Время быть русским

НАЦИОНАЛИЗМ ПРОТИВ СОЦИАЛИЗМА

СЕГОДНЯ, когда все русское общество, болезненно разбуженное перестройкой, грезит новыми планами национально-государственного устройства, резко актуализировались теоретические проблемы обществоведения. В первую очередь, это касается проблем, связанных с естественным разделением человечества вообще и населения отдельных стран в частности. А именно, с их делением на:

а) классы,

б) народы и нации.

Национальная и социальная координаты любого человека и любого общества — есть природная данность, определяющая жизненные установки огромных людских контингентов и каждого человека в отдельности. Именно сочетание и пропорции этих установок определяют, главным образом, массовую идеологию, которая рано или поздно сама начинает определять все общественное устройство той или иной страны.

Все исторические формы государственного устройства — есть лишь зримая оболочка, оформляющая господствующую идеологию, закрепляющая определенные социальные и национальные отношения.

Непредвзятый взгляд на социально-исторические реалии наших дней позволяет констатировать принципиальные изменения в классовой и национальной структуре России наших дней по сравнению с Россией 1913 г. и Советским Союзом 1950-1970-х гг. Русское общество начала ХХI века самым решительным образом, в корне не схоже с российским обществом начала ХХ века и советским — его середины.

Изменение связано, во-первых, с превращением интеллигенции в класс, выросший за данный период более, чем в 10 раз (с 2,7 до 30 % занятого населения), и вобравший в себя все лучшее, все наиболее талантливое и жизнеспособное, что было в рабоче-крестьянской массе. Это связано, во-вторых, со стремительным сокращением населения, занятого в сельском хозяйстве (с 86 % до 12 %). Это связано, в-третьих, с исчезновением пролетариата как такового, расслоившегося на политически управляемый рабочий класс и люмпенов. Наконец, в-четвертых, это связано с превращением России в мононациональную страну, где примерно 85 % в составе населения занимают собственно русские и народы общерусского корня.

Сказанное означает, что ни одна из старых общественных теорий, ни одна идеология из числа тех, что были вполне приемлемыми, “рабочими” в начале и середине века, не годятся в наши дни. Они изжили себя, “протухли”, и место им — на исторической помойке.

А между тем мы видим, что в нашем обществе повсеместно делаются попытки реанимировать архаические идеологии, то в виде “православия-самодержавия-народности”, то в виде простого “социализма” и “коммунизма”, то в виде “национал-социализма”. Люди, пропагандирующие в том или ином виде национал-социализм (А.П. Баркашев, Э.В. Лимонов-Савенко и мн. др.), несомненно, относятся к идеологическому авангарду, если сравнивать их с “православными монархистами” и “интернационал-социалистами” (и коммунистами), чью политическую убогость и историческую обреченность они преодолели. Больше того: они поняли также всю актуальность, неизбежность и прогрессивность национализма в новых российских условиях, чем и заслужили определенный интерес и доверие людей к собственным персонам. Вместе с тем, сами они столь же архаичны и политически зашорены (а значит, обречены на поражение), если сравнить их воззрения с подлинно авангардной национальной идеологией. Ибо социологический анализ российского общества однозначно показывает: именно в России и именно сегодня любой социализм, в том числе и национал-социализм, есть лишь бесперспективная, беспочвенная, обращенная в прошлое утопия.

Опасность иллюзий, порождаемых пропагандистами “национал-социализма”, в том, что осуществление ложно поставленной задачи может завершиться только очередной национальной катастрофой. Цель настоящей статьи — разъяснить ложность и неприменимость национал-социалистических установок в современной России.

Моя точка зрения не есть просто беспристрастное мнение частного лица, она не “беспартийна”, не внеположна острой идеологической борьбе, развернувшейся в сегодняшней России. Она обусловлена идеологией современного интегрального национализма, основные постулаты которого читатель найдет в соответствующей литературе[52].

ПРЕЖДЕ всего я хотел бы напомнить читателю о том, каков есть главный враг для любого националиста.

Главный враг националиста — это не национализм ближайшего или отдаленного народа, к примеру, украинского или немецкого, — а ИНТЕРНАЦИОНАЛ, в каком бы обличье он ни выступал.

Я взялся об этом напомнить потому, что, к сожалению, интернационализм и социализм — в равной мере органичны для русского народа, имеют один источник, восходят к исконным архетипам, глубоко связанным между собою.

Именно поэтому в России, как сейчас будет показано, и теория социализма, и его практика до недавних пор всегда были намертво связаны с интернационализмом. Я бы даже сказал, что интернационализм есть родимое пятно всего без исключений русского (хотя и не только русского) теоретического социализма.

Обратимся непосредственно к работам выдающихся русских социалистов. Их воззрения на национальный вопрос отличались ясностью и отчетливостью, в чем нетрудно убедиться. Для краткости приведу одни цитаты[53].

М.В. Буташевич-Петрашевский: “Социализм есть доктрина космополитическая, стоящая выше национальностей: для социалиста различие народностей исчезает, есть только люди”. Он искренне полагал, что в исторической перспективе в мире исчезнут не только вражда, но и различие между народами, что нации по мере своего развития утрачивают свои признаки, и что только утрачивая эти свои отличительные прирожденные свойства, они могут стать “на высоту человеческого, космополитического развития”.

П.Л. Лавров полагал, что интернационалисты в лице Маркса и его последователей возродили космополитическую традицию просветителей-энциклопедистов 18 века, придав ей новый характер и найдя социальную опору в пролетариате. Сама по себе национальность — “не враг социализма, как современное государство; это не более чем случайное пособие или случайная помеха деятельности социализма”. Поэтому социалист, даже прикрываясь порой обликом “ревностного националиста”, имеет целью ввести людей своей нации в работу социалистических идей с тем, чтобы в конце концов национальные различия между людьми были преодолены и позабылись”. Он полагал, что национальный вопрос должен совершенно исчезнуть перед важными задачами социальной борьбы, для которой границ, языков, преданий не существует: “есть только люди и общие всем цели”. В дальнейшем, считал он, границы будут иметь мало значения, а там и само различие национальностей станет лишь “бледным преданием истории, без практического смысла”.

П.Н. Ткачев в статье “Революция и принцип национальности: По поводу “Записок южнорусского социалиста” (1878) полагал, что между образованными людьми, между людьми психически развитыми нет и не может быть ни эллинов, ни иудеев, есть только люди; что интеллектуальный прогресс стремится уничтожить национальные особенности, слагающиеся из бессознательных чувств, привычек, традиционных идей и унаследованных предрасположений. Принцип национальности несовместим с принципом социальной революции и должен быть принесен в жертву последнему — это одно из требований настоящего социалиста. Между принципом социализма и принципом национальности существует непримиримый антагонизм. Социалист “с одной стороны… должен содействовать всему, что благоприятствует устранению перегородок, разделяющих народы, всему, что сглаживает и ослабляет национальные особенности; с другой — он должен самым энергичным образом противодействовать всему, что усиливает и развивает эти особенности. И он не может поступать иначе”.

В.И. Ленин: “Пролетарская партия стремится к сближению и дальнейшему слиянию наций”; “Национальные движения реакционны, ибо история человечества есть история классовой борьбы, в то время как нации — выдумка буржуазии”. В марте 1919 г. Ленин солидаризировался с Пятаковым в том, что мир без наций — “это великолепная вещь и это будет”, жаль только, что не скоро. И т. д. Формулировки Ленина стали основополагающими для советской философской мысли на весь срок существования СССР, они использовались как руководство к действию. Фундаментальная статья “Нация“ в “Философской энциклопедии“ (М., 1960–1970) недаром завершается совершенно недвусмысленно: “Коммунизм не может увековечивать и консервировать национальные особенности и различия, ибо он создает новую, интернациональную общность всех людей, интернациональное единство всего человечества. Но такое единство и полное слияние наций осуществятся только после победы социализма и коммунизма во всемирном масштабе“ (т.4, с.14, стлб.2).

И.В. Сталин, назначенный партией в качестве главного специалиста по национальному вопросу, дал на десятилетия незыблемое определение нации, в котором, как на грех, отсутствует основной, конструирующий признак нации — общность происхождения. Он писал: “Нация есть исторически сложившаяся, устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры“ (Соч., т.2, 1954, с.296). Такое понимание (естественное для социалиста), навязанное отечественной науке на очень долгий срок, диаметрально противоположно нашему, современному пониманию нации как фазы развития этноса.

ТЕОРЕТИКИ русского социализма — это не доморощенные мыслители, не понимавшие, кому и что они говорят. Это были, во-первых, наиболее прозорливые идеологи, создатели учения, остро ощущавшие и ясно понимавшие абсолютную несовместимость принципа национальной солидарности с принципом солидарности классовой. А во-вторых, это были столпы общественного мнения, оракулы, которые лучше других чувствовали и понимали настроения огромных народных масс и лучше других эти настроения и мысли выражали. Их влияние, авторитет были столь велики именно потому, что в них видели выразителей народной воли, народного духа.

События начала века показали их правоту в том смысле, что, связывая социализм с интернационализмом, они, как оказалось, сумели заглянуть в душу русского народа и отразить ее, как в зеркале.

Стихийный социализм и стихийное же неразличение национальностей триумфально вышли рука об руку из толщи русской народной жизни на поверхность жизни общественно-политической. Самый яркий и убедительный пример — выборы в Учредительное собрание в 1917 г., когда 90 % избирателей (!!) проголосовало за социалистов всех мастей.

Девяносто процентов!! Что же, люди не видели, кто стоит во главе социалистических партий? Кто составляет их ядро, их боевую головку, их штабы? Всех этих цедербаумов, апфельбаумов, гершуни, азефов, гоцев, либеров, данов, розенфельдов, лурье, лениных, бронштейнов, свердловых, дзержинских, джугашвили, орджоникидзе и проч.?! Отлично видели, все знали и понимали. Но это никого не смутило! Торжество идей социализма шло в ногу с торжеством идей интернационала (вспомним эпиграф). Лишь ничтожное меньшинство, не имеющее ни веса, ни доброй репутации в политике, так называемые “черносотенцы”, впоследствии в корне изведенные, открыли для себя вторую сторону, изнанку революции и гражданской войны: их страшный, истребительный для русской нации характер. От большинства же русских — абсолютного, подавляющего большинства! — этот характер остался скрыт.

Почему же так получилось?

ОТВЕТ на этот вопрос приходится искать в истоках древнерусского общества, точнее — в природе славянской общины (концепция проф. А.Г. Кузьмина).

Славянская община, в отличие от германской, еврейской, чеченской и т. п., относится не к кровнородственному, а к территориальному типу. Это значит, что любой пришелец, поселившийся на данной территории, становился членом общины, мог вступать в брак с ее представителями, мог делать карьеру, мог быть избран старейшиной. Раб через определенное время тоже мог влиться в общину (в кровнородственной общине инородец может быть только рабом). Защищать славяне шли не “род-племя”, а “родимую землю”. Завоевав в VI–VII вв. большую часть Центральной Европы, славяне нигде не установили своего этнического господства, так же, как впоследствии в Сибири, Туркестане, на Дальнем Востоке. (Сравним модель поведения чеченцев, корсиканцев, сицилийцев, евреев и представителей других народов, возникших на основе кровнородственной общины, в отношении “своих” по крови людей, родни, единоплеменников, которых долг и традиция предписывает защищать в первую очередь, всегда, любыми средствами, на любой территории, независимо от обстоятельств. А их национальная победа оборачивается тотальным национальным господством, вплоть до геноцида.)

Как видим, национальное неразличение, феноменальная способность ассимилировать и ассимилироваться (русские за границей уже в третьем поколении теряют национальную идентичность; сравните с евреями!) — существует у нас в народе как архетипическая черта с незапамятных времен. То же относится и к стихийному социализму, так как славянская община культивировала антииндивидуализм, равноправие и самоуправление со всеми вытекающими отсюда установками.

Приход в IX веке к славянам руси — русских (западнославянских) племен, организованных по принципу кровнородственной общины и возглавивших новую историческую общность — русский народ, породил принципиальную оппозицию Власти и Земли. Затянувшись на тысячу лет, эта оппозиция закрепила на разных общественных полюсах противоположные психосоциальные установки. Национализм сделался исключительной привилегией аристократии, отличительным признаком верхнего класса (хотя непрерывные вливания инородцев в состав российского дворянства и здесь подрывали национальную идею). Наряду с ярким русским национализмом Волынского и Ломоносова, “екатерининских орлов” и декабристов, Пушкина и Гоголя, славянофилов, Николая Первого и Александра Третьего, существовала народная национальная индифферентность, усугубленная и санкционированная христианством. Национальная идентичность легко и органично оказалась подменена идентичностью конфессиональной. Если наверху какой-никакой русский национализм все же существовал, то внизу, в народе, его не было вовсе. Это дало возможность Н.А. Бердяеву еще в 1915 г. заметить: “Россия — самая не шовинистическая страна в мире… Русские почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальная гордость и часто даже — увы! — чуждо национальное достоинство. Русскому народу совсем не свойственен агрессивный национализм”.

В начале ХХ века скрепы, сдерживавшие стихийные народные импульсы, ослабли, а затем и лопнули. Власть не могла больше сдерживать устремления Земли. Победа русского социализма и — как это ни парадоксально — русского интернационализма была неизбежна.

Чем это обернулось?

А ОБЕРНУЛОСЬ это национальной катастрофой и русским геноцидом. Параметры этой катастрофы здесь прописывать не место — имеется специальная литература. Поэтому не буду говорить ни о прямом и чудовищном ограблении русского народа, ни об уничтожении его элиты, ни о навязанной ему иссушающей роли донора, ни о подрыве русской биопопуляции и демографическом кризисе.

Скажу только об одном. В результате построения практического социализма денационализация русского народа доросла до невероятных масштабов. Господствующей “русской идеей” в так называемой Советской Империи стал великодержавный космополитизм, он же безродный патриотизм. По мере того, как в союзных республиках росли и зрели национальные элиты (а с ними — местный национализм), русские чем дальше, тем больше отрекались от национального сознания. Дошло до того, что в 1986 г., по опросам, 78 % русских считали себя “советскими” и только 15 % — “русскими”, а 7 % вообще не смогли идентифицировать себя. Не только в русской политической теории, но и в государственной практике России сплав социализма с интернационализмом оказался органичным, жизнеспособным, действенным, победным, но — это столь же очевидно — губительным, самоубийственным для нации.

Какой урок отсюда извлечем?

НАЦИОНАЛИЗМ и социализм — две вещи несовместные, взаимоисключающие. Об этом говорят нам русские социалисты-теоретики. Об этом кричит русская социалистическая практика. Об этом гласит современная идеология русского национализма.

Нам заявляют, правда, что пример Германии 1-й половины столетия опровергает вышеприведенный тезис. Это неверно. Во-первых и прежде всего, под личиной национал-социализма в Германии был в действительности осуществлен национал-капитализм (см. об этом мою работу “Уроки Гитлера”). Во-вторых, трюк Гитлера состоял в том, что он посулил всему немецкому народу, включая рабочих и крестьян, роль элиты во всемирном масштабе, противопоставив немцев — всем народам. Таким образом, элитарное (по определению) националистическое мировоззрение вмиг оказалось открыто для всех слоев немецкого общества, радостно приобщившихся к нему в предвкушении мирового господства. Можем ли мы хотя бы в бреду обещать сегодня нечто подобное русским? В-третьих, национал-социализм действительно оказался возможен, но только не в одной отдельно взятой стране: он возникает в условиях империалистической международной эксплуатации как ее результат, когда развитые страны даруют своему населению социальные льготы и гарантии за счет эксплуатируемых народов. (Гитлер не смог добиться этого грубой силой, но его политические преемники в странах “золотого миллиарда” осуществили его заветы и мечты с помощью самого совершенного “оружия новейшего времени”: экономики и идеологии.) Россия пока что бесконечно далека от подобной возможности. Ставить несообразные силам задачи — значит наверняка надорваться вконец. В-четвертых, как говорится, “что русскому здорово, то немцу смерть”. У славян и германцев разные архетипы: древние германцы жили кровнородственной общиной (и именовались по имени общего предка), а славяне — территориальной (и именовались по ареалу обитания: поляне, древляне, дреговичи, полещуки и т. д.). У простого немца в крови извечный национализм есть, а у простого русского — нет. Это надо твердо усвоить и не забывать.

Что из этого следует? Не надо преуменьшать сложность наших задач, но не надо и отчаиваться. Нужно трезво оценивать обстановку, ясно видеть расстановку социальных сил, их характеристики. Нужно ставить на верную лошадь.

И здесь уместно вспомнить о тех социальных изменениях, которые произошли в послевоенной России и о которых говорилось в начале статьи. Вспомнить о том, как изменилось соотношение рабоче-крестьянской массы и интеллигенции, о том, как изменился политический вес, общественный потенциал этих классов. Охарактеризуем в нескольких словах ситуацию.

За последнее десятилетие мы на все сто процентов убедились в том, что простой народ утратил навыки роевой, классовой жизни — а вместе с ними и всякое самостоятельное значение в социальной борьбе. Народ — мы видим это воочию — не борец и, соответственно, не творец истории. Организовать народ на борьбу за свои классовые права, классовые интересы не могут даже коммунисты, чья реликтовость и недееспособность наглядно проявились во время всероссийской забастовки 27.03.97 г.

Но организовать народ на борьбу за национальные интересы не получится и подавно. Спросите у русского рабочего, крестьянина, как они относятся к русскому национализму. Почешут в затылке: “А у меня бабка — татарка…”, “А у меня друг — еврей…”, “Да чего там, Россия большая — всем места хватит…”. Баркашев — лидер именно народного, социалистического течения национализма — собирался баллотироваться в президенты, но не сумел этого сделать[54]. Определенно: народный вариант национализма, то есть именно национал-социализм, как и любой другой социализм, в принципе непроходим в сегодняшней России.

Итак, мы не можем завербовать народ в наши ряды в качестве активных сторонников, бойцов. Но нам это и не нужно. Сегодня народ в политике мертв. А народный русский менталитет — это своего рода рудимент, уже не определяющий тенденций общественного развития, практически не формирующий общественное сознание. Утрата такого соратника — небольшое горе.

Однако мы можем превратить народ если не в союзника, то, по крайней мере, в силу нейтрально-благожелательную. Для этого мы должны обещать народу одно: социальные гарантии. Отвергая социализм как общественный строй, мы, однако, дадим ему работу, отдых, медицину, жилье, еду. Не больше. Но и не меньше. Сегодня и эти простые гарантии — недостижимая мечта. Но гарантии должны действовать избирательно: только своим, только русским. Если кто-то захочет увидеть именно в этом “национал-социализм” — ради Бога. Для нас же важно увидеть в этом другое: реальный механизм пробуждения (только лишь пока пробуждения!) национальных инстинктов. И можно предполагать, что запустить этот механизм будет непросто; русские же и будут негодовать: “Ваньке с Манькой на троих детей пособие дали, а Ахмету с Фатимой — у них пятеро! — не дали. Несправедливо! Ванька, делись!!”

Любой радетель и заступник русского народа должен зарубить себе это на носу: национализм придется насаждать в народе вопреки его исконным установкам, ломая привычный психотип и искореняя архетип. Нужно ли это делать? Получится ли? Гарантий успеха нет.

Иное дело — интеллигенция.

Многие сочтут это парадоксом, но я утверждаю: русская интеллигенция может быть и непременно будет опорной силой русского национализма.

Нам говорят: интеллигенция вся космополитична. Это правда лишь постольку, поскольку наука и культура располагают истинами и ценностями, выходящими за рамки национального. Интеллигент принадлежит миру культуры, который только на первый, поверхностный взгляд не имеет границ. Чем шире эрудиция интеллигента, тем яснее видит он особенности национальной культуры народов вообще и своего народа в частности, тем лучше может оценить его неповторимую самобытность и его место в культурной истории человечества. И вообще он постигает простой и неопровержимый факт: подлинная культура всегда национальна, она этим только и интересна, этим только и значительна, и важна. Никто больше культуролога не убежден в необходимости существования отдельных наций, национальных границ, национальных традиций, никто так не поносит смешение наций и рас, создание ублюдочных цивилизаций (именно цивилизаций, а не культур: культура полукровок есть нонсенс). Национализм, таким образом, — признак зрелости интеллигента. Наша русская интеллигенция молода: одно-два поколения, как правило. Но сейчас приток в нее со стороны (из других классов, сословий) практически прекратился: она превращается в достаточно замкнутое сословие, где статус интеллигента становится наследственным. Это значит, что сословная зрелость не за горами.

(Правда, есть действительная проблема: это нерусская российская интеллигенция и полукровки, люди с нечеткой национальной идентификацией. Они бывают зачастую даже патриотичны, но уж, конечно, ожидать от них не то что русско-националистических настроений, а хотя бы элементарной заботы о русской нации, о ее будущем, — наивно. А большинство из них, как утверждает опыт, — прямые космополиты. Но блокировка этой части интеллигенции — вполне выполнимая технически задача: грамотно сформулировать ее значит уже наполовину решить. Этих людей относительно немного. Было бы только кому ими заняться…)

Нам говорят: интеллигенция не патриотична: двести лет она только и делала, что с разных сторон разрушала великую Россию, а потом Советский Союз. Это неверно фактически: кто, спрашивается, строил ту же великую Россию, тот же Союз? Разве хоть один строй, хоть одна страна могли бы удержаться на мировой арене, где идет беспощадная борьба за выживание и господство, без своей интеллигенции? Разве не благодаря НТР и “зеленой революции” мы все сейчас едим, одеваемся, защищаем себя от природных невзгод и от врагов? Но дело не только в том. Да, значительная часть интеллигенции (хотя далеко не вся) словом и делом испытывала Россию и СССР на прочность, критиковала и стремилась к переменам. Но, во-первых, было за что критиковать. А во-вторых, жилось-то интеллигенции при Романовых неважно, а при Советах и вовсе погано. Разве царизм и советская власть когда-либо прислушивались к интеллигенции? Считались с ее интересами и потребностями? Относились к ней с вниманием и уважением? Допускали к рычагам управления? Нет, ее всегда третировали, держали за людей второго сорта, выслушивали только, чтобы поступить вопреки ее советам по-своему, пытались превратить в род интеллектуальной обслуги режима (в чем частично преуспевали), платили мизерные деньги, совершенно не соответствующие ее вкладу в народное хозяйство, надзирали за ней, затыкали ей рот, преследовали за убеждения, а то и просто уничтожали и экспроприировали, ограничивали в доступе к информации, не давали зарабатывать честным трудом и т. д. и т. п. Словом, низводили до полукрепостного состояния, обращались, как с неприятелем, да еще изумлялись, почему-де она не патриотична!

Но ведь давно, еще Княжниным, замечено: “Раб не имеет отечества”. Интеллигент и не должен теоретически быть патриотом в рабоче-крестьянском государстве: это не его государство. (На самом деле, как ни странно, русские интеллигенты, вопреки всему, в большинстве своем были патриоты: и трудились самоотверженно, и на фронтах гибли, и Родину любили…)

Но вот на наших глазах произошло колоссальное всемирно-историческое событие: российская буржуазно-демократическая революция. Ее главной движущей силой — впервые в мире! — была именно интеллигенция. В награду она получила гражданские свободы, без которых она задыхалась, как рыба без воды, а также возможность заниматься профессиональным интеллигентским бизнесом: врачебным, учебным, юридическим, издательским и т. п. Но главное: интеллигенция, по сравнению с советским периодом, прямо-таки скакнула во власть! Достаточно сравнить по социальному составу нынешние представительные органы власти с советскими, где существовали квоты, жестко ограничивающие интеллигенцию, чтобы в этом убедиться. А рост влияния интеллигенции, связанной со СМИ! А возросшее значение экспертов во всех сферах жизни, включая политику! Немалое значение имеет и отмена социальных разнарядок при приемке в ВУЗы, чем обеспечивается сословная преемственность…

Словом, хотя бюджетная интеллигенция, которую государство содержать уже не может, а новые структуры еще не могут, попала в ужасное положение вместе с большей частью всего народа, тем не менее характер совершившихся перемен позволяет прогнозировать: наше будущее — это технократическая Россия, в которой приоритеты будут определяться интеллигенцией и, в первую очередь, для интеллигенции. В этом гарантия того, что интеллигенция, укрепившая свои социально-политические позиции, впервые в истории страны получившая доступ к управлению и к большому бизнесу, неизбежно проникнется и патриотизмом, и национализмом. Патриотизмом и национализмом хозяина, не желающего делить свой дом с чужаками. А поскольку сегодня в России абсолютное большинство интеллигенции — русское, не может быть и сомнений в характере ее национализма. Пусть с задержкой, но мы пойдем по пути, по которому уже пошла интеллигенция украинская и литовская, чеченская и казахская…

Национализм — элитарен; элита — националистична.

Есть и другие, дополнительные соображения в пользу такого прогноза событий. Интеллигенции имманентно присущи индивидуализм (это ее родовое свойство), себялюбие, она сознательно поддерживает себя в состоянии перманентной оппозиции к народу и его архетипам. Именно для интеллигента вполне возможен и объясним теоретически национальный эгоцентризм, “этноэгоцентризм” (то есть национализм в его современном понимании) как суммарный эгоизм многих особей, объединенных по единому национальному признаку. Человеку из народа, с его народными представлениями о справедливости («всем трудящимся поровну»), с инстинктом коллективизма, все это объяснить куда труднее. Труднее ему, нежели интеллигенту, и сопротивляться нивелируюшему, денационализирующему влиянию масс-культуры (не случайно сегодня народ — уже не творец и не хранитель русского языка). Ну и, наконец, русскому интеллигенту как человеку просвещенному, знакомому с отечественной историей и русской культурой, по большей части присущи и национальная гордость (вспомним письмо Пушкина Чаадаеву, где он пишет, что ни за что на свете не желал бы иметь другой истории, кроме истории отечества!), и понимание нерасторжимой экзистенциальной, несмотря ни на что, связи с народом. Надо лишь уметь пробуждать и использовать эти чувства.

Итак, мы должны систематически атаковать, будить “мозг нации”, интеллигенцию, добиваться того, чтобы мысли о национализме, которые еще вчера казались ей дикими, сегодня стали привычными, а завтра — естественными. Вода долбит камень. Только овладев сознанием русской интеллигенции — главной общественной силы современности, мы полностью овладеем и политической ситуацией в стране.

НАЦИОНАЛИЗМ — идеология, вырастающая на почве перерождения народа в буржуазную нацию. Это глубоко буржуазное по своей сути мировоззрение. Оно не совместимо ни с каким “социализмом”. Таковы истины обществоведения, заслуживающие названия азбучных.

В России буржуазно-демократическая революция уже свершилась. Это значит, что в недалеком будущем национализм станет ведущей идеологией в стране. Это, в свою очередь, значит, что вслед за буржуазно-демократической произойдет революция национальная. Ее главной движущей силой будут русские предприниматели и русская интеллигенция. Но ее результаты окажутся благотворны для всех русских людей во всех слоях населения.

