Врата ада

XVI Неаполь содрогается (ноябрь 1980)

Когда Маттео и дон Мадзеротти исчезли в проеме башни, Грейс, Гарибальдо и профессор остались ждать их на грязной земляной площадке, разделявшей две скоростные дороги. Все молчали. Сколько времени прошло? Они не знали. Время замедлило свой бег. Окутавшие их сумерки действовали успокаивающе. Сначала они просто ждали, как на перроне вокзала или у дома. Профессор сел у подножия башни, поставив свой старый саквояж между ног. Гарибальдо выкурил сигарету, потом вторую, третью. Только Грейс ходила взад-вперед, пытаясь представить себе, что сейчас переживают Маттео и дон Мадзеротти. «Почему я не спустилась? — подумала она. — Разве я тоже не мертва?» Она думала о своей никчемной жизни, одинокой и пустой. «У нас только одна жизнь, и моя вообще ни на что не похожа. Не жизнь, а жалкая уродина». Она вспоминала, как издеваются над ней на улицах, как обзывают ее со злобой и отвращением. Одна-единственная жизнь. Полная презрения и насмешек. И все же она не спустилась. Потому что вдруг поняла, что ей нечего делать среди мертвых. «Да, я люблю ее, эту жизнь, — призналась она самой себе с печальной улыбкой. — Она уродлива и пропахла потом, но я люблю ее. И город тоже, с его длинными черными улицами и странными обитателями, которые, матерясь, роются в мусорных баках. Я здесь у себя дома», — подумала она и с удивлением осознала, что в ней больше жизни, чем ей казалось. Она не спустилась в ад, потому что несмотря на смрадную слизь, от которой приходилось отмываться по утрам, ей было здесь хорошо, разве что чуть грустно и порой страшновато, как ребенку, которого мир забрызгал грязью.

Прошли минуты, часы, и постепенно их сморила усталость. Гарибальдо уселся рядышком с профессором, прислонившись спиной к каменной стене, а Грейс растянулась на траве. Они уже не вздрагивали от несущихся мимо машин. Они даже не слышали их. В какой-то момент к ним подошел бледный мужчина с трясущимися губами, наверно, хотел попросить у них что-нибудь: денег, прикурить или что еще, но, посмотрев на них, почему-то сразу понял, что ему ничем здесь не разжиться, и пошел восвояси. Позже — но когда именно? — проехала, завывая, «скорая помощь», но и это не вывело их из оцепенения. Казалось, они уснули, впрочем, скорее всего, они на самом деле не спали, а впали в прострацию. Вскоре ночь достигла своего апогея. Воцарилась полная тишина. И ни единой машины. Город не издавал больше ни звука.

Внезапно их разбудил шум падающего камня. Они тут же вскочили и бросились к входу в башню, склонившись над проемом, где начиналась лестница. Они различили неясные очертания: кто-то с трудом, тяжело дыша, поднимался по лестнице.

— Это вы, дон Мадзеротти? — прошептала Грейс.

В голосе ее звучали и радость, и страх. По правде говоря, в глубине души, не признаваясь в этом самим себе, они были уверены, что больше не увидят своих друзей, что Маттео и Мадзеротти исчезли навсегда. И теперь им казалось, что им явился призрак с того света.

— Дон Мадзеротти, — повторил Гарибальдо, — это вы?

Вскоре они смогли разглядеть лицо человека, пытавшегося подняться по лестнице. Это действительно был старый священник. В его лице не было ни кровинки, и Грейс даже решила, что он уже умер, но каким-то чудом ему удается идти. Заострившееся лицо, побелевшие губы, ввалившиеся глаза. Он с трудом переводил дыхание. И никак не мог взобраться на последние ступеньки. Грейс не понимала, что с ним. Дон Мадзеротти открыл рот, словно хотел попросить о чем-то, но не издал ни звука. Он был слишком слаб.

— Ему надо помочь, — прошептала Грейс.

Гарибальдо наклонился, схватил старика за плечи и стал тянуть вверх изо всех сил. Падре почему-то был очень тяжелым. И только сейчас профессор догадался, что Мадзеротти несет чье-то тело и потому идет с таким трудом.

— Возьмите его, — наконец выдавил из себя дон Мадзеротти. — Возьмите его, ради всего святого!

