Впервые в Библии

Как-то раз я попал в рыбачью деревню в Андаманском море. В отличие от обычных таких деревень, эта не тянулась вдоль берега, а плавала в открытом море. Ее дома были построены на заякоренных плотах, которые соединялись друг с другом канатами и деревянными переходами.

Деревня мирно качалась себе на волнах, то подымаясь, то опускаясь. Меня охватило странное чувство. Обычно, сходя с лодки на причал, сразу ощущаешь приятную, прочную устойчивость суши, а тут одно покачивание просто сменилось другим.

Жили в этой деревне мусульмане, рыбаки из Малайзии. Я долго бродил среди их плавучих домов, пока не увидел приоткрытую дверь и сидевшего за ней худощавого мужчину. Мы обменялись взглядами, он улыбнулся и жестом пригласил меня войти. Мы пили чай. На стене висели фотография и рисунок. На снимке был запечатлен пейзаж, как будто бы европейский — зеленые долины, коричнево-красноватые фрукты, водопады и заснеженные вершины. Рисунок показался мне более знакомым: юноша лежит на жертвеннике, старик занес над ним нож, сверху парит ангел, а сзади, в кустах — баран со связанными рогами.

На мгновенье я подумал, что обнаружил одно из десяти затерянных колен[1], и уже начал было мысленно сочинять письма в Главный раввинат и Сохнут, чтобы там поторопились вернуть это колено домой, в Израиль. Но все же, перед тем как упасть в объятья новообретенного брата, я поинтересовался, что изображено на его рисунке. Гостеприимный хозяин указал пальцем на старика с ножом и со странным акцентом сказал: «Абрагим». Потом показал на мальчика и сказал: «Асмаил». Я не стал спорить, но по возвращении в Иерусалим проверил и нашел, что так действительно написано в Коране. Измаил, а не Исаак — вот тот сын, которого, согласно Корану, Бог велел Аврааму принести в жертву[2]. Конечно же мне следовало знать это раньше.

Казалось бы, такая подмена должна была меня удивить, но вместо этого я почувствовал горечь. Наш конфликт с мусульманами, понял я, возник не только из-за страны и даже не из-за ее святых мест. Мы не поделили любовь. А точнее — отцовскую любовь. И что еще больше усложняет дело — не ту любовь, что выражается в предпочтительном благословении того или иного сына или в каком-нибудь подарке (например, в полосатой рубашке, которую праотец Иаков подарил любимому сыну Иосифу), а ту, что выражается в поступке, и притом самом страшном из всех поступков в книге Бытия, — в принесении в жертву собственного сына. В Библии сказано: «Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь… и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение» (Быт. 22, 2)[3]. Так вот, потомкам Измаила довольно трудно видеть после слов «твоего единственного» и «которого ты любишь» имя Исаака.

Кстати, сами Измаил и Исаак отнюдь не были врагами или соперниками. Уж во всяком случае не так, как Каин и Авель, Иаков и Исав, Иосиф и его братья. Настоящая борьба в семье шла между матерями — Саррой и ее рабыней Агарью. И тот факт, что от этих двоих, Измаила и Исаака, впоследствии возьмут начало две религии, тоже был тогда неизвестен. Но когда Бог сказал «твоего единственного» и «которого ты любишь» именно об Исааке, а Измаил и его мать к тому времени уже были изгнаны из дома Авраама, возникла эмоциональная база для конфликта, от которого мы страдаем по сей день.

Есть тут, однако, и нечто иное. Эти слова: «которого ты любишь» — знаменуют первое появление в Библии слова «любовь». И тут можно подметить две интересные особенности. Во — первых, это любовь мужчины к сыну, а не любовь мужчины к женщине. Любовь мужчины к женщине в Библии отодвинута на второе место, и ею станет любовь Исаака к Ревекке. А во — вторых — это любовь отца, а не любовь матери. Первой материнской любовью будет любовь Ревекки к своему сыну Иакову. Она появится лишь на третьем месте, и в нее тоже будет вплетен мотив дискриминации братьев: Ревекка будет любить Иакова, а Исаак — Исава.

И то и другое представляется странным. Сегодня материнской любви придается большее значение, чем отцовской — как в литературе, так и в социальной и юридической практике. Что до любви мужчины и женщины, то нынешняя литература ставит ее выше родительской любви, да она и естественным образом предваряет родительскую любовь. Без любви мужчины и женщины не будет детей, а следовательно, и родительской любви. Но для Библии всего важнее род и семья, а в данном случае — семья, которая станет народом. Поэтому любовь Авраама к Исааку она ставит на первое место. Любовь родителя к дочери, кстати, не упоминается в Библии вообще.

«Ада и Цилла»

Любил ли Адам Еву? Любила ли Ева Адама? Вполне возможно, однако в Библии их отношения не удостоились названия «любовь». А жаль. Романтический читатель был бы рад впервые встретить слово «любовь» именно в этом случае, потому что Адам и Ева — пара в своем роде уникальная. И не только из-за привольной жизни в раю, не только из-за близости к Богу, но и потому, что они являлись единственной парой во всем мире. Только им одним дано было сполна и долго наслаждаться этим блаженным состоянием нераздельной принадлежности друг другу, которое другим парам выпадает лишь изредка, да и то немногим. Но Библия ни разу не говорит о «любви», царившей между первым мужчиной и первой женщиной. Она упоминает стыд, познание, работу, печаль, власть, роды и потомство. Она сообщает, что у Евы было «влечение» к Адаму (Быт. 3, 16) и что Адам «познал» ее (Быт. 4, 1), — но ни слова не говорит об их «любви». Может быть, любовь и не нужна, когда в мире нет другой женщины и другого мужчины?

