действиях снайперов. А самому Попову комдив запретил выходить «на охоту». Обиделся Тимофей на такую «несправедливость» — и к командиру полка:

— Как же так? Меня что — от войны отгораживают? Для музея берегут?

Комполка сделал строгое лицо, спросил:

— Ты сколько подготовил снайперов за последний месяц?

— Ну, двадцать шесть.

— А сколько они фашистов уничтожили?

— Что-то около сорока.

— Ты один бы такое число истребил?

— Для одного месяца многовато.

— То-то и оно! Так что же лучше: один Тимофей Попов или десятки его учеников? Поэтому не ерепенься, продолжай готовить снайперов. Генерал правильно рассудил: Попов у нас один, а поповцев — сотни.

Но, несмотря на генеральское «табу», Тимофей все-таки иногда, тайно от командира полка, выходил на передний край: его охотничья натура никак не могла смириться с запретом.

Из писем

12 декабря.

Сегодня сердце мое радуется: на улице целый день идет снег, все побелело. Так похоже на наш сибирский пейзаж! Выскакиваю во двор, хватаю снег, мну в руках, радуюсь, как ребенок. Вот оно, чувство Родины!

Вчера получил твое первое письмо из Веребье. Мне тоже не нравится твоя новая работа фтизиатра, но ничего не поделаешь, Валенька. Надо учитывать обстановку и время. У тебя больше шансов не заразиться туберкулёзом, чем у меня уцелеть. Все же прошу ради нашего будущего — береги себя, будь осторожной…

28 декабря.

…Тебе хочется в армию, на фронт? Категорически возражаю! И на твоём месте можно приносить пользу Родине. А на фронте я за себя и за тебя повоюю…

Ты скучаешь? Читай Чехова — и скуку как рукой снимет. Читай Горького — и будешь умницей, вырастешь вот такой!

И я жду нашей встречи. Напиши мне, когда же кончится война?

Девчата

Маруся, туго перебинтовав мне плечо, помогла надеть гимнастерку. Потом перекинула через шею кусок бинта, подвязала мою онемевшую левую руку и сказала:

— Все, вояка! До свадьбы заживёт. Шагай в медсанбат, там осколок вынут.

Перевязывая, она улыбалась и, казалось, никак не реагировала на то, что поблизости от батальонного медпункта рвались снаряды.

Запомнилось ее лицо — округлое, мягкое и смуглое. Нос чуть приплюснут, большие карие глаза широко расставлены и лучатся добротой. Коренастая, не по-девичьи просторная в плечах, она крепко стояла на ногах. Не красавица, конечно. Но вся светилась прелестью молодости.

Потом мы с ней встречались не раз. После Курской дуги на гимнастерке Марии Карелиной к медали «За отвагу» прибавился орден Красной Звезды. А на Днепре ей вручили орден Красного Знамени и партийный билет. Я написал очерк «Маруся-сибирячка» и пошел на передний край, чтобы вручить ей газету.

Маруся прочитала, засмущалась.

— Расписал ты меня…

— Что-нибудь не так?

— Да все так. Только зря про то, что я плакала… Пошлю газетку родителям в Красноярск.

Не знаю, дошла ли газета до Красноярска, но у меня она сохранилась. В ней приводится лишь несколько эпизодов из боевой биографии санинструктора Карелиной.

…Рота рванулась в атаку. Мария видит из своего окопа, как бойцы, стреляя на ходу, приближаются к немецким траншеям, падают. Цепь редеет. И вот рота залегла, не достигнув окопов неприятеля. Надо туда, к раненым.

Сперва она бежит и чувствует, как часто бьется ее сердце. Пули, словно шмели, вспарывают сухой воздух. «Только бы не в ноги». Она падает и ползет. Навстречу карабкается раненый сержант, кисть руки в крови и земле..

— Сейчас перевяжу!

— Обойдусь… Давай дальше. Там капитан.

Маруся ползет. Санитарная сумка мешает, девушка то и дело сдвигает ее на спину. Капитан Паламарчук скатился в воронку, лежит на боку с перебитыми ногами.

— Э, черт! — он тяжело стонет.

— Сейчас, командир, сейчас, миленький, — привстает на колени. Затягивает жгуты, накладывает повязку поверх окровавленных брюк: некогда перевязывать как следует. Сдерживая слезы, бодро велит:

— Обними меня за шею, капитан… Поехали.

— Как же ты?

— Вытяну. Держись крепче.

— Дай сумку.

— И правда, возьми. Так мне удобнее.

Метр за метром, с остановками, Мария ползет с раненым с поля боя, к нашим окопам.

А сколько мук натерпелась она с тем бойцом, раненным в грудь? Несла на себе, петляя, по траншее, а когда ход сообщения вывел на открытую поляну, поползла с ним.

Ее заметил фашистский автоматчик, засевший в подбитом танке, очередь прошила землю рядом. Маруся затаилась, выждала немного и медленно-медленно потянула за собой шинель-подстилку, на которой лежал боец. Опять очередь над головой, но Маруся успела сползти в ложбинку.

А как дальше? Впереди бугорок, с раненым не одолеешь. Хорошо, что прихватила веревку. Обвязала красноармейца вместе с шинелью и со свободным концом веревки метнулась за бугорок. Передохнула и потащила раненого волоком. Он пришел в себя:

— Это ты меня, сестренка, спасаешь? Развяжи, больно что-то.

— Потерпи, милок. Еще немного — и овражек.

…Фашисты подожгли наш танк. Четверо танкистов, покидая его, были ранены.

Танк дымится, вот-вот взорвется. Мария выбирается из окопа на бруствер.

— Куда ты, убьют! — пытается удержать ее солдат.

— Не убьют, заговоренная.

И поползла к танкистам, а сама корит себя: «3ачем я так? Какая же я заговоренная? Успеть бы».

Вслед за ней, по-пластунски, — трое красноармейцев. Вместе с Марусей под огнем врага волокут они раненых танкистов к нашим окопам. Позади раздается оглушающий взрыв. Танк вспыхивает факелом…

А плакала Маруся-сибирячка в тот предвечерний час, когда услышала стоны на «ничейной» полосе. Ей сказали, что там ранен наш сапер. Пробовали к нему подобраться — не удалось: фашисты открывают нещадный огонь.

А сапер стонет и зовет: «Братцы!»

— Не могу я больше это слышать, — утирая слезы, произносит Маруся. — Пойду к нему.

Старший лейтенант крепко хватает ее за локоть.

— Скоро стемнеет, тогда и пойдешь с моим ординарцем. А пока не суйся. Сиди тут.

— Но он же…

— Сказано, сиди! Сейчас до него не доползешь.

Когда над передним краем сгустились сумерки, Маруся с ординарцем ротного поползли к саперу. Принесли его на плащ-палатке, и в землянке Карелина сразу же стала обрабатывать пробитое пулей бедро бойца…

В этой землянке мы теперь и находимся с Марусей. Она спрятала «дивизионку» в свою сумку с красным крестом, облокотилась на столик и задумчиво смотрит на вздрагивающий от ее дыхания огонек коптилки. В углу легонько зашуршало, и к ножке стола выкатился темный комочек. Замер, уставился маслянистыми бусинками в носок брезентового сапога девушки.

— Смотри-ка, полевая мышь!

Маруся увидела зверушку, взвизгнула и отскочила от столика. Я расхохотался.

— Чего гогочешь? — нахмурилась Мария. — Ужасно боюсь мышей…

В давние времена французские войска сопровождали маркитантки. Но они торговали не только съестным…

Тем и ограничивалась их миссия при воинстве. В русской армии никогда не было маркитанток. Были сёстры милосердия.

А в гражданскую и особенно в Великую Отечественную — и снайперы, и пулеметчицы. Даже танки водили и боевые самолеты, не говоря уже о том, что многие тысячи наших женщин были на фронте связистками, медсестрами, санинструкторами, врачами. И воевали они наравне с мужчинами. И боевые награды получали не за улыбки.

…По опаленной разрывами мин и снарядов траве, проверяя телефонный провод, ползли сестры-близнецы Люба и Вера Зотовы. По пути до командного пункта они срастили пять порывов, а возвращаясь обратно, вынесли с поля боя двух раненых.

Бой не утихал и на следующий день. Шел непрерывный дождь, и так же часто нарушалась связь с передним краем. Люба Зотова с Марусей Псаревой, устранив несколько порывов на линии, приползли в траншеи роты. Там никого не оказалось: подразделение отошло на новый рубеж. В трехстах метрах стояли немецкие танки и обстреливали наши окопы. Телефонистки связались с командиром батальона, спросили, что делать.

— Оставаться на месте, наблюдать, докладывать.

Девушки выполнили распоряжение и вернулись на КП батальона лишь после того, как траншеи вновь заняли наши пехотинцы.

Сестры-близнецы Зотовы так были похожи друг на друга, что различали их только по наградам: у Любы — орден Красной Звезды, а у Веры — медаль «За боевые заслуги».

…Москвички Мария Киселева и Юлия Сипинская пришли в армию добровольцами. Девушек хотели направить в санитарное подразделение, но они настояли, чтобы их послали на курсы младших командиров. Вернувшись в полк сержантами, Маруся и Юля стали командовать отделениями.

Начались жаркие бои. Сипинская и Киселева со своими бойцами участвовали в отражении пяти атак фашистов. Потом рота получила задачу овладеть высотой. Девушки смело повели в атаку свои отделения. Когда выбыл из строя командир взвода, Киселева заменила его и повела взвод вперед. Высота была взята. Марусю и Юлю ранило. Командир приказал им идти на перевязку.

— Жаль, что надо уходить, — сказала Киселева. — Ух, как драпали от нас фрицы!

— Ничего, — добавила Сипинская, — раны скоро заживут, и мы вернемся в строй.

…Отважная сибирячка снайпер Тося Ферапонтова, чья слава гремела на всю дивизию, уничтожила меткими выстрелами свыше сотни фашистов. Она пала на Курской дуге. Слепой огонь не разбирался, кто сгорал в его беспощадном вихре. И они погибали, наши прекрасные и мужественные девушки-солдатки.

А жизнь, она брала свое и на фронте. И там, в окопах, осеняла людей любовь. Женились, выходили замуж, откладывая визиты в загс на потом. Уезжали рожать фронтовые жены в тыл, в родные края. И вдовели рано и горько.

Во время войны и после приходилось слышать циничные рассуждения о фронтовых женах. Эти наветы меня всегда возмущали. Кому дано право оценить глубину и святость чувства двоих, определить — любовь это или подделка? И каждый раз при таких разговорах мне вспоминалась Вика-повилика. Была такая девушка в нашем артполку.

…Как-то я пришел к комсоргу этого полка, моему другу Ивану Потехину. Его землянка приютилась у подножия крутого обрыва над Днепром. В тот вечер Иван и рассказал мне о телефонистке Вике. Спрашиваю Потехина:

— Вика — понятно: Виктория. А откуда повилика? Просто пристроилась к имени как сочетание? Или для рифмы?