Гарибальдо спустился в проем к старику. В темноте он ухватил безжизненное тело, которое дон Мадзеротти держал на руках, и поднялся обратно наверх, оборачиваясь и проверяя, следует ли за ним старик. Когда они наконец выбрались наружу, падре в изнеможении рухнул на землю. А в это мгновение Гарибальдо посмотрел на лицо того, кого нес: перед ним был мальчик лет шести, казалось, он спал глубоким сном, но оказавшись на свежем воздухе, открыл глаза — большие испуганные глаза. И, пока Гарибальдо разглядывал его, он закричал так, что они похолодели. Это был крик новорожденного, как если бы воздух впервые проникал в его горло и бронхи.

— У вас все получилось? — ошеломленно спросил профессор. — Я был прав… Врата… это действительно врата! — повторял он в крайнем возбуждении.

— Где Маттео? — встревожилась Грейс.

Старый падре не ответил ни на один их вопрос. Он с большим трудом встал на ноги, все такой же бледный, прижимая руку к сердцу, потому что ему было очень трудно дышать, словно на его грудь давила страшная тяжесть.

— Возьмите его. И в церковь. Скорее. Я все расскажу. Там. Но, ради Бога, поторопитесь.

Они не двинулась с места, все еще пытаясь понять, что происходит, кто этот мальчик, где Маттео, и он добавил уже с угрозой:

— Смерть гонится за нами, и один Господь ведает, что она учинит, чтобы сцапать нас.

Тогда, не задавая больше вопросов, профессор пошел вперед, Грейс подхватила дона Мадзеротти, а Гарибальдо взял на руки ребенка. Тот уже не кричал. Он разглядывал все вокруг глазами смертельно испуганного зверька.

Они спасались, словно воры, совершившие кражу, или сбежавшие рабы, в ужасе от того, что их преследуют, но опьяненные внезапной свободой.

Первый толчок застиг их, когда они добрались до площади Джезу Нуово. Земля внезапно загудела. Асфальт покрылся трещинами. Дома задрожали. С балконов все посыпалось вниз — белье вперемешку с цветочными горшками и световыми рекламами. Словно какое-то животное огромных размеров — слепой кит или гигантский червь — ползло под землей и колебало ее поверхность. Вскоре улицы Неаполя наполнились криками. Проснувшиеся среди ночи люди не понимали, что происходит и почему стены их комнат качаются, словно они из картона. Весь город впал в панику и огласился воплями о помощи. Дома оседали, живших в них людей поглощала прожорливая бетонная пасть.

Их тоже швырнуло на землю. В нескольких метрах от них уличный фонарь рухнул на две машины, разбив ветровые стекла. Дон Мадзеротти, хоть и самый старый из них, поднялся первым. Он был полон боевого задора. Казалось, ничто не пугает его. Он крикнул своим все еще лежавшим на земле спутникам хладнокровно, как капитан корабля во время шторма:

— Скорее! Мы должны добраться до церкви!

Трое друзей встали и пошли вслед за стариком, который яростно шагал вперед. Им было непросто пробраться по завалам. Оставалось пройти всего несколько улиц, но все тротуары были забиты женщинами, вопившими, как весталки, изнасилованные варварами. Повсюду громоздились кучи обломков, преграждавших путь. Они не смогли пройти по улице Сабастьяно, там рухнул целый дворец и царил невообразимый хаос. Пришлось сделать большой крюк. Всю дорогу до церкви дон Мадзеротти излучал волю и энергию, изумлявшую его спутников.

Когда они добрались до церкви, падре приказал всем немедленно спуститься в крипту. В это мгновение земля задрожала вновь. Они почувствовали себя, как в трюме корабля, попавшего в шторм. Они не видели, что происходит, лишь слышали отдаленный гул разгулявшейся стихии, вопли и глухой треск. Снаружи, видно, было полное светопреставление, и неизвестно, удастся ли им вообще когда-нибудь выбраться из своего убежища. Вполне возможно, дом напротив рухнул и завалил вход в церковь. Если только выстояла сама церковь и не погребла их под своими обломками.

— Будь что будет, — сказал дон Мадзеротти с поразительным хладнокровием. — Но если нам придется умереть этой ночью, надеюсь, я хотя бы успею рассказать вам о том, что видел.