Иного не дано.

У нас есть все основания для оптимизма. Победа будет за нами!

ЛЕНИН ОБ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

ОТНОШЕНИЕ Ленина к интеллигенции — тема, более чем актуальная, поскольку более чем актуальным в наши дни стало отношение интеллигенции к Ленину.

Среди теоретиков социализма и коммунизма Ленин занимает уникальное место: ведь именно ему история предоставила возможность проверить практикой свои теории. Делая все то, что он делал, Ленин искренне полагал, что стоит у истоков новой судьбы человечества, судьбы, гениально, якобы, угаданной Марксом и Энгельсом, недопонятой Каутским, Бернштейном и Плехановым и как бы заново начертанной по верному марксистскому лекалу им, Лениным.

Эксперимент показал, что теоретический социализм, выпестованный марксистами-ленинцами, в своем воплощенном виде обнаружился ничем иным, как государственно-партийным феодализмом (социал-феодализмом). А Великая Октябрьская социалистическая революция на поверку оказалась Великой Октябрьской феодально-бюрократической контрреволюцией, направленной против буржуазных реформ в России, против капиталистического развития страны. В результате стране приходится, претерпев адские муки, с катастрофически разрушенной экономикой и не менее катастрофически нарушенной этнической структурой, "со второго захода" осваивать путь мировой цивилизации. Ущерб, нанесенный этим экспериментом российской культуре, науке, промышленности, образованию и непосредственно самой интеллигенции, — неисчислим.

Несмотря на достаточную очевидность сказанного, теоретический социализм зачастую остается философски привлекательным для отечественной, привыкшей мыслить очень отвлеченно, интеллигенции. (Невероятно, но факт!)

Но вот, что еще парадоксальнее. В.И. Ленин, непосредственный творец октябрьского переворота, главный архитектор российской социалистической модели, принципиальный ненавистник и презиратель интеллигенции, — Ленин для весьма и весьма многих интеллигентов доныне сохраняет привлекательность и обаяние.

В чем тут причина? Потребность культа? Подспудная зависть и восхищение перед интеллигентом, переплавившим себя во властного деятеля? (Метаморфоза, для большинства интеллигентов недоступная.) Просто преклонение перед незаурядным умом и волей, перевернувшими "этакую махину"? Благодарность (большая часть интеллигенции у нас — "социалистическая", т. е. первого поколения)?

Все это, видимо, так. Но несомненна и огромная роль пропаганды, рисующей приторно идиллическую картину отношений Ленина и интеллигенции (в ход идут сусально расписанные эпизоды: КУБУЧ, "кремлевские куранты" и т. п.). Немало потрудились тут и ученые-марксисты[55].

Цель настоящей работы — сорвать розовый флер с этой лживой идиллической картины. Интеллигенции ничем хорошим нельзя помянуть Ленина. Он не любил ее никогда. Интеллигенции, такой, какой ее устроили природа и общество, не было места в ленинском социалистическом раю. Соответственно, интеллигенции ни к чему обольщаться ни Лениным, ни социализмом. "Была без радости любовь, разлука будет без печали".

Часто приходится слышать, что-де Ленин в своих писаниях не менее противоречив, чем Библия: у него-де можно по любой теме встретить аргументы и "за", и "против".

Нет. Не по любой.

По теме интеллигенции вы встретите у Ленина только одно и всегда одно: недоверие, непонимание, нелюбовь. Иного ему было не дано. Об этом свидельствуют все его серьезные выступления: от первых до последних. Что еще важнее, об этом свидетельствует практика Ленина и ленинистов. Антиинтеллектуализм — мощная, живучая традиция нашей общественной жизни. Среди истоков этого явления — отношение к интеллигенции, выработанное Лениным и его последователями. Даже создав новую и весьма многочисленную, "свою", "социалистическую" интеллигенцию, они продолжали ее третировать, эксплуатировать, не доверять, отталкивать от источников благ и власти.

Перед вами выдержки из сочинений Ленина, подобранные в хронологическом порядке с максимальной полнотой и минимальным комментарием.

Судите сами.

УЖЕ В 1894 г. в первой серьезной статье "Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?" Ленин взялся за центральную, как он был убежден, проблему в отношении интеллигенции: проблему ее классовой принадлежности, классовой природы. Это было для него архиважно именно потому, что надлежало определить роль и место интеллигенции в предстоящей революционной борьбе: можно ли на нее опереться? Ленин применил своеобразный критерий классовой природы: кто платит интеллигенции деньги, тому классу она и принадлежит. Социальное происхождение при этом не бралось во внимание. Он писал: "Неужели можно отрицать, что российские университеты и иные учебные заведения производят каждогодно такую «интеллигенцию» (??), которая ищет только того, кто ее прокормит? Неужели можно отрицать, что средства, необходимые для содержания этой «интеллигенции», имеются в настоящее время в России только у буржуазного меньшинства? Неужели буржуазная интеллигенция в России исчезнет оттого, что «друзья народа» скажут, что она «могла бы» служить не буржуазии? Да, «могла бы», если бы не была буржуазной"[56]. Это, одно из первых сохранившихся ленинских суждений об интеллигенции необычайно существенно, оно определило все дальнейшее развитие темы. Объявление интеллигенции в целом "буржуазной", на чем Ленин всегда потом настаивал, помогло ему сделать радикальный вывод уже тогда, на ранней стадии развития рабочего движения: "Задача сводится к содействию организации пролетариата, когда, следовательно, роль «интеллигенции» сводится к тому, чтобы сделать ненужными особых, интеллигентных руководителей"[57].

Принцип недоверия к интеллигенции, сложившийся у него в юности, Ленин соблюдал затем всю жизнь. Порой приходится слышать, что верхушка-де большевиков была необыкновенно интеллигентной. Это, конечно, неправда: почти вся серьезная интеллигенция была, как правило, кадетской или околокадетской. Ленин предпочитал подбирать руководящих сотрудников попроще, особенно любил выходцев из рабочих. Даже в последних письмах товарищам, носящих характер завещания, он предлагал ввести в ЦК сто человек именно рабочего класса. Как мы видели, подобная установка была выработана им в первой же серьезной работе. И в дальнейшем, на протяжении 1890-х и 1900-х гг., Ленин не раз обращался к теме интеллигенции, всякий раз по-новому аргументируя и подчеркивая ее буржуазность. Вот несколько примеров.

В статье "Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве" (1894) он как стратег отмечает, что автор "ловит, так сказать, народников на слове": "Вы говорите, что на «иные пути» должна направить Россию интеллигенция — вы не понимаете, что, не примыкая к классу, она есть нуль". Далее в той же статье он приходит к знакомым выводам: "Русская передовая, либеральная, «демократическая» интеллигенция была интеллигенцией буржуазной. «Бессословность» нимало не исключает классового происхождения идей интеллигенции". На этот раз Ленин дает этим тезисам иное обоснование: он анализирует народническую программу и приходит к выводу о ее "мелкобуржуазном характере". А поскольку, по мнению Ленина, интеллигенция в целом делилась на народников и либералов (этих как бы уже штатных слуг крупной буржуазии), то, следовательно, как ни крути, а получалось, что русская "бессословная интеллигенция" представляет из себя "реальную общественную силу" лишь постольку, поскольку "она заступает общебуржуазные интересы"[58].

Примерно через полгода после выхода этой статьи, осенью 1895 г., Лениным был создан "Союз борьбы за освобождение рабочего класса". Практическая деятельность "Союза" несколько откорректировала представления Ленина об интеллигенции: ведь именно она активно распространяла марксистское учение в рабочих массах, жертвуя при этом карьерой, а часто и свободой. Как было совместить этот реальный и нередкий факт с убеждением в буржуазности интеллигенции? Неустраненным оставалось теоретическое противоречие: почему и зачем интеллигенция, будучи буржуазной, участвует в революционной борьбе плечом к плечу с пролетариатом.

Первая неудачная попытка объяснить это противоречие относится к 1897 г., когда на "Союз борьбы" обрушились репрессии, и Ленину пришлось констатировать факт самоотверженности интеллигенции: "Правительство точно собрало все свои силы, чтобы раздавить недавно зародившееся и проявившее себя с такой силой рабочее движение. Аресты, приняли необычайные размеры, тюрьмы переполнены. Хватают интеллигентов, мужчин и женщин, хватают и массами высылают рабочих". Но при всех обстоятельствах Ленин превыше всего ценил интересы дела, поэтому от констатации он перешел к призыву пополнить "временный недостаток в агентах и агитаторах. Именно такой недостаток ощущается теперь и заставляет нас обратиться с воззванием ко всем сознательным рабочим и ко всем интеллигентам, желающим отдать свои силы на службу революционному делу"[59]. Однако, обращаясь на практике к интеллигентам с революционным призывом, в теории Ленин не мог ни отказаться от раз навсегда вычисленной классовой природы интеллигенции, ни забыть прочих ее недостатков. Примерно в те же дни он писал: "Образованные люди, вообще «интеллигенция» не может не восставать против дикого полицейского гнета абсолютизма, травящего мысль и знание, но материальные интересы этой интеллигенции привязывают ее к абсолютизму, к буржуазии, заставляют ее быть непоследовательной, заключать компромиссы, продавать свой революционный и оппозиционный пыл за казенное жалованье или за участие в прибылях или дивидендах"[60].

Итак, участие интеллигенции в революционной борьбе объясняется тем, что абсолютизм "травит мысль и знание"? Что касается именно революционной мысли и марксистского знания — тут сомневаться не приходится: травили. Но, конечно, Ленин достаточно хорошо знал историю русской антиправительственной борьбы, чтобы не видеть, что эта причина ничего, по сути, не объясняет. Сочувствие широких интеллигентных кругов освободительному движению имело более глубокие и многообразные корни. В 1899–1900 гг. это сочувствие со всей очевидностью проявилось в массовом участии интеллигенции в деятельности социал-демократии. Этот факт настораживал: с революционной интеллигенцией приходилось считаться, ее влияние на пролетариат усиливалось. Возникла угроза чистоте "пролетарской" концепции грядущей революции. В этой связи Ленин ищет и находит вполне "материалистическое" и понятное трудовым массам объяснение возросшей активности интеллигенции. И этим объяснением сразу ставит ее "на место": "Капитализм во всех областях народного труда повышает с особой быстротой число служащих, предъявляет все больший спрос на интеллигенцию. Эта последняя занимает своеобразное положение среди других классов, примыкая отчасти к буржуазии по своим связям, воззрениям и проч., отчасти к наемным рабочим, по мере того, как капитализм все более и более отнимает самостоятельное положение у интеллигента, превращает его в зависимого наемника, грозит понизить его жизненный уровень"[61]. Пожалуй, именно с этих лет Ленин, счастливо подметивший социальное расслоение интеллигенции, берет ориентацию на вовлечение в социал-демократическое движение именно ее низовой, нищей и забитой части, призывая уже в проекте программы партии (конец 1899 г.): "Не надо забывать и деревенской интеллигенции, например, народных учителей, которые находятся в таком приниженном, и материально и духовно, положении, которые так бесправно наблюдают и на себе лично чувствуют бесправие и угнетение народа, что распространение среди них сочувствия социал-демократизму не подлежит… никакому сомнению"[62]. Аналогичным образом прозвучал в свое время и его призыв к союзу пролетариата с беднейшим крестьянством.

Но при этом Ленин все же ясно понимал, что сколько-нибудь экономически самостоятельные интеллигенты и крестьяне в массе своей социализм строить не собираются, ибо в нем не нуждаются, и с большевиками не пойдут. Несколько позднее, в статье "Почему социал-демократия должна объявить решительную и беспощадную войну социалистам-революционерам" (1902), он выносит вердикт: "Желая опереться заодно и в равной мере и на интеллигенцию, и на пролетариат, и на крестьянство, партия социалистов-революционеров тем самым неизбежно… ведет к политическому и идейному порабощению русского пролетариата русской буржуазной демократией… Русская интеллигенция и русское крестьянство, как социальные слои, сопоставляемые с пролетариатом, могут быть опорой только буржуазно-демократического движения. Это не только соображение… нет, это, кроме того, и прямой факт, начинающий сказываться уже теперь"[63]. К этой важной мысли он будет не раз возвращаться. Свое классическое воплощение она обретет в статье "Рабочая и буржуазная демократия" (янв. 1905): "Буржуазно-демократическая сущность русского интеллигентского движения, начиная от самого умеренного, культурнического, и кончая самым крайним, революционно-теоррористическим, стала выясняться все более и более, одновременно с появлением и развитием пролетарской идеологии (социал-демократии) и массового рабочего движения". И в следующих за сим фразах он обрушивается уже не на внепартийную, а на непосредственно на социал-демократическую интеллигенцию, внутрипартийную: "Но рост этого последнего сопровождался расколом среди социал-демократов. Ясно обнаружилось революционное и оппортунистическое крыло социал-демократии, выражавшие первое — пролетарские, второе — интеллигентские тенденции нашего движения"[64]. То недоверие, которое Ленин изначально питал к интеллигенции, которое безуспешно пытался преодолеть, понимая необходимость опереться в момент подъема движения на интеллигентские слои, это недоверие нашло свое законченное выражение в приведенном здесь прямом политическом обвинении.

ЧТО ЖЕ делать с этой буржуазной и оппортунистической, хотя бы и социал-демократической, интеллигенцией? Как нейтрализовать ее "ненужные", "вредные" проявления и направить в "должную" сторону ее полезные для дела революции стремления? В решении этих вопросов Ленин видел залог боеспособности партии.

Его рекомендации были бескомпромиссны. Усмотрев, что в среде рабочих есть люди, склонные к самообразованию, к учебе, он делает ставку именно на них. "В России уже есть эта «рабочая интеллигенция», — пишет он в одной из статей конца 1899 г., — и мы должны приложить все усилия к тому, чтобы ее ряды постоянно расширялись, чтобы… из ее рядов выходили руководители русской социал-демократической партии"[65]. И вновь настаивает в другой статье: "Всегда и везде вождями известного класса являлись его передовые, наиболее интеллигентные представители. И в русском рабочем движении не может быть иначе"[66].

Эту новую "рабочую интеллигенцию" Ленин стремится противопоставить старой, хоть эсдековской, но "буржуазной" интеллигенции. Ибо "дело организации борьбы невозможно без решительного отпора тем дезорганизаторским тенденциям, которые проявляет у нас, как и везде, бесхарактерная и меняющая свои лозунги, как перчатки, интеллигентская часть партии"[67]. Ибо — "интеллигенцию всегда нужно держать в ежовых рукавицах"[68].

И вот на III съезде РСДРП Ленин заявляет: "Я давно уже в своих печатных произведениях советовал, чтобы в комитеты вводили рабочих в возможно большем числе… Я очень сочувствовал бы тому, чтобы в составе наших комитетов на каждых двух интеллигентов было восемь рабочих"[69]. А всего через полгода в статье "О реорганизации партии", вспомнив об этом выступлении, Ленин сам поправит себя: "Как устарело это пожелание! Теперь надо желать, чтобы в новых организациях партии на одного члена партии из социал-демократической интеллигенции приходилось несколько сот рабочих социал-демократов"[70].

Как видим, идея подменить старую, "чужую" интеллигенцию новой, "своей" родилась у вождя большевизма задолго до того, как большевики взяли власть и принялись за создание, в соответствии с этой концепцией, новой, советской интеллигенции, взамен старой, выбитой, эмигрировавшей и саботирующей. Со временем будет показано, как формировался этот новый гомункулус — советский интеллигент. Парадокс состоит в том, что, как и положено гомункулусу, по мере созревания, он начинает проявлять собственные родовые качества, помимо воли создателя, чем немало последнего удивляет и огорчает.

Но об этом — в другом месте. А пока уместно задаться вопросом: а кем же (в социальном смысле) считал Ленин не марксистскую интеллигенцию, а непосредственно Маркса и Энгельса? К какой социальной категории относил самого себя?

Прямого ответа на последний вопрос мы нигде не найдем. Похоже, Ленин ни разу в жизни не признался письменно в том, что он интеллигент. Судя по массе ироничных, пренебрежительных и оскорбительных высказываний в адрес интеллигенции, он этого факта попросту стеснялся. Хотя, вдумываясь в содержание, которое Ленин вкладывал в термин "интеллигенция", можно предположить, что он все-таки должен был включать в эту группу и себя. В России, как известно, традиционно выделялось два подхода к определению интеллигенции. Один подход, назовем его "формально-социологическим", вслед за Владимиром Далем называл интеллигенцией "разумную, образованную, умственно развитую часть жителей", автоматически включая сюда всех лиц умственного труда. Другой подход, "идейно-этический", вслед за идеологами народничества выдвигал на первый план различные неформальные признаки духовного порядка. Ленин, насмерть бившийся с народниками по всем направлениям, естественно, придерживался первого подхода. Он, например, как мы помним, мог написать: "…образованные люди, вообще «интеллигенция»". Глубоких теоретических разысканий Ленин по данному вопросу не вел, и его скупые реплики тем ценнее как свидетельства, по которым можно судить, какое содержание термина "интеллигенция" он считал естественным, само собою разумеющимся. Самая пространная и вместе характерная такая реплика — примечание к тексту К. Каутского, к обширнейшей цитате, приведенной Лениным в книге "Шаг вперед, два шага назад" (1904): "Я перевожу словом интеллигент, интеллигенция немецкие выражения Literat, Literatentum, обнимающие не только литераторов, а всех образованных людей, представителей свободных профессий вообще, представителей умственного труда (brain workers, как говорят англичане) в отличие от представителей физического труда"[71]. В этой же книге Ленин подчеркнул и то качество, которое он, вслед за тем же Каутским, считал для интеллигенции основным, "стратегическим", и, как сказали бы сегодня, судьбоносным: "Никто не решится отрицать, что интеллигенция как особый слой современных капиталистических обществ, характеризуется, в общем и целом, именно индивидуализмом и неспособностью к дисциплине и организации…, в этом, между прочим, состоит невыгодное отличие этого слоя от пролетариата; в этом заключается одно из объяснений интеллигентской дряблости и неустойчивости"[72]. Вот где были для Ленина суть и корень всего.

В СВЕТЕ всех приведенных цитат поражает признание из "Что делать?". Поражает не каким-то откровением, нет, оно излагает всем хорошо известные факты, а тем, что вновь заставляет задуматься о неразрешимом противоречии в ленинской концепции интеллигенции. Читаем: "Учение… социализма выросло из тех философских, исторических, экономических теорий, которые разрабатывались образованными представителями имущих классов, интеллигенцией. Основатели современного научного социализма Маркс и Энгельс, принадлежали и сами, по своему социальному положению, к буржуазной интеллигенции. Точно так же и в России теоретическое учение социал-демократии возникло совершенно независимо от стихийного роста рабочего движения, возникло как естественный и неизбежный результат развития мысли у революционно-социалистической интеллигенции"[73].

Огромная материальная сила социалистического учения не раз была засвидетельствована XX веком. Без нее рабочий класс не совершил бы ни одного из исторических переворотов, ибо сам по себе, как писал в том же абцазе Ленин, "своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское". Что же заставило "буржуазную" интеллигенцию, насквозь "индивидуалистическую", которая "ищет только того, кто ее прокормит" и всегда готова "продавать свой революционный и оппозиционный пыл за казенное жалование", что же, повторю, заставило ее ковать могучее оружие, с помощью которого было разбито вдребезги не только здание монархии, а затем и буржуазной демократии, но и собственное ее, интеллигенции, благополучие? Неужели только угроза пролетаризации, которая все равно сбылась при социализме?

По-видимому, Ленин никогда не задавал себе подобного вопроса. Ибо ответ на него потребовал бы значительного углубления в сущность интеллигенции, изучения иных ее качеств и свойств, нежели те, которые так охотно подчеркивал этот гениальный тактик. Подобный роскоши интеллигент, создавший пролетарскую партию, позволить себе не мог. Поэтому отношение его к интеллигенции, несмотря на все ее заслуги в области социалистической теории, по-прежнему определялось практическими задачами и не претерпело изменений.

Но вернемся к истории воззрений Ленина на русскую интеллигенцию.

СОБЫТИЯ первой русской революции и последующей реакции показали: Ленин был прав, подозревая еще в 1902 г., что интеллигенции в целом действительно не по пути с социал-демократией, с революционным пролетариатом, что у нее иные задачи. Интеллигенция, в своем большинстве, оказалась в только что организованной партии кадетов, из РСДРП начался ее массовый отток. Ленина эти обстоятельства скорее обрадовали, нежели огорчили: сбывался его прогноз. Отмечая в статье "На прямую дорогу" "бегство интеллигенции от партии" и переход ввиду этого ответственной работы в руки передовых рабочих, он заканчивал статью словами: "Труден только первый шаг, и он уже сделан. На прямую дорогу руководства рабочих масс передовыми «интеллигентами» из самих же рабочих партия уже вступила"[74].

Ленин и до этих событий любил порассуждать об "интеллигентской хлюпкости", о "дряблом хныканьи интеллигента" (см. "Шаг вперед, два шага назад"). В 1905–1909 гг. он с удвоенным сарказмом пишет о "не помнящих родства интеллигентах", о "полумещанской", "ренегатствующей" интеллигенции, которая "всегда стоит во главе всевозможных дрязг" и обладает "искренним тупоумием". В статье о Толстом (1908) он со смаком живописует русского интеллигента как "истасканного, истеричного хлюпика", который, "публично бия себя в грудь, говорит: «Я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием»…"

Ленин не случайно позволяет себе такую несдержанность в выражениях. Терять стало нечего, вернее, некого. Размежевание в обществе прошло глубоко и безвозвратно. Революция 1905-7 гг. многих интеллигентов отрезвила, заставила задуматься, отбросить красивые иллюзии и заново определить свое место в политической структуре русской жизни. Тот же Ленин очень живо и, на мой взгляд, верно описал эту ситуацию: "Погодите, придет опять 1905 год. Вот как смотрят рабочие. Для них этот год борьбы дал образец того, что делать. Для интеллигенции и регенатствующего мещанства, это — «сумасшедший год», это образец того, чего не делать"[75].

В условиях размежевания определились два основных направления в демократическом движении: большевики и кадеты. Отношения между ними были едва ли не более враждебными, чем между вообще демократией и самодержавием. Кадетская партия в целом выражала политические идеалы и устремления интеллигенции. В те же годы, когда РСДРП стремительно теряла интеллигенцию, ряды кадетов за счет этого росли. Уроки первой революции были хорошо усвоены интеллигенцией; они с большой отчетливостью были выражены в известном сборнике "Вехи" (1909). Ленин назвал этот сборник "энциклопедией либерального ренегатства". На мой же взгляд, это была лишь слегка запоздалая попытка интеллигенции прозреть и определиться, и понять, что борьба за демократические свободы — слова, печати, совести, союзов и собраний — это совсем не одно и то же, что борьба за социализм и диктатуру пролетариата.

В своей статье "О "Вехах" Ленин не жалеет иронии, сарказма, черных красок и брани. До тех пор, пока интеллигенция казалась ему чем-то аморфным, бесхребетным, неким балластом, который не стоит серьезного внимания, ибо "у интеллигенции без масс никогда не было и никогда не будет ни парламентских, ни серьезных внепарламентских средств борьбы"[76], Ленин не думал, что придется бороться с ней всерьез. Столкнувшись в революцию 1905–1907 гг. с многочисленной, сплоченной партией, в значительной части состоящей из интеллигенции, выражающей практически полностью интересы интеллигенции и возглавляемой сплошь интеллигенцией самого высокого разбора[77], вождь пролетариата ожесточился. И озадачился.

Мысль о неоднородности интеллигенции приходила к нему и раньше. Теперь Ленин берет курс на раскол интеллигенции, на перетягивание в свой лагерь той части демократической интеллигенции, которой еще недавно он не слишком-то дорожил. Больше того: теперь он не гнушается и определенной частью собственно буржуазии. Он довольно-таки парадоксально пишет в статье "Новая демократия" (янв. 1913): "…Не следует забывать, что и старые разночинцы и новые, «крестьянского звания», демократическая интеллигенция и полуинтеллигенция — представляют из себя буржуазию… Буржуазия бывает разных слоев, которым свойственны разные исторические возможности… Крестьянская буржуазия и новая, «крестьянского звания», интеллигенция тысячами нитей связана с массами бесправного, забитого, темного, голодного крестьянства и по всем условиям своей жизни враждебна всякой пуришкевичевщине, всякому союзу с ней. Эта новая, более многочисленная, более близкая к жизни миллионов, демократия быстро учится, крепнет, растет. Она полна, большей частью, неопределенных оппозиционных настроений, она питается либеральной трухой. На сознательных рабочих ложится великая и ответственная задача — помочь освобождению этой демократии из-под влияния либеральных предрассудков"[78].

Стремясь заново "перепропагандировать", "перевербовать" низовую интеллигенцию, Ленин эффектно, с пафосом демонстрирует ей свое сочувствие, создавая статью "К вопросу о политике Министерства народного просвещения" (1913): "Это ваш свидетель, господа владыки IV Думы и Государственного совета, вынужден признать тот факт, что учителя в России «загнаны», как зайцы, русским правительством!! И, опираясь на этот факт, один из тысячи и тысяч подобных фактов русской жизни, мы спросим русский народ и все народы, населяющие Россию: для того ли нужно нам правительство, чтобы охранять привилегии дворян и чтобы «загонять» народных учителей?"[79].

Между тем, времени на "перевербовку" история не отпустила. События развивались достаточно быстро. К тому же, находясь за границей, держать руку на пульсе российских событий, а тем более — управлять ими было нелегко. Увлеченный международной деятельностью в рамках III Интернационала, Ленин всерьез полагал, что именно в Европе наиболее созрела революционная ситуация. Свое отношение к различным общественным силам, выработанное в России, он перенес на европейскую почву: "Социалистическая революция может начаться в самом ближайшем будущем. Перед пролетариатом в этом случае встанет немедленная задача завоевания власти, экспроприации банков и осуществления других диктаторских мер. Буржуазия — и особенно интеллигенция типа фабианцев и каутскианцев — постарается в такой момент раздробить и затормозить революцию, навязывая ей ограниченные, демократические цели"[80].

ФЕВРАЛЬСКАЯ, заставшая всех врасплох, революция так и оставила втуне надежды большевиков на "перевербовку" интеллигенции мирными средствами. Больше того, как констатировал VI съезд РСДРП (26 июля — 3 августа 1917 г.): "Отлив интеллигенции из рядов пролетарской партии, начавшийся в 1905 г., стал массовым после февральской революции, когда классовое содержание деятельности нашей партии неизбежно определило отношение к ней непролетарских элементов" (Из резолюции "О пропаганде"). Думаю, что это объяснение односторонне. Дело прежде всего в том, что с точки зрения абсолютного большинства интеллигенции, независимо от ее партийной принадлежности, февральская революция уже совершила все необходимое.