— Если бы только рифмы для! — взгляд Ивана тускнеет. — Это злые языки пустили в ход «повилику». Сорняк с красивым названием, как тебе, конечно, ведомо, обвивает, окручивает другие растения. Выходит, и Вика окрутила штабного майора.

— Она действительно его любит?

— Без всякого якова! Тут — никаких сомнений. Но я не могу уразуметь — за что и почему. Майор — личность заурядная. Да к тому же женатик, двое ребятишек… Вот уж вправду — любовь зла! В привязанности Вики — какая-то безоглядность, безрассудство, что ли. А в полку у нас холостяков полно… Молодые, бравые хлопцы. Не один приударял за Викой — всех отшила.

— А он, избранник ее?

— Тоже любит. Зверски. Ревнив, как Отелло! И на меня майор косится, ревнует к ней: у нас с Викой дружба. Умница. Отличная собеседница. Начитанная.

— Чем же все кончится? Разведется майор с женой?

— Не думаю. Он — правильный, во всем почитает порядок. Да вот не устоял, захлестнуло. Но детей оставит, если выживет. И Вика не из тех, чтобы разбивать семью. Впрямую на сей счет мы с ней не говорили. Но однажды она обмолвилась со значением: «Приеду с войны в Ленинград, поступлю на филологический. Мама вернется из эвакуации, заживем вдвоем».

Шила в мешке не утаишь. Все в штабе знали, что Вика-повилика «крутит» с майором. Но она, как могла, оберегала свою любовь, не выставляла напоказ.

— Ты меня заинтриговал, — говорю Ивану. — Интересно бы глянуть на Вику.

— Чего проще! Ее землянка рядом, — сказал Потехин.

Мы пошли к ней. Но рассеянный Иван перепутал в темноте двери землянок. На его стук откликнулся надтреснутый мужской голос:

— Кто там?

Поворачивать было неловко. Заходим в жилище майора. У него — Вика. Сидят за дощатым столом, вкопанным стойками в земляной пол. Он чистит пистолет, перед ней — раскрытая книга. Красноватый свет от фитиля, зажатого в гильзе сорокапятки, разгоняет по углам землянки расплывчатые, неясные тени. Оба смущены. И нам не по себе. Как-то надо выкручиваться… Представляюсь. И тут меня осеняет:

— Товарищ майор, я по делу. Нужна статья о стрельбе прямой наводкой. Мне порекомендовали вас.

Вижу, у майора отлегло. Он приглашает сесть. Потехин, придавив мою ногу под столом своим сапогом, с серьезным видом произносит:

— О прямой наводке и… находчивости. Артиллеристов, конечно.

Мы деловито беседуем о значении в ближнем бою артиллерийской стрельбы прямой наводкой. Штабист — сухопарый, подтянутый, лицо волевое — высказывает надтреснутым голосом свои суждения. Вика не принимает участия в. разговоре, делает вид, что читает. В ее больших темно-серых глазах затаились смешинки: догадалась о том, что мое интервью вынужденное.

Украдкой поглядываю на девушку. Мягкая овальность лица. Светлые, с янтарным оттенком волосы волнисто падают на плавный изгиб шеи. Девушка как девушка. Привлекательна своим девичьим цветением — и только. Но вот глаза, их спокойный, мерцающий свет… Что-то есть в ней. Неброское, но исполненное той тихой женской силы, которая способна зацепить очень глубоко.

«Озадачив» хозяина землянки и взяв с него обещание сотворить к утру статью, выходим наружу.

Встреча с Викой-повиликой надолго застряла в памяти. Ее странная, нелегкая любовь навевала грусть и что-то близкое к восхищению.

Через неделю снова наведался в артполк.

— А майор-то ранен, — сообщил Иван.

— Когда?

— Три дня назад. Пошел на огневую позицию проверить что-то. Там его и садануло осколком в грудь. С батареи позвонили и попали на Вику. Она подхватилась — и туда. На полдороге встретила санитаров с носилками. Шла рядом, убитая горем. Так-то, брат!

Вика не вернулась в свой Ленинград. Любовь ее, самоотверженная и чистая, оборвалась под Винницей зимой сорок четвертого, когда части дивизии выходили из кратковременного окружения. Немецкий снаряд рванул у самых саней, на которых сидела Вика…

Что же касается тех мужчин, которые пакостливо ухмыляются, когда заходит речь о «фронтовой любви», хотелось бы напомнить им слова Карла Маркса: «По тому, как мужчина относится к женщине, можно судить, насколько он оторвался от животного и стал человеком».

Эти слова принадлежат великому немцу, представителю великой нации, которая в двадцатом веке, увы, взрастила фашизм, с его скотскими повадками. Они шли по нашей земле, ландскнехты-завоеватели, опустошая ее огнем и мечом, не щадя ни детей, ни стариков, ни женщин, не считая преступлением насилие и надругательство над нашими женами и сестрами.

И вот мы пришли к ним, в Германию Гитлера. И страх обуял немецких женщин: явилось возмездие, расплата за злодеяния фашистской солдатни. И первое время они прятались в подвалах, темных углах. От огня войны и от «завоевателей». Ведь это так закономерно — придет он, победитель, в дом и потребует все, что захочет — жизнь и честь твою!

…В одном из первых для нас немецких городов, Гросс-Вартенберге, пустом и обезлюдевшем — большинство жителей бежали дальше на запад, — осталось несколько семей. Редакция «дивизионки» расположилась в уютном коттедже с окнами без стекол. Наборщики разгружали кассы со шрифтом, печатник колдовал у резального станка, заготавливая бумагу для очередного номера газеты.

Мы с Родыгиным (новый зам) и Гудковым, облюбовав две комнаты, приводили их в порядок. Слышу, с улицы зовет майор Савин — наш новый редактор. Выхожу. Перед ним стоит немка, держит за руку девчушку лет шестнадцати с расширенными, обреченными глазами.

— Не пойму, чего она хочет, — досадливо говорит Савин. — Ты немного шпрехаешь, переведи.

Женщина переводит умоляющий взгляд на меня.

Мои школьные познания немецкого языка давно порассеялись. Но редактор видел, что в последний месяц я перелистываю русско-немецкий словарик, добытый в политотделе.

Фрау что-то сбивчиво, взволнованно объясняет. С трудом начинаю ее понимать. «Много русских солдат… Дочка Ирма… Плохо… Лучше один герр офицер. Пусть возьмет Ирму к себе…»

Ошарашенный практичностью фрау, выбравшей меньшее из зол, объясняю Савину, что привело немку к нам. Он вспыхивает:

— Да гони ты их!

Немка, видимо, поняла смысл этой реплики. По ее раскрасневшемуся лицу потекли слезы. Она не уходит, настойчиво просит принять дочку.

Степан, наш печатник и пройдоха-ловелас, смеясь, предлагает майору:

— Пустите красотку под мое надежное крыло. Ведь добровольно!

— Занимайся своей работой, — строго одергивает его редактор. — Вот незадача… Что же делать? Не брать же эту пигалицу в наложницы!

Озадаченно ходит перед фрау, потом смягчается:

— Ладно. Придется на время приютить.

— Где?

— Ты помоложе, — щурится майор, — вот и определи.

Но, действительно, куда же? Одна комната — для наборного цеха. Во второй будем работать и спать мы, сотрудники. В третьей, самой маленькой, установлен наш радиоприемник. Там сейчас Гудков. Веду «пигалицу» туда. Костя таращит глаза:

— Что за видение? Откуда такая Гретхен? Не невесту ли привел?

— Будет тут проживать, — я показываю Ирме на диванчик: здесь ей шляффен (спать).

— Да ты что, всерьез?! — задыхается Гудков.

— Приказ шефа. Налаживаем контакты с местным населением.

Костя смотрит на меня почти с ненавистью. Приходится объяснить ситуацию.

Ирма, живя у нас, четыре ночи спала на диванчике. Мы поочередно дежурили у приемника, зажигая керосиновую лампу. Сперва она кургузилась на своем, узком ложе, отвернувшись к стенке. Потом чуточку осмелела: садилась. Спуская тонкие ноги с диванчика, хлопала голубыми чистыми глазами.

Днем ее по нескольку раз навещала мать. Они лопотали о чем-то на диване и посматривали на нас не то удивленно, не то благодарно.

На пятые сутки мы покидали Гросс-Вартенберг. Фрау пришла забрать дочку. Уже без настороженной тревоги, успокоенная, кое-что познавшая о русских. Оказывается, они никого не трогают, не буйствуют. А Геббельс трезвонил в газетах и по радио: придут, растерзают!

— Данке шон, данке шон, — твердила немка и пыталась поцеловать Савину руку. Майор поспешил отстраниться.

— Эти штучки не для нас, — смущенно сказал он и помахал рукой: — До свидания, фрау. Как это — ауфвидерзеен!

Мы ехали дальше, к Одеру. Обогнали снявшийся с места медсанбат. На повозках и в санитарных машинах сидели наши девчата. Они пели «Синий платочек» дружно, по-русски голосисто.

Из дневника

13 января. С. Славно Липовецкого р-на Винницкой области. Политотдел дивизии. Вот куда закинуло! С 3 января дивизия пошла вперед из района Ржищева через Белую Церковь, Сквиру, Погребище — к Липовцу. Это километров 200. Половину из них мне пришлось одолеть пешедралом. В Белой Церкви жили сутки. В замечательной квартире, у добрых хозяев отдохнули по-человечески.

Дивизия вошла в соприкосновение с противником западнее Липовца. Немцы тут организовали крепкую оборону. У них много танков и пехоты. Бомбежки, напряженная обстановка. Наши солдаты возводят окопы, рубят мерзлую землю топорами. Третье зимнее наступление, начавшееся неплохо, приостановилось.

31 января. Итак, подведем итоги за десять последних дней. Дивизия попала в «заварушку» и только позавчера вышла из окружения. Большие потери в людях и матчасти. Погибли политотдельцы Антаков, Нестеренко, ранены начальник политотдела Браудэ, его заместитель Писклов.

Котел

В морозные январские дни настал тот период, когда подвижная, нечеткая линия фронта то и дело менялась, отражая эти колебания на командирских картах. И была в том своя закономерность. Наши части, наступавшие с Днепра, выдохлись: сказывались потери в личном составе, отстали тылы, ухудшилось снабжение боеприпасами. А немцы подбрасывали свежие резервы, их сопротивление нарастало, и наконец пришло время, когда наступило равновесие сил.

Из большого села Очеретня, где остановилась наша редакция, мы с Цыбулько отправились в полки: он — в 959-й, я — в 957-й. Моим попутчиком был капитан Дмитрий Нестеренко — помощник начальника политотдела по комсомолу. Рослый, неразговорчивый парень из тех, кого отличает прирожденная серьезность и деловитость.