Он принес с десяток свечей, зажег их и расставил вокруг, потом устроил ребенка — тот, как младенец, впервые пососавший грудь матери, тут же уснул, — и при свечах начал говорить. Он рассказал все. Неаполь содрогался в конвульсиях, а он продолжал свой рассказ. Когда стены крипты сотрясались от нового толчка, он не прерывался, а даже начинал говорить быстрее — хотел успеть рассказать все до конца, пока с ними ничего не случилось.

Той ночью они ощутили около пятидесяти толчков, сильных, коротких и глухих, как отдаленное эхо яростной битвы титанов. Каждый раз пол содрогался, стены трясло, на голову сыпались пыль, штукатурка и мраморная крошка, на потолке змеились трещины. Каждый раз они боялись, что не дослушают священника до конца, а погибнут под грудой камней.

Потом дон Мадзеротти умолк. Он закончил. Земля вокруг, казалось, вновь обрела свою вековечную недвижность. У Грейс и Гарибальдо были серьезные лица. Они думали о Маттео и о ребенке. А профессор сидел, потрясенный. И выглядел как одержимый. Он никак не мог прийти в себя. Он оказался прав, тысячу раз прав. Рассказ дона Мадзеротти смыл с него двадцать лет оскорблений и насмешек.

Они медленно встали, вышли из крипты, а потом и из церкви, чтобы посмотреть, во что превратился Неаполь.

Спустились по ступенькам паперти, как сомнамбулы, с широко раскрытыми глазами, изумленно взирая на мир. То, что они увидели, ошеломило их. От Неаполя остались одни руины. Жители вынесли из домов все, что смогли. Опасаясь, что дом их рухнет и похоронит под собой все, что было у них ценного, они расположились на тротуаре, тесно прижавшись друг к другу, водрузив в центр старый семейный шкаф, чемоданы, батареи кастрюль или любимое кресло.

Перед церковью молодая женщина держала в руках хрустальную люстру, как младенца. Весь город был на улице, среди обломков домов и разбитых цветочных горшков. Он погрузился в темень доисторических времен. То тут, то там люди зажигали свечи. Чтобы успокоить детей, старики играли на аккордеоне. И все смеялись, словно наступила последняя ночь перед концом света.

Вчетвером, прихватив с собой Пиппо, они прошлись по разрушенному городу. Конечно же врата башни, там, около порта, теперь завалены, и никто больше не сможет пройти через них. Они знали, что никогда никому не расскажут о том, что совершили, ведь скорее всего именно из-за них смерть с таким бешенством сотрясла землю. В ближайшие дни Гарибальдо заявит об исчезновении Маттео, и тот отныне будет числиться среди жертв землетрясения. Мальчику тоже нельзя ничего рассказывать. Какой шестилетний ребенок сможет выслушать подобное и не сойти с ума? Он вскоре забудет о том, что случилось с ним в аду, и почему у него нет родителей. Они воспитают его вчетвером. Гарибальдо возьмет его к себе в кафе, Пиппо сможет там жить. Грейс будет приглядывать за ним и станет для него тетушкой, готовой на все ради племянника. А профессор и падре займутся его воспитанием, сделают из него человека, и тогда жертва Маттео не окажется напрасной.

Они шли по улицам Спакканаполи и смотрели на последствия землетрясения. Им казалось, что именно они стали причиной бедствия, но никто из них об этом не говорил. Они считали, что старый мир погиб и нужно все начинать сначала. Они будут воспитывать Пиппо, все четверо, несмотря на свой возраст и собственные проблемы.

Потом они присоединились к людям, собравшимся на площади Сан-Паоло Маджоре. Принесли с собой две церковные скамьи, чтобы разжечь угасающий костер, и расположились там, вокруг ребенка, а тот не говорил ни слова и широко раскрытыми удивленными глазами смотрел на этот мир, который заново открывал для себя, странный мир, разрушенный, опрокинутый на землю. Согревшись у костра, они стали петь вместе со всеми старые неаполитанские песни, чтобы улочки вновь наполнились голосами людей, чтобы грохот земли сменился пением и чтобы Маттео услышал их там, где сейчас находится. Чтобы он понял, что все хорошо, что Пиппо здесь, вместе с ними, и для начинается новая жизнь.