Возвращение к жизни

Несколько лет назад, будучи в командировке в Киеве, вышел я из гостиницы прогуляться и восхищенно любовался городом-красавцем, отстроенным после войны заново. Потом присел на скамейке у парапета набережной. Предо мной дремотно струился притихший в этот вечерний час Днепр. Над кудрявыми горами правобережья полыхала заря, отражаясь на воде красноватыми бликами.

Я долго смотрел на игру света и воды и вдруг почувствовал, как в груди у меня что-то теснит. На миг представилось, что это поднимается из глубины реки кровь наших солдат, пролитая здесь, на Днепре, в сорок третьем… Ведь и нашу землю, и наши реки пропитали мы своей кровушкой. Сколько их было, больших и малых, на нашем ратном пути! И каждая запала в память чем-то своим.

Реки что люди. У каждой свой норов, свое обличье. Волга у Сталинграда богатырски величава и просторна, как русская душа. Дон в верховьях действительно тих, неширок и несуетлив. Северский Донец под Белгородом одет в панцирь льда, и на нем пятна людской крови. Скромен по-домашнему уютный Псел, кудряв нависшими над ним ивами. Могуч и грозен Днепр. Таинственно грустна и загадочна у Сандомира Висла. Одер севернее Бреслау — неприветливый и чуждый. Мутная вода пучится, закручивает ледяное крошево, царапает борта лодки.

Сколько их, рек и речек, перешагнул наш солдат, разных и непохожих друг на друга! Одолевал на утлых лодчонках, на шатких плотах. Приходилось перебираться через них на подручных средствах, а то просто вплавь. И называли их тогда не реками, а водными рубежами… И не переплывали их, а форсировали.

Из дневника

9 февраля. Полки дивизии, сосредоточенные на плацдарме на западном берегу Одера, прорвали оборону немцев и в тот же день овладели г. Пархвиц. Назавтра взяли Лигниц. Большой гарнизон вражеских войск в Бреслау был отрезан с запада и окружен соединениями нашей 6-й армии. Дивизия вышла к южному предместью города-крепости и завязала уличные бои. Началась почти трехмесячная осада Бреслау.

Это был последний рубеж на славном боевом пути дивизии.

Из писем

28 февраля.

Наконец-то мы в Германии! Впервые не больно видеть следы опустошительной войны. Они дождались — и по их земле хлещет огонь…

Из Германии пишу тебе третье письмо. Воевать здесь отраднее, чем на родной земле, хотя гибнут, гибнут наши ребята. Немцы мечутся — пусть и они выпьют горькую чашу до дна!..

Комбат Беглов

В каждом нашем полку были свои герои-любимцы и кумиры, чьи имена произносились с гордостью. В 959-м стрелковом таким был командир батальона капитан Валентин Алексеевич Беглов. Он прибыл в дивизию двадцатилетним лейтенантом и в первых же боях заявил о себе как храбрый и талантливый командир.

Слава рязанца Валентина Беглова взошла на Курской дуге, крепла и утверждалась в боях на Днепре, Правобережной Украине, на Сандомирском плацдарме. Его батальон первым ворвался в Лигниц, а затем — в Бреслау.

За полтора года четыре ордена украсили грудь комбата — Красной Звезды, Отечественной войны 1-й степени, Александра Невского и Красного Знамени. Только последнюю награду — самую высокую — не довелось вручить Беглову: ордена Ленина и Золотой Звезды Героя Советского Союза он был удостоен посмертно.

Солдаты называли Беглова «наш Чапай». И впрямь в нем было что-то от Чапая — залихватское, отчаянное, притягательное. Появление комбата в боевых порядках в критические минуты действовало на его подчиненных, как порука победы.

— Ребята! Комбат с нами! — проносилась молнией весть по окопам, и бегловцами овладевало одно стремление — победить!

Старшие командиры поругивали Беглова: «Руководи боем, не суйся в боевые порядки!» Комбат оправдывался:

— Я и руковожу, как могу. Издали не умею.

Что поделаешь: не мог и не умел. Потому часто ходил с перебинтованной головой или рукой, а то и прихрамывая, опираясь на самодельный костыль.

В Лигнице его опять зацепило, на этот раз в плечо и не очень шибко. Фельдшер перевязала и сказала:

— В медсанбате напомните, чтобы сделали противостолбнячный укол.

— Какой санбат? — вскипел Беглов. — Бросить батальон в такой момент!

— Товарищ капитан, нельзя шутить с этими вещами.

— Мне не до шуток. Лучше присмотрите за тяжелыми, а я — туда.

И пошел в роту, застрявшую на перекрестке улиц.

Она находилась в угловом доме.

По окнам хлещет немецкий пулемет. Лейтенант, командир роты, докладывает:

— Не дает ходу. Всю улицу насквозь держит под прицелом.

Комбат не упрекает, не журит ротного. Спрашивает:

— Где пулемет?

— В доме, что наискосок за площадью. Пристроился где-то на чердаке или в окне верхнего этажа.

— Идем-ка!

Они поднимаются на третий этаж. Кухня, обложенная голубым кафелем. Беглов табуреткой вышибает раму. Прислонясь к оконному косяку, наблюдает.

— Четвертый этаж, второе окно справа. Где приданный вам «максим»?

— Внизу.

— Тащи его сюда. И пэтээровца!

Прибегают запыхавшиеся пулеметчики с «максимом» и два бронебойщика с длинным, как оглобля, противотанковым ружьём.

— Пулеметный расчет — сюда, пэтээровцы — в соседнюю комнату, — распоряжается капитан.

Пулеметчики придвигают к окну кухонный столик.

— Куда стрелять? — Сержант смотрит на Беглова.

— Видишь дом наискосок?

— Так.

— Четвертый этаж, второе окно справа.

— Так, вижу.

— Там пулемет. Бей по нему, пока улицу пробежим. Не сейчас. Когда рота пойдет.

Такую же задачу ставит комбат пэтээровцам.

Капитан и лейтенант спускаются вниз. Обходят дом с тыльной стороны.

— Делаем бросок с двух мест, — говорит Беглов. — Я, с одним взводом, — из центрального подъезда, вы с остальными, — от левого торца дома.

— Товарищ капитан, — робко предлагает лейтенант. — Вы бы остались. Мы сами!

— Я иду с ротой, — отрубает комбат. — Приготовьте людей к броску. Дайте знать наверх. Пусть открывают огонь.

На третьем этаже стал гулко отстукивать дробь станковый пулемет. Послышались резкие, как удары в барабан выстрелы противотанкового ружья. Немецкий пулеметчик примолк. Рота метнулась через улицу, одним махом пересекла ее брусчатку. Вместе с бойцами, пригибая раненое плечо, проскочил в противоположный дом Беглов.

Батальон продвигался вперед, очищая от гитлеровцев квартал за кварталом. К вечеру Лигниц был взят.

…Улицы Бреслау заволакивал дым. Удушливая гарь развеивалась только ночью. Каждый дом ощетинивался огнем. Каждый приходилось брать с боем. Особенно мешали нам немецкие фаустпатроны. Удар — и пролом в стене или обвал.

Капитан Беглов не только досадовал на них, но и одним из первых их оценил. Велел собирать захваченные фаустпатроны, организовал в батальоне изучение этого оружия, чтобы обратить его против самих же немцев. Вскоре в ротах появились бойцы, научившиеся стрелять из фаустпатронов. Позднее штаб дивизии разработал специальную инструкцию по их применению. Отпечатали ее в нашей типографии и разослали во все подразделения.