На попутной подводе добрались до местечка Липовец. Заснеженный городок, с пустынными улицами, закуржавевшими садами, встретил нас тишиной. Над соломенными крышами хат стлался мирный утренний дымок.

Из-за одной ограды вышел солдат в белом овчинном полушубке. Спрашиваем, где штаб полка.

— Надо пройти еще дальше, в центр. Увидите церковь, а рядом с ней — дом под черепицей.

— А здесь кто располагается?

— Второй батальон капитана Окроперидзе.

Какая удача! Значит, увижусь с Иваном Кибалем. Он поможет организовать материалы для газеты.

Заходим в хату, указанную солдатом. Ираклий с Иваном чаевничают. На гимнастерке Кибаля поблескивает Золотая Звезда Героя. Оба шумно приветствуют нас, усаживают за стол.

— Гоняйте чаи, начальники, — приглашает Иван. — С угощением у нас, правда, не густо: хозвзвод где-то застрял, и с трофеями невезение. Чем богаты, тем и рады. Хлеб, масло, консервы. Можно послать на кухню за пшенной кашей… Как вы?

— А что? — подхватывает Нестеренко. — Дома и солома едома!

— Что у вас новенького в верхах? — интересуется Кибаль.

— Да ничего особенного. Топчемся на месте, собираемся с силами. К вам пришли за новостями.

— И мы без новостей. Окапываемся, вгрызаемся в мерзлую землю на западной окраине Липовца. Немец притих.

— Нэ харошая тишина! — Окроперидзе ходит по комнате, прихрамывая, поскрипывая шаткими половицами. Он, как всегда, строен и подтянут. Хромовые сапоги начищены, галифе отглажены. Гимнастерка сидит на нем как влитая. Красивое выбритое лицо отдает синевой. И как он умудряется с таким форсом поддерживать картинную офицерскую стать?

— Нэ нравится, — продолжает Ираклий. — Что-то замышляют фрицы…

Кибаль пошел вместе с нами в роты. И здесь гнетущая тишина. Ни одного выстрела. Да, собственно, куда стрелять? Немцев поблизости нет. Только слышатся резкие, звонкие удары лопат о затвердевший грунт: солдаты углубляют окопы.

В полдень тишина раскололась. Вначале загромыхало где-то справа, потом отдаленная канонада донеслась и слева, и с тыла.

Нестеренко торопит.

— Пошли на КП полка. Надо узнать обстановку.

Прощаемся с Кибалем, идем в Липовец. В штабе полка узнаем — немцы начали контрнаступление, пытаются взять в котел части нашей и двух соседних дивизий. В Очеретню ворвались фашистские танки. Как там наша редакция? Успела выбраться?

Неприятные новости обрушиваются одна за другой. КП дивизии из деревни Славно переехал в Вицентовку, пятью километрами восточнее Липовца.

Решили с Нестеренко идти туда. Только выбрались на восточную окраину Липовца, как в местечке начали рваться снаряды.

— Тяжелая артиллерия бьет, — бросает на ходу Дима. — Прибавим шагу.

Идем по снежному полю. Ни кустика, ни овражка. Белая, как простыня, гладь.

Вдруг из-за дальнего леска на бреющем полете появляется «мессер». Прямо на нас. Падаем в снег. «Мессер» проходит над нами. Вижу на его желтых плоскостях черные кресты, замечаю даже ряды заклепок на крыльях. Поднимаемся, но тут же снова ложимся: самолет заворачивает, возвращается к нам. Ну, сейчас выдаст…

Летчик накреняет машину. Видим в стеклянном колпаке его голову в шлеме, очки-окуляры. Чем он нас угостит — бомбой или пулеметной очередью? Мне кажется, фашистский летчик ухмыляется.

Истребитель с громовым грохотом проносится у нас над головами и уходит к горизонту.

— Пожалел… — роняет Нестеренко.

— Нас, что ли?

— Да не нас, патроны! Глупо тратиться на двоих.

В Вицентовку пришли, когда начало смеркаться. Здесь встретил капитана Цыбулько. Он рассказал: дела наши плохие, противник вот-вот замкнет кольцо, немецкие танки — в трех километрах: в Ульяновке. В Россоше — тоже. Видимо, у них кончилось горючее. Не двигаются дальше. Вечером двенадцать фашистских транспортных самолетов сбросили на парашютах 70 бочек с горючим, но их отнесло от Россоше в наши боевые порядки.

— Где редакция?

— Переехала в Чернявку, — Цыбулько развернул карту. — Километров четырнадцать отсюда на восток.— Как будем добираться?

— Я был у начальника политотдела. Сказал ждать. К утру пойдет обоз, если не перекроют проход. С ним приказано выбираться.

Посыльный разбудил нас часа в три ночи. Начальник политотдела сказал:

— Через четверть часа отправляем в Чернявку раненых с тыловыми подразделениями. Вам тут делать нечего. Следуйте с обозом. Будьте начеку. Возьмите у раненых автоматы. Остался коридор в три-четыре километра шириной. В случае чего — прикрыть раненых.

Мы шли в Чернявку. Наш путь то справа, то слева освещали немецкие ракеты.

Проскочили! Через два часа кольцо замкнулось.

Дивизия выходила из окружения на следующую ночь.

В девять часов вечера, оставив в арьергарде первый полк, командир дивизии Герой Советского Союза генерал-майор Дремин сам повел на прорыв второй и третий полки. В боевых порядках шли офицеры его штаба и работники политотдела. Как только наши артиллеристы открыли огонь по деревне Скидки и совхозу имени Тельмана, где закрепились немцы, полки с криком «ура» устремились вперед.

Противник, видимо, не ожидал прорыва именно здесь: гитлеровцы выскакивали из хат в одном белье и бежали в поле.

Теперь надо было пробиться через второе, внешнее, кольцо у деревень Россоше и Хорошее. А там уже затарахтели танки, по наступающим открыла огонь немецкая артиллерия. Ей ответили орудия нашего артполка, следовавшие вместе с пехотой. Они били по танкам прямой наводкой и несколько машин подожгли.

Комдив приказал двум стрелковым батальонам блокировать населенные пункты и повел основную колонну по целине между деревнями. Шли под ураганным огнем, но все-таки вырвались из котла.

Батальон Окроперидзе и Кибаля сдерживал напор немцев из деревни Хорошее, не давая им снова соединить кольцо. Лишь после того, как из окружения вышли обозы и замыкающие подразделения дивизии, батальон оставил свои позиции.

При выходе из окружения ефрейтор Михаил Комлев получил ответственное задание — вынести боевое знамя 955-го полка. Рядом с ним двигались старшина Алексей Чурилов и рядовой Кондрат Гурьев, стреляя по гитлеровцам из автоматов. На окраине совхоза имени Тельмана им преградили дорогу немецкие танки. Комлев снял знамя с древка, опоясался им и сказал товарищам:

— Если меня убьют, оставьте здесь, а знамя спасайте.

Они побежали вперед, проскочили в темноте между танками. Немцы их заметили, ударил пулемет. Пришлось ползти по-пластунски. Михаил Комлев так и вышел из окружения, опоясанный святыней полка.

Не все пробивались в одном месте. Просачивались и отдельными группками, а то и в одиночку. Без паники, без суматохи. Это был не сорок первый, а сорок четвертый. Мы научились и сами устраивать «котлы» вражеским войскам, и организованно раздвигать «клещи» противника.

Вышедшие из окружения рассказывали о находчивости и мужестве наших солдат и командиров. В моем дневнике есть записи о таких случаях.

…Капитан М. И. Олзоев, врач, и еще один солдат напали в темноте на легковую немецкую машину. Убив шофера и офицера, завладели «мерседесом» и с шиком проскочили к своим. Правда, их обстреляли наши, но все обошлось благополучно.

…Майор Цисвицкий с ординарцем отстали ночью от своих и заблудились. Видят, идет навстречу колонна. Цисвицкий подошел к обочине дороги, чтобы узнать, какой полк, но его опередили.

— Драй компани (третья рота)? — спросил немецкий офицер.

— Я-я (да-да), — не растерялся наш майор.

Немец что-то еще сказал и пошел дальше. Цисвицкого и ординарца спасло то, что они были, как и немцы, в белых маскхалатах. Да и на груди у майора висел трофейный автомат. Проследовав за вражеской колонной с полкилометра, майор свернул в сторону. Вскоре оба вышли к своим.

А с Иваном Кибалем встретиться больше не довелось.

В марте, когда мы снова прорвали немецкую оборону в районе станции Полонная, и наша дивизия наступала на Староконстантинов, я пришел в небольшую деревню Орлицы, отбитую накануне у противника.

Отчетливо стоит перед глазами та деревня, разделенная на две части речкой с широкой поймой. Лед еще не сошел, но вода просочилась на ледяной панцирь и разлилась вширь. На северной стороне речки — батальон Окроперидзе, на южной — немцы. Идет вялая перестрелка. Комбат стоит в окопе, наблюдает в бинокль.

От Ираклия я и узнал, что Иван ранен, отправлен в госпиталь. И парторг Миша Каверзин ранен.

— Как это случилось? — спрашиваю расстроенного Окроперидзе.

…Накануне, в полдень, батальон вышел к речке. Надо было перебраться на ту сторону. Но на берегу случилась заминка: никто из бойцов не решался ступить на подтаявший, шаткий лед.

Тогда Кибаль взял шест и пошел. Местами ледяной покров прогибался под ним, но не проваливался. В сапогах забулькала студеная вода. Дойдя до середины, Иван обернулся и крикнул:

— По одному, врассыпную!

И батальон пошел.

Выбравшись на противоположный берег, снимали сапоги, выливали из них воду…

И в этой части деревни немцев не оказалось. Жители, от мала до велика, высыпали на улицу, обнимали долгожданных освободителей, приглашали в свои хаты.

— Передых! — распорядился Окроперидзе. — Пусть люди подкормятся, обсушатся.

Однако отдохнуть как следует не довелось: через два часа на деревню двинулись вражеские танки. Как против них устоишь? Ни окопов, ни артиллерии. Принять бой на неподготовленной позиции — значит, напрасно погубить батальон. Да и деревеньку разнесут в пух и прах, население перебьют.

Комбат приказал возвращаться за речку и там занять оборону. Кибаль отходил с группой прикрытия по огородам. Отстреливались из автоматов.

Из-за окраинной хаты выполз танк, плеснул пулеметной очередью. Иван почувствовал резкий ожог в правом колене и на бегу упал на отсыревшую землю. К нему подполз ординарец, помог добраться до прибрежного кустарника, перевязал раздробленное колено.

Дождались темноты. Опираясь на плечо ординарца, подпрыгивая на одной ноге по скользкому, залитому водой льду, Кибаль перебрался через реку.