Большевики полагали иначе и готовились к захвату власти. В этих обстоятельствах им приходилось думать уже не о том, как бы склонить вновь на свою сторону широкие слои демократической интеллигенции, а как бы эти самые слои нейтрализовать в грядущей борьбе и как подчинить их себе после победы. Лучше всех осознал эти задачи и четче всех обозначил их Ленин в программной статье "Удержат ли большевики государственную власть?". Находясь в глубоком подполье, обдумывая пути революционных преобразований, он писал: "Нам надо не только «запугать» капиталистов в том смысле, чтобы они чувствовали всесилие пролетарского государства и забыли думать об активном сопротивлении ему. Нам надо сломать и пассивное, несомненно, еще более опасное и вредное сопротивление. Нам надо не только сломить какое бы то ни было сопротивление. Нам надо заставить работать в новых организационно-государственных рамках… Это относится и к капиталистам, и к известному верхнему слою интеллигенции, служащих и т. д."[81].

Легко сказать, но как это выполнить? Ленину было ясно, что на добровольную помощь этих слоев рассчитывать особенно не стоит. Какую же участь сулил наш автор непосредственно интеллигенции? А вот какую: "Хлебная монополия, хлебная карточка, всеобщая трудовая повинность являются в руках пролетарского государства, в руках полновластных Советов, самым могучим средством учета и контроля, таким средством, которое, будучи распространено на капиталистов и на богатых вообще, будучи применено к ним рабочими, даст невиданную еще в истории силу «приведения в движение» государственного аппарата… Это средство контроля и принуждения к труду посильнее законов Конвента и его гильотины. Гильотина только запугивала, только сламывала активное сопротивление. Нам этого мало… Пролетариат сделает так, когда победит: он посадит экономистов, инженеров, агрономов и пр. под контролем рабочих организаций за выработку «плана», за проверку его, за отыскивание средств… Мы заплатим за это экономистам, статистикам, техникам хорошие деньги, но… но мы не дадим им кушать, если они не будут выполнять этой работы добросовестно и полно в интересах трудящихся"[82] (выделено мной. — А.С.).

Статья была написана I (14) октября 1917 г., за 24 дня до переворота, так что ее следует рассматривать как прямое руководство к действию. Октябрьское восстание подвело черту под периодом идиллических отношений интеллигенции и РСДРП и перевело из теории в практику проблему политической нейтрализации интеллигенции и ее эксплуатации победителями.

ШЕСТЬ с небольшим лет, что русской интеллигенции пришлось прожить при возглавляемой Лениным Советской власти, очень во многом изменили все стороны ее существования, ее сознания и положения в обществе. Но вот отношение к ней Ленина не изменилось вовсе.

Возьмем написанную в конце его жизни работу 1922 г. (проект тезисов о роли и задачах профсоюзов в условиях новой экономической политики). Она содержит материал для характерных выводов. Цитирую: "Одной из важнейших задач профсоюзов является выдвижение и подготовка администраторов из рабочих и трудящейся массы вообще. Если у нас имеются теперь десятки таких администраторов промышленности, вполне удовлетворительных, и сотни более или менее удовлетворительных, то в ближайшее время нам нужны сотни первых и тысячи вторых"[83].

Сразу приходит на ум такое соображение. В начале 1922 г. (проект закончен 4 января) речи о новом большом строительстве и расширении производства, сравнительно с 1913 г., не шло. Куда же делись те сотни и тысячи интеллигентов, на которых держалось раньше все управление хозяйством огромной страны?

Поскольку ответ на этот вопрос нам в общем-то ясен, то следующее соображение таково: метод, которым подыскивалась замена выбитым, вымершим, уехавшим и "залегшим на дно" интеллигентам, очень нам знаком. Это тот же метод, которым пользовался Ленин во внутрипартийной жизни, стремясь вытеснить из состава партии интеллигенцию старого закала, "буржуазную" интеллигенцию, которую он не любил и которой не доверял. Только теперь ее следовало вытеснить не из партии, а из жизни. Новая интеллигенция, плоть от плоти рабочих масс, должна была, по давней идее Ленина, быть свободна от множества традиционно интеллигентских недостатков и наделена специфическими достоинствами, "изначально и неотъемлемо" присущими пролетариату.

Я не случайно обратился сразу к статье 1922 г., минуя более ранние его высказывания советского периода. Я хочу подчеркнуть, что несмотря на то, что гражданская война закончилась, Советская власть утвердилась, и началась новая экономическая политика, — Ленин по-прежнему был убежден во враждебности сформированной до революции интеллигенции и в необходимости противостоять ей. При каждом удобном случае он напоминал аудитории, что эта интеллигенция опасна для пролетарского дела. Приведу несколько примеров из разных статей и выступлений. Вот Ленин в возмущении от "такого позора, что почти пять лет спустя после завоевания политической власти пролетариатом в ЕГО, пролетариата, государственных школах и университетах учат (вернее, развращают) молодежь старые буржуазные ученые старому буржуазному хламу"[84].

(О том, чем кончился — если бы кончился! — этот эпизод с натравливанием пролетариата на "старых буржуазных ученых" свидетельствуют слова, сказанные Лениным буквально через десять дней: "Я знаю, что пересол у нас имеется в смысле линии рабфаков и комячеек против профессоров… По отношению к этим профессорам, чужим, представителям не нашего класса, нужно взять линию поосторожнее"[85]. Как интеллигент Ленин сумел это: полностью отождествить себя с рабочим классом? Уму не постижимый феномен перерождения. В другом месте он обмолвится: "Чем скорее мы сами, рабочие и крестьяне…"[86]. Какой же он рабочий? Какой крестьянин?)

Или вот, разъясняя суть эмигрантского движения "Смена вех": "Враг говорит классовую правду, указывая на ту опасность, которая перед нами стоит. Враг стремится к тому, чтобы это стало неизбежным. Сменовеховцы выражают настроение тысяч и десятков тысяч всяких буржуев или советских служащих, участников нашей новой экономической политики. Это — основная и действительная опасность"[87]. А вот, в письме "О придании законодательных функций Госплану", как характеризует он этот самый Госплан: "Подавляющее большинство ученых, из которых, естественно, составляется Госплан, по неизбежности заражено буржуазными взглядами и буржуазными предрассудками"[88]. Почти теми же словами он годом раньше высказался о тех, кто работал над знаменитым "ГОЭЛРО": "Более 200 специалистов — почти все, без исключения, противники Советской власти — с интересом работали над этим"[89]. Или взять такое высказывание: "В 1917 году, после того, как мы захватили власть, государственный аппарат нас саботировал. Мы тогда очень испугались и попросили: «Пожалуйста, вернитесь к нам назад». И вот они вернулись, и это было нашим несчастьем"[90]. Чтобы избавить Россию от этого несчастья, считал Ленин, "основаны советские школы, рабочие факультеты, несколько сотен тысяч молодых людей учатся, учатся, может быть, слишком быстро, но, во всяком случае, работа началась, и я думаю, что эта работа принесет свои плоды. Если мы будем работать не слишком торопливо, то через несколько лет у нас будет масса молодых людей, способных в корне изменить наш аппарат"[91], (выделено мной — А.С.).

Все приведенные ленинские выражения являются итоговыми, замыкают круг его размышлений. Вождь пролетариата тридцать лет кряду вел последовательную политику в отношении интеллигенции, и в конце жизни его суждения о ней имели тот же смысл, что и в те годы, когда еще только замышлялась РСДРП.

Однако, установив этот факт, вернемся в первые посреволюционные годы, в годы гражданской войны и военного коммунизма, когда все идеи Ленина об интеллигенции предстали в самом ярком фазисе своего развития.

БОРЬБА, которую вели большевики за то, чтобы удержаться у власти, имела свою логику, и эта логика была неумолима. "Кто не с нами, тот против нас", — этот лозунг в те годы звучал в каждом лагере. Интеллигенции, как верно отмечал Ленин, с самого начала было не по пути с рабочим классом, цели и задачи большевиков ничего общего с ее интересами не имели. И именно поэтому, с самого начала твердо и решительно сделав выбор в пользу пролетариата, Ленин и его соратники не могли не пойти против интеллигенции.

Высказывания Ленина 1917–1921 гг. позволяют раскрыть этот тезис в самой мягкой и дипломатичной форме, не прибегая к многочисленным "людоедским" фактам, в которые теория вылилась на практике.

Эти четыре с небольшим года… Тема моего краткого эссе не позволяет здесь с подробностями рассказывать о том, как повела себя интеллигенция во время революции и гражданской войны. Написано об этом немало, картина складывается непростая[92]. Но смело можно утверждать, что ни идеология коммунизма, ни факт Октябрьского переворота, ни цели и методы Советской власти не встретили у интеллигенции в целом ни сочувствия, ни тем более, энтузиазма. Вряд ли удивление Ленина было искренним, когда 14 декабря 1917 г. он говорил по этому поводу: "Почему же эти самые критикующие ученые специалисты прячутся? При всех решениях Совета они нам заявляют, что согласны с нами, но лишь принципиально. Это система буржуазной интеллигенции, всех соглашателей, которые своим постоянным согласием в принципе и несогласием на практике все губят. Если вы умудрены во всех делах и опытны, почему же вы нам не помогаете, почему на нашем трудном пути мы от вас ничего, кроме саботажа, не встречаем?"[93].

Нет, такое поведение интеллигенции не было для Ленина неожиданностью, он был готов к нему — вспомним его "Удержат ли большевики государственную власть?". В первые же послереволюционные месяцы он отмечает как факт и открытое, вооруженное, и скрытое (саботаж) сопротивление интеллигенции новым властям[94]. А в речи на I съезде учителей-интернационалистов 5 июня 1918 г. он уже четко и недвусмысленно формулирует: "Надо сказать, что главная масса интеллигенции старой России оказывается прямым противником Советской власти, и нет сомнения, что нелегко будет преодолеть создаваемые этим трудности"[95]. Пройдет еще год, и 18 марта 1919 г. в отчете ЦК на VIII съезде РКП (б) он окончательно закрепляет это понимание вещей, говоря о "буржуазных специалистах", которые, "насквозь проникнуты буржуазной психологией и которые нас предавали и будут предавать еще годы"[96].

Снова и снова, то снисходительно-пренебрежительно, то яростно и агрессивно он не устает в эти годы твердить всем — соратникам по партии, обывателям, солдатам, матросам, рабочим и крестьянам и даже самой интеллигенции о том, что природа ее буржуазна и стать иной ей не дано. Из многочисленных примеров приведу только самые выразительные:

— "строить социализм можно только из элементов крупнокапиталистической культуры, и интеллигенция есть такой элемент. Если нам приходилось с ней беспощадно бороться, то к этому нас не коммунизм обязывал, а тот ход событий, который всех «демократов» и всех влюбленных в буржуазную демократию от нас оттолкнул. Теперь явилась возможность использовать эту интеллигенцию для социализма, ту интеллигенцию, которая не социалистична, которая никогда не будет коммунистичной… Опираться на интеллигенцию мы не будем никогда, а будем опираться только на авангард пролетариата, ведущего за собой всех пролетариев и всю деревенскую бедноту. Другой опоры у партии коммунистов быть не может. Но одно дело опираться на класс, представляющий собой диктатуру, а другое дело господствовать над другими классами"[97];

— "они остались старыми буржуа и сидят на офицерских постах и в штабах нашей армии, они, инженеры и агрономы, эти старые буржуа, называющие себя меньшевиками и эсерами. От клички ничто не меняется, но они буржуа насквозь, с головы до пяток, по своему миросозерцанию и привычкам"[98];

— "большинство интеллигенции тянет к буржуазии. Не с помощью интеллигенции, а вопреки ее противодействию (по крайней мере, в большинстве случаев) пролетариат победит, устраняя неисправимо буржуазных интеллигентов, переделывая, перевоспитывая, подчиняя себе колеблющихся, постепенно завоевывая все большую часть их на свою сторону"[99];

— "мы знаем, что эти буржуазные специалисты в громадном большинстве против нас, — и должны быть в громадном большинстве против нас, — ибо здесь сказывается их классовая природа и на этот счет мы никаких сомнений иметь не можем"[100].

Надеюсь, читатель не забыл аналогичных ленинских высказываний последних лет его жизни. Поэтому цитирование на данную тему можно прервать: предельно ясно, что эта тема проходит через всю публицистику Ленина красной нитью. Комментировать приведенные строки — значит предполагать в читателе слабо развитое воображение и соображение.

Однако не могу удержаться, чтобы не добавить в сложившуюся картину несколько мазков из той же палитры. Эти дополнительные мазки, ничего не добавляя к смыслу сказанного, передают глубинные эмоции Ленина, его чувства по отношению к интеллигенции. Думается, эти чувства были более чем созвучны чувствам простонародья, и Ленин, надо полагать, знал, что делал, когда выдавал в массы такие, например, лозунги:

— "задача организационная сплетается в одно неразрывное целое с задачей беспощадного военного подавления вчерашних рабовладельцев (капиталистов) и своры их лакеев — господ буржуазных интеллигентов. Дело эксплуататоров и их интеллигентской челяди — безнадежное дело. Их сопротивление рабочие и крестьяне ломают, — к сожалению, еще недостаточно твердо, решительно и беспощадно — и сломают"[101];

— "у нас еще очень немало осталось «примазавшихся» к Советской власти худших представителей буржуазной интеллигенции: выкинуть их вон, заменить их интеллигенцией, которая вчера еще была сознательно враждебна нам и которая сегодня только нейтральна, такова одна из важнейших задач теперешнего момента…"[102];

— "тяжесть гражданской войны должна быть и будет разделена и всей интеллигенцией, и всей мелкой буржуазией, и всеми средними элементами, — все они будут нести эту тяжесть. Конечно, им будет гораздо труднее нести эту тяжесть, потому что они десятки лет были привилегированными, но мы должны в интересах социальной революции эту тяжесть возложить и на них. Так мы рассуждаем и действуем, и мы иначе не можем"[103];

— "рабочий класс, как класс, управляет, и когда он создал Советскую власть, эта власть находится в его руках, как класса, и он всякого представителя буржуазных интересов может взять за шиворот и выкинуть вон. В этом состоит власть пролетариата"[104].

Несмотря на заявление Ленина о том, что "если бы мы «натравливали» на «интеллигенцию», нас следовало бы за это повесить"[105], нетрудно догадаться, как все эти идеи детонировали в сознании масс. И, хотя подобные высказывания сопровождались оговорками о практической пользе, которую можно и нужно извлечь из интеллигенции, но факт широчайшей практики взятия (и расстрела) заложников из среды интеллигенции, вообще арестов и казней интеллигентов в 1917–1921 гг., а также беспрецедентный факт высылки в 1922 г. из России двух сотен лучших представителей отечественной мысли, не говоря уже о прочей травле, ссылках и расправах, — все это свидетельствует о том, что слова не только поэта, но и политика "суть уже его дела".

ТЕМА практического использования интеллигенции новой властью — особая тема, ее следует рассмотреть подробно. Здесь Ленин проявил себя как подлинный новатор, создатель теории, указавший путь, по которому вслед за Россией пошли все страны победившего "социализма", как в экономическом, так и в политическом аспектах.

В отличие от многих не только пролетариев, но и большинства партийных интеллигентов, Ленин четко понимал, что "без буржуазных специалистов мы ни одной отрасли построить не сможем"[106], что "нужно взять всю культуру, которую капитализм оставил, и из нее построить социализм. Нужно взять всю науку, технику, все знания, искусство. Без этого мы жизнь коммунистического общества построить не можем. А эта наука, техника, искусство — в руках специалистов и в их головах"[107].

Вопрос: как сделать, чтобы "буржуазные специалисты" впряглись в триумфальную колесницу победителей и охотой либо неволей повлекли ее в светлое будущее? Ленин немало думал после Октября над этим вопросом. Он ставил его так: "Даже в отсталой России рядом с Колупаевыми и Разуваевыми народились капиталисты, которые умели ставить себе на службу культурную интеллигенцию, меньшевистскую, эсеровскую, беспартийную. Неужели мы окажемся глупее этих капиталистов и не сумеем использовать такого «строительного матерьяла» для постройки коммунистической России?"[108].

Первый подход — это важно отметить — к решению данного вопроса был сделан Лениным с позиций силы, когда в декабре 1917 г. он писал: "Задача организационная…" и т. д. (см. выше). И — почти сразу вслед за этим, в январе 1918: "Созданы новые формы государства, при котором появилась возможность подавления эксплуататоров, подавления сопротивления этой ничтожной кучки, сильной вчерашним денежным мешком, вчерашним запасом знаний. Они свое знание — профессора, учителя, инженера — превращают в орудие эксплуатации трудящихся, говоря: я хочу, чтобы мое знание служило буржуазии, а иначе я не буду работать. Но их власть нарушена рабоче-крестьянской революцией, и против них возникает государство, в котором сами массы свободно выбирают своих представителей… Рабочие уже начали учиться, они уже начали борьбу с саботажниками. Люди из образования сделали забор, мешающий трудящимся идти вперед; этот забор будет сметен"[109] (выделено мной. — А.С.).

Прошло полгода после Октября, а силовой метод наш Ильич все еще признавал надежным и действенным: "Их нам учить нечему, если не задаваться ребяческой целью «учить» буржуазных интеллигентов социализму: их надо не учить, а экспроприировать (что в России достаточно «решительно» делается), их саботаж надо сломить, их надо, как слой или группу, подчинить Советской власти"[110]. Это касалось интеллигенции всех родов и видов. Так, например, говоря о нуждах села в ноябре 1918 г., Ленин, в речи на совещании делегатов комитетов бедноты центральных губерний, заверял: "Если понадобятся интеллигенты-специалисты, мы их пошлем. Они в большинстве хоть и контрреволюционеры, но комбеды сумеют их запрячь, и они будут работать для народа не хуже, чем работали раньше для эксплуататоров"[111].

Мы лишены сейчас возможности документально установить и доказать, как реагировала интеллигенция в целом на подобные пропозиции: оказывала стойкое сопротивление или с "дряблым интеллигентским хныканьем" покорялась железной пролетарской воле. Но, видимо, не все было так гладко и просто, как сегодня толкуют некоторые популяризаторы истории. Иначе мы не чувствовали бы напряженного драматизма, вчитываясь в ленинские строки, которые свидетельствуют о том, что голой силой решить задачу "принуждения служить пролетариату"[112] спецов не удавалось. Например, в том же ноябре, но чуть позже, Ленин говорил в докладе на собрании партработников Москвы: "Возьмите всю интеллигенцию. Она жила буржуазной жизнью, она привыкла к известным удобствам. Поскольку она колебалась в сторону чехословаков, нашим лозунгом была беспощадная борьба — террор. Ввиду того, что теперь… поворот в настроении мелкобуржуазных масс наступил, нашим лозунгом должно быть соглашение…"[113].

Но чтобы большевикам установить "добрососедские отношения" с интеллигенцией, недостаточно было увещеваний. И Ленин, заставляя историю в который раз повторяться, обращается к испытанной методе кнута и пряника: "Конечно, большинство этих специалистов насквозь проникнуто буржуазным миросозерцанием. Их надо окружить атмосферой товарищеского сотрудничества, рабочими комиссарами, коммунистическими ячейками, поставить их так, чтобы они не могли вырваться, но надо дать им возможность работать в лучших условиях, чем при капитализме, (выделено мной — А. С.), ибо этот слой, воспитанный буржуазией, иначе работать не станет. Заставить работать из-под палки целый слой нельзя, — это мы прекрасно испытали. Можно заставить их не участвовать активно в контрреволюции, можно устрашить их, чтобы они боялись руку протянуть к белогвардейскому воззванию. На этот счет у большевиков действуют энергично. Это сделать можно, и это мы делаем достаточно. Этому мы научились все. Но заставить работать целый слой таким способом невозможно"[114]. Такой двуединый подход пропагандировался Лениным более или менее последовательно с ноября 1918 года. Особенно ярко ведется эта пропаганда в марте 1919 г.[115], когда Ленин выступает на заседании Петросовета, на VIII съезде РКП (б). Вот выразительные цитаты из его выступлений:

— "для социалистического строительства необходимо использовать полностью науку, технику и вообще все, что нам оставила капиталистическая Россия. Конечно, на этом пути мы встретимся с большими трудностями. Неизбежны ошибки. Всюду есть перебежчики и злостные саботажники. Тут необходимо было насилие прежде всего. Но после него мы должны использовать моральный вес пролетариата, сильную организацию и дисциплину. Совершенно незачем выкидывать полезных нам специалистов. Но их надо поставить в определенные рамки… При всем этом — ни малейшей политической уступки этим господам, пользуясь их трудом всюду, где только возможно"[116];

— "организационная творческая дружная работа должна сжать буржуазных специалистов так, чтобы они шли в шеренгах пролетариата, как бы они не сопротивлялись и ни боролись на каждом шагу"[117].

Надо полагать, эту часть программы было выполнить не так уж сложно. К началу 1919 г. от интеллигенции, занимавшей и до революции всего-навсего 2,7 % от занятого населения, осталось не слишком много, и блокировать ее пролетарскими силами не составляло труда.

А вот что касается создания интеллигенции условий, "лучших, чем при капитализме", то на это социализм в принципе не был способен ни тогда, ни теперь. Советская власть с того и начала в этой области, что резко ухудшила и абсолютное, и относительное благополучие интеллигента. Причем, вчитываясь в ленинские строки, приходишь к выводу, что этот его призыв не только не был сделан всерьез, но и что в уме Ленин держал нечто совсем противоположное.

На первый взгляд, он стойко отбивал атаки слишком ретивых поборников равенства, требовавших немедленного введения равной оплаты за равный по времени труд. А таких ревнителей справедливости было огромное большинство и в партии, и просто среди рабочих. Между тем еще в ноябре 1917 г. Ленин, говоря об инженерах, указывал: "Мы их будем охотно оплачивать. Мы не собираемся лишать их пока привилегированного положения"[118]. И вот, когда дело дошло до практики, он в апреле 1918 г. разъяснял соратникам: "Лучшие организаторы и крупнейшие специалисты могут быть использованы государством либо по-старому, по-буржуазному (т. е. за высокую плату), либо по-новому, по-пролетарски (т. е. созданием той обстановки всенародного учета и контроля снизу, которая неизбежно и сама собою подчинила и привлекла бы специалистов). Нам пришлось теперь прибегнуть к старому, буржуазному средству и согласиться на очень высокую оплату «услуг» крупнейших из буржуазных специалистов". И далее продолжал убеждать: "Допустим, Российской Советской республике необходимы 1000 первоклассных ученых и специалистов разных областей знания, техники, практического опыта, для руководства народным трудом в целях возможно более быстрого подъема страны. Допустим, что эти «звезды первой величины» приходится оплачивать — большинство из них, конечно, тем развращеннее буржуазными нравами, чем охотней оно кричит о развращенности рабочих, — по 25 000 рублей в год. Допустим, что эту сумму… надо удвоить… или даже учетверить… Спрашивается, можно ли признать чрезмерным или непосильным для Советской республики расход пятидесяти или ста миллионов рублей в год на переорганизацию народного труда по последнему слову науки и техники? Конечно, нет… Такой степени организованности, учета и контроля, чтобы вызвать поголовное и добровольное участие «звезд» буржуазной интеллигенции в нашей работе, мы еще не достигли".

Ленин и руководимый им аппарат власти последовательно придерживался подобной политики в оплате труда "специалистов". Этот факт. При этом, конечно, не следует забывать, что "звезды не первой величины", да и просто те интеллигенты, которые по тем или иным причинам оказались на данный момент не нужны большевикам, остались на произвол судьбы. Участь их была ужасна. Их беспомощность, неприспособленность к борьбе за жизнь в условиях всеобщего дефицита и во враждебном социальном окружении — обрекала их на мучительную, долгую смерть, точнее — вымирание. Не углубляясь в эту тему, чтобы не оставлять в стороне главный вопрос, приведу только один пример. Мария Александровна Гартунг, дочка Пушкина, его первенец, "маленькая литографская копия" отца, его "Машка", которую он любил, о будущем которой мечтал, умерла на улице в 1919 г. от голода и нищеты. Старуха не была "специалистом" и права на внимание новых властей не имела. Никто нарочно не убивал ее; но в полном соответствии с ленинской теорией ей просто "не дали кушать"[119].

Подобными примерами была полна жизнь, они происходили на глазах у всех. Тем не менее, в народе вопрос об оплате "спецов" не терял остроты, и Ленину время от времени приходилось оправдываться. Например, в марте 1919 г. он это делал дважды. Так, 12 числа на заседании Петросовета он заявил: "Иного средства поставить дело мы не видим для того, чтобы они работали не из-под палки…. Мы недавно имели разговор по этому вопросу с комиссаром труда Шмидтом, и он соглашается с нашей политикой и говорит, что прежде, при капитализме, заработная плата чернорабочего была 25 рублей в месяц, заработок хорошего специалиста не меньшее 500 рублей в месяц — разница 1–20, теперь низший заработок 600 рублей, а специалисты получают 3 тысячи, разница 1–5. Таким образом, чтобы выровнять низшие и высшие ставки, мы сделали порядком и будем дальше продолжать начатое. В данное же время сравнять оплату мы не можем, пока мало специалистов, мы не отказываемся от повышения платы им"[120]. Спустя неделю, в докладе о партийной программе, он признавался: "Впорос о буржуазных специалистах вызывает немало трений и разногласий. Когда мне пришлось выступить на днях в Петроградском Совете, то из тех записок, которые мне подали, несколько было посвящено вопросу о ставках. Меня спрашивали: разве можно в социалистической республике платить до 3000 рублей?" И далее Ленин вновь ссылался на Шмидта, на его цифры, а также приводил его слова: "Для выравнивания заработной платы мы сделали столько, сколько нигде не сделало и не может сделать в десятки лет ни одно буржуазное государство"[121].

Программа РКП (б), принятая на VIII съезде, полностью отразила ленинскую концепцию. Но объективность требует объяснить, что же имелось в виду под "выравниванием зарплаты" — как это понималось в те годы большевиками, в частности, Лениным.

Еще в "Очередных задачах", разъясняя необходимость переплаты "спецам", он подчеркивал: "Ясно, что такая мера есть компромисс, отступление от принципов Парижской Коммуны и всякой пролетарской власти, требующих сведения жалований к уровню платы среднему рабочему… Мало того. Ясно, что такая мера есть не только приостановка — в известной области и в известной степени — наступления на капитал…, но и шаг назад нашей социалистической, Советской, государственной власти, которая с самого начала провозгласила и повела политику понижения высоких жалований до заработка среднего рабочего"[122] (выделено мной. — А.С.). И в дальнейшем не раз пояснял: "Пока специалистов мало, мы принуждены не отказываться от высоких ставок"[123]; "Стремясь к равенству вознаграждения за всякий труд и к полному коммунизму, мы никоим образом не можем ставить своей задачей немедленного осуществления этого равенства в данный момент…"[124]; "Каким образом можно… усматривать нечто вроде подвоха или вроде «обиды» в защите мысли о необходимости отстаивать на известное время пониженные, но все же более высокие, чем средний, заработки?.. Мы против того, чтобы общие условия жизни интеллигентов понижались сразу до средних"[125].