Батальон Беглова, как и другие, медленно продвигался к центру города, отвоевывая у врага кварталы и улицы. Бои были тяжелые, кровопролитные. Окруженные гитлеровцы цеплялись за каждый дом, каждый подъезд.

7 марта батальон Беглова захватил узел сопротивления противника — группу зданий, прикрывавших выход на одну из центральных магистралей города. Фашисты не смирились с потерей важного рубежа и, подтянув свежие силы, блокировали батальон. Им удалось вернуть два дома. Завязалась междуэтажная борьба: на нижнем этаже — немцы, на верхнем — наши. Или наоборот.

Так продолжалось несколько часов. Капитан Беглов был ранен, но не покинул батальон.

— Держитесь, товарищи! — призывал он бойцов.— К вечеру обещают подмогу!

Батальон выдержал натиск врага. И помощь пришла. А комбат Беглов не дождался этого часа. Он погиб в том бою.

Из дневника

12 марта.

За последние дни сопротивление немцев усилилось, и наше наступление застопорилось. Дома рушатся… Чем дальше на север, тем сильнее разрушения. Вчера был в одном из батальонов. Ни одного уцелевшего здания. Выкуриваем фрицев из подвалов.

Пекло

Комсорг Ефимов ведет меня в свой батальон. Сначала мы двигаемся вдоль домов, затем перебегаем широкую улицу, простреливаемую немцами, и спускаемся в подземелье. Пробираемся в сумерках, а порой — в полной темноте. И как Ефимов умудряется тут ориентироваться? Натыкаемся на глухую стену. При свете тусклого фонарика обнаруживаем в ней небольшом пролом. Пролезаем через него на четвереньках.

— Работа саперов сержанта Паршина, — уведомляет Ефимов. — Вчера через этот лаз наши солдаты проникли немцам в тыл.

Далее, до самого КП батальона, нам ни разу не пришлось идти по улицам: всё время пробираемся подвалами, через проломы стен. Наконец, командный пункт. Бой идет в 50-100 метрах отсюда.

Здание, в котором сейчас штаб батальона, гитлеровцы обороняли с особой яростью — здесь у них находился склад оружия. Несколько попыток ворваться в дом с фронта не дали результата. Тогда комбат решил окружить дом. Паршин со своими саперами сделал взрывами несколько проломов в стенах соседних домов, и стрелки во главе с лейтенантами Урядовым и Казимировым прошли через них, окружили здание.

Фашисты долго сопротивлялись, забаррикадировали все двери. Сдаваться отказались. Тогда приступили к делу саперы Разумный и Дурницкий. Они подорвали двери. При взрывах погибло около 30 гитлеровцев. Остальные стали выпрыгивать из окон, под пули наших стрелков.

Поговорив с командирами рот Урядовым и Казимировым, записав имена отличившихся, возвращаюсь на КП. Пора в обратный пуск

— Проводить? — предлагает комсорг Ефимов.

— Не надо, сам доберусь.

Иду обратно вроде бы знакомой дорогой — из подвала в подвал, через проломы в степах, по траншеям, пересекающим улицы. Скоро должен быть лаз. Но что-то долго его нет. Не заплутался ли в этом подземном лабиринте? Натыкаюсь на глухие стены, ищу выходы. Наконец, убеждаюсь: заблудился!

Впереди косо падает сноп света. Подхожу ближе. Выход из подвала. Сверху доносится нечастая стрельба. Присел у выхода на перевернутый бочонок. Что делать? Снова в лабиринт? Нет, надо узнать, что там, наверху.

По заваленной кирпичами и щебенкой лестнице, осторожно ступая, выхожу наружу. Просторный внутренний двор. На той стороне бежевый пятиэтажный дом с осевшей черепичной крышей. Из закопченных окон верхнего этажа сочится дым. Дом не пустой, там стреляют. Наши или немцы?

В проеме полого, без рамы и стекол, окна мелькнула фигура человека. Успел заметить: в стеганой фуфайке, каска округлая. Похоже, что наши. Чуть погодя оттуда доносятся голоса:

— Смольянов, как у тебя?

— Все так же.

Конечно, наши! Перебегаю двор к открытой двери. На первых ступеньках короткой предэтажной лесенки меня останавливает резкий окрик:

— Стой! Куда прешь?

И тут же — извинительно:

— Держитесь ближе к стене, в подвале фрицы.

Прижимаясь спиной к шершавой стене, выхожу на площадку, где стоит группа бойцов. Среди них тот, кто окрикнул — массивный, широкогрудый. Представляется:

— Старший сержант Смольянов… Командир роты — на втором этаже.

Лейтенант Малехин находился в центральной комнате — гостиной. Устало откинулся на мягкую спинку кресла. Воспаленные от недосыпания глаз, осунувшееся темное лицо. Не поймешь: смуглое от рождения или от копоти и дыма? Вводит меня в обстановку.

Два часа назад рота штурмом овладела домом. В подвале засела группа немцев. Они до половины забаррикадировали выход всяким хламом — ящиками, бочками, остатками разбитой мебели. Отделение Смольянова блокирует подвал. Верхние этажи горят, роты рассредоточены на трех.

— Отбили две атаки. С минуты на минуту ждем третью, — многозначительно заключает Малехин и смотрит воспаленными глазами на меня откровенно испытующе: уйду или останусь?

Про себя отмечаю невысказанный, прозрачный намек. Один человек, да еще вооруженный пистолетом, ему не подмога. Просто решил проверить, что у нас, газетчиков, за душой. Уйти — значит попросту сбежать. Нет, Малехин, не дам я тебе повода поязвить при случае по адресу братьев журналистов.

— Побуду с нами. — говорю ему. — Не возражаете?

— Дело ваше. Тогда спуститесь к Смольянову. Может, что-нибудь ему присоветуете.

Отделение Смольянова бросало в проход подвала гранаты, но они, очевидно, не долетали, не причиняли немцам вреда. Гитлеровцы продолжали снизу периодически строчить из автоматов.

— А что, если завалить проход совсем? — размышляет вслух старший сержант. — Спокойнее будет. Пусть они там сидят, пока что-нибудь не придумаем. — Давай, ребята, закупорим их!

Притащили из комнат матрацы, перины, подушки, стали бросать их в проход, пропихивая глубже длинной палкой. Немцы в подвале встревожились, начали стрелять по перинам и подушкам. Из них выпархивали тучи пера.

Потом подвал сотряс оглушающий взрыв, и все смолкло.

— Не пойму, что у них произошло, — пожал борцовскими плечами Смольянов. — Подорвали сами себя что ли?

— Может, расчистить проход?

— Попробуем.

Солдаты стали раскидывать перины, матрацы, другую рухлядь. Из подвала не стреляли. Вскочив туда, Смольянов позвал меня. На бетонном полу вповалку лежали мертвые гитлеровцы.

— Покончили с собой?

— Смотрите сюда, — и старший сержант показал рукой на глубокую выбоину в стене, у самой двери подвала. Она еще дымилась.

— Рванул фаустпатрон, — сказал Смольянов. — Хотели пробить заваленный проход, да просчитались.

