Врата ада

XII В компании мертвецов (ноябрь 1980)

Уже больше двух часов Маттео колесил по спящему городу. Он думал о Джулиане, о которой совсем ничего не знал. О том, как опостылела ему жизнь. Он ехал вдоль набережных. Улицы были пустынны. Свернув на улицу Мелисурго, он обогнал прохожего, неожиданно понял, что знает его, и с удивлением посмотрел на него в зеркало. Конечно же, он знаком с ним. Не сразу, но все же опознал в нем professore Проволоне, того самого, что встретил в баре несколько недель назад. Что он делает в столь пустынном месте, в такое время? Не раздумывая, Маттео развернулся.

Он ехал очень медленно, чтобы не пропустить профессора. И через несколько минут увидел его: он как раз был в конце улицы, исчез в тупичке. Маттео поставил машину и пошел за ним.

Добравшись до того места, где исчез толстый рыхлый профессор, он услышал голоса. Сразу почувствовав что-то неладное, он ускорил шаг. Из темноты долетали взрывы смеха. Подойдя поближе, он увидел троих парней, которые веселились, пиная ногами бесформенное тело, лежащее на земле. Маттео сразу понял, что они избивают профессора. Трое хулиганов били его с невинным видом и как-то даже радостно, словно под ногами у них была картонная коробка или старый деревянный ящик. Маттео услышал, как стонет профессор. Один из парней расстегнул ширинку и с торжествующим видом помочился на свою жертву.

Маттео закричал и бросился к ним. Парни, казалось, ничуть не испугались. Тот, кто мочился, неторопливо застегнул ширинку.

— Тебе чего? — с вызывающим видом спросил.

— Прекратите, — Маттео сжал кулаки, приготовившись к драке.

Парни переглянулись и с любопытством уставились на него.

— Хочешь, чтобы тебе тоже вмазали? — спросил один из них.

— Сейчас получишь по первое число, — со смехом добавил другой.

— Прекратите, — повторил Маттео, стиснув зубы.

Парни помедлили, словно взвешивая все «за» и «против». Есть ли смысл ввязываться в драку и вообще стоит ли игра свеч.

— Забирай его и проваливай, иначе мы и на тебя помочимся! — сказал, наконец, один из них.

И все трое злобно рассмеялись.

— Эй, профессор! Обращайся, если будет охота! — крикнул самый высокий.

Они похлопали друг друга по плечам, в последний раз пнули лежащее на земле тело, а потом развернулись и пошли восвояси. Маттео еще долго слышал, как они хохочут, словно мальчишки, празднующие победу в футбольном матче.

— Как вы, профессор? — спросил Маттео, наклоняясь к распростертому телу.

Проволоне лежал на боку. Из его расстегнутой ширинки свисал маленький дряблый пенис. Рубашка была залита мочой, лицо покрыто ссадинами. Изо рта капала кровь, одна из бровей вспухла. Но, вглядевшись в его лицо, Маттео с удивлением увидел, что он словно бы смеется.

— Профессор! Профессор! Вы в порядке?

Тот не ответил. Продолжал что-то бормотать, улыбаясь, словно в бреду.

— Профессор? Вставайте. Я провожу вас…

Проволоне схватил Маттео за руку и встал со словами:

— Ну точно ангелы небесные… если они существуют… как же они хороши, эти негодяи!

Маттео показалось это странным, но он промолчал. Подумал, что профессор бредит или просто не в себе, еще не оправился от шока.

— Я оставил машину в двух шагах, — сказал он, подхватывая Проволоне. — Обопритесь на меня!

Пока он с большим трудом волок профессора к машине, тот все твердил, смеясь:

— Будь они благословенны! Эти сорванцы… Как они дерутся! Как хороши собой! Животные! Вот кто они такие: восхитительные животные!

Одной рукой Маттео толкнул дверь бара, другой придерживал профессора. Он был встречен радостным приветствием:

— Смотрите-ка! Вот и мой шофер!

Грейс была здесь, как и в прошлый раз, она потягивала за стойкой коктейль и гримасничала, как американская старлетка.

— Что с вами случилось? — сразу спросил Гарибальдо, увидев окровавленное лицо Проволоне.

— На него напали, — ответил Маттео, усаживая побитого за стол. — Я привез его сюда, чтобы он подкрепился, выпил стаканчик.