(Замечу в скобках, что эту задачу — уравнять интеллигента в условиях жизни со "средним рабочим", недовыполненную при жизни Ленина, коммунисты вполне осуществили при верном ленинце Брежневе. Да еще, по своему обыкновению, и "пересолили". Так что знаменитый "основной принцип" социализма — "от каждого по способностям, каждому по его труду" — остался, похоже, навсегда среди примет грандиознейшей утопии всех времен.)

Зажатые в "шеренгах пролетариата", но хорошо оплачиваемые специалисты народного хозяйства сделали то, что от них требовалось: за 1921–1928 гг. помогли вывести страну из разрухи, укрепить ее мощь и международный авторитет. Здесь не место дискутировать, по каким мотивам они это делали: из страха ли, по житейской слабости или из высоких патриотических соображений. Отмечу лишь, что Ленин явно придавал большое значение первым двум, а не последнему мотиву.

В связи с этим несколько слов скажу о тех перспективах, которые виделись Ленину. Страхом нельзя управлять вечно, переплата "спецам" — тоже дело временное. А что ж дальше-то?

ПОРОЙ "кремлевский мечтатель" позволял себе помечать: "Сотрудничество представителей науки и рабочих, — только такое сотрудничество будет в состоянии уничтожить весь гнет нищеты, болезней, грязи. И это будет сделано. Перед союзом представителей науки, пролетариата и техники не устоит никакая темная сила"[126]. Но вскоре он вспоминал о том, что старого закала "интеллигент, словом, человек, который заботится только о том, чтобы иметь свое, а до другого ему дела нет"[127], не годится, пожалуй, для этой задачи. Поэтому снова и снова возвращался Ленин к требованию: выковать новую, рабоче-крестьянскую интеллигенцию, которая встанет на место старой и примет на себя ее функции, не переняв ее свойств.

Позволю себе предположить, что здесь на Ленина оказали воздействие строки из книги Радищева, которую он с юности должен был знать и чтить: "О, если бы рабы, тяжкими узами отягченные, ярясь в отчаянье своем, разбили железом, препятствующим их вольности, главы наши, главы бесчеловечных господ своих и кровью нашею обагрили нивы свои! Что бы тем потеряло государство? — Скоро бы из среды его исторгнулись великие мужи для заступления избитого племени; но они были бы других о себе мыслей и лишены права… Не мечта это; но взор проницает густую завесу времени, скрывающую от очей наших будущее; я зрю через целое столетие"[128].

Грандиозную задачу массового создания "великих мужей" на смену "избитого племени" осуществить, конечно, не так-то просто. Ведь, как мы помним, в университетах "старые буржуазные профессора" преподавали "старый буржуазный хлам". Не лучше дело обстояло и в школах: "Наркомпрос пережил долгую борьбу, долгое время учительская организация боролась с социалистическим переворотом. В этой учительской среде особенно упрочились буржуазные предрассудки", — так итожил Ленин в конце 1920 г. трехлетние отношения большевиков с учителями. И ставил перед политпросветами наробраза яркую цель: "Работники просвещения, учительский персонал, были воспитаны в духе буржуазных предрассудков и привычек, в духе, враждебном пролетариату, они были совершенно не связаны с ним. Теперь мы должны воспитывать новую армию педагогического учительского персонала, который должен быть тесно связан с партией, с ее идеями, должен быть пропитан ее духом, должен привлечь к себе рабочие массы, пропитать их духом коммунизма, заинтересовать их тем, что делают коммунисты"[129].

О том, как эта цель осуществлялась на практике, и осуществлялась ли, я здесь не сужу. Хотя не могу не заметить, что с подозрительной актуальностью читаются сегодня слова, написанные Лениным в том же 1920.: "Внутри советских инженеров, внутри советских учителей… мы видим постоянное возрождение решительно всех тех отрицательных черт, которые свойственны буржуазному парламентаризму"[130]… Но некоторые рекомендации Ленина по выращиванию "великих мужей" я считаю нелишним процитировать.

Выше я уже приводил замечательные своей двусмысленностью слова о том, что "если мы будем работать не слишком торопливо, то через несколько лет у нас будет масса молодых людей, способных в корне изменить наш аппарат". Эта двусмысленность проявляется очевидней, когда мы читаем ленинский проект постановления СНК о приеме в вузы: "… подготовить немедленно ряд постановлений и шагов для того, чтобы в случае если число желающих поступить в высшие учебные заведения превысит обычное число вакансий, были приняты самые экстренные меры, обеспечивающие возможность учиться для всех желающих, и никаких не только юридических, но и фактических привилегий для имущих классов не могло быть. На первое место безусловно должны быть приняты лица из среды пролетариата и беднейшего крестьянства…"[131]. По этому проекту 2 августа 1918 г. был утвержден декрет, отменивший не только плату за обучение, что было по-государственному благородно и не плохо, но и конкурсные экзамены, а также преставление диплома, аттестата или свидетельства об окончании школы, что не в лучшую сторону определило специфику контингента. Упорно не считаясь с резким, вследствие этого, снижением качества обучения и достоинств выпускников, Ленин и в дальнейшем настаивал на том, что "мы должны весь аппарат государственный употребить на то, чтобы учебные заведения, внешкольное образование, практическая подготовка — все это шло, под руководством коммунистов, для пролетариев, для рабочих, для трудящихся крестьян"[132].

Это был первый способ замены старой, "плохой" интеллигенции на новую, "хорошую". Второй способ был еще проще; для него подобрали термин "выдвиженчество". Ленин определил его так: "Мы должны вводить в учреждения членами небольших коллегий, помощниками отдельных заведующих или в качестве комиссаров достаточное число практически опытных и безусловно преданных рабочих и крестьян. В этом гвоздь! Таким образом вы будете создавать все большее и большее число рабочих и крестьян, которые учатся управлению и, пройдя все сроки обучения рядом со старыми специалистами, становятся на их места"[133]. "При рабочем управлении нужно, чтобы каждый рабочий выяснил себе механику этого управления, чтобы рабочий, сколько-нибудь обнаруживший способности администратора, продвигался от низших должностей к более высоким, чтобы его ставили на должность по управлению, испытывали его и продвигали… Этого мы не научились делать, и всякое колебание, где это существует, где это обнаружится, оно должно быть изжито"[134].

Таковы были основополагающие принципы, на которых создавалось первое поколение советской интеллигенции. Увидеть эту интеллигенцию в действии Ленину было не суждено: он вышел из активной жизни раньше, чем она созрела. Правда, кое-что он заметил уже тогда: "Коммунист, не доказавший своего умения объединять и скромно направлять работу специалистов, входя в суть дела, изучая его детально, такой коммунист часто вреден. Таких коммунистов у нас много, и я бы их отдал дюжинами за одного добросовестно изучающего свое дело и знающего буржуазного спеца… Изучение — дело ученого, и тут, поскольку дело идет у нас уже давно не об общих принципах, а именно о практическом опыте, нам опять в десять раз ценнее хотя бы буржуазный, но знающий дело «специалист науки и техники», чем чванный коммунист, готовый в любую минуту дня и ночи написать «тезисы», выдвинуть «лозунги»"[135]….

Надо ли говорить, что противостояние кое-как образованных "коммунистов" и ученых-"спецов" затянулось до наших дней. Но современность выходит за рамки моей темы.

Я не думаю, что приведенный в статье объективный материал требует каких-то дополнительных обобщений. Он слишком значителен сам по себе, слишком о многом заставляет задуматься. Наверное, каждый по ходу изложения невольно проецировал ленинские мысли и на трагическую реальность тех далеких лет, и на фарсовую — близких.

Поэтому я скажу лишь, что законы истории, к счастью, неподвластны даже самым выдающимся людям. Один из таких законов открыт Пушкиным: свобода — неминуемое следствие просвещения. Так что не стоит удивляться тому, что у нас мало по малу снова создался слой людей, столь похожих во многом по своим убеждениям и пристрастиям на тех, кого Ленин считал необходимым "победить, переделать, переварить, перевоспитать"[136]. Но сегодня этот слой гораздо многочисленней, чем был тогда, и сегодня его уже не попрекнешь "буржуазностью": он плоть от плоти народа. Вес и авторитет этого слоя в обществе быстро растет. И хотя иногда еще раздается знакомое: "Верьте, господа, не только в учредилку, но и в бога, но делайте вашу работу и не занимайтесь политикой"[137], но новое поколение просвещенных людей уже почувствовало вкус свободы, и их теперь от нее не отвадить.

Именно потому, что количество просвещенных людей у нас сегодня велико, я не вправе поставить пока точку: меня тут же упрекнут — и справедливо — в пренебрежении одним замечательным источником. Я имею в виду знаменитое письмо Ленина А.М. Горькому от 15.09.1919[138].

По поводу этого письма, мне думается, стоило бы написать отдельную статью, столько в нем сходится сюжетных линий, так оно ярко, характерно для автора во всех отношениях, так непосредственно и вместе с тем концентрированно выдает самую суть его чувств и убеждений!

Собственно говоря, самый знаменитый абзац можно было бы взять эпиграфом ко всей моей статье: "Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно".

И если не вполне прилично ставить подобные строки в эпиграфе, то верх неприличия — забыть о них и не помянуть хотя бы в эпилоге. История как наука не простит такого прохиндейства.

И на этом, собственно говоря, можно было бы и закончить.

Май — июнь 1989

КРИЗИС ИНТЕЛЛИГЕНТОВЕДЕНИЯ ИЛИ СОЦИОЛОГИЯ И ИСТОРИОГРАФИЯ ВОСХОДЯЩЕГО КЛАССА

ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ важность темы интеллигенции для сегодняшней науки и политики — очевидна. Во всем мире и в нашей стране буквально на глазах меняется структура общества за счет бурного роста числа лиц умственного труда. Так, в СССР в 1926 г. таких работников насчитывалось менее 3 миллионов, в 1939 г. их было уже около 13 миллионов, а в настоящее время — 42 миллиона. Каждый четвертый работник в нашей стране связан сегодня в основном с умственным трудом[139]. Соответственно растет и удельный вес интеллигенции в нашем обществе: это не только вторая по численности, но и наиболее быстро растущая социальная группа в СССР[140]. Аналогичная картина наблюдается и за рубежом. Как отмечает исследователь, "интеллигенция в современном мире представляет собой огромную силу. Ее удельный вес в составе самодеятельного населения и значение в развитии материального и духовного производства прогрессирующе возрастает"[141]. Превращение науки в непосредственную производительную силу усиливает это значение.

Выработка правильной политики по отношению к этой группе, значительно недооценивавшейся в период застоя, — государственная задача первостепенной важности. Вполне понятно, что ее невозможно выполнить, не изучив предварительно саму интеллигенцию. Как же обстоит дело с интеллигентоведением за последние сто лет?

В РОССИИ интеллигенция как статистически значимое социальное образование сформировалась ко 2-й половине XVIII века. Однако прошло около ста лет, прежде чем начался процесс активного осмысления ею своего места, роли, назначения в обществе.

С 1860–70-х гг., с легкой руки П.Д. Боборыкина и П.Л. Лаврова русские мыслители стали посвящать этому предмету свои досуги. Если вначале работ по теме интеллигенции было мало[142], то с 1890-х гг., по мере обострения общественно-политической ситуации в России, а следовательно, роста общественного самосознания, ручеек литературы, посвященной интеллигенции, становится все шире[143], а в годы, ознаменованные революциями, превращается в бурный поток[144]. Это и неудивительно: перед лицом надвигающейся революционной бури, каждый новый "шквал" который был страшнее и разрушительней для дворянско-буржуазной культуры, чем предыдущий, подводились итоги двухвекового прошлого русской интеллигенции как социальной группы, ибо весьма насущным стал прогноз ее будущего.

В целом среди замечательной своей нестройностью разноголосицы тех лет (1860-е — 1920) можно выделить четыре направления в трактовке интеллигенции: народническо-эсеровское, кадетско-"веховское", анархистское и марксистское. Оставляя в стороне позицию В.И. Ленина по этому вопросу, хотя и необычайно существенную, но уже освещавшуюся в советской литературе[145], коснемся основных особенностей и недостатков интеллигентоведения этого периода.

Главным недостатком представляется разительное несоответствие между количеством чисто теоретических, "спекулятивных" работ и работ исторических. В самом деле, историей интеллигенции всерьез, глубоко и широко, никто даже не пытался заниматься, хотя все спешили высказаться по ее поводу. Самые широковещательные и далеко идущие построения, концепции и даже лозунги опирались практически у всех писавших на наивное, до смешного поверхностное знание истории предмета. Под "историей интеллигенции" подразумевалась, в то время, как правило, "история общественной мысли". Таков был подход П.Л. Лаврова (например, его реферат "Последовательные поколения", прочитанный в Париже в 1891 г. и позднее изданный в Женеве)[146], Г.В. Плеханова ("История русской общественной мысли"), Р.В. Иванова-Разумника ("История русской общественной мысли"). Во многом аналогичную позицию занял Д.Н. Овсяннико-Куликовский, давший в своей многотомной "Истории русской интеллигенции" — историю… литературных героев, т. е. ту же историю общественной мысли в ее специфическом, литературном, преломлении. "Очерки из истории русской интеллигенции" П.Н. Милюкова, привлекающие обещанием историзма, практически посвящены политическим событиям (очерк "Верховники и шляхетство") или отдельным деятелям русского общественного движения, причем с уклоном в биографизм интимно-лирического свойства (очерки о том, "как любили" Герцен, Белинский). Любопытно, что, несмотря на существование уже обширной к тому времени литературы по истории культуры и просвещения[147], она практически не использовалась в общего характера статьях, брошюрах, книгах, посвященных интеллигенции. В то время, как добросовестные историки, разработавшие те или иные узкие темы истории русской культуры, не делали попыток обобщить свои знания в русле интеллигентоведения.

Разрыв между страстным поиском теоретических решений и отсутствием фактической основы для них был причиной важного общего недостатка у теоретиков интеллигенции данного периода. Таковым представляется отсутствие четких дефиниций, недоговоренность по вопросу о предмете обсуждения, терминологическая наивность[148]. Не сумев выработать общепринятого определения интеллигенции на базе научного изучения ее генезиса, развития, функций, историки и публицисты начала века потонули в бесчисленных тонкостях глубоко субъективных разработок. Памятником подобного субъективизма осталось такое, например, определение интеллигенции, данное философом-эмигрантом Г.П. Федотовым и выражающее крах мировоззренческих установок народничества после Октябрьской революции: "Интеллигенция есть группа, течение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей"[149].

КОГДА в 1920-х гг. в России примолкли голоса тех, кто рассматривал интеллигенцию с позиций народничества, анархизма, кадетства, нерешенность теоретической проблемы интеллигенции, с одной стороны, и практическая необходимость ее решить в условиях перехода от капитализма к социализму, с другой, породили полемику среди советских марксистов[150].

Благодаря ленинским разработкам и указаниям практический выход был найден[151]. Что же касается теоретических представлений, то "спорным оставался вопрос о классовой топографии интеллигенции, т. е. о месте ее в социальной структуре общества. Представляет ли интеллигенция особую социально-экономическую категорию, прикрепленную к одному определенному классу, либо помещающуюся между определенными классами, или же надо вообще отказаться от понятия интеллигенции как особой группы и говорить об интеллигенции различных классов"[152]. Высказывалось мнение, что интеллигенция — часть пролетариата, или часть буржуазии, или особый надкласс с ярко выраженными идейно-этическими особенностями. Что интеллигенции как самостоятельного, единого слоя вообще нет, что это номинальное объединение реально есть лишь мыслящие представители каждого класса; что в условиях социализма интеллигенция растворяется в рабочем классе, которому открыта дорога массового образования и просвещения (С. Вольфсон). Что до революции существо интеллигенции определялось ее мелкобуржуазной природой, а по мере сближения классов интеллигенция исчезнет как социальный слой (А.В. Луначарский). М. Рейснер выступил даже за отмену самого термина, ибо глобальное усвоение культуры делает всех образованными… т. е. интеллигенция исчезает как социальный слой буквально на глазах. Более осторожную позицию принял А. Оранский, который полагал, что классы, группы, слои населения будут при социализме весьма долго[153]. Я специально выделил в цитате существо и характер этих разногласий в марксистском интеллигентоведении 1920-х гг., ибо мы встретимся со всеми ними и в дальнейшем.

ВПЛОТЬ до 1960-х гг. интерес к теме интеллигенции в советской литературе заметно потускнел. По временам некоторые требования исторического момента вызывали к жизни отдельные публикации, но не в порядке полемики или дискуссии. В 1930-е гг. это были работы, в основном, популярного, разъясняющего характера[154], ибо в условиях диктатуры пролетариата и последующего времени не всегда широким массам было ясно и понятно, что такое интеллигенция и как с ней следует обращаться. В этом историческом контексте понятно, например, появление сочинений, вновь разоблачающих махаевщину как анархическое учение, нигилистическое по отношению к интеллигенции и культуре[155]. Немногие сочинения 1940-50-х гг. по нашей теме[156] ничего не добавили к содержанию понятия интеллигенции и не разрешили спорных вопросов.

С 1960-х гг. начался новый прилив внимания к нашей теме, обернувшейся в 1970-е гг. настоящим "бумом" в изучении вопросов, связанных с сущностью, местом и ролью интеллигенции в обществе. Достаточно сказать, что библиографический указатель "Советская интеллигенция. Советская историческая и философская литература за 1968–1977 годы" (Новосибирск, 1978) содержит 1995 позиций, в т. ч 381 позицию по разделу "Место и роль интеллигенции в советском обществе", 157 позиций по разделу "Интеллигенция зарубежных стран", 26 позиций по разделу "Критика буржуазной историографии" и 8 позиций по разделу "Библиографические указатели". Объем указанной литературы говорит сам за себя. В нем ярко отразился рост самосознания новой, социалистической интеллигенции.

Однако знакомство с современной интеллигентоведческой литературой показывает, что ужасающая разноголосица по теоретическим вопросам бытования интеллигенции нисколько не отошла в прошлое.

По-прежнему не затухает полемика о содержании самого термина и границах его применения. Отличное представление об этом отсутствии единых оценок и даже их критериев дает знакомство с аннотированным указателем "Проблемы соотношения умственного и физического труда, роли интеллигенции в обществе" (ч. 1–2. М., 1973). Из него мы узнаем, что, как и много десятилетий тому назад:

— одни авторы считают, что морально-этический критерий имеет место при определении принадлежности к интеллигенции (А.П. Кирсанов), а другие это отрицают (С.П. Турсунмухамедов);

— одни полагают необходимым выработку определения, пригодного для различных общественно-экономических формаций (П.П. Амелин и др.), другие считают это принципиально недопустимым (С.Г. Чаплыгина, Л.Г. Червонная);

— некоторые думают, что промышленная интеллигенция — это "прослойка" рабочего класса, сельскохозяйственная — крестьянства, а остальная — "прослойка" всего народа (Ю.И. Ширяев), другие находят, что интеллигенция — это конгломерат прослоек, состоящих из лиц различных классов и занятых умственным трудом (Н.А. Аитов), третьи убеждены, что производственная интеллигенция — это всего лишь "научно-образованный слой нашего рабочего класса" (О.И. Шкаратан, Г.А. Докучаев), а четвертые уверяют, что классовое происхождение в наши дни вообще не имеет значения, ибо "интеллигенции суждено в результате роста интеллигентности всего общества в не столь отдаленном будущем прекратить самостоятельное существование"[157], на что можно возразить, что интеллигентность, как сегодня принято считать, — не критерий интеллигенции, а исчезновения разделения труда в "не столь отдаленном будущем" не предвидится и т. д.

Одни авторы (сегодня их, пожалуй, большинство) решительно против отождествления интеллигенции со служащими вообще[158]. Другие им возражают.

Одни, указывая, что сближение рабочих-интеллигентов и научно-технической интеллигенции происходит не только при социализме, но и при капитализме, ставят вопрос об условиях уничтожения противоположности между умственным и физическим трудом (А. Мельников, Ю.И. Визгунова, А.А. Искандеров), другие пытаются возражать против такого подхода к проблеме (Н.Н. Винокурова).

М.Н. Руткевич делит интеллигенцию на исполнителей и организаторов, В.И. Астахова, напротив, замечает, что управление производством и обществом — область умственного труда, а исполнительство — физического, В.А. Копырин и А.Ф. Кривицкий считают, что вообще функции интеллигенции куда сложнее и многообразней и пытаются, несколько схоластически, их перечислить, К.П. Буслов кладет в основу классификации умственного труда принцип творчества, а С.А. Гугель определяет как главный объект труда интеллигенции — информацию.

Наконец если такой автор, как С.П. Страдухин, на основании тезиса о процессе непрофессионального развития интеллигенции, приходит к заключению, что занятие умственным трудом профессионально не может оставаться конституирующим признаком интеллигенции, то В.К. Вигдорчик настаивает на том, что профессиональный умственный труд — был и есть главный образующий признак интеллигенции.

Есть и другие сложности. Многие исследователи справедливо жалуются, что не всегда легко установить и абсолютно невозможно точно провести демаркационную линию между умственным и физическим трудом. Еще труднее различить умственный труд по степени квалифицированности.

Далее: все согласно декларируют, что интеллигенция — не класс[159]. Но что это такое? Прослойка? Термин этот неясен, как и неясна возможность применять его в условиях социализма, когда "прослаивать" нечего (нет классов-антагонистов). Слой? Группа?

Словом, наблюдение Г.В. Витуховского и В.М. Спивака: "Несмотря на то, что социалистическая интеллигенция как прослойка существует более трех десятилетий (т. е. с 1937–1939 гг. — А.С.), определение понятия социалистической интеллигенции еще не выработано"[160] можно усугубить наблюдением Д.А. Лалетина о том, что в советской науке нет определения слоя, социальной группы, социально-профессиональной группы. И, понятно, дело касается не только социалистической интеллигенции, но вообще интеллигенции как таковой[161].

Итак, нетрудно заметить, что во-первых, хор голосов не стал стройнее за истекшие 60 лет развития социологической мысли в СССР, а во-вторых, можно отчетливо увидеть в этом хоре мотивы, знакомые нам с 1920-х гг. Такой "прогресс" не может радовать.

Наряду с этим можно констатировать, что затруднения в теоретическом осмыслении интеллигенции приняли сегодня глобальные масштабы. Об этом свидетельствуют исследования, посвященные зарубежным концепциям интеллигенции[162]. Так, И.О. Змитрович, указывая, что некоторые зарубежные социологи сами признают неотчетливость своих представлений об интеллигенции, добавляет: "В буржуазной литературе налицо путаница, многообразие точек зрения относительно того, кого и на основании каких признаков причислять к интеллигенции[163]. Ему вторит Е.М. Сайгина: "В трудах французских социологов и философов нет единодушия по многим вопросам, касающимся интеллигенции, что выражается, в первую очередь, в отсутствии базовой типологии интеллигенции…Ведутся постоянные дебаты о том, каковы же критерии, наличествующие для определения контуров этой "социальной группы". Какие признаки брать за основу ее классификации: профессиональные, социальные, политические, сферы приложения труда или внутреннее содержание интеллектуальной деятельности, принадлежность к классам и идеологии? Судить ли о ней по противоположности между умственным трудом и трудом физическим, или по ее объективным отношениям и знаниям… или по ее отношению к власти?"[164]. Как видим, проблемы те же.

Таким образом, всемирные масштабы ответственности интеллигентоведов видны столь же отчетливо, сколь и неутешительность результатов их труда.

В ЧЕМ ЖЕ причины неуспеха? Их, на наш взгляд, три:

1. Бросается в глаза диспропорция: налицо значительное количество общетеоретических работ, огромное количество исследований по современной интеллигенции, однако исторических разработок практически нет. По сути дела, произошел отрыв теории предмета от его истории. Но ведь ясно, что только исследуя проявления интеллигенции в различных исторических условиях, разных политических режимах, разных общественно-экономических формациях, мы можем установить как вневременные черты ее сущности, так и черты ее исторической изменчивости. Только так интеллигентоведение может выйти из круга научных дисциплин, в котором господствуют мнения, и войти в круг наук, где господствуют факты. Другого нетупикового пути нет.

В особенности неудовлетворительно обстоит дело с историей отечественной интеллигенции. В то время, как у нас вышли книги о древнегреческой интеллигенции[165], об интеллигенции эпохи Возрождения[166], а также ряд увлекательных монографий, посвященных истории современной зарубежной интеллигенции[167], история русской интеллигенции остается во многом в тени. А если говорить о феодальном периоде ее развития, то здесь мы сталкиваемся и со значительными аберрациями.

2. Несомненно, изучение интеллигенции в ее многовековом существовании требует системного подхода, ибо сама проблема интеллигенции является центральной для всего цикла гуманитарных дисциплин постольку, поскольку интеллигенция — главный субъект, а зачастую и главный объект духовного производства во всем его многообразии. Идеальным было бы создание многотомной "Истории русской интеллигенции", объединяющей усилия специалистов по истории литературы, музыки, изобразительных искусств и т. д.

3. Ввиду того, что история русской интеллигенции охватывает несколько столетий и тесно переплетается с историей просвещения, историей материальной и духовной культуры, ее изучение целесообразно проводить координированно, "планово", по возможности централизованно. В настоящее время, насколько известно, на почве нашей темы нет координации не только между представителями различных областей гуманитарных знаний, но и между специалистами-интеллигентоведами из различных вузов и НИИ[168].

БОЛЕЕ всего сказываются названные неблагоприятные факторы в области истории русской интеллигенции феодального периода. Взять хотя бы Древнюю Русь. По-видимому, со времен Плеханова и Иванова-Разумника бытует немотивированное убеждение, что никакой интеллигенции в XI–XVII вв. не было и быть не могло, как и вообще в средние века. Например, А. Саломон писал: "В средние века проблемы интеллигенции не существовало"[169]. Однако за 60 лет советская медиевистика, при отсутствии работ, посвященных интеллигенции как таковой, накопила множество свидетельств, доказывающих правомерность постановки самой проблемы[170]. Высокий уровень материальной и духовной культуры Древней Руси ныне уже не ставится под сомнение. Но ведь априори ясно, что коль имело место активное духовное производство, то должен был существовать и его субъект, а именно таково наиболее общее представление об интеллигенции[171].

Так оно, несомненно, и было. Специалистам по древнерусской литературе хорошо известно, что далеко не полная и незавершенная картотека академика Н.К. Никольского, посвященная древнерусскому рукописному наследию, содержит 9220 карточек на русских авторов XI–XVII вв. Если учесть, что немало рукописей не дошло до нас, что немало было и анонимных рукописей (в той же картотеке их учтено 2360), то становится ясно, сколь значительным был "корпус" литераторов Древней Руси. Далее: даже до наших дней дошли десятки тысяч произведений иконописи (а сколько погибло!), что указывает на существование в прошлом по крайней мере тысяч художников. Стоят до сих пор тысячи церквей (а сколько разрушено!) и других сооружений, что говорит о том, что жили на Руси сотни инженеров и архитекторов. И так далее. Немало открыто и осмыслено советскими историками фактов, рассказывающих об образе жизни и мышления древнерусских интеллигентов, в частности, о книжной культуре и любви к чтению[172]. Словом, сегодня имеются возможности для реальной реконструкции собирательного образа русской интеллигенции XI–XVII вв., значительной количеством и не менее достойной внимания, чем интеллигенция античности или Возрождения. Между тем, ни монографий, ни статей, специально посвященных ей, нет. Труды обобщающего характера по древнерусской истории и культуре также не уделяют глав и разделов формированию и деятельности древнерусской интеллигенции. Не надо доказывать, что наличие обширной литературы по культуре данного периода не заменяет монографического исследования интеллигенции.