А наверху начался грохот, сотрясающий здание. Смольянов с отделением поспешил на второй этаж. Немцы, готовя новый штурм, опять пустили в ход фаустпатроны: стреляли по верхним этажам, нижний не трогали, опасаясь задеть своих в подвале.

Вылетали межоконные простенки, со стен и потолка обваливалась штукатурка. Пыль, свист, треск. На пятом и четвертом этажах горели деревянные перегородки, потолки и полы. Огонь начал проникать на второй этаж, и здесь стало жарко.

Отряхивая с плеч густо оседавшую белую пыль, вытирая пот с разгоряченных лиц, бойцы отбивали третью атаку противника. На этот раз ему удалось частью сил преодолеть улицу, залечь в канаве. Вражеские гранаты стали залетать в окна…

А сверху припекало все крепче и крепче. Уже пылал третий этаж, пламя «выедало» потолки в комнатах второго. Падали горящие доски, едкий дым заполнил весь дом, спирал дыхание, его плотная пелена мешала вести прицельную стрельбу по немцам.

— Настоящее пекло! — Малехин потянул меня от окна в прихожую, затем — на первый этаж. — Надо подаваться отсюда, а то поджаримся, как на сковородке.

— Пожалуй, единственный выход.

— Выхода два: назад или вперед.

Вперед!? Неужто он всерьез?

— Смольянов! Выводи людей вниз, — крикнул ротный. — Всех до единого. Раненых — в подвал!

Рота спустилась на первый этаж. Лейтенант Малехин собрал взводных командиров.

— Решение такое, — сказал он. — Дружно ударим по фрицам и на плечах у них ворвемся в дом напротив. Никаких шумовых эффектов, никаких «ура». Сосредоточить по отделению у каждого окна. Со мной у двери — Смольянов. Гранатами — по тем, что в канаве, и — вперед!

Все произошло в считанные минуты и так, как предрешил Малехин. Немцы не ожидали контратаки, а ее молниеносность обеспечила успех. Стоя у двери, я лишь успел заметить мелькнувшие через улицу полусогнутые фигуры бойцов, и они исчезли в подъездах противоположного продолговатого здания. Там послышались частые взрывы гранат, автоматные очереди.

Гитлеровцев сперва загнали на верхний этаж, а полчаса спустя с ними было покончено.

Бой на какое-то время умолк. Теперь провожатого мне не потребовалось: я возвращался с передовой с санитарами, выносившими раненых…

Примерно через неделю, снова возвращаясь с переднего края, оказался я на этой улице. Здесь уже было относительно тихо: линия огня продвинулась дальше на север. Здание выгорело изнутри, пустая коробка просвечивалась насквозь через выбитые окна. А на стене дома, что напротив, бросалась в глаза надпись белыми буквами:

«В этот дом первыми ворвались ефрейтор Мурасов, красноармейцы Юрьев и Чоп».

Из писем

26 марта

У меня интересное событие. Уже два дня подряд получаю по 10-15 писем из Черемхова. Пишут девушки, женщины, целые коллективы и даже хлопцы из сапожной мастерской «Ангара». Дело в том, что моя «Песня о встрече» каким-то образом попала на страницы «Черемховского рабочего» и вызвала у читателей лирическую лихорадку. Вот и засыпали землячки меня письмами. Письма очень хорошие и смешные. Есть и серьезные — плакать хочется. Это от тех, кто потерял своих любимых на войне.

Уже две ночи отвечаю своим корреспондентам. А письма из Черемхова все поступают и поступают, пошли также из окрестных населенных пунктов. Сегодня получил из Иркутска и поселка Свирска. Все благодарят за стихи и просят обязательно им ответить.

И ни разу не ошибся…

Редакция «дивизионки» наряду с выпуском газеты издавала серию листовок «Наши герои». Одна из них, поведавшая о подвигах сапера старшего сержанта Сергея Кунучакова, у меня сохранилась. Время наложило на нее свою печать: бумага поблекла, на сгибах потерлась, шрифт утратил четкость.

…Старший сержант Сергей Кунучаков одним из первых в дивизии получил орден Славы. Еще на Дону ходили по окопам рассказы о мужестве и боевом мастерстве сапера. Потом он отличился в боях на Курской дуге, при форсировании Днепра и Вислы. Наша газета не однажды писала о Кунучакове, но мне довелось встретиться с ним лишь в конце воины в осажденном Бреслау, когда поручили сделать о нем листовку.

Свидеться с Кунучаковым оказалось непросто. В одном из подвалов полуразрушенного дома разыскал я командира саперной роты — немолодого уже, грузноватого старшего лейтенанта. Он сидел на венском гнутом стуле у массивного квадратного стола, придвинутого к зарешеченному сплюснутому окошку. С улицы падал тусклый свет, мутно отражаясь на коричневом полировке широкой столешницы.

Старший лейтенант отодвинул газету, пробасил:

— Ничем помочь не могу: Кунучаков в штурмовой группе. Захватили дом, а подходы к нему немцы блокировали.

— Как же быть?

— Придется ждать, пока стемнеет. Возможно, вернется. А вообще-то лучше вам пройти в штаб третьего батальона. Группа саперов ему придана. Выделить связного?

— Да, но сначала расскажите о Кунучакове.

Командир роты охотно и не без гордости стал рассказывать. Его бас в сводчатом подвале отдавался глухим эхом.

— Что сказать о Сергее? Обыкновенный наш сибирский парень. По национальности хакас. Вырос в ауле Будрахты в семье простого колхозника. Скромен, трудолюбив, дисциплинирован. Пришел в роту зеленым юнцом, а теперь опытный младший командир, член партии. Смел, как барс. Отвага у него хотя и отчаянная, но не слепая. Действует осмотрительно, быстро, ловко… Говорят, сапер ошибается только раз. Так вот Кунучаков за три года боев не ошибся ни разу.

Прекрасная аттестация. В наградной лист она, может, и годится. Однако для листовки нужны не общие похвалы, а конкретные факты.

— Конкретно? Пожалуйста! Кунучакову поручаются самые ответственные и сложные задания. Выполняет приказ точно и в срок. Не раз делал для разведчиков проходы в минных полях. А если подсчитать…

Ротный достает записную книжку, листает страницы.

— Значит, так. На счету Кунучакова свыше двух тысяч обезвреженных фашистских мин. А своих за все время боев поставил около двенадцати тысяч. На его минах подорвалось семь немецких танков и самоходных орудий. Конкретно?

— Да, конечно. И все-таки какой-нибудь боевой эпизод привести бы…

— Эпизод? Дайте припомнить. Немало их… — комроты привычно-механическим движением руки поправляет гимнастерку на тугом животе.

— Ну, взять хотя б такой. Под Щучьим было. В те тяжелые августовские дни сорок второго. Немцы норовят спихнуть первый полк с правого берега, искупать в Дону. И тут приказ — наступать, расширить плацдарм. А враг успел отгородиться минными полями, проволочными заплотами. Ясно — саперам работа: делать в них проходы. Разослали группы в стрелковые батальоны. Одну возглавил Кунучаков, тогда еще младший сержант.

Со своим напарником-земляком Николаем Сагалаковым он явился под вечер в батальон.

— А управитесь? — усомнился комбат. — Тут немец столько мин понатыкал, что вдвоем вам хватит на три ночи. Между тем проход должен быть к рассвету.

