Впервые в Библии

Во всей Библии упоминаются только три «любящие» женщины: Ревекка, любившая своего сына Иакова, Руфь Моавитянка, любившая свою свекровь Ноеминь, и Михаль (Мелхола), дочь Саула, любившая своего мужа Давида. Это означает, что Михаль не только первая, но и единственная в Библии женщина, о которой сказано, что она любила мужчину. Во всем библейском тексте такая любовь упоминается всего один раз, и это призвано подчеркнуть не только ее силу, но и ее трагичность. Ибо, к большому сожалению, эта единственная в Библии любовь женщины к мужчине — не только «одноразовая», но и односторонняя. Впрочем, зная, каким человеком был ее муж, иного нельзя было ожидать.

Как мы помним, о Давиде в Библии говорится, что он — «человек храбрый, и воинственный, и разумный в речах, и видный собою», что он умеет играть и что «с ним Господь». Но у него было еще одно качество, не поименованное в этом перечне, но вытекающее из всех рассказов о нем, — он был человеком, которого любили. Более того, он — самый любимый человек в Библии. Возможно, подлинная трагедия Михали как раз и состояла в том, что она любила мужчину, любимого столь многими людьми, человека, который, и пальцем не шевельнув, завоевывал сердца ближних и чувственный мир которого стал поэтому извращенным и порочным.

Первым, полюбившим Давида, был отец Михали, царь Саул. В Библии говорится: «И пришел Давид к Саулу, и служил пред ним, и очень понравился ему» (1 Цар. 16, 21). Вторым был Ионафан, сын Саула, брат Михали, о котором сказано: «Душа Ионафана прилепилась к душе его (Давида), и полюбил его Ионафан, как свою душу» (1 Цар. 18, 1). Позднее в этой же главе появляются и другие любящие: сначала «весь Израиль и Иуда любили Давида; ибо он выходил и входил пред ними»; затем впервые возникает Михаль: «Давида полюбила другая дочь Саула, Михаль»; чуть позже Саул велит сказать Давиду, что «все слуги его любят тебя», а много далее (3 Цар. 5, 1) о неком Хираме говорится, что он «любил Давида всю свою жизнь»[63].

Этот Хирам, кстати, был царем соседнего с Израилем Тира, и, хотя его любовь к Давиду не имеет для нас особого значения, она свидетельствует о том, что обаяние израильского царя преодолевало даже государственные границы. Действительно, во всей Библии нет другого человека, рядом с именем которого так часто спрягается глагол «любить». Однако, всматриваясь в текст, вдруг замечаешь, что интересно не только это обилие изъявлений любви, но также — что куда существенней — ее однонаправленность. Она всегда направлена к Давиду и никогда — от него к кому-нибудь другому. Нигде ни разу не упоминается любовь, идущая от Давида к ближнему. Все любят его, а он не любит никого.

Но вершин трагической иронии достигает в этом плане любовь к Давиду царя Саула и его детей, Михали и Ионафана. Саул долгие годы продолжает любить своего врага и соперника, хотя тот в конце концов доводит его до безумия и лишает трона. Михаль долгие годы любит мужчину, который сначала отступился от нее, потом затребовал ее обратно, затем рассорился с ней, а под конец вообще отказал ей в близости. А Ионафан так беззаветно полюбил человека, который в конце концов захватил трон, предназначенный ему самому, что принял эту узурпацию без всякой борьбы и возражений. Более того, подобно своей сестре Михали, он однажды помог Давиду спастись от убийц, подосланных их собственным отцом. Этот поступок трудно переоценить. К тому времени Ионафан уже прославился и как воин, и как вождь и вполне мог, по справедливости и с успехом, наследовать Саулу. Но он отказался от этой возможности из любви к Давиду. Он сам сказал ему: «Ты будешь царствовать над Израилем, а я буду вторым по тебе; и Саул, отец мой, знает это» (1 Цар. 23, 17). А когда перед этим Ионафан заставил Давида поклясться, что, став царем, он не обидит Сауловых потомков, клятва эта тоже была особого рода, ибо Ионафан и тут заклинал Давида своей любовью: «И снова заклинал Ионафан Давида своей любовью к нему, ибо любил его, как свою душу» (1 Цар. 20, 17)[64]

Любовь Давида и Ионафана вошла в историю как символ любви и дружбы между двумя мужчинами. Но лишь немногие обращают внимание на то, что даже это чувство было односторонним. То была любовь Ионафана к Давиду, но не Давида к Ионафану. Это обнаруживается самым неожиданным и трогательным образом в словах самого Давида, в его плаче по Саулу и Ионафану после их смерти в битве на горе Гильбоа.

Плач этот, один из самых известных и красивых текстов ивритской поэзии, поистине великолепен в своем сочетании искренности с прагматизмом, подлинного горя с продуманной расчетливостью. Конечно, прославляя погибшего царя Саула, Давид наверняка уже думал о собственном воцарении, которому предстояло произойти в ближайшем будущем. Но, оплакивая Ионафана, он говорил от души, и у него вырвалась правда.

«Скорблю о тебе, брат мой Ионафан, — сказал он, — ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской» (2 Цар. 1, 26).

Внимание читателя, естественно, привлекает выражение «женская любовь», но по — настоящему важные слова здесь — «любовь твоя». Они дают точную характеристику отношений между этими двумя людьми, подтверждая, что речь идет о любви Ионафана к Давиду, но не о любви Давида к Ионафану.

«Превыше была твоя любовь», — говорит Давид, а не «превыше была моя любовь». «Твоя любовь», — говорит он и даже не «наша любовь». Иными словами, Давид и сам сознавал, что в их паре Ионафан всегда был любящим, а он, Давид, — любимым.

Что же, Давид просто проговорился ненароком или и здесь говорил с тайным расчетом? Безусловно, когда речь идет о Давиде, вторая возможность вполне допустима. Но так или иначе, факты налицо. Давид был любим, но не любил, был объектом ухаживаний, но не ухаживал, и при этом хорошо понимал и использовал такую ситуацию. Эта избалованность мало-помалу породила в нем ощущение вседозволенности, а чувство вседозволенности способствовало его провалам и под конец привело к жалкой кончине.