ОДНАКО, если история древнерусской интеллигенции предстает перед нами лишь во фрагментах, то они, по крайней мере, не вводят нас в глобальные заблуждения. С XVIII веком дело обстоит хуже. Начиная с момента выхода книги М.М. Штранге "Демократическая интеллигенция России в XVIII веке" (М., 1965), справедливо, но недостаточно критикованной в свое время М.Т. Белявским[173], в историю русской интеллигенции вторгаются мифы, под обаяние которых волей-неволей попадают как профессиональные историки, так и широкие читательские массы. Здесь имеется в виду необоснованное возвеличивание роли разночинной интеллигенции в культуре и общественной мысли XVIII в. и ложный тезис о "правительственных преследованиях", якобы обрушившихся на представителей "передовой разночинной интеллигенции". Подробную критику концепции Штранге можно найти в первой главе моей диссертации[174], за давностью лет вторично рецензировать в печати упомянутую книгу возможности нет. Но отсутствие других, более объективных монографий, посвященных интеллигенции XVIII в., создало своего рода монополию книги Штранге. Поспешно сформулированные им и некритически воспринятые многими историками тезисы пагубно сказались на литературе вопроса. Неудивительно, что специалисты по русской интеллигенции XIX в. полагают, что Штранге "рассмотрел политику царского правительства в деле подготовки интеллигентских кадров… во всей сложности и противоречивости"[175]. Но с таким же опрометчивым доверием относятся к упомянутому автору и те, кто занимается XVIII в.[176]

Как яркий пример недоразумения, порожденного в исследовательской литературе книгой Штранге, можно привести недавно вышедшую монографию М.Д. Курмачевой "Крепостная интеллигенция России. Вторая половина XVIII — начало XIX в." (М., 1983). Подробная отрицательная рецензия на эту книгу опубликована мной на страницах журнала "Русская литература"[177]; скажу здесь только, что ориентация Курмачевой на книгу предшественника, концепция которого трактуется как нечто доказанное и незыблемое, неоднократно подводит исследовательницу. Так, следуя примеру "авторитетного" образца, она подменяет объект исследования, рассматривая по большей части элементарно грамотное крестьянство как крепостную интеллигенцию (кто только не попал у Штранге в "разночинную" — вплоть до родственника "светлейшего" Потемкина). Говоря о "прогрессивных" литераторах из крестьянской среды, автор, подобно Штранге, либо замалчивает деятельность тех крепостных, чье творчество не укладывается в концепцию книги, либо преподносит совершенно произвольную информацию[178].

Основная причина заблуждений как Штранге, так и его последователей в том, что до недавних пор в науке отсутствовало сколько-нибудь цельное представление о процессе становления разносословной интеллигенции в России XVIII в. и о тех социальных и культурных перемещениях, которые происходили внутри этой сословно дифференцированной группы.

Стремление хоть отчасти заполнить этот пробел вызвало к жизни некоторые публикации автора настоящей статьи[179]. В первой из них были собраны и проанализированы все наличные сведения о выпуске начальными, высшими и средними учебными заведениями образованных и грамотных людей на территории России за 1730–1800 гг. В результате удалось значительно поколебать бытующие представления о распространении образованности в России XVIII в. Всего за 70 лет в почти пятистах учтенных заведениях получило грамотность не менее 317.000 человек, а свыше 12.500 дворян и минимум 34.000 представителей недворянского населения получили высшее и среднее специальное образование[180].

Но количественный рост и демократизация образованной аудитории — только одна сторона ее характеристики. Другой стороной является ее качественная дифференциация. В моих работах дан очерк становления сословной системы образования, в которой разным сословиям соответствовали свои учебные заведения, недоступные или малодоступные для других. Была сделана попытка раскрыть значение русской образовательной системы XVIII в. как важного рычага в механизме закрепления сословно-классовой структуры общества. В учебных заведениях, созданных по инициативе дворян, в Сухопутном кадетском корпусе, в благородных пансионах — действовали программы, направленные на создание "независимой дворянской интеллигенции", интеллектуальной элиты общества. На долю других учебных заведений выпала подготовка "специалистов", практических участников административно-хозяйственной, военной, педагогической, церковной, медицинской деятельности империи.

Сословная дискриминация сказывалась и за пределами учебных заведений. Сравнивая данные об окладах жалования интеллигентов с данными о ценах и их росте можно было получить представление о затруднительности для интеллигентов-недворян поддерживать свой статус.

Главный вывод, к которому привели статистические изыскания в области истории русской интеллигенции XVIII в., касается социодинамики культуры. Он формулируется так: основной процесс, которым была охвачена русская образованная аудитория на протяжении столетия — это процесс поляризации, разводящий по качественно различным полюсам сравнительно немногочисленную, но рафинированную дворянскую интеллигенцию, с одной стороны, и широкие недворянские массы, получавшие, в основном, среднее специальное образование, — с другой. Названные работы автору хотелось бы рассматривать как первый шаг, намечающий перспективы изучения русской интеллигенции в XVIII — 1-й половине XIX вв., т. е. позднефеодального периода. Думается, что их фактическое содержание поможет избежать субъективистского крена в исходных оценках социокультурной ситуации эпохи[181].

ПАРАДОКСАЛЬНО, что позднейшая история интеллигенции изучена гораздо внимательнее и детальнее, чем ее генезис. Причем имеется в виду не только русская интеллигенция буржуазного периода, довольно обширную историографию которой мы здесь не можем рассматривать, но и интеллигенция 1-й половины XIX в.

Так, удачной в целом следует назвать единственную посвященную этому времени интеллигентоведческую диссертацию Л.А. Булгаковой "Интеллигенция в России во второй четверти XIX в.: (Состав, правовое и материальное положение)" (Л., 1983), в которой на хорошо разработанной источниковой базе обобщены важные и интересные данные о студенчестве, о врачах, преподавателях, инженерах. Несомненный интерес представляют статистические таблицы, позволяющие анализировать социальные отряды этих профессиональных групп. О многом говорят также сведения, раскрывающие материальное положение данных социальных отрядов. Однако неосвещенность ранней истории интеллигенции не позволили Булгаковой избежать некоторых недостатков. Так, например, неверно датируется установление строгой сословности образовательной системы, которое на деле относится уже в 50-м гг. XVIII в. Далее: отсутствует широкомасштабное представление о количественных и качественных параметрах всех социальных и профессиональных отрядов интеллигенции в динамике их становления в XVIII — начале XIX в. И, поскольку нет подобной картины как бы "с птичьего полета", представляется произвольным выбор объекта и угол зрения. Отсюда же и "бытовой очеркизм" диссертации, которую скорее можно было бы назвать, в духе начала века, "Очерки из истории…". Впрочем, упрек относится не столько к диссертанту, сколько к состоянию исторического интеллигентоведения.

Нельзя не отметить, что советскими учеными гуманитарного профиля исследовано множество явлений, фактов и обстоятельств, так или иначе относящихся к интеллигенции феодального периода, ее образу жизни, формам созидательной культурной деятельности и общественной борьбы. Так, огромна литература по декабризму[182]; существенны для нашей темы исследования дворянского сословия, бюрократии и государственного аппарата[183]; важны для обрисовки обстоятельств духовной жизни интеллигенции исследования о цензуре и тайном сыске[184]; чрезвычайный интерес представляют биографические словари русских писателей XVIII и XIX вв., подготавливаемые, соответственно, Институтом русской литературы и издательством "Советская энциклопедия"[185], многочисленны исследования литературных, художественных, социальных, политических и т. п. процессов эпохи.

Все же, закончить хочется, во-первых, призывом к системному осмыслению всей этой громады фактов в русле интеллигентоведения. А во-вторых, начинать необходимо с начала, с истоков интеллигенции, внимательно всматриваясь в тенденции ее роста, деления и развития, чтобы не исказить историческую перспективу, не допустить произвольных оценок.

Разумеется, предпринимать такой труд в одиночку — чрезвычайно нелегко. Думается, что создание на указанных принципах коллективного многотомного труда отвечало бы насущнейшим задачам не только истории, но и теории интеллигенции. Научные силы для такого дела в стране есть, но сегодня они разбросаны, их усилия не скоординированы, их позиции не согласованы между собой. Необходимо радикально изменить такое положение.

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ: ПОТЕРИ И ПРИОБРЕТЕНИЯ

В ПОСЛЕДНИЕ годы тема интеллигенции, которой избегали касаться публицисты в течение долгих десятилетий, вновь зазвучала со страниц наших газет и журналов.

Как из подполья, вышла она из научных книг и статей, кабинетных дискуссий, чтобы стать предметом широкого обсуждения, всеобщего осмысления.

Крайняя необходимость обращения к этой теме понятна. В масштабах мира интеллигенция выдвинулась на роль общественного и политического лидера. В ее руках — точнее, головах — находятся сегодня судьбы человечества.

Научно-техническая революция XX века показала, что ведущей производительной силой современности, преобразующей не только способ производства, но и всю жизнь, стала наука. Она рождается в мозгах интеллигентов. В кабинетах и лабораториях, а не в поле и у станков были открыты теория относительности и расщепление ядра, созданы искусственный интеллект и принципы «зеленой революции». Именно и только наука создает современные средства как уничтожения человечества, так и его спасения.

До недавнего времени во всех, а сейчас еще во многих странах интеллигенция не влияла на использование этих средств, всецело отчуждались от результатов своего труда. Но в ведущих государствах мира ныне правительства состоят из представителей интеллигенции, и опираются они в выработке решений на мнение экспертов и ученых: политологов, экономистов, юристов, историков, физиков, географов… Иными словами, политические концепции, определяющие общественное развитие стран, а в конечном счете — планеты, также есть плод деятельности интеллигенции.

Все это подтверждает: решающей общественной силой, подлинным всемирным классом-гегемоном стала ныне интеллигенция. Поэтому в России особенно бросались в глаза долгое и упорное третирование интеллигенции, а также официально провозглашаемая «ведущая» роль рабочего класса.

Да полно, был ли когда-нибудь рабочий класс гегемоном? Известно, что в древности, чтобы разрушить некое укрепление, применяли таран — огромное бревно с массивной бронзовой головой барана на конце. Под сокрушительными ударами этой бараньей головы разваливались стены, разлетались в щепки крепостные ворота. Но сам-то таран не мог выбирать, куда бить: его направляли мастера своего дела. Конечно, твердыня самодержавия, а за ней и хлипкая постройка буржуазной демократии в России пали при значительном участии революционных рабочих. Но пользовался ли когда-нибудь у нас рабочий класс реальной политической властью? Мог ли прямо влиять на ход дел в стране? Нет; сделавший свое дело таран остался лежать во рву у разрушенных стен, не имея инициативы, постепенно погружаясь в трясину равнодушия, деградации, пьянства. А все самое лучшее, живое, на что рабочие были способны в своем потомстве, перетекало тем временем в состав инженеров, управленцев, офицеров и других отрядов все той же интеллигенции. Между тем, все восемьдесят лет рабочему классу безудержно льстили, как всегда льстят временщикам — грубо, нагло, лживо. Чтобы крепче спал.

Но может быть, в меняющемся мире рабочий класс сможет, наконец, возложить на себя бремена власти, давно обещанной ему политиканами? Вряд ли. Чтобы вести за собою общество, надо знать, куда идешь, а иначе получится лишь новая иллюстрация к известной басне о слепом поводыре слепых. Полуобразованная партократия уже побывала в этой роли. Переход власти в руки рабочих — еще менее образованного контингента — может трансформировать подобную картинку в еще более парадоксальную: слепой поводырь зрячих. То-то цивилизованный мир подивится: ну надо же, что в этой России возможно!

Итак, пристальное внимание в мире и стране к нашей интеллигенции оправдано и понятно. Вырвется ли СССР из ранга развивающихся стран, осуществит ли прорыв к благополучию и свободе? Это во многом зависит от того, займет ли интеллигенция в нашей общественно-политической структуре такое же место, какое занимает она в странах, достигших расцвета. Зависимость здесь прямая.

Вопрос этот — жизненно важный. Это понимают и ощущают очень многие. Поэтому потребность обсудить со всех сторон данную социальную группу резко поднялась, и никаким плотинам ее не удержать.

Однажды в истории России так уже было — в период трех революций, когда в самых разных своих аспектах тема интеллигенции заполнила умы читателей. Страна стояла перед новым, неизвестным будущим, ей грезились «неслыханные перемены, невиданные мятежи». Русскую интеллигенцию ждала темная, грозная участь; ей надо было подвести итоги своему прошлому и настоящему, чтобы понять, на что она способна, определить, что делать и как быть.

Сейчас в стране вновь сложилась революционная ситуация, когда «низы» не хотят жить по-старому, а «верхи» не могут, если б и хотели, управлять по-старому.

И снова перед нацией в целом и интеллигенцией в частности встают те же вопросы: что такое интеллигенция? что может и чего не может она? каковы ее задачи?

Тогда, в начале века, интеллигенция не угадала своей судьбы, в массе своей оказалась растерянной и беспомощной перед могущественными обстоятельствами. И сама она, и страна расплатились за это дорогой ценой. Мы не имеем права повторить этот опыт.

Теперь условия для решения подобных проблем не те, что были тогда. Изменилась жизнь в стране и мире, изменился народ, изменилась сама интеллигенция. Между тем, представления о ней сегодня, как и сто лет назад, расплывчаты, неисторичны. Это значит, что без философского взгляда на историю русской интеллигенции, включая анализ ее потерь и приобретений за последние семьдесят лет, нельзя найти подхода к уяснению ее путей, перспектив.

Позволю себе поделиться некоторыми наблюдениями и соображениями на этот счет. Если они будут в основном приняты — хорошо, если нет — пусть будет спор. Молчать нельзя.

ВНАЧАЛЕ — необходимая справка о дефиниции, о предмете разговора.

Что следует понимать под словом «интеллигенция»? Сразу огорчу и огорошу читателей: такого единственного, функционального, внутренне непротиворечивого и всех устраивающего определения интеллигенции не дал еще никто в мире за сто с лишним лет. Хотя попыток было много, и они все не кончаются. Вот выразительные примеры из моей коллекции:

— «интеллигенция, в значении собирательном, разумная, образованная, умственно развитая часть жителей» (В. Даль);

— «интеллигенция есть та часть нашего образованного общества, которая с наслаждением подхватывает всякую новость и даже слух, клонящиеся к дискредитированию правительства или духовно-православной власти, ко всему же остальному относится с равнодушием» (К. Плеве, шеф жандармов);

— «интеллигенция — ломовая лошадь истории» (М. Горький);

— «интеллигенция есть группа, течение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей» (Г. Федотов, философ);

— «интеллигенция… не масса индифферентная, а совесть страны и честь» (А. Вознесенский);

— «интеллигенция есть этически — антимещанская, социологически — внесословная, внеклассовая, преемственная группа, характеризуемая творчеством новых форм и идеалов и активным проведением их в жизнь в направлении к физическому и умственному, общественному и личному освобождению личности… К группе интеллигенции может принадлежать полуграмотный крестьянин, и никакой университетский диплом не дает еще права его обладателю причислять себя к интеллигенции» (Р. Иванов-Разумник, литературовед, социолог);

— «я перевожу словом интеллигент, интеллигенция немецкие выражения Literat, Literatentum, обнимающие не только литераторов, а всех образованных людей, представителей свободных профессий вообще, представителей умственного труда (brain workers, как говорят англичане) в отличие от представителей физического труда» (В. Ленин).

За каждой из этих цитат стоит целое мировоззрение. Различия разительные. А ведь это лишь малая толика мнений. Современная мировая социологическая наука насчитывает свыше трехсот определений интеллигенции, не считая тех, что ежедневно рождаются в спорах и беседах. Терминологическим кризисом охвачено как отечественное, так и зарубежное «интеллигентоведение». Где же истина? Кто прав?

КАПИТАЛЬНОЙ «Историографии интеллигенции», которая бы ответила на эти вопросы, сегодня нет. Есть только начатки ее, разбросанные в неопубликованных диссертациях. Но можно наметить два исторически сложившихся подхода к проблеме.

Вкратце, водораздел проходит таким образом: одно направление выдвигает на первый план идейно-этические, неформальные критерии, а другое — социально-экономические, формальные.

В России первого направления придерживались все мыслители народнической ориентации, а также представители кадетско-веховской идеологии. Но только те интеллектуальные и моральные свойства интеллигенции, которые вызывали у народников восторг, веховцами по большей части порицались и высмеивались.

Ко второму направлению у нас относились анархисты и марксисты, хотя и между ними не было согласия в оценках. Анархисты считали, что интеллигенция — это новый «эксплуататорский класс», который как класс «характеризуется монопольным и наследственным владением знаниями, средствами интеллектуального производства» (А. Вольский). Марксисты давали отпор анархистам в этом вопросе, более реалистично смотрели на интеллигенцию, видели ее глубокое социальное расслоение.

И тот, и другой подходы небезупречны. Особенно часто, можно сказать, традиционно, в среде русской интеллигенции критикуется социально-экономический подход из-за его формальности. Интеллигенции, как правило, не нравится, чтобы ее именем было покрыто все множество образованных и профессионально занятых умственным трудом людей. Как: следователи Лубянки, инженеры Освенцима — интеллигенты!? Ну нет! В них же нет интеллигентности: творческого духа и нравственных критериев деятельности.

Но и другой подход, с идейно-этическим аршином, несет в себе разрушительные противоречия, грешит прекраснодушием и утопизмом. Он либо сужает предмет разговора до считанных единиц интеллигенции, о которых заведомо всем известно, что они творчески одухотворены и высоконравственны. Либо, напротив, если образованность не берется в расчет, безгранично расширяет понятие, так что в интеллигенцию попадает «полуграмотный крестьянин» (см. выше) или «какая-нибудь доярка» (А. Солженицын). Я уже не говорю о том, что, вступая в область морали, нравственности, мы попадаем на чрезвычайно зыбкую почву, где многое определяется ничем иным, как верой, традициями, предрассудками. Критерии нравственности условны — это понимал еще Монтень, возможно, плохой христианин, но мудрый философ. Примерами, мягко говоря, неоднозначной нравственности интеллигентов разных времен и народов можно завалить с головой любого оппонента.

Интеллигенция не обладает никакой монополией на моральное поведение, и по этому признаку ее не вычленить, не отграничить от других социальных групп. А значит, нельзя выстроить ее социологию, нельзя понять, каков ее удельный вес в обществе, каковы ее социальные границы, ее социально-экономические проблемы, отношения с другими группами, перспективы развития. Это значит также, что нам не удастся создать и истории интеллигенции, если отойти от формальных критериев и обратиться к неформальному — к «интеллигентности». Можно написать историю образования, науки и искусства — историю людей умственного труда, т. е. интеллигенции в формальном понимании слова. Но невозможно написать историю нравственных людей, ибо мало того, что придется ограничиться редчайшими представителями, но на каждом шагу нам придется решать методом догадки вопросы типа: не был ли «убийцею создатель Ватикана». А без капитальной истории интеллигенции мы не сможем понять ни ее сущностные, вневременные свойства, ни выделить исторически изменчивые, преходящие качества. То есть будем по-прежнему иметь тот сумбур в представлениях об интеллигенции, который имеем до сих пор.

Итак, с моей точки зрения, в житейском обиходе идейно-этический («народническо-веховский») подход к определению интеллигенции, возможно, и хорош. В быту он «работает». Более того, в жизни должно быть место для нравственного идеала, и если кто-то усматривает этот идеал в русском дореволюционном интеллигенте, то общество от этого только выигрывает. Но в серьезном, научном разговоре следует опираться исключительно на формально-социологический подход, помня при этом, что интеллигенция, нравится нам это или нет, крайне неоднородна во многих отношениях. Такой подход объективен, широк, он включает в себя и градацию по идейно-этическому признаку.

Интеллигенция может делиться на нравственную и безнравственную, творческую и косную, блистательную и серую: но самый высоконравственный человек, не имеющий образования и не занятый умственным трудом — не интеллигент.

Разумеется, такое утверждение нисколько не снимает с интеллигента ответственности за нравственный выбор.

Исходя из формально-социологической концепции, я попытаюсь назвать несколько «родовых» свойств интеллигенции, исторически неизменных, внимание к которым обусловлено именно силой их постоянства. Здесь же скажу о некоторых особенностях ее развития, закономерно повторяющихся в разных общественных формациях. Все прогнозы о будущем интеллигенции следует составлять с учетом этих свойств и особенностей.

ПЕРВОЕ. Как только что говорилось, социологическое понимание интеллигенции как совокупности образованных людей, занятых умственным трудом, предполагает сложную градацию этого контингента. Ведь здесь объединены люди разных уровней — от программиста компьютерных систем или сельского бухгалтера до духовных лидеров страны. Разное у них образование, разный духовный мир, разные материальное и социальное положения, разные приоритеты. Поэтому трудно указать более неоднородный класс людей, чем интеллигенция. Конечно, мы не забудем, что внутри, скажем, рабочего класса есть и рабочая аристократия, и рабочие — акционеры собственного предприятия, и пролетариат, и люмпен-пролетариат. Между этими группами есть известные противоречия. Но в силу того, что из всех классов интеллигенция — самый идеологизированный, противоречия внутри нее достигают особой остроты. Это чрезвычайно важное обстоятельство. Оно во многом определяло и определяет ее судьбу.

ВТОРОЕ. Указанная неоднородность интеллигенции имеет тенденцию в определенных условиях превращаться в разобщенность и внутригрупповой антагонизм. С чем это связано?

Среди различных градаций интеллигенции выделяется профессионально-социальная. Что это значит?

Умственный труд интеллигенции обслуживает разные потребности разных слоев населения. В зависимости от того, чьи потребности она обслуживает, интеллигенцию можно разделить на три порядка.

В интеллигенцию Первого порядка можно выделить те ее отряды, которые необходимы всем примерно в равной мере: это врачи, учителя, инженеры, юристы, офицеры, священники, некоторая часть так называемой творческой интеллигенции. Их социальная задача — обслуживание потребностей всего населения в целом.

Интеллигенция Второго порядка обеспечивает своими трудами специфические потребности в первую очередь и главным образом самой интеллигенции: это историки, философы, богословы, социологи, литературо- и искусствоведы, некоторая часть писателей, композиторов и художников и т. п.

Наконец, существует интеллигенция Третьего порядка: это генераторы основополагающих идей, развивающих мир и определяющих деятельность всей интеллигенции в целом.

Деление интеллигенции на порядки позволяет ставить вопрос об отличиях в мировоззрении, в жизненных установках тех, кто принадлежит к разным порядкам. А ретроспективная социология расставляет в этом утверждении еще более четкие акценты.

Поясню на примере. Анализ русской истории XVIII–XIX вв. позволяет заметить следующее. В условиях после свершения очередной социальной революции, когда социальная структура новой общественно-экономической формации еще не приобрела жесткость, интеллигенция всех порядков рекрутируется из всех классов и сословий без особого разбора. Так, в первой трети XVIII в., когда в результате петровских реформ начинает складываться дворянская империя, то в инженерных, военных, медицинских, духовных школах мы встречаем детей дворян, поповичей, разночинцев и даже дворовых, учившихся бок о бок вместе. А у колыбели русской литературы Нового времени также на равных правах стоят представитель духовенства Ф. Прокопович, дворянин А. Кантемир, разночинец В. Тредиаковский и выходец из крестьян М. Ломоносов. Иную картину мы застаем в конце века: система обучения стала строго сословной, а в результате — интеллигенция Первого порядка (за исключением офицерного корпуса.) создавалась исключительно за счет выходцев из непривилегированных слоев, в т. ч. духовенства, растерявшего основные привилегии. Зато среди литераторов (интеллигенция Второго порядка) на долю потомственных дворян приходилось 46 %, а еще почти 20 % литераторов — дворяне по выслуге. И вообще все лучшие, хрестоматийно известные поэты и писатели тех лет — поголовно урожденные дворяне: Сумароков, Фонвизин, Херасков, Новиков, Радищев, Державин, Крылов, Измайлов и другие.

Аналогичный путь развития проходит русская интеллигенция и в буржуазной России, начиная с середины XIX в., когда не имеющая еще своей интеллигенции буржуазия вербует ее из всех слоев населения, обеспечив тем самым известное культурно-политическое движение русского «разночинца». Но по мере того, как капиталистические отношения развиваются и крепнут, разночинную интеллигенцию вновь вытесняют на культурную периферию представители сословий, господствующих либо в политической, либо в экономической сферах. Предоставляя при этом разночинной интеллигенции преимущественное вхождение в Первый, а себе — во Второй порядок. Революция 1917 г. (Октябрьская) прервала и отчасти притормозила этот очередной цикл, но сейчас, в новых условиях и на новом человеческом материале он вновь наберет силу.

Сказанное позволяет предложить гипотезу, согласно которой формирование первых двух порядков интеллигенции происходит в обществе не стихийно, а по вполне определенной модели. А именно: по мере становления новой формации с ее особым политико-экономическим и социально-культурным укладом, господствующие де-юре или де-факто классы и сословия создают свою интеллигенцию, которая вскоре с успехом претендует на роль общественного и культурного лидера, оттесняя с этого места разносословную непривилегированную интеллигенцию. То есть, в рамках процесса развития формации от зарождения до распада вероятность того, что врачом или инженером будет, условно говоря, «дворянин», а искусствоведом или философом «разночинец», — максимальна в начале и минимальна в апогее.

Подобное сословное расслоение деятелей умственного труда, в силу того, что в нем участвует осознанная воля людей, есть процесс хотя и естественный, но как бы и насильственный. А потому весьма болезненный. Поэтому социальная напряженность между различными отрядами, слоями интеллигенции, и без того немалая из-за материального и другого неравенства, имеет тенденцию к обострению по мере созревания общества. В результате общество, заметно выигрывая в сфере культуры, столь же заметно проигрывает в смысле консолидации.

Данная закономерность не имеет отношения к интеллигенции Третьего порядка, ибо природа гениальности обусловлена причудливой игрой генов и целым рядом иных, не зависящих от людей обстоятельств, и в принципе не имеет, по-видимому, жесткой связи с социальным происхождением.