— Дайте на подмогу четырех автоматчиков, — попросил капитана Кунучаков. — Будут оттаскивать мины с прохода. И прикроют огнем, если немцы полезут.

С наступлением темноты Сергей повел группу к окопам боевого охранения, уточнил там у лейтенанта примерную схему минных полей и проволочных заграждений противника.

Над пропахшей горелым порохом степью светились высокие звезды. Группа не спеша ползла по нейтральной полосе к минному полю. Где-то здесь оно… Кунучаков нащупал рыхлый бугорок первой мины, воткнул в землю флажок, дал знак Сагалакову,

Они стали осторожно извлекать мины из гнезд, мысленно разделив десятиметровую полосу будущего прохода пополам. Ощупывали каждый сантиметр травянистой земли чутко и нежно. И ни одного резкого, неловкого движения! Тут — только так: никакой оплошки, никакой торопливости.

Автоматчики помогали оттаскивать обезвреженные мины за границы выставленных флажков. Все шло до поры до времени без осложнений. Но чем ближе саперы продвигались к немецким траншеям, тем чаще взлетали осветительные ракеты. Приходилось замирать на месте, пока яркая свеча вверху не рассыплется искрами, не погаснет. К тому же пулеметный огонь усилился. Над самыми головами то и дело прочерчивали пунктирные линии трассирующие пули.

Работа замедлилась. Кунучаков начал беспокоиться. Словно угадав его состояние, Сагалаков подполз, тревожно прошептал:

— Скоро рассвет…

— Успеем, — успокоил напарника Сергей. — Давай работать.

Наконец минное поле осталось позади. Теперь — сделать проход в проволочном заграждении. Кунучаков потянулся рукой к сумке, чтобы взять ножницы, но не успел: справа послышались голоса — негромкие, приглушенные. Немцы!

Метрах в двадцати смутно обозначились темные фигуры двух человек. Стоя на коленях, они пригибались к земле, что-то делали, опять продвигались вперед к нашему переднему краю. Кунучаков догадался: немецкие саперы. Вот так встреча! Выходит, и они делают проход… Для чего же?

Спустя несколько минут все прояснилось. К немецким саперам приблизилась группа гитлеровцев.

— К нам собрались, в разведку, — шепнул Кунучаков Сагалакову. — Отправь одного автоматчика к комбату, пусть предупредит…

Через некоторое время немецкие разведчики растаяли в темноте. А те двое, что делали для них проход, остались на месте, присели, не таясь, тихонько переговариваясь.

— Берем их, — прошептал Кунучаков.

Подползли вплотную сзади и разом набросились на вражеских саперов. Те даже не успели крикнуть, как им заклепали рты, связали ремнями руки. Кунучаков отправил ошарашенных, мычащих пленных на КП батальона. Повели их по проходу в минном поле двое наших автоматчиков.

А Кунучаков с Сагалаковым и оставшимся бойцом стали делать проход в многорядовой полосе проволочных заграждений.

К рассвету все было готово. Кунучаков, доложив капитану о выполнении задания, поинтересовался:

— А как с немецкой разведкой?

Капитан весело сообщил:

— Спасибо, сапер, за предупреждение! Всех взяли тепленькими… Ну, отдыхайте, — комбат глянул на свои часы. — А мы через полчаса — вперед.

После артналета батальон поднялся в атаку. Саперы — младший сержант Сергей Кунучаков и ефрейтор Николай Сагалаков — пошли с ним. Роты поочередно, рывком, проскочили через проход в минном поле и проволочном заграждении, развернулись веером и ворвались в первую линию немецких траншей. Потом устремились дальше, в глубину обороны противника.

В какой-то момент боя из дзота хлестко ударила пулеметная очередь. Цепь наступающих залегла. Сергей Кунучаков успел приметить огневую точку, пополз к ней, прикрываясь кустарником. Вот она, амбразура, выплевывающая свинцовую струю… Совсем близко! Ствол пулемета трясет лихорадка, из него бьет пламя.

И Сергей привстал, метнул в амбразуру гранату, упал. Взрыв пронес над ним волну тугого воздуха. Пулемет замолчал. Батальон вновь поднялся, ринулся дальше ко второй линии немецких траншей…

Но вернемся в 1945 год, в Бреслау, в подвал к командиру саперной роты. Закончив рассказ, он снова листает свою записную книжку. Потом, о чем-то вспомнив, достает из полевой сумки сложенный вчетверо листок бумаги.

— Почитайте.

Читаю карандашные строчки:

«Командиру саперного подразделения. Прошу представить сержанта Кунучакова к правительственной награде. Он совершил геройский подвиг…»

— С лета сорок третьего сохранилась записка, поясняет ротный. — Когда мы наступали на Левобережной Украине…

Какой же подвиг совершил тогда Сергей Кунучаков?

…Пехотный батальон с боем вышел к реке Псел. Отступая, гитлеровцы переплыли на западный берег и увели с собой все переправочные средства. Наши пехотинцы увидели на той стороне реки, под отвесным обрывом, несколько лодок. Привязанные к тальнику, они мирно покачивались на волнах. Вот бы их добыть… Но как? Средь бела дня к лодкам не добраться — скосят из пулеметов.

В окопе комбата зазвонил телефон.

— Вас, товарищ капитан, — связист протянул комбату трубку.

— Докладывает второй, — послышался голос командира роты. — Посмотрите по реке вправо. Какой-то смельчак поплыл на ту сторону.

Командир батальона осторожно раздвинул ветки кустов, маскировавших окоп, и увидел пловца. Он ходко, на посаженках, удалялся от нашего берега.

— А вы что смотрите? — строго прокричал в телефонную трубку комбат. — Это, наверно, немец, не успевший вовремя переправиться.

— Наш, наш! — заверил командир роты. — Сам видел, как он снял обмундирование и в нижнем белье скользнул в воду.

— Кто же это?

— Не знаю. Мои — на месте.

Комбат приказал всем приготовиться к открытию огня, чтобы в случае чего прикрыть плывущего. Весь батальон с тревогой следил за смельчаком: он был уже на середине реки. И тут немцы заметили его. С обрыва полоснул пулемет. Фонтанчики пуль взметнулись у самой головы пловца, и он скрылся под водой.

— Каюк парню, — сказал кто-то из наблюдавших.

Но тут с нашего берега ударили по обрыву пулеметы и автоматы.

— Смотрите, уцелел!

Пловец вынырнул, сильнее заработал руками. Вражеские пули уже не могли его достать — крутой обрыв прикрывал храбреца. Вот он подплыл к лодкам, залез в одну из них, перешел во вторую, в третью…

— Веревку, видать, нашел, — комментирует ординарец комбата. — Привязывает лодки одну к другой. — Неужели обратно поплывет?

— А ты как думал? Взялся за весла, отчаянная голова.

— Усилить огонь! — кричит в телефонную трубку командир батальона.

И без этой команды батальон уже вел огонь из всех видов стрелкового оружия. Ударили по врагу и наши минометчики: мины густо рвались по краю обрыва.

Немцы там примолкли. Сидевший в лодке помахал рукой — дескать, понял, спасибо за поддержку — и погнал лодки по течению, прижимаясь к обрывистому берегу. Проплыв метров двести, повернул влево, пересекая реку наискосок.