В недавнем письме я запросил Ивана Андреевича, не помнит ли он фамилии ординарца? Он ответил: досада берет, никак не могу вспомнить. А звали — Сергеем… Столько лет прошло!

Из писем

19 февраля.

Что с тобой, почему ты часто болеешь, старушка моя? Надо беречь себя. Утомилась от работы? Не усердствуй чрезмерно, побольше на свежем воздухе будь, физкультурой займись.

Вот уже третий мой солдатский год я, кроме как насморком, ничем не болел. А ведь где только не бываешь — и под дождем, и на холоде, часто спим под открытым небом — ничего не берет. От мигрени моей студенческой и след простыл. Солдат ходит на краю жизни и смерти, о здоровье не думает, поэтому, вероятно, и не болеет.

29 февраля. Ты спрашиваешь, не устал ли я, какое настроение. А вот такое:

Есть закон от дедов и отцов,

С ним идем мы на врага и ныне:

«Лучше пасть в сраженьи мертвецом,

Чем увидеть Родину рабыней!»

Есть слова, что в песне нужно петь,

Лозунг дней стального поколенья:

«Лучше стоя гордо умереть,

Чем живым остаться на коленях!»

Мы идем на подвиг и на смерть,

Мужество солдатское простое:

Чтобы Родина могла цвести и петь,

Умереть в бою, ей-богу, стоит!

2 марта.

Твои письма я хотел бы сохранить, они для меня дороги. Но это невозможно. Два раза мне пришлось их сжечь, еще в 42-м году, когда было трудно, и я не надеялся на свое благополучие. Представь себе: солдат сжигает письма любимой, а рядом фрицы лезут, и он оплакивает письма в то время, когда сам вот-вот может стать трупом…

Когда-нибудь художник нарисует такую картину, и мы, уже старики, всплакнем над ней.

Из дневника

28 февраля. Ст. Полонная, Каменец-Подольской области. Сюда стянуты такие силы пехоты и артиллерии, что фашистам придется туго. Сегодня был в полках. Пушек наставлено — тьма. И «катюши» подтянуты.

1 марта. Наступление еще не началось. Погода испортилась, а немцы сегодня бомбили.

В газетах приятные новости о финских мирных заигрываниях. Только что из этого получится? Нас, солдат, радует всякий намек на мир. Чертовски хочется остаться живым и хоть одним глазом взглянуть на то будущее, за которое проливаем кровь.

А Черчилль сомневается в том, что война закончится в этом году. Как они, англичане и американцы, много болтают и мало делают! Умышленно тянут резину со вторым фронтом. Стыдно печатать сообщения об их действиях в Италии. Воины читают газеты, иронизируют: «Все патрулируют союзнички. Мы скорее дойдем до Берлина!»

По нашим окопам гуляют частушки:

Где их долго черти носят,

Фронт второй пора открыть.

Речи Черчилль произносит:

«Как-нибудь» и «может быть».

Шлет Америка тушенку

И поет на тот же лад:

«Бейте Гитлера в печенку!

Дайте фюреру под зад!»

7 марта. 4 марта приехал на машине в деревню Березин, где намечался прорыв. В 8.30 началась артподготовка. Десятки «катюш», сотни орудий заговорили сразу, и этот ад продолжался час. Представляю, как «скучно» было фрицам!

Затем полки пошли вперед. Лазили по немецким траншеям. Со мной был комсорг Бабушкин.

Ты с нами, Павка!

Полонная, Шепетовка… Легендарные места! Здесь ходила в сабельные атаки конница Буденного, закалялась сталь Павки Корчагина.

— Вот уж не думал, что попаду сюда, — говорит лейтенант Бабушкин. — Почитать бы сейчас бойцам на Привале Николая Островского…

Мы идем по окопам, из которых только что выбили фашистов, заглядываем в блиндажи — ладные, аккуратно сработанные. Что за народ эти немцы! И здесь, на переднем крае, они умудряются быть домовитыми. Их бункеры уютны и ухожены. Стены оклеены иллюстрациями из журналов — в основном, правда, обнаженные красотки. Но ни разу, ни в одном блиндаже не попалась книга.

Ранцы убитых немцев тоже добротные — из телячьей шкуры, атласной шерстью наверх. В них всякое добро: консервы, кофе, шоколад, шматки сала, губные гармошки. А книг — нет…

— Да, не мешало бы достать где-то Островского, — повторяет Бабушкин навязчивую мысль. — У вас в редакции случайно не найдется?

— К сожалению, нет. Свяжись с дивизионным клубом. Может, там есть.

Бывают же такие совпадения! Через день, возвращаясь в редакцию, я зашел во второй полк[1]. И снова уже другой человек, напомнил о Николае Островском.

Обедаем у полевой кухни, в лесочке. Замполит батальона капитан Павел Голубев достает из полевой сумки потрепанную, распухшую от частого перелистывания книгу.

— Посмотри, может, заинтересует.

Это был роман Николая Островского «Как закалялась сталь».

— Чья книга? — спрашиваю Голубева.

— Моя. Вернее, наша общая: почти весь батальон ее прочитал. Да ты раскрой, погляди на внутренние стороны обложек!

Я раскрыл и стал читать карандашные надписи, густо усеявшие обложки:

«Почему я не читал эту книгу раньше? Эта книга учит жить, мыслить, дружить, бороться.

Рядовой Булгаков».

«Обо мне в части говорят как о хорошем разведчике. Если в самом деле я храбр, то храбрости меня научил Павка. Если стоек в бою, то потому, что я хочу быть во всем похожим на Павку Корчагина.

Разведчик Клемонтович».

«В самые трудные минуты боя передо мной всегда возникает образ Павла Корчагина. Мы, воины-комсомольцы, продолжаем дело Павки, его ненависть к врагам живет в нашей крови, его любовь к Родине живет в наших сердцах.

Младший сержант К. М. Ищук».

«Только вперед! Только на линию огня!»

«Ты с нами, Павка!»

Советую Голубеву отослать эту книгу в музей.

— Не могу, — возразил он. — Это подарок Екатерины Алексеевны, сестры Островского.

— Да?! Ты с ней знаком?

— Работали вместе в музее Островского в Сочи.

Тут же, переписав в свой блокнот надписи на книге, я решил подготовить в газету заметку. Но в редакции меня не встретили аплодисментами, а немедленно вернули в батальон: набрел на такой материал и не увидел за деревьями леса. Нужна полоса!

Вернулся к Голубеву. Встретиться со всеми, кто оставил на книге надписи, не удалось: кто-то отправлен в госпиталь, кто-то остался под обелисками, которые отмечали, как верстовые знаки, наш фронтовой путь. Но все-таки полоса получилась — рассказ о том, как книга Николая Островского шагает с солдатами по дорогам войны.

Прошло время. И однажды я получаю трогательное письмо из Сочи от Екатерины Алексеевны. Оказывается, Павел Голубев отослал ей номер нашей газеты, посвященный ее брату. А научный сотрудник музея, Александра Петровна Лазарева сообщала, что газета заняла место на одном из стендов музея.

Да, наши солдаты читали и на фронте. В заплечных вещмешках хранились не только сухари и консервы, сменное бельишко, мыло и патроны. Нередко можно было обнаружить в них и заветный томик Пушкина, «Кобзарь» Шевченко, другие полюбившиеся книги. Небольшой набор литературы кочевал по военным дорогам и при дивизионном клубе. Но в основном мы жили как говорится, на «подножном корму».

Вспоминается «читалка» на станции Лиски, в дни обороны на Дону. Как-то в наш блиндаж заглянул замполит роты Варюхин. Увидел у меня тоненький томик стихов Николая Тихонова «Тень друга».

— В «читалке» взял? — поинтересовался Варюхин.

— Нет, свой. Прихватил на призывной пункт.

— До дыр зачитаешь! А другие книги есть?

— Где их взять?

— Голова садовая… Где нюх-то у тебя, где проворство? — полушутя сердился Варюхин. — Сходи вечерком к Дмитриеву. Он даст тебе адрес целого книгохранилища.

Капитан Дмитриев — агитатор нашего полка. Как только стемнело, я направился к нему. Дмитриев расположился с другими политработниками полка на дальней улице, в кирпичном доме, куда не доставали пулеметные очереди, да и снаряды залетали не так уж часто.

Выслушав меня, капитан сказал:

— Четвертый дом справа. Только учти: библиотека частная, хозяин в отъезде. Что возьмешь — запиши в тетрадь.

В прихожей меня встретил низкорослый сержант, приставленный Дмитриевым к библиотеке. Провел в большую квадратную комнату. Окна наглухо закрыты ставнями. На непокрытом круглом столе тускло светит керосиновая лампа.

— Вот, выбирай, — сержант взял лампу и подошел к самодельным книжным полкам во всю стену.

У меня разбежались глаза: какая роскошь!

— Сколько можно взять?

— Ну, две-три…

Откладываю с полки на стол «Дон Кихота» Сервантеса, «Севастопольскую страду» Сергеева-Ценского, «Наполеона» Тарле, Чехова.

Сержант насупливается.

— Ишь, какой аппетит! Две — не больше.

Беру Сервантеса и Сергеева-Ценского. Сержант подвигает ко мне коричневую толстую тетрадь.

— Запиши название книг, свой батальон, роту, фамилию. Срок — неделя.

Читали книги всем взводом вслух, попеременно. Днем чтец садился у маленького блиндажного окошка, вечером — у мерцающей, чадящей коптилки: сплющенной вверху гильзы снаряда. Долго читать никто не мог. От скудного освещения слезились глаза, в них начиналась тупая резь.

Так, с легкой руки Варюхина, мы завели дружбу с «читалкой». В нашем блиндаже побывали книги Л. Толстого, А. Чехова, М. Горького, М. Шолохова, А. Фадеева.

При других обстоятельствах произошла позднее «история» с книгами на Букринском плацдарме.

…В тот день мы с Костей Гудковым переправились через Днепр в село Монастырек. Передний край громыхал в полутора километрах отсюда. Полазив по траншеям в ротах, мы вернулись в Монастырек. Очередной артобстрел загнал нас в подвал.

Когда взрывы стихли, вышли наружу. Несколько домов загорелись. Особенно жарко полыхало большое здание на взгорке.

— Жаль, — пробасил пожилой штабист-капитан, отсиживавшийся с нами в подвале. На его широком лунообразном лице отразилась досада. — Пропадает такое добро ни за грош!

— А что в том доме?

— Зоотехникум был, а при нем — библиотека.

Костя дернул меня за рукав:

— Пошли!

— Вы что, ошалели? — цыкнул на нас капитан.— Тут и пожарная команда не поможет. Каюк и техникуму, и библиотеке.

Видя, что мы все-таки собираемся идти, штабист предупредил:

— С минуты на минуту может опять начаться обстрел. К тому же техникум — на виду у немцев. Под наблюдением.