«Сто краеобрезаний Филистимских»

Подобно тому как Давид не любил ни одного из любивших его людей, так не любил он и Михаль. Но тут дело обстояло куда хуже, поскольку Михаль, как мы уже говорили, была, по словам Библии, первой женщиной, любившей своего мужчину. Любящих мужчин в Библии немало, и ее авторы изрядно потрудились, повествуя нам о них во всех подробностях. Исаак любил Ревекку (Быт. 24, 67), Самсон любил Далилу (Суд. 16, 4), Артаксеркс любил Эсфирь[65] (Есф. 2, 17), Иаков любил Рахиль, Ровоам любил Мааху (2 Пар. 11, 21), Елкана любил Анну (1 Цар. 1, 5), и во всех этих случаях фигурирует в явном виде слово «любовь». Оно употребляется даже в отношении двух библейских насильников: Амнон «любил» Фамарь (2 Цар. 13, 1) и Сихем, сын Еммора, «любил» Дину (Быт. 34, 3). Но вот о Давиде не сказано, что он любил Михаль, и его отношение к ней тоже не свидетельствует о любви. Хотя, как я уже говорил, оба они, она и ее брат Ионафан, в двух разных ситуациях помогли Давиду бежать от убийц, подосланных Саулом, но с Ионафаном Давид хотя бы попрощался с плачем и поцелуями, а уходя от Михаль, он даже не оглянулся. С Ионафаном он продолжал встречаться тайком, но с Михалью, своей женой, даже не попытался встретиться. При желании он вполне мог найти способы. Он уже совершал во много раз более дерзкие поступки. Но он не возражал и не противился, даже когда Саул отдал ее другому мужчине.

По одной версии, Давид получил дочь Саула как награду за победу над Голиафом. По другой — дал за нее выкуп особого рода, крайние плоти ста филистимлян (см. главу «Первый царь»). Так или иначе, с точки зрения Михали, это — романтическая любовная история. Но с точки зрения Давида, женитьба на Михали была попросту выгодной политической сделкой, так как брак с дочерью царя повышал его статус в настоящем и открывал перспективы в будущем. Эти же расчетливые соображения ожили в его уме годы спустя, уже после смерти Саула и воцарения самого Давида в Иудее, когда Авенир, сын Нира, военачальник Саула, предложил ему свою поддержку в борьбе за трон. Давид тогда согласился, но тотчас выставил четкое условие. «Хорошо, я заключу союз с тобою, — ответил он Авениру на его предложение, — только прошу тебя об одном. Именно: ты не увидишь лица моего, если не приведешь с собою Михали, дочери Саула, когда придешь увидеться со мною» (2 Цар. 3, 13).

И то же самое требование он предъявил через своих послов Иевосфею, сыну Саула, которого Авенир посадил было на трон Израиля. «Отдай жену мою Михаль, — сказал он ему, — которую я получил за сто краеобрезаний Филистимских». (2 Цар. 3, 14).

Эти слова позволяют понять истинные мотивы Давида. Он требует вернуть ему Михаль лишь потому, что она принадлежит ему согласно договору с ее отцом, Саулом. Не любовь движет им. Он ссылается на условия договора. А кроме того, он хочет показать всем и каждому, что теперь он — преемник Саула и вправе предъявить свои требования последнему царю из дома Саулова. И Михаль действительно была тотчас отправлена к своему любимому мужчине. Только этот мужчина, который никогда ее не любил, вернул ее себе в новой ситуации, весьма отличной от той, которую она помнила. Разлука с ним, произошедшая за несколько лет до того, представляла собой завершение драматической истории, в которой сплелись предательство и коварство, смертельная опасность и самоотверженная любовь. Саул послал тогда людей, чтобы убить Давида, и Михаль, как я уже упоминал, спасла его. Она спустила веревку или скрученную простыню из окна их спальни и держала ее, пока Давид спускался. Он ушел своим путем, а она стояла у окна и смотрела, как он удалялся, пока не исчез совсем. Прошли годы, он взял себе многих других жен, а она все продолжала держать простыню, ожидая того дня, когда сможет снова расстелить ее на их супружеском ложе.

Отец отдал ее Фалтию, сыну Лаиша, из Галима, а когда ее забрали у Фалтия и вернули Давиду, тот уже был царем Иудеи, и у него уже был гарем, и в этом гареме были разостланы шесть постелей, и в каждой постели — новая жена: Авигея, вдова Навала Кармилитянина, Ахиноама из Изрееля, Мааха, дочь царя Гессурского, Аггифа, Авитала и Эгла. И шестеро маленьких сыновей тоже были там, по одному от каждой, и, вероятно, немало дочерей, которые, как это принято в Библии по отношению к большинству дочерей, не упоминаются, в счет не идут и имен не имеют.

«Как отличился сегодня царь Израилев…»

Почва для конфликта была налицо, и страшная ссора не заставила себя ждать. Она произошла в тот торжественный день, когда Давид перенес в Иерусалим ковчег завета Господня. Как известно, ранее ковчег был захвачен филистимлянами в бою при Афеке (1 Цар. 4, 1-11). Это было еще до воцарения Саула. Оказавшись в чужих руках, ковчег вызвал многочисленные бедствия и эпидемии в филистимских городах. В результате он был возвращен евреям и помещен в Бейт-Шемеше[66], а потом взят оттуда и установлен в Кириат-Яарим[67]. Теперь, спустя много лет, Давид решил с большой пышностью перенести ковчег в свою новую столицу, только что захваченную у иевусеев[68].

Не будем вдаваться во все подробности — их можно найти в 6–й главе 2–й книги Царств, — достаточно сказать, что после ряда новых несчастий и остановок процессия с ковчегом прибыла наконец в город, и все это время Давид, нарядившись священнослужителем, изо всех сил прыгал перед своим Богом, а Михаль, дочь Саула, «смотрела через окно, и, увидев царя Давида, скачущего и пляшущего пред Господом, презрела[69] его в сердце своем».

Так, из окна, она смотрела на него многие годы назад, когда он убегал от Саула, и так же, из окна, она смотрела на него сейчас. «Сцена в окне» повторилась, только тогда она видела Давида убегающего, а сейчас — скачущего и пляшущего перед всем народом. Ей не понравились оба зрелища. Поэтому по окончании церемоний и торжеств, когда Давид вернулся во дворец, она сама вышла ему навстречу. Но не для того, чтобы поздравить, а чтобы выразить свое отвращение и осудить непристойные пляски и прыжки, которые показались ей недостойными царя. Читателю, впрочем, ясно, что не это было истинной причиной ее гнева, и, уж конечно, не единственной его причиной. Она воспользовалась случаем, чтобы посчитаться с Давидом и излить на него всю свою горечь.

То была ссора из ссор, одна из самых прославленных во всей истории Израиля. Не распря священнослужителя с пророком или спор военачальника с царем, всего лишь ссора между супругами, но этими супругами были царь и царица, оба к тому же острые на язык, и вдобавок ко всему нам рассказал о них замечательный писатель, которого мог бы пожелать себе каждый литературный герой.

