Врата ада

VII Бар Гарибальдо (сентябрь 1980)

«Как я теперь вернусь домой?» — подумал Маттео, грустно возвращаясь к тому месту, где оставил машину.

Он чувствовал себя опустошенным, измученным.

— Я трус, — прошептал он, поникнув головой, — трус, и ничто меня не спасет.

Несколько минут назад он направил дуло пистолета в лицо убийцы. Несколько минут назад время остановилось, потом, сам не зная почему, он опустил руку, и мужчина метнулся за угол стремительно, как кошка, которую вспугнула разорвавшаяся петарда.

Ему бы посидеть на скамейке или на церковной паперти, чтобы потянуть время, передохнуть, восстановить силы, дождаться, когда он простит самого себя, и это липкое чувство стыда хоть немного отпустит его, но пошел дождь, надо куда-то прятаться. «Буду ездить, пока не кончится бензин», — подумал он и пошел быстрее к тому месту, где оставил машину.

В эту ночь он колесил по Неаполю, не разбирая дороги, даже не пытаясь понять, где он, куда ведет улица, по которой он едет, натыкаясь на памятник или площадь, хорошо ему знакомые, и всякий раз удивляясь, потому что он думал, что находится совсем в другом месте. Он вел машину, и Неаполь казался ему лишь чередой светофоров, загоравшихся то красным светом, то зеленым, то снова красным.

Когда уже стемнело, он вдруг, сам того не ожидая, выехал прямо к порту. И обрадовался. Здесь было грустно и тихо, как раз для него. Никаких прохожих, никакой торговли. Он опустил стекло, чтобы подышать соленым морским воздухом. Машина урчала на светофоре. Он заглушил мотор. Вокруг не было ни одного автомобиля, ему хотелось вслушаться в ночные звуки.

В этот момент перед ним появилась женщина. Он не заметил, как она подошла. Возникла словно ниоткуда, с трудом переводя дыхание. Облокотилась о дверцу машины. На мгновение он решил, что она сейчас предложит ему свои услуги: накрашенные глаза, напомаженные губы. Ночь была теплой, но она нарядилась в широкое красное пальто с воротником из искусственного меха. Он отмахнулся от нее рукой, мол, занят, пассажиров не беру, но она не обратила на это внимания.

— Отвезите меня в церковь Санта-Мария дель Пургаторио, пожалуйста… Спакканаполи[5], — голос ее показался Маттео на удивление низким.

Он хотел было сказать ей, что она не по адресу, он сейчас не работает, пусть ищет другую машину, потому что ему в эту ночь не до клиентов, не до всех тех, кто куда-то спешит, не до церквей и вообще плевать на все на свете, но она не дала ему вставить ни слова.

— Поторопитесь, я должна исповедаться, — нервно сказала она, словно дело было неотложное.

Он онемел. Четыре часа утра, мерзкий, как труп собаки на обочине квартал, а она твердит о церкви и исповеди, точно мальчишка, которому приспичило, словно не может больше держать в себе то, что хочет сказать священнику.

Не успел он опомниться, как она открыла заднюю дверцу и уселась в машину. Тогда, вместо того чтобы выгонять ее из машины силой или вступать в объяснения и говорить ей, что сегодня он никуда ее не повезет, потому что ему совсем не до работы, вместо всего этого он поудобнее устроился в кресле и нажал на газ.

Пока они ехали в полном молчании, Маттео время от времени осторожно поглядывал на нее в зеркало. Было в ней нечто странное, но что именно, он не понимал и изучал ее, словно кошка еду с незнакомым запахом.

Она открыла сумочку и подкрашивалась. Взглянув на нее повнимательнее, Маттео понял, что она пытается скрыть следы крови в углу рта и запудрить синяк, красовавшийся на лбу. Он ни о чем не спросил. Все это его не интересовало. Главное — она не представляла для него никакой опасности, ее присутствие в машине ничем ему не грозило, а если она с кем-то там подралась, ему на это в высшей степени наплевать.

Когда он подъехал к церкви и остановился, она наклонилась к нему и заговорила доверительным тоном. Он снова удивился, какой низкий у нее голос. Он чувствовал ее дыхание на плече и понимал, что она изо всех сил старается быть любезной и обходительной.

— У меня небольшая проблема, — сказала она.

Он поднял глаза, посмотрел на нее в зеркало, но ничего не сказал. Она огорченно улыбнулась.

— У меня нет денег.

