Враг Шарпа

Глава 5

Обадия Хэйксвилл. Сержант, завербовавший Шарпа в армию. Человек, из-за которого Шарпа высекли на пыльной площади Богом забытого селения в Индии. Хэйксвилл.

Человек, из-за которого в этом году высекли и Харпера. Тот, кто пытался изнасиловать Терезу, жену Шарпа, кто держал заточенный байонет у горла маленькой дочери Шарпа, Антонии. Обадия Хэйксвилл.

Голова на длинной шее судорожно дернулась. Дорожка слюны сбежала изо рта на мундир. Он отхаркался, сплюнул и начал раскачиваться из стороны в сторону. Это был человек, которого нельзя убить.

В двенадцать лет он был повешен – как объявили, за кражу овцы, на самом же деле, из-за того, что сельский священник, чьей дочери пытался домогаться Хэйксвилл, предпочел не смешивать репутацию своего ребенка с грязью. Мировой судья был этому только рад.

Он был самым младшим из приговоренных к повешению в тот день. Палач, желая порадовать многочисленных зрителей, не стал дергать жертв за ноги, чтобы сломать им шею: пусть сдохнут медленно, раскачиваясь в петлях и удавливая себя до смерти сами, пусть толпа смакует каждый хрип, каждое судорожное движение. Он заводил собравшихся, предлагая дернуть повешенного за ноги и реагируя в зависимости от положительного или отрицательного ответа публики. Никому не было дела до хилого парнишки на краю виселицы. Хэйксвилл повис, симулируя смерть, даже почти провалился во тьму, но перед тем, как наступил конец, небеса разверзлись.

Улица, где находилась тюрьма, вдруг оказалась затоплена ливнем, молния ударила прямо во флюгер на шпиле церкви – и широкая рыночная площадь опустела: мужчины, женщины и дети разбежались в поисках укрытия. Никто не видел, как дядя Хэйксвилла разрезал веревку и снял тщедушное тело, а если и видел, посчитал, что парнишка умер, и тело его продали доктору, любителю поковыряться в свежих трупах. Но дядя унес Обадию в переулок, привел в сознание и приказал уходить навсегда. Хэйксвиллу оставалось только повиноваться.

С того дня у него начались спазмы, не прекратившиеся за тридцать лет. Хэйксвилл открыл для себя армию, идеальное прибежище для таких, как он. Будучи рядовым, он усвоил простую науку выживания. Для старших по званию, для офицеров Хэйксвилл стал идеальным солдатом, дотошным во всем, что касается обязанностей и долга, – и это сделало его сержантом. Офицер, в подчинении которого находился сержант Хэйксвилл, мог не беспокоиться о дисциплине во вверенном ему подразделении: Хэйксвилл терроризировал свои роты, добиваясь полного повиновения. А за освобождение от тирании уродливый сержант брал свою цену – деньгами, выпивкой или женщинами. Он не уставал удивляться, на что готова пойти замужняя женщина, чтобы спасти своего солдатика от порки. Вся его жизнь теперь была посвящена мести судьбе, сделавшей его ужасным, никем не любимым существом, презираемым сослуживцами и полезным только для старших по званию.

Но судьба не только била Обадию Хэйксвилла – она могла быть и благосклонной. Именно благодаря улыбке судьбы он обманул смерть. Не так мало людей, мужчин и женщин, смогли пережить повешение: выживали многие. Некоторые больницы даже вычитали стоимость ухода за выжившими из платы, получаемой кладбищенскими ворами, снабжавшими их свежими трупами прямо с виселиц. Но сам Хэйксвилл считал себя единственным: он обвел вокруг пальца саму смерть, теперь его нельзя убить. Он никого не боялся: боль – пустяк, но убить его нельзя, это доказано не один раз на полях сражений и в темных переулках. Он – любимое дитя смерти.

И вот он здесь, у Господних Врат, ближайший помощник Пот-о-Фе. Он дезертировал из роты Шарпа в апреле: тщательно соблюдаемые законы выживания в армии рассыпались в прах перед страстью к Терезе. Кроме того, ему угрожали трибунал и казнь за убийство друга Шарпа, капитана Роберта Ноулза – так что Хэйксвилл предпочел раствориться в кроваво-черном мраке, которым завершилась осада Бадахоса. Сюда, в Адрадос, он явился с другими отчаявшимися дезертирами, готовыми потворствовать его злобному безумию и следовать за его темными страстями.

– Приятно, да? – хохотал Хэйксвилл в лицо Шарпу. – Придется называть меня «сэр»! Я теперь полковник! – Пот-о-Фе с улыбкой наблюдал за этой сценой. Лицо Хэйксвилла снова свело спазмом. – Не хочешь отсалютовать, а? – он сдернул свою двууголку, и поседевшие волосы жирными паклями повисли по сторонам желтого лица; голубые глаза на разъяренном лице остекленели. – И чертова ирландца притащил! Скотина, рожденная в свинарнике! Чертово ирландское дерьмо!

Харпер пытался хранить молчание, но ирландская гордость прорвалась-таки наружу:

– Как поживает твоя мамаша-сифилитичка, Хэйксвилл?

За всю жизнь Хэйксвилл любил только одного человека – свою мать. Он не знал ее, ни разу ее не видел с тех пор, как ему исполнилось двенадцать, – но он любил ее. Он давно позабыл, как она била его, забыл, как он плакал ребенком, не в состоянии справиться с ее яростью, – помнил только, что она послала своего брата вынуть малыша Обадию из петли, и это было единственным в его мире поступком любящего человека. Матери священны. Харпер рассмеялся, и Хэйксвилл, громко вопя от ярости, рванулся к нему, нащупывая на боку рукоять непривычной сабли.

Все застыли, пораженные масштабом ненависти, прозвучавшей в этом вопле. Эхо еще не затихло в арках клуатра, а толстяк уже налетел на Харпера.

Но сержант был абсолютно спокоен. Он опустил взведенный курок ружья, перевернул его и со всей силы впечатал окованный медью приклад в брюхо Хэйксвилла, затем отступил на шаг и лягнул того в бок.

Мушкеты в руках людей Пот-о-Фе взлетели к плечам, защелкали взводимые курки. Шарп упал на колено и направил ствол винтовки прямо между глаз Пот-о-Фе.

– Non! [51] Non! –крикнул Пот-о-Фе своим людям, одновременно замахав рукой Шарпу. – Non!

Хэйксвилл поднялся на ноги, глаза его горели болью и яростью, в руке сверкала сабля. Он ударил Харпера, целя прямо в лицо. Сталь свистнула, блеснув на солнце. Харпер парировал удар прикладом ружья и ухмыльнулся. Никто не двинулся помочь Хэйксвиллу, опасаясь гиганта-стрелка. Дюбретон посмотрел на Бигара и кивнул.

Это не могло продолжаться долго. Шарп понимал: если Хэйксвилл умрет, они обречены. Если умрет Харпер, Пот-о-Фе последует за ним, а его люди будут мстить. Бигар молча скользнул за спины офицеров. Хэйксвилл заорал на него, требуя помощи, но тот остановился. Тогда Хэйксвилл снова нанес удар саблей, промахнулся и беспомощно рухнул прямо в объятия француза. Сержант расхохотался и внезапно обхватил Хэйксвилла своими огромными ручищами. Тот отбивался изо всех сил, пытаясь избавиться от мощных объятий, но лишь бился в лапах Бигара, как котенок. Харпер сделал шаг вперед, забрал саблю из рук Хэйксвилла и вернулся на свое место.

– Сержант! – озабоченно крикнул Дюбретон. Шарп все еще не спускал глаз с Пот-о-Фе.

Харпер покачал головой: еще не пришло время убить этого человека. Рукоять сабли была в его правой руке, клинок в левой. Он улыбнулся Хэйксвиллу, резким движением переломил саблю об колено и бросил обломки на мраморные плиты. Бигар понимающе усмехнулся в усы.

Вдруг повисшую в монастыре тишину прорезал крик, чудовищный вопль агонии.

Все застыли на месте. Крик шел изнутри монастыря, и крик был женским.

Пот-о-Фе перевел взгляд с винтовки Шарпа на Дюбретона и произнес несколько фраз по-французски своим спокойным, умиротворяющим голосом. Дюбретон повернулся к Шарпу:

– Он предлагает считать этот маленький инцидент исчерпанным. Если вы опустите оружие, он отзовет своего подручного.

– Пусть сперва отзовет его, – ответил Шарп, не обращая внимания на женский крик.

– Обадия! Обадия! – вкрадчивым голосом позвал Пот-о-Фе. – Иди сюда, Обадия! Иди скорей!

Дюбретон сказал что-то Бигару, и французский сержант нехотя разжал руки. Шарп успел подумать, что Хэйксвилл может снова броситься на Харпера, но голос Пот-о-Фе того, похоже, успокоил, и желтолицая фигура шаркающей походкой двинулась прочь. Возле обломков сабли Хэйксвилл остановился, подобрал рукоять и гордо сунул ее в ножны, чтобы хотя бы выглядеть достойно. Пот-о-Фе тихонько переговорил с ним, гладя по руке, и кивнул одной из трех девушек. Та прижалась к Обадии, легонько толкая его в грудь, и Шарп поднялся, опустив винтовку.

Тогда Пот-о-Фе начал с Дюбретоном переговоры, суть которых полковник кратко перевел Шарпу:

– Он говорит, Обадия – верный слуга. Обадия убьет любого за выпивку, женщин и власть.

Пот-о-Фе хохотнул, когда Дюбретон произнес последнюю фразу. Шарп видел, что полковник напряжен: должно быть, женский крик заставил того вспомнить, что его жена все еще в плену. Но ни один, ни другой офицер не стал спрашивать о природе этого крика: оба понимали, что именно этого и добивается Пот-о-Фе.

Крик раздался снова, еще более пронзительно, и смолк в рыданиях. Пот-о-Фе, сделав вид, что ничего не происходит, снова обратился к Дюбретону.

– Он говорит, что пересчитает деньги, а потом приведут женщин.

Шарп полагал, что деньги будут считать на столе, но три человека оттащили сумки на свободное пространство и начали кропотливо пересчитывать монеты, складывая их столбиками. Стол нужен был для другого. Пот-о-Фе захлопал пухлыми ладонями, и появилась четвертая девушка с большим подносом. Она поставила поднос на стол. Толстый француз, приласкав ее, снял с глиняного горшка, стоявшего на подносе, крышку и произнес длинную вдохновенную тираду, обращаясь к Дюбретону. Голос Пот-о-Фе был полон нескрываемого удовлетворения; он похабно растягивал некоторые слова, перекладывая ложкой еду из горшка в миску.

Дюбретон вздохнул, повернулся к Шарпу, но глаза нервно смотрели в небо: еще двадцать минут назад оно было чистым, теперь же его полностью затянуло дымом.

– Хотите знать, что он рассказал?

– А нужно, сэр?

– Рецепт тушеного кролика, майор, – Дюбретон криво усмехнулся. – Подозреваю, это вкусно.

Пот-о-Фе жадно набросился на еду, жирный соус потек на белые брюки.

Шарп улыбнулся:

– Лично я потрошу их и варю в подсоленной воде.

– Верю, майор. Обязательно научу жену готовить.

Шарп поднял бровь: Дюбретон явно что-то недоговоривал.

Француз, увидев его реакцию, улыбнулся:

– Моя жена – англичанка. Мы встретились и поженились во время Амьенского мира[52] – тогда я последний раз побывал в Лондоне. Она уже десять лет живет во Франции, ее стряпне уже можно доверять. Не так хороша, как у кухарки, конечно, но нужна вся жизнь, чтобы понять, как просто готовить.

– Просто?

– Конечно, – полковник взглянул на Пот-о-Фе, старательно пытающего вилкой подцепить кусочек мяса, упавший ему на колени. – Он берет кролика, очищает от костей и целый день маринует в смеси из оливкового масла, уксуса и вина. Добавьте чесноку, майор, немного соли, толику перца и пригоршню ягод можжевельника, если они у вас есть. Слейте кровь и смешайте ее с потрохами, пока не получите однородную пасту, – в голосе Дюбретона появилось воодушевление. – Далее: на следующий день слегка обжарьте мясо в масле, добавив немного бекона. Пусть немного подрумянится, но не больше. Положите в сковородку немного муки, потом бросьте обратно в соус, долив вина. Потом смешайте с пастой из крови и потрохов – и на огонь. Вскипятите. Получится замечательно, особенно если добавить ложечку оливкового масла перед тем, как подать на стол.

Пот-о-Фе хихикнул: он понял большую часть сказанного Дюбретоном. Заметив взгляд Шарпа, толстяк-француз улыбнулся ему и поднял небольшой кувшинчик:

– Масла! Оливкового масла! – он похлопал себя по животу и громко пустил ветры.

Снова, уже третий раз за несколько минут, раздался женский крик, в нем были страдание и беспомощность: женщина мучилась от ужасной боли. Люди Пот-о-Фе ухмылялись, разглядывая четырех чужаков, – они знали, что происходит, и хотели насладиться эффектом.

Дюбретон тихо произнес:

– Пришло наше время, майор.

– Точно, сэр.

Хэйксвилл, обнимая свою даму, прошествовал к грудам монет. Оглядев это богатство, он ухмыльнулся и возгласил:

– Все здесь, маршал.

– Bon![53] – Пот-о-Фе протянул руку, и Хэйксвилл передал ему золотую гинею. Француз повертел ее, взвесив на ладони.

Хэйксвилл подождал, пока утихнет очередной спазм:

– Что, хочешь теперь свою бабу, Шарпи?

– Так мы договаривались.

– О, да! Договаривались! – расхохотался Хэйксвилл. Он ущипнул свою девушку: – А как насчет этой, Шарпи? Хочешь эту, а? – девушка посмотрела на Шарпа и рассмеялась. Хэйксвилл явно наслаждался собой. – Она испанка, Шарпи, как твоя женушка. Она еще жива, Тереза-то, а? Или уже сдохла от сифилиса?

Шарп молчал. Он слышал, как за спиной переминается с ноги на ногу Харпер.

Хэйксвилл подошел ближе, волоча за собой девушку.

– Что бы тебе не взять эту, Шарпи? Она тебе понравится. Смотри! – он обвил ее левой рукой и дернул за шнурки корсажа. Тот распахнулся. Хэйксвилл захихикал: – Можешь смотреть, Шарпи. Давай! Смотри! О, конечно, мы же чертовы офицеры, да? Сильные мира сего, черт возьми, не смотрят на сиськи всяких шлюх! – сборище дезертиров зашлось хохотом. Девушке явно нравилось, что Хэйксвилл, ухмыляясь, лапает ее. – Можешь взять ее себе, Шарпи. Она настоящий солдат, за твои деньги она будет твоей до самой смерти, – он имел в виду, что она, как и любой рядовой, отрабатывала свой шиллинг в день. Девушка вытянула накрашенные губки в сторону Шарпа.

Пот-о-Фе рассмеялся и обратился к Дюбретону по-французски, тот коротко ответил.

Но Хэйксвилл еще не закончил играть с Шарпом в кошки-мышки. Он толкнул девушку вперед, с силой прижал ее к стрелку и провозгласил:

– Она тоже хочет его!

Шарп закинул винтовку на плечо. Во взгляде девушки не было ни капли стеснения, грязные волосы спутались, но когда Шарп взглянул на нее, что-то заставило ее устыдиться и опустить глаза. Он мягко оттолкнул ее, подтянул шнурки корсажа и завязал их на узел.

– Лучше иди.

– Майор? – тихо сказал Дюбретон. Он жестом показал, что запертая ранее дверь теперь открылась. За ней виднелась решетка, а в ней – другая дверь; дальше, судя по солнечному свету, располагался еще один клуатр. Дюбретон пожал плечами. – Он хочет, чтобы мы пошли туда. Только мы вдвоем. Думаю, стоит согласиться.

Шарп прошел мимо колодца, француз двигался рядом с ним. Солдаты, стоявшие по западной стене, расступились, и оба офицера прошли в открытую дверь. Решетка распахнулась от легкого прикосновения, они прошли коротким холодным коридором и оказались на верхнем балконе внутреннего клуатра. Хэйксвилл шел за ними с дюжиной солдат, полукругом обступивших офицеров. Их мушкеты были взведены, а байонеты смотрели прямо на Шарпа с Дюбретоном.

– Боже милостивый, – горько прошептал Шарп.

Внутренний клуатр когда-то был прекрасен: по двору в форме лабиринта были проложены декоративные каналы, их дно украшали расписанные мраморные плиты. Но вода давно не текла здесь, каналы были разрушены, а каменные плиты двора разбиты. В углу двора разросся терновник, его торчащие ветки, вымороженные зимой, почти сливались с бледно-серыми камнями.

Все это Шарп увидел за считанные секунды, потому что потом взгляд его приковали к себе заполнившие двор солдаты. Они смотрели вверх и ухмылялись. В центре двора стояла жаровня, дымившая так, что не было видно неба, а на жаровне лежали раскаленные докрасна байонеты.

На мраморных плитах была распята женщина. Ее запястья и лодыжки привязали к железным костылям, вбитым в трещины в камне. Она была раздета до пояса, на груди чернели кровоподтеки, по ребрам стекала кровь. Шарп взглянул на Дюбретона, опасаясь, что тот узнал свою жену-англичанку, но француз лишь слегка покачал головой.

– Смотри, Шарпи, – усмехнулся за его спиной Хэйксвилл.

Один из солдат подошел к жаровне и, обмотав руку тряпкой, вытащил из пламени байонет, проверив, что острие раскалилось докрасна. Женщина начала дергаться, задыхаясь от ужаса, но солдат поставил башмак ей на живот, почти скрыв от зрителей свою жертву. Раскаленное лезвие пошло вниз, раздался и оборвался женский вопль: должно быть, несчастная потеряла сознание. Солдат отошел назад.

– Она пыталась сбежать, Шарпи, – голос Хэйксвилла, сдобренный его зловонным дыханием, раздался у самого плеча Шарпа. – Ей с нами не понравилось, надо же. Видишь, что написано, капитан?

До балкона донесся запах горелой плоти. Шарпу хотелось выхватить из ножен свой огромный палаш и врубиться в толпу ублюдков, заполнивших монастырь, но он знал, что беспомощен. Его время придет – но не сейчас.

Хэйксвилл расхохотался:

– Puta. Вот что там написано. Она испанка, видите ли, капитан. Хорошо, что не англичанка, правда? В английском слове «шлюха» на одну букву больше.

Эта женщина всю жизнь будет носить клеймо, оставленное злодеями. Шарп подумал, что она, должно быть, из Адрадоса или, может быть, из другого селения, и пыталась убежать по той длинной петляющей дороге, что вела на запад от Господних Врат: отсюда так же сложно убежать, как добраться до стен замка незамеченным.

Солдаты выдернули костыли, двое потащили бесчувственную женщину по камням и скрылись из виду под арками нижнего этажа.

Хэйксвилл зашел за угол верхнего клуатра, чтобы смотреть обоим офицерам в лицо. Он оперся руками на каменную балюстраду и глумливо заявил:

– Мы хотели, чтобы вы увидели, что случится с вашими сучками, если бы попытаетесь силой освободить их, – лицо его дернулось, правая рука указала на кровавые пятна у жаровни. Два байонета еще лежали на огне. – Вот! Видите ли, джентльмены, мы передумали. Нам нравится, когда дамы здесь, поэтому мы, черт возьми, оставляем их себе. Нам не хотелось бы доставлять вам излишних трудностей с транспортировкой денег, поэтому их мы тоже оставляем, – он расхохотался, глядя им в глаза. – Взамен мы передадим послание. Понимаешь меня, жаба?

В голосе Дюбретона сквозило презрение:

– Я понимаю. Они живы?

Голубые глаза широко распахнулись, демонстрируя абсолютную наивность:

– Живы, жаба? Конечно, черт возьми, они живы. И останутся живы, если вы будете держаться отсюда подальше. Одну из них я покажу вам через пару минут, но сперва вы, черт возьми, выслушаете меня, и выслушаете внимательно, – он снова судорожно дернул головой на длинной шее, и застегнутый булавками шарф соскользнул в сторону, обнажив страшный шрам на шее. Хэйксвилл подтянул шарф, пока тот не скрыл шрам полностью, и ухмыльнулся, показав почерневшие пеньки зубов. – Им не причиняли боли. Пока. Но обязательно причинят. Я поджарю их, заклеймлю, а потом отдам попользоваться парням, покуда не сдохнут! Ясно? – проорал он. – Шарпи! Ты понял?

– Да.

– Жаба?

– Да.

– Вот и умницы! – он расхохотался, замигав глазами, остатки зубов заскрипели. Лицо вдруг дернулось, всего один раз, и успокоилось. – Вы притащили деньги, и я скажу, чего вы этим добились. Вы купили их целомудрие! – он снова расхохотался. – Теперь они в безопасности... на некоторое время. Разумеется, мы можем потребовать еще денег, если посчитаем, что курс целомудрия повысился, улавливаете? Но пока у нас довольно женщин, и мы не тронем ваших сучек, если заплатите.

Было время, Шарп каждую ночь мечтал прикончить этого ублюдка. Хэйксвилл был его врагом двадцать долгих лет, и Шарп изо всех сил старался стать человеком, способным доказать, что Хэйксвилла можно убить. Но сейчас его ярость была бессильна.

Хэйксвилл, хохоча, зашаркал вниз по лестнице:

– Сейчас я покажу вам одну из сучек, можете даже поговорить с ней. Но! – он ткнул пальцем в сторону жаровни. – Помните о байонетах. Я вырежу на ней чертовы буквы, даже если вы просто спросите, где ее держат. Ясно? Вы же не знаете, в какой из чертовых комнат их держат, а? Но хотите узнать, да? Так что не спрашивайте, черт возьми, или я разукрашу красотку. Вам понятно?

Офицеры кивнули. Хэйксвилл повернулся и махнул рукой человеку, стоявшему внизу, возле арки, куда уволокли первую женщину. Человек повернулся и позвал кого-то еще, не видимого сверху.

Шарп почувствовал, как напрягся Дюбретон при виде женщины, которую ввели во двор. На ней был длинный черный плащ, она шла медленно, аккуратно переступая через разбитые каналы; длинные золотые волосы растрепались. Ее охраняли двое, оба с примкнутыми штыками.

Хэйксвилл злорадно наблюдал за двумя офицерами:

– Выбрал эту специально для вас. Умеет говорить по-французски и по-английски. Верите ли, она англичанка, а замужем за жабой! – он усмехнулся.

Женщина остановилась в центре двора, и один из солдат подтолкнул ее, указывая вверх. Она взглянула на балкон, но не подала виду, что узнала мужа; он также не выказал никаких эмоций. Шарп понял, что оба они слишком горды, чтобы дать тюремщикам увидеть их чувства.

Хэйксвилл обернулся к офицерам:

– Ну же! Говорите!

– Мадам, – мягко произнес Дюбретон.

– Месье, – Шарп подумал, что в обычной жизни она очаровательна, но сейчас, когда ее усталое лицо было в тени, на нем явственно отразилась невыносимость заточения: она осунулась, скулы заострились. Она была стройной, как и ее муж, а говорила спокойно и с достоинством. Один из охранников знал французский, он внимательно слушал разговор.

Хэйксвилл, однако, разозлился:

– По-английски! По-английски говорите!

Дюбретон посмотрел на Шарпа, потом перевел взгляд на жену:

– Имею честь представить майора Ричарда Шарпа из английской армии.

Шарп поклонился и увидел, как она склонила голову в ответ, но слова ее потонули в громком кудахтаньи Хэйксвилла:

– Майор? Тебя сделали чертовым майором, Шарпи? Христос распятый! Они там, черт возьми, совсем с ума посходили! Майор! – Шарп не успел нашить на мундир майорские звезды, и Хэйксвилл до этой минуты не подозревал о его новом звании.

Мадам Дюбретон подняла глаза на Шарпа:

– Леди Фартингдейл будет рада узнать, что вы здесь, майор.

– Пожалуйста, передайте ей наилучшие пожелания от ее мужа, мадам. Надеюсь, с ней и с вами все в порядке.

Хэйксвилл ухмылялся. Шарп отчаянно пытался найти какие-то слова, которые подскажут этой женщине, что она должна дать им понять, где держат заложников. Он слишком увлекся мыслью о мести и слишком мало внимания уделил спасению этой и других женщин, но Хэйксвилл оказался прав: если не знать, в какой комнате или хотя бы в каком здании их прячут, все бесполезно. Но Шарп все не мог придумать, как достичь цели, не сказав ничего подозрительного, что позволит Хэйксвиллу исполнить свою угрозу и заклеймить жену Дюбретона.

Она медленно кивнула:

– С нами все в порядке, майор, и нам не причиняли боли.

– Рад слышать это, мадам.

Хэйксвилл перегнулся через балюстраду:

– Ты ведь счастлива здесь, не правда ли, дорогая? – он расхохотался. – Счастлива! Скажи, что счастлива!

Она едва удостоила его взглядом:

– У нас то жаркое веселье, то мертвый холод кельи[55], полковник.

– Ах! Как красиво говорит, будто птичка поет! – ухмыльнулся он, повернувшись к офицерам. – Удовлетворены?

– Нет, – резко ответил Дюбретон.

– А я вполне, – он махнул солдатам. – Увести ее!

Конвойные схватили ее за руки, потащили назад, и величавость ее позы исчезла. Она брыкалась, изворачивалась, отчаянно выкрикивая:

– Мертвый холод! Мертвый холод кельи!

– Уведите ее!

Шарп взглянул на Дюбретона, но его лицо по-прежнему ничего не выражало: казалось, страдания жены его не тронули. Француз молча смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, потом отвернулся к стене.

Когда офицеры вернулись в первый клуатр, на лицах стоявших рядом Харпера и Бигара отразилось облегчение. Дверь за ними закрылась, вдоль западной стены солдат больше не было. Пот-о-Фе, так и не покинувший кресла, обратился к Дюбретону по-французски. Закончив, он зачерпнул еще тушеного мяса из большого глиняного горшка.

Дюбретон обернулся к Шарпу:

– Он сказал ровно то, что уже сообщил этот мерзавец: мы заплатили за их добродетель, не больше. Придется возвращаться с пустыми руками.

Пот-о-Фе улыбнулся, когда полковник закончил, проглотил то, что было во рту, махнул солдатам, преграждавшим выход из монастыря, очистить дорогу и отсалютовал офицерам ложкой:

– Идите-идите.

Дюбретон переглянулся с Шарпом, но тот не двинулся с места, только снял с плеча винтовку и взвел курок: оставалось еще одно не доделанное дело, одна не досказанная фраза. Шарп знал, что смысла в этом нет, но попытаться стоило. Оглядев выстроившихся вдоль стены людей в красных мундирах, он повысил голос:

– У меня для вас сообщение. Все, кто здесь сейчас находится, умрут. Кроме тех, кто сдастся! – они смеялись ему в лицо, выкрикивали оскорбления, но голос Шарпа, не раз звучавший на плацу, перекрыл возникший шум. – Вы должны появиться у наших застав не позднее Нового года. Помните! До Нового года! Иначе! – и он спустил курок.

Это был выстрел наудачу, но все получилось так, как хотел Шарп: он просто не мог уйти, не отомстив немного этому сборищу отбросов. Это был выстрел с бедра, но расстояние было настолько мало, а цель – настолько велика, что он не мог промахнуться. Пуля, неистово вращаясь, расколола несчастный горшок, и Пот-о-Фе взвизгнул от боли, когда горячий мясной соус выплеснулся на его жирные ляжки. Толстяк дернулся на стуле, потерял равновесие и рухнул на мраморные плиты. Солдаты замолчали. Шарп оглядел строй:

– До Нового года!

Он ударил прикладом о камни, сунул руку в патронташ, достал патрон и быстрыми отточенными движениями перезарядил винтовку у всех на глазах: скусил пулю, засыпал на полку порох, щелкнул крышкой затвора, высыпал оставшийся порох в дуло, послав туда же пыж, потом выплюнул пулю в промасленный клочок кожи, который, накручиваясь на нарезку в стволе, делал винтовку Бейкера самым точным стрелковым оружием. Он проделал это быстро, не глядя, но на него были устремлены глаза десятков людей. Резким движением шомпола Шарп дослал пулю в ствол, почувствовав, как она коснулась семи спиральных бороздок, сунул шомпол в медные ушки – и винтовка была заряжена.

– Сержант!

– Сэр!

– Что ты сделаешь с этими ублюдками первым же утром Нового года?

– Убью их, сэр! – радостно и уверенно воскликнул Харпер.

Дюбретон улыбнулся и мягко произнес, не сводя глаз с Пот-о-Фе, все еще пытавшегося подняться; две девушки помогали ему встать:

– Это было опасно, друг мой. Они могли открыть ответный огонь.

– Они боятся сержантов, – таких сержантов любой испугается.

– Идемте, майор?