Михаль не была какой-нибудь простолюдинкой. Она была дочерью царя. Поэтому ее обращение к мужу было выдержано в отточенном стиле хорошо воспитанных людей. Это было обращение в уважительном третьем лице, что в данных обстоятельствах лишний раз подчеркивало насмешливое презрение. «Как отличился сегодня царь Израилев, — произнесла она негромко, сдержанно и язвительно, — раскрывшись сегодня пред глазами рабынь рабов своих, как раскрывается какой-нибудь ничтожный человек»[70].

Глагол «раскрыться» она выбрала не случайно. Этот глагол немедленно напоминает о праотце Ное. Спасшись от потопа, он на радостях выпил вина, «и опьянел, и лежал раскрывшись в шатре своем» (Быт. 9, 21). Вполне вероятно, Михаль имела в виду, что во время своих непристойных танцев перед ковчегом Давид тоже самым нескромным образом «раскрывал» свою наготу. Действительно, глагол «раскрыться» в самых различных формах то и дело появляется в Библии именно в связи с наготой, а также в связи с запретными сексуальными контактами. Так, эксгибиционизм на иврите именуется «раскрытием срама», а термин «кровосмешение» передается выражением «раскрытие наготы». На тот же смысл слова «раскрыться» намекает и наряд Давида: он танцевал в льняном эфоде, верхней одежде священнослужителей. Сразу же вспоминается указание, содержащееся в книге Исход (28, 42), где священникам, «сынам Аароновым», велено надевать под этот эфод «нижнее платье льняное […] от чресл до голеней» именно «для прикрытия телесной наготы».

Не исключено также, что дочь Саула особенно коробило, когда люди обнажались в моменты религиозного экстаза — ведь именно в такие минуты зачастую «раскрывался» сам Саул. Так случилось, кстати, и в тот день, когда она спасла от него Давида. Саул встретил тогда группу пророков во главе с Самуилом. «И на него сошел Дух Божий […] и снял и он одежды свои, и пророчествовал пред Самуилом, и весь тот день и всю ночь лежал не одетый» (1 Цар. 19, 23–24). В отношении ее отца о постыдном обнажении тела сказано прямым текстом, и возможно, что Михаль с ужасом увидела своего мужа в точно таком же состоянии.

Так или иначе, но Давид тоже не был простым рыночным скоморохом, и он ответил Михаль с тем же насмешливым остроумием, с которым она обратилась к нему. «Пред Господом, — сказал он, — Который предпочел меня отцу твоему и всему дому его, утвердив меня вождем народа Господня, Израиля, — пред Господом играть и плясать буду» (2 Цар. 6, 21).

Давид, как известно, был наделен музыкальным талантом, и я не сомневаюсь, что он сумел найти подходящую мелодию и произнести эту фразу так, что не только ее слова, но и интонация обжигали ненавистью и желанием причинить боль. Он, наверно, еще и подчеркнул слова «меня» и «отцу твоему», чтобы задеть побольнее.

Хотя Михаль тоже способна была выбрать обидные слова и попасть ими в цель, но Давид был куда грубее и безжалостнее. Он не преминул помянуть родителей своей жены и всю ее семью («отцу твоему и всему дому его»), как поступают и сегодня супруги во время яростной ссоры. А затем продемонстрировал не меньшую, чем у нее, способность приправить слова ядом и подать его в точной дозировке. «И я еще больше уничижусь, — продолжил он, — и сделаюсь еще ничтожнее в глазах моих, и пред служанками, о которых ты говоришь, я буду славен» (2 Цар. 6, 22). Иными словами — я готов и еще больше унизиться и умалиться, ибо общество упомянутых тобою наложниц мне предпочтительней, чем твое.

У этих двоих, у Михали и Давида, была явная склонность к театральности. У Михаль она проявилась здесь впервые. У Давида уже давно — в его речах перед битвой с Голиафом, и когда он притворялся безумцем у Анхуса, царя Гефского, и когда стоял перед Саулом в пустыне, после того как отрезал полу его плаща и тайком забрал его копье и фляжку. Не сговариваясь друг с другом, они сочинили, срежиссировали и разыграли сцену этой ссоры, и каждый из них исполнил свою роль великолепно.

Легко представить себе даже их позы: Михаль стоит, прямая и жесткая, Давид расслаблен, вихляет всем телом. Легко услышать и интонацию их речей. За все время этой ужасной ссоры они ни разу не повысили голоса. Они наверняка говорили негромко и спокойно, что еще более подчеркивало накал их слов, пропитанных ядом и ненавистью. Читатель может проверить сам. Сразу же становится очевидно, что громкое прочтение этого диалога намного уменьшает его силу. Эти слова звучат куда выразительней, когда произносятся змеиным шепотом, а не гремят, как львиный рык.

Мне самому, когда я читаю эти ужасные по смыслу и прекрасные по стилистике строки, совершенно очевидно, что они написаны очень талантливым автором. Возможно, тем же человеком, который придумал диалог между Фамарью и Иудой в 38–й главе книги Бытия. А может быть, тем, кто воссоздал разговор слуг и состарившегося Давида, когда обсуждался вопрос, не пригласить ли молодую женщину, чтобы она согрела его бессильное тело.

Ибо нужен большой талант, чтобы рассказывать не в третьем лице, а характеризуя героев их собственной речью, и не только содержанием этой речи, но и посредством ее интонации. Но что потрясает более всего, так это страшное добавление, как бы мельком брошенное в самом конце: «И у Михаль, дочери Сауловой, не было детей до дня смерти ее».

Михаль не была бесплодной. В другом месте Библия упоминает, что у нее было пятеро детей — те пять сыновей, которых Давид позже отдал на смерть по требованию жителей Гаваона. И хотя некоторые комментаторы считают, что то были дети ее сестры Меровы, и для этого тоже есть основания, но вполне возможно, что это были дети Михали от Фалтия, сына Лаиша, того мужчины, которому Саул отдал ее после побега Давида.

Есть комментаторы, которые говорят, что Михаль, дескать, была наказана небом. Бог запечатал ее чрево за дерзость, которую она проявила в день прибытия ковчега в Иерусалим. Я вижу это иначе. По — моему, добавление, которое завершает ссору Михали с Давидом, свидетельствует о полном разрыве отношений между супругами. Давид больше не приближался к Михали, и Михаль — первая и единственная в Библии женщина, любившая мужчину, — больше не спала с мужем, которого любила. Было ее воздержание навязанным или добровольным — Библия и этот вопрос оставляет без всякого ответа.