Фашисты заметили лодки, когда они уже подплывали к нашему берегу. Боец работал веслами ловко и энергично. Чувствовалось, что он опытный гребец. Несколько пулеметных очередей с того берега прошлись недалеко от лодок. Смельчак прибавил ходу. И вот передняя ткнулась в берег, боец втащил ее в кусты, а за ней — и две другие.

— В рубашке родился человек, — проговорил облегченно пожилой солдат. — Орел!

Комбат приказал привести героя к себе.

Он появился не скоро. Сходил к тому месту, где снял обмундирование, выжал мокрое белье, свернул и уложил в вещмешок. Надел на голое, еще влажное тело гимнастерку и брюки, натянул сапоги, застегнул ремешок каски и в таком виде предстал перед капитаном.

Комбат, порывисто обняв незнакомого сержанта, спросил;

— Откуда взялся такой?

— Из саперной роты.

— Фамилия?

— Сержант Кунучаков.

— Вон оно что! Слыхал, слыхал… Не зря тебе медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды дали. Но как же ты решился плыть через реку?

— Разве это река? — повел плечом сержант. — Наш Енисей раз в пять шире, и то переплывал.

— Но ведь под огнем?

— А я рассчитал. Пока заметят немцы, успею.

Капитан достал из планшета синюю ученическую тетрадь, написал записку, отдал ее Кунучакову:

— Передайте вашему начальнику.

И вот теперь, в Бреслау, я познакомился с содержанием этой записки.

Командир саперной роты выделил мне связного, и мы пошли в третий батальон. Солдат вел меня по закоулкам, по дворам, через зияющие проломы в домах. В одном месте остановился, прижавшись к обгоревшей стене полуобвалившегося двухэтажного дома.

— Тут постреливают, — предупредил. — Из фаустпатронов. Видите, как отделали этот дом?

— Что, дальше нет хода?

— Почему же? Проскочим. Уличка неширокая. Рванем — и на той стороне. Только быстро! — И он ринулся вперед, а я — за ним.

Дальше путь лежал через внутренние дворы квартала. Штаб третьего батальона находился на первом этаже массивного кирпичного здания. Я объяснил начальнику штаба цель своего прихода.

— Отдыхают саперы в соседней комнате, — сказал лейтенант. — Сутки не смыкали глаз! Час назад сменили их. Пусть еще немного поспят. Успеете поговорить… А я пока вас — чайком.

В моем представлении сложился конкретный образ Кунучакова: богатырский рост, как у нашего редакционного шофера Саши Чудогашева, косая сажень в плечах, громовой голос. Именно таким рисовало мое воображение Сергея после рассказа командира саперной роты.

И вот встреча. Нет, не разочарование охватило меня, а удивление. Откуда в этом низкорослом, тихом пареньке такая сила духа? Оказывается, истинное мужество не всегда соседствует с крепкими бицепсами и грозным взглядом…

Кунучаков сидит передо мной на дощатом ящике положив на колени автомат. На смуглом скуластом лице застенчивая улыбка, в черных смородинах глаз — смущение. Пилотка со следами известковой пыли сдвинута к правому уху, открывая узкий клин жестких смоляных волос.

Почти каждое слово из него приходится вытягивать. Другой бы так расписал свои подвиги — тем более ему-то есть о чем рассказать, а Сергей только пожмет плечами и монотонно повторяет глуховатым, юношески неокрепшим голосом:

— Приказали — пошли… Они стреляют, и мы… В дом, значит, ворвались… Выбили немцев…

Вижу, ничего из него не вытяну. Спрашиваю:

— Кто с вами был в штурмовой группе?

— Рядовые Канасюк и Самокрик.

— Позовите их.

Кунучаков привел солдат и тут же исчез.

В отличие от Сергея они оказались более покладистыми и рассказали обо всем подробно.

…Наши и немецкие позиции разделяла широкая улица. Штурмовая группа несколько раз пыталась перебежать ее, но гитлеровцы открывали сильный пулеметно-автоматный огонь из окон подвала и первого этажа углового дома. Его-то и надо было очистить от противника.

Наконец, Кунучакову, Канасюку и Самокрику удалось проскочить улицу. Через пробитую снарядом стену они ворвались в здание и по лестнице взбежали на второй этаж. Дверь с лестничной клетки в квартиру наглухо заперта и забаррикадирована. Саперы заложили под нее тол и, присев под лестничным маршем, взорвали. Дверь разнесло в щепки. Кунучаков со своими солдатами вбежал в комнату. Там валялись три убитых немца.

Теперь надо было пробиться на нижний этаж. Канасюк расковырял ножом паркет. В образовавшееся углубление заложил взрывчатку. Снова дом потряс взрыв. В полу зияла большая дымящаяся дыра. Немцы, находившиеся в нижней комнате, начали бить в отверстие из автоматов.

— Сейчас мы их угомоним, — проговорил Сергей и бросил в пробоину две гранаты. Подождав минуту-другую, спрыгнул вниз и упал на пол рядом с раненым фашистом. Тот вскинул было автомат, но Сергей опередил немца и ударом приклада добил его. Вскочил на ноги, очередью настиг еще двух гитлеровцев, метнувшихся к двери.

Когда Самокрик и Канасюк спустились с верхнего этажа вслед за Кунучаковым, тот уже ворвался в следующую комнату, расчищая себе путь гранатами и автоматным огнем.

Трое саперов захватили шесть комнат. «Плацдарм» в квартале был завоеван. В этом доме Кунучаков с двумя солдатами и вел бой, пока на помощь саперам не пришли пехотинцы. Отсюда и началось очищение от противника всего квартала.

Командир третьего батальона отправил саперов «отдышаться» в расположение своего штаба, где было спокойно. Возвращаясь обратно, они пересекли улицу. Теперь над ней лишь изредка повизгивали пули.

Рядовой Канасюк не скрывал своего настроения. Оно было у солдата явно приподнятым: так здорово все получалось! А старший сержант — молодчина. Хоть бы в одном глазу мелькнул страх. Он что, железный?

Кунучаков шел молча, придерживая висящий на груди автомат. Лицо у него было, как всегда, спокойным.

Чтобы развлечь командира, Канасюк весело сказал:

— Все дороги ведут к отдыху!

Тот обернулся к нему. Сказал негромко, но веско:

— Отдыхать будем, когда войну закончим…

Из газеты «Советская Хакасия» за 29 мая 1981 г.

«…После войны Сергей Николаевич Кунучаков работал в родном колхозе бригадиром, а потом его избрали председателем сельхозартели. Позже стал управляющим фермой № 5 Абазинского совхоза. Умер ветеран войны в 1962 году… У него четыре сына — Семен, Михаил, Олег, Георгий. Все взрослые, работают. И свято чтут память отца».

Из писем

5 апреля

…И вдруг сразу привалило три письма. В последнее время ты идеально аккуратна в переписке. Почтальон подает мне твои письма и кокетливо ухмыляется:

— От нее…

Каналья! Уже знает твой почерк!

Ты представляешь, какая чудодейственная сила заключена в письмах вообще и твоих в особенности? Фронтовикам — хлеб. Тот, кто не получает писем, плохо воюет. Это — аксиома с какой хочешь точки зрения: с политической, с идеологической, с военной. Солдату, как воздух, нужны письма, поэтому пиши мне и впредь так — каждый день!

