Впервые в Библии

Первый упоминаемый в Библии царь — это Нимрод, он же первый в Библии герой-охотник, «сильный зверолов пред Господом», личность явно мифологическая. Правда, его имени не предшествует титул «царь», но зато фигурирует слово «царство»: «Царство его вначале составляли: Вавилон, Эрех, Аккад и Халне, в земле Сеннаар» (Быт. 10, 10). После Нимрода в Библии появляется фараон — в той истории, когда он взял в свой дом Сару, жену Аврама, которую тот представил ему как свою сестру, — но и он еще не имеет титула «царь». Первый, кого Библия напрямую именует царем, — это некий Амрафел, царь Сеннаара. Но тут уж следом за ним, буквально в той же фразе, теснятся еще восемь царей, ибо сказано: «И было во дни Амрафела, царя Сеннаарского, Ариоха, царя Елласарского, Кедорлаомера, царя Еламского, и Фидала, царя Гоимского, пошли они войною против Беры, царя Содомского, против Бирши, царя Гоморрского, Шинава, царя Адмы, Шемевера, царя Севоимского, и против царя Белы, которая есть Сигор» (Быт. 14, 1–2).

Хотя в этой войне участвовали целых девять царей, она, возможно, вообще не была бы упомянута в Библии, не возьми один из этих царей в плен Лота, Аврамова племянника, жившего тогда в Содоме. Узнав о судьбе племянника, Аврам собрал всех своих слуг и рабов, пошел войной на Амрафела, Ариоха, Кедорлаомера и Фидала и прогнал их на север, до самого Дана. Победив этих царей, он освободил Лота и прочих пленников. Кстати, возвращаясь после этого домой, он встретил еще одного царя — Мелхиседека, царя Салима, который некоторые полагают Иерусалимом.

Между прочим, эта война была первой войной в Библии. Но тот, кто ждет рассказа о походах и сражениях могучих армий, будет разочарован. Несмотря на множество участников (сразу девять царей!) и вопреки их замечательным именам, похоже, что речь идет о крайне заурядной стычке. Недаром один пастух напал на четырех победивших в ней царей и одолел их.

Более того, и Амрафел, царь Сеннаарский, и Ариох, царь Елласарский, и Кедорлаомер, царь Еламский, и Фидал, царь Гоимский, которые пошли войной на Беру, царя Содомского, и Биршу, царя Гоморрского, и Шинаву, царя Адмы, и Шемеверу, царя Севоимского, и царя Белы, или Сигора, — всё это цари чужие. И если мы ищем первого еврейского царя, то нам придется листать Библию дальше.

«Подобно прочим народам»

Интересно, что первые упоминания о «еврейском царстве» появляются в Библии намного раньше, чем это царство возникло в действительности. В главе 36 книги Бытия мы впервые встречаем фразу: «Вот цари, царствовавшие в земле Едома, прежде царствования царей у сынов Израилевых» (Быт. 36, 31). В этих словах ощущается некая тень отмежевания: мол, цари — это изобретение сынов Исава, живших в Едоме, а вовсе не наша, не сыновей Израиля. Та же интонация звучит и в законе о царе, который содержится во Второзаконии, последней книге Пятикнижия: «Когда ты придешь в землю, которую Господь, Бог твой, дает тебе, и овладеешь ею, и поселишься на ней, и скажешь: „поставлю я над собою царя, подобно прочим народам, которые вокруг меня“, то поставь над собою царя, которого изберет Господь, Бог твой; из среды братьев твоих поставь над собою царя; не можешь поставить над собою царем иноземца, который не брат тебе» (Втор. 17, 14–15).

Здесь отмежевание от «прочих народов» еще очевидней. Уже первые слова говорят о принципиальной ненужности царства в земле Израиля. Эту землю дал сыновьям Израиля не какой-нибудь царь-завоеватель, а сам Господь, и потому слова: «Поставлю я над собою царя, подобно прочим народам», — в данном случае совершенно не по адресу. Однако Бог и говоривший от Его лица Моисей понимали, что у них нет выбора, — как это поймет позже и пророк Самуил, когда народ потребует от него почти в тех же словах: «Поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов» (1 Цар. 8, 5).

Самуил в свою пору подчинился этому требованию и нехотя помазал Саула на царство, но сделал это таким способом, что изрядно запугал и опорочил его. Автор Второзакония тоже счел разумным выполнить волю народа, но, в отличие от Самуила, не стал заранее порочить будущих еврейских царей. Зато он возложил на них, как мы видим, некоторые интересные ограничения. Во-первых, он постановил, что еврейский царь должен избираться Богом, а точнее, Его представителем на земле. (Насколько я помню, так произошло только с четырьмя еврейскими царями — Саулом, Давидом, Ииуем и Иоасом[22]; все другие унаследовали трон от своих родителей или захватили его силой.) Во-вторых, царь должен быть из сынов народа, а не чужеземец. И в-третьих, еврейский царь обязан учить Тору и ее заповеди, «чтобы не надмевалось сердце его пред братьями его, и чтобы не уклонялся он от закона ни направо, ни налево» (Втор. 17, 20). Стоит подчеркнуть, что это «равенство сердец» между царем и его подданными («братьями его») толкуется здесь отнюдь не в духе некого демократического равноправия, а как равенство всех людей (включая царя) перед Богом.

Чуть раньше (Втор. 17, 16–17) Библия отвергает те формы царской власти (распространенные среди «прочих народов»), когда цари являются абсолютными властителями, а иногда даже почитаются за богов. В отличие от этих деспотов, на будущих еврейских царей налагаются ограничения, которые, несомненно, ущемляют свободу их действий: «Только чтоб он не умножал себе коней, и не возвращал народа в Египет для умножения себе коней […] и чтобы не умножал себе жен, дабы не развратилось сердце его, и чтобы серебра и золота не умножал себе чрезмерно».

Запрет на «умножение коней» вызван не только опасениями законодателя, что царь может вернуть народ в Египет (именно там находился тогда ближневосточный центр торговли лошадьми). Обладание лошадьми, так же как «умножение» золота, серебра и наложниц, было в ту пору символом статуса, силы и власти, и отмежевание от всего этого означает отказ от великолепия и пышности, от роскоши и излишеств, от заносчивости и высокомерия — и все это очень хорошо. Видно, однако, что и эти благие призывы продиктованы общей исходной позицией: Библия в принципе отвергает идею царства. Она не заинтересована в нем. Поскольку у нее нет выхода, она соглашается дать евреям царя — но царя слабого, с ограниченной властью, которого вдобавок будет назначать и которым будет управлять религиозный истеблишмент.

Этот общий принцип вновь обнаруживается в книге Судей. После победы судьи Гедеона над мадианитянами, сыны Израиля попросили его ввести наследственную власть. «Владей нами ты и сын твой и сын сына твоего; ибо ты спас нас из руки Мадианитян» (Суд. 8, 22), — предложили они ему. Но передача власти по наследству — явное и известное свойство царствования, и Гедеон, понявший подлинные намерения просителей, ответил им в библейском духе: «Ни я не буду владеть вами, ни мой сын не будет владеть вами; Господь да владеет вами».

После смерти Гедеона его сын Авимелех все же вознамерился стать царем и для достижения этой цели решился даже на убийство всех своих братьев. Уцелел только самый младший из них, Иофам, и это он, когда услышал о воцарении Авимелеха, рассказал соотечественникам ставшую знаменитой притчу о деревьях, выбиравших себе царя, в которой снова повторяется отрицание идеи царства. В этой притче (Суд. 9, 7–15) все достойные и почтенные деревья (смоковница, олива и виноградная лоза) поочередно отказываются от предложения других деревьев царствовать над ними и говорят, что предпочитают оставаться на своем месте, принося ценные плоды, а царствование насмешливо называют «скитанием по деревам». И только презренный терновник с его жалкими и безвкусными плодами радостно принимает соблазнительное предложение.

Впрочем, все разговоры о еврейском царстве и его царях поначалу вообще не выходили за рамки таких вот притч и законопроектов. И лишь когда пришло время первого еврейского царя, Саула, народ оказался перед реальным испытанием.

«Молодой и собою красивый»

Моя мать любила царя Саула. Его трагическая судьба соответствовала ее литературным вкусам. Отец же любил царя Давида. Эта героическая фигура соответствовала его политическим воззрениям. Возникавшие между родителями споры всегда начинались как культурная конфронтация, этакое фехтование цитатами и толкованиями, и не раз кончались ссорами, особенно когда отец выдвигал самое раздражающее свое утверждение, что Саул, мол, хотя и фигура трагическая, спору нет, но вся трагедия его — и тут он насмешливо улыбался — состояла в том, что он не нашел ослиц своего отца.

«Если бы он нашел этих ослиц, — объявлял отец победоносно, — то не попал бы к Самуилу и не был бы помазан в цари. Что было бы лучше — и для народа Израиля, и для него лично».

Я тоже думаю, что Саул был фигурой трагической, но трагедия его, на мой взгляд, состояла в том, что он жил в одно время с Самуилом и Давидом. Против экстремизма и жесткости первого и обаяния и талантов второго у него не было никаких шансов. Как соперники они были сильнее, потому что превосходили его не только политически, но и духовно.

Правда, некоторые талмудические мудрецы утверждают, что Саул-де проиграл этим своим соперникам только из-за своего простодушия — из-за того, что у него за спиной не было котомки грязных делишек, которую, как отсроченное до поры наказание, тащит за собой всякий преуспевший в политике лидер. Верно, в смысле наличия такой котомки многие нынешние наши лидеры — просто образцовые политики, но лично мне кажется, что причина поражения Саула состояла в другом. Он потерпел поражение, потому что Самуил и Давид были людьми иного калибра.

Не то чтобы Саул был совсем примитивен. Он показал себя храбрым воином и способным военачальником, он не раз спасал Израиль от врагов. Но лидерство проверяется не только в войне и не только против внешнего врага, и оказалось, что в этом плане Саул не был создан из надлежащего материала. Он вполне мог бы стать еще одним замечательным героем книги Судей — из тех, что поднимались на врага, побеждали его и затем возвращались к своему семейному очагу. Но у него не было тех данных, которые необходимы для затяжной политической борьбы, особенно с такими противниками, как Самуил и Давид.

Библия намекает на слабости Саула еще до того, как рассказывает о его помазании на царство — уже в рассказе о том, как он искал потерявшихся ослиц своего отца. История эта известна, и читатель, желающий освежить память, может найти ее в 9-й главе 1-й книги Царств. Саул пошел тогда искать этих ослиц вместе со своим слугой, и рассказчик все время подчеркивает, что активной фигурой, «мозгом», который планировал все действия этой пары, тем, кто знал, что делать и как решать возникавшие по пути проблемы, был отнюдь не будущий царь, а именно этот слуга. Саул после нескольких дней бесплодных поисков пришел в отчаяние, испугался, что отец тревожится за него, и уже хотел было вернуться домой, но слуга, верный порученному делу, подсказывал ему всё новые возможности поиска. Это он предложил пойти посоветоваться с пророком Самуилом, и это у него нашлось немного денег, чтобы уплатить пророку, а Саул в конце концов просто последовал совету и поплелся за своим слугой.

Уже в начале этого рассказа, впервые представляя нам Саула, автор характеризует его так: «молодой и собою красивый, и не было никого в Израиле красивее него, на голову был он выше всего народа» (1 Цар. 9, 2)[23]. Это библейское «молодой и собою красивый» очень напоминает (разумеется, непреднамеренно) современное «красивый малый»: и тут, и там явно ощущается насмешливая интонация. Что же до роста, то в Библии это никогда не считалось каким-то особым достоинством. В сущности, Саул — почти единственный еврейский герой, о росте которого Библия вообще упоминает. Высокий рост был и остался в Библии особенностью нескольких «чужаков»: трех гигантов из Хеврона — Ахимана, Сасая и Фалмая (Числ. 13, 23), Ога, царя Васанского (Втор. 3, 1), и знаменитого Голиафа из Гефа. Все они, как на подбор, были людьми, несомненно, малоприятными и все до единого были побеждены израильскими героями самого обычного роста.

Есть только еще один «парень из наших», чей рост Библия тоже отмечает, и стоит подчеркнуть, что она говорит о нем именно в связи с ростом Саула. Этого рослого молодца звали Елиав, сын Иессея, и он был одним из старших братьев Давида. Дело было так. Самуилу и Богу опротивело тогда поведение Саула, который пощадил побежденного царя амалекитян, и Самуил, по указанию Господа, пришел к Иессею из Бейт-Лехема (Вифлеема), чтобы помазать на царство одного из его сыновей вместо Саула. Елиав предстал перед ним первым и произвел на Самуила большое впечатление. Но Бог сказал ему: «Не смотри на вид его и на высоту роста его», — как бы намекая, что, мол, один высокий у нас с тобой уже был и это не стало большой удачей. А потом добавил: «Ибо человек смотрит на лице, а Господь смотрит на сердце», — то есть Бог видит внутренние и по-настоящему важные качества, тогда как человек зачастую судит лишь по внешности.

Читатель вынужден согласиться с Господом, но его точит некоторое недоумение: а куда же смотрел сам Господь, когда повелел Самуилу возвести Саула на престол? Почему Он тогда не произнес ту же фразу о внешности и высоком росте? Не могло ли быть так, что оба они, Бог и Самуил, именно затем выбрали первым израильским царем человека, обладавшего высоким ростом и впечатляющей внешностью, но мало подходящими внутренними качествами, чтобы доказать народу, что вся идея царства изначально плоха и порочна?

Эти намеки Библии на недостатки Саула продолжаются на протяжении всего рассказа о нем. Когда Самуил помазал его на царство, он смутился и сказал: «Не сын ли я Вениамина, одного из меньших колен Израилевых? И племя мое не малейшее ли между всеми племенами колена Вениаминова? К чему же ты говоришь мне это?» (1 Цар. 9, 21). Поначалу его слова выглядят как некая обязывающая формула скромности, вроде той, что произнес тот же судья Гедеон, когда ангел Божий послал его бороться с мадианитянами: «Как спасу я Израиля? Вот, и племя мое в колене Манассиином самое бедное, и я в доме отца моего младший» (Суд. 6, 15). Но Гедеон больше не повторял этих слов, а Саул продолжал скромничать. Даже на публичной церемонии коронования он вел себя так, будто царская роль ему не по плечу, — «скрылся в обозе», то есть спрятался на задах лагеря, в том месте, где складывали снаряжение, да так, что его даже пришлось искать, когда выкрикнули царское имя.

Некоторые люди в собравшейся на эту церемонию толпе — Библия называет их «негодными» — насмехались над ним: «Ему ли спасать нас?» И верно — ведь когда Саул после поисков ослиц вернулся домой, он даже не рассказал, что Самуил помазал его царем Израиля. Да и сейчас, после официальной коронации, этот помазанник Божий попросту вернулся к работе в отцовском доме, вместо того чтобы надеть корону, создать круг приближенных, собрать армию, начать строить дворец. И лишь много позже, когда пришедшие из Иависа Галаадского люди попросили у него срочной помощи, Саул пробудился для дела и впервые продемонстрировал себя в роли царя.

Наложница в Гиве

Город Иавис Галаадский, как о том говорит его название, находился в области Галаад, что к востоку от реки Иордан. Пришедшие оттуда люди рассказали (1Цар. 11, 4), что Иавис осажден армией аммонитянского царя Нааса, который согласен принять их капитуляцию только при условии, что каждый из иависских мужчин выколет себе правый глаз. Условие было, понятно, неприемлемым, и жители Иависа в отчаянии бросились искать помощи у людей колена Вениамина. Саул, вернувшись с пахоты, увидел своих единоплеменников, которые окружили иависских посланцев и со слезами на глазах слушали их рассказ. Он выяснил, что произошло, тут же собрал армию, спустился по ручью Везек к берегу Иордана, тремя колоннами поднялся на Галаад и победил аммонитян. В честь этой победы Самуил вновь провозгласил Саула царем, и на этот раз при значительно большей общественной поддержке.

Не исключено, что история войны Саула с аммонитянами представляет собой просто другую версию его восхождения на царство. Но есть в ней куда более интересный и поучительный вопрос: почему послы из далекого Иависа попросили помощи именно у колена Вениамина? Почему вениамитяне так сочувствовали их горю? И почему Саул сразу же решил им помочь? Все эти детали могут удивить читателя, но им есть объяснение.

Это объяснение находится в Библии несколько ранее — в ужасающей истории о левите и его наложнице, рассказанной в 19–й главе книги Судей. У некого человека из колена Леви, рассказывает эта история, была наложница, которая поссорилась с ним и сбежала в родительский дом в Бейт-Лехем (Вифлеем). Левит отправился туда, чтобы вернуть ее. На обратном пути его застигла ночь. Слуга Левита — как и у Саула, этот слуга тоже умнее и практичнее своего господина — предложил заночевать в Иевусе, он же Иерусалим. Но левит отказался ночевать в чужом городе, и поэтому они продолжили свой путь на север и вошли в Гиву Вениаминову, еврейский город в пределах колена Вениамина. Никто из местных жителей не пригласил их в дом, но затем они встретили жившего там старика из колена Ефремова, который предложил им свое гостеприимство.

Ночью жители Гивы окружили дом старика и потребовали: «Выведи человека, вошедшего в дом твой, мы познаем его». Это «познаем» требует четкого разъяснения. Речь идет не о том, чтобы пожать руку чужестранцу или обменяться с ним визитными карточками. В Библии «познание» всегда чисто сексуально. Требование жителей Гивы тотчас приводит на память аналогичный случай с двумя «чужаками», которые некогда пришли в Содом и заночевали в доме Лота (Быт. 19). Содомитяне предъявили тогда Лоту требование, сходное и по стилю, и по содержанию: «Где люди, пришедшие к тебе на ночь? выведи их к нам, мы познаем их», — и сходство это не случайно. Автор истории наложницы намеренно проводит параллель между людьми колена Вениамина и людьми Содома, и продолжение рассказа подтверждает это: гостеприимный хозяин предложил жителям Гивы отдать взамен заночевавшего у него левита свою девственницу-дочь и наложницу гостя, и это в точности повторяет поступок Лота, который тоже предложил жителям Содома двух своих девственных дочерей взамен двух гостей.

В Содоме проблемы решились благодаря сверхъестественным способностям пришедших, которые, как мы помним, были не простыми смертными, а ангелами Божьими. Они навели на содомитян слепоту, спасли Лота и его семью, а затем разрушили город. В Гиве чудесных спасителей не нашлось. Здесь гость-левит сам вывел свою наложницу к насильникам. Формулировка Библии: «Тогда муж взял свою наложницу и вывел к ним на улицу» — говорит о том, что несчастная женщина не вышла по собственной воле, а была выведена на улицу силой. Жители Гивы насиловали ее всю ночь, а на заре отпустили. «И пришла женщина пред появлением зари, и упала у дверей дома того человека, у которого был господин ее, и лежала там до света» (Суд. 19, 26).

Что касается самого «господина», то выясняется, что он преспокойно проспал всю ночь. «Господин ее встал поутру, отворил двери дома, и вышел, чтобы идти в путь свой». Несколько часов, прошедших между возвращением наложницы («пред появлением зари») и тем временем («поутру»), когда левит встал и вышел как ни в чем не бывало, «чтобы идти в путь свой», свидетельствуют о том, что он не ждал ее и даже не пытался узнать, что с ней произошло. Возможно, причиной его равнодушия была предшествовавшая ссора, но не исключено, что это был человек по сути своей мерзкий и ничтожный, и именно поэтому наложница убежала от него к родителям.

Выйдя из дома, увидел левит: «и вот, наложница его лежит у дверей дома, и руки ее на пороге». Но даже теперь, увидев ее лежащей у дверей, он не предложил ей руку помощи. «Он сказал ей: вставай, пойдем. Но ответа не было. Он положил ее на осла, встал и пошел в свое место»[24].

Неизвестно, умерла эта несчастная еще в Гиве или уже по пути, от дорожной тряски, но по возвращении домой левит снова «взял наложницу свою», в точности так же, как ночью, когда выводил ее к насильникам, и «разрезал ее по членам ее на двенадцать частей». Эти двенадцать частей он разослал «во все пределы Израилевы», то есть по всем коленам, чтобы показать, что сделали с ней жители Гивы Вениаминовой. Увидев ужасные куски тела и услышав не менее ужасный рассказ, все остальные колена Израиля собрались и потребовали от колена Вениамина выдать насильников. Но вениамитяне отказались и даже пошли войной против остальных колен.

Сыны Вениамина уступали другим в численности, но, будучи храбрыми воинами, поначалу одержали победу. (Между прочим, Библия отмечает здесь их отличное владение пращой: «все сии, бросая из пращей камни в волос, не бросали мимо», — и я вскоре вернусь к этой детали в связи с победой Давида над Голиафом.) Тем не менее объединенная армия Израиля в конце концов победила вениамитян, разрушила их дома и уничтожила всех мужчин, за исключением нескольких сот воинов, скрывшихся в пустынных горах у Мертвого моря. Однако объединенные колена Израиля не удовлетворились своей победой. Они поклялись также, что никогда не будут отдавать своих дочерей в жены сыновьям Вениамина. Но назавтра им стало ясно, что эта клятва грозит полным вымиранием родственного колена. Поэтому они собрались снова и, проведя расследование, обнаружили, что был один город, который не прислал своих людей в состав объединенной армии и не участвовал в войне с вениамитянами, а потому не связан общей клятвой. Этим городом был как раз Иавис Галаадский, что за Иорданом. Объединенная армия тут же повернула на Иавис, вырезала всех его жителей, оставив в живых лишь четыреста молодых девственниц, и отдала этих девушек в жены уцелевшим воинам из колена Вениамина. Таким образом, колено Вениамина возродилось только благодаря девушкам из Иависа.

«Не было царя у Израиля»

Время, оказывается, и впрямь способно излечить. Не всегда душу отдельного человека, но в истории общества, по прошествии нескольких поколений, оно порой и в самом деле сглаживает боль и смягчает душу, закрывает рубцами раны и подсказывает прощение. Вот и в этой ужасной истории, начавшейся насилием над женщиной и продолжившейся братоубийственной войной, «из сильного вышло сладкое», как сказал Самсон, увидев рой медоносных пчел в пасти убитого им льва (Суд. 14, 14)[25]. Иависские девушки, выданные за уцелевших вениамитян, связали Иавис и колено Вениамина семейными узами. Вот почему в трудную минуту жители Иависа бросились за помощью к вениамитянам, и вот почему вениамитяне плакали, услышав о беде, постигшей далекий им, казалось бы, город. И в этом же состояла причина того, что Саул, который тоже принадлежал к колену Вениамина, тотчас собрал армию и спас Иавис. Просто всех их связывало кровное родство. У каждого из вениамитян были родичи в Иависе — возможно, внуки той бабки, которая когда-то была одной из четырехсот пощаженных девственниц этого Иависа.

Автор библейского рассказа, явно желая напомнить читателю историю левита и его наложницы, проводит дополнительную параллель: Саул, услышав о том, что Иавис осажден аммонитянами, рассекает на куски пару своих волов и рассылает эти куски «во все пределы Израильские чрез тех послов, объявляя, что так будет поступлено с волами того, кто не пойдет вслед Саула и Самуила» (1 Цар. 11, 7). И действительно, этот неординарный способ всеобщей мобилизации тотчас напоминает нам о левите, который точно так же рассек и разослал тело своей наложницы «во все пределы Израилевы».

Но история Саула имеет еще одну связь с историей наложницы в Гиве — уже не личную и не родовую, а принципиальную. Рассказ о наложнице начинается и кончается одним и тем же рефреном. В начале говорится: «В те дни, когда не было царя у Израиля» (Суд. 19, 1), — а в конце: «В те дни не было царя у Израиля; каждый делал то, что ему казалось справедливым» (Суд. 21, 25). Этот рефрен можно толковать двояко. Во-первых, в том смысле, что люди Гивы Вениаминовой позволили себе злодействовать именно в силу отсутствия центральной власти. Во-вторых, как намек на то, что, несмотря на отсутствие царя, все прочие израильские колена действовали, как надлежало. Факт: они собрались, они решили, они организовались, они мобилизовали армию, чтобы выжечь зло из своей среды, а потерпев поражение в начале антивениаминовой кампании, пошли в Бейт-Эль, где тогда находился Ковчег Завета, чтобы спросить первосвященника, что им делать. И поскольку всё это они сделали без всякого царя — в деле участвовали только они, и Бог, и первосвященник — и тем не менее одержали большую победу, это снова призвано напомнить читателю о том библейском идеале власти, в соответствии с которым не человек, а Бог — истинный царь Израиля, и хотя у Него есть на земле свой наместник — первосвященник или пророк, — но он всего лишь передает народу слово Господне.

Отголоски этого основного антагонизма — между царем земным и Царем небесным — возникают снова и снова, на протяжении всех лет царствования Саула, при каждом его столкновении с пророком Самуилом. Об этих стычках, о постоянных стараниях пророка мешать и вредить первому царю, я уже писал в своей предыдущей книге[26] и не буду здесь повторяться. Замечу только, что борьба между Саулом и Самуилом была сложнее, чем обычный конфликт между религией и государством. То был во многом и личный конфликт — между старым обидчивым пророком, к тому же человеком фанатичным и агрессивным, который не нашел себе подходящего наследника и потому не хочет уходить со сцены, и молодым, слабым и нерешительным царем, который не может ему противостоять.

После победы над аммонитянами Саул одержал еще одну победу — на сей раз над филистимлянами. И все же, несмотря на обе эти победы, он по — прежнему не находит в себе силы решительно противостоять Самуилу и эта его роковая нерешительность достигает апогея в ходе войны с Амалеком[27]. С точки зрения самого Саула, эта война, в отличие от войн с аммонитянами и филистимлянами, была совершенно излишней. Но Самуил навязал ее ему во исполнение старого Моисеева наказа, что семя Амалека надо истребить под корень — убить всякую живую душу, включая коров и овец, — потому что амалекитяне жестоко преследовали израильтян во время их сорокалетних странствий в пустыне.

Как рассказывает Библия (1 Цар. 15), Саул разгромил амалекитян, но пощадил их царя и по требованию народа пожалел также захваченный у Амалека скот — волов, коров и овец. И тогда Самуил сказал ему: «Ты отверг слово Господа, и Господь отверг тебя, чтобы ты не был царем над Израилем» (1 Цар. 15, 26). Устрашенный угрозой отлучения, Саул попытался успокоить разгневанного пророка. «Согрешил я, ибо преступил повеление Господа, и слово твое, — оправдывался он, — но я боялся народа, и послушал голоса их». (Кстати, этот страх, в котором он сам признается, страх царя перед собственным народом, тоже свидетельствует о несоответствии Саула своему званию.) Самуил, однако, ни за что не хотел его простить. Когда же Саул, продолжая молить о снисхождении, нечаянно порвал полу его накидки, пророк окончательно разъярился и воскликнул, что вот так же, как эту полу, Бог оторвет от Саула его царство. И затем, отвернувшись от несчастного царя, велел слугам привести прощенного было владыку амалекитян Агага, сам, собственноручно, зарезал его, после чего повернулся и пошел прочь, не оборачиваясь. «И более не видался Самуил с Саулом до дня смерти своей», — говорит Библия[28].

Сразу после этого, уже в следующей главе рассказа (1 Цар. 16, 6–13), читателя знакомят с человеком, которому предстоит сменить Саула. Это Давид, младший из сыновей Иессея Вифлеемского. Господь послал Самуила к Иессею, чтобы найти замену Саулу. Самуил перебрал одного за другим всех старших Иессеевых сыновей, но Господь забраковал каждого. И лишь когда появился младший, «а он румяный[29] с красивыми глазами и приятным лицом», Господь сказал: «Встань, помажь его; ибо это он», — и Самуил тайком помазал его и вернулся на свое место.

Далее рассказывается: «И почивал дух Господень на Давиде с того дня и после […] А от Саула отступил дух Господень, и возмущал его злой дух». Этот злой дух, видимо, всерьез донимал царя, потому что слуги предложили найти музыканта, который в такие минуты отвлекал бы его своей игрой. Один из них порекомендовал в качестве такого музыканта Иессеева сына Давида, того самого юношу, что тайком был помазан в начале главы, того «румяного парня», что уже знаком читателю, но не Саулу, к его несчастью.

«Вот, я видел у Иессея Вифлеемлянина сына», — сказал один из слуг и, не дожидаясь царского вопроса, принялся перечислять качества кандидата: он-де искусен в игре на гуслях, а к тому же еще и храбрец, и воин, и вдобавок рассудителен и красив, а свыше всего — Господь тоже с ним.

Шесть перечисленных здесь качеств действительно описывают человека замечательного во всех отношениях: выходца из хорошей семьи, умного и храброго, обладателя впечатляющей внешности и музыкального таланта, а самое важное — с ним Господь. Во всей Библии нет другого героя, который был бы одарен столь внушительным и разнообразным набором достоинств. Естественно, Саул велел привести столь незаурядного юношу, чтобы тот поиграл перед ним, и как все другие люди, которым еще предстоит встретиться с Давидом в реальности или на страницах Библии, был им немедленно очарован: «И пришел Давид к Саулу… и очень понравился ему, и сделался его оруженосцем». Что, кстати, свидетельствует не только о харизме Давида, но и о наивности Саула.

Именно о наивности — потому что, когда слуга порекомендовал Давида как искомого музыканта и в подкрепление рекомендации перечислил не только его способности к музыке, но также мужество, ум, храбрость и красоту, а на закуску преподнес, что «и Господь с ним», — это непременно должно было пробудить у Саула подозрения. Ведь к делу относилось только первое качество: умение играть на гуслях, — почему же слуга принялся расписывать все прочие Давидовы достоинства? Царь просто обязан был заметить, что слуга рассказывает о музыканте из Вифлеема намного больше того, что необходимо. Но Саул ничего не спросил, а когда Давид предстал перед ним, был настолько им очарован, что, не задумываясь, назначил своим оруженосцем, то есть одним из ближайших к себе людей.

«Воин от юности своей»

Едва лишь нам рассказали, как Давид был тайком помазан на царство, а затем, приведенный сыграть перед Саулом, завоевал его любовь и доверие, как нам тотчас сообщают совсем иную версию его появления и восхождения к престолу — историю его победы над Голиафом-филистимлянином. Здесь, в 17–й главе 1-й книги Царств нет ни слова о музыкальных талантах Давида, упоминается лишь, что он рассудителен и смел в бою и опять же, конечно, главное, — что «с ним Господь».

Поединок Давида с Голиафом происходил в долине а-Эла, между Сохой (Сокхофом) и Азекой. Соха — это покрытый лесом холм к югу от нынешнего кибуца Натив-Ламед-Хей («Маршрут 35», в память о 35 бойцах, погибших здесь в Войну за независимость), а Азека — скалистый холм к юго-западу от перекрестка Захария. Можно и сегодня, побывав в этих местах, воочию представить себе расположение сошедшихся армий в плоской долине между ними, по обе стороны ручья а-Эла.

Филистимляне послали «единоборца» по имени Голиаф, из города Геф (1 Цар. 17, 4) — страшного великана ростом в шесть локтей и пядь, одетого в чешуйчатую броню и вооруженного с ног до головы. Он предложил израильтянам выставить кого-нибудь, кто сразился бы с ним один на один, дабы результаты боя были решены без того, чтобы пали в нем многие воины. Никто, однако, не решался выступить против него, пока не появился Давид, никому не известный парень из Вифлеема, которого отец послал отнести еду трем старшим братьям, служившим в армии Саула.

«Давид же был сын Ефрафянина из Вифлиема Иудина, по имени Иессея, у которого было восемь сыновей […], и имена трех сыновей его, пошедших на войну: старший — Елиав, второй за ним — Аминадав, и третий — Самма» (1 Цар. 17, 12).

Текст представляет нам Давида и его семью так, будто автор забыл, что уже познакомил нас с ними в предыдущей главе, в рассказе о его помазании Самуилом и о его игре перед Саулом. Мы вернемся к этой странности чуть позже, теперь же займемся самим боем Давида с Голиафом, потому что этот бой тотчас демонстрирует, что перед нами воистину достойный помазанник. Подобно тому как первое же появление Саула показало, что он никак не соответствует царскому званию, первое же появление Давида доказало прямо противоположное.

Услышав доносившиеся с поля выкрики Голиафа, который поносил Израиль и его Бога, Давид поинтересовался у окружающих: «Что сделают тому, кто убьет этого Филистимлянина и снимет поношение с Израиля?» — и даже добавил фразу, свидетельствующую о том, что перед нами не просто молодой пастух, ищущий приключений, а человек с явными задатками лидера: «…кто этот необрезанный Филистимлянин, что так поносит воинство Бога живого?»

Так он расхаживал среди солдат, расспрашивая и выражая свое мнение, пока его слова не достигли, наконец, ушей Саула. Давида тотчас привели к царю, и он выразил готовность побороться с Голиафом.

«Не можешь ты идти против этого Филистимлянина, чтобы сразиться с ним, — сказал Саул, — ибо ты еще юноша, а он воин от юности своей».

Давид заупрямился. Мне, сказал он, уже доводилось сражаться с хищными зверьми и даже побеждать их в единоборстве. «Господь, Который избавлял меня от льва и медведя, избавит меня и от руки этого Филистимлянина», — сказал он, и этот возвышенный стиль говорит о переполняющей его уверенности. Но Саул не ощутил ее. Он вообще не обратил на нее внимания. Он был встревожен: хотя он обещал большую награду, ни один из его воинов все еще не выразил желания сразиться с Голиафом. А тот меж тем день за днем повторял свои выкрики, и его безнаказанность постепенно вселила во многих израильтян страх и пораженческие настроения. И вот теперь Саулу вдруг представился выход. Ну что ж, «иди, и да будет Господь с тобою», — сказал он наконец упрямому юноше, но для большей безопасности предложил ему свой меч, доспехи, шлем и кольчугу.

Юноша надел было эти доспехи, но тут же их снял. «Я не могу ходить в этом; я не привык», — сказал он. «И взял палку в руку, и выбрал себе пять гладких камней из ручья, и положил их в пастушью торбу и в сумку, и праща в его руке, и пошел к Филистимлянину»[30].

Пастушья праща — это не простая «рогатка». Она сделана из широкой полоски ткани, кожи или плетеной веревки размером в ладонь. К обоим ее краям привязаны две тонких веревки длиной около метра. На конце одной веревки делается петля, на конце второй — узел. Пращник вкладывает камень в полоску ткани, продевает средний палец в петлю на одной веревке, захватывает узел на другой между большим и указательным пальцем той же руки, а затем, сильно раскрутив пращу над плечом, отпускает веревку с узлом. Камень высвобождается и несется по прямой, касательной к окружности вращения. Понятно, что его надо освободить в нужный момент и в нужном положении, иначе он может полететь вбок или даже назад.

Праща — оружие сильное и точное. Мне помнятся рассказы моей матери о ребятах из мошава Нахалаль[31], которые научились пользоваться ею у мазарибов, соседнего бедуинского племени, и потом удивляли всех своей меткостью. Со временем, когда отец начал учить меня Библии по своему методу, то есть с помощью походов в те места, где происходили события, и чтения там соответствующих библейских рассказов, он попросил одного из этих ребят, Эйби Нива, пойти с нами в долину а-Эла со своей пращой и сумкой.

Когда мы пришли туда, отец прочел главу о Голиафе, и Эйби — я хорошо помню его, тогда это был уже не молодой парень, а сильный и симпатичный мужчина с рано засеребрившимися кудрями — разыскал в ручье несколько гладких камней и метнул их один за другим с поразительной точностью. Чтобы продемонстрировать силу удара, он швырнул один камень в старую железную бочку, стоявшую на краю поля. После удара в металлической стенке появилось изрядное углубление. Я понял, что библейское описание меткости и силы пращника Давида («поразил Филистимлянина в лоб») не уступает в точности самой праще.

Праща позволила Давиду поразить противника, но у нее было еще одно преимущество — она давала ему возможность держаться на безопасном расстоянии от Голиафа. Давид знал, что у него нет шансов победить огромного и опытного филистимлянина в единоборстве на копьях или мечах. Именно поэтому он выбрал пращу, в пользовании которой имел опыт и важное преимущество которой составляет большое расстояние броска, намного большее, чем у копья Голиафа, не говоря уже о его мече.

Имея в запасе пять камней, Давил мог предпринять не одну, а несколько попыток поразить противника, сохраняя при этом свободу передвижения. Традиционный комментарий утверждает, что эти пять камней были по весу эквивалентны пяти книгам Торы, но я позволю себе предположить, что Давид не ограничился этим утешительным сознанием. Библия не случайно подчеркивает, что он именно «выбрал» их, а не просто взял первые попавшиеся, и тот факт, что он спустился к ручью выбрать гладкие речные камни, а не взял камни из лежавших в поле, тоже свидетельствует о его опытности и тщательности подготовки. В отличие от обычных камней, речные камни симметричны, гладки и обладают хорошей аэродинамикой, а кроме того, Давид положил их, как мы помним, «в пастушью торбу и в сумку». Казалось бы, речь идет об одном и том же, но слово «торба» (на иврите кли) в Библии означает также одежду. А это значит, что Давид продумал каждую деталь и вполне намеренно поделил свои боеприпасы между карманом и сумкой, потому что из кармана их можно было быстро извлечь, позволяя одновременно кружить вокруг грозного противника.

И вот так, вооруженный одной пращой, одной палкой, пятью речными камнями и шестью своими замечательными качествами — я позволю себе заимствовать их из предыдущего рассказа о его помазании и игре перед царем, — вышел Давид на бой с Голиафом. На бой, в котором он победит, к победе, которая изменит его жизнь и историю Израиля.

«Пращею и камнем»

«Выступил и Филистимлянин, идя и приближаясь к Давиду, и оруженосец шел впереди него», — говорится в 17–й главе 1-й книги Царств. Голиаф явно хочет сократить расстояние, дабы воспользоваться своим копьем и мечом — оружием, предназначенным для борьбы лицом к лицу, на относительно близком расстоянии. И теперь читатель понимает, зачем Давиду палка. Голиаф не видел ни камней в его кармане и сумке, ни пращи, сложенной в его ладони. Он увидел только юношу с палкой, страшно оскорбился и исполнился злобы и презрения. «И сказал Филистимлянин Давиду: что ты идешь на меня с палкою? разве я собака? И поносил Филистимлянин Давида и его Бога[32]. И сказал Филистимлянин Давиду: подойди ко мне, и я отдам тело твое птицам небесным и зверям полевым».

Эти слова: «Подойди ко мне» — тоже свидетельствуют, что Голиафу нужно заставить Давида подойти поближе. Он для того и провоцирует молодого пастуха, понося его Бога, чтобы заставить юношу разгневаться, потерять осторожность и броситься вперед, тем самым дав возможность великану применить свое оружие — вначале копье, а потом и меч, как принято в единоборстве. Но Давид держится далеко — и от Голиафа, и от принятого порядка боя. С безопасного расстояния он произносит короткую и вдохновенную речь, выражая в ней свое полное доверие к Богу Израиля: «Ты идешь против меня с мечом и копьем и щитом, а я иду против тебя во имя Господа Саваофа, Бога воинств Израильских, которые ты поносил». Формулировка эта явно предназначена не столько ушам соперника, сколько прежде всего израильтянам, начиная с тех, что прислушивались к его словам тогда, на поле, и кончая теми, которые читают об этом сейчас. Давид сказал им и нам, что не простой пастух вышел здесь на поединок, а будущий вождь.

Каждое его слово продуманно. Он просит помощи Бога, но сначала обращается к сопернику, придерживаясь первого лица единственного числа: «Ныне предаст тебя Господь в руку мою, и я убью тебя, и сниму с тебя голову твою, и отдам трупы войска Филистимского птицам небесным и зверям земным», — и лишь после этого снова упоминает Бога: «И узнает вся земля, что есть Бог в Израиле».

Это не просто обычное самоподбадривание перед схваткой — это продолжение линии, заявленной Давидом с момента выхода на поле боя, линии будущего царя. Приходит в голову мысль — не потому ли он так говорит, что уже в предыдущей главе помазан Самуилом на царство? Но, как я уже говорил, рассказ о победе над Голиафом и рассказ о помазании и игре перед Саулом отделены друг от друга, и я еще вернусь к этому вскоре.

И вот, пока разгневанный филистимлянин приближается, Давид бежит ему навстречу, поддерживая в нем надежду на рукопашную, но затем, еще на безопасном расстоянии, вынимает вдруг камень «из одежды», то есть из кармана[33], раскручивает пращу, выпускает камень и попадает Голиафу в лоб: «…камень вонзился в лоб его, и он упал лицем на землю. Так одолел Давид Филистимлянина пращею и камнем, и поразил Филистимлянина и убил его; меча же не было в руках Давида. Тогда Давид подбежал и, наступив на Филистимлянина, взял меч его и вынул его из ножен, ударил его, и отсек им голову его; Филистимляне, увидев, что силач их умер, побежали».

Тот факт, что Давид вытащил меч Голиафа из ножен, означает, что Голиаф даже не взял свой меч в руку. Из этого читателю понятно, с какого большого расстояния Давид метнул свой камень, — Голиаф еще и не думал вытаскивать меч из ножен. Но эта деталь свидетельствует также об особом литературном методе автора рассказа, который не объясняет читателю каждую деталь, а позволяет, более того — требует, чтобы тот сам понимал и извлекал одно из другого.

Этот писательский талант выражается и в другой тонкой детали. Обратите внимание на только что приведенную цитату: «Так одолел Давид Филистимлянина пращею и камнем, и поразил Филистимлянина и убил его; меча же не было в руках Давида» (1 Цар. 17, 50). Это предложение — явно часть песни. Легко увидеть некий особый стиль и размер, которые сильно отличают эту фразу от ее повествовательного окружения. Возможно, это часть песни, которую пели в те дни о войне Давида и Голиафа, — может быть, отдельная строфа, стоявшая в этой песне близко к фразе: «Саул победил тысячи, а Давид — десятки тысяч!» — которую мы услышим чуть позже в том же отрывке (1 Цар. 18, 7); там прямо сказано, что так пели в хороводах женщины «из всех городов Израильских». Я осмелюсь предположить, что именно это заимствование одной строфы из целой песни свидетельствует о том, что бой между Давидом и Голиафом действительно имел место. Если бы автор выдумал этот бой, он заодно придумал бы и вставил сюда всю победную песню, подобно тому, как вставлена в рассказ о переходе через Красное море вся победная песнь Моисея. Но автор рассказа о Давиде не придумывает ничего, он просто приводит цитату — отрывок из песни, сложенной позднее народом.

В скобках хочу отметить, что тот же прием повторяется и при описании войны объединенной армии израильтян с коленом Вениамина, которую мы упоминали раньше, после истории с наложницей в Гиве. Посреди сухого описания и там появляется строка, видимо взятая из песни, увековечившей этот бой и, очевидно, утерянной: «Окружили Вениамина, гнали его до Менухи, теснили за Гиву, нападали с востока от солнца»[34] (Суд. 20, 43). А потом автор возвращается к своему обычному прозаическому стилю: «И пало из сынов Вениамина восемнадцать тысяч человек».

Вернемся к нашей теме. С тех давних пор и поныне многие поколения читают описание этого боя, и все понимают его в одном и том же смысле: маленький победил большого. Слабый победил сильного. Поклоняющийся Богу победил поклоняющегося идолам. Но на мой взгляд, эту историю стоит читать иначе: умный победил глупого. Неординарная мысль победила мысль рутинную. Импровизация победила концепцию, изобретательность победила застывшую формулу.

И так же следует понимать фразу, которую Саул сказал Давиду перед боем. «Не можешь ты идти против этого Филистимлянина, чтобы сразиться с ним, — сказал Саул, — ибо ты еще юноша, а он воин от юности своей». Саул хотел сказать, что «воин от юности своей» — это преимущество, а «юноша» — недостаток, но исход боя показал, что верно обратное. Голиаф был воином с юности своей, воином старым и многоопытным, а длительный опыт, при всех его преимуществах, порождает также консерватизм. Давид победил благодаря свежей мысли, благодаря пренебрежению правилами, принятыми в классическом единоборстве, благодаря отказу от застывшей концепции, благодаря оригинальному, неожиданному оружию. Ну и, разумеется, — с ним был Бог.

«Чей ты сын, юноша?»

Теперь пора вернуться к обещанному. Как я уже дважды отметил, Библия предлагает читателю две версии восхождения царя Давида. По одной из них, Давид был тайком помазан на царство вместо Саула, а потом приведен в дом самого Саула, чтобы сыграть перед ним, и в результате стал его оруженосцем. По второй версии, Давид был просто молодым пастухом, который пришел навестить своих братьев — воинов, вышел на поле боя и победил Голиафа. Кто-то, редактировавший Библию еще в старину, попытался присоединить к эпизоду с Голиафом абзац, который призван был связать оба эти рассказа в один. Описывая, как Иессей послал Давида к братьям на поле боя, он добавил к этому натянутое объяснение: «А Давид возвратился от Саула, чтобы пасти овец своего отца в Вифлееме» (1 Цар. 17, 15). То есть он, мол, уже играл перед Саулом и уже состоит его оруженосцем, но время от времени приходит помочь отцу на пастбище и в один из таких приходов отец посылает его навестить братьев на поле боя.

Попытка интересная, но неудачная. Во-первых, во время войны царский оруженосец должен быть со своим господином на поле боя. Невероятно, чтобы он пошел пасти отцовских овец, тем более что лишь трое из братьев Давида вышли на войну с филистимлянами, так что в доме Иессея остались еще четверо, которые могли пасти овец вместо Давида. Но что еще важнее, из рассказа о сражении с Голиафом следует, что Саул вообще не знал Давида. Текст прямо говорит об этом: «Когда Саул увидел Давида, выходящего против Филистимлянина, то сказал Авениру, начальнику войска: Авенир! чей сын этот юноша? Авенир сказал: да живет душа твоя, царь; я не знаю» (1 Цар. 17, 55). Возможно ли, что царь не узнал человека, который постоянно играет перед ним, который состоит его оруженосцем и которому он за несколько минут до этого предлагал свои доспехи? И возможно ли, чтобы царский военачальник тоже не знал, кто это такой?

Та же ситуация повторяется и после победы Давида. Авенир привел к Саулу Давида с отсеченной головой Голиафа в руке.

Царь спросил: «Чей ты сын, юноша?»

И Давид ответил: «Сын раба твоего Иессея из Вифлеема».

Я читаю эти скупые и обыкновенные слова и ощущаю волнение и зависть. Как талантлив этот писатель, как замечательно ему удалось влить интонацию любопытства и настороженности в вопрос Саула и интонацию уверенности и угрозы в ответ Давида. Слова Давида очень просты: «Сын раба твоего Иессея из Вифлеема». Но их тон говорит, что Саулу лучше бы запомнить это имя, запомнить и не забывать.

Вернемся, однако, к нашей теме. Все эти нестыковки подтверждают предположение, что, несмотря на попытку их соединить, рассказ об игре и рассказ о единоборстве — это два разных рассказа. Если бы Давид, убивший Голиафа, был тот же Давид, что играл перед царем, Саул, очевидно, сказал бы: «А я-то думал, что ты умеешь только играть…» Но Саул вовсе не был знаком с ним. Он посмотрел на незнакомого красивого юношу, державшего в руке огромную голову Голиафа, и почувствовал, наверно, что не только Голиаф был побежден здесь сегодня, но, кажется, и он сам.

И действительно, в тот день в долине а-Эла потерпели поражение два человека: Голиаф потерял там голову, а Саул — корону. Оба они недооценили способности стоявшего перед ними молодого человека. Но по отношению к Саулу ситуация вдобавок была и унизительной, потому что выйти против Голиафа с пастушьей пращой в руке на самом деле надлежало именно ему. Во-первых, он единственный израильтянин очень высокого роста, возможно — вровень с Голиафом, а во-вторых, что еще важнее, он принадлежит к сынам Вениамина, а ведь именно они слыли в Израиле самыми искусными пращниками. Как мы помним, об этом говорилось уже в рассказе о наложнице в Гиве, которая была фоном для всей истории Саула — там о воинах колена Вениамина было сказано: «все сии, бросая из пращей камни в волос, не бросали мимо». Вполне возможно, что в искусстве пращеметания Саул даже превосходил Давида. Но Саул, как и Голиаф, тоже «воин от юности своей», то есть тоже находился в плену предвзятой концепции и устоявшихся правил, а согласно этим правилам, на единоборство выходят не с пращой и камнем, а с кольчугой, копьем, шлемом и мечом. Вначале издалека бросают друг в друга копья — как в единоборствах, описанных в гомеровской «Илиаде», — а потом, если нужно, сокращают расстояние и бьются лицом к лицу. Таковы правила, которых придерживались Голиаф и Саул — и по которым они были побеждены. Давид решил действовать по своим правилам — и победил обоих.

«Подозрительно смотрел Саул на Давида»

Отсюда начинается новый этап в царствовании Саула и в его жизни. Если до сих пор ему приходилось противостоять фанатичному и бескомпромиссному Самуилу, то сейчас против него были еще и обаяние и таланты Давида. С одной стороны, эта борьба легче, ибо Давид — не представитель Бога. При всех своих талантах он такой же человек, как Саул, а не пророк, способный совершать чудеса и предвидеть будущее. С другой стороны, борьба с Давидом сложнее, ибо отношение Саула к Самуилу диктовалось лишь страхом, в то время как в его отношении к Давиду сплелись в мучительный клубок и любовь, и вражда, и страх, и зависть.

После встречи, описанной в первом рассказе (когда Давида привели играть перед Саулом), он «очень понравился» царю, и тот, как мы помним, сделал его своим оруженосцем. Но во втором рассказе, после победы Давида над Голиафом, когда женщины запели песню: «Саул победил тысячи, а Давид — десятки тысяч», — в душе Саула начала подниматься зависть, самое неизбывное и разрушительное из всех чувств. А по следам зависти начали расти и подозрения: «И с того дня и потом подозрительно смотрел Саул на Давида» (1 Цар. 18, 9). «С того дня и потом» Давид стал центральной проблемой в жизни Саула. Все силы первого царя и все его время отныне будут посвящены одной-единственной цели: одолеть и уничтожить этого опасного соперника.

Первая попытка была предпринята уже на следующий день после победы над Голиафом. Злой дух в очередной раз вселился в Саула, и «он впал в пророчество в доме своем»[35]. Выражение «впал в пророчество» не раз появляется в Библии, когда говорится о состоянии безумного религиозного экстаза, неистового воодушевления, своего рода «беснования». У Саула и до того была склонность к подобным «шаманским пляскам». Сразу же после своего помазания он присоединился к группе экстатических пророков и бесновался вместе с ними, чем вызвал изрядное удивление окружающих. Их насмешливая реакция: «Неужели и Саул во пророках?» — стала поговоркой уже в те далекие времена. Такое же «беснование» овладело Саулом и позднее, когда Давид с помощью Михаль (Мелхолы) бежал от подосланных к нему царских убийц. Саул сорвал с себя тогда одежды и «пророчествовал пред Самуилом». Такая психическая предрасположенность свидетельствует о личности, мягко говоря, сложной и любопытной и в то же время снова доказывает, что для царствования Саул явно был непригоден.

Вернемся, однако, к нашему рассказу: «Напал злой дух от Бога на Саула, и он впал в пророчество в доме своем, а Давид играл рукою своею на струнах, как и в другие дни; в руке Саула было копье. И бросил Саул копье, подумав: пригвожду Давида к стене. Но Давид два раза уклонился от него» (1 Цар. 18, 10–11).

Автор, а может быть, редактор текста снова пытается здесь соединить рассказ о Голиафе и рассказ об игре, и на этот раз значительно более удачно и гладко. Но что здесь особенно интересно — это неудавшаяся попытка убийства, предпринятая Саулом. Давиду удалось увернуться от брошенного им копья, царь повторил попытку, и Давид снова увернулся. Напомним, что речь идет о короткой дистанции, в пределах дворцового зала, и о руке сильного и опытного воина. Этот двойной промах говорит о ловкости, увертливости и бдительности Давида, но, главное, — о защищавшем его предназначении. И действительно, Саул именно так и понял свой промах: «И стал бояться Саул Давида; потому что Господь был с ним, а от Саула отступил».

Как мы помним, чувство страха не было внове для первого еврейского царя. Он уже боялся народа, потом боялся Самуила, а теперь начал бояться и Давида. Но на сей раз страх сочетался в нем не только с завистью и подозрительностью, но и с любовью — ведь она была самым первым чувством, которое он испытал к Давиду поначалу.

Да, эта любовь, с которой начались их асимметричные отношения, не исчезла и позднее. Не так легко это происходит. Если бы Давид сделал Саулу какое-нибудь зло, если бы он предал его, обманул, украл у него что-нибудь — тогда эта любовь и впрямь могла бы сойти на нет, хотя и тогда вряд ли исчезла бы абсолютно. Но Давид не сделал Саулу ничего подобного. Он доводил его до бешенства самим своим обаянием, своими талантами, способностью вызвать любовь в сердце ближнего, включая сердце самого Саула. Он завоевал это сердце с такой же небрежной легкостью, с которой ему удавалось все. Он ранил душу Саула самим своим существованием и своей сутью. «С того дня и потом» все, что когда-то пробудило в сердце Саула любовь к Давиду, пробуждает в нем также враждебность, зависть и страх. Он любит его, боится его и хочет избавиться от него.

Отныне Саул уже не мог видеть Давида рядом с собой. Возможно, он даже опасался, что снова сделает что-нибудь ужасное, если тот появится перед ним. Он решил убрать его подальше и назначил «тысяченачальником». Это не было продуманным решением умного властителя, продвигающего преданных ему людей, — то была грубая ошибка, продиктованная чисто эмоциональными причинами. Назначение на высокую военную должность вне дворца освобождало Давида от постоянного надзора и контроля и позволяло ему сколотить группу преданных сподвижников вдали от царских глаз. Он весьма преуспел в новой должности: «И он выходил и входил перед народом». На языке Библии «выходить и входить перед народом» означает «стать во главе», и теперь страх Саула еще более возрос. «И страшился его», — сказано сейчас. Язык распределяет чувства по степени, и «страх» сильнее «боязни»[36].

Страх подтолкнул Саула ко второй попытке покончить с опасностью. Эта попытка была более изощренной и хитрой. Саул предложил Давиду в жены свою старшую дочь Мерову, но потребовал за это, чтобы тот отправился на войну с филистимлянами. «Пусть не моя рука будет на нем, но рука Филистимлян будет на нем», — думал он, надеясь, что Давид погибнет в одном из боев. Но потом Мерова была почему-то отдана в жены другому, и Саул предложил Давиду Михаль[37], свою вторую дочь, которая, как он знал, любила его.

Давид преисполнился опасений: «Разве легко […] быть зятем царя? я — человек бедный и незначительный». Он явно увиливает, ссылаясь на то, что у него нет денег, необходимых для выкупа за царскую дочь. Ухватившись за эти слова, Саул заявил, что готов удовлетвориться «краеобрезаниями» (крайней плотью) сотни филистимлян. Тут читатель вправе улыбнуться. Кому не известно, что только евреи восьмидневного возраста беспрепятственно вверяют свою крайнюю плоть постороннему человеку? Взрослые, а к тому же неевреи, будут самоотверженно сражаться с любым, кто вздумает отнять у них это крохотное сокровище. Саул явно надеялся, что в попытке собрать столь трудный выкуп Давид будет убит, но, увы, — продолжая идти от победы к победе, тот вернулся во дворец даже не с одной, а с двумя сотнями крайних плотей убитых филистимлян.

Да, поистине огромные неприятности доставлял царю этот румяный и красивый парень, который однажды пришел к нему и удивил игрой на струнах, другой раз явился, неся в руке отсеченную голову побежденного великана, а теперь принес полную корзину необрезанных филистимских членов. Не приходилось сомневаться — только Божья помощь способна даровать человеку такую удачу. «И стал Саул еще больше страшиться Давида, и сделался врагом его на всю жизнь».

«Разве мало у меня сумасшедших?»

Теперь попытки устранить Давида стали совсем откровенными, и такими же стали речи Саула. Он уже напрямую говорил слугам и сыну Ионафану[38] о необходимости убить Давида. Но Ионафан не только сообщил об этом самому Давиду, но и отца сумел убедить отказаться от коварных планов. Саул даже поклялся сыну «Богом живым», что не убьет Давида, и тот снова вернулся во дворец. Но когда Давид одержал еще одну победу над филистимлянами, злой дух тоже вернулся во дворец и снова поразил того, кто искал Давидовой смерти.

На сей раз, как я уже упоминал раньше, Саул послал слуг убить Давида в его собственном доме, но теперь этот замысел сорвала его дочь Михаль (Мелхола). Она предпочла сохранить верность мужу, а не отцу, открыла Давиду, что его ищут убийцы, и спустила на веревке из окна, чтобы он незаметно убежал.

В 20-й главе 1–й книги Царств враждебность Саула достигает апогея. Читатель может заглянуть в текст и уяснить детали. Я советую ему обратить внимание на самоотверженность Ионафана. Этот смелый и прославленный воин, очень любимый народом, уже понял, что именно Давид, а не он унаследует престол Саула. Более того, он счел это справедливым. Он только попросил Давида не посягать в будущем на семя Саула и заклял его в этом любовью своей, «ибо любил его, как свою душу».

Саул, в значительной степени справедливо, расценил такое поведение Ионафана как измену семье и себе лично. В очередном приступе безумия он снова швырнул копье, но на этот раз уже не в Давида, а в собственного сына. Он и на этот раз промахнулся, и, читая текст, мы начинаем понимать, что эти регулярные промахи свидетельствуют не только об утрате былой меткости и о явной растерянности, но также о подспудном нежелании попасть, об отчаянной попытке выразить таким способом мучительное душевное раздвоение.

Что касается Давида, то он с тех пор больше во дворец не возвращался. Он отправился в город священников Номву, сказал там, будто царь послал его с тайным заданием, и под этим предлогом запасся едой и оружием. И не просто оружием — он взял меч Голиафа, отданный туда на хранение. Из Номвы он продолжил свое бегство через территорию своих злейших врагов-филистимлян, через их львиное логово — владения Анхуса, царя Гефа, откуда был родом Голиаф.

Появление Давида на родине Голиафа, да еще с мечом Голиафа в руке, свидетельствует, конечно, о невероятной дерзости, но еще и о том, что он был в отчаянном положении. И действительно, слуги Анхуса узнали его и сказали об этом своему царю, и тогда Давид, спасая свою жизнь, прикинулся сумасшедшим. Когда его привели к царю, изо рта у него текла слюна и он рисовал пальцем на стенах. Увидев это, Анхус рассердился на слуг и в раздражении произнес одну из самых симпатичных фраз в Библии: «Видите, он человек сумасшедший; для чего вы привели его ко мне? Разве мало у меня сумасшедших, что вы привели его, чтобы он юродствовал предо мною?» Похоже, что у филистимлян было чувство юмора, которое, кстати, прекрасно описано в замечательной книге Жаботинского «Самсон», — юмора, которым израильтяне тех дней не обладали, а если обладали, то, значит, редакторы Библии позаботились хорошенько его отцензурировать.

Благополучно выбравшись из Гефа, Давид попытался укрыться в пещерах на побережье Мертвого моря, но Саул неутомимо преследовал его. К тому времени душевное здоровье царя расстроилось всерьез. Охваченный параноидальной подозрительностью, он уже видел изменников во всех своих приближенных, и в первую очередь в Ионафане. Он уже не ограничивался швырянием копья и посылкой убийц, а привлек к погоне за Давидом всю свою армию. Для начала он послал ее в Номву, этот «город священников», где Давиду предоставили помощь, и велел своим людям уничтожить там всех, «и мужчин и женщин, и юношей и младенцев, и волов и ослов и овец». Этим повтором Моисееева наказа об амалекитянах автор заостряет мысль, которую заинтересован подчеркнуть: по отношению к священникам Номвы Саул проявил именно ту беспощадную жестокость, которую когда-то отказался проявить по отношению к царю амалекитян.

Из Номвы, продолжая погоню, Саул повел свою трехтысячную армию в Иудейскую пустыне, на юг от горы Хеврон. Число «три тысячи» здесь не случайно. Основывая свое царство, Саул создал постоянную армию именно такой численности. Это поясняет нам, что он взял с собой для погони за Давидом всех своих солдат.

И действительно — отныне и до конца своих дней, если не считать одной войны с филистимлянами, Саул занимался только этим делом. «Саул искал его всякий день; но Бог не предал Давида в руки его», — говорится в 1-й книге Царств (глава 23). Но один раз между ними все же произошла трогательная встреча, свидетельствующая о том, что отношение Саула к Давиду по-прежнему осталось двойственным и сложным. Дело было так: Давид с четырьмя сотнями своих людей спрятались в глубине большой пещеры, а Саул вошел туда «по нужде», то есть, видимо, омыть ноги в подземном ручье, отдохнуть от жары в приятной прохладе, а возможно, — и справить нужду в прямом смысле этого слова. Люди Давида начали подбивать своего предводителя воспользоваться удобным случаем и прикончить человека, который так неутомимо охотится за ним. И Давид действительно подкрался к Саулу в темноте, но удовольствовался лишь тем, что отрезал полу его плаща.

«Да не попустит мне Господь сделать это господину моему, помазаннику Господню, чтобы наложить руку мою на него; ибо он помазанник Господень», — сказал он своим людям. В этих словах ощущается насмешка, но я предпочитаю трактовать их как декларацию принципов. Этими словами Давид как бы провозглашал, что еврейский царь, какой бы он ни был, есть помазанник Божий, на жизнь которого нельзя посягать ни в какой ситуации и ни при каких условиях. И нам становится понятно, что, пока первый еврейский царь, вместо того чтобы заниматься государственными делами, исступленно и слепо гоняется за своим соперником, второй царь уже закладывает законодательные основы своего будущего царства.

Когда Саул вышел из пещеры, Давид вышел за ним следом и окликнул. Саул обернулся, и Давид показал ему лоскут отрезанной ткани. Видишь, как бы сказал он этим, я мог тебя убить, но не сделал этого.

«Нет в руке моей зла, ни коварства, и я не согрешил против тебя; а ты ищешь души моей, чтоб отнять ее, — крикнул он. — Да рассудит Господь между мною и тобою, и да отмстит тебе Господь за меня; но рука моя не будет на тебе».

Он даже назвал Саула «отец мой», и Саул, услышав эти слова, разразился слезами. «Твой ли это голос, сын мой Давид?» — проговорил он сквозь слезы, и тут мы наконец понимаем, в чем истинная суть происходящего. Несмотря на всю враждебность Саула к Давиду и весь его страх перед ним, несмотря на таланты своего сына Ионафана, его достоинства и смелость, Давид — вот тот сын и наследник, которого Саул хотел бы иметь. И вполне возможно, что уже с той минуты, когда Саул понял, что Давид действительно унаследует его царство, он начал в глубине души называть его «сыном». Не случайно он во всеуслышание признал теперь, что Давид будет царствовать после него, и взял с него клятву не покушаться на его семя, на дом Саула. И Давид поклялся ему в этом, как раньше поклялся Ионафану. Но, в отличие от обещания, данного Ионафану, клятву, данную Саулу, Давид не выполнил.

«Благословен ты, сын мой Давид»

Саул тоже не выполнил свою клятву — не искать смерти Давида. Одержимость вновь овладела его душой, и он возобновил преследование, устремившись на поиски Давида в глубину пустыни Зиф[39].

Давиду снова представилась возможность избавиться от своего безжалостного преследователя, потому что он застиг Саула и его стражу спящими, но он снова сказал своим людям: «Да не попустит Господь поднять руку мою на помазанника Господня». На этот раз он забрал у спящего царя его копье и кувшин с водой.

Оба эти рассказа, об отрезанном тайком куске плаща и о взятых тайком копье и кувшине, очень похожи и оба не вызывают доверия. Невероятно, чтобы четыреста воинов Давида так удачно спрятались в пещере, что воины Саула не заметили их следов и не обнаружили их присутствия. Невероятно, чтобы царь вошел в пещеру без предварительной проверки и один, без всякого сопровождения. Невероятно, чтобы вся армия Саула, все три тысячи его воинов, одновременно уснули и оставили своего царя без охраны. Библия тоже объясняет все это чудом («Ибо сон от Господа напал на них»), так что не исключено, что все это — обыкновенные солдатские байки, из тех, что рассказываются во все времена во всех местах и войнах.

Как бы то ни было, на этот раз Давид поднялся на вершину холма, выкрикнул оттуда имя Саулова военачальника Авенира, сына Нира, и стал насмехаться над ним за то, что тот не охранял своего царя, как положено.

«И узнал Саул голос Давида, и сказал: твой ли это голос, сын мой Давид?»

Аналогичную фразу он произнес, как мы помним, в рассказе о пещере, и уже там он обещал Давиду прекратить преследования. Теперь он повторил это обещание, но на сей раз — перед всеми своими воинами, что опять же свидетельствует о душевном надломе, но одновременно — и о складе личности: Саул был из тех, кто руководится минутными эмоциями, а не разумом и расчетом. Но на Давида эмоции царя не произвели особого впечатления. Он давно уже разгадал характер Саула и понимал, что нельзя полагаться на его обещания. Не потому, что Саул лжец или мошенник, а потому, что он одержим и душевно раздвоен.

В пустыне Зиф Саул простился с Давидом со словами: «Благословен ты, сын мой Давид: и дело сделаешь, и превозмочь превозможешь». И хотя после этого он повернул свою армию обратно, Давид ему не поверил и снова бежал в Геф, но на этот раз явился к царю Анхусу не один и уже не должен был притворяться безумцем. Он пришел во главе своего отряда — а то была сила, которой не стоило пренебрегать, — и произвел такое благоприятное впечатление на Анхуса, что тот дал ему для жительства город Циклаг[40].

Усилившись благодаря присоединению Давида, филистимляне снова поднялись на войну с Саулом. На этот раз они расположились станом в Сунаме, к северу от сегодняшней Афулы. Глубина их вторжения говорит о том, насколько ослабела власть Саула на севере, пока он и его армия занимались погоней за Давидом на юге. В начале царствования Саула положение Израиля было таким жалким, что филистимляне держали гарнизон в Гиве, на территории колена Вениамина, к которому принадлежал сам Саул. В те времена израильские войска вынуждены были собираться далеко к востоку от Гивы, в долине Иордана. Но тот поединок, в котором Давид убил Голиафа, происходил, как мы помним, в долине а-Эла, то есть много западней, вблизи территории филистимлян. Это значит, что Саулу удалось отодвинуть врагов в сторону прибрежной равнины. Но за то время, что он занимался преследованием Давида, филистимляне вновь усилились и опять продвинулись далеко на восток, вплоть до Изреельской долины.

Накануне битвы Саула охватил страх. Господь не отвечал ему — ни в сновидениях, ни через своих представителей на земле. В отчаянии он попросил слуг найти ему колдунью, способную вызывать духи умерших. В свое время Саул приказал истребить всех колдуний в стране. Сейчас слуги открыли ему, что одна из них осталась в Эйн-Доре (Аэндоре), недалеко от их лагеря на горе Гильбоа. Саул переоделся и пошел к ней. Я так и вижу, как он идет вверх по тому вади, что тянется между сегодняшними деревнями Кфар-Иехезкель и Гева, прячась от филистимских дозорных, и выходит, наконец, к подножью холма Гиват-а-Море.

Этот поход глубоко символичен — ведь колдунья по своей природе и роду деятельности олицетворяет ворота в бездны преисподней и в глубины человеческого сознания. Перед нами, следовательно, окончательная капитуляция Саула перед темными началами в собственной душе. Поход к Аэндорской колдунье — начало его пути к смерти.

Колдунья не узнала царя. Она даже сказала ему: «Ты знаешь, что сделал Саул, как выгнал он из страны волшебников и гадателей; для чего же ты расставляешь сеть душе моей, на погибель мне?» Но когда он попросил ее вызвать дух Самуила, она поняла, кто стоит перед ней, и крикнула: «Зачем ты обманул меня? ты — Саул». Тем не менее царь сумел успокоить ее. Затем он спросил, что она видит.

«Она сказала: выходит из земли муж престарелый, одетый в длинную одежду. Тогда узнал Саул, что это Самуил».

У Самуила, как и у Ильи — пророка, эта длинная верхняя накидка — личный опознавательный знак, и, хотя я уже писал об этом в упомянутой выше книге «Библия сегодня», позволю себе все же повториться и снова высказать предположение, что привычка Самуила всегда кутаться в накидку родилась в те дни, когда он был еще маленьким и мать отдала его в «дом Господа в Силом». «Верхняя одежда малая» — такими трогательными словами описывает его накидку Библия — была ежегодным материнским подарком сыну, и с годами она становилась все больше и больше и так, постепенно, стала символизировать в глазах сына любовь матери. и его связь с нею. Я допускаю, что тот безудержный гнев, в который пришел Самуил, когда Саул нечаянно порвал полу этой накидки, питался теми же детскими воспоминаниями.

Первые же слова, произнесенные Самуилом после того, как Аэндорская колдунья вызвала его из преисподней, свидетельствуют о том, что как бы мы ни хвалили и ни прославляли умерших на похоронах и поминовениях, смерть их все-таки не красит. Мертвый Самуил остался таким же, каким был при жизни. Он и на том свете не расстался ни со своей любимой накидкой, ни со своим дурным характером. Из темных глубин Саулова подсознания восстал все тот же фанатичный, злопамятный и жестокий служитель Господень. Первым долгом он напомнил Саулу, как тот пощадил царя амалекитян и не зарезал амалекитянских животных, после чего провозвестил, что за этот ужасный грех Саул будет наказан в завтрашнем сражении: погибнет не только он сам, но и его сыновья.

Как и следовало ожидать, слова Самуила привели Саула в отчаяние. А поскольку у него к тому же весь тот день не было ни крошки во рту, то теперь он попросту свалился от удара. «Пал всем телом своим на землю», — говорит Библия. Колдунья испугалась за него, заторопилась подать ему хлеба, но Саул отказывался есть и согласился только после того, как его упросили слуги. В лагерь он вернулся, ясно сознавая, что его ожидает. Он уже примирился со своей судьбой. И на свое последнее сражение вышел, зная о своем неизбежном поражении и смерти. Но даже в том бою, где ему неизбежно предстояло погибнуть, он доказал, что в его измученной душе таится большая сила. Он мог бы попытаться бежать, или сдаться, или отступить, чтобы подготовиться заново. Но он вышел на бой, хотя знал, что умрет. В сущности, его самоубийство началось уже в эту минуту, задолго до того, как он упал на свой меч в конце проигранного сражения.

Филистимляне одержали решительную победу, и израильская армия бежала вверх, на высоты Гильбоа[41]. Все, кому знакома местная топография, знают, насколько круты и обнажены северо-западные склоны этой горы. Филистимляне убили троих сыновей Саула, включая Ионафана, а потом их лучники опознали самого царя, и в его сторону понеслись стрелы. Саул был изранен и попросил оруженосца заколоть его мечом, чтобы враги не захватили его живым и не стали измываться над ним. Но оруженосец отказался, и тогда каждый из них пал на свой меч.

Наутро, когда филистимляне пришли «раздеть павших», то есть собрать оружие и одежду погибших, они обнаружили трупы царя и его сыновей. Они отрезали голову Саула и отослали ее в свою страну вместе с его оружием, чтобы засвидетельствовать свою победу. А обезглавленное тело Саула вместе с телами его сыновей они повесили на стенах близлежащего Бейт-Шеана (Бефсана).

«И услышали жители Иависа Галаадского о том, как поступили Филистимляне с Саулом. И поднялись все люди сильные, и шли всю ночь, и сняли тело Саула и тела сыновей его со стены Бефсана, и пришли в Иавис, и сожгли их там. И взяли кости их, и погребли под дубом в Иависе, и постились семь дней».

«Давид все более и более усиливался»

Тому, кто поднимется сегодня на восточные вершины Гильбоа, на горы Малхишуа и Авинадав, названные по имени павших сыновей Саула, сразу откроется маршрут, которым шли люди из Иависа Галаадского. К юго-востоку спускается в Иордан высохшее вади — библейский «ручей Явеш»[42]. Смельчаки сошли по нему на запад, а достигнув Иордана, повернули на север по его долине и дошли до Бейт-Шеана. Они сняли тела Саула и его сыновей со стены и вернулись обратно тем же путем. Они сделали все это за одну ночь, запомнившуюся полным бесстрашием и огромным напряжением сил, и это было выражением их последней благодарности тому, кто спас их город и их самих в начале своего царствования, за многие годы до того.

То был последний, посмертный поход царя Саула, но интересно, что с той же горы Гильбоа можно увидеть и маршрут его самого первого похода — против аммонитян. Тогда, как мы помним, Саул спустился по ручью Везек, южнее Гильбоа, на восток к Иордану, разделил свои силы на три части, напал на аммонитян и спас Иавис Галаадский — город, чьи мужчины за несколько поколений до того были перебиты поголовно, а девушки взяты в плен, чтобы сохранить от вымирания его род — колено Вениамина.

Кажется, что здесь и можно завершить наш рассказ — взглянуть с чувством восстановленной справедливости и нравственного удовлетворения на этот замкнувшийся круг событий, на маршрут последнего похода Саула и его первого похода и сказать, что история, которая началась ужасной судьбой наложницы в Гиве и продолжилась кровавой братоубийственной войной, разрушением города, убийством его мужчин и уводом его дочерей, имела своим продолжением семейные связи, помощь и спасение и завершилась подлинно благородным поступком. Но завершить на этом все-таки нельзя. Хотя Саул и его сыновья погибли, другие члены его семьи остались живы, и об их судьбе тоже стоит рассказать — она не лишена определенной поучительности.

Сразу же после гибели царя и его сыновей Давид поднялся из пустыни в нагорный Хеврон и провозгласил себя царем Иудеи. Он наперечет знал всех уцелевших из дома Саула. Первым и главным среди них был Авенир, сын Нира, военачальник и дядя царя. В библейском рассказе не говорится, что он делал и чего не делал во время сражения на Гильбоа, как спасся и куда сбежал, но ясно, что он не погиб. Теперь он стал самым сильным человеком в семье и единственным, кто мог представлять реальную опасность для Давида. Кроме того, остались Иевосфей, сын Саула от наложницы Рицпы, и Мемфивосфей, сын Ионафана и внук Саула, а также сама Рицпа, дочь Айи, и другие сыновья, которых она родила Саулу. Как мы помним, Михаль (Мелхола), дочь Саула, которая в прошлом была женой Давида, была отдана отцом Фалтию, сыну Лаиша, и от этого брака (или же от брака ее сестры Меровы) у Саула тоже остались внуки. Что же произошло с ними и со всем домом Саула в целом?

Первым действием Давида в качестве царя было пылкое выражение благодарности людям Иависа Галаадского за ту последнюю честь, которую они оказали Саулу и его сыновьям после их смерти. Он также обещал воздать им за это: «И ныне да воздаст вам Господь милостию и истиною; и я сделаю вам благодеяние за то, что вы это сделали. Ныне да укрепятся руки ваши, и будьте мужественны, — закончил он свое послание к ним, — ибо господин ваш Саул умер, а меня помазал дом Иудин царем над собою» (2 Цар. 2, 6–7).

Давид демонстрирует здесь завидную политическую мудрость. Люди Иависа Галаадского были самыми верными подданными Саула и только что доказали свою преданность, силу и мужество. Поэтому Давид обращается к ним вполне дружелюбно, но при этом пользуется случаем, чтобы объяснить им новую расстановку сил. Интересно, что Давид пока не обращается к Авениру, как будто объявляя этим, что не придает ему особого значения. Между тем Авенир уже успел возвести на опустевший трон Саула его сына Иевосфея, что сделало столкновение между двумя племенными образованиями, южным и северным, иудейским и израильским, практически неизбежным. И росток этого столкновения не замедлил проклюнуться.

Место происшествия: большой пруд в Гаваоне, во владениях колена Вениамина, на границе между Иудеей и Израилем. Участники: со стороны дома Саула — Авенир со своими людьми, со стороны Давида — трое его племянников, Иоав, Авесса и Асаил, сыновья его сестры Саруи, а также их слуги. «И засели те на одной стороне пруда, а эти на другой стороне пруда», — рассказывает Библия (2 Цар. 2, 13).

Авенир предложил: «Пусть встанут юноши и поиграют перед нами».

«Пусть встанут», — сказал Иоав.

«И встали […] схватили друг друга за головы, вонзили меч один другому в бок».

С этого начался настоящий бой, в котором пали триста шестьдесят из воинов Израиля и двадцать из воинов Иудеи. Победили, понятно, люди Давида, но один из убитых от Иудеи был погнавшийся за Авениром Асаил, брат Иоава и Авессы. А его убийцей был сам Авенир. Читатель, ожидающий рассказа о кровной мести, не будет разочарован. Но поначалу Библия говорит только: «И была продолжительная распря между домом Сауловым и домом Давидовым. Давид все более и более усиливался, а дом Саулов все более и более ослабевал» (2 Цар. 3, 1). Действительно, Давид начал понемногу обустраиваться в Хевроне, взял себе нескольких жен, родил нескольких сыновей, и все время посылал военные отряды во владения Иевосфея, а дом Саула как мог отбивался от этих вылазок, потому что был поглощен внутренней распрей: Авенир «вошел» к Рицпе, дочери Айи, бывшей наложнице Саула, Иевосфей упрекнул его в этом, и тогда Авенир пришел к бешенство и объявил испуганному Иевосфею, что отнимет у него трон и передаст Давиду, чтобы тот владел всей страной от Дана до Беер-Шевы (Вирсавии). Так он в конце концов и поступил: отправил посланцев к Давиду, предложил ему союз и пообещал, что убедит все колена Израиля перейти к нему в подчинение.

Давид согласился, но потребовал, чтобы предварительно Авенир вернул ему Михаль (Мелхолу), дочь Саула, которая была отдана, как я уже говорил, Фалтию из Галима. Это не было требованием все еще любящего и тоскующего мужчины — то было требование царя, которым руководили чисто политические мотивы. Библия даже не описывает встречу Давида и Михали и обходит молчанием чувства воссоединившихся супругов — она предпочитает упомянуть о расставании Михали с Фалтием и о его безутешных рыданиях, — но об этом я еще расскажу несколько позже.

Лишь теперь, убедившись, что Авенир выполнил условие, Давид пригласил бывшего Саулова военачальника к себе в Хеврон, где они обсудили последующие совместные действия. Затем Авенир покинул дворец Давида, чтобы возвратиться к себе домой. Но едва он отъехал, как в Хеврон вернулись Иоав и его воины. Весть о том, что убийца брата гостил в доме Давида, привела Иоава в ярость. Можно предположить, что его оскорбил также тот факт, что он не был посвящен в интригу. А возможно, он опасался, что в обмен за помощь Давиду Авенир получит должность командующего армией. Как бы то ни было, Иоав ворвался к царю и выкрикнул, что Авенир несомненно приходил со шпионскими целями и его ни за что нельзя было отпускать. И тут же, выбежав от Давида, самочинно послал своих людей, чтобы под ложным предлогом вернуть Авенира в Хеврон. Авенир вернулся, Иоав встретил его у городских ворот и зарезал собственными руками. Отсроченная месть состоялась.

Но Давид умел извлечь сладкое из горького. Он устроил Авениру роскошные похороны и хорошо разыграл сцену глубокого сожаления и скорби, включая плач и пост. Ему важно было показать, что он никак не причастен к убийству Авенира, но все, кто присутствовал на похоронной церемонии, поняли, что это убийство было ему весьма на руку, и это понимают также все, кто читает этот рассказ сегодня.

Что же касается Иевосфея, сына Саула, марионеточного царя, поставленного Авениром над Израилем, то он был убит двумя своими армейскими командирами, двумя братьями, которые отсекли его голову и принесли Давиду, рассчитывая — по глупости или по наивности — на вознаграждение. Разумеется, Давид, верный своему принципу «неприкосновенности помазанников», немедленно казнил обоих, а их ужасное подношение велел положить в могилу Авенира.

Теперь во всем доме Саула не осталось людей, которые могли бы предотвратить распространение власти Давида. Он стал царем всей Страны, как Иудеи, так и Израиля, захватил у иевуситов Иерусалим и начал укреплять свое царство. Но прежде он решил выполнить свое обещание покойному другу Ионафану. 9–я глава 2–й книги Царств открывается словами: «И сказал Давид: не остался ли еще кто-нибудь из дома Саулова? Я оказал бы ему милость ради Ионафана». И он действительно нашел старого Саулова слугу по имени Сива, который рассказал ему, что у Ионафана есть сын по имени Мемфивосфей, который живет в Лодеваре, что за Иорданом.

«От начала жатвы до того времени, пока не полились на них воды»

Мемфивосфей был инвалидом. Библия рассказывает, что ему было пять лет, когда гонцы принесли весть о гибели Саула и Ионафана. Нянька схватила его, побежала к гонцам и на бегу уронила ребенка. С тех пор он стал хромым. Сейчас, после долгих лет страданий и сиротства, Мемфивосфей наконец удостоился лучшей участи. Давид приказал отдать ему личные земли Саула и велел Сиве обрабатывать этот участок и приносить урожай своему господину. Самого же внука Саула он пригласил в Иерусалим. «И жил Мемфивосфей в Иерусалиме; ибо он ел всегда за царским столом. Он был хром на обе ноги» (2 Цар. 9, 13).

Похоже, что этот расклад пришелся не по вкусу Сиве. Он долго ждал случая, и этот случай подвернулся ему спустя много лет, во время мятежа Давидова сына Авессалома. Давид бежал тогда от сына из Иерусалима, и тут появился Сива с парой ослов, навьюченных провиантом. Когда Давид спросил, где Мемфивосфей, Сива ответил, что тот остался в Иерусалиме в надежде, что после мятежа получит царство, которое было положено его отцу Ионафану.

В этих словах не было никакой логики. С чего это Авессалом отдал бы Мемфивосфею половину царства, которое надеялся завоевать в случае успеха мятежа? Но Давид пришел в ярость и сказал Сиве: «Вот тебе все, что у Мемфивосфея!» И Сива ответил низким поклоном и угодливыми словами, вполне соответствовавшими его низменной душе: «Да обрету милость в глазах господина моего царя!»

Когда мятеж Авессалома был подавлен и Давид победителем вернулся в Иерусалим, Мемфивосфей вышел ему навстречу. Тут выяснилась правда. Сива просто обманул его и не взял на осла. Из-за хромоты Мемфивосфею пришлось остаться дома, где он сидел в трауре, «не омывал ног своих, не заботился о бороде своей». Но Давиду лень было разбираться, кто говорил правду — Сива или Мемфивосфей, и он принял решение разделить владение Саула между ними. Это учит нас, что уже в библейские времена выгода была на стороне мошенников.

О трагической судьбе самых последних потомков первого еврейского царя Библия рассказывает в 21–й главе 2–й книги Царств. Эта глава открывается сообщением о жутком голоде, воцарившемся в Стране после мятежа Авессалома. Читатель догадывается, что этот голод (равно как и предшествовавшие ему несчастья — изнасилование Фамари, убийство Амнона и мятеж Авессалома) были посланы Давиду в наказание за его грех с Вирсавией (Батшевой) и убийство ее мужа Урии. Давид тем не менее обратился к Господу за разъяснениями, и Господь, к большому облегчению царя, разъяснил, что наказания посланы, оказывается, не Давиду, а покойному Саулу и его «кровожадному дому», за то якобы, что тот некогда напал на гаваонитян.

Эти «гаваонитяне» были маленьким племенем, жившим в древнем Ханаане во времена его завоевания израильтянами (книга Иисуса Навина, глава 9). Испугавшись участи, постигшей другие ханаанские племена, они обманули вторгшихся израильтян и притворились, будто являются чужеземцами, жителями далекой страны, и тогда Иисус Навин заключил с ними союз и обещал им безопасность. Когда обман открылся, он их пощадил, но в наказание назначил на самые черные работы — они стали лесорубами и водоносами. Гаваонитяне жили в своих поселениях на территории колена Вениамина и, видимо, не были с вениамитянами в хороших отношениях, если навлекли на себя гнев Саула. Впрочем, навлекли ли? До того как Давид поговорил с Господом, Библия почему-то ни разу не упоминала о нападении Саула на гаваонитян.

Тем не менее Давид, «выяснив» для себя причину продолжавшегося три года голода в Стране, обратился к гаваонитянам и спросил, что они хотят получить за то, чтобы голод прекратился. А когда гаваонитяне сказали, что хотели бы казнить семерых последних из потомков Саула. Давид немедленно согласился. «Я отдам», — сказал он. Помня о клятве, некогда данной Ионафану, он пожалел его сына Мемфивосфея, но о такой же клятве, которую дал самому Саулу, забыл легко и без угрызений совести. Как мы помним, Саул тогда попросил у него: «Поклянись Господом, что не истребишь семя мое», — и Давид поклялся. Но сейчас он взял двух сыновей Рицпы, дочери Айи, которых она родила Саулу, и пятерых сыновей Михаль (Мелхолы), дочери Саула, которых она родила Адриэлу из Мехолы, и отдал их в руки гаваонитян.

Кто они, эти дети? И кто этот Адриэл из Мехолы? Ведь раньше рассказывалось, что второй муж Михаль был Фалтий, сын Лаиша. Оказывается, в прошлом этот Адриэл упоминался как муж Меровы, старшей сестры Михаль. Я, к сожалению, не могу объяснить эту путаницу. Многие комментаторы и исследователи уже пытались ее распутать, но вопрос так и остался нерешенным. Очевидно, это тоже следы различных версий одной и той же истории.

Как бы то ни было, гаваонитяне казнили семерых внуков Саула «в первые дни жатвы, в начале жатвы ячменя» и вывесили их трупы напоказ «на горе пред Господом». Тогда «Рицпа, дочь Айя, взяла вретище и разостлала его себе на той горе, и сидела от начала жатвы до того времени, пока не полились на них воды Божии с неба, и не допускала касаться их птицам небесным днем и зверям полевым ночью» (2 Цар. 21, 10). Иными словами, эта несчастная мать сделала себе маленький навес и сидела под ним с начала весны до самого конца осени, охраняя тела сыновей от зубов шакалов и гиен и от клювов орлов и ястребов.

Когда Давид прослышал об этом, он велел выкопать кости Саула и его сына Ионафана, которые люди Иависа Галаадского некогда унесли из Бейт-Шеана и похоронили в своем городе, а также кости внуков Саула, которых он только что сам выдал на расправу гаваонитянам, и похоронил их всех в гробнице Киса, отца Саула, в землях колена Вениамина. Лишь тогда в стране прекратился голод. Интересно, что Бог простил Давида только после этого поступка, а не после выдачи внуков Саула гаваонитянам, как якобы было Им обещано.

Таков был подлинный конец дома Саула, первого царя Израиля. Не благородным делом был обозначен этот конец, а еще одним кровавым поступком. История, начавшаяся ужасным случаем с наложницей, которую ее хозяин — левит выдал на смерть насильникам из Гивы, закончилась не менее ужасным поступком с другой наложницей, сыновей которой царь Давид выдал на смерть в руки гаваонитян. Нет сомнений — второй царь Израиля соответствовал своей должности намного больше первого.