«Иувидел с кровли купающуюся женщину»

Но Михаль, а позднее пятеро ее сыновей, выданных гаваонянам, не были единственными жертвами Давида. По сторонам его пути лежат и многие другие. Одних он лишил жизни, других — радости, третьих — надежды, и все эти истории свидетельствуют о том, что его отношения с другими людьми, что с мужчинами, что с женщинами, всегда оставались в инструментальной плоскости. Иными словами, все они были для него лишь орудиями.

Я не имею в виду таких, как Голиаф, которые вполне заслужили свою смерть, я говорю о жертвах невинных. Например, о Рицпе, дочери Айи, наложнице Саула, и двух ее сыновьях, которые вместе с пятью сыновьями Михали были отданы на казнь гаваонянам. Или об Ахимелехе, священнослужителе из Номвы, которого Давид, бежавший от Саула, обманул, сказав, что послан к нему самим царем (1 Цар. 21, 2). Ахимелех дал ему оружие и пищу, и за это он и все жители его города были казнены воинами Саула. Или о Мемфивосфее, сыне Ионафана, о котором Давид вначале заботился, а потом бросил его, хромого калеку, на произвол судьбы. А также о Иоаве, сыне Саруи, самом преданном из всех, которого он тем не менее завещал Соломону убить, — если, разумеется, он вообще оставил завещание, потому что, на мой взгляд, оно было попросту сфабриковано Соломоном.

Но самой известной жертвой Давида был Урия Хеттеянин. Этот прославленный воин упоминается во 2–й книге Царств (23, 39) в почетнейшем «списке Давидовых героев». К большому сожалению, главная известность пришла к нему не в силу его героизма, а потому что он был мужем красивой женщины. Ее звали Вирсавия[71], и она забеременела от Давида в то время, когда сам Урия воевал под началом Иоава с армией аммонитян.

История эта изложена во 2–й книге Царств (главы 10–12), и я очень советую читателю не ограничиваться моим кратким изложением, а прочитать ее целиком. Рассказ начинается с упоминания о дипломатической делегации, которую Давид послал в соседний Рабат-Амон (Равву), чтобы выразить наследнику аммонитского престола соболезнование по случаю смерти его отца. Аммонитяне почему-то заподозрили членов делегации в шпионских намерениях. Они сбрили у каждого по половине бороды, обрезали наполовину одежду и изгнали обратно в Израиль. На такое оскорбление можно и даже должно ответить, но из всех возможных вариантов ответа — от погружения аммонитского посла в смолу и обкатывания его в перьях и до закрытия пограничных переходов и применения экономических санкций — Давид выбрал именно полномасштабную войну. Кампания, однако, усложнилась и затянулась, и история с Урией и Вирсавией произошла, когда война уже вступила в свой второй год. Иоав в это время осаждал аммонитскую столицу.

Надо заметить, что эта война с аммонитянами имела еще одну особенность. То была первая война Давида, в которой он не принимал личного участия. Еще до нее и в другом месте воины Давида потребовали однажды, чтобы царь не подвергал себя опасности на поле боя, и теперь он вдруг надумал выполнить их требование, да с такой рьяностью, что не отправился даже навестить своих солдат для поддержания их боевого духа. Он остался в своем дворце в Иерусалиме, и это внятно свидетельствует, что из шести его былых достоинств — храбрости, ума, красоты, воинского искусства, умения играть на гуслях и того, что «с ним Господь», теперь остались только четыре: его разумность, как показало само решение начать войну, уже не столь велика и впечатляюща, как раньше, и храбрость его тоже слегка сомнительна. А под конец всей этой печальной истории он утратит и самое главное из этих достоинств: «с ним Господь», — без которого не имеют никакой ценности и все остальные.

То обстоятельство, что Давид остался в Иерусалиме, автор намеренно упоминает дважды. В начале 11-й главы 2–й книги Царств он говорит: «Через год, в то время, когда выходят цари в походы, Давид послал Иоава…», — а затем: «Давид же оставался в Иерусалиме». А следующий стих снова подчеркивает этот факт: «Однажды под вечер, Давид, встав с постели, прогуливался на крыше царского дома». И действительно, это нечто новое в биографии Давида: его военачальник, его воины, слуги и вообще «весь Израиль» воюют с аммонитянами из-за глупого дипломатического инцидента, а он сам почивает в это время в своих покоях и, сладко поспав после обеда, выходит на плоскую крышу дворца насладиться прохладным и чистым иерусалимским воздухом.

Стоя на высокой дворцовой крыше, Давид увидел внизу купающуюся женщину, «а та женщина была очень красива». Красота незнакомки, ее нагота, да и подглядывание исподтишка пробудили в нем желание. Царское положение, власть, избалованность человека, привыкшего, что его все любят, — все это давно освободило Давида от любых сдерживающих начал, даже если он их имел когда-то. «И послал Давид разведать, кто эта женщина?» То бишь велел одному из слуг выяснить, кто она. Слуга выяснил и вернулся с ответом: «Но ведь это Бат-Шева, дочь Элиама, жена Урии Хеттеянина»[72].

В формулировке ответа и в его интонации слышатся удивление и некая попытка предостеречь. Удивление звучит в слове «ведь», которое словно говорит: да как ты осмелился даже думать об этом? А предостережение — в самой информации: это ведь жена одного из твоих героев, который как раз сейчас сражается за тебя на поле боя. Возможно даже, что здесь говорит не один человек, а двое, а то и трое взволнованных прислужников, — они дополняют друг друга, не осмеливаясь открыто сделать замечание царю, но осторожным намеком предостерегая его от сластолюбивых намерений и возможных последствий.

Царь, однако, не испугался и не отступил. Сообщение о том, что муж этой женщины находится на поле битвы, не вызвало у него смущения, а лишь убедило в том, что ему представляется редкий случай. Он тут же снова послал своих слуг, но на этот раз, чтобы «взять ее». «И она пришла к нему, и он спал с нею» (2 Цар. 11, 4). Глагол «взять» показывает, что инициатива принадлежала Давиду: что же касается Вирсавии, нам трудно что-либо сказать. Вполне возможно, что она «пришла к нему» добровольно, но лично мне в этом глаголе «взял» слышится грубое насилие с его стороны и безвыходность — с ее. Глагол «взять» многократно появляется в Библии, когда мужчина берет женщину в жены, но здесь ситуация совершенно другая. Здесь речь идет о мужчине, который берет себе женщину, принадлежащую другому мужчине: «И она пришла к нему, и он спал с нею».

«Пришли ко мне Урию»

Как я уже отметил выше, Давид с самого начала этой войны не проявил того благоразумия, что было свойственно ему в юности. Это нашло продолжение и теперь, в его неосторожном увлечении. Вирсавия, которая как раз тогда «очищалась от нечистоты своей», то есть была после месячных, сразу же забеременела. «И послала известить Давида, говоря: я беременна. И послал Давид сказать Иоаву: пришли ко мне Урию Хеттеянина. И послал Иоав Урию к Давиду».