…Валенька! Прилагаю записку моего коллеги по работе и те злосчастные седые волоски (8 штук). Не пугайся — у меня их очень мало, и майор меня замучил, выдернув штук 50 ни в чем не повинных черных.

Записка

«Друг Женя писал Вам письмо. Я с удивлением обнаружил у него седые волосы. Он попросил меня несколько выдернуть. С грустью выполняю его просьбу. Валя, ему ведь только 25 лет! У меня в его годы таких волос не было. Вот что значит 4 года войны!

Друг Евгения майор А. Родыгин».

«Лев не слышит огня!»

Мотоцикл выкатил к железнодорожной ветке, пересекавшей наискосок пригород Клеттендорф. Насыпь — высоченная, крутобокая, за ней не видно ни домов, ни фабричных труб Бреслау. Подъезжаем к огромной выемке, разорвавшей насыпь: Левинскому проезду.

— Откуда такое название в немецком городе? — недоумевает водитель.

— Видишь ли, — объясняю ему, — проезд этот появился недавно, и называют его так потому, что проделан он капитаном Левиным, заместителем командира саперного батальона.

Пока, миновав насыпь, петляем по улицам, рассказываю водителю о том, как наши саперы тут поработали. Мне приятен этот мотоциклист: сам остановился, спросил, не по пути ли, предложил сесть на заднее сиденье.

В начале штурма Бреслау эта насыпь преградила путь нашей артиллерии и приданным танкам. Дальше, в черте города, имелся переезд, но немцы усиленно обороняли его, возвели там прочные укрепления. Брать переезд — значит много людей потерять и время упустить. Комдив принял решение: взрывом проделать в насыпи проход. Поручили эту задачу опытному саперу — капитану Юрию Левину.

Ночью стрелковая рота захватила небольшой участок насыпи, и Левин вывел сюда группу подрывников Они сразу же начали рыть шурфы для взрывчатки. К утру все было готово. Стрелки отошли назад, и огромной силы взрыв огласил окрестности. В образовавшийся проход, уминая еще дымящуюся рыхлую землю, устремились наши танки, а за ними — пехота и артиллеристы.

В уличных боях саперам принадлежала важная роль. Действуя в составе штурмовых групп, они делали проходы в стенах зданий и подвалов, подрывали вражеские укрепления, расчищали путь наступающим стрелкам. В сражении за Бреслау капитан Левин проявил высокое командирское мастерство и мужество. 4 апреля 1945 года его тяжело ранило. Из госпиталя домой, в Москву, Ю. И. Левин вернулся без левой ноги…

Мотоциклист высадил меня у штаба полка, и я пошел на передовую. Надо было разыскать Федора Якубовского, отличившегося в бою. Передний край в тот час не громыхал, лишь изредка доносились выстрелы из домов, очищенных вчера от противника. Ординарец командира батальона провел меня в роту.

На втором этаже, в комнате, оклеенной кремовыми, в полоску, обоями, у небольшого отверстия, пробитого в стене, стоял с ручным пулеметом узкоплечий, среднего роста солдат.

— Якубовский, к тебе, — окликнул его мой провожатый.

Федор обернулся. На юношески чистом, бледном лице, в широко поставленных карих глазах отразилось удивление. Ординарец ушел, и мы остались вдвоем. Я уже знал, что вчера Якубовский с четырьмя товарищами ворвался в этот дом, на лестничной клетке сразил пулеметной очередью трех фашистов, и пятеро наших бойцов захватили подъезд. Рота не успела проскочить обширный двор — немцы перекрыли его фланговым огнем. Два часа маленькая группа Якубовского удерживала подъезд, отбиваясь от гитлеровцев, пока наконец рота не завладела домом. Уточняю детали боя. Пулеметчик, отвечая на расспросы, ведет через отверстие наблюдение за улицей. Наверное, досадует, что я его отвлекаю. Глаза у Федора какие-то странные, не по возрасту суровые.

— Что там, на улице? — спрашиваю.

— Тихо. Узнаю эту штрассе и не узнаю. Я ведь два года назад по ней проходил. И город знаю…

Моему изумлению нет предела: проходил по этой улице? Знает Бреслау?!

Федор Якубовский не спеша ведет свой печальный рассказ. Да, хотел написать о нем обычную короткую заметку, а придется делать большую корреспонденцию.

…Два года назад Бреслау жил спокойной жизнью. Горожане разгуливали по широким проспектам, пили в ресторанах шампанское, засиживались в кафе. Война бушевала где-то далеко.

По улице вели под конвоем колонну оборванных, голодных юношей и девушек с нагрудными бирками «ост». Среди них был и семнадцатилетний Федя Якубовский. Он хорошо запомнил эту улицу! С тротуаров смотрели на невольников немцы: без особого любопытства. Так, между прочим — равнодушно и привычно. Сколько уже таких колонн провели через Бреслау…

Без малого два года батрачил Федор у богатого помещика недалеко от города. Вместе с такими же, как он, сорока рабами трудился с раннего утра до позднего вечера. Чистил коровники и свинарники, шел под охраной надсмотрщика в поле, загружал автомашины сахарной свеклой. С трудом поднимал тяжелую лопату, а тучный, обрюзгший хозяин стоял рядом и всякий раз, когда ему казалось, что паренек брал на лопату мало, бил его хлыстом.

А Федя ослаб от хронического недоедания. Кормили пленников похлебкой из брюквы и отходами с хозяйского стола. А вот о своих свиньях помещик проявлял большую заботу, не жалел корма! Некоторые рабы не выдержали непосильного труда, голода и побоев — умерли на немецкой каторге.

Часто Федор бывал в Бреслау: ездил на сахарный завод сгружать свеклу, на товарную станцию за углем. Охранник-жандарм не спускал с рабочих глаз, подгонял грубыми окриками: «Шнель! Шнель!»Когда война приблизилась к границам Германии Феде с двумя товарищами удалось бежать из поместья. Днем прятались, где придется, а ночью шли на восток навстречу орудийной канонаде. И вот теперь Якубовский — солдат. Он вернулся в разбитый, охваченный огнем Бреслау мстителем.

— Навестить бы в поместье немца-хозяина, — угрюмо говорит Федор. — Посчитаться бы с ним. Но убежал, наверно, на запад…

Эта исповедь солдата была опубликована в нашей газете 4 апреля 1945 года.

Возвращаюсь на КП батальона. Комбат разговаривает по телефону, кого-то заверяет:

— Понял. Шумнем, как надо!

Передает трубку связисту, улыбается.

— Из полка звонили. «Лев не слышит огня!» Сейчас услышит…

Я уже сталкивался с этой ходячей фразой «Лев не слышит огня!». Своего рода сигнал, исходивший от комдива. Звонит то в один, то в другой полк, иногда и до батальона доберется:

— Не слышу огня! Что вы там — перемирие устроили?!

С Сандомирского плацдарма нашей дивизией командовал полковник Б. Д. Лев, Герой Советского Союза, получивший это звание еще до нас. Офицеры штаба о нем говорили: «Шебутной мужик, горячий». Как-то, находясь в другом полку, я стал свидетелем, как сигнал «Не слышу огня!» поднял в атаку роту капитана Шупикова. Она с боем вырвалась к мосту через канал и захватила его. Большая группа гитлеровцев оказалась отрезанной от своих. Она непрерывно атаковала позиции роты, стремясь вернуть мост, несла потери и откатывалась обратно.