Он опять ничего не сказал. Свалилась же на его голову! Чушь какая-то. Плевать ему на деньги. Но она по-своему истолковала его молчание, решила, что он злится на нее, и поторопилась добавить:

— Вот что я вам предлагаю: я пойду на исповедь…

— В такой час? — перебил ее Маттео.

— Да, да, не беспокойтесь, я обо всем договорилась… Ну вот, я пойду в церковь, а вы в это время зайдете выпить стаканчик в бар напротив. За мой счет.

Маттео посмотрел в окно. Действительно, к дому напротив церкви была пристроена аркада, образующая маленькую пешеходную зону. Несколько лавок: зеленщик, портной. Он очень удивился, обнаружив там еще и небольшой бар, в котором, несмотря на поздний час, горел свет.

— Это здесь? — спросил он.

— Да. Я знакома с хозяином. Он все запишет на мой счет. Договорились?

Маттео не ответил, но выключил мотор. Он не совсем понимал, зачем согласился. Конечно, не для того, чтобы компенсировать убытки. Может, чтобы просто где-то отсидеться, напиться и оттянуть возвращение домой.

Они оба вышли из машины. Она поднялась по ступенькам церкви и постучала в тяжелую бронзовую дверь. Очень долго ей никто не открывал. Он усмехнулся. Ерунда какая-то! Надумала исповедоваться в такое время! Он уже хотел сесть обратно в машину; наврала, пусть теперь сама выпутывается, а денег ее ему не надо, как вдруг, к его великому удивлению, дверь приоткрылась, и женщина, отбив нервную дробь каблуками по мрамору, исчезла. В машину он все же не вернулся, ведь это означало вновь бесцельно колесить по городу, и он решил принять ее предложение, толкнул дверь бара, которая открылась со звуком, похожим на тот, что издает, зевая, старый пес.

В баре никого не было. Или почти никого. Войдя, Маттео заметил только одного посетителя, сидевшего за столиком в глубине. Мужчина лет пятидесяти, полный и лысый, лица он не разглядел — тот склонился над ворохом бумаг, которые изучал необычайно внимательно. Столик его был завален бумагами, папками, ручками и газетными вырезками. За стойкой высокий мужчина с усталым видом медленно вытирал не слишком чистые стаканы.

— Что вам налить? — спросил патрон.

— Стаканчик белого, — ответил Маттео, удивляясь, почему хозяин не закрывает бар.

Было четыре часа утра. Один-единственный клиент, ну теперь два, — и из-за этого работать всю ночь? «В этом мире все странно», — только и подумал Маттео. Он выпил вино. Заказал еще. Он пил, чтобы не думать ни о чем и ни о ком, в полной тишине, которая, видно, воцарилась здесь давно, казалось, будто она висит в воздухе, словно пыль.

Когда примерно через час дверь открылась, он вздрогнул. Вошла та самая женщина, что он высадил у церковной паперти. Он совсем забыл о ней и очень удивился, когда она радостно направилась прямо к нему.

— Вы здесь!

Она кивнула хозяину в знак приветствия и громко объявила:

— Гарибальдо, все, что синьор выпил и выпьет сегодня ночью, запишите на мой счет.

Подойдя к Маттео почти вплотную, она протянула руку:

— Я даже не представилась: Грациелла. Но я предпочитаю, чтобы меня называли «Грейс» на американский манер, в этом больше шика.

И она громко расхохоталась, пожимая Маттео руку. И тут до него дошло, почему с первой минуты она показалась ему какой-то странной, неестественной, только тогда он не понял, в чем дело. «Да это же мужчина!» — подумал он. Теперь все получило объяснение: и ее низкий голос, и грубоватые черты лица, и широкие плечи, и нарочито женские ужимки.

— Маттео, — буркнул он из вежливости и сразу опустил голову в надежде, что она тоже пойдет за выпивкой и оставит его наедине с собой.

— Дон Мадзеротти — святой, — сообщила она, и Маттео понял, что в покое его не оставят, и либо ему надо уходить, либо придется поддерживать разговор.

— Если он исповедовал вас посреди ночи, значит, и правда, святой! — пробормотал он без особой уверенности.

— Вот именно! — подхватила она, доставая из сумки расческу и поправляя прическу. — Вы знаете, только он один, один во всем Неаполе готов принять нас.

Маттео не знал, кого она имеет в виду под этим «нас», но предпочел не задавать вопросов.

— Если бы вы знали, из скольких церквей меня вышвыривали, обзывая шлюхой. А он нет. Никогда. Впрочем, это создает ему проблемы. Они хотят лишить его прихода. Поэтому он и запирается. Ну а мы-то на что? Мы не дадим его в обиду, правда, Гарибальдо?

Она махнула рукой хозяину, призывая его в свидетели.

— Правда, Грейс. Такого человека, как дон Мадзеротти, мы в обиду не дадим, — с готовностью поддержал он, но в голосе его звучала усталость.

Она много о чем говорила, о самых разных вещах, постоянно спрашивая мнение хозяина, опрокидывая стакан за стаканом и требуя, чтобы их наполнили снова, когда они были пусты. Она говорила о Неаполе, который с каждым днем становится все уродливее, о своих ночных похождениях и каким изощренным пыткам ее порой подвергают, и потому после этого ей одна дорога — к священнику. Она говорила, говорила и пила, а Маттео вместе с ней. Потом, заметив, что Маттео уже хорош и голова его начинает клониться к столу, она осмелела:

— Тебе надо выпить чашечку кофе, настоящего кофе. И ты сразу очухаешься. Понимаешь, Гарибальдо с кофе творит чудеса.

Он с недоумением взглянул на нее. Гарибальдо готовит волшебный кофе, объяснила она. У него особый дар. Никто не знает, что он в него добавляет, сколько, в каких сочетаниях, но в результате способен выполнить любое пожелание клиента. Получив заказ, он удаляется в заднюю комнату. Там он установил кофеварку, и там же у него множество баночек с пряностями и другими добавками: перец молотый и в стручках, тмин, флердоранж, граппа, лимоны, вино, уксус. И тут он начинает колдовать, но делает все быстро, словно готовит самый обычный кофе. Клиенты всегда довольны. Они получают то, что хотели. Проси, что хочешь: кофе, чтобы не спать три ночи подряд или чтобы стать в два раза сильнее, кофе расслабляющий или возбуждающий… Правило только одно: кто заказывает, тот и пьет. Гарибальдо не хочет превращаться в отравителя.

В довершение Грейс торжественно заявила:

— Именно сюда я приду выпить свой последний кофе, когда почувствую, что смерть близка…

— Смерть давно здесь… — внезапно раздался мужской голос, и все вздрогнули.

Мужчина, сидевший за столиком в глубине, оторвался от своих бумаг. Это он встрял в разговор, чем слегка смутил всех присутствующих.

— Что вы сказали? — озадаченно переспросила Грейс, поворачиваясь и подмигивая Маттео с Гарибальдо.

— Похоже, мы разбудили Проволоне! — добавила она шепотом.

Мужчины с трудом сдержали улыбку: тот, что сидел за столиком в глубине зала, своей большой лысой головой при полном отсутствии шеи и правда напоминал «проволоне»[6] цилиндрической формы — забавную толстую колбасину. Сыром этим бойко торговали во всех бакалеях города.

— Вы разве не чувствуете ее? — продолжал он. — Смерть? Она вокруг нас. Она преследует нас, от нее нет спасения.

— Вы хорошо в этом разбираетесь? — спросил Маттео с оттенком нервозности, как человек, которому не терпится остаться одному, но он вынужден вступить в разговор.

— В некотором роде, — ответил мужчина, одернув пиджак. — Я ученик Варфоломея Антиохийского.

— Кого? — спросил Гарибальдо.

— Архиепископа Варфоломея Антиохийского, который скончался в 1311 году в Палермо.

— Он говорит с вами по ночам? — с насмешкой спросила Грейс.

— Нет, — ответил мужчина очень спокойно. — Он погребен в крипте Палермского собора. У него красивая гробница. Удивительно красивая. Там на меня снизошло откровение, мне было тогда тридцать пять лет. Я разглядывал эту гробницу, стоящую среди десятков других, не представляющих интереса, и взгляд мой привлекли украшавшие ее рельефы. В каждом ее углу вырезаны лица, а на крышке врата. Их створки украшают две бычьи головы. Но самым удивительным было другое… Эти самые врата оказались приоткрытыми. Я был потрясен. Покойник словно открывал нам дорогу в потусторонний мир. Я бросился изучать сочинения Варфоломея Антиохийского, и именно он раскрыл мне глаза: мир живых и мир мертвых сообщаются… Вот тогда на меня снизошло откровение. Все последующие годы я изучал этот вопрос. Анализировал тексты. Прочел все, что касалось Орфея и Тесея. Александра Великого и Улисса… Я работал не покладая рук… Обшарил все закоулки в библиотеках Палермо и Бари, отыскал книги, которые не открывались в течение столетий. Все, что только можно. Ничего не пропустил. Объездил всю Италию: Неаполь, Палермо, Лечче, Матеру. Исписал сотни страниц. Только никто их не прочел. Меня сочли за сумасшедшего. Всюду, где я бывал, на меня смотрели одинаково — с легкой насмешкой и смущением. Ректор университета в Лечче даже вызвал меня к себе в кабинет и заявил, что моя работа антинаучна во всех отношениях и он сделает все возможное, чтобы положить конец моей преподавательской деятельности. Для всех окружающих я всегда оставался фантазером. Это было задолго до того, как меня застукали в саду возле порта, так сказать, со спущенными штанами, в обществе восхитительного пятнадцатилетнего отрока. Но это не так уж важно. Я не отступился. Я помню все, что прочел. Я ничего не выдумал.

— И что же? — раздраженно прервал Маттео.

Professore[7] ответил не сразу. Он не хотел, чтобы его подгоняли, и не обратил никакого внимания на дурное настроение одного из присутствующих.

— Знаете ли вы, — продолжал он, — что Фридрих II объявил смерти войну? Нет? Меня это не удивляет. Об этом не знает никто. Он спустился в потусторонний мир со своей армией. Проник туда через аббатство Калена, в Каньяно, летней ночью 1221 года, у него было тридцать тысяч воинов. Спуск занял пять часов. Уж я-то знаю. Я об этом прочел. Пять долгих часов его солдаты исчезали за мощными крепостными стенами аббатства, и ни один не отступил. Император вступил в жестокий бой. Он хотел убить смерть. Потом, уже гораздо позже, он построил для себя Кастель дель Монте. Восьмиугольный замок, возвышающийся над морем. Кастель дель Монте — это его могила на веки вечные. Он сделал замок неприступным. И смерть не нашла его. Так и не смогла заполучить. Говорят, что летними ночами он иногда вместе со своими воинами в полном вооружении погружается в воду, посреди бухты Пескичи или в открытом море, у побережья Трапани. Он продолжает бороться.

Все выслушали его рассказ, очарованные, как дети.

— Никогда не слышала ничего подобного, — прошептала Грейс.

— Поэтому его и отлучили от церкви, — продолжал профессор. — В 1245 году. Папа Иннокентий IV принял такое решение, чтобы выставить его перед людьми пустым мечтателем.

— А вы, — спросил Маттео, — вы знаете про смерть то, чего никто не знает?

Он спросил его по-детски, в надежде узнать что-то, что облегчит, возможно, его страдания.

— Я знаю, что смерть разъедает наши сердца, — ответил профессор, глядя Маттео прямо в глаза. — Это точно. Я знаю, что она залезает к нам внутрь и постоянно разрастается всю нашу жизнь.

Маттео показалось, что профессор говорит о нем. Он тряхнул головой, как измученный конь, и сказал:

— Вы правы.

Все вернулось на круги своя. Усталость. Тяжесть утраты. Как же он хотел избавиться от всего этого, хоть ненадолго, сбросить этот давящий на плечи панцирь. И тут он заговорил. Внезапно, неожиданно для себя самого. Не поднимая глаз. Те трое, что были с ним в баре, замолкли, и никто его не прерывал. Он говорил, чтобы исторгнуть из себя раскаленную лаву, сжигающую ему душу.

— Сегодня я должен был убить человека. Тото Кулаччо. Я держал его на мушке. Он был там, под дулом моего пистолета, но я опустил руку. Почему, не знаю. А ведь это он убил моего сына. Шестилетнего мальчика, который умер у меня на руках, а я и слова не успел сказать. Когда я думаю о сыне, об его оборвавшейся жизни, о своей жизни, которая отныне потеряла всякий смысл, я совсем ничего не понимаю. Мир невелик, и я окружен со всех сторон. Он все сделал правильно, ваш Фридрих II. И плевать на отлучение. Что оно ему? Ему нечего бояться. Ни неба. Ни папы. Знаете почему? Потому что небо — это пустота, а на земле — сплошной бедлам. Я-то надеялся, что убийцы понесут наказание, а невинные попадут в рай. Да, я надеялся. Всей душой. Но люди крушат все на своем пути и ничего не боятся. Так уж устроен мир. И что нам остается? — Он повернулся к Гарибальдо и Грациелле, словно желая узнать их мнение, но никто ему не ответил. — Нам остается только одно. Наше мужество или наша трусость. И ничего другого.

Потом, уже не дожидаясь, что ему ответят, он резко встал, сожалея о том, что излил душу, кивнул, прощаясь, и вышел.