Эта близость разных форм глагола «послать» не случайна. Она заставляет нас обратить внимание на обилие посланников и посланий, появляющихся в этом эпизоде. Рассказ начинается с того, что «Давид послал Иоава» на войну, переходит к слуге, посланному выяснить, «кто эта женщина», продолжается словами: «Давид послал слуг взять ее» — и завершается посланием Вирсавии о ее беременности, посылкой приказа Давида прислать к нему Урию и, наконец, присылкой самого Урии. А при дальнейшем чтении текста оказывается, что глагол «послать» появляется в нем и далее, снова и снова.

С точки зрения чисто литературной все эти многочисленные «посланники» и «послания» указывают на отсутствие прежней, живой связи между Давидом и его людьми, между его и их реальностью: они находятся на поле боя, а он остается во дворце. Они сражаются, а он дремлет на своем ложе. Они на земле, а он на крыше. Они делают свое дело сами, а он шлет посланников и действует через них. Они осаждают для него Равву, а он подглядывает за купающейся женщиной, берет ее силой и спит с ней, в то время как ее муж сражается за него на поле боя.

Сейчас, когда Вирсавия сообщила ему о своей беременности, Давид не ответил ей ни словом. Он оставил ее в мучительном ожидании, напряжении и страхе — что теперь произойдет? Что будет с нею? Сам Давид меж тем посылает нарочного к Иоаву, своему военачальнику, и велит прислать к себе Урию. Его расчет ясен: Урия приедет в Иерусалим, переспит с женой, и беременность будет приписана ему. И отношение Давида к Вирсавии тоже теперь очевидно: он удовлетворил свое желание, и больше она его не интересует.

Урия прибыл в Иерусалим и представился во дворце, и Давид сделал вид, что пригласил его, чтобы услышать подробный рассказ о ходе осады. Он осведомился о «положении Иоава, и о положении народа, и о ходе войны», а потом послал его домой. «Иди домой, и омой ноги свои», — сказал он ему тоном дружеского приказания. Как уже сказано, его расчет очевиден и ясен читателю, но не исключено, что он был ясен и Урии, ибо тот не пошел домой, а остался в пределах дворца и пошел спать с царскими слугами.

Понял ли Урия, что произошло? Читатель не может быть вполне уверен в этом, но у него есть много причин ответить положительно, как на основании явно сказанного в Библии, так и на основании сказанного между строк. Урия не влетел во дворец с неба и не прокрался в него тайком. Он прошел через городские ворота, потом остановился и представился стражникам у дворцового входа, несколько царских слуг проводили его внутрь и объявили о его приходе в дверях царской канцелярии. Много глаз видели его, и он тоже видел эти глаза — устремленные на него, избегающие его взгляда, опущенные к земле. Он понял, что случилось что-то нехорошее.

Это незаурядный случай — быть вызванным вот так с поля боя во дворец. Урия наверняка спросил себя, зачем его вызвали, и во дворце было немало людей, хорошо знавших ответ. Давид, как мы помним, не особенно остерегался. Он послал людей взять Вирсавию, и люди привели ее к нему. Все видели, как она шла по коридорам, когда приходила и когда уходила. Назавтра царские слуги убирали спальню, меняли простыни и обменивались взглядами. Кто знает, возможно, слухи достигли и поля боя. Расстояние от Иерусалима до Раввы невелико. Быстрый всадник покрывает его за каких-нибудь два дня, а между дворцом и полем боя, безусловно, действовала регулярная система связи с помощью гонцов.

Но и помимо всего этого мы видим, что произошло: Урия не пошел домой и не встретился со своей женой. Можно ли еще сомневаться после этого, что он подозревал, а возможно, даже знал, что случившееся связано именно с нею?

Что же касается Давида, то его люди сообщили ему, что Урия остался во дворце. Давид позвал его и спросил, в чем дело. Полученный им ответ лишний раз подтверждает, что Урия все понял. Но прежде чем рассмотреть этот ответ детально, я предлагаю читателю перечесть весь заключительный эпизод.

Царь спросил: «Отчего же не пошел ты в дом свой?»

Урия ответил: «Ковчег, и Израиль, и Иуда находятся в шатрах, и господин мой Иоав и рабы господина моего пребывают в поле, а я вошел бы в дом свой есть и пить и лежать со своею женою?[73] Клянусь твоею жизнию и жизнию души твоей, этого я не сделаю».

Этот обстоятельный и тонкий ответ свидетельствует, что муж Вирсавии был человек умный и отнюдь не наивный. Со всей осторожностью, диктуемой разницей в силе и статусе, Урия сказал царю, что он думает о нем и о его поведении. В явной и открытой по смыслу части своих слов он объявил, что не будет наслаждаться удобствами своего дома в то время, когда его командир и боевые друзья живут в полевых условиях. Но меж строк и за словами уже слышится упрек: я не стану вести себя, как ты, который послал нас на войну, а сам остался в своем дворце.

Однако Урию занимало не только превознесение достоинств воинской дружбы. Свою речь он начал с упоминания ковчега Завета, который тоже отправился на войну. А ведь Урия был хеттеянин, то есть у него не было никакой связи или отношений с еврейской религиозной святыней. Давид, наоборот, такую связь имел — и как слуга Божий, и как человек, который доставил этот самый ковчег в Иерусалим и устроил в честь его перенесения большое празднество, которое я описывал раньше.

Подчеркнуто упомянув ковчег сразу же в начале своей речи, Урия Хеттеянин отнюдь не заверял царя в своей вере в Бога Израиля — он напоминал Давиду его собственные первые дни, когда ковчег Завета был еще свят в его глазах и когда ему еще дороги были его боевые друзья. Голос Урии укоряет царя, он гневно поднимается меж слов и строк: когда-то у тебя были ценности, вера и мораль, Давид, когда-то ты сам выходил с нами и с ковчегом на поле боя, когда-то ты сражался вместе с нами. Не отсиживался в своем дворце, а был с нами — и в бою, и в палатке.

Я так и вижу, как Давид поеживается в своем кресле. Урия говорил иносказательно, но его слова были тяжелыми и понятными для них обоих. Но и другой тяжелый укор, пока еще не высказанный, тоже уже витал в воздухе. И действительно, теперь Урия заканчивает свой ответ намеком, который свидетельствует, что он знает и понимает, что произошло: «А я вошел бы в свой дом есть и пить и лежать со своею женою?!»