И вот так, без любви, Адам познал Еву, и Ева родила Каина. Каин познал свою жену — чье имя неизвестно, — и она родила Еноха. У Еноха родился сын по имени Ирад, и этот Ирад родил Мехиаеля, а Мехиаель родил Мафусаила, и Мафусаил родил Ламеха. Так и написано — «родил». Обычно мужчина «порождает», а женщина «рожает», а здесь рожают мужчины. Может быть, в те далекие дни так и происходило? В любом случае — были мужчины, были женщины, рождались дети, но любовь — нет, «любовь» все еще не упоминалась.

И о Ламехе не сказано, что он любил, но у его жен, в отличие от других женщин тех поколений, были имена, и Ламех даже сочинил для них песню, которая, по его мнению (так я себе представляю), должна была им понравиться:

Слово «песня» здесь не упоминается, но ритм и рифма (в ивритском оригинале) говорят сами за себя, и следовательно, Ламеха можно считать первым человеком в Библии, создавшим подлинно литературное произведение. К большому моему сожалению, это была не песнь любви, а песнь хвастовства. Если Ламех и любил кого-то, то лишь самого себя.

По одной из версий, Ламех породил Ноя, того самого Ноя из рассказа о потопе и ковчеге, и у того тоже была жена. Библия ничего не говорит о ней, но я не сомневаюсь, что она любила Ноя большой любовью. Как обычно в Библии, центральный герой истории и здесь мужчина. Ной славился в своем роду как человек «праведный и непорочный»: он говорил с Богом, он построил ковчег. Но жене Ноя, пока ее муж полностью отдавался этому новому увлечению, довелось, надо думать, заниматься каждодневной жизнью семьи.

Об этом ничего не написано, но жена Ноя явно была очень любящей женщиной и, безусловно, самой терпеливой из всех многотерпеливых библейских жен. Вначале она безропотно сносила строительство ковчега, потом длительное пребывание в этом тесном и вонючем, грязном и шумном плавсредстве: животные и птицы внутри, нескончаемый ливень снаружи — и не только сотни животных и птиц, но еще и муж, и три сына, и три невестки. Некуда бежать, негде уединиться — будь моя воля, я бы назвал этот рассказ и этот ковчег в ее честь. Не Ноев ковчег, а ковчег Ноевой жены — увы, без имени, ибо ее имя, так же как и ее любовь, не упомянута в Библии.

Библия не описывает тяжелую жизнь внутри ковчега, но мы можем легко ее представить, зная, сколько времени им пришлось приходить в себя на суше. Когда потоп прекратился, и земля высохла, и все вышли из ковчега, Бог снова напомнил Ною и его семье обязанность рода человеческого — плодиться и размножаться. Однако сын Ноя Сим лишь через два года после потопа породил собственного сына. Похоже, что жизнь в замкнутом тесном пространстве ковчега породила в их сердцах склонность к обособленности, а может быть, даже к сексуальному воздержанию, и прошло много времени, прежде чем им удалось прийти в себя.

Сына Сима звали Арфаксад. Арфаксад родил Салу, и Сала родил Евера, и Евер родил Фалека, и Фалек родил Рагава, и Рагав родил Серуха, и Серух родил Нахора, и Нахор родил Фарру, и Фарра родил Нахора, и Арана, и Аврама — того Аврама, который позднее будет переименован в Авраама, и прозван «праотцем нашим», и возьмет в жены Сару (в оригинале Сарай, то есть «моя владычица»), которая будет переименована в Сарру (в оригинале — в Сару, то есть просто во «владычицу») и родит Исаака.

Сара была женщина «прекрасная видом» (Быт. 12, 11), и поскольку я вообще занимаюсь здесь всем, что «впервые», то отмечу, что она — первая «прекрасная женщина» в Библии. Но даже сейчас, когда перед нами наконец-то впервые появляется мужчина с такой красивой женой, мы все равно еще ничего не слышим о «любви». Уже миновали многие поколения, люди изрядно расплодились и размножились, они не раз гневались и убивали, творили грехи и бывали наказаны, они построили город, и башню, и ковчег, пили и плакали, изгоняли других и подвергались изгнанию сами, смеялись и смешили, лгали и боялись, сажали виноград и копали колодцы — но они всё еще не знали любви. Все упомянутые выше слова уже появились. И только это слово — «любовь» — еще нет.

И тут — неожиданность. Страшная неожиданность. «Возьми-ка сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, и пойди в землю Мориа и там принеси его в жертву всесожжением».

Принято думать, будто история жертвоприношения Исаака имеет целью разъяснить, что Бог Израиля возражает против человеческих жертв — засвидетельствованного в Библии и широко распространенного тогда обычая. Так, Месса, царь моавитян, принес в жертву Богу своего старшего сына, когда израильтяне разгромили его армию. Но такие же ужасы происходили в те времена и у нас, у евреев. О царе Ахазе сказано: «И своего сына тоже предал огню, подражая мерзости других народов» (4 Цар. 16, 3)[5].

Наиболее известный и печальный случай такого рода — это история Иеффая Галаадского, одного из героев книги Судей, который поклялся принести в жертву — если победит в войне — первого, кто встретит его по возвращении. Первой вышла ему навстречу, с барабанным боем и танцами, его дочь, и он выполнил свой обет. Наши мудрецы[6] поспешили объяснить, что, дескать, Иеффаю просто недостало знания Торы, а то бы он мог освободиться от своего обета, но я не буду рассказывать подробно эту историю — читатель может сам заглянуть в конец 11-й главы книги Судей и понять, что в определенном смысле история Иеффая и его дочери еще страшнее истории Авраама и Исаака. Что же касается самого жертвоприношения Исаака, то лично я полагаю, что этот рассказ был предназначен не для осуждения человеческих жертвоприношений, а для того, чтобы показать, до каких мрачных глубин может дойти послушание самого послушного верующего в Библии.

