Возвращение в Союз

НА ЛЫСОЙ ГОРЕ

Я весело бежал по тропке, посвистывал себе под нос, стегал лозой крапиву и подорожники. Вокруг — прекрасный подмосковный лес: щебечущие птахи пытались отвлечь меня от разных тяжелых мыслей. И я действительно забыл про все эти события на подмосковной даче и даже про браунинг за пазухой…

Внезапно солнце зашло за тучу, пейзаж переменился. Переменился и сам характер леса: на смену веселым соснам и березкам пришли угрюмые дубы и сумрачные ели. Подуло свежестью. Я понял, что близко — чужая территория, и враг — не дремлет!

Лес расступился. Передо мною — Лысая гора. За ней — граница с Польшей. У самого подножья — памятник героям-пограничникам. На пионерской вахте стоит Егор Макаркин. Увидев меня, он шепчет матом: «Опять ты опоздал, Свинюшкин!»

— Свинюшкин? — окидываю взором собственное тело. Действительно, подросток я отменно жирный. Откормленные ляжки, сандалеты. Трусы, рубашка белая и пионерский галстук. Я не на шутку разозлился: «Ты сам пиндюк, Макаркин!»

— А ты — говнюк! Какого хэ ты опоздал на вахту? На, подавись! — он недовольно передает мне пионерскую пилотку, накидку на плечи и деревянное ружье. Я делаю два шага вперед, два шага влево, рублю сплеча салют и четко молочу: «Нести охрану памятника славы советских пограничников — всегда готов!» — «Готов, готов, готов!» — отвечает лес многократным эхом.

Макаркин убегает. Я остаюсь один на вахте. Июнь 39-го. В высоком небе беззвучно зависает коршун. Шумят ветры, и распростерлась по леву-руку от меня бескрайняя страна Советов. Ну, а направо — там мир иной. Оттуда нам грозит беда, и потому вдоль пограничной полосы денно и нощно ходит дядя-Петя, друг отца, и с ним — ученая собака Альба.

Однако на вахте я один. И враг, наверное, не дремлет. Чтоб не поддаться страху, я запеваю песню о трех танкистах. Про экипаж машины боевой. Однако тревога не проходит.

И тут он вышел из лесу навстречу мне: высокий, ладный, в форме летчика. Начищен, выглажен, планшетка на боку. Слащавая улыбка на розовом лице. Остановился, отдал честь: «Комэск Мартынов. А ты кто будешь, мальчик?» — Я — Ким! — Откуда будешь, Ким? — Оттуда! — и я махнул рукой в обратном направлении.

Он щелкнул каблуками, поправил планшетку, с наигранной веселостью сказал: «Я — в школу летного состава, мальчик. Я прибыл московским поездом. Покажешь путь?»

В мозгу сработало: московский поезд будет только завтра… — Я понял, что…

— Уже темнеет, — поежился комэск, — не мог бы ты мне показать дорогу в часть, да побыстрее? Мне нужен командир Сережкин.

— Сережкин? — тут я запнулся… я вспомнил, что это — мой папа, начальник летной школы.

Его холодные глаза уставились на красный галстук: «Скажи мне, пионер, где командир Сережкин, где школа летсостава?»

Тут сердце мое сжалось, я понял, что это — матерый враг, предатель, диверсант… Но я сдержался и сказал: «Вон там, по этой тропке, и через лес налево…» — «Тогда показывай!» — его глаза окаменели, он сжал мое плечо до боли, толкнул по направлению к лесу.

Так я покинул вахту. Я знал, что нынче год — 39-й, что враг не дремлет, что я — отважный пионер Сережкин, сын командира, что рядом — коварный диверсант Лещинский, и, может быть, мне суждено погибнуть смертью храбрых.

Итак, сгущались сумерки. Мы шли по лесу, по тропке, которая петляла среди деревьев и уводила нас от города, от летной школы — вперед, к заставе, где пограничная собака Альба и дядя-Петя, друг отца.

Он шел со мною рядом, все время оправляя гимнастерку, оглядываясь. — «Ага, он нервничает. Проклятый диверсант!» — Он положил мне руку на плечо: «Скажи-ка, пионер, а как ты учишься?» — он явно пытался меня разговорить. — Неважно! — соврал я.

— Неважно — это значит очень плохо. Ведь ты же пионер. А папа, мама?

— Отец и мать работают в совхозе, — неужто он догадался, что папа — красный командир Сережкин Иван Никитич и возглавляет именно ту школу летсостава, куда он силится попасть?

— Так где же мы, Иван Сусанин? — пришелец явно был встревожен.

Дорога шла лесом. Ей не было конца.

— Сейчас, еще немного, — я бормотал, предчувствуя беду, но красный галстук придавал мне сил.

И в тот момент, когда его терпение иссякло, лес расступился. Пред нами — залитая солнцем поляна, сторожевая вышка, часовой. Внизу, у самой у колючей проволоки — такое близкое, родное лицо начальника заставы — дяди-Пети, свирепые глаза собаки Альбы. Раздался грозный окрик: «Стой, кто идет?»

Лицо шпиона жутко исказилось, он понял, что попал в засаду. Ударом, отработанным в германской разведшколе, он рубанул меня ребром ладони по шее и прыгнул в сторону.

Последним усилием я вытащил из-под рубахи браунинг, наставил на диверсанта. Держа его на непокорной мушке, нажал на спусковой крючок. Раздался крик раненого зверя. Я опрокинулся. Уж лежа на траве, тускнеющим сознанием я слышал: пальбу, лай Альбы и мат смертельно раненного диверсанта.