Напомню, что царь не говорил ему о еде и о питье и, уж конечно, о том, чтобы Урия переспал со своей женой. Он только сказал: «Иди домой и омой ноги свои» — то есть иди к себе в дом и насладись его удобствами. Урия, однако, разложил предложение Давида на составляющие: есть, пить — а затем подложил бомбу: «И лежать со своею женою», — как будто говоря: я тебя понял, Давид, я знаю, что произошло.

«Там, где будет самое сильное сражение»

«Останься здесь и на этот день, а завтра я отпущу тебя», — сказал царь (2 Цар. 11, 12). Впервые за всю его жизнь мы видим Давида смущенным и растерянным, неспособным найти решение. Он надеялся, что Урия все-таки пойдет к себе домой. Но Урия не пошел, и назавтра Давид вновь пригласил его на трапезу. На этот раз он позаботился также напоить его вином, в надежде, что тот опьянеет и забудет свои принципы. И Урия действительно опьянел, но и пьяным не пошел в свой дом и к своей жене и этим вынес себе смертный приговор. В ту же ночь Давид написал Иоаву послание, в котором приказал ему поставить Урию «там, где будет самое сильное сражение», и оставить его без прикрытия и поддержки, чтобы он наверняка погиб в бою.

Это послание понес сам Урия, возвращаясь из Иерусалима на поле боя. Можно предположить, что оно было запечатано, как и положено письму от царя к военачальнику. Но догадывался ли Урия, что написано в нем? На это я, конечно, не могу ответить, но если он действительно догадывался, то его возвращение в военный лагерь свидетельствует, что у него уже не было желания жить. Речь идет о самоубийстве в полном смысле этого слова.

Подобно почтовому голубю, несущему собственный смертный приговор, Урия принес приказ царя к Иоаву. И Иоав выполнил его, но не буквально. Он действительно послал Урию на самый опасный участок, но не одного. Урия и впрямь погиб в бою, но вместе с ним погибли и другие воины.

Иоав послал гонца, чтобы сообщить Давиду о произошедшем сражении и о числе погибших. И наказал ему, как говорить с царем: «Когда […] увидишь, что царь разгневается, и скажет тебе: „зачем вы так близко подходили к городу сражаться? разве вы не знали, что со стены будут бросать на вас? […] Зачем же вы близко подходили к стене?“ тогда ты скажи: „и раб твой Урия Хеттеянин также умер“».

Так Иоав намекнул Давиду, что дословное выполнение его приказа могло возбудить тяжелые подозрения и что это был глупый и неосторожный приказ, столь же глупый и неосторожный, как и все поведение Давида с самого начала войны, от решения ее начать и до его блуда с Вирсавией и решения убить ее мужа.

Но посланник даже не дождался, пока Давид задаст ему вопрос. Он рассказал ему обо всех погибших воинах и по собственной инициативе добавил: «Умер также и раб твой Урия Хеттеянин». То есть и он уже понял, что произошло, и опасался, что его постигнет известная судьба всех гонцов, приносящих дурные вести. Но реакция Давида на это сообщение тотчас показывает, что мы имеем здесь дело не с отдельным совершенным в поспешности дурным поступком, а с полным изменением всей личности царя. Он наказал посланнику: «Скажи Иоаву: пусть не смущает тебя это дело; ибо меч поедает иногда того, иногда сего». А на современном нам языке: «Война есть война. Люди гибнут. Не страшно»[74].

А что же Вирсавия? Разумеется, она узнала, что ее муж был в городе и не зашел к ней. Она поняла, что он узнал о произошедшем, и страх ее с каждым днем все возрастал и усиливался. Затем, когда ей стало известно о его смерти, она «плакала по муже своем», как положено. А когда прошли дни траура, «Давид послал, и присоединил[75] ее к дому своему; и она сделалась его женою».

Мы могли бы завершить наш рассказ на этих словах — «присоединил ее». Подобно предыдущим «взял ее» они свидетельствуют об отсутствии настоящего желания. Раньше этого желания не было у Вирсавии, теперь — у Давида. Но это «присоединил» говорит также и о новом статусе Вирсавии: раньше она была «женой Урии», а отныне будет еще одним экземпляром в царской коллекции женщин. По этому поводу стоит напомнить, что это не первая женщина, которую Давид забрал «в дом свой» сразу после подозрительной смерти ее мужа. Похожей фразой: «И послал Давид сказать Авигее, что он берет ее себе в жену» (1 Цар. 25, 39), — Библия описывала и другое событие, произошедшее после смерти первого мужа Авигеи, Навала, который повздорил с Давидом в те дни, когда тот скрывался от Саула.

К счастью, автор нашего рассказа добавил еще одну фразу, которой решил закончить эту историю: «И было это дело, которое сделал Давид, зло в очах Господа» (2 Цар. 11, 27). Фраза эта проста и недвусмысленна, и это хорошо. Хорошо, что эти слова добавлены, и хорошо, что они так недвусмысленны и просты. Умный автор, написавший их, как будто заранее представлял себе весь тот поток опровержений, подтасовок и ханжеского лицемерия, который ожидал нас в будущем, и всё для того, чтобы любой ценой обелить Давида и покрыть его грех.

И действительно, целые поколения талмудических мудрецов, комментаторов и фальсификаторов, засучив рукава и взяв в одну руку шпатель, а другой стирая неприятные слова, занялись усердной подчисткой, замазыванием и переписыванием истории дома Давидова. Одни утверждали, что Вирсавия сама соблазнила царя, другие намекали на то, что Урия выгнал ее из дома еще до ухода на войну, третьи сплетничали, будто он был кастратом и не мог иметь детей, и несли всякую прочую чепуху, абсолютно противоречащую всему духу библейского рассказа и описанным в нем фактам.

Впрочем, эта тенденция фальсификации и утаивания началась уже в 1-й книге Паралипоменон (Хроник), где весь рассказ об Урии и само его имя попросту вычеркнуты из истории царствования Давида, и даже имя Вирсавии (Бат-Шевы) изменено на Бат-Шуа, чтобы затемнить воспоминание об этом его ужасном грехе[76].

Надо отметить, что это не единственное изменение, которое сделано в 1-й книге Паралипоменон в истории Давида и в его пользу. Люди, которые сочинили и записали эту дурную стряпню — своего рода историю еврейского народа на советский манер, — вычеркнули из этого рассказа также мятеж Авессалома, изнасилование Фамари, убийство Амнона, жалкую старость Давида и все иные мелкие и крупные неблаговидные факты, которые могли бы запятнать его безупречную репутацию.