В этом бою особо отличился приданный роте Шупикова расчет орудия старшего сержанта Ивана Канина. Артиллеристы били по атакующим фашистам прямой наводкой, укрываясь за щитом пушки от пуль. Особенно досаждал немецкий пулеметчик, засевший на чердаке дома. Ранило наводчика. Тогда Иван Канин сам стал у прицела и разнес чердак прямым попаданием фугасного снаряда.

Наши подразделения упорно продвигались к центру города.

Безрукая богиня

Возвратясь с переднего края в редакцию, я извлек статуэтку из тряпок, которыми ее обернул.

— Какая прелесть! — восхитился майор Родыгин, когда я поставил статуэтку на наш общий письменный стол (здесь, в Бреслау, мы впервые за всю войну работали, можно сказать, с комфортом — за настоящим, полированным письменным столом!).

— Чудо! — подхватил Гудков. — Где ты ее раздобыл?

Я и сам не мог оторвать глаз от безрукой Венеры — Афродиты. Даже неискушенному в искусстве было видно, что копию знаменитой статуи древности изваял большой и тонкий мастер.

Гибкий обнаженный торс прекраснейшей из богинь был сделан из белого, с розовым оттенком, мрамора. В нем просвечивались, словно кровеносные капилляры, нежные прожилки. Плечи, грудь, бедра очерчены плавными линиями, на головке — мягкий венок волос. Вся фигурка богини любви и красоты — само олицетворение женственности, вечной юности, непостижимое сочетание целомудрия и сдержанной чувственности.

С бедер ниспадало покрывало пепельного цвета с матовыми разводами. Маленький квадратный постамент, на котором легко и свободно, полусогнув в колене левую ногу, стояла Венера Милосская, — из черного в крапинку мрамора. И на нем — контрастно, резко — белела часть неприкрытой правой ступни. В высоту статуэтка не превышала полуметра.

— Так где же ты взял? — нетерпеливо повторил Костя Гудков.

…Мое внимание к статуэтке привлек замполит батальона капитан Игорь Райхельсон. Мы возвращались из роты в батальонный штаб. Миновали трамвайный поезд из двух покореженных желтых вагонов, застывших на улице. Вокруг поблескивало крошево битого стекла. Прошли мимо длинного, прокопченного фабричного корпуса с пустыми проемами окон. Справа от арочного входа, на кирпичной кладке, беглая надпись мелом удостоверяет: «Мин нет. Лейтенант Бойко».

Такие надписи в последнее время стали «входить в моду. Мне довелось видеть их и в полосе боевых действий других полков дивизии. Так, на фасаде одного дома, еще издали, были видны крупные буквы написанные желтой краской: «Вчера снайпер Роман Павлов убил здесь трех гитлеровцев!» В другом месте по стене углового дома бежали слова: «Квартал взял штурмом батальон капитана Немакина». Запомнилась и такая надпись красными буквами: «Этот дом очищен от фашистов штурмовой группой комсорга Николая Тетерука».

Узким переулком, обходя завалы из кирпича и балок, перешли на другую улицу к старинному массивному дому с атлантами, подпиравшими тяжелые округлые балконы. Здесь и размещался штаб батальона. Райхельсон остановился.

— Смотри, — указал он на здание, стоявшее напротив, через улицу. — Видишь комнату на втором этаже? Третью от правого угла?

Как не видеть: весь дом — будто срезан по фасадной стороне. Передняя стена рухнула от разрыва авиационной бомбы и распахнула часть комнат. Они гляделись на улицу всем своим скарбом — шифоньерами, кроватями, столами, поваленными стульями, настенными ковриками, повисшими наискосок картинами.

В той обширной комнате-зале, на которую указывал замполит, в дальнем углу стоял, накренившись, черный рояль. С потолка свисал позолоченный рогатый остов люстры. Пол прогнулся в середине, балки, поддерживающие его, торчали концами наружу.

Перед домом, вспучив тротуар, зияла огромная воронка.

— Крепко садануло! Наши?

— Нет, сами же немцы. Позавчера ночью разгрузился их бомбовоз… Да я не об этом, — Игорь тронул меня за локоть. — Видишь слева от рояля, на тумбочке или столике белеет статуэтка?

— Вижу.

— Так вот, дивлюсь второй день: как она устояла, не грохнулась на пол? Или привинчена? Подойдем поближе.

Мы обогнули воронку, и только тут я разглядел, что статуэтка без рук.

— Да это же Венера Милосская!

— Ну и что? Венера или Психея. Я говорю как она устояла?

— Поднимемся, посмотрим.

— Брось чепухой заниматься, — нахмурил выгоревшие до желтизны брови замполит. — Да и рискованно: обвалится комната и погребет нас бесславно с нашей дурью.

Я знал: капитан Райхельсон — человек не робкого десятка. Он воевал смело, не раз поднимал батальон в атаку, водил бойцов в рукопашную. О его заслугах свидетельствовали два ордена Отечественной войны и медали. Просто он считал, что мое предложение — пустая блажь.

— Ладно, — говорю Игорю. — Схожу один.

Сердце подсказывало: статуэтка — не пошлая поделка, рассчитанная на обывательский вкус, каких тут навалом.

— Хорошо, — согласился капитан, поняв, что отговорить меня не удастся. — Только так: осторожно разведаем подступы к этой диве. Если лестница ненадежная, вернемся.

Мы зашли со двора в подъезд. Лестница оказалась неповрежденной, хотя и неприятно, расшатанно поскрипывала под нашими сапогами. Дверь в комнату заклинило. Игорь с размаху ударил по ней ногой, и она, крякнув, распахнулась.

Венера стояла на резной, красного дерева, тумбочке и смотрела на нас, чуть пригнув свою нежную лебединую шею. В ее полых глазах застыло не то удивление, не то высокомерная усмешка.

Райхельсон взял статуэтку с тумбочки, передал мне:

— Держи, казак! — и, сузив свои серые глаза, заметил: — А у тебя чутье. Чудесная штучка, хотя без рук…

О появлении в редакции Венеры узнали в политотделе, в штабе дивизии. К нам стали заходить офицеры — сначала в одиночку, а потом и группами. Одни искренне восхищались статуэткой, другие посмеивались над нами: «Вот чудаки-газетчики! Нашли себе забаву».

В Бреслау давали для фронтовиков концерт вахтанговцы. Двое артистов зашли к нам в редакцию. Тот что постарше, пытался уговорить меня отдать ему Венеру, даже предлагал деньги. Я устоял. Шедевр древнегреческого ваятеля Александра, хотя и в копии, был для меня бесценным трофеем. А деньги за время войны для фронтовиков как-то утратили цену! Мы их не видели: начфины переводили наше денежное содержание по аттестатам семьям.

Я разыскал небольшой чемоданчик и, когда мы переезжали с места на место, бережно упаковывал в него безрукую богиню, обернув ее тряпками и газетами.

Особенно настойчиво выманивал у меня Венеру Костя Гудков: предлагал за нее свои лучшие книги, собранные на фронтовых путях-перепутьях, даже те восемь томов «Литературной энциклопедии», что возил с собой с Днепра. Но все его попытки завладеть Милосской до поры до времени терпели неудачу.