ТРЕТЬЯ родовая особенность интеллигенции обнаружена давно. Это ее индивидуализм. Он глубоко обусловлен образом формирования и бытия интеллигенции. Процесс созревания интеллигента (несмотря на то, что его обучение происходит поточным методом и в коллективе) глубоко индивидуален, ибо знания, навыки не столько даются, сколько берутся; это процесс творческий, сильно зависящий от личности обучаемого. Интеллигент всегда, таким образом, — продукт «штучный». И в дальнейшем условия жизни и труда большей части интеллигенции на каждом шагу акцентируют личностное начало, которое и осознается ею как высшая ценность. Отсюда свойственные интеллигенту повышенное чувство личной ответственности, его пристрастие к людям, вещам и поступкам, отмеченным яркой индивидуальностью, его стремление «быть не как все», нелюбовь к массе и массовому и т. д.

В индивидуализме интеллигенции — ее слабость и ее сила. Как слабость это свойство охотно отмечалось политиками, в частности, В.И. Лениным, который подчеркивал, что «в этом состоит невыгодное отличие этого общественного слоя от пролетариата» (ПСС, т. 8, с. 254). Но в этом же свойстве коренится и то мужество, та стойкость, с которыми бесчисленные интеллигенты от Сократа и протопопа Аввакума до Солженицына смели противопоставлять свою, продиктованную совестью и убеждением, позицию — давлению огромных человеческих масс: коллектива, толпы, государства, а порой и целого народа. Поэтому, как ни парадоксально, интеллигент гораздо «боеспособнее» бывает зачастую в одиночку, чем в составе какого-либо союза, группы. Забывать об этом нельзя.

ЧЕТВЕРТАЯ особенность интеллигенции видится производной от индивидуализма: обостренная любовь к свободе, тяга к независимости. Эта любовь может быть разных тонов и оттенков — от байроновского романтизма до либерализма, революционного демократизма или анархизма. О внутренней обусловленности свободолюбия интеллигенции ее индивидуализмом прекрасно написал еще Карл Каутский, говоря о том, что оружие интеллигента — «это его личное знание, его личные способности, его личное убеждение. Он может получить известное значение только благодаря своим личным качествам. Полная свобода проявления своей личности представляется ему поэтому первым условием успешной работы» (перевод В. Ленина). Но полная свобода проявления собственной личности — это такое требование, исполнение которого очень жестко ограничивается общественными условиями. И осознание этого факта с незбежностью приводит интеллигентского бунтаря-одиночку к общественной борьбе за «демократические свободы» слова, печати, собраний и т. д.

ИТАК, что же мы видим? Значительная неоднородность, внутренняя разобщенность, обостряющаяся по мере созревания общества и отягченная «махровым» индивидуализмом, — таковы объективные свойства интеллигенции в целом. И при этом — неодолимое, экзистенциальное стремление к свободе, борьба за нее, борьба, требующая единения, сплоченности. В этом мне видится главнейшее диалектическое противоречие, оплодотворившее историю интеллигенции, но и сообщившее этой истории трагический характер, особенно в условиях России.

На этом я заканчиваю по необходимости краткий обзор «родовых» свойств интеллигенции, чтобы взглянуть на судьбы русской, а затем и советской интеллигенции.

ЧАСТЕНЬКО из уст наших доморощенных философов слышишь, что-де интеллигенция — сугубо российский феномен, в других странах ее якобы нет: там-де — «интеллектуалы». Мне думается, причина этой распространенной аберрации в том, что условия, в которых формировалась интеллигенция второй половины XIX в., наложили на ее облик оригинальный отпечаток. Отраженный в публицистике, художественной литературе, кинематографе, преданиях поколений, этот облик вскоре после 1917 г. превратился в ностальгический образ, исполненный былых и мнимых достоинств, в некий эталон, в сравнении с которым наш современный интеллигент как бы уже заслуживает лишь звания интеллектуала (а про зарубежных и говорить-то нечего: всегда были таковы). Среди различных черт этого «милого сердцу образа» выделяются три основных:

— отчаянная оппозиционность по отношению к любому правительству,

— глубокая идейность и

— народолюбие, доходящее до народопоклонства.

Попробуем разобраться, что же в действительности представляла собой российская интеллигенция от истоков? Как она создавалась и что с нею стало? С чем подошла она к роковому рубежу 1917 г.? Не была ли она и впрямь феноменальна? И тогда, может быть, правы те, кто обвиняет ее в деградации? Или же ее своеобразие попросту ушло вместе с условиями, его породившими, обнажив независящую от времени и места суть интеллигенции? Итак, обратимся к истории, чтобы добраться до корней «особенности» русской интеллигенции.

К 1917 ГОДУ история русской интеллигенции насчитывала уже двести лет. Впрочем, в виде одиночек, а затем диаспоры, интеллигенция, т. е. образованные, занятые умственным трудом люди, была и в Древней Руси. Как была она в античных Египте, Греции и Риме, в средневековой Европе и т. д. Десятки и сотни тысяч ученых монахов, сочинителей и переписчиков литературы, архитекторов, художников-иконописцев, ювелиров, инженеров, врачей — населяют нашу допетровскую историю. Но только при Петре начинается массовый процесс государственного производства интеллигенции в невиданных дотоле масштабах и социально значимом количестве.

В этом состоит первая историческая особенность русской интеллигенции: она — дитя правительства, а не длительного исторического процесса, как в Европе. В России не было вольных университетов, рассадников независимого знания, не было и иезуитских школ, коллегиумов, не подчиненных центральной государственной власти. Создание нашей интеллигенции с самого начала было подчинено сугубо практической государственной задаче: обеспечить «потребное количество» представителей умственного труда Первого порядка — инженеров, офицеров, врачей, священнослужителей, послушных абсолютизму. Размах был взят серьезный. Одновременно во всех школах обучались тысячи детей. Во второй половине XVIII в. только на территории самой России, не считая Украины, Сибири, Польских областей и т. п., насчитывалось до 317 тыс. лиц, получивших начальное образование в стенах государственных учебных заведений. А еще минимум 47 тысяч окончили специальные ученые заведения, получили интеллигентские профессии, стали интеллигенцией своего времени. В том числе примерно 15 тысяч относительно высокообразованных специалистов вышло из сословных дворянских корпусов и училищ. Названные цифры не учитывают значительное количество крепостной интеллигенции — музыкантов, врачей, актеров, художников. Впервые в России, особенно в столицах, сложился подобный количественно значительный и относительно обособленный контингент образованных людей. Культурная и общественная ситуация в этой связи резко изменилась.

Как же получилось, что в среде российской интеллигенции, рожденной по мановению самодержавия, возникло оппозиционное течение? Почему определенная часть интеллигенции пошла против правительства?

Мне кажется, что стремительный рост интеллигенции, а с ней и культуры — это только одна сторона дела. Другая состояла в том, что интеллигенция не только росла, но и поляризовалась. На одном полюсе оказывалась немногочисленная высокообразованная дворянская интеллигенция, на другом — почти в три раза более многочисленные, но далеко не столь широко и блестяще образованные интеллигенты из непривилегированных слоев.

Соответственно расслаивалась и культура. Кабинеты дворян-литераторов превратились в лаборатории духа, где совершались наиболее важные открытия, в частности, в области словесности. По заказу высокопросвещенного дворянского вкуса интеллигенцией Второго порядка создавались шедевры архитектуры, музыки и живописи, собирались библиотеки. Рафинированная культура высших слоев была весьма эзотеричной, «для своих». Параллельно в кругах непривилегированной интеллигенции доживали свой век эстетические приоритеты давно минувших эпох, в том числе литературные памятники петровского времени и даже более ранние. (Культурное отставание широких кругов интеллигенции Первого порядка, которые в силу материальных и социальных обстоятельств не могли подняться к вершинам просвещения своего времени — есть явление, вообще характерное. Именно оно объясняет, например, почему в дни жизни Пушкина наибольшей популярностью у широкой публики пользовались Бенедиктов, Марлинский и Кукольник, а в дни жизни Блока — Фофанов и Бальмонт.)

Культурная дифференциация усугубляла общественную напряженность, несла с собой конфликт мировоззрений, четко разводила жизненные позиции на «благородное расстоянье». Этот конфликт дошел до нас в литературной полемике тех лет. Дворянская интеллигенция подвергалась насмешкам и уязвлениям со стороны интеллигенции «демократической»[186]. Но если бы только ее! В составе собственного класса дворян интеллигенты того времени представляли собой маленькую групку — всего около 10 %. Крохотный островок просвещения в океане невежественного и спесивого варварства… Не здесь ли следует искать ответ на наш вопрос? Сатира Сумарокова, Новикова, Фонвизина, Радищева и Крылова напоминает нам о том, сколь непросто и двусмысленно было положение дворянской интеллигенции внутри «своего» класса и под эгидой «своего» правительства.

Литературная борьба, начатая сатириками, быстро перенеслась на поле самой жизни, обернулась борьбой политической. Позиция правительства было логична и понятна: оно не могло делать ставку на образованное меньшинство, как бы умно и симпатично оно ни было, а должно было опираться на могущественное, хотя и косное большинство и, вместе с тем, выражать его волю и интересы. Силой этих обстоятельств просвещенное дворянство становилось оппозицией. Возникло явление «дворянской фронды», проявившееся уже в 1760-е гг.

Лиха беда — начало. Все перечисленные писатели подверглись гонениям, многие кончили весьма плохо, их судьбы были сломлены. Статистика судебных преследований эпохи Павла Первого однозначно указывает на главный объект репрессий: просвещенное дворянство. Подобной статистики екатерининского царствования нет, но разгром московских масонов, объединявших именно дворянскую интеллигенцию, процессы Радищева и Новикова, разгром и закрытие типографий П. Богдановича, И. Рахманинова, Типографической компании — все это акты той же политики. Дворянская интеллигенция, со своей стороны, пыталась ограничить самодержавие: в 1760-е гг. посредством известного проекта Н. Панина, не осуществленного, в 1801 г. — посредством осуществленного цареубийства, в 1816–1825 гг. — деятельностью тайных декабристских обществ.

Но неверно думать, что вся интеллигенция была оппозиционна. Ничего подобного. Недворянская интеллигенция, нападая на дворянство, до небес при этом превозносила правительство, была практически стопроцентно лояльной. В правительстве она видела свою опору и защиту, гаранта своего будущего благополучия. Правительство ценило эти настроения, обрушивая свой гнев не на интеллигенцию вообще, а именно и сугубо на просвещенное дворянство. Впрочем, последнее не было однородно в политическом отношении: «гасильников» хватало.

Все же отметим, что русская интеллигенция оказалась своего рода гомункулусом: появившись по воле правительства в начале XVIII в., уже через два-три поколения она начинает вести себя не совсем так, а к концу века и совсем не так, как предполагал ее создатель.

Всегда и у всех вызывает удивление, что именно дворянская часть интеллигенции, которой, казалось бы, не на что было жаловаться и было что терять, пошла по пути борьбы с самодержавием[187]. Чего ей, спрашивается, не хватало? Частично, мне думается, ответ получен: само положение просвещенного меньшинства обязывало к оппозиции. Видя несовершенство общественного устройства, образованный дворянин-патриот не мог молчать и отстраняться. Кроме того, извечное стремление к свободе, которое, как мы помним, коренится в самой природе интеллигенции и плохо согласуется с авторитарными формами правления, толкало ее на тот же путь противостояния с самодержавной властью. Наконец, материальная независимость и сословные привилегии придавали смелости в борьбе за независимость духовную. Дворянина нельзя было подвегнуть унизительному наказанию, даже в отставке и опале он не лишался источника существования. Да и где бы, скажем, Радищев, Новиков, Богданович или Рахманинов печатали свои крамольные книги, не имей они возможности завести типографии на собственные деньги?

Путь антиправительственной борьбы был не только неизбежен для русской интеллигенции, но и трагичен. Одна из причин этого трагизма — неоднородность, разобщенность интеллигенции, о чем уже говорилось. Другая состоит в том, что в дореволюционной России вся интеллигенция составляла мизерную часть населения. В ее лучшие годы, в начале XX века, на одного интеллигента приходилось более тридцати неинтеллигентов. Такая статистика, такой баланс.

Чем обернулась эта малочисленность? Посмотрим.

ФРОНДА дворянской интеллигенции, проявившаяся уже в 1760-е гг. в литературе и проекте ограничения самодержавия, выливается впоследствии в декабризм. Понятно, что декабризм — не начало дворянской революционности, как порой считают, а ее апогей. Декабристы выросли на свободолюбивой литературно-политической традиции, идущей от Сумарокова к бесцензурным стихам Дениса Давыдова, Пушкина и Рылеева, от проекта Панина — к «Конституции» Муравьева и «Русской правде» Пестеля.

Декабристы не имели иной опоры в обществе, кроме самих себя. Ни народ, общего языка с которым они найти уже не могли (так велика стала за сто лет культурная и социальная пропасть между ними), ни разночинная интеллигенция, уповавшая на правительство и не доверявшая дворянам-интеллигентам, ни, тем более, невежественные и развращенные «братья по классу» — не пошли бы за ними. То обстоятельство, что большинство декабристов стояло во главе различных воинских подразделений, спровоцировало некоторых из них на непродуманные вооруженные выступления, повлекшие за собой колоссальную общественную катастрофу. Тяжелым гнетом тридцатилетнего царствования Николая Первого, с его общественно-политическим террором, губительной задержкой крестьянской реформы и капиталистического развития заплатила Россия за авантюру горячих голов. Вся дворянская культура в целом оказалась «под подозрением», попала под жесткий правительственный контроль. Дворянская интеллигенция, таким образом, сломала себе хребет на Сенатской площади и вскоре распрощалась с положением общественного, а отчасти и культурного лидера.

НО УРОК не пропал даром. Следующие поколения интеллигенции приняли за аксиому, что в своих свободолюбивых устремлениях, в борьбе против самовластья за демократические свободы ей следует опираться не на себя, а на силу широких народных масс.

В 1860-е гг., когда начался новый общественный подъем, такую силу можно было отыскать только в крестьянстве. Однако напрасно интеллигенция думала и обольщала себя, что ей удастся слиться с народом в едином движении, что их идеалы совпадают. Хождение в народ интеллигентов провалилось, их не поняли. А когда интеллигенты-революционеры убили «царя-освободителя» Александра Второго, полагая в этом исполнение «народной воли», народ — крестьянство — однозначно осудил это и отвернулся от них. Вопрос о точке опоры, к которой можно было бы приложить рычаг оппозиционной энергии, встал с новой остротой.

Такой точкой опоры в конечном счете показался пролетариат. Именно эта социальная сила помогла расшатать государственные устои, а когда царизм рухнул — смести буржуазно-демократическую республику и установить диктатуру партии большевиков.

Однкао такой результат был совсем не то, на что рассчитывала интеллигенция. Она сама была им ошеломлена. Николай Бердяев в феврале 1918 года начал передовую статью журнала «Народоправие» характерными строками: «Русскому интеллигентному обществу, выброшенному за борт жизни в дни торжества его заветных идей и упований, предстоит многое переоценить».

Правда, заметная часть той интеллигенции, которая возлагала надежды на рабочий класс, которая разбудила и провела через политический ликбез эту грозную силу, еще в годы первой русской революции поняла, что им не по пути. И отхлынула из партии эсдеков в только что созданную партию кадетов. А когда разразилась Февральская революция, свершившая все, что было нужно с точки зрения интеллигенции, независимо от ее партийной принадлежности, тогда, как констатировал Шестой съезд РСДРП (июль-август 1917): «Отлив интеллигенции из рядов пролетарской партии, начавшийся в 1905 г., стал массовым». Интеллигенция одумалась, да было уже поздно.

ИТАК, всегда, опираясь на себя ли самое, или ища опору в более мощных социальных контингентах, наша малочисленная, разобщенная интеллигенция и так, и эдак до сих пор проигрывала. Фатально ли это обстоятельство? Некоторые соображения по этому поводу рождает анализ истории упомянутой партии кадетов.

ИСТОРИЯ кадетской партии и ее борьбы с большевиками лишь в недавнее время получила у нас подробное освещение в монографиях В.В. Шелохаева и Н.Г. Думовой. Эта партия, возглавлявшаяся интеллигенцией высшего разбора, объединявшая в своих рядах большую часть интеллигенции, выражавшая все заветные политические идеалы интеллигенции, с момента своего создания была главным идейным противником большевиков. Требование конституционной демократии было принципиально несовместимо с требованием диктатуры пролетариата и социализма.

Кадеты сделали все, что было в их силах, чтобы не допустить установления в России власти большевиков. Входили во все контрреволюционные правительства, вдохновляли антибольшевистские заговоры, вели агитацию и пропаганду и вооруженную борьбу. Их упорное, самоотверженное сопротивление позволяет утверждать, что кадетская партия дала удивительный пример действенного единения интеллигенции. На этом феномене стоит остановиться подробнее.

В начале статьи уже говорилось, что по своим свободолюбивым устремлениям вся интеллигенция родственна между собой. Однако нет более яростных врагов, чем два интеллигента, по-разному представляющих пути к свободе и формы ее осуществления. Материальная, социальная, культурная неоднородность и разобщенность интеллигенции, изначально свойственный ей индивидуализм ведут к тому, что подлинного единства часто нет даже между единомышленниками. Как только интеллигенция пытается объединиться вокруг неких идей, идеалов (я подчеркиваю: вокруг нематериальных интересов), немедленно и каждый раз воссоздается ситуация: «Лебедь, Рак и Щука». Ибо каждый понимает своим особенным умом эти идеалы по-своему.

За примерами не надо ходить далеко. В истории России было несколько попыток интеллигенции объединиться. Бросим взгляд на них.

ДВИЖЕНИЕ, называемое декабризмом, зародилось в 1816 г. в компании шестерых офицеров, создавших «Союз спасения» или «Общество истинных и верных сынов отечества». Уже в 1820 г. в «Союзе благоденствия», выросшем на этой основе, насчитывалось около 200 членов, ярких представителей дворянской интеллигенции. Выдвинулся ряд лидеров, разгорелась внутренняя идейная борьба. Это привело к самороспуску в 1821 г. раздираемого противоречиями «Союза благоденствия» и созданию, после ряда промежуточных форм, Южного и Северного обществ. Не только эти общества стояли на разных платформах, но и внутри них не было единства, выделялись радикальные и умеренные течения. Общий язык им было найти нелегко. В недолгом времени «разброд и шатание» достигли таких степеней, что ряд наиболее трезво мыслящих декабристов, таких как Н. Тургенев, М. Лунин, П. Чаадаев, А. Грибоедов, П. Катенин и другие, разочаровавшись, отходят от движения. Незадолго до злосчастного восстания сам Павел Пестель, участник еще «Союза спасения», глава Южного общества и вообще центральная фигура декабризма, отчаявшись в общем деле, собрался идти с повинной к императору Александру Первому. А один из лидеров Северного общества, С. Трубецкой, в самый день восстания не пришел к восставшим, провалив все дело, конечно, не из трусости (герой войны 1812 года!), а по внутреннему несогласию с радикалами, возглавляемыми Рылеевым. Вновь «объединить» декабристов смогла лишь каторга и ссылка. И то не всех.

Еще одна заметная попытка русской интеллигенции объединиться произошла в 1880 г. в Москве на Пушкинских торжествах. К этому моменту она была весьма основательно разделена на различные идейно-политические группы, вполне непримиримо друг к другу относящиеся. Но на какое-то время показалось, что свершилось чудо: старые распри были забыты, идейные враги вдруг обнялись под сенью пушкинского гения, на один день все почувствовали взаимную любовь и понимание. Забрезжил призрак Общего Дела. Дошло даже до того, что министр просвещения А. Сабуров публично облобызался с опальным И. Тургеневым, за что впоследствии был лишен портфеля. Однако уже назавтра начался легкий обмен колкостями, который пошел крещендо, и гости разъехались с праздника еще большими врагами.

История Учредительного собрания, также однодневная, могла бы послужить последним и убедительным примером в пользу тезиса о невозможности объединения интеллигенции, если бы не еще один малоизвестный, но очень выразительный эпизод.

Я имею в виду забытую ныне попытку создать в 1918 г. Совет интеллигентских депутатов, наряду с Советами рабочих и крестьянских депутатов. Был созван учредительный съезд, на который прибыли, в основном, учителя и врачи; но съезд разъехался, так и не выработав в ходе дебатов ни программы, ни платформы, ничего…

КАКИМ же образом удалось кадетам просуществовать так долго, не развалиться, не утратить боеспособности? В чем же разница между этой партией и вышеперечисленными неудачными попытками интеллигенции объединиться?

Разница эта не в социальном составе, не в программе, не в лозунгах или лидерах. Разница в том, что кадетская интеллигенция на деле вела борьбу не только и не столько на идейной, сколько на самой что ни на есть материальной почве: борьбу за свои классовые права и интересы, за сохранение своего социального статуса; а затем — и за собственное физическое существование, за выживание.

Кадеты совершенно обоснованно боялись социалистического будущего. Скрытый смысл расхождения кадетов с социал-демократами был в том, что тотальное социалистическое обобществление средств производства означало, во-первых, конец демократическим свободам как «среде обитания» интеллигенции, а во-вторых и в-главных, конец вообще интеллигенции как особой, относительно привилегированной группы.

Кадетская и околокадетская интеллигенция хорошо сознавала это. В уже цитированной статье тот же Бердяев, например, писал: «Социал-демократическая идеология бескачественного труда во всем дает перевес количеству, отрицает значение способностей, образования, опыта, призвания и потому неизбежно становится во враждебное отношение к культуре. Устанавливается совершенно механическое равенство, независимо от качеств личности, от культурного уровня. Механический, материалистический социализм рассматривает человека, как арифметическую единицу, как носителя известного количества труда, — для него не имеют значения качественные различия между людьми, для него не существует индивидуальностей с разным весом и разным значением в общественном организме».

История нашего отечества до самого последнего времени вполне подтверждает это обвинение. Неудивительно, что кадетская интеллигенция — современница Бердяева — всеми силами сопротивлялась введению такого порядка вещей, при котором данный прогноз преображался бы в повседневную явь. Сопротивлялась как единый организм, отбросив идейные тонкости и противоречия как малосущественные перед лицом названных угроз. В этом я вижу сегодня важнейший урок прошлого.

НО НЕ ВСЕ так просто в истории борьбы кадетов с большевиками. Та социальная и «порядковая» неоднородность интеллигенции, о которой твердилось выше, дала себя знать и тут. В высшей степени характерным предстает такой факт: ряд крупнейших заговоров против Советской власти, организованных верхушкой кадетской интеллигенции — профессорами и т. п., был выдан чекистам рядовыми кадетами — учителями, врачами. С этим фактом в уме мы погружаемся в пучину такой проблемы, как «русская интеллигенция и народ».

Интеллигенция в России всегда много думала о народе, искренне желая облегчения его участи. Это не значит, однако, что она всегда думала о нем в первую очередь и больше, чем о себе. Свободолюбец Сумароков проклинал Пугачева и в прозе, и в стихах. Борцы с язвами крепостничества, Радищев, Новиков, Фонвизин, Грибоедов и не думали отпускать крестьян на волю. В декабризме тема освобождения народа появилась только тогда, когда зачинатели этого движения поняли, что введение конституции и демократических свобод (мечта дворянской интеллигенции) в условиях крепостного права возмутит народ и приведет к новой пугачевщине. А этого они не хотели и боялись. Побаивались народа и либералы 1850-1860-х гг., и те же кадеты, идеологи которых еще в 1909 г. публично заявили («Вехи»), что интеллигенция должна благословлять правительство, которое одно еще только своими штыками охраняет ее от ярости народной. Да и отец русского марксизма Г.В. Плеханов предостерегал, что развязав революционную энергию темного народа, Россия захлебнется в крови.

С чем же связано необыкновенно устойчивое представление о том, что русская интеллигенция отличалась не просто народолюбием, а прямо-таки народопоклонством, что она вся была пропитана чувством долга перед народом и готовностью принести себя ему в жертву? Это представление разделяли и тогда, до революции, и сейчас весьма многие, даже те, кто относится к этой черте интеллигенции с неодобрением. Но не может же быть дыма без огня! Не в этом ли народопоклонстве — коренное внеисторическое отличие русской интеллигенции от европейских интеллектуалов?

Судя по тому, что было сказано выше, считать это свойство ни внеисторическим, ни коренным никак нельзя. Раскроем же его историческую, временную — и временную! — сущность.

С ПЕТРОВСКИХ времен интеллигенция росла, питаемая, в основном, тремя сословиями: дворянством, духовенством, разночинцами. Процесс развивался быстро, но все же Россия на несколько веков отстала в этом отношении от Европы. Достаточно сказать, что там университеты появляются в XII веке, а у нас — в XVIII, вместе с технической школой. Однако уже к середине XIX в. в России накапливается настолько значительный контингент интеллигенции, что писатели и публицисты обращают на него серьезное внимание. Отсюда берет отсчет история нашего интеллигентского самосознания.

Первоначальную установку в этом вопросе отразил В. Даль, зафиксировавший объективное научное понимание интеллигенции как «разумной, образованной, умственно развитой части жителей». Как видим, эта первичная формулировка игнорирует нравственный аспект вообще и отношение к народу в частности.

Но вскоре в процессах формирования и осмысления интеллигенции произошел гигантский количественно-качественный скачок. Он был обусловлен социально-политическими реформами: крестьянской, земской, университетской и другими. В считанные годы радикально изменился социальный состав интеллигенции. За 1860-1890-е гг. к людям умственного труда «обвально» добавился огромный контингент вчерашних крестьян и крестьянских детей, получивших свободу и образование в результате этих реформ. Связанные и кровным родством, и родом деятельности тысячью нитей с простым народом, эти новоиспеченные инженеры, земские врачи и учителя — вчерашние жители деревни — были объединены общим комплексом идейных установок, общей шкалой моральных ценностей. Обостренная любовь к народу, чувство неоплатного долга перед ним, идея беззаветного служения ему — таковы были доминанты этого специфического сознания. А появившийся в результате тех же реформ тип «кающегося дворянина» как бы подкрепил эту идеологию своим существованием.

Положение усугублялось тем, что среди властителей душ, лидеров этого поколения интеллигенции, стояли, заслоняя всех — деклассирующихся дворян, чиновников и других — поповичи: Чернышевский, Добролюбов, Помяловский, Левитов, Каронин-Петропавловский и другие. Внуками священнослужителей были Белинский, Достоевский, Глеб Успенский, Златовратский. Не только эти лидеры, но и неисчислимые участники и сочувствователи демократического движения были связаны происхождением с духовенством. И эта связь была не просто формально-фамильной: семейное воспитание, учеба в духовных заведениях, круг детского и юношеского чтения, система ценностей — все это укрепляло определенные черты сознания. Жертвенность, стремление видеть в ближнем брата («все мы братья во Адаме»), твердая убежденность в изначальном равенстве людей («перед Богом — все равны»), вера в грядущее царство добра, правды, справедливости — таково главное духовное наследие, перенесенное демократами-поповичами из лона христианства в общественную мысль.

Специфическое социальное происхождение огромной массы интеллигенции и ее лидеров последней трети XIX века и обусловило тот нравственно-психологический тип, который современная ему мысль народников осмыслила как «истинного русского интеллигента». Неудивительно, что главный акцент в народнической трактовке падал на неформальные признаки: народолюбие, нравственные критерии деятельности, «прогрессивную» идеологию. Исторически это, как мы видим, вполне объяснимо.