В противоположность этому, в книгах Царств хоть и говорится об искреннем раскаянии Давида в совершенном им грехе (2 Цар. 12, 13), но за вычетом этого все прочие события описаны в соответствующем им духе. И читателю совершенно ясно, что история с Урией и Вирсавией была водоразделом в жизни Давида. До этой черты он преуспевает и возвышается, начиная с нее и далее он падает все ниже и ниже — неудачи сменяются провалами, неприятности — бедами как в сфере власти, так и в семейных делах, — и это падение продолжается до самого конца, вплоть до его жалких последних дней и жалкой старости, которые тоже, как я уже говорил, не упомянуты в 1-й книге Хроник.

«И лежала бы у чресел твоих»

3–я книга Царств открывается словами: «Когда царь Давид состарелся, вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться».

Давид взошел на царский престол в возрасте тридцати лет. Первые семь лет он царствовал в Хевроне, следующие тридцать три — в Иерусалиме. Простой расчет показывает, что теперь ему всего семьдесят. Это ли называется «преклонными летами»? Мы и сегодня знаем многих правителей старше семидесяти, что уж говорить о библейских временах, герои которых порой достигали мафусаилова возраста. Выражение «вошел в преклонные лета» по отношению к человеку семидесяти лет звучит скрытой насмешкой, и она обостряется в продолжении фразы: «покрывали его одеждами, но не мог он согреться».

Читатель удивлен: зачем мне сообщают эти детали? Верно, в наши дни, когда «общественность имеет право знать», а свобода слова священна, граждан принято информировать о здоровье правителей. Но даже сегодня сообщают лишь о серьезных медицинских проблемах, а не о неизлечимых старческих недугах подобного рода. Тем более сомнительно, что о них сообщали в библейские времена, когда средства информации были далеко не так свободны.

Но наш автор не успокаивается. Царский озноб чрезвычайно занимает его. Теперь он насмешливо описывает еще одну сцену, не менее выразительную, чем предыдущая. Слуги Давида приходят к царю с предложением: «Надо найти для господина нашего, царя, девственную отроковицу, чтобы она пребывала при нем, и прислуживала ему, и лежала бы у чресел твоих — и будет тепло господину нашему, царю»[77]. Иными словами, эта девственница должна быть Давиду грелкой, в прямом смысле этого слова. Этакое баловство, которое могут позволить себе цари, когда им холодно. И даже когда не холодно, а просто скучно.

Речь царских слуг передана замечательно. Как и в других местах Библии, автор с помощью разговора создал цельную и яркую картину. Мы так и видим ее, видим всех ее участников. Вот царь, он лежит на постели, а вот слуги — стоят вокруг и советуют. В этих советах слышатся разные голоса, я попытаюсь записать их раздельно:

— Надо поискать для господина нашего, царя, девственную отроковицу…

— Чтобы она пребывала при нем…

— И прислуживала ему…

— И лежала бы у чресел твоих…

— И будет тепло господину нашему, царю…

В этой перебивке голосов есть тонкости, которые указывают не только на большой писательский талант автора, но и на тяжелое положение Давида. Они готовят читателя к тому, что откроется в дальнейшем. Оказывается, царь страдает не только от озноба. Его сознание затуманено, он потерял связь с реальностью.

В самом деле, три первых обращения к Давиду выдержаны в третьем лице: «Надо поискать для господина нашего, царя, девственную отроковицу… Чтобы она пребывала при нем… И прислуживала ему». Обращение в третьем лице составляет часть церемониала, знак почтительности, отмечающий разницу в статусе говорящего и того, к кому обращены слова. Так, в третьем лице, обращаются в книге Есфири (2, 2) слуги Артаксеркса к своему царю, когда предлагают ему выбрать новую жену взамен изгнанной Астини: «Пусть бы поискали царю молодых красивых девиц», — и в обоих случаях сходны не только сюжеты, но и стиль. Так же, в третьем лице, Иосиф советовал фараону, как приготовиться к семи «тощим годам»: «Да повелит фараон поставить над землею надзирателей» (Быт. 41, 34). И так обращался вернувшийся из Харрана Иаков к своему брату Исаву. Исав тогда говорил с ним во втором лице братства и равенства: «Для чего у тебя это множество (животных), которое я встретил?» (Быт. 33, 8), Иаков же ответил ему в деланном и льстиво-почтительном третьем лице: «Дабы приобрести благоволение в очах господина моего».

В третьем лице обратилась и Михаль к Давиду, когда высмеивала его: «Как отличился сегодня царь Израилев…» — и такая же насмешка сразу ощущается теперь, спустя десятки лет, в разговоре слуг с тем же самым Давидом. Вначале они трижды обращаются к нему в почтительном третьем лице, но похоже, что Давид не услышал их, лежа под своими одеялами. И тогда к нему обратился четвертый слуга, и нам почти слышно, как он повышает голос: «И лежала бы у чресел твоих!» — и говорит это вульгарно и дерзко, в панибратски-пренебрежительном втором лице.

Почему? Именно на это хочет намекнуть текст. Царь не понял уважительную форму трех предыдущих обращений, и прямые слова: «И лежала бы у чресел твоих» — втолковывают ему: «Ну, сейчас ты понял наконец?!» И тогда трясущийся под одеялами царь, наверно, кивнул и, возможно, даже одарил слуг слабой улыбкой, и они вернулись к почтительному третьему лицу, отдающему фальшью и лицемерием: «И будет тепло господину нашему, царю…»

Но слова: «И лежала бы у чресел твоих» — не только грубое нарушение почтительности и дворцового церемониала. У них есть дополнительное назначение — напомнить читателю манеру, в которой за много лет до того пророк Нафан укорял Давида за смерть Урии. Он рассказал ему тогда притчу об овечке бедняка, сравнив эту овечку с Вирсавией: «От хлеба его она ела, и из его чаши пила, и у чресел его лежала»[78] (2 Цар. 12, 3), — а эти слова тотчас перебрасывают память читателя к словам самого Урии, обращенным к Давиду: «А я вошел бы в дом свой есть и пить и лежать со своею женою?» Так автор завершает цепь своих намеков, и читатель понимает, почему сейчас царь Давид находится в таком жалком и смешном положении.

Смехотворность этого положения усугубляется тем, что «девственную отроковицу» принялись искать по всем просторам земли Израильской. В конце концов нашли некую Ависагу Сунамитянку, которая «была очень красива», и привезли ее в Иерусалим. То, что ее нашли в далеком Сунаме, на самом краю Изреельской долины, подтверждает, что поиски охватили всю страну. Почему? Что, в районе Иерусалима не нашлось ни одной «девственной отроковицы» приятной внешности и с подходящей температурой тела? Конечно, это тоже насмешка над царем: вот чем занимается его правительство — оно ищет красивых девиц по всем просторам Израильского царства!