— И я вам благодарен, — пробормотал профессор, — в самом деле… спасибо, но зря вы это, зачем… я доставил вам столько хлопот…

Гарибальдо принес ведерко со льдом, чистую тряпку и бутылку граппы, которую поставил на стол.

— У вас что-нибудь украли? — спросил Маттео.

К его удивлению, Грейс фыркнула у него за спиной, будто он задал совершенно нелепый вопрос. Профессор покраснел.

— Спасибо вам за хлопоты, спасибо… Все в порядке… Мне жаль, что я втянул вас в это, — сказал он.

Грейс насмешливо подмигнула Маттео, но тот явно ничего не понимал:

— Профессор хочет сказать, что ты вмешался не в драку, а в любовные игры! — пояснила она.

Маттео остолбенел. Посмотрел на Проволоне, ожидая, что на это скажет он. Профессор только смущенно пожал плечами:

— Да, вы ошиблись… это правда…

— То есть…? — протянул Маттео, не веря своим ушам.

— Да, — продолжал Проволоне. — Это так… я люблю этих уличных бесенят, правда. Ничего не могу с этим поделать…

Грейс расхохоталась и, подняв свой стакан, провозгласила:

— За здоровье professore Проволоне!

Маттео долго сидел как пришибленный, не зная, возмущаться ему или смеяться. Он был совершенно растерян. «Мир обезумел», — подумал он и выпил рюмку граппы, которую с улыбкой подал ему Гарибальдо.

— Я ничего не могу с собой поделать, — продолжал Проволоне. — Правда… мне так неловко.

Маттео посмотрел на него с удивлением. Он по-прежнему не понимал, как можно терпеть такое издевательство над собой и даже находить в этом удовольствие. Он не спросил об этом, но был так явно обескуражен, что профессор, потупив взгляд, пустился в объяснения:

— Вы удивляетесь, зачем мне все это… не так ли? Я вас понимаю. Вы помните, о чем мы говорили в прошлый раз? О смерти, поселившейся в нас… И иногда тебе кажется, что ты просто тень, да-да, тень, безжизненная тень… И понимаете, как раз тогда, когда они колошматят меня и ржут, как дикари, когда я чувствую на себе их жизненную энергию… в такие моменты я живу. Как ни странно. Уверяю вас, я чувствую, как бы это сказать, я чувствую себя до боли живым…

Маттео молчал. Он вспоминал, о чем они говорили во время первой встречи.

— Почему вы сказали, что жизнь и смерть связаны теснее, чем мы думаем? — спросил он, помолчав.

Профессор провел рукой по лицу и спокойно улыбнулся.

— Потому что это правда… Нынешнее прагматичное и рациональное общество убеждено в незыблемости своих границ, но оно заблуждается. Не существует только мертвых или только живых. Нет и нет… Все гораздо сложнее. Все смешано и взаимосвязано. Древние это знали. Мир живых и мир мертвых сообщаются. Есть мосты, точки пересечения, пограничные зоны. Мы просто разучились видеть и ощущать это…

Видя, что разговор становится серьезным, хозяин бара накрыл стол для своих гостей. Выставил четыре рюмки, бутылку граппы и два шарика чудесной mozzarelle di bufala[10]. Потом запер дверь, чтобы им не помешал случайный посетитель.

Грейс улыбнулась. Сегодня была их и только их ночь. И сейчас всем им хотелось только одного: забыть о времени, слушать друг друга, и чтобы внешний мир оставил их в покое.

— Но почему все-таки вы считаете, что нет границы между жизнью и смертью? — спросил Гарибальдо, откусывая от tramezzino[11] с ветчиной и артишоками.

Долгое время он был активистом крайне левых, но потом завел бар и теперь водил дружбу со своими клиентами. Ко всему, что касалось потустороннего мира, он относился с большим подозрением.

— Вам приходилось терять кого-то из близких? — спросил Проволоне.

Гарибальдо ничего не ответил, но невольно подумал о своей жене, которая десять лет назад очень быстро сгорела от рака.

— Вам не кажется, что все эти люди продолжают жить в нас? Правда, правда… Они оставили в нас частичку себя и будут с нами, пока мы сами живы. Жесты… Манера говорить или думать… Привязанность к каким-то вещам и местам… Поверьте мне. Мертвые продолжают жить. Они толкают нас на разные поступки. Влияют на наши решения. Они имеют над нами власть. Лепят нас по своему образу и подобию.