Так или иначе, но в той же фразе, где Бог требует принести ему в жертву Исаака, в Библии впервые появляется слово «любовь». Ее упоминание заслонено ужасом жертвоприношения, она почти не заметна, но это не причина игнорировать ее присутствие. Она появилась, и, кроме того, что это именно любовь отца к сыну, есть в ней еще одна любопытная особенность: она появляется не в словах рассказчика и не в словах Авраама. Не Авраам говорит Исааку, что любит его, и не автор рассказывает читателю, что Авраам любит сына, а Бог говорит об этом Аврааму, как будто сообщая об этой первой любви не только нам, но и самому «первому любящему».

В сущности, Бог возвращается здесь к Своему замечательному занятию времен Сотворенья — давать имена. Это хорошо и это полезно — для всех, кто с давних и до нынешних дней вопрошает: «А что это такое — любовь?» По моему скромному мнению, такой вопрос свидетельствует о кокетстве. Что такое любовь, понимают все, особенно когда она заполняет сердце, а также, когда ее в сердце недостает. Я осмелюсь предположить, что даже Бялик[7], хотя и вопрошал: «Что такое любовь?» — тоже способен был распознать ее, когда она приходила к нему и когда уходила, хотя он и затруднялся выразить свой ответ в словах.

Хорошо, что Богу нравилось такое занятие — давать имена. В силу этого Он и любви дает имя уже при первом ее появлении. Бог назвал свет «днем», а тьму — «ночью», и суше дал имя «земля», а собраниям вод — «моря», и своду над нами — «небо», а вот это, Авраам, это чувство, которое ты испытываешь к своему сыну, называется «любовь». А сейчас, после того как Я дал твоей любви имя, возьми своего сына, которого любишь, и принеси его Мне в жертву всесожжения.

«Оба вместе»

И вот так начинается первый библейский рассказ о любви: «Авраам встал рано утром, оседлал осла своего, взял с собой двоих из отроков своих и Исаака, сына своего; наколол дров для всесожжения, и встав пошел на место, о котором сказал ему Бог».

Любящий отец старателен и прилежен. Работа успокаивает его, дает душевный покой и утешение. Он появляется на сцене первым, ибо он — главный герой и к тому же только он знает, куда и зачем они пойдут. Вслед за ним упоминаются осел и два отрока, его слуги, и все трое не знают ничего, кроме своих обязанностей — нести и служить. После них появляется Исаак, второй герой рассказа, который тоже не знает правды, а под конец возникает и все необходимое для предстоящего действа: дрова для всесожжения — безмолвные, возбуждающие удивление и тревогу поленья, к которым позже присоединятся огниво и нож для убоя. Как мы помним, в заключение Бог пошлет еще агнца и ангела, которые, по Его мнению, решат все проблемы, но на самом деле породят другие трудности, которые никоим образом не будут устранены.

А что же Сарра? Где она? Понимает ли, о чем речь? Попрощалась ли с сыном? Похоже, что нет. Сарра уже показала в прошлом, что умеет навязать свою волю Аврааму и даже способна усомниться в словах самого Господа. И если она молчит, то это молчание свидетельствует о том, что она ничего не знает. Авраам, очевидно, придумал для нее какую-то отговорку, и даже ей, в свое время принудившей мужа выгнать сына-первенца в безводную пустыню, не может прийти в голову такая чудовищная мысль, что на сей раз речь идет о принесении в жертву их общего сына.

Три дня шли они вместе, любящий отец и любимый сын, и не обменялись ни единым словом. На третий день Авраам увидел место жертвоприношения и велел отрокам подождать с ослом. «Я и сын пойдем туда и поклонимся, и возвратимся к вам», — добавил он.

Авраам здесь лжет дважды. Он говорит о поклонении Богу, а не о жертвоприношении Ему, и он говорит о возвращении во множественном числе — своем и сына. Заговори он сейчас о жертвоприношении, отроки наверняка обратились бы к нему с тем же вопросом, который задаст ему потом Исаак: «Где же агнец для всесожжения?» А скажи он «возвращусь», а не «возвратимся», слуги поняли бы, что с Исааком что-то должно случиться. Кто знает, может быть, именно это он сказал и Сарре: «Ты тут займись чем-нибудь, а мы с Исааком пойдем поклониться Богу. Пойдем и вернемся, не волнуйся, Сарра».

«И шли далее оба вместе». Любящий отец и его любимый сын. И на этом этапе на сцену выходят те предметы, которые не появлялись в первом акте, — нож и огниво, два специальных орудия, ранее, очевидно, спрятанные, а теперь снимающие всякие сомнения и подтверждающие все подозрения. Любящий отец нес орудия всесожжения: нож, чтобы зарезать им сына, и огниво, чтобы разжечь огонь и изжарить на нем сыновнюю плоть. Любимый сын нес то, что предстояло сжечь: дрова и себя. Кто знает, может быть, Авраам извлек нож и огниво из потайного кармана, чтобы намекнуть сыну, что его ожидает, и дать ему возможность спастись бегством? Даже если так, Исаак все равно пошел с отцом. Возможно, он не убежал, потому что не понял, а возможно — понял и все же не убежал. Но сейчас, когда слуг рядом нет, он осмелился выразить тревогу, гнездившуюся в его сердце с самого начала.

«Отец мой», — обратился любимый сын к своему любящему отцу, словно желая подтвердить, что человек с ножом — действительно его отец, а не кто-то чужой, задумавший лишить его жизни. «Отец мой» — это первые слова, сказанные между ними после трех дней пути.

«Вот я, сын мой», — ответил любящий отец, словно желая подтвердить существование семейных уз между ними.

«Вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения?»

Исааку трудно упомянуть нож, но он там, у отца в руках.

«Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения сын мой».

Так ответил Авраам, и читатель не знает, какие знаки препинания поставить в этой фразе — запятую или двоеточие? То ли «Бог усмотрит себе агнца для всесожжения, сын мой», то ли «Бог усмотрит себе агнца для всесожжения: [это] сын мой». Что такое «сын мой» — обращение к Исааку или объяснение предназначенной ему роли?

Но кроме того (и читатели поймут это вскоре, а сами Авраам и Исаак — лишь много лет спустя), слова «отец мой» и «сын мой» будут последними словами, которыми обменяются эти двое, — не только здесь и сейчас, на месте и во время жертвоприношения, но также до конца их жизни. Отныне они продолжат идти к назначенному месту в полном молчании. Отец соорудит там жертвенник, не сказав сыну ни слова. Он свяжет его, не сказав ни единого слова. И он занесет над ним нож — тоже в полном молчании.

Исаак тоже не скажет ни слова, даже не вскрикнет. Ни в ту минуту, когда отец будет связывать его веревками, ни в ту минуту, когда он занесет нож над шеей сына. Эта покорная пассивность невольно вызывает недоумение. Библия не говорит, сколько лет Исааку. Однако ясно, что он не был маленьким и слабым мальчиком. Он шел три дня пешком, а потом еще поднялся на вершину со связкой дров на спине. Аврааму же давно перевалило за сто.

По мнению наших мудрецов, Исааку было тогда тридцать семь лет. При желании он мог убежать от отца или схватиться с ним и без труда одолеть. Но похоже, когда Исаак понял, что должно произойти, его сковал невыразимый ужас. Возможно, впрочем, что в этом есть и более глубокий смысл: жертвоприношение было испытанием не только для отца, но и для сына. Не следует также забывать, что у этой истории, кроме героев, есть и рассказчик, и, как у всех рассказчиков в Библии, у него есть свои цели и он мог с самого начала предназначить Исааку одну-единственную роль в этой пьесе — быть покорной жертвой.

Более того, этот автор даже заостряет обычную для библейского рассказа установку на детальное описание действий и максимальную сдержанность в передаче мыслей и чувств. В истории Авраама и Исаака, как уже не раз отмечалось, нас вообще не посвящают в мысли обоих героев — мы знаем лишь то, что они говорят, да и это передано с предельным лаконизмом.

Как я уже сказал, выражение «сын мой» было последним в их кратком разговоре. И не только потому, что они переживали ужасную минуту, а когда она миновала, отец и сын больше не говорили друг с другом, но еще и потому, что с тех пор они вообще больше и не виделись. Библия не сообщает об этом открытым текстом, но и написанного в ней достаточно. Там, где говорится, что Исаак и Авраам расстались со слугами и направились к месту жертвоприношения, сказано: «И шли далее оба вместе». А после жертвоприношения говорится: «И возвратился Авраам к отрокам своим». А где же Исаак? И где «вместе»? Отныне слово «вместе» будет относиться лишь к возвращению Авраама со слугами: «И встали, и пошли вместе в Вирсавию». А это означает, что Исаак не вернулся с отцом, а ушел с горы Мориа один.

Из последующего рассказа выясняется еще одно любопытное обстоятельство: со дня жертвоприношения и до самой смерти Авраама, то есть в течение многих лет, мы вообще уже ни разу не встречаем его с Исааком «вместе». И Исаака можно понять. После того как твой отец скрывает от тебя правду, связывает тебя на жертвеннике и заносит над тобой нож, ты вряд ли захочешь еще раз оказаться с ним в той ситуации, которая описывается словом «вместе». С того дня и до самой смерти Авраама Исаак избегал встречи с отцом и, только когда тот умер, похоронил его с помощью Измаила (которого тот же отец когда-то выгнал в пустыню). Читателю неясно даже, пришли они отдать ему последние почести или убедиться, что отец действительно умер и наконец засыпан землей.

Тут стоит отметить, что жертвоприношение это разделило не только отца с сыном, но и мужа с женой. Сарру мы тоже больше не встретим рядом с Авраамом. Авраам после жертвоприношения поселился в Беер-Шеве[8], а Сарра уже в начале следующей главы умерла в Кирьят-Арбе[9] — возможно, именно потому, что ей стала известна вся эта история. Библия говорит: «И пришел Авраам рыдать по Сарре и оплакивать ее». Выясняется, таким образом, что он не был рядом с женой, когда та умирала. Он пришел из Беер-Шевы в Хеврон, чтобы похоронить ее в пещере Махпела.

Кстати говоря, всем этим трагическим последствиям жертвоприношения Исаака можно найти весьма многочисленные, хотя и не столь драматичные, аналогии, потому что такая история могла бы случиться и во многих других семьях, похожих на семью Авраама, — в семьях каких-нибудь революционеров, живописцев, исследователей и других выдающихся людей, которые безоглядно служат своей мечте, своей вере, своему идеалу, будь то искусство, наука или революция. И в этом смысле жертвоприношение Исаака — не только теологическая притча, но еще и пример того, что может грозить близким подобных фанатиков. Эти близкие не выбирали себе такую дорогу и тем не менее вынуждены расплачиваться за навязанные им идеалы и чуждую революцию.

И наконец, жертвоприношение Исаака вызвало еще один разрыв — на этот раз между Авраамом и его Богом. Раньше эти двое имели обыкновение часто встречаться и беседовать. Бог явился Аврааму в Харране и сказал ему: «пойди из земли твоей» в Ханаан. Он несколько раз обещал ему Страну Израиля, потом снова явился Аврааму и заключил с ним союз, пройдя в виде огня и дыма между рассеченными на куски жертвенными животными (так называемый «союз рассечения»), изменил ему имя и потребовал обрезать крайнюю плоть, обедал у него и повторил Свое обещание, что у них с Саррой родится сын по имени Исаак. Он спорил с ним о количестве праведников в Содоме, велел ему слушаться Сарру и выгнать Измаила и Агарь и, наконец, потребовал у него принести Исаака в жертву.

Теперь все это кончилось. Начиная с жертвоприношения и дальше, Библия больше не рассказывает о встречах и беседах Авраама с его Богом. Авраам выдержал испытание, но похоже, что оба они предпочли больше не встречаться и что жертвоприношение стало переломным событием для них обоих. Бог больше не являлся Аврааму и не говорил перед ним, и Авраам больше не обращался к Нему и не искал с Ним встречи. Смерть жены и отдаление сына показали ему, как велика цена, которую близким людям пришлось уплатить за его веру. И кто знает, может, и у Бога появились дополнительные соображения. Возможно, Он раскаялся в содеянном, а может быть, решил, что не заинтересован в такой вере и в таком верующем.

«И она сделалась ему женою, и он возлюбил ее»

Время прошло, но, вопреки расхожим утешениям, не взяло свое. Не излечило рану, не умерило боль. Мать умерла, а любимому сыну уже исполнилось сорок, но он все еще одинок, живет без жены. Отец знает, почему он стал таким замкнутым, но знает также, что после жертвоприношения уже не может запросто поговорить с ним об этом, да и ни о чем другом.

Поговорить нельзя, но можно сделать. И Авраам, чьи прежние отношения с сыновьями свелись к изгнанию одного и попытке принести в жертву другого, решился на нечто новое. До сих пор, в соответствии с волей и намерениями Бога, он был отцом нации, а также отцом множества народов. Теперь он по собственной инициативе решил быть отцом Исаака и только его одного. Да, вред причинен, но Авраам хочет хоть немного возместить его.

И вот он впервые после долгих лет послушания и повиновения совершает наконец что-то по собственной воле, а не во исполнение указаний своего Бога или своей жены. И в отличие от двух злодеяний, которые он совершил по их приказу, изгнав Измаила и собравшись принести в жертву Исаака, этот его поступок был хорошим: он послал слугу к себе на родину, в Харран, чтобы найти и привезти оттуда жену для младшего сына. Жену, которая украсила бы жизнь Исаака, утешила и наполнила любовью его сердце. Разрыв между отцом и сыном был таким глубоким и непреодолимым, что Авраам не мог послать туда самого Исаака, как сделает в следующем поколении Ревекка, послав в Харран Иакова. Он даже не мог рассказать сыну об этом. Слуга отправился в путь без ведома Исаака.

Маленький караван — несколько погонщиков с доверенным слугой Авраама во главе и десяток верблюдов, нагруженных провизией и дорогими подарками, — прибыл в Харран. Слуга остановился у колодца за стенами города, распряг усталых верблюдов и попросил у Бога послать ему знак. Он даже подсказал Ему этот знак. Он сказал Богу, что будет просить у девушек, приходящих к колодцу за водой, дать ему попить и выберет ту, что скажет: «Пей, я и верблюдам твоим дам пить».

Надо заметить, что Авраам послал в Харран не своего надежного домоправителя Элиезера, как обычно считают, а другого слугу. Не приходится, однако, сомневаться, что и этот слуга был человеком серьезным и проницательным. Знак, который он придумал, чтобы найти подходящую жену для сына своего хозяина, был весьма содержательным и соответствующим цели. Девушка, которая скажет: «Пей, я и верблюдам твоим дам пить», — наверняка будет хорошей женой, потому что эти слова удостоверят, что ей присущи щедрость, инициатива, сила, доброта и уверенность в себе. Так и случилось. Когда Ревекка, дочь Вафуила, внучка Авраамова брата Нахора, пришла к колодцу с кувшином на плече и слуга попросил у нее воды, она сказала: «Пей, господин мой», — а напоив его, добавила: «Я стану черпать и для верблюдов твоих, пока не напьются». Ее слова не были точно такими, как загадал слуга, но не точность слов была здесь важна, а характер, за ними стоявший.

Снова и снова выливала она кувшин в корыто, пока не напоила всех верблюдов. А ведь для этого нужно было раз за разом вытаскивать этот кувшин из колодца — работа тяжелая и утомительная. Десять верблюдов после далекого перехода способны выпить очень много воды. Слуга был растроган. Он подарил ей золотые серьги и золотые браслеты, чтобы украсить запястья, а она поспешила домой и рассказала обо всем матери. Ее брат Лаван, тот самый, что в следующем поколении обманет Иакова, очень воодушевился при виде этих дорогих подарков. Он помчался к колодцу и пригласил гостя в дом вместе с его людьми и верблюдами.

Эта часть рассказа (Быт. 24) — одна из самых подробных повествовательных глав Библии. Самое интересное в ней — двукратное повторение всех деталей рассказа: один раз в третьем лице, когда автор рассказывает о походе слуги в Харран и его встрече с Ревеккой и членами ее семьи, и второй раз в первом лице, когда слуга сам рассказывает семье Ревекки ту же историю.

Я не буду входить во все те детали, которые с таким вкусом и удовольствием повторяет талантливый и опытный рассказчик, но хочу подчеркнуть, что слуга Авраама придумал для себя действительно разумный знак. Ревекка оказалась не только щедрой и сильной, но также весьма независимой и решительной девицей. Мать и брат, надо думать, хорошо знали ее характер, и, когда слуга попросил их поскорее отпустить его с невестой в обратный путь, они сказали нечто для Библии необычное: «Призовем девицу и спросим, что она скажет».

«И призвали Ревекку, и сказали ей: пойдешь ли с этим человеком?»

«Она сказала: пойду».

Ревекка и ее служанки сели на верблюдов и поехали следом за слугой, и он привел их прямиком к Исааку, который жил тогда в земле Негев, возле источника Беер-лахай-рои. А Исаак с наступлением вечера «вышел в поле поразмыслить», сообщает нам рассказчик. Исааку, как мы помним, уже сорок лет, но он еще холостяк — ситуация, которая и сегодня обратила бы на себя внимание читателей, друзей и родственников, что уж говорить о библейских временах. Его вечерняя прогулка свидетельствует об одиночестве и отшельничестве, о свободном, ничем не заполненном времени, о давно установившихся и успокаивающих привычках. Все это изменится с появлением Ревекки, и Библия описывает их первую встречу так красиво, что я хочу привести это описание дословно и полностью:

«При наступлении вечера вышел Исаак в поле поразмыслить; и возвел очи свои и увидел: вот, идут верблюды. Ревекка взглянула, и увидела Исаака, и спустилась с верблюда.

И сказала рабу: кто этот человек, который идет по полю навстречу нам?

Раб сказал: это господин мой.

И она взяла покрывало, и накрылась.

Раб же сказал Исааку все, что сделал.

И ввел ее Исаак в шатер Сарры, матери своей; и взял Ревекку, и она сделалась ему женою, и он возлюбил ее; и утешился Исаак в печали по матери своей» (Быт. 24, 63–67).

И вот так, с помощью одного-единственного и простого глагола, который, однако, вместил в себя множество смыслов: чувство (любовь), порядок событий (после того, как она стала ему женой), мужчину («он возлюбил») и женщину («возлюбил ее»), — мы пришли к первой в Библии любви мужчины и женщины, к любви Исаака и Ревекки.

«В нашем месте так не делают»

Фраза, заключающая первую встречу Исаака и Ревекки: «И утешился Исаак в печали по матери своей» — очень трогательна. Она указывает — причем только после смерти Сарры — на глубокую связь, которая существовала между сыном и матерью. Она также показывает, как непросты и неоднозначны отношения в любой семье. Многим читателям, да и мне, должен признаться, Сарра не раз кажется дурным человеком, иногда даже настоящей ведьмой. Она издевалась над Агарью и мучила ее, она вынудила Авраама изгнать Агарь с маленьким Измаилом. Но Исаака она любила и была ему хорошей матерью. Возможно, ее требование изгнать Измаила, которое в глазах Авраама (и наверняка в глазах части читателей) было жестоким, Исаак воспринял как доброе дело, которое мать сделала ради него. Сарра, в отличие от Авраама, ни за что не согласилась бы с требованием Бога принести сына в жертву, и, несомненно, поведение отца доказало Исааку, что только к ней он может испытывать доверие и любовь. Ее смерть была для него тяжелым ударом, тем более что этот удар постиг его сразу же после испытания на горе Мориа.

«И ввел ее Исаак в шатер Сарры, матери своей; и взял Ревекку, и она сделалась ему женою, и он возлюбил ее; и утешился Исаак в печали по матери своей». Так выясняется, что Исаак сохранил шатер своей умершей матери, и можно предположить, что он сохранил и ее вещи тоже. Иными словами, он устроил в память матери нечто вроде мемориального шатра, с которым кочевал повсюду. Можно также предположить, что он иногда уединялся там, чтобы вспоминать о ней, и, возможно, даже жил там подолгу, чтобы сохранить ощущение ее присутствия.

Введя Ревекку в этот шатер, сын символически представил избранницу своего сердца умершей матери и тем самым попросил ее согласия и одобрения. Но есть в этом и дополнительный смысл: таким поступком Исаак показал Ревекке, что его мать, которую ей не довелось узнать, — очень важный для него человек, присутствующий в его жизни и после своей кончины. Этим он как бы сказал Ревекке: надеюсь, что ты займешь теперь ее место.

До сих пор я говорил лишь о частной истории Ревекки и Исаака. Но в этой частной истории нашел выражение также общий и принципиальный подход Библии к любви. Порядок действий Исаака: сначала ввести Ревекку в шатер Сарры, потом взять ее в жены и лишь потом полюбить ее — это с точки зрения библейского подхода необходимый и правильный порядок. Исаак получил жену, выбранную по желанию Бога и в соответствии с Его знаком, затем он привел ее в шатер своей матери, потом женился на ней и только после всего этого полюбил.

Этот рассказ невольно вызывает в памяти совершенно другой порядок действий в следующем поколении, при встрече Иакова и Рахили.

Иаков встретил Рахиль возле колодца, поцеловал ее еще до того, как представился ей и членам ее семьи, полюбил ее еще до того, как она стала его женой, семь долгих лет неутоленной любви ждал назначенного времени свадьбы, и при этом страсть его была так велика, что он забыл вежливости и сказал ее отцу: «Дай жену мою; потому что мне уже исполнилось время, чтобы пойти к ней». Это нарушение порядка не прошло без последствий: Бог позволил Лавану обмануть Иакова и дать ему вместо нее Лию.

Принято говорить, и это справедливо, что Иаков был наказан за то, что обманул своего отца. И действительно, легко увидеть сходство между этими двумя поступками. Иаков прикинулся (перед отцом) своим братом, а Лия прикинулась (перед Иаковом) своей сестрой. Иаков сделал это по наущению матери, Лия сделала его по наущению отца. И оба обмана были совершены под покровом темноты — в случае Иакова это была темнота слепоты Исаака, в случае Лии — темнота первой брачной ночи. Но воспитующее наказание Иакова было двойным. Он был наказан не только насильственной женитьбой на нелюбимой женщине, но и ее плодовитостью в противоположность бесплодию любимой: «Господь узрел, что Лия была не любима, и отверз утробу ее, а Рахиль была неплодна» (Быт. 29, 31).

Все это было предназначено для того, чтобы разъяснить Иакову надлежащий порядок вещей и порядок предпочтительностей: в Библии на первом месте стоит семья и деторождение и только потом — любовь. Нам, романтичным и эгоцентричным современным читателям, для которых личное счастье важнее всего, это кажется ужасным. Но согласно воззрениям тех давних дней, именно так и должно было быть.

То утро, когда Иаков проснулся, открыл глаза и увидел: «И вот — это Лия»[10] — потрясает читателя и сегодня. Легко понять его гнев и обиду и даже, возможно, проникнуться ненавистью, которую он испытывал к Лие потом. Но Библия, причем именно устами Лавана, хочет объяснить Иакову, что существует установленный порядок даже в любви.

«В нашем месте так не делают, — разъяснил Лаван, — чтобы младшую выдать прежде старшей». А в отношении Иакова это «в нашем месте так не делают» указывает еще и на другие правила, не ограниченные матримониальными обычаями Харрана. Здесь выражен библейский подход к любви вообще: лоно важнее сердца. Семья предпочтительнее любовной пары. В этом причина того, что первым повелением, которое Бог дал человеку, было «плодитесь и размножайтесь», и именно потому родительская любовь появляется в Библии первой и только за ней следует любовь мужчины к женщине.

Израильский поэт Иегуда Амихай отметил еще один интересный аспект этой истории. Хотя Рахиль и Лия — два разных существа, воплощающие в себе две разные идеи, в любой женщине можно обнаружить и ту и другую. «Всякая любящая женщина, — писал Амихай, — это одновременно и Рахиль, и Лия, они меняются телом и душой, временами и платьями, сурьмой и духами, дневными вкусами и ночными специями, ночными звуками и дневными голосами, бедрами и грудями, становятся одним телом, „Рахилью“, и Иаков как будто возлежит с ними обеими сразу. Одна — бурная и горячая, знающая о своей близкой смерти при родах, другая — спокойная, и мягкая, и тяжелая. На все поколения, вплоть до меня»[11].

И действительно, при повторном прочтении библейского рассказа, особенно его продолжения, когда ненавистная Лия рожает, а любимая Рахиль остается бездетной, начинаешь понимать, что не только в этом конкретном рассказе мужчина обнаруживает утром, что рядом с ним Лия. С точки зрения Библии каждый мужчина в каждую первую брачную ночь ложится в постель с Рахилью, которую он ждал семь лет любви, и на каждое следующее утро просыпается с пониманием: «и вот — это Лия». Лия, чье призвание — рожать детей и создавать семью. Не романтично. Не приятно. Но такова любовь с точки зрения Библии.

Слова «и вот — это Лия» сказаны не в осуждение. По мнению библейского рассказчика, речь идет о необходимой метаморфозе. Как я уже говорил, Библия, а особенно книга Бытия, восхваляет не любовь в начале отношений, а любовь, которая устанавливается между людьми после свадьбы и строится вместе со строительством семьи. В этой связи можно вспомнить печальную судьбу двух других библейских пар, отношения между которыми начались не со свадьбы, а с любви, — вожделение Амнона к Фамарь (2 Цар. 13), которое привело его к насилию и ненависти, и страсть Самсона к Далиле[12] (Суд. 16), которая привела его к пленению и смерти.

Экклезиаст[13] сказал: «Наслаждайся жизнью с женою, которую любишь» (Еккл. 9, 9). Но голос Экклезиаста выделяется и во многих других отношениях, а библейская «норма» — иная. Бог велел Адаму и Ною плодиться и размножаться, а не искать идеальное супружество, и Аврааму он обещал многочисленное потомство, а не жизнь в любви с Саррой. И то же проявляется в любви Ревекки к сыну Сарры Иакову. Она обманула своего мужа, который любил ее, чтобы сделать лучше сыну, которого любила она.

Библия рассказывает: «Исаак любил Исава, потому что дичь его была по вкусу его; а Ревекка любила Иакова» (Быт. 25, 28). Это описание указывает сразу на несколько вещей. Во — первых, Библия более откровенна и честна, чем многие из ее читателей. Она признает возможность того, что муж и жена могут любить разных детей, пусть и одинаковой любовью. И во — вторых: любовь Исаака к Исаву была любовью, имевшей некую практическую причину. Исаак любил Исава из-за вкуса мяса, который тот для него добывал. Но «Ревекка любила Иакова» любовью, не требующей причин, не зависящей ни от чего и, уж конечно, не от вкусной пищи.

Более того. Отношение Исаака к Исаву описано в Библии глаголом прошедшего времени — «любил», то есть как что-то, происходившее в прошлом, по ходу сюжета — «ушел», «поел», «кушал», «любил». Но для любви Ревекки к Иакову в оригинальном ивритском тексте выбран глагол настоящего времени — «любит». То есть тут перед нами описание ситуации длящейся, постоянной, как бы одного из явлений миропорядка: солнце восходит поутру, луна растет и убывает, реки текут в море, и Ревекка любит своего сына Иакова. И действительно, когда придет время испытания и нужды, эта любовь — любовь матери к любимому сыну — превозможет ее любовь к мужу и к другому сыну.

Что же касается Исава — что ж, возможно, предпочтение, которое отдавал ему отец, связано также со старой неприязнью, которую сам Исаак испытывал к своему отцу Аврааму, и даже выражает эту неприязнь. Исаак отдал свою любовь тому сыну, который и по внешности, и по роду занятий отличался от Авраама и от него самого. Сыну волосатому и рыжему — необычная внешность в семье праотцев, сыну земледельцу и охотнику — необычное занятие в семье праотцев — скотоводов, короче — сыну, который с этой точки зрения напоминал не деда, а, скорее, своего дядю Измаила. Впрочем, нельзя недооценивать также и запах добытого на охоте, а потом хорошо и вкусно приготовленного мяса.

Того, кто думал, что жертвоприношение превратит Исаака в вегетарианца, ожидало разочарование. Как рассказывает Библия (Быт. 27), запах мяса вызывал у праотца изрядный аппетит как из-за его склонности к дичи, приносимой Исавом, так, возможно, и в силу слепоты, поразившей Исаака в старости и обострившей другие чувства — обоняния и вкуса. Нет сомнения, что в тот день, когда Иаков обманул отца, не одна только коварная хитрость Ревекки, но и чревоугодие самого Исаака склонили чашу против сына, которого он любил. Несмотря на все подозрения, несмотря на безошибочно угаданный им голос Иакова, страсть к мясу настолько затуманила его разум, что он позволил Ревекке и Иакову обмануть его и тем самым навеки оттолкнул от себя Исава.

Это напоминает описанную двумя главами ранее продажу самим Исавом своего первородства за чечевичную похлебку. Выясняется, что Исаак передал старшему сыну как свою необузданную страсть к еде, так и неспособность отказаться от удовлетворения этой страсти, а Ревекка передала младшему сыну склонность к злоумышлению и обману. Может быть, в этом и была причина того, почему Ревекка любила Иакова, а Исаак — Исава. Каждый из них любил сына, похожего на него самого.

«И взял Авраам еще жену»

Вернемся к Аврааму. Даже сейчас, когда его план удался: Исаак женился на Ревекке и утешился после смерти матери, — отец и сын не воссоединились. Пропасть между ними не исчезла. Можно предположить, что Исаак знал, что за сватовством к Ревекке стоял его отец. Ведь слуга Авраама рассказал ему «все, что сделал», а кто же не поймет, что слуги сами ничего не решают, самовольно в дальние страны не отправляются и не привозят оттуда по своему усмотрению жен для сыновей своих господ. И тем не менее отношения между Исааком и отцом не возобновились.

К чести Авраама надо сказать, что он избрал разумный и благородный способ помочь сыну. Возможно, он надеялся этим вернуть его. Но даже если Авраам обманулся в своих ожиданиях, он этого не показал. Напротив, он еще раз поступил хорошо, не потребовав у Исаака какого-нибудь вознаграждения — например, возобновления отношений или выражения благодарности. Он довольствовался сознанием, что сделал сыну добро, и читатель тут же понимает, что тем самым Авраам сделал добро и себе самому.

И действительно, сразу же после того, как Исаак взял в жены Ревекку и полюбил ее, Авраам тоже взял себе жену — женщину намного моложе него по имени Хеттура. И пока его сын и невестка двадцать лет ждали первой беременности, этот старик без промедления удостоился множества сыновей от своей новой жены.

Не относитесь к этому легкомысленно. В возрасте ста лет Авраам сомневался в своей способности родить сына с Саррой. А сейчас, когда ему больше ста сорока, он родил с Хеттурой — к тому же без всяких провозвестий от Бога или появления ангелов — шестерых сыновей одного за другим: «Она родила ему Зимрана, Иокшана, Медана, Мадиана, Ишбака и Шуаха» (Быт. 25, 2).

Женитьба престарелого отца почти сразу же после женитьбы сына и эта его неожиданная плодовитость, намного превышающая сыновнюю, да к тому же симпатичные рифмующиеся имена его маленьких сыновей — эти Зимраны и Меданы так и катаются на языке — всё говорит о радостной метаморфозе. И действительно, старик отец явно изменился к лучшему. Жертвоприношение развело его с любимым сыном, но зато избавило наконец от требовательного присутствия Бога и жены — двух начал, что так жестко правили всей его жизнью и заставили совершить два страшных поступка: изгнать первого сына и едва не принести в жертву второго.

Сейчас, когда Бог уже не говорит с ним, а Сарра умерла, и даже Исаак нашел утешение в своей любви к Ревекке, Авраам впервые получил возможность пожить в свое удовольствие. На склоне лет он стал весьма деятельным и плодовитым. У него появились и наложницы, кроме Хеттуры, и с ними он тоже породил многих детей. Библия подчеркивает, конечно, что Исаак как был, так и остался его любимым сыном и что именно ему Авраам завещал все свое имущество, тогда как сыновей всех своих наложниц он отослал на восток, в землю Кедем, чтобы они не конкурировали с сыном Сарры. Но важно не это. Важна та метаморфоза, что произошла с Авраамом в этом преклонном возрасте. Он наконец-то покончил с миссией отца нации и столпа веры, перестал быть знаменем и символом и стал просто частным лицом. И хотя в его жизни снова происходят большие перемены, на сей раз это перемены чисто личные, и для него они явно радостней и прекрасней, чем предшествовавшие им метаморфозы национального и религиозного характера — переход из страны в страну, изменение имени, завет и обрезание.

И, словно в подтверждение этих радостных перемен, не только сам Авраам, но и его настрадавшийся, обрезанный член тоже освободился от необходимости быть символом союза с Богом и вернулся к выполнению своих обычных приятных обязанностей. Ему уже не нужно было непрерывно служить вещественным доказательством этого союза и производить семя всего еврейского народа разом. Теперь это был просто веселый половой орган мужчины, освободившегося от своего требовательного Бога и суровой, трудной жены. А вместо двух утраченных в прежней жизни сыновей — изгнанного и принесенного в жертву, — которым суждено будет соперничать из-за его любви с того времени и по сей день, Авраам рожает теперь для себя просто веселых младенцев. Из «отца множества народов» он превратился в мужа множества наложниц и отца множества детишек.

Он встретил смерть, убеленный благородными сединами, «престарелый и насыщенный жизнью», как пишет Библия, и читатель чувствует, что этот Авраам наконец-то доволен, спокоен и даже счастлив. И кончина у него была счастливая. Измаил, сын, которого он изгнал по приказу своей жены, и Исаак, сын, которого он возложил на жертвенник по приказу своего Бога, похоронили его сообща. Я сказал раньше, что, возможно, они пришли убедиться, что он и вправду умер, но сейчас я на себе ощутил, что хорошая старость Авраама смягчает читателя и меняет его понимание вещей. Сейчас мне кажется, что эти совместные похороны свидетельствуют, скорее, о том, что сыновья простили своего отца, а может быть, даже пожалели, что не примирились с ним при его жизни.

Они похоронили Авраама возле Сарры, изгнавшей одного из них и любившей другого, в той пещере Махпела, которая на многие столетия станет предметом яростных споров. Сомнительно, однако, мог ли Авраам предвидеть эти будущие раздоры, а если бы и мог, не думаю, что это его бы взволновало. Свои последние добрые годы он прожил в тепле и покое, с новой женой, и с новыми наложницами, и с новыми детьми, а после смерти снова обнаружит себя рядом с Саррой, которая с трудом опознает его — уж слишком хорошо он выглядит.