«Но царь не познал ее»

«Девица была очень красива, и ходила она за царем, и прислуживала ему; но царь не познал ее».

Читатель читает и не верит своим глазам. Он спрашивает себя, зачем распространять такие сплетни? Почему Библия опускается до уровня желтой прессы? Ведь даже нынешняя журналистика с ее вульгарными разоблачениями и погоней за сенсациями и та не публикует таких рассказов о руководителях страны. Почему же здесь предана гласности столь позорная и ненужная деталь, которой никак не место в Священном Писании, разве что в пересудах и подмигиваниях дворцовой прислуги?

Тому есть две причины. Во-первых, Библия хочет намекнуть, что Давид наказан за грех, совершенный по отношению к Вирсавии. Тот, кто согрешил в постели, в постели и наказан. Тот, кто ради своей неуемной похоти пошел на прелюбодеяние и убийство, теперь бессилен удовлетворить свою похоть. А вторая причина — в желании наказать Давида продолжением насмешек. Раньше насмехались над его дряхлостью и сенильностью, теперь смеются над его импотенцией.

Мудрецы Талмуда[79] и тут поспешили на помощь Давиду, утверждая, что в действительности дело обстояло иначе. Якобы Ависага, отчаявшись пробудить страсть царя, выразила недовольство, и тогда Давид, чтобы доказать ей, что не иссох еще его родник, позвал Вирсавию и переспал с ней то ли восемнадцать, то ли тринадцать раз подряд. Я уже не помню точную цифру, но у меня нет желания проверять такого рода комментарии, вся цель которых — доказать удрученной девице и уязвленному в своей национальной гордости читателю, что и на склоне лет еврейское мужество царя Давида все еще высилось во всей своей прежней мощи.

Лично я предпочитаю этим выдумкам более поздний еврейский анекдот, который рассказывает, что после кончины Давида Ависага вернулась домой, и там, у Сунамского колодца, подруги спросили ее, как, мол, было в большом городе и в царском дворце. И Ависага ответила: «Теперь я знаю разницу между словами „иметь удовольствие“ и „поиметь удовольствие“».

«А господин наш Давид не знает о том»

Но кроме всего этого Библия хочет подготовить нас к новым событиям. Буквально в следующем абзаце автор рассказывает, что в это время один из сыновей Давида, Адония, сын Аггифы, объявил себя главным среди братьев и захотел царствовать. Не дожидаясь смерти отца, он стал разъезжать по городу в царской колеснице и в сопровождении пятидесяти скороходов, в точности как это делал его брат Авессалом перед тем, как взбунтовался против этого же отца.

Адония собрал вокруг себя влиятельных сторонников, но у него объявились также влиятельные противники. Однако сам Давид не вмешался в эту борьбу. И по простой причине — он не знал о ее существовании. Об этом сказано прямым текстом, через один абзац. Когда Адония при всем народе торжественно объявил себя царем, пророк Нафан пришел к Вирсавии и сказал ей: «Слышала ли ты, что Адония, сын Аггифин, сделался царем, а господин наш Давид не знает о том?» (3Цар. 1, 11) Иными словами, недомогание Давида не ограничивается ознобом. Он вообще не знает, что происходит вокруг него.

Теперь становится понятным, почему автор так живо интересовался деталями отношений царя с «очень красивой девицей», лежавшей в его постели. Оказывается, Давид не только эту девицу «не познал» — он не способен «познать» и о том, что происходит в его царстве, в его столице и даже в его собственных дворце и семье. И не случайно Вирсавия с пророком Нафаном тут же воспользовались этим состоянием царя, чтобы убедить его завещать царство Соломону.

Мораль всей этой истории вполне согласуется с тем принципиальным возражением против идеи царства, которое многократно звучит в Библии. Я уже говорил раньше и напомню теперь, что, согласно Библии и пророкам, идеальная схема власти такова: царь народа — Бог, а пророк «озвучивает», то есть передает народу, Его слово. Такая власть существовала лишь дважды — во времена Моисея и во времена Самуила, и в обоих этих случаях сыновья не унаследовали пророческий статус отцов. Это лишний раз подчеркивает, что речь идет не о той схеме, когда власть переходит от отца к сыну, как в обычном царстве.

Царь Давид начал свой путь самым многообещающим образом. По одной из версий 1-й книги Царств — как талантливый и красивый юноша, пришедший играть перед царем Саулом, и в то же время разумный в речах человек и храбрый воин, которому покровительствует Господь. По другой версии — как смелый, находчивый, непредсказуемо ведущий себя юноша, победивший филистимского великана Голиафа в единоборстве, которое решило исход сражения. Две версии существуют и о конце его жизни. Согласно 1-й книге Паралипоменон, он никогда не грешил и еще при жизни передал власть сыну Соломону. Книги Царств, напротив, рисуют человека, которого всеобщая любовь и безграничная власть развратили настолько, что он дошел до прелюбодеяния и убийства, за что понес наказание Господне. Эта версия содержит урок, сохранивший свою актуальность и поныне: ни один лидер, даже такой выдающийся, как царь Давид, не говоря уже о менее значительных, не может руководить народом, если он нарушает законы морали и нравственности.

Интересно, однако, что, несмотря на все разоблачения в книгах Царств, обаяние Давида сохраняет свое воздействие и сегодня. Наперекор тому, что рассказывается о Давиде в книгах Царств, народ продолжает любить своего героя и вспоминать о нем, причем отнюдь не по причине удачных подчисток и подтасовок в книге Паралипоменон. Напротив, сегодня, с нашего нынешнего расстояния, становится очевидно, что все эти усилия талмудических комментаторов обелить и приукрасить образ Давида были не только смехотворны, но и совершенно излишни. Читатель прощает Давида, даже зная всю правду о нем. Возможно, потому, что в конце концов он раскаялся и сказал пророку Нафану: «Согрешил я пред Господом» (2 Цар. 12, 13). А может, это продолжение все той же прежней неодолимой притягательности и всеобщей любви, которые он вызывал при жизни.

Давид не нарушил повеление Господа, как это сделал Саул до него. Он не служил другим богам, как будет служить его сын Соломон после него. Но он согрешил страшным нравственным грехом и, породив многих сыновей, таких же избалованных и порочных, как он, и унаследовавших все его дурные качества, не породил ни одного хорошего. Библия обвиняет его только в истории с Урией и Вирсавией, но на самом деле все началось намного раньше — с той любви, которую он вызывал у всех окружающих, и с его отношения к своей жене Михали, дочери Саула, этой первой и единственной в Библии женщине, которая названа «любившей мужчину»