— Да, — с горечью откликнулась Грейс. — Когда есть из чего лепить…

— Правильно, — с ликованием воскликнул профессор. — Это оборотная сторона слияния двух миров. Порой мы не такие уж живые. Умирая, наши близкие забирают с собой и частичку нас самих. Каждая потеря убивает что-то и в нас. Мы все прошли через это. Радость жизни, бодрость — все это мы постепенно теряем вместе с каждым умершим. И с каждой потерей это становится все ощутимее…

Маттео ничего не сказал и стиснул зубы.

— Именно поэтому… — вновь заговорил профессор, — я говорю, что жизнь и смерть взаимосвязаны… Возьмите Неаполь, не кажется ли вам, что иными вечерами он похож на город теней?

Маттео улыбнулся. Сколько раз он об этом думал, проезжая по пустынным улицам? Сколько раз ему казалось, что он попал в странный, подвешенный в пустоте мир?

Внезапный стук прервал раздумья Маттео. Все присутствующие одновременно вздрогнули и подняли голову. Сначала им показалось, что кто-то стучится к ним в дверь, но они ошиблись. Стук раздался снова, с удвоенной силой, и Маттео уже хотел было выбежать на улицу, посмотреть, что там происходит, может, пьяница какой вздумал попортить стену бара и колотит в нее.

— Да это же падре Мадзеротти! — воскликнул Гарибальдо.

И тут же вскочил, бросился к окнам. Маттео не понял, почему так засуетился хозяин бара. И почему он с такой поспешностью захлопывает ставни, словно решил совсем закрыть свое заведение. Зачем? Неужели он в таких плохих отношениях со священником, что не хочет даже пускать его к себе? Маттео терялся в догадках, но тут Гарибальдо наклонился к люку в полу, ведущему в погреб.

— Сейчас, сейчас, — шептал он, поддевая крышку люка.

Только тут до Маттео дошло, что священник стучит им из погреба.

— Вы что, посадили падре в погреб? — спросил он озадаченно.

— Да нет, — со смехом ответила Грейс. — Он прорыл туннель между церковной криптой и подполом бара. Чтобы не проходить по улице.

— Почему? — спросил Маттео, все более и более поражаясь всем этим странностям.

Грейс не успела ему ответить. Гарибальдо откинул крышку люка, и появилась голова тощего старика.

— Вы не очень-то торопились, — жалобно сказал он старушечьим голосом.

Когда Гарибальдо вновь захлопнул люк, подняв столб пыли, Маттео смог приглядеться к священнику повнимательнее. На вид ему было лет семьдесят. Высохший старик, с такой морщинистой кожей, что его трость и державшая ее рука, казалось, были сделаны из одного узловатого дерева. Беззубый рот, как у какого-нибудь нищего, и больные глаза: левый сильно косил, правый затянут катарактой, что придавало ему сходство со столетней черепахой.

— Садитесь, дон Мадзеротти, — ласково сказала Грейс.

Из всех присутствующих она, видимо, знала его лучше всех. На самом деле, Грейс, не задумываясь, пожертвовала бы своей жизнью ради этого старичка, который вот уже много лет выслушивал ее, давал советы, порой отчитывал, в общем поддерживал, как мог, но никогда не унижал, даже когда она рассказывала ему о том, как торгует своим телом по ночам в порту и сосет мужские члены, о хамах, которые, вволю натешившись и доведя до слез, тут же бросают ее прямо на мостовой, швырнув две купюры по 10 тысяч лир, и она, совершенно одуревшая, ползает на четвереньках, подбирая деньги, и только потом, всхлипывая, подтягивает чулки. Она выкладывала ему все: как порой ей бывает хреново и как она переживает, когда местные ребятишки преследуют ее, обзывая «подстилкой», — наверно, они не очень понимают, что это значит, но всегда рады устроить ей травлю.

— Почему он приходит тайком? — спросил Маттео у Гарибальдо.

— Он боится, что эмиссары Ватикана воспользуются тем, что его нет, и захватят церковь.

— Он не в ладах с Ватиканом?

— Да, — прошептал Гарибальдо с заговорщицким видом.

И объяснил Маттео, что в настоящее время церковь Санта-Мария дель Пургаторио стала прибежищем всех отверженных. Бродяги, проститутки, душевнобольные молятся здесь по ночам. Дон Мадзеротти всех их пускает и специально для них служит мессу. В конце концов духовенство обратило на это внимание. И решило, что дон Мадзеротти делает это неспроста. Принимая в своей церкви всех убогих, жалких и несчастных, он тем самым как бы демонстрирует, что, в отличие от других священников, заботится о простом народе. Положение ухудшается с каждым днем. Никто не желает терпеть «красного» падре в Неаполе. В один прекрасный день церковные власти направили дону Мадзеротти письмо с требованием оставить приход и удалиться в один из местных монастырей. Он отказался. Ему послали второе письмо, потом третье, уже на повышенных тонах. Пригрозили отлучением от церкви. Дон Мадзеротти опять ответил отказом. Именно поэтому он и занял круговую оборону. Не выходит на улицу, закрывает дверь церкви на засов и исповедует только знакомых. Есть он приходит к Гарибальдо, всякий раз только через туннель. Жители квартала прозвали его «prete matto»[12], и каждый день на ступеньках церкви появляются корзинки с провизией или бутылками вина — их приносят почтенные матроны, а старик забирает с наступлением темноты, как осторожный бродячий кот.

Дон Мадзеротти сел и долго смотрел на окружавших его людей.

— Извините, я прервал ваш разговор, — любезно сказал он, что при его внешности — а он был похож на старую тощую птицу — прозвучало неожиданно.

— Нет, что вы… — тут же опровергла его Грейс.

— …Профессор объяснял нам, что все мы больше мертвецы, чем думаем, — добавил Маттео.

— Совершенно справедливо, — ответил священник.

В это мгновение Гарибальдо поднял руки, прерывая завязавшуюся беседу и приглашая своих гостей немного повременить.

— Подождите, подождите, — добродушно сказал он. Ему показалось, будто он вернулся в эпоху, когда вместе с соратниками готовил революцию в прокуренных подвалах. — Сначала давайте поедим. Чего бы вам хотелось?

Было решено, что он приготовит большой омлет с луком и pappardelle[13] с белыми грибами. Гарибальдо счел, что обстоятельства исключительные и вполне заслуживают того, чтобы он угостил присутствующих за счет заведения. Очень скоро из кухни донесся аппетитный запах жареных грибов.

Впервые за долгое время Маттео почувствовал себя хорошо. Он оглядывал эту странную компанию: безработный профессор, трансвестит, безумный священник и добродушный хозяин. Он наслаждался в компании этих людей, деля с ними трапезу, беседуя и слушая их, в полумраке этого маленького бара, вдали от мира и своих страданий.

— Итак, вы полагаете, что мы скорее мертвы, чем живы? — спросил Гарибальдо священника, продолжая есть.

На старика он смотрел с детским любопытством.

— Я сорок лет исповедовал людей, — ответил тот с лукавым видом, — и я знаю, что говорю. Вы не представляете, для скольких из них жизнь уже ничего не значит. Иногда они и сами этого не понимают, но все, о чем они говорят, это печальная череда страхов и дурных привычек. Их уже ничто не интересует, не волнует, не будоражит. Каждый новый день похож на предыдущий. В них не осталось ничего живого. Тени. Всего лишь тени. Сорок лет они сменяют друг друга, садясь на скамью в моей исповедальне. На душе у них тягостно, но в чем дело, они не понимают. Большинству из них вообще нечего мне сказать. Ни страстных желаний, ни злодеяний, ни душевных терзаний. Ну разве что какие-нибудь мелкие пакости. К счастью, тела их бренны.

Маттео смотрел на Грейс. Она грустно улыбалась. Что-то в ее лице изменилось. На нем застыло выражение неизбывной печали. «Что у нее за жизнь? — подумал Маттео. — Так ли уж ей весело, когда она громко болтает, размахивая руками? Скорей всего, ее жизнь полна страданий. И вообще, хоть кто-то здесь из сидящих за столом ощущает себя в полной мере живым?»

— Я согласен с вами. Да, да, — подхватил профессор, улыбаясь священнику. — Хоть я никогда никого не исповедовал… Вы правы. Я могу говорить только о себе… Если быть честным с собой, то все это совершенно очевидно…

— А я-то думал, что вы будете морочить мне голову вечным блаженством и успокоением душ, — сказал Гарибальдо, поднося к губам рюмку граппы. — И, наверно, это было бы куда приятней, потому что ваши слова наводят такую тоску!

— Вы когда-нибудь слышали о подземелье Аль Сальфьени? На Мальте? — внезапно спросил профессор, ни к кому не обращаясь, словно и не услышав Гарибальдо. — Нет? Это великолепный пример взаимопроникновения двух миров. В Ла-Валлетте можно побывать в громадных подземельях, возникших примерно за три тысячи лет до Рождества Христова. Это череда гротов и пещер. О народе, создавшем эти катакомбы, почти ничего не известно. Но я нашел ценный документ. Один польский ученый выдвинул в начале XX века захватывающую гипотезу: по его мнению, мы имеем дело с первым коллективным бунтом против смерти.

— Что это значит? — спросила Грейс, закуривая сигарету.

— По его мнению, эти люди вырыли гигантское подземелье, чтобы жить поближе к своим мертвецам, — ответил профессор. — Все спустились под землю. Женщины. Дети. В лабиринт, состоящий из пещер, и все лишь для того, чтобы оказаться рядом со своими близкими. Жители Мальты отвергли смерть.

— Где это? — спросил Гарибальдо, ошарашенный тем, что услышал.

— На окраине Ла-Валлетты. Вообще, на Мальте множество подземелий. Различных эпох. Рядом с Мдиной есть катакомбы святого Павла и святой Агаты. Словно люди на этом острове всегда хотели жить как можно ближе к своим покойникам.

— Невероятно! — вскричал старый священник.

Гарибальдо поднялся, открыл люк, из которого несколько часов назад появился дон Мадзеротти, и спустился в подпол. Вскоре оттуда донеслось его громкое сопение. Потом они услышали, как он что-то волочит по земле, наконец, из люка высунулись руки, держащие деревянный ящик, и водрузили его на кафельный пол, подняв облако пыли. Когда хозяин-исполин выбрался из люка сам, он перенес ящик к столу, открыл его с помощью ножа и вытащил все бутылки разом, держа по три в каждой руке. Он поставил их на стол, словно трофеи, и сказал с победоносным видом:

— Они не такие старые, как подземелья Мальты, но старше любого из нас.

Это были шесть запыленных бутылок неаполитанского вина, густого, как кровь буйвола, и черного, как слезы, которые каждый год, 24 апреля, стекают по фарфоровым щекам Мадонны из Кастель Фьорентино.

— Похоже, на сегодня с работой можно завязывать, — притворно захныкала Грейс. — От меня сбежит даже самый похотливый албанский матрос! — пояснила она, и все засмеялись.

— Сегодня вечером, — ответил священник, — ты не будешь работать, ты будешь просвещаться. — И добавил с лукавством старика, которому нравится шокировать окружающих: — А своими безобразиями ты займешься завтра. И не беспокойся об албанских матросах, они найдут себе другую дырку!

На мгновение все притихли: такие скабрезности в устах служителя церкви их изумили, но Грейс громко расхохоталась пьяным смехом, и остальные последовали ее примеру, они смеялись от всего сердца над непристойными шутками этого священника, который по возрасту мог быть папой, а выражался, как мясник.

— Подождите, у меня тут есть кое-что еще про запас… — заговорил профессор, счастливый тем, что явно завоевал аудиторию и все теперь готовы слушать его бесконечно. — Знаете ли вы о фаюмских портретах[14]?

Только Гарибальдо кивнул в ответ. Тогда профессор попытался описать своим слушателям странную неподвижность лиц, изображенных на портретах I или II веков после Рождества Христова. Аристократы, крестьяне, женщины и молодые пастухи из Верхнего Египта смотрели с них неподвижным взглядом своих круглых, больших глаз.

— Существует тысяча гипотез о том, что означают эти рисунки, — сказал он. — Кто-то считал, что речь идет о посмертных портретах, украшавших саркофаги. Что эти люди смотрят на нас, уже будучи покойниками. Это и верно, и неверно. На самом деле все сложнее. В 55 году после Рождества Христова случилось большое наводнение. За несколько дней до этого один молодой пастух предсказал, что Нил выйдет из берегов, и тщетно пытался предостеречь местных крестьян. Лишь немногие поверили ему и ушли вместе с ним, постаравшись найти убежище понадежнее. Наводнение действительно случилось, и за несколько минут все было сметено. Громадная грязная волна накрыла дома, людей и животных. И уничтожила их. Когда спасшиеся через несколько дней вернулись в родные места, вода уже схлынула, но от их деревень не осталось и следа. Там, где они раньше жили, образовались лишь залежи грязи. Тем же вечером они устроили грандиозные похороны. И тогда случилось нечто невероятное: мертвые вернулись, медленно поднялись из воды. Они перемешались с живыми, пели и танцевали вместе с ними. Как же они радовались, вновь обретя друг друга, это была радость вперемежку со слезами. Позже, уже ночью, когда луна исчезла за облаками, мертвые и живые стали совокупляться. Они похитили эту ночь любви у судьбы, так жестоко разлучившей их. Вдовы воссоединялись со своими супругами. Мертвые юноши сжимали в объятиях крестьянских девушек, на которых собирались жениться при жизни. В ту фантастическую ночь были зачаты дети, которые потом появились на свет. Странные существа — высокие, бледные, немые люди. Именно они и изображены на портретах из Фаюма. Их нарисовали, чтобы поведать всему миру о том, что случилось на берегах Нила. Чтобы весь мир узнал, что люди здесь, пусть на одну ночь, но победили смерть и ярость реки.

Сидящие за столом словно окаменели. Грейс и священник, как дети, ловили каждое слово профессора. Маттео чувствовал, как у него закипает кровь. Его охватило волнение. Он стиснул зубы и опустил глаза. История, рассказанная профессором, напомнила ему об его собственном горе. Все вернулось на круги своя. Он чувствовал свою полную беспомощность. Как будто на него набросили толстое вонючее покрывало, которое давит ему на плечи тяжелым грузом. Он помрачнел. Залпом осушил бокал, но это не принесло облегчения. У вина был горький вкус, и он пожалел, что выпил его. Перед глазами вновь возник Пиппо. Вот он лежит в машине «скорой». А вот бежит за ним, торопится и хнычет, потому что отец больно сжимает ему руку.

— Что нужно сделать сегодня, чтобы мертвые восстали? — спросил он глухим голосом.

Повисла неловкость. Все знали, что имеет в виду Маттео, и все боялись, что он не выдержит, завопит как оглашенный или разрыдается.

— Не знаю, — спокойно ответил профессор.

Нехорошая улыбка промелькнула на губах Маттео. Если профессор не может ничего ему ответить, значит, и все остальное — пустые слова.

— Все это сказки для детей, — сказал Маттео, мрачно глядя в пол. — Мертвые не возвращаются, профессор.

— Да, это так, — спокойно ответил ему профессор. — Но вы… вы можете к ним спуститься.

Маттео ошеломленно посмотрел на него. Он чуть было не спросил: «Куда?» Но удержался. Он все прекрасно понял. Спуститься туда. В преисподнюю. Это и хотел сказать профессор. Почему же в это мгновение он не рассмеялся, не рассердился на дурацкую шутку? Почему остался сидеть за столом, обдумывая про себя эту мысль, как нечто вполне реальное? Грейс, Гарибальдо и священник тоже сидели не шелохнувшись. Ни один из них не вздрогнул от удивления, не подавился от смеха. Казалось, никто не счел это предложение за бред. Почему? Неужели все они свихнулись, или их загипнотизировал профессор, который продолжал серьезно вглядываться в них, ожидая реакции?

И тогда, в полутемном зале, Маттео вдруг заговорил. Нет, он ничуть не возмутился предложением профессора и не собирался поднимать его на смех. Вместо того чтобы печально улыбнуться и откланяться или просто предложить профессору помолчать, ну в крайнем случае устало и недоуменно пожать плечами, он спросил, сам того не ожидая:

— Но как я туда попаду?

Словно то, что предлагал профессор, представлялось ему вполне возможным и все это можно было рассматривать всерьез, а единственная трудность — как это все осуществить.

Профессор посмотрел на него так, будто ожидал этого вопроса. Он сразу встал и пошел к своему столику за старым кожаным саквояжем. Открыл его прямо на глазах у своих нетерпеливых слушателей и вытряхнул оттуда груду пожелтевших от времени бумаг, исписанных бисерным почерком. Точно выпавшие листки из дневника безумца. Десять лет лихорадочной работы в полутемных библиотеках Юга Италии. Профессор педантично разложил перед присутствующими всю эту невообразимую мешанину испещренных записями листков, разорванных бумажек, карт с пометками. Глаза у него горели, как у человека, собирающегося раскрыть свои сокровенные тайны.