За стенами монастыря собралась толпа – мужчины, женщины, дети. Они выкрикивали оскорбления в лицо офицерам, но как только появились два дюжих сержанта с оружием наизготовку, крики смолкли. Гиганты спустились по ступеням и оттеснили толпу. Похоже, Харпер и Бигар нравились друг другу, хотя оба были поражены наличию на белом свете второго такого силача. Шарпу оставалось только надеяться, что им не придется встретиться на поле боя.

– Майор? – Дюбретон, стоя на верхней ступеньке, натягивал тонкие кожаные перчатки.

– Сэр?

– Вы собираетесь освободить заложников? – голос был тихим, хотя враги все равно не смогли бы его подслушать.

– Если это вообще возможно, сэр. А вы?

Дюбретон пожал плечами:

– Это место гораздо дальше от наших позиций, чем от ваших. Вам будет легче добраться, – он криво усмехнулся, подразумевая многочисленные партизанские засады, подстерегавшие французов в северных горах, и поправил перчатки. – Нам понадобится целый кавалерийский полк, чтобы добраться хотя бы к подножию перевала. Если вы попытаетесь, майор, могу я попросить кое о чем?

– Конечно, сэр.

– Разумеется, я понимаю, что вы вернете наших заложников. Но я был бы весьма благодарен также за возвращение наших дезертиров, – он поднял руку, заметив протест Шарпа. – Нет, уверяю вас, они не будут снова сражаться. Я хочу, чтобы они заплатили за предательство. Подозреваю, ваших ждет та же участь, – он спустился по ступеням и обернулся к Шарпу. – С другой стороны, майор, не слишком ли трудна будет операция по освобождению?

– Возможно, сэр.

– Особенно когда не знаешь, где держат женщин?

– Да, сэр.

Дюбретон улыбнулся. Бигар уже ждал с лошадьми. Полковник взглянул на небо, как будто ожидая перемены погоды.

– Моя жена держится с достоинством, майор, как вы могли убедиться. Она даже не дала ублюдкам понять, что я ее муж. Но в конце разговора в ней проявилась истеричность, правда?

Шарп кивнул:

– Пожалуй, сэр.

Дюбретон снова улыбнулся:

– Не странно ли, что она так цеплялась за рифму, майор? Если, конечно, она вдруг не окунулась с головой в поэзию, но разве можно себе представить женщину-поэта? – он был крайне доволен собой. – Они готовят, занимаются любовью, они играют на музыкальных инструментах, могут поддержать беседу – но поэтов среди них нет. Хотя моя жена читает много поэзии, – он пожал плечами. – «Мертвый холод кельи», а? Запомните, майор?

– Конечно, сэр.

Дюбретон стянул только что надетую перчатку и протянул ему руку:

– Для меня это честь, майор.

– Для меня тоже, сэр. Возможно, мы еще увидимся.

– Что ж, это будет приятная встреча. Не передадите мои наилучшие пожелания сэру Артуру Уэлсли – или, как мы теперь должны его называть, лорду Веллингтону?

Удивление Шарпа, к удовольствию Дюбретона, отразилось на его лице.

– Вы знаете его, сэр?

– Мы вместе учились в Королевской академии верховой езды в Анжере. Даже странно, майор, что ваш лучший солдат учился сражаться во Франции, – Дюбретону явно понравилась это замечание.

Шарп расхохотался, потом вытянулся по стойке «смирно» и отсалютовал французскому полковнику: тот ему понравился.

– Желаю безопасного возвращения домой, сэр.

– И вам, майор, – Дюбретон махнул рукой Харперу. – Берегите себя, сержант!

Французы поскакали на восток, огибая селение, а Шарп с Харпером направились на запад, спускаясь с перевала по извилистой дороге, ведущей в Португалию. Воздух был чист, безумие, охватившее дезертиров, осталось позади, но Шарп понимал, что ему придется вернуться. Когда-то, в ночь перед одной из давних битв, Шарп слушал старого и мудрого сержант-майора[56], шотландца. Тот считал, что новобранец мог бы и сам понять эту непростую истину, но вынужден был объяснять. Шарп вдруг вспомнил, что сказал тогда шотландец: солдат – это человек, бьющийся за тех, кто сам за себя биться не может. Позади, за Господними Вратами, остались женщины, которые не могут биться за себя сами. И Шарп вернется за ними.