Однажды, после войны уже, когда мы жили в небольшом селении под Бреслау в ожидании расформирования дивизии, Костя все-таки уломал меня.

— Ну, — подталкивал меня плечом Гудков, — сделай доброе дело. Тем более скоро мы расстанемся, и, может быть, навсегда. Бери энциклопедию на память. А Венера станет напоминать мне о тебе…

В груди у меня что-то защемило, оттаяло. И я сдался. Костя завладел Милосской и еще аккуратнее, чем я, упаковывал ее при переездах.

Мы двигались своим ходом, двумя редакционными машинами на Родину — через Силезию, через Польшу. Газета продолжала выходить для воинов сборной дивизии, подлежащих демобилизации.

На остановках Гудков вынимал из чемодана Венеру и ставил ее перед собой на стол у радиоприемника, записывая спецпередачи для газет.

Очень трясся капитан Гудков над Венерой и, однако, не уберег.

Приехали мы в польский городок — здесь намечался трехдневный отдых. Костя, как всегда, вынул Венеру из чемодана и… ахнул! У статуэтки отвалилась голова. Мы все горевали. И хозяйка-полячка ахала вместе с нами:

— Яка пенкна паненка! Ай-яй, згинела… — и стала упрашивать пана капитана оставить Венеру у нее. Гудков, досадливо махнув рукой, согласился.

У меня сохранился фотоснимок тех времен. Капитан Гудков облокотился на стол, поддерживая рукой свой раздвоенный подбородок. Перед ним — Венера Милосская, во всей своей волнующей, чистой красоте…

Из дневника

19 апреля. Скоро два месяца, как мы возимся с Бреслау. Пали Данциг, Гдыня, Кенигсберг, а мы все топчемся на месте.

30 апреля. Мы накануне величайшего торжества — окончания войны. С часу на час ждем об этом сообщения.

А гарнизон Бреслау не сдается. Немцы сражаются с упорством обреченных фанатиков. Черт знает, как обидно умереть на пороге Победы… Сегодня погиб командир батареи капитан В. Н. Иванников. Всю войну прошел без царапинки, а тут, на ее исходе, осколок оборвал ему жизнь.

2 мая. Берлин взят!

7 мая. Немецкий гарнизон Бреслау капитулировал. Тысячные колонны пленных тянутся по улицам.

9 мая. 2 часа 30 минут. Сейчас только слушали по радио сообщение об окончании войны. Что говорить, что писать! Ни слова, ни музыка не в состоянии отразить чувство радости, счастья, охватившее нас!

Самый лучший дом в Германии

В Бреслау, в завершающие месяцы войны, я обзавелся трофейным фотоаппаратом. Снимал напропалую все подряд. В небольшом по формату альбоме, который у меня появился еще на Курской дуге, по приходе в редакцию накапливались снимки фронтовых товарищей, сделанные нашим политотдельским фотографом Игорем Венюковым. Последние страницы альбома заполнены моей собственной фотопродукцией. Два снимка считаю для себя историческими.

…Двухэтажный продолговатый дом с островерхой крышей. Такой же, как все другие, — стандартный, безликий. Заснят в двух ракурсах: с фасада и с торца. Крыльцо с козырьком-навесом. На темном фоне стен — белые щербинки: отметины от пуль. На торцевой глухой стене — обширное светлое пятно с брызгами: ударила мина.

Под снимками надпись:

«Самый лучший и светлый дом в Германии. Здесь для меня закончилась война.

Козель — предместье Бреслау. 9 мая одна тысяча девятьсот сорок пятого года».

Рассматриваю снимки и вспоминаю тот день, вернее, ночь.

…Я сонно дежурю у радиоприемника. Идет скудная информация о событиях в мире. Полосы уже сверстаны, а печатать газету начнут только утром. Таково распоряжение редактора. В последние дни в ожидании чрезвычайных сообщений печатник запускает «американку» только после того, как закончится сеанс радиоприема.

Тишина. Все опят: на нижнем этаже — наши полиграфисты, на верхнем — офицеры редакции. Из соседней комнаты через растворенную дверь доносится безмятежное похрапывание. Это дает «концерт» майор Родыгин.

У меня слипаются глаза, и диктор, мнится мне, позевывает, запинается на каждом слове, растягивает фразы.

Потом он смолк. В приемнике слышится потрескивание, шуршание. Переключаюсь на другую волну и вздрагиваю.

— Говорит Москва…

Густой, громыхающий бас Левитана мощно резонирует в комнате, раздвигая стены, взрывая ночную тишь. Вот оно!

Стучу кулаками по столу, что есть мочи бью ногами по полу. Вбегает взъерошенный редактор, на ходу застегивая гимнастерку.

— Ты что?! — и тут же, поняв в чем дело, громко командует:

— Все сюда! Подъем!

Левитан читает акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил, Указ Президиума Верховного Совета СССР об объявлении9 мая Праздником Победы.

Мы, сгрудившись у приемника, стоим онемевшие, оглушенные долгожданной вестью. Лицо старшины Тарасова, обычно насупленное, непроницаемое, озарено открытой радостью, по впалым щекам катятся слезы. Майор Родыгин пытается прикурить папиросу, а спички ломаются. Наборщик Саша Щербаков никак не застегнет пуговицы нательной рубашки. Ромка Скоробогатов вскакивает на стул и начинает отплясывать, но редактор одергивает его:

— Тихо!

Голос Левитана отгромыхал. На минуту воцарилась звенящая тишина и вдруг раскололась обвалом восклицаний, поздравлений, криками «ура!». Мы тискаем друг друга в объятиях, обмениваемся не словами, а междометиями.

Костя Гудков властно оттесняет меня от стола, деловито усаживается на стул, переключает приемник на нужную волну. Сейчас должна начаться передача для газет.

Родыгин тянет меня за рукав.

— Пошли!

Выбегаем на крыльцо, палим из пистолетов.

В соседнем подъезде располагался комендантский взвод. Там в окне заметался луч фонарика, потом вскинулась зычная команда: «В ружье!»

— Победа! Победа! — кричим мы с Родыгиным в ночь. И наш клич повторяется многоголосым эхом на улице, в ближайших кварталах, над всем городом, лежащим в развалинах. В чернильное небо, к звездам, взлетают ракеты, небесный свод перечеркивают пулеметные и автоматные трассы, рвут в клочья зенитные снаряды.

Город вмиг проснулся в грохоте и гаме.

Торжественно и ликующе звучал последний аккорд завершенной битвы.

Из писем

12 мая

Вот и все. Кончилось! Это огромная удача в моей жизни. По правде сказать, я не питал надежды остаться живым. Тебе почти не писал об опасностях, которые меня подстерегали в течение трех фронтовых лет. Достаточно сказать, что я трижды попадал в окружение…

Сегодня, после Победы, мы вспоминаем тех, кто не дождался этого светлого дня. Я вспоминаю братишку Витю, Ваню Потехина и ещё многих, с кем меня столкнула фронтовая жизнь и кто не дожил до этого праздника…

Из писем

1 июня 45 г., Германия

Каждое утро я наблюдаю из окна за деревом со скворечником и восхищаюсь милыми трудолюбивыми птахами Вот образец семейных забот: целый день они носят пищу своим желторотым птенцам. А как скворцы по утрам поют! Значит, хорошо им живется на свете коли так поют.

Пришла и нам пора обзаводиться своим скворечником