Но идейно-этическую специфику русской интеллигенции данного исторического периода народники с восторгом абсолютизировали. Ну как же! Нигде в мире нет такой интеллигенции! А если где-то какая-то интеллигенция не такая, то значит и вовсе она не интеллигенция — утверждали Лавров, Михайловский, Иванов-Разумник и их последователи. У Лаврова был наготове и ярлык: «дикари высшей культуры» — для тех, кто не подходил под его мерку «истинной интеллигенции».

В XX веке народнические взгляды на интеллигенцию были в пух и прах раскритикованы с двух, взаимно враждебных, позиций: марксистами и веховцами. Однако их удары не очень-то достигли цели. Почему? Дело в том, что в новом столетии, особенно после Октябрьской революции, процесс раскрестьянивания и формирования интеллигенции из народных масс принял гигантские масштабы. Отсюда — поразительная устойчивость народнических взглядов вплоть до наших дней. А отдельные компоненты подобных воззрений, такие, как чувство неполноценности интеллигенции по сравнению с простым народом и чувство вины и ответственности перед ним, — десятилетиями утверждались в нашем сознании государственной пропагандой. Но исторически отпущенный этим воззрениям срок — на исходе, как и породившие их процессы. Раскрестьянивание в нашей стране в целом закончено. По мере того, как экстенсивный путь развития интеллигенции будет сокращаться, а консолидация ее усиливаться, неизбежно самооценка интеллигенции будет более объективной, она избавится от комплекса ущербности и крайностей народопоклонства.

Вообще, усиленная пропаганда народнической трактовки интеллигенции в наши дни — имеет глубоко реакционный политический смысл, уводит интеллигенцию от понимания ее проблем. «Тебя душат нищетой, твоих советов не слушают, тебе смеются в глаза, зажимают рот, а ты, не обращая внимания на эти дрязги, самозабвенно творишь на благо народа и не лезешь в политику!» — вот идеал, который власть имущие мечтали бы привить с пеленок каждому интеллигенту.

И ведь получалось!

К СКАЗАННОМУ необходимо добавить еще одно соображение. Между интеллигенцией и народом до революции лежала очень четкая и определенная грань, утратившая сегодня эту четкость.

Во-первых, вся интеллигенция была крохотным социальным образованием в структуре населения. Среди всех работающих доля лиц умственного труда была, согласно переписи начала века, ничтожна — всего 2,7 %. Половина этого количества приходилась на чиновничество, так что люди просвещения, науки и культуры должны были очень остро чувствовать свою отделенность от всех остальных.

Во-вторых, хотя большая часть интеллигенции Первого порядка отнюдь не роскошествовала, жила скромно, но по сравнению с окружающей народной нищетой образ жизни интеллигенции выделялся и подчеркивал ее особый статус. Заработная плата хорошего специалиста перед революцией в 20 раз превышала низший оклад рабочего, и эта разница сказывалась не только в быту, но и в сознании.

Наконец, в-третьих, сама редкая у нас образованность на фоне массового глубочайшего невежества объективно отчуждала интеллигента от масс, даже если еще вчера его детство протекало среди «простых людей». Эту особенность сознания, порождающую мучительное непонимание между образованными детьми и необразованными родителями, весьма многие могли бы удостоверить в нашем веке. А Сумароков писал еще в 1760-е: «Итак, хотя разум и равен у людей, но уже и качества просвещения делают различия между ними».

Четкая отграниченность интеллигенции от народа заставляла ее обращать внимание на вопиющее общественное неравенство, на тяжкую жизнь низов. Все это воздействовало на совестливую душу интеллигента. Интеллигентское народолюбие во многом питалось именно этим неравенством.

В силу этих обстоятельств становится понятным, почему, например, философ Г.П. Федотов писал после революции о пропасти между народом и интеллигенцией, которую последняя безуспешно пытается завалить своими трупами. И пропасть была; и отчаянные попытки преодолеть ее — тоже были. (Недаром я упоминал о заговорах кадетских верхов, проваленных кадетскими низами.) И трупов — было больше, чем достаточно.

НО ПРОПАСТЬ была и с другой стороны — между интеллигенцией и правительством. С того момента, как Екатерина Вторая дала в 1760-е гг. понять представителям дворянско-интеллигентской фронды, что намерена жить и править своим умом, без «слишком умных» советчиков, эта позиция стала для правящих кругов России традиционной. Публицисты начала ХХ века охотно использовали образ: «между молотом и наковальней», имея в виду интеллигенцию, сдавленную между тяжестью самодержавного гнета и грозой народного гнева.

Вместе с тем, опять-таки с екатерининских времен, интеллигенция имела общественный вес и влияние, с которыми нельзя было не считаться. И правительство, порой таясь, негласно, использовало многие идеи интеллигенции. Так, самодержавнейший Николай Первый проводил в жизнь некоторые важные мысли декабристов, почерпнутые в материалах допросов. Показательно: декабрист историк А. Корнилович, сидя в заточении, должен был готовить для царя соображения по внешней политике. В годы подготовки и проведения крестьянской реформы заметное влияние на ход дел оказывали прогрессивные статьи и речи лидера либералов К.Д. Кавелина; даже удаленный Александром Вторым от двора, он продолжал воздействовать словом и на царя, и на общество.

Примеры можно продолжать и продолжать. Нужно отметить, правда, что при последнем царе правительственная «глухота» к голосу интеллигенции трагически усилилась. Николай Второй не желал понимать того, что стало очевидным для большинства интеллигенции, ибо понять это значило для него устраниться с пути России. Зато в обществе, по мере все ускорявшегося и углублявшегося его размежевания, роль и авторитет интеллигенции росли, как на дрожжах. Ибо именно и только она была способна в программах и лозунгах выразить, оформить интересы и настроения различных слоев населения. Признанием и вниманием общества пользовались, конечно, не только партийные лидеры. Именно потому, что верхние слои общества к началу века практически полностью «интеллигентизировались», а концентрация самой интеллигенции, особенно в столицах, достигла высоких степеней, резонанс любого значительного духовного явления в этих слоях был особенно велик. Сама собой, естественным образом, на почве этой концентрированной интеллигентности создалась духовная элита страны, имевшая громадный авторитет. Постоянно возникали настоящие культы то одного, то другого писателя, поэта, оратора, публициста, актера, адвоката и т. д. События личной жизни этих людей, как-то: юбилеи, прибытия и отбытия, даже похороны выливались порой в общественные действа — демонстрации, процессии, собрания, торжественные обеды и т. д. Такого отношения к себе интеллигенция в России не знала ни до того, ни после.

Участникам жизни этой верхушечной части общества могло показаться — и многим интеллигентам так и казалось — что судьбы отечества отныне в их руках, что именно интеллигенция, несмотря на свою малочисленность, определит будущее страны. В этом апогее развития интеллигенции, в этом расцвете ее иллюзий и застигнет ее Первая мировая война. А через несколько лет вся обстановка в империи переменится до неузнаваемости, и предвоенные годы покажутся интеллигенции прекрасным сном. А еще лет через двадцать до неузнаваемости изменится и сама интеллигенция.

Российская интеллигенция, такая, какой она была до революции, исчезла, ее нет. И она не вернется никогда. Ибо условия существования российской интеллигенции — тончайшего полупривилегированного слоя в косном, полуфеодально-полубуржуазном обществе — ушли, канули навсегда.

У нынешней советской интеллигенции другие условия жизни, другие перспективы. Другой опыт, тяжкий опыт семидесяти послереволюционных лет.

ДЛЯ ТОГО, чтобы говорить о советском периоде истории отечественной интеллигенции, необходимо представить себе те условия, те общественные координаты, в которых предстояло рождаться и умирать ее новым поколениям.

По ходу изложения мне придется много цитировать В.И. Ленина: не по соображениям идеологического пиетета, а, во-первых, как исторический источник, созданный человеком, во многом лучше современников разбиравшимся в ходе дел, во-вторых, как документально зафиксированные установки, которыми руководствовались создатель нового государства и само это государство. Подробно позицию Ленина по отношению к интеллигенции я не анализирую, это сделано мной в другом месте. Но вехи расставить придется.

Когда разразилась Октябрьская революция, судьба страны оказалась, вопреки ожиданиям интеллигенции, отнюдь не в ее руках. С одной стороны, этой судьбой распоряжалась бушующая народная стихия. С другой — партия большевиков, сумевшая эту стихию со временем привлечь и подчинить. Напрасно думать, что власть партии была в какой-то степени властью интеллигенции, поскольку-де партийная верхушка состояла именно из нее. Ленин и ленинское руководство принципиально отождествляли себя с иной социальной силой — рабочим классом; традиционные интеллигентские идеи и идеалы отбрасывались ими с порога как буржуазные. А вскоре после смерти Ленина к руководству пришла партийная бюрократия, партократия, которая соотносится с интеллигенцией точно так же, как штрейкбрехеры — с пролетариатом. Но смена руководства не изменила проложенного Лениным курса по отношению к интеллигенции. В чем он состоял?

ЛЕНИН с юности не любил интеллигенцию и не доверял ей. Не любил, ибо не верил в нее как в политическую силу, способную свергнуть самодержавие. Не доверял, ибо считал насквозь буржуазной, способной только сбить с толку пролетариат, запутать его в сетях буржуазной демократии. Он убежденно писал еще в 1905 г.: «Буржуазно-демократическая сущность русского интеллигентского движения, начиная от самого умеренного, культурнического, и кончая самым крайним, революционно-террористическим, стала выясняться все более и более, одновременно с появлением и развитием пролетарской идеологии (социал-демократии) и массового рабочего движения» (ПСС, т.9, с.180). Подобное недоверие распространялось даже на собственную партийную, эсдековскую интеллигенцию, которую Ленин считал необходимым блокировать, изолировать, так, «чтобы в новых организациях партии на одного члена партии из социал-демократической интеллигенции приходилось несколько сот рабочих социал-демократов» (т.12, с.90). Ибо — «интеллигенцию всегда нужно держать в ежовых рукавицах» (т.10, с.167).

В период между первой и второй русскими революциями, когда интеллигенция трезво оценила события, в массе своей отошла от рабочего движения и создала кадетскую партию, Ленин излил на нее потоки иронии и сарказма. Он, в свое время считавший, что «у интеллигенции без масс никогда не было и никогда не будет ни парламентских, ни внепарламентских средств борьбы» (т.17, с.351), столкнувшись с кадетской организацией, был вынужден отнестись к ней очень серьезно, как к опасному врагу. Это отношение он сохранил и на дальнейшее.

Когда перспектива захвата власти большевиками стала реальной, вопрос об интеллигенции встал с новой остротой. Ленину было ясно, что интеллигенцию мало будет «запугать», мало будет «сломить» ее сопротивление, но надо будет еще ее «заставить работать в новых организационно-государственных рамках» (т.34, с. 310–311). Главным средством для этого он считал «хлебную монополию, хлебную карточку». Он писал: «Это средство контроля и принуждения к труду посильнее законов Конвента и его гильотины. Гильотина только запугивала, только сламывала активное сопротивление. Нам этого мало» (там же, с. 312). И далее он предлагал «засадить» нужных интеллигентов за работу «под контролем рабочих организаций» и предупреждал, что «мы не дадим им кушать, если они не будут выполнять этой работы добросовестно и полно в интересах трудящихся» (там же, с. 320).

В действительности до этой «гуманной» меры дело дошло не сразу. Вначале была вооруженная борьба. Летом 1918 г. Ленин четко и недвусмысленно формулировал: «Надо сказать, что главная масса интеллигенции старой России оказывается прямым противником Советской власти, и нет сомнения, что нелегко будет преодолеть создаваемые этим трудности» (т. 36, с. 420). Русская интеллигенция сопротивлялась и открыто, с оружием в руках, и скрыто, саботируя распоряжения правительства, которое считала незаконным. Для Ленина это было очевидным и непреложным фактом. В связи с этим он заметил: «Их нам учить нечему, если не задаваться ребяческой целью «учить» буржуазных интеллигентов социализму: их надо не учить, а экспроприировать (что в России достаточно «решительно» делается), их саботаж надо сломить, их надо, как слой или группу, подчинить Советской власти» (т. 36, с. 311). Это касалось интеллигенции всех родов и видов. В связи с этим тотальный террор против нее, включая широко применявшиеся захваты и расстрелы заложников, также следует считать очевидным и непреложным фактом.

У нас нет точных данных о том, какой процент русской интеллигенции был среди жертв гражданской войны и террора 1917–1924 гг. Неизвестно точно, сколько интеллигентов было среди 2 миллионов эмигрантов[188]. Известно лишь, что потери в этом слое населения, и без того очень тонком, были чрезвычайно велики. В 1922 г. Ленин, указывая на необходимость выдвигать и готовить управленческий аппарат «из рабочих и трудящейся массы вообще», писал: «Если у нас имеются теперь десятки таких администраторов промышленности, вполне удовлетворительных, и сотни более или менее удовлетворительных, то в ближайшее время нам нужны сотни первых и тысячи вторых» (т. 44, с. 347). Эти сотни и тысячи, поскольку речь шла не о расширении, а о восстановлении производства, нужды были на место тех сотен и тысяч интеллигентов, на которых держалось раньше все управление хозяйством огромной страны. Потери среди гуманитарной интеллигенции также были очень велики и по количеству, и по качеству. Чего стоит один беспрецедентный факт высылки из России в 1922 г. двух сотен лучших представителей отечественной мысли. Но это еще не худший случай. Сегодня явной провокацией ЧК выглядит «дело Таганцева», стоившее жизни десяткам интеллигентов, в том числе поэту Гумилеву. Подобные истории были далеко не единичны. Так что многие писатели, актеры, публицисты, профессора уезжали за рубеж сами, не дожидаясь скверного конца.

Интеллигенция с самого начала не спешила признать цели и методы нового правительства. На призыв большевиков о сотрудничестве откликнулись в ноябре 1917 г. всего… шесть человек. Среди этих шести был Александр Блок. Он не захотел отделить себя от народа и предпочел лучше заблуждаться вместе с народом, чем искать истину в стороне от него. Они сполна оплатили свои заблуждения: Блок чуть раньше, народ чуть позже. Блок — утратой дара поэзии, апатией и преждевременной смертью; народ — десятилетиями молчания, репрессий, анабиоза, нищеты. Пулей в сердце рассчитался с собой пришедший тогда вместе с Блоком в Смольный Маяковский. Пытками и пулей в затылок расплатился еще один из той шестерки: Мейерхольд. Но мы отвлеклись.

До конца своих дней Ленин не уставал при каждом удобном случае напоминать всем своим соратникам, а также и всем рабочим и крестьянам, что сформированная до революции интеллигенция — вся буржуазна до мозга костей, опасна для пролетарского дела, что ей необходимо противостоять[189]. Но задача противостояния — не конструктивна. В отличие от многих не только пролетариатов, но и большинства партийных интеллигентов, Ленин четко понимал, что без «буржуазных специалистов мы ни одной отрасли построить не сможем», что» «нужно взять всю культуру, которую капитализм оставил, и из нее построить социализм. Нужно взять всю науку, технику, все знания, искусство. Без этого мы жизнь коммунистического общества построить не можем. А эта наука, техника, искусство — в руках специалистов и в их головах» (т. 38, с. 303).

«Специалистов» следовало «запрячь» в триумфальную колесницу победителей, чтобы они охотой или неволей повлекли ее в светлое будущее. Но как это сделать при том, что «опираться на интеллигенцию мы не будем никогда, а будем опираться только на авангард пролетариата, ведущего за собой всех пролетариатов и всю деревенскую бедноту. Другой опоры у партии коммунистов быть не может» (т. 37, с. 221)? Силовой метод — расстрелы, взятие заложников, дозированный голод, посредством распределения продуктов по карточкам, — вопреки ожиданиям, себя не оправдал. Помимо кнута требовался пряник. Еще 12 марта 1919 г. Ленин говорил: «Организационная творческая дружная работа должна сжать буржуазных специалистов так, чтобы они шли в шеренгах пролетариата, как бы они не сопротивлялись и ни боролись на каждом шагу» (т. 38, с. 143). Но уже неделей позже зазвучал и другой мотив: «Конечно, большинство этих специалистов насквозь проникнуто буржуазным миросозерцанием. Их надо окружить атмосферой товарищеского сотрудничества, рабочими комиссарами, коммунистическими ячейками, поставить их так, чтобы они не могли вырваться, но надо дать им возможность работать в лучших условиях, чем при капитализме, ибо этот слой, воспитанный буржуазией, иначе работать не станет. Заставить работать из-под палки целый слой нельзя, — это мы прекрасно испытали» (там же, с. 218–219).

Условия, «лучшие, чем при капитализме»… Чего-чего, а этого советская власть предоставить интеллигенции никогда не могла.

Но полно, а собиралась ли она когда-либо это сделать? Не кривил ли Ленин душой, выдвигая такой принцип?

И относительное, и абсолютное материальное благополучие интеллигента резко ухудшилось сразу после Октября. Однако для того, чтобы хоть чем-то удержать интеллигенцию на рабочих местах, понимая, что «такой степени организованности, учета и контроля, чтобы вызвать поголовное и добровольное участие «звезд» буржуазной интеллигенции в нашей работе, мы еще не достигли» (т. 36, с. 180), Ленин и руководимая им Советская власть сохраняли относительно высокие оклады специалистам (2–3 тысячи рублей при заработке чернорабочего 600 рублей). Народ этим возмущался, требовал немедленного введения равной оплаты за равный по времени труд. Руководитель государства все время должен был оправдываться и объясняться по этому поводу. Он говорил: «Иного средства мы не видим для того, чтобы они работали не из-под палки… Чтобы выровнять низшие и высшие ставки мы сделали порядком и будем дальше продолжать начатое. В данное же время сравнять оплату мы не можем, пока мало специалистов, мы не отказываемся от повышения платы им» (т. 38, с. 18–19).

Должен и хочу подчеркнуть, что «выравнивание зарплаты» Ленин и большевики понимали совершенно буквально, точно так же, как, к слову говоря, понимали это и такие лидеры анархизма, как Махайский (Вольский) и Лозинский. Еще в «Очередных задачах Советской власти», разъясняя необходимость переплаты «спецам», Ленин писал: «Ясно, что такая мера есть компромисс, отступление от принципов Парижской Коммуны и всякой пролетарской власти, требующих сведения жалований к уровню платы среднему рабочему… Мало того. Ясно, что такая мера есть не только приостановка — в известной области и в известной степени — наступления на капитал…, но и шаг назад нашей социалистической, советской государственной власти, которая с самого начала провозгласила и повела политику понижения высоких жалований до заработка среднего рабочего» (т. 36, с. 179). Во что эти идеи в дальнейшем вылились, скажем ниже.

«Зажатые в шеренгах пролетариата», но сносно поначалу оплачиваемые, специалисты народного хозяйства помогли вывести страну из разрухи, укрепить ее мощь и международный авторитет. Здесь не место дискутировать, по каким мотивам они это делали: из страха, по житейской ли слабости или из высоких патриотических побуждений. Отмечу лишь, что Ленин явно придавал значение первым двум, а не последнему мотиву.

Такое сугубо прагматическое, как на невольничьем рынке, отношение больно ранило лояльную интеллигенцию. Однажды в 1919 г. Ленин получил письмо от профессора М.П. Дукельского из Воронежа, где говорилось: «Неужели вы так замкнулись в своем кремлевском одиночестве, что не видите окружающей вас жизни, не заметили, сколько среди русских специалистов имеется… настоящих тружеников, добывших свои специальные познания ценой крайнего напряжения сил, не из рук капиталистов и не для целей капитала… На этих, самых настоящих пролетариев, хотя и вышедших из разнообразных классов, служивших трудящемуся брату с первых шагов сознательной жизни и мыслью, и словом, и делом — на них, сваленных вами в одну, зачумленную кучу «интеллигенции», были натравлены бессознательные новоявленные коммунисты… и трудно описать весь ужас пережитых ими унижений и страданий. Постоянные вздорные доносы и обвинения, безрезультатные, но в высшей степени унизительные обыски, угрозы расстрела, реквизиции и конфискации, вторжение в самые интимные стороны личной жизни… Если вы хотите «использовать» специалистов, то не покупайте их, а научитесь уважать их, как людей, а не как нужный вам до поры до времени живой и мертвый инвентарь».

В ответ на это письмо Ленин опубликовал статью в «Известиях», показывающую, что крик души интеллигента был издан впустую, он не нашел ни отклика по существу, ни понимания в душе вождя.

СИЛЬНО поредевшая, резко дискриминированная русская интеллигенция, естественно, не могла, даже если б и хотела, полностью восстановить свои функции дореволюционных лет. Кроме того, большевикам было ясно, что управлять ею при помощи страха нельзя вечно, а вечно «переплачивать спецам» они тоже не собирались. Поэтому насущной стала уже в 1918–1920 гг. задача создания новой, «социалистической» интеллигенции из рабочих, крестьян, солдат и матросов. Ленин, большевики считали, что такая новая интеллигенция примет на себя функции старой, не переняв ее пороков, «родимых пятен» капитализма. Для решения этой задачи виделось два пути: путь льгот и привилегий для указанных слоев при поступлении в вузы, а также выдвижение в аппарат управления «достаточного числа практически опытных и безусловно преданных рабочих и крестьян» (т. 39, с. 430).

Уже 2 августа 1918 г. по ленинскому проекту был принят декрет, отменивший не только плату за обучение, что было по-государственному благородно, но и конкурсные экзамены, а также представление диплома, аттестата или свидетельства об окончании школы. Упорно не считаясь с резким, вследствие этого, снижением качества обучения и достоинств выпускников, Ленин и в дальнейшем настаивал на том, что «мы должны весь аппарат государственный употребить на то, чтобы учебные заведения, внешкольное образование, практическая подготовка — все это шло, под руководством коммунистов, для пролетариев, для рабочих, для трудящихся крестьян» (т. 40, с. 254). Во что эта политика вылилась на практике?

Надо учесть, что и до революции в вузах училось немалое количество детей рабочих и крестьян — до 39 %, а в технических вузах — до 55 %. Но теперь этот процент резко подскочил, так как представителям бывших привилегированных слоев, в том числе потомственной интеллигенции, был исскуственно ограничен доступ в вузы. Они мгновенно — и на долгие десятилетия — превратились в людей третьего сорта.

В сентябре 1920 г. был издан декрет о рабфаках; в 1921/22 гг. на них учился уже 27.341 человек. Роль рабфаков со временем все возрастала: в 1932 г. среди первокурсников через них прошел почти 31 %, а спустя два года — уже 45 %. К тому же обучение в первые годы после революции проводилось в сжатые сроки, по сокращенной программе. Все эти обстоятельства, разумеется, сильнейшим образом сказывались на качестве выпускников. И, понятно, не в лучшую сторону. Но это не смущало новую власть.

Аналогичный результат несло с собой и выдвиженчество, когда необразованные, но «безусловно преданные» массы становились интеллигенцией в приказном порядке. Показательная цифра: в 1933 г. среди специалистов и руководителей предприятий и учреждений в стране свыше 1.370.000 человек не имело ни высшего, ни даже среднего специального образования, кроме, разве, кратких курсов. А процесс выдвижения еще долго развивался по восходящей. Не остановился он и сейчас: в разных отраслях нашего хозяйства насчитывается от 8 до 26 % выдвиженцев.

Ленин оптимистически оценивал ситуацию. Он писал: «Основаны советские школы, рабочие факультеты, несколько сотен тысяч молодых людей учатся, учатся, может быть, слишком быстро, но во всяком случае, работа началась, и я думаю, что эта работа принесет свои плоды. Если мы будем работать не слишком торопливо, то через несколько лет у нас будет масса молодых людей, способных в корне изменить наш аппарат» (т. 45, с. 291).

О, эта порода скороспелых интеллигентов первого поколения с партбилетами в кармане!.. Они и до сих пор заправляют делами в стране. И задача перед нами все та же: как бы «в корне изменить наш аппарат»?

Итак, читатель получил некоторое представление о тех социально-политических условиях, в которых шла к своему финишу старая интеллигенция, и стартовала новая. Я хочу подчеркнуть, что именно в первые послереволюционные годы сложились все факторы этих процессов: и государственное отношение к интеллигенции, и формы и методы ее воспроизводства.

В силу этого мы вправе опустить рассказ о следующем периоде ее истории и перейти прямо к тем результатам, которые налицо в нашей сегодняшней жизни. Мы уверены, что судьба интеллигенции, включая все эксцессы 1930-1950-х и более поздних лет, складывалась непрерывно и последовательно в неизменных условиях, в целом определившихся в 1917–1924 гг.

ИТАК, что же представляет собой советская интеллигенция сегодня? Впрочем, этот вопрос необъятен. Доставим лучше его по-другому: что потеряла и что приобрела интеллигенция в нашей стране за последние семьдесят лет[190]?

О приобретениях можно вкратце сказать так: небывалая многочисленность, горький опыт и богатые перспективы. К перспективам мы еще вернемся. Пока же надо сказать, что неуклонное возрастание доли интеллигенции в структуре населения является важнейшим фактором нашей общественной жизни. Его нельзя недооценивать. Сегодня каждый четвертый у нас связан с умственным трудом: 26 % вместо 2,7 % в начале века[191]! Причем этот слой растет заметно быстрее других. Если в 1960 г. интеллигенция составляла 40,9 % от численности крестьянства и 20,2 % от численности рабочих, то к 1986 г. она в 2,7 раза превзошла по численности крестьянство и составила свыше 41 % от численности рабочих!

Сегодня интеллигенция в СССР — огромный класс людей. Правда, мы еще сильно отстаем в этом отношении от развитых стран, где процент занятых умственным трудом достигает 35–40. Но дело явно идет к тому же. Это значит, что объективно возрастает социально-политический вес интеллигенции, с ее специфическими свойствами и проблемами больше нельзя не считаться.

Больше того. Это значит, что современная интеллигенция в СССР, при условии ясного понимания своих проблем, может избежать ошибок своих предшественников на пути их решения. То есть:

во-первых, сможет опереться на собственные силы, впервые найти главную точку опоры в себе самой;

во-вторых, покончит с иллюзией, будто подобное объединение возможно на идейной почве, а не на почве практических интересов, принципиально важных для становления интеллигенции, таких как материальное положение, условия обучения (то есть воспроизводства), наличие демократических свобод, место в политической структуре.

Собственно говоря, проблемы современной интеллигенции и заключаются в неудовлетворенности указанных интересов. Это хорошо видно из сопоставления образа жизни русской, зарубежной и советской интеллигенции. Здесь-то и начинается счет потерям.