Мы двинулись перебежками, прячась за углами домов. Вот и техникум. Крыша в огне, пламя лижет стены, завихряется. Трещит дерево. Из распахнутых окон летят, подхваченные горячими потоками, листы бумаги.

Вскакиваем в двери. Огонь бушует в комнатах слева. Туда нет хода. Под ногами — битое стекло, тлеющий бумажный хлам, какие-то ящики. Дым выедает глаза.

— Сюда! — кричу Косте.

В комнате, еще не тронутой пожаром, прямо на полу — куча книг. Роемся в ней бестолково. Какие-то брошюры, учебники. Бросаемся к полкам. Вижу том Пастернака, книги Леси Украинки, Ивана Франко, двухтомник Маяковского. Беру их в охапку и выбегаю вон. Костя — следом за мной, полевая сумка сбилась на живот. Он, как на подносе, несет целую стопу книг. Отбежали к соседнему дому, присели у стены. Нарастающий тугой гул снаряда заставляет распластаться на земле. Разрыв ухает где-то за техникумом.

— Давай дальше! — зову Костю.

Он приподнимается. Около него веером лежат восемь томов «Литературной энциклопедии» и четыре — «Толкового словаря русского языка» Ушакова.

— Подожди. Надо найти веревку. Так не донесу.

Гудков ползет за угол, возвращается с куском ржавой проволоки. Помогаю ему увязать книги.

Так же, перебежками, добираемся до подвала. Капитан-штабист едко усмехается:

— Потушили? Эх вы, щелкоперы, едрёна палка!

Из дневника

20 марта. День моего рождения. Лазил по переднему краю. Наши артиллеристы подбили и сожгли одиннадцать танков. Видел две «пантеры», сожженные ими.

Вот мне исполнилось 24 года. Полжизни прожито. А что я сделал? Ничего. Даже жениться не успел. 24 года пролетело в подготовке к какой-то «будущей жизни и деятельности».

Соображать надо!

Бой постепенно угасал, выдохся до отдельных выстрелов, а затем совсем затих. Догорала скирда соломы, сизый дымок от нее относило к мелколесью, куда скрылись час назад немцы.

Конец марта в тот год выдался прохладным и пасмурным. В окопах пахло сыростью, перепрелым черноземом. На стенке траншеи белели срезанные лопатой прожилки корней. Накрапывал дождь, и старшина Митрофан Черменев прикрывал полой плащ-палатки развернутую гармошку карты. Он сидел, сутулясь, на приступке неглубокой траншеи, сосредоточенно о чем-то размышляя.

В последние дни творится непонятное. Наступали на юг, взяли Смотрич, на очереди Каменец-Подольский — до него рукой подать. И вдруг застряли. Приостановилось наступление — это можно объяснить: противник подбросил резервы, усилил сопротивление. Но почему все обернулось как-то шиворот-навыворот? Вроде бы поменялись с немцами местами: они нажимают с востока, а мы навстречу им — с запада. Похоже — котел… Но кто в него угодил: они или мы? Если немцы — порядок. А если мы?

Откуда было знать командиру взвода автоматчиков старшине Черменеву сложившуюся ситуацию на этом участке фронта? Он лишь строил догадки и не ведал, что севернее Каменец-Подольского попали в окружение три пехотные дивизии и потрепанная танковая армия врага. Они метались в кольце, пытаясь прорваться то там, то здесь.

У нижнего среза карты взгляд Черменева притягивал маленький кружок, обозначавший Могилев-Подольский. Митрофан очень надеялся дойти до этого города. Оттуда, с Могилев-Подольского, начался для него в сорок первом горестный отсчет километров на восток. Солдат Черменев, в недавнем учитель начальных классов, отступал с боями в составе 130-й дивизии через всю Украину, в глубь страны. И вот — возвращение к началу начал. Что может быть сладостней для солдатского сердца, чем ощущение восстановленной справедливости, сознание того, что теперь уже не враг, а ты диктуешь ему свою волю.

Занятый своими мыслями, Черменев не вникает в разговор автоматчиков. Остыв от жаркой схватки с немцами, они негромко подводят ее итог.

— Ловко мы их выкурили из-за скирды, — произносит Недоступ, невысокий щуплый солдат, связной Черменева. Рядом с ним сидит темноволосый, коренастый крепыш — рядовой Винницковский. Снаряжая патронами диск автомата, он откликается не сразу.

— Старшина наш додумался, — и, щуря глаза, Винницковский, подражая голосу Черменева, добавляет: — Соображать надо!

— Теперь не сунутся.

— Поди, спроси их! — шутит Литвиненко.

— А бис их знае, — Винницковский глядит на командира взвода. — Товарищ старшина, а как вы считаете?

— Даже обязательно сунутся! — Черменев поднимает от карты высоколобую голову. На крутом выступе подбородка — еле заметная ямочка. Голубые глаза все еще подернуты задумчивостью. — Не здесь, так в другом месте сунутся…

— Ну если здесь, то снова получат по шее, — уверенно заключает Недоступ.

Вот ведь как всколыхнула солдатскую душу боевая удача!

…Час назад, когда гитлеровцы пошли в атаку, командир роты приказал Черменеву ударить немцам во фланг. С шестью автоматчиками он броском выдвинулся к скирде. Но и противник решил использовать ее как промежуточное укрытие: к скирде устремилось с десяток фашистов. Обе группы добежали до нее почти одновременно: Черменев — с одной стороны, немцы — с другой.

Плотно слежавшуюся солому пули насквозь не пробивали. Поэтому старшина велел Винницковскому взять под обстрел правый торец скирды, дабы гитлеровцы не могли напасть с тыла. Сам же с остальными автоматчиками открыл огонь по наступающей вражеской цепи, успевшей выйти на линию скирды. Этот маневр решил исход боя: встреченные плотным огнем роты с фронта и с фланга, немцы вынуждены были откатиться на исходные позиции.

Но что делать с теми, что засели за скирдой? Ни им, ни черменевцам оторваться от укрытия нельзя: сразу попадут под пули. Обойти скирду, навязать рукопашную? Не годится: немцы настороже, да и числом их больше. Где же выход?

Черменев прислонился спиной к плотной стене соломы, закурил. Струйка махорочного дыма, огибая угол скирды, поплыла в сторону противника… Вот он — выход!

— Недоступ, разгреби солому, — сказал старшина связному. — Да не тут, ближе к краю… Отбрасывай сырую в сторону.

Солдат отдирал от скирды клочья, еще не понимая, для чего это понадобилось Черменеву. Лишь когда тот поднес зажженную спичку к углублению, догадался.

— Поджарим фрицев, а сами?

— Ветер-то куда дует?

— К ним.

— То-то и оно, что к ним. Соображать надо!

Солома разгоралась медленно, густой дым, клубясь, застилал языки пламени, свербил в носу, выедал глаза.

— Потерпите, хлопцы, немного, — увещевал Черменев чихающих солдат. — Разыграется огонь — жарко станет непрошеным соседям… Никуда не денутся, побегут. Тут мы их и пришьем.

Пламя выбралось на верх скирды, перекинулось на обратную сторону. И гитлеровцы, захлебываясь дымом, припекаемые жаром, побежали. Ни одному из них уйти живым автоматчики не позволили. Сами же под прикрытием дымовой завесы без потерь вернулись в свои окопы. И вот теперь все еще обсуждают, удачливый венец боя.

Однако недолго продолжалось умиротворение. В период наступления, особенно на его исходе, обстановка на переднем крае переменчива. На участке 957-го полка назревали тяжелые события: именно здесь гитлеровцы собрали ударный кулак для прорыва кольца.

Вражеские танки с десантами на броне обрушились на полк за полдень. Таран был внезапным и сокрушительным. Немцы прорвались в глубину обороны и расчленили ее на отдельные очаги сопротивления. Батальоны дрались разрозненно, отступая под напором врага.

В отчаянное положение попали полковые автоматчики. Пропустив вражеские танки через свои траншеи, они отбивали атаки гитлеровской пехоты. Погибли командир роты, два взводных офицера.

Черменев поначалу растерялся. И было от чего! С ним осталось меньше половины личного состава роты да полтора десятка присоединившихся бойцов других подразделений. Потеряна визуальная связь с соседями… Неизвестно, далеко ли продвинулись прорвавшиеся немцы, а те, что наседали на позиции роты, явно готовятся к новой атаке…

Старшина принял командование на себя и приказал бойцам приготовиться к отражению очередной атаки фашистов. Надо держаться, пока не прояснится обстановка. А как она прояснится, если рота оказалась в полной изоляции? Телефонная связь прервана, ждать указаний не от кого. Послать связного в штаб полка? Пожалуй, с этого и нужно начать. До опушки леса, в котором располагался штаб, метров четыреста. Проскочит.

— Недоступ!

— Здесь я.

— Бери ноги в руки и в штаб полка. Перебежками, ползком, но доберись. Доложи там, узнай, какие будут указания.

Боец выскользнул из ячейки, пригибаясь, побежал. Немцы его заметили, застрочили из автоматов. Упал Недоступ. Убит или ранен? Нет, ползет, ползет… Вскочил, пробежал, виляя, еще метров двадцать…

Черменев не отрывал от него глаз. Должен, обязан Недоступ одолеть это открытое, распахнутое поле, прорваться через свинцовый град. Он ловкий, смышленый хлопец. И везучий… Ну, ну, Недоступ! Давай, мальчик, ползи ящерицей, взметывайся вихрем в коротком рывке, падай камнем.

Все! Дошел! Скрылся в подлеске…

— Товарищ старшина! — встревоженно крикнул автоматчик Литвиненко. — Немцы ползут. Дать огоньку?

— Не спеши.

Они ползли по бурой стерне — темные бугорочки. Накрапывал вялый дождик, и каски фашистов слегка поблескивали в хмуром предвечерье.

— Еще немного — и поднимутся, — проговорил Черменев.

Предсказание старшины сбылось: немцы начали приближаться перебежками.

— Теперь можно? — нетерпеливо спросил Литвиненко.

— Не стрелять! — громко, чтобы слышали все, ответил Черменев. — Пойдут в рост, тогда и врежем. Соображать надо!

Митрофан отсчитывал про себя расстояние до немцев, уже идущих цепью.

— Огонь!

Цепь дрогнула, будто натолкнулась на невидимую стену, по инерции еще немного продвинулась вперед и залегла, опять превратившись в темные бугорки. Били по ним прицельно, пригвождая к стерне. Винницковский стрелял расчетливо, короткими очередями, и все приговаривал:

— Ось тоби, фриц… Ось тоби!

Немцы отползали назад, оставляя на поле боя убитых. Отдалившись, сперва в одиночку, а затем и группами, побежали к своим окопам…

Запыхавшийся Недоступ мешком свалился в ячейку Черменева.

— Ну, что? — тормошил его старшина. — Что сказали в штабе?

— Не добрался я… Штаб окружен немецкими автоматчиками… Там бой.

Черменев оторопел. При штабе ведь знамя! «Что же делать? Как быть?» — лихорадочно размышлял он. И решился: пока немцы здесь отходят, воспользоваться суматохой и рывком вывести свою группу в лес, на выручку штабу.

— Шмаров, Литвиненко — прикрыть. Остальные за мной!

Рота броском, за считанные минуты проскочила открытое поле и скрылась в лесу. Шмаров и Литвиненко нагнали своих в тот момент, когда черменевцы с ходу ударили по фашистам, сжимавшим кольцо вокруг штаба. Схлестнулись в рукопашной, смяли, разметали немцев. Их было не так уж много: Черменев насчитал девятнадцать убитых фашистов. Остальные, примерно столько же, поспешно отступали.

Выяснилось, что в окружение попал не весь штаб полка, а лишь часть его, не успевшая передислоцироваться на новое место, — несколько офицеров, комендантский взвод, некоторые службы и два связиста с рацией. С ними было и полковое знамя. Все офицеры вышли из строя: погибли или были ранены.

Черменева позвали к рации. Передавая ему наушники и микрофон, радист предупредил:

— Полковник Чесноков, заместитель командира дивизии. Требует старшего.

В наушниках слегка потрескивало. Черменев назвал себя.

— Кто с вами из офицеров?

— Есть трое, но они ранены.

— Доложите обстановку.

Выслушав краткий доклад, полковник Чесноков сказал:

— Слушай внимательно, старшина. Главная задача — любой ценой спасти знамя полка. Карта есть? Хорошо. Отмечай направление движения. Выходите на северную окраину леса. За ним — деревня. Обойдите ее, поверните на северо-восток, к большому лесному массиву. Видишь? Так. За этим лесом наша новая линия обороны. В бой с противником не ввязывайтесь, маневрируйте. Ночь тебе поможет. Ждем!

Быстро темнело. Мешкать было нельзя. Черменев наметил боевой порядок отхода. Впереди и по сторонам — парные дозоры, в голове колонны — взвод автоматчиков, в центре — отделение со знаменем, команда с ранеными: кого ведут под руки, кого несут на плащ-палатках. Замыкает колонну комендантский взвод.

При выходе из леса сделали привал — надо было дать передохнуть тем, кто нес раненых. И сориентироваться, осмотреться. Расположив группу для круговой обороны, Черменев взял с собой Недоступа и Литвиненко, чтобы пройти вперед. Справа темнела деревня. По расчетам старшины метрах в двухстах от леса должен быть мост через речку. Если он охраняется, придется искать брод.

Шли осторожно: в непроглядной темени можно напороться на засаду. Ночную тишину убаюкивал монотонный шепот дождя. Вдруг старшина остановился, придержал спутников. Невдалеке послышался разговор. Черменев, прилично говоривший по-немецки, уловил слова:

— Мерзкая погода.

— Еще час тут мокнуть!

Крадучись, мягко ступая, подобрались вплотную к немцам. Их было трое. Они сидели, прикрывшись палаткой, из нее торчал ствол ручного пулемета. Двоих свалили прикладами, а третий успел уклониться, и удар Литвиненко пришелся ему по плечу. Немец сразу понял, в чем дело, и взмолился: «Гитлер капут!»

— Слышали уже не раз эту байку, — проговорил Недоступ. — Как возьмешь за жабры, так и Гитлер капут…

— Подожди, — оборвал его Черменев.

Немец, все еще сидя с поднятыми руками, что-то говорил и говорил.

— О чем он долдонит? — осведомился Литвиненко.

— Говорит, что давно искал случая сдаться в плен. Готов помочь нам. Здесь у них сторожевой пост. В деревне — механизированная часть.

Черменев допрашивал пленного по-немецки:

— Мост охраняется?

— Да, там парный патруль.

— Пароль знаете?

— Знаю.

— Нам нужно снять патрульных. Поможете — сохраним жизнь.

Немец с готовностью согласился.

Через полчаса Черменев с четырьмя автоматчиками и пленным вышли к мосту. Патруль окликнул их. Немец назвал пароль и сказал, что идут разведчики. Патрульные приблизились и тут же были сражены ножами.

Колонна Черменева миновала мост. А ночь на исходе, надо спешить. Однако с ранеными продвигались все-таки медленно. Уже на рассвете втянулись в небольшую рощу, остановились передохнуть. Впереди — открытое поле, а дальше, километрах в двух, — тот спасительный лесной массив, куда приказано прибыть.

Только поднялись, вошли в кустарник на опушке рощи, как сзади вспыхнула стрельба. Черменев понял: гитлеровцы, обнаружив гибель сторожевого поста и патрулей на мосту, начали погоню.

Что делать? Открытое поле преодолеть не успеешь: перестреляют, как кроликов. Ведь совсем уже рассвело. Оставалось одно — залечь, замаскироваться в кустах, подпустить погоню, принять бой.

Автоматная стрельба приближалась. А вот и немцы появились из рощи… Черменев подсчитал: всего тринадцать человек. У него отлегло от сердца: сила невелика, справимся! Не подозревая об опасности, гитлеровцы бежали в рост. Когда до них оставалось не более двадцати метров, старшина подал команду. Огонь был дружным и точным. Все преследователи полегли, скошенные в упор.

Не теряя времени, старшина повел группу через поле. Уже половина его осталась позади, еще немного и густой лес. В этот момент на проселочной дороге появились два вражеских бронетранспортера с автоматчиками. Они шли наперерез. Казалось, положение сложилось безвыходное. Но не зря говорится: удача не оставляет тех, кто к ней стремится.

Из-за кромки леса вынырнул на бреющем полете наш У-2 и хлестанул из пулемета по бронетранспортерам. Был ли это счастливый случай или специальная помощь, Черменев не знал. «Кукурузник» сделал крутой разворот и снова полоснул по бронетранспортерам. Немцы повыскакивали из машин и бросились врассыпную.

Воспользовавшись неожиданной поддержкой, группа Черменева быстро достигла опушки леса. У-2, делая последний заход, покачал приветливо крыльями и скрылся за горизонтом.

В лесу, почувствовав облегчение, изможденные люди повалились на землю. И здесь только вспомнили, что уже около суток ничего не ели — не до того было. Бойцы вынимали из вещмешков скудные запасы провизии, делились между собой сухарями, глотками воды из фляг.

И тут Винницковский заметил пленного. Во время броска через поле о нем совсем забыли. Немец сидел под деревом и сглатывал слюну. Винницковский отломил половину своего сухаря и протянул ему:

— Хрумкай, фриц, дребненько, бо бильш нема.

Немец взял сухарь, благодарно закивал головой.

Черменев решил связаться по рации со штабом дивизии, уточнить место выхода к своим. Но связисты доложили, что в ночном переходе потеряли батареи. Пришлось идти наугад. Долго блуждали по лесу. В избушке лесника наткнулись на группу спящих гитлеровцев. Обезоружили их, повели с собой.

К переднему краю вышли на участке 959-го полка. Здесь встретили их не особенно дружелюбно, приняв за немцев: боевое охранение дезориентировали пленные. Группа залегла под огнем нашего «максима». Черменев надорвал голос, пока убедил пулеметчика прекратить стрельбу. Тот наконец смягчился, крикнул:

— Иди сюда один, остальным лежать!

Когда старшина, стоя над окопами боевого охранения, объяснил, в чем дело, группу пропустили дальше и сообщили о ней в штаб дивизии. Вскоре приехал полковник Чесноков.

— Спасибо, старшина, — сказал он, обнимая Митрофана. — За знамя и за смекалку.

Группа проследовала в расположение своего полка с развернутым знаменем. Впереди шагал Митрофан Черменев. Его клонило ко сну, но он, одолевая усталость, старался чеканить шаг.

Через два месяца на груди Черменева засиял орден Александра Невского.

Из писем

31 марта.

Я встречал на фронте немолодых мужчин, которые как реликвии хранят женин кисет или платочек. Мой сослуживец-капитан целует по ночам фотографию жены, не подозревая, что я вижу это. А другой капитан, довольно пожилой, переписывает жене любовные стихи Симонова и Щипачева. Знаменитое симоновское «Жди меня» он цитирует ей почти в каждом письме. Видишь, как нежно любят фронтовики. А ты вдруг начала ревновать меня. И смешно, и грустно… Сегодня я вернулся из пятидневного рейда на передовую. Попал в сложное положение, и в редакции меня считали погибшим. Друзья уже жалели «славного парня» и простили все его недостатки, как вдруг я ввалился в дверь. Моя потрепанная физиономия чрезвычайно всех обрадовала, что я с удовольствием обнаружил на их лицах. Мы сели пить чай, и я подробно рассказал обо всех своих злоключениях.

К сожалению, тебе о них сейчас нельзя написать. Могу только сказать одно, что фрицы явно хотели отправить меня на тот свет. Но все обошлось, ибо я не желал умирать, не увидев тебя. Отсидевшись в лесу, ночью вышел к своим.

Сейчас дела у нас идут очень хорошо, двигаемся быстро вперед, и скоро Москва отсалютует нам за достижение государственной границы.

Краля

Как-то десятилетний внук попросил показать на географической карте путь, пройденный мною на фронте. Разостлали карту на столе, и я повел красным карандашом извилистую линию от станции «Лиски на Дону до Бреслау на Одере.

— Ого! — воскликнул парнишка. — Наверно, тысяча километров.

— Побольше. Две тысячи с гаком, — ответил я и сам удивился. Ведь расстояние действительно пройдено немалое и в основном «на своих двоих». Правда, пройдено за три года, с остановками, с боями. И все-таки…

Мечтал я обзавестись хотя бы велосипедом, да как-то все не получалось. Поделился этой заботой с политотдельцем майором Карпом Ковалем.

— Корреспондент-велосипедист? — ухмыльнулся Коваль. — Вот потеха будет!

Так идея с велосипедом увяла на корню.

Но однажды мне крупно повезло — обзавелся персональным и надежным видом транспорта. Случилось это вблизи деревни Убриевки, под Каменец-Подольском.

Собрав материалы для газеты у пехотинцев, я наведался к артиллеристам и нашел здесь секретаря партбюро артполка капитана Петра Ананьина. Белобровый, с морщинками-лучиками у прищуренных глаз, Ананьин встретил меня с шутливо-деланным недовольством:

— Не выбрал лучшего времени для визита?

— А что?

— Да то, что немецкие танки прорвались к нам в тыл, в Савинцы. Пехотинцев — с гулькин нос, а у нас осталось по два снаряда на пушку. Ладно, если придется отходить, держись с нами.

Обстановка в самом деле сложилась щекотливая. Мечущиеся в котле, немцы искали из него выход. На Убриевку с двух сторон медленно ползли танки. Наблюдая в бинокль, Ананьин подсчитал: двадцать восемь. Если бы подбросили снаряды… Если бы какой-нибудь стрелковый батальон подоспел на выручку…

Но тылы отрезаны. Боезапас на исходе. Поддержки ждать неоткуда. Старший офицер убриевской группы связался со штабом дивизии. Оттуда поступил приказ: отходить в направлении Томашевка — Малая Терновка — Кабчеевка.

Оторваться от немецких танков никак не удавалось. Они преследовали нас по пятам, постреливая из пушек и пулеметов. Росло число раненых и убитых. Так мы и перемещались под огнем из деревни в деревню.

В Кабчеевке обнаружились два орудия из другого дивизиона.. На каждое — по два ящика снарядов. Это позволило придержать фашистские «тигры» и «пантеры» еще на час. Получив отпор, они начали обтекать с двух сторон Кабчеевку.

Снаряды кончились. Солнце клонилось к закату. Надо было отходить дальше. Из Кабчеевки в деревню Песочную вел глубокий лог. Решили проскочить туда. Но когда уже показались крайние хаты, нас встретили пулеметным огнем.

— Никак в мышеловку попали, — сказал Ананьин.

Все собрались в логу, между Кабчеевкой и Песочной, выдвинув по сторонам для охраны автоматчиков и пулеметчиков.

Капитан Ананьин, майор-пехотинец и секретарь парткомиссии политотдела дивизии подполковник Сулиманов, оказавшийся с нами, стали держать совет. Было принято решение: прорываться в небольшой лесок, что виднелся в километре справа, и там занять круговую оборону. Передвигаться небольшими группами — по три-четыре человека. Пушки на конной тяге проскочат первыми. Быстро, аллюром.

Задумка удалась. Пока немецкие танки вели огонь по опустевшей Кабчеевке, все наши орудия перебазировались в лесок. Гитлеровцы спохватились, но поздно.

Стали перебираться туда и остальные бойцы и командиры — ползком, короткими перебежками. Солнце, севшее на черту горизонта, било лучами в прицелы немецких танков. Это, видимо, и мешало им вести точный огонь. Да и с боеприпасами, очевидно, у них было тоже небогато. Потому и стреляли редко.

Мы с Ананьиным отходили с последней группой. Договорились: делает перебежку один, за ним — другой. И так, по рубежам, до леса. Если кого ранят, уцелевший доставит его в лесок. Никого из нашей группы не задело, хотя немцы и выпустили две пулеметные очереди, Лес густой — клены да ясень, вперемешку с дубками, на них — только-только выстрелившие бледные листочки. Бойцы начали по опушке окапываться.

Мы с Ананьиным углубились в лесок. Слышим, затрещали кусты, и что-то темное метнулось в сторону. Капитан потянул руку к пистолету. И тут послышалось робкое ржание лошади.

— Конь. Откуда он здесь? — удивился Ананьин.

Начали осторожно приближаться к лошади. Она стояла, подрагивая и кося на нас черным оливковым глазом. Это была молодая, игривая кобылка вороной масти с сизыми подпалинами в пахах. На ней — седло и уздечка. Повод свисает к стройным ногам. Кобылка навострила уши, капризно мотнула головой.

— Наша или немецкая?

— Сейчас узнаем, — Ананьин быстро пошел к кобылке. Она чуть отпрянула.

— Тпру, — произнес Петро и схватил за поводок. — Наша!

— Почему ты так решил?

— По-русски понимает. Тпру — значит стой.

В моей голове затеплилась старая мечта о средстве передвижения по бесконечным фронтовым дорогам. Сколько можно ходить пехом? А тут лошадка, да еще такая «обмундированная» — с седлом и уздечкой. Это не велосипед…

— Бросил кто ее или сама убежала? — размышлял вслух Ананьин. — Что с ней делать?

— Могу выручить. Подари, Петро, кобылку мне.

Ананьин вскинул белесые брови, резко обозначились лучики у светло-голубых глаз.

— Ну и даешь! Что же ты будешь с ней делать?

— Ездить.

— А умеешь?

— Вырос в даурской степи. Отец у меня забайкальский казак. И я в шесть лет на коня сел. Так что…

— Ну, тогда получай подарок!

Фашистские танки курсировали вокруг леска, изредка стреляли по нему, но близко не подходили. Когда стемнело, мы решили выходить из окружения. Я вел кобылку на поводу. В звездное весеннее небо взлетали осветительные ракеты. Останавливались, чутко прислушивались: не нарваться бы на гитлеровцев.

Прошли без приключений километров шесть. Послышалось отдаленное тарахтение телеги. Все ближе и ближе. Наши или немцы? Остановились. Настороженно ждем. Дороги, по которой все громче тарахтит колымага, не видно. Вдруг доносится четкий голос:

— Ну-ну, пошевеливай, так твою растак!

Устремляемся вперед, догоняем телегу. Пожилой ездовой объясняет, что едет с переднего края в тылы полка. Часть не наша — из соседней дивизии.

— Туточки недалеко. Версты четыре. В большом селе наши тылы.

Мы заночевали в этом селе. Я раздобыл в хозяйской клуне охапку сена для кобылки, привязал ее к изгороди и долго не отходил от лошади: слушал, как она жует сено, поматывая узкой головой. Меня обуяла нежность к кобылке — поглаживаю ее по вздрагивающей шее, перебираю пальцами жесткую гриву. Кобылка прядет острыми ушами, всхрапывает уже не настороженно, а миролюбиво.

Утром узнал у тыловиков приблизительное расположение штаба нашей дивизии. Еду рысцой по длинной улице. Наконец-то кончились мои пешие вояжи! Впереди, у калитки дома, стоит группа бойцов. Смотрят на меня. Вдруг заговорили о чем-то, зашумели. Высокий рыжеватый ефрейтор метнулся к открытому окну дома, кричит:

— Товарищ майор! Вот она, Краля! — и показывает на кобылку.

Из дома выходит тучноватый, низенький офицер, натягивая на ходу шинель. Резво бежит ко мне.

— Старший лейтенант, слезай!

— В чем дело, товарищ майор?

— А в том, что кобылка моя… Краличка, Краля, — тучный майор ласково тянется рукой к морде лошади. Смотрит на меня недружелюбно. — Где взял кобылу?

— А вы где потеряли?

Майор смутился, потоптался, сбавил решительный тон.

— Понимаешь, старшой, вчера заварушка содеялась. Два немецких танка прорвались к нам в тыл. Пришлось из соседней деревни убираться сюда. А она, стерва, эта Краля, сорвалась с привязи и драпанула куда-то. Я уж не чаял ее найти… Так что спасибочко вам, товарищ старший лейтенант. Где вы ее поймали?

Я слез с кобылы. Так рухнула моя мечта покончить с передвижением «одиннадцатым номером». Так и пришлось до скончания войны топать пешком.

В редакции меня не ждали. Редактор смущенно отводил глаза. В комнате сидел незнакомый лейтенант. Вскоре он вышел вместе с редактором и больше не появлялся.

Костя Гудков склонился ко мне.

— Будешь жить да жить! Ты уразумел ситуацию?

— Какую?

— Ну вот — лейтенант. Дошел слух, что ты попал в переплет и не вернешься. Редактор поспешил среагировать — привел из отдела кадров новичка. Не обижайся! Пять дней тебя не было. А тут слух…

Я не обиделся. Меня угнетала иная досада: с Кралей получилась неудача. И дня не поездил!

Из дневника

12 апреля. Тяжелые бои на нашем участке. Немцы отбили Бучач и соединились с окруженной группировкой. Выскользнули. Черт с ними! Жалко наших людей. Погибли от бомбежки Алдатов, Зима, Кирьяков.

23 апреля. Стоим. И он стоит, и мы стоим. На нашем участке фронта затишье. Духу набираемся, теперь уже до Чехословакии, до Польши. Хожу в полки, организую материалы, обрабатываю, пишу.

1 мая. Находимся в 30-40 км от переднего края, во втором эшелоне. Идет напряженная боевая учеба. Каменец-подольские мужики на глазах преображаются: топают в строю, учатся стрелять, ходить в атаку.

12 мая. Отдыхаем, набираемся сил, шлифуем пополнение — в основном это пожилые, от тридцати до сорока лет дядьки. Злоба к фашистам у них великая: у многих дочки и сыновья в Германии. Со слезами на глазах дядьки рассказывают о своих Марийках и Грицках, угнанных на каторгу в проклятую неметчину.

Из писем

10 мая.

Цветет черешня, хорошо кругом! Даже забываю, что я на войне. В такие светлые дни я чаще думаю о тебе.

Живу почти на даче, на маленьком хуторке. Кругом леса, рядом протекает речка. Помаленьку осваиваю польскую речь и даже разучил одну песенку — «Як от кохания помирают»…

Почему-то меня любят здешние ребятишки. Все хозяйские и соседские девчушки (Внимание! Им не более десяти лет!) объяснялись мне в любви. Одна особенно интересно любит — буквально мешает мне работать. Прибежит, дернет за гимнастерку и убежит. А потом уставится с улицы в окно и показывает язык. Когда я ухожу в подразделения на 2-3 дня, дети спрашивают: «А куда ушел черный?» Прихожу — они встречают меня гурьбой.

В ближайшем городке я был два раза — там находятся наши артиллеристы, и у меня среди них много друзей. Когда я был там впервые, меня обыграла в карты восьмилетняя Марийка, а потом прилипла, как котенок. Не слезала с моих колен и все теребила мой чуб. Позавчера я опять пришел в тот городок. Марийка выскочила навстречу с гвардейским значком на груди и закричала: «Мий пан идет!»

Наверное, я буду хорошим папашей!

22 мая.

Послал бы тебе ветку сирени, но, говорят, на полевой почте сидят молоденькие девушки, и до тебя она вшистко едно не дойдет. Сфотографировал бы для тебя здешние замечательные сады, но прирученного фотографа у нас нет.

По-сибирски, по-медвежьи восхищаюсь здешней богатой природой, лазаю на деревья, на траве валяюсь, грызу сочные веточки. Наша родная Сибирь, несомненно красивая, но красота ее какая-то грубоватая, дикая. А здесь такая нежная и мягкая. Не сравниваю, что лучше. И та, и другая по-своему хороши, но, честное слово, я бы с удовольствием пожил здесь немного, имея рядом тебя и парочку (не больше) карапузов, похожих на нас обоих.

Перебраться бы тебе на Украину. А в ленинградских болотах ты и в самом деле можешь зачахнуть. Постоянно думаю о твоем здоровье. В каждом твоем письме должен быть честный отчет о состоянии твоих легких. Что показал последний рентгеновский снимок?

Целую тысячу и один раз!

Если не возражаешь, папаша будущих твоих детенышей.

Ромка

Ромка лежит на спине, подложив ладони под голову. Ворот гимнастерки расстегнут, две медали поблескивают на ярком июньском солнце. Метрах в трех от Ромки сидит Иван, грызет бледный стебелек травинки и рассеянно, полузакрыв глаза, скептически слушает Ромкин «концерт».

Между ними глубокая щель, выкопанная еще в мае, когда редакция обосновалась здесь, на хуторе Зеленом. Такие щели мы отрывали всегда, где бы наша походная типография ни остановилась. На всякий случай. Чтоб было где укрыться, если нагрянут немецкие стервятники.

Бугры земли с обеих сторон щели уже успели одеться в изумрудную зелень. От нее исходит еле уловимый аромат молодой травы.

Ромка лежит, смотрит в чистое, отливающее голубизной небо, и дискантом не поет, а выкрикивает:

Милый чо, да милый чо,

Милый чокаешь по чо…

Приподнимает голову, прищурив хитрющие светлые глаза, смотрит на Ивана. Встряхивает своим густым ежистым чубом цвета переспелой соломы, морщит задиристый нос.

— Не слышу аплодисментов!

Иван не реагирует.

— Это наша, сибирская, — поясняет Ромка. — Значит, не нравится. Ладно, выдаю вашу, украинскую.

Ой, кум до кумы залыцявся…

Смолкает.

— Подскажи, как дальше.

— Ты лучше по-немецки спой, — язвит Иван.

— По-немецки споем, когда до Берлина доберемся, — парирует Ромка. — И чего ты, Иване, такой сумной сегодня? Улыбнись на тридцать два зуба!

Иван снисходительно улыбается. В отличие от Ромки у него серьезное лицо чернявое, с темными рисованными бровями. Глаза как угольки. Нос прямой. Щеки румяные.

Ромка резко садится, неловко задевает рукой книжку, что лежит рядом, и она падает в щель.

— Янка Купала в ямку упала, — растягивая слова, декламирует Роман.

Спуститься в окоп за книгой ему лень. Он просит Ивана:

— Уважь старика, достань.

— Хиба ты старый?

— А как же! На целых полгода старше тебя. И вообще, дивлюсь я на тебе, Иване. Вареный ты какой-то! Ни рыба ни мясо. Хочешь, развеселю анекдотом?

И, не дожидаясь согласия, продолжает:

— Значит, собрались три солдата: наш, немецкий и английский. Обсуждают, что самое страшное. Немец говорит, когда русские «катюши» палят. Англичанин — когда немецкие «фау-2» дербалызнут. А твой тезка, Иван, вздыхает: «Самое страшное, когда батальонная кухня отстанет».

Иван лишь слегка ухмыляется. Но Ромка в ударе. У него сегодня отличное настроение.

— Хочешь, быль расскажу? В нашей разведроте было. Честное пионерское, не вру! Стоит ночью на посту узбек рядовой Хаким Умаров. Хороший парень, только по-русски кумекает плохо. Слышит, кто-то крадется. «Сытой кыто идет!» — окликает Умаров. «Плен, плен». Фриц значит, идет. «Сытой, псиржанта спрашивам. Псиржант! Немец плен пришла!» — кричит Умаров. «Тащи его сюда!» Хаким зовет: «Немец, ходим судам». Привел немца, сдал сержанту. Назавтра пришел к нам командир полка, хвалит Умарова: «Молодец! К медали представлю». Хаким: «Бельме, не понимай». Командир показывает на грудь: дескать, награда. «А-а-а, — понял Хаким, — Не нада, немец сам пришла плен». Между прочим, этот Умаров научился хорошо говорить по-русски. И воевать тоже. Однажды с группой разведчиков приволок важного «языка» — обер-лейтенанта. И получил за это орден Красной Звезды.

На этот раз Иван слушал явно заинтересованно, посмеивался. Удовлетворенный Ромка снова растянулся на мягкой траве. Но не угомонился, продолжил лясы точить.

— Иване, а Иване, — переходит он на украинский говорок.

— Ну?

— У Виннице був?

— Був.

— Нимцев бачив?

— Бачив.

— И чого воны тоби наробылы?

Иван хмурится. О немцах у него самые неприятные воспоминания. Ромка знает, что однажды немецкий фельдфебель ни за что ни про что ударил Ванюшку стеком по мягкому месту.

— Больно было? — допытывается Ромка.

— Ни. Обидно.

— О, це гарно! Злее будешь. Дойдем до Германия, найдешь того фельдфебеля — расквитаешься.

Ромка Скоробогатов и Ванюшка — наши воспитанники, обоим им по пятнадцать-шестнадцать лет. Ивана вручили на попечение редактора где-то под Винницей. Парнишка остался сиротой и теперь кочует с нами, помогает печатнику, бегает с котелками в штабную столовую за обедами и ужинами.

А Роман — вояка. Стреляный воробей. У него, единственного среди нас, самая уважаемая награда — медаль «За отвагу». История этого веселого, никогда не унывающего мальчишки романтична. Когда наша дивизия уезжала на фронт из Абакана, он нелегально забрался под нары в вагон разведчиков. Обнаружили его лишь на вторые сутки, когда парнишке стало невтерпеж, и он сам вылез из-под нар по нужде.

Хотели ссадить, сдать военному коменданту на станции в Ачинске. Но Ромка так залился слезами, шмыгал своим курносым носом, так упрашивал, что его пожалели и взяли с собой.

На Дону девчата из санитарной роты перешили ему обмундирование, и стал Ромка по всем статьям солдатом, сыном полка.

В поиски разведчики, конечно, его не брали. Но не таким был Ромка, чтобы смириться с подобной дискриминацией.

— Не на побегушки я сюда приехал, — приставал Ромка к командиру роты. — И гранату умею бросать, и автоматом владею.

Долго его оберегали, а потом решили: сводим разок в ночную разведку, пусть успокоится. Назначили парнишку в группу прикрытия, возглавляемую старшиной. Он держал Ромку при себе, да не усмотрел: ускользнул малый с теми, кому предстояло брать контрольного пленного.

Вылазка закончилась удачей. Разведчики бесшумно сняли в немецкой траншее двух дежурных автоматчиков, а третьего, полусонного унтера, выволокли из блиндажа. Но он успел крикнуть до того, как ему всунули кляп. Поднялась стрельба. Роман, оказавшись в группе захвата, прикрывал огнем из автомата бойцов, тащивших пленного к нашему переднему краю. С нейтральной полосы он вернулся в числе последних.

Рассерженный, изволновавшийся старшина дал Ромке подзатыльник и строго-настрого приказал:

— Марш в роту и носа не показывай!

В разведку Ромку больше не пускали, но в наступательных боях зимой сорок третьего он участвовал.

Где-то за Белгородом сам командир дивизии вручил Ромке Скоробогатову медаль «За отвагу». И тут же приказал пристроить парня в нашу типографию. Наборщики стали приучать Романа к наборному делу. Он довольно быстро освоился с верстаткой, его шустрые пальцы уверенно выхватывали нужные литеры.

Стоит, бывало, Ромка у кассы, руки черные от типографской краски, на белом нежном лице — нечаянные помазы. Набирает он текст и что-то мурлычет себе под нос.

— С кем разговариваешь, Ромка? — спросишь, бывало.

— А сам с собой!

— О чем же разговор?

Ромка улыбается во все свое круглое лицо:

— Обо всем… С хорошим человеком приятно поговорить!

Вот таким мне запомнился Ромка Скоробогатов

После войны он уехал домой, в Сибирь. Не знаю, кем он стал. Наверняка хорошим человеком.

Из дневника

20 июня. Сегодня смотрели кинокартину «Радуга». Она нас потрясла. Замечательно, через весь фильм проходит народный гнев, ненависть к фашистам. Зрители остро реагировали на кадры, слышались реплики. С просмотра все ушли с разгоряченным желанием мстить фашистам. Эту картину надо показывать бойцам перед атакой.

23 июня. Вчера исполнилось три года войны. Думал ли кто из нас, что она продлится так долго? Столько потерь друзей, близких, братьев, сестер. Никогда они не вернутся к нам. Но кое-что мы и приобрели: увидели, как в зеркале, свое настоящее лицо. Слетела шелуха довоенного шапкозакидательства. Мы научились трезво оценивать врага, побеждать его. Мы почувствовали свою настоящую силу. Побили нам морду в кровь, и мы поняли: врага словами не запугаешь. Его надо взять за горло и придушить!

Из писем

4 июня.

Приехал из города Черткова. Не могу прийти в себя от виденного. Раскапываем могилы расстрелянных гитлеровцами мирных жителей — детишек, женщин, стариков. Тысячи людей зверски убиты и свалены в большие ямы. Неужели это делали люди?

Знаешь, Валя, тяжелая боль стискивает сердце, когда вспоминаю брата Витю и придавленных горем стариков моих. Война вмешалась в личную жизнь каждого из нас, научила нас многому, а главное — любить Родину. Никогда я не был так глубоко русским человеком, как теперь, гордым за свою землю, за своих дедов и прадедов…

1 июля.

…Я так и думал, что ты шатаешься по лесам и болотам, поэтому так долго не было твоих писем. Обязательны ли эти прогулки на дальние деревенские медпункты? Смотри не попадись в лапы медведю!

Прочел письмо, и жаль мне стало тебя — завалили работой, а ты, очевидно, совсем не умеешь отказываться от нее. Так не годится! Надо знать меру и беречь себя. Какая у вас дисциплинища! Приказ — точка. Беги за тридевять земель из Веребья в Горушку.

Даже у нас немножко полегче с этим делом. Скажи вашим тыловым «генералам», что на фронте уважают человека больше и заботятся о нем получше. Все делится поровну между всеми: и награды и смерть. А у вас навалят на одного — и вези, Сивка, пока не свалишься в канаву.

Очень одобряю твое намерение сбежать обратно в Горушку. Набери побольше книг и читай. Бабусе большущий привет, пусть подпаивает тебя молочком — приеду, расплачусь…

Из дневника

22 июля. Проехали Тернополь, Броды. Война по этим городам прошлась самым варварским, жестоким образом. Сплошные руины. Целые кварталы взорваны фашистами.

Дивизия в бой еще не вступала, идет в резерве. Над нами стаями летят на запад наши самолеты. Вот это сила!

30 июля. Вчера утром пересекли польскую границу.

С клубной машиной поехал в освобожденный Ярослав. Побывал в здании гестапо. Подвалы с одиночными камерами — каменные мешки. В стену вделана железная цепь с кольцом. Оно надевалось на шею узнику. Изверги!

Немцы бежали отсюда поспешно, город почти цел. На улицах наши и польские национальные флаги. Поляки толпами ходят за нашими бойцами. Тысячи вопросов, и среди них самый главный: «Когда покончите с германом?» Скоро, теперь уже скоро!