ПОТЕРЯ и проблема номер один состоит в том, что материально наша интеллигенция бедна, даже нища, принижена и предельно зависима. Свои скудные харчи интеллигенция получает из государственной кормушки. Чувство жесткой экономической зависимости от государства лишает людей и подлинного человеческого достоинства, и подлинного гражданского чувства, препятствует свободе творчества. А между тем ценность продуктов интеллектуального труда — я говорю о научных и художественных идеях и свершениях — зачастую огромна. Творцу же перепадают жалкие крохи…

Как ни бедны были земские врачи и учителя, кругом них был народ, живший еще беднее. Сегодня мы видим, что те требования уравнительной справедливости, которые вынуждено было сдерживать, внутренне их разделяя, первое большевистское правительство, были осуществлены — да с каким перехлестом! — при верных ленинцах Хрущеве и Брежневе. Где, в какой развитой стране профессора и доценты получают наравне с шоферами автобуса? Где еще, потратив на учение 18–20 лет, тридцатилетний отец семьи, кандидат наук, будет получать оклад слесаря-сантехника? (Разве что в Китае, Камбодже и других милых странах, где интеллигенция еще ходит строем.) А наши писатели, со своим среднемесячным заработком еще того меньше — 162 р.? Когда-то Ленин в статье «Партийная организация и партийная литература» едко издевался над тем, что свобода буржуазного интеллигента есть на деле свобода продаваться, зависимость от денежного мешка. Взамен того советский интеллигент получил свободу отдаваться даром, причем «без любви», а зависимость от денежного мешка сменилась куда более унизительной зависимостью от партийного функционера. Такая перемена не к лучшему отразилась на творческой интеллигенции. Но эти еще хоть как-то перебиваются. А жалкие заработки и нелегкие условия работы библиотекаря, музейного работника, врача? «Народного учителя», который, по словам Ленина, «должен у нас быть поставлен на такую высоту, на которой он никогда не стоял и не стоит, и не может стоять в буржуазном обществе»? На те деньги, что получает наша интеллигенция, жить нельзя, можно лишь кое-как сводить концы с концами[192]. Ни в одной развитой стране мы не встретим столь низких расценок умственного труда, столь нигилистического к нему отношения.

Тут надо сказать два слова в ответ тем, весьма многочисленным, моим оппонентам, которые считают, что, во-первых, наша интеллигенция не стоит и тех денег, что ей платят. А во-вторых, что соотношение зарплат диктуется общественным-де спросом: водителей автобусов маловато, зато преподавателей перепроизводство. Но стоит ли валить с больной головы на здоровую? Закон спроса и предложения работает там, где есть свободный рынок труда, там, где политика выражает экономику, а не ворочает ею вкривь и вкось на свой лад. Почему-то в развитых странах нет подобной проблемы, да и у нас она возникла всего лет двадцать тому назад в результате ошибочной политики в деле образования. Введя обязательное десятилетнее образование, Брежнев подложил страшную мину под государство. Очень многие из тех, кто мог бы стать отличным шофером, превратились в посредственных инженеров. Что же касается добросовестного отношения к труду — это не есть специфическая проблема интеллигенции. Люмпенизация стала у нас всеобщим процессом. Работать разучились все классы и сословия. Вспомним крестьян, убивающих землю и не печалящихся об этом. Вспомним рабочих, так собирающих автомобиль, что тормозные колодки отваливаются при первом резком торможении. Примеров подобного рода — легион. И разве не ясно, что виноваты в этом противоестественные общественные условия, заставляющие людей поступать так, а не иначе?

Жалкое материальное положение интеллигенции сказывается и на ее общественном престиже, и на той роли, которую она играет в политике. Не только подавляющее большинство беспартийной интеллигенции практически выключено из активной политической жизни. Но и многим лидерам интеллигенции, в том числе коммунистам, заказана дорога к реальной власти. Их терпят только в роли советчиков. Конечно, в последние годы кое-что начало меняться. Но не будем обольщаться. Давайте всмотримся в событие, наиболее рельефно показавшее реальную общественно-политическую ситуацию в стране: в Съезд народных депутатов.

По данным мандатной комиссии, представители науки, просвещения и культуры составили на Съезде 27,4 % всех депутатов. Это процент, лишь немного превышающий ту долю, которую данная группа занимает в нашем обществе. Но если учесть, что на XIX партконференции такого рода интеллигенция составила менее 9 %, то налицо прямо-таки рывок интеллектуалов вперед.

Бесспорно, в этом отразилась возросшая роль интеллигенции в судьбе страны, а также зреющее в массах понимание того, что без ведущего участия интеллигенции перестройка провалится во всех сферах экономики и политики. На этом отрадные наблюдения заканчиваются, и начинаются тревожные.

Именно работники науки и культуры проявили на Съезде наибольшую активность: им принадлежат примерно три четверти всех дельных выступлений. В целом это были выступления прогрессивные, перестроечные. Однако из всех многочисленных предложений этой интеллигенции было принято лишь одно. Зато немало было примеров, когда большинством голосов принимались консервативные решения, а предложенные интеллигенцией варианты — отклонены.

<…>

Я не останавливаюсь подробно на ряде антиинтеллигентских выступлений, встреченных аплодисментами немалой части зала. Но вот о чем нельзя не сказать. Съезд разрешил рабочим и мастерам получать зарплату с полным сохранением пенсии. Это хорошо. Но за бортом, как и следовало ожидать, осталась наша нищая интеллигенция — инженеры, врачи, учителя, работники музеев и библиотек. Позиция Совмина настораживает: объясняя причины, по которым 29.12.88 г. было принято яро-антиинтеллигентское постановление, Н.И. Рыжков без зазрения совести присвоил Совмину функции идеологического контроля. И Съезд принял это как должное. А между тем это постановление, запретив самостоятельную деятельность издательских, кинематографических, педагогических, медицинских кооперативов, нанесло жестокий удар по интересам именно интеллигенции. Но защитить ее на Съезде оказалось некому.

<…>

Все эти наблюдения и соображения приводят к таким выводам. На Съезде не раз заклинали не противопоставлять интеллигенцию другим слоям населения. Но такое противостояние, как мы видим по материалам Съезда — реальнейший факт нашей жизни. В былые времена мы уже наслушались призывов не противопоставлять друг другу город и деревню, интересы различных наций. Мы закрывали глаза на реальные противоречия жизни. Чем это кончилось — известно. И не надо быть пророком, чтобы понимать, что без изменения взглядов на интеллигенцию, ее проблемы, ее взаимоотношения, достаточно противоречивые, с другими слоями, — мы получим в ближайшем будущем новый «Карабах», не на национальной, а на социальной почве.

Мы стали свидетелями того, как на Съезде сложился союз рабочих и управленцев против работников культуры и науки. Этот факт. Корни этого союза очень глубоки, тянутся из эпохи гражданской войны и военного коммунизма. Как отмечал Ленин, «своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское» (т.6, с. 30–31). Что это означает? Это означает, что рабочих волнуют, в первую очередь: вопросы зарплаты, условий труда и бытового обслуживания. А культура и демократические свободы для большинства из них — ценности не первой жизненной необходимости. Достаточно улучшить (или пообещать улучшить) условия труда и жизни, чтобы увести рабочих от борьбы за эти ценности прогресса и, более того, настроить враждебно против интеллигенции: не с жиру ли она бесится? Как и при Ленине, рабочие привыкли ждать всего, решения всех проблем — от партийных управленцев, но ничего — от интеллигенции. Поэтому социальный тандем, сложившийся на Съезде, — вещь понятная и закономерная.

И если бы только на Съезде. Партократы — штрейкбрехеры интеллигенции — четко понимают расстановку социальных сил, ищут смычки и опоры в рабочем классе, заигрывают с ним, пытаясь блокировать интеллигенцию. Опасная игра.

<…>

Еще одна из важных потерь интеллигенции — это уровень квалификации в целом. Это связано с «валовыми» выпусками вузов, «валом» диссертационных защит, отсутствием четкой преемственности «школа-вуз». Подготовка интеллигента должна начинаться в первом классе и вестись целенаправленно и в максимально индивидуализированном режиме вплоть до получения диплома. К этому давно уже нашли подходы, скажем, в США и Японии. В результате такой «штучной» обработки будущего интеллигента его КПД значительно возрастает. Но нам пока это только мечтается: один лицей и две гимназии в Москве не решат проблему. Пока же в нашей стране втрое больше инженеров, чем в США, но обеспечить тот же объем и качество продукции мы не в состоянии.

Конечно и у нас, как и до революции, существуют ученые с мировым именем, как в естественных и точных, так и в гуманитарных науках. Но если посмотреть на списки нобелевских лауреатов по биологии, химии, физике, то мы увидим, что, скажем, в США таковых в десятки раз больше, чем у нас. Одна из причин того — крайне низкий, пещерный уровень информационного обслуживания наших научных кадров.

В целом наш сегодняшний «специалист», не знающий языков, оторванный как от современной мировой научной жизни, так, по большей части, и от отечественной традиции, не стоит на должной высоте. Да и когда бедному инвалиду Минпроса и Минвуза шлифовать свою квалификацию? Заработать бы где-нибудь лишнюю сотенку…

Надо заметить также, что престиж гуманитарного знания, гуманитарной культуры упал у нас крайне низко по сравнению с дореволюционным временем. Причем такое падение — во многом есть результат государственной политики. Если в 1960 г. в составе интеллигенции работники просвещения, культуры и искусства составляли 28,2 %, то в 1985 — всего 18 %. А ведь мир культуры неделим, и по его законам недостаток гуманитарных импульсов, познаний и ценностей может обернуться бесплодием в самых отдаленных, казалось бы, областях мысли — медицинской, сельскохозяйственной, инженерной…

Потерь, понесенных интеллигенцией за 70 лет очень много, перечислять их все — занятие долгое и печальное. Но нельзя не сказать об одной из них, архисущественной. Это — потеря голоса.

В России перед революцией существовало без малого 600 книгоиздательских фирм. Выходило множество журналов и газет: в одном 1905 году, например, только у большевиков насчитывалось около ста органов легальной прессы. В те времена большевики, очевидно, горячо привествовали такое многообразие и ничего не имели против свободы печати.

Нечего и говорить, что интеллигенция жила в этом книжно-газетно-журнальном море, как рыба в воде: это была естественная среда ее обитания. Ведь информация — это и важнейшая сфера деятельности интеллигенции, и главное условие ее становления. Однако, как только в октябре 1917 г. власть в стране захватили большевики, едва ли не первое, что они сделали — запретили всю недружественную им прессу. Под тем предлогом, что нельзя-де позволить кому бы то ни было клеветать на Советскую власть.

Если бы подобным аргументом позволил себе козырнуть в 1913 г. царский министр внутренних дел — ему, пожалуй, пришлось бы расстаться с портфелем. (В наши дни на это не осмелился бы и руководитель ФБР). Но — новое время, новые песни. В результате этой акции страна на долгие десятилетия лишилась, как метко выразился Ю. Буртин, «возможности возразить».

Расписывать здесь подчиненное, зависимое положение прессы, сложившееся в 1920-е гг. и продержавшееся в таком виде до недавнего времени, я считаю излишним. Это все знают и так. Равно как все понимают, что от нынешней гласности до подлинной свободы печати отнюдь не рукой подать.

Скажу лучше о том, что политика большевиков в книгоиздательстве была ничуть не лучше, чем в отношении периодической печати. И речь идет не о каких-то якобы «рубежных» временах конца 1920-х, когда «ломали ленинскую НЭП». Нет. Еще не окончилась гражданская война, когда престарелый князь П. Кропоткин, закаленный борец с самодержавием, посылает открытое письмо Восьмому всероссийскому съезду советов «в виду общечеловеческой важности этого вопроса». В письме он так взывал к участникам съезда: «Теперь Государственное издательство по непонятным причинам (о, наивный князь! — А.С.)… подняло путем ведомственных распоряжений вопрос об уничтожении всяких вольных издательств. Взваливать всю… работу на Госиздат, тогда как она требует, прежде всего, массу личного почина, а часто и самопожертвования, — было бы безрассудно. Не даром человечество целую тысячу лет боролось за свободу печати, и не даром оно завоевало эту свободу путем невероятных жертв. Убить эту свободу и отдать громадную вольную культурную работу в распоряжение Государственных канцелярий — значило бы выставить Вас, представителей рабоче-крестьянской России, слепыми орудиями мрачного прошлого, и связать высокие стремления социализма с прошлым насилием и торжеством обскурантизма — власти тьмы».

Кропоткина поддержала в печати некоторая часть выжившей «гнилой» интеллигенции, но их протест, как известно, не имел успеха. Век Левиафана наступил.

Позиции властей в издательском деле не пошатнулись пока ни на йоту. Не могу вновь не вернуться к злополучному Постановлению Совмина от 29.12.88 г., запретившему независимые издательские кооперативы, а также к объяснению по этому поводу Н.И. Рыжова на Съезде народных депутатов, в котором он подтвердил монополию власти на идеологию. Выше подчеркивалось, что это Постановление лишает многих интеллигентов возможности получать за свой труд нормальную плату, возможности обрести экономическую независимость. А теперь надо подчеркнуть, что пока у нас будут выходить подобные постановления, развитие демократии и культуры в стране будет происходить на тормозах. И мотор этих преобразований — интеллигенция — будет работать вполсилы. А ведь для нее это вопрос жизни!

Да простит мне читатель возврат к этому моменту. Но данный «карфаген» должен быть разрушен! Интеллигенция должна обрести голос — независимую печать.

Впрочем, свобода слова и печати — лишь одна грань вопроса о демократических свободах и правах. Его не один раз за последние 70 лет с поистине «безумством храбрых» поднимала интеллигенция перед лицом власти и общественности. Так, некий беспартийный инженер, каким-то чудом добравшись до трибуны XIII Партсъезда, заявил: «Коммунисты как материалисты считают нужным дать людям в первую очередь предметы первой необходимости, а мы, интеллигенты, говорим, что в первую очередь нужны права человека… В этом вся сила. Сейчас мы этих прав не имеем, и пока мы их не получим, мы будем инертны». Инженеру непринужденно и откровенно ответил Г.Е. Зиновьев (Апфельбаум): «Совершенно ясно, что таких прав они, как своих ушей без зеркала, в нашей республике не увидят».

Сегодня все наблюдают перемены в этом отношении, но никто не может гарантировать перспективу этих перемен. Сколько интеллигентов сейчас спрашивает себя: «А что мы будем делать, если мышеловка захлопнется?» Растущий в геометрической прогрессии поток эмиграции — не есть ли ответ многих на этот вопрос?

Эпоха, когда люди жили верой в лучшее будущее, к счастью, миновала. Мы не хотим больше ни во что верить. Мы хотим твердо знать, пусть с той или иной долей вероятности, что ждет нас завтра: демократия, прогресс и процветание — или диктатура сил реакции.

В этой связи настораживает тот факт, что недавним постановлением ЦК КПСС свой классовый орган печати получили рабочие («Рабочая трибуна»). Но не интеллигенция!

Создавая «новую», «трудовую», «народную», «социалистическую» интеллигенцию, Советская власть рассчитывала не только на ее умственный труд, но и на вполне определенное общественное поведение. И надо сказать, что пока жив был Сталин, эти расчеты в общем и целом оправдывались.

Почему «пока был жив»? Да потому, что Сталин, в лучших традициях неприязни и недоверия к интеллигенции, регулярно проводил в отношении ее различные профилактические мероприятия. Держал ее, как и было рекомендовано, «в ежовых рукавицах».

Поэтому нет ничего особенно удивительного в том, что советская интеллигенция, во всяком случае, та ее часть, что не находилась в лагерях, ссылках, тюрьмах и кладбищенских ямах, исправно демонстрировала лояльность строю и системе. Образцовым в этом смысле можно считать выступление А. Фадеева на Втором Всесоюзном съезде писателей: «Товарищи! Важнейшей стороной нашего понимания свободной литературы является открытое признание нами, писателями, как партийными, так и беспартийными, руководящей роли Коммунистической партии во всех областях жизни и в делах литературы». Фадеев был такой не один. Водопад подобных словоизвержений ниспадал с самых верхов интеллигенции до самых низов.

Но удивительно другое. Десятилетиями живя, воспроизводясь и умирая в противоестественных, губительных для себя условиях, советская интеллигенция, этот новый гомункулус новой власти, при малейшем послаблении норовила проявить свою истинную натуру. Несмотря на рабоче-крестьянское происхождение подавляющего большинства новых интеллигентов, они каким-то образом проникались зачастую совсем не той идеологией, которой пытались забить их головы. Превращая в бессмыслицу планы «архитекторов нового общества» относительно создания своей, «карманной» интеллигенции, В. Галансков, например, писал в Прокуратуру СССР в 1969 г.: «Мой отец рабочий, моя мать уборщица, и только безумец мог протянуть между нами колючую проволоку и поставить солдат с автоматами. Мы не преступники. Мы — проявление существующей в стране оппозиции. Политическая оппозиция — естественное состояние всякого общества…».

Все вернулось на круги своя! Поражают сегодня актуальностью ленинские слова, написанные им в 1920 г.: «Внутри советских инженеров, советских учителей… мы видим постоянное возрождение решительно ВСЕХ тех отрицательных черт, которые свойственны буржуазному парламентаризму» (т. 41, с. 101–102, выделено Лениным — А.С.).

Через семьдесят лет после того, как были написаны эти строки, не пора ли признать, что, если природу интеллигенции гнать в дверь, то она войдет в окно? И не пора ли понять, что требование конституционной демократии в условиях всех форм собственности — этот старый интеллигентской лозунг — выстрадан не только историей нашей интеллигенции, но и историей страны, историей народа.

СЕГОДНЯШНЯЯ и завтрашняя жизнь всех народов мира такова, что «благоденственное и мирное житие, здравие же и спасение» возможны только при высоком уровне культуры. Культуры во всем — в производстве и потреблении, в управлении и кооперации, в международных делах, человеческих контактах и отношениях с природой.

Это значит, что без многочисленной, высокоразвитой, хорошо интегрированной в общественную жизнь интеллигенции сегодня не в силах обойтись ни одна страна, ни одно правительство, как бы там оно ни относилось к демократии, культуре и прогрессу. Иначе страна с таким правительством (а оно — с нею!) быстро потеряет экономическую, а вслед за ней и политическую независимость. Превратится в полуколонию.

Кажется, это ясно.

Но положение интеллигенции в СССР, «исторически сложившееся», заставляет думать, что все вышесказанное не только не ясно стране в целом и правительству в частности, но и сама мысль об этом вызывает раздражение. Я уже говорил выше о том, какое впечатление оставил в этом смысле Первый Съезд народных депутатов. И это только верхушка айсберга.

Парадоксально, но факт: интеллигенция прекрасно понимает проблемы, стоящие перед страной, и перед правительством, и перед рабочим классом. Кричит о них! Но ни правительство, ни рабочий класс, похоже, не спешат проникнуться проблемами интеллигенции. К примеру: первоначальные правительственные проекты сверхважных для интеллигенции законов о печати и об изобретательстве — составлялись явно без учета ее потребностей. И в высшей степени показательно также, что депутат нового Верховного совета, огнеупорщик Челябинского электрометаллургического комбината А. Пенягин убежден: «Есть законы фундаментальные…, а есть и такие, что вполне могут подождать, например, о рационализации и изобретательстве» («ЛГ» от 13.09.89).

Все это говорит о том, что «мы не можем ждать милостей». Сопоставляя положение интеллигенции в мире и стране, мы четко видим задачи, стоящие перед интеллигенцией.

ПЕРВОЕ. Обретение материальной независимости, материальной самостоятельности. В этом корень всего: и творческая, и морально-политическая раскрепощенность, да и просто повышение самоуважения и общественного престижа, все это прямо зависит от данного фактора.

Легко сказать, но как это сделать? На добрых власть имущих дядей рассчитывать не приходится: от них не дождешься. Да и денег не густо у государства, чтобы так просто взять и повысить всем интеллигентам зарплату.

Что же предлагается?

Осуществление материальной независимости интеллигенции прямо связано с юридическим правом на интеллектуальную собственность. Она у нас практически не защищена, и это положение необходимо менять. Нужен закон, закрепляющий право творца распоряжаться как ему угодно своим творением, закон, пересекающий то систематическое ограбление и эксплуатацию мыслителей, которое имеет место ныне.

Но этого мало. Сегодня у нас в стране никто не умеет оценивать умственный труд и его результаты. И научиться не у кого. Поставить все на место в этом деле может только свободный рынок труда, в том числе интеллектуального.

А как быть с теми интеллигентами, у кого нет этой самой интеллектуальной собственности? Врачи, учителя, редакторы издательств? Офицеры? Священники? Выход, по сути, тот же: рынок, гонорарная система оплаты. То есть коорперативная и индивидуальная трудовая деятельность медиков, кооперативные школы, издательства, газеты и журналы. Профессиональная армия (в отношении офицеров и сержантов, не рядовых). Отмена чудовищных налогов с церковников.

Таким мне кажется первый пункт в списке задач, общих для большей части интеллигенции.

Пункт ВТОРОЙ вытекает из первого постольку, поскольку политика вообще должна вытекать из экономики. Речь идет о широком круге демократических свобод, которые осуществляются у нас не полностью, а то и вовсе не осуществляются. Напомню, что в дореволюционной России, при всех разногласиях между интеллигенцией либеральной и революционной, требование свободы слова, печати, партий и союзов, собраний, демонстраций и т. п. одинаково поддерживали и те, и другие. Ясно, что только в этих условиях может полноценно существовать тот свободный рынок умственного труда, о котором шла речь выше.

Между тем, постановления Верховного Совета о митингах и демонстрациях и о правах милиции и внутренних войск в этих ситуациях, постановление Совмина о запрещении независимых творческих кооперативов, положение, утвержденное МО СССР, МВД СССР и Союзом журналистов «О порядке допуска и пребывания представителей средств массой информации в местах проведения мероприятий по обеспечению общественного порядка» — все эти подзаконные акты, принятые в течение какого то полугода, свидетельствуют, и однозначно, о начавшейся реакции. А это значит, что борьба еще только начинается. И если интеллигенция займет в этом вопросе пассивную, выжидательную, половинчатую позицию, то «Васька», который слушает да ест, сожрет в конце концов и ее самое.

ТРЕТИЙ пункт, на котором мне хотелось бы остановиться, касается культуры. Это — та область жизни, судьба которой особенно близка интеллигенции. К началу первой мировой войны русская интеллигенция, несмотря на относительную малочисленность, была полноправным членом мирового сообщества людей культуры. Ибо, во-первых, свободно общалась с ними, была прекрасным образом в курсе всех мировых достижений, тенденций и проблем в культурной жизни, а во-вторых, и сама вносила в мировую культуру большой вклад. Но в дальнейшем многолетняя искусственная культурная изоляция, а также государственное нигилистическое отношение к зарубежной и собственной дореволюционной культуре как «буржуазной», — все это оторвало нас как от живого дерева мировой культуры, так и от отечественных традиций. Потери от такого положения вещей ощущает на себе вся страна в целом. Отечественная интеллигенция в массе должна восстановить свой международный статус — иначе неизбежна деградация.

Поэтому мне думается, что третья задача интеллигенции — бороться за возвращение в семью культурных народов, за культурную интеграцию человечества. Лозунг наших дней должен быть: интеллигенты всех стран, соединяйтесь в борьбе за культуру, прогресс, демократию!

Мне кажется, изложенная краткая программа приемлема для большинства интеллигенции. Я убежден также, что в исполнении этой программы заинтересовано все общество в целом. Кроме, может быть, бюрократии, аппаратчиков. И тем хуже для них.

Я далек от мысли, что, прочтя мою статью, вся интеллигенция немедленно объединится в некую партию культуры, прогресса и демократии и попытается отстаивать свои права и интересы. Нет, конечно, для этого она, как всегда, слишком разобщена. И новый призыв к немедленной «заединщине» только насмешит крещеный и некрещеный мир.

Мои надежды скромнее. Мне бы хотелось, во-первых, чтобы читатели, к какому бы социуму они себя ни относили, прониклись проблемами, связанными с интеллигенцией, с ее прошлым, настоящим и будущим. Мне бы хотелось, во-вторых, чтобы наши интеллигенты, каждый сам за себя, яснее определил свою позицию, яснее осознал свои задачи. И тогда, как я надеюсь, в-третьих, нас свяжет не партийная клятва, не присяга тайного общества и не устав союза, а ОБЩЕЕ ДЕЛО.

ПЕРЕЧИТЫВАЯ сегодня[193] эту статью, написанную в середине 1990 г., отчетливо видишь произошедшие с тех пор колоссальные изменения. Многое из того, что я числил в первоочередных задачах, сбылось. Однако, решенные задачи поставили нас перед лицом других, не менее сложных. Скажу несколько слов о сбывшемся, несбывшемся и насущном.

Как я и предполагал, впервые в истории интеллигенция осуществила колоссальный исторический переворот, опираясь, главным образом, на себя самое, на собственные силы. Это небывалое, неслыханное в мире событие: интеллигентская революция, вырвавшая страну из дряхлеющего госпартфеодализма и перебросившая ее в капитализм. Россия вновь дала миру удивительный пример нового способа решения глобальных задач, показала, в какую силу выросла в наши дни интеллигенция. Это урок, который, несомненно, будет миром учтен. Приведенный в статье перечень проблем, которые еще так недавно обременяли интеллигенцию, во многом объясняет, почему она с такой непримиримостью набросилась на коммунистов, почему приняла такое активное участие в смене строя и власти. И надо сказать, что в ходе переворота интеллигенция очень многого добилась. Прежде всего: свободы слова, печати, собраний, совести, партийной деятельности. Свободы образования: не стало жестких социальных и национальных разнарядок для абитуриентов ВУЗов. Появилась долгожданная свобода предпринимательства и занятия специфическим интеллигентским бизнесом: врачебным, издательским, педагогическим, юридическим и т. п.

Однако теперь, после всех этих свершений, собственные проблемы интеллигенции уступили в ее сознании место общенародным, общероссийским. Вместе со всеми другими слоями населения, интеллигенция придавлена сейчас общими трудностями, порожденными кризисом государственности. А именно, разрушением госсектора экономики (это коснулось интеллигенции, находящейся на бюджете) и — как следствие — налоговым бременем (это коснулось интеллигенции, связанной с частным сектором). Такое положение ко многому обязывает интеллигенцию: ей приходится отбросить, по крайней мере, на время, узкосословный взгляд и подняться до национального взгляда на вещи, проникнуться ответственностью за судьбу страны и народа.

Ответственность предполагает и возможность вершить историю. Возросло ли сегодня реальное влияние интеллигенции на ход дел в стране? И да, и нет. С одной стороны, представители различных, в том числе, противоположных по взглядам, интеллигентских групп имеют право свободно высказываться и тем влиять на ход событий. Неизмеримо вырос общественный вес интеллигенции, связанной со СМИ. Силу и власть мысли и слова почувствовали все. Кроме того, многие властные органы в гораздо большей степени, чем при коммунистах, состоят теперь из представителей интеллигенции. К примеру, Федеральное Собрание не сравнить в этом смысле с ВС РСФСР.

С другой стороны, извечный раскол в среде интеллигенции и вытекающая из него разноголосица мнений открывают для власти возможность для любого маневра со ссылкой на подходящую теорию. В итоге получилось, что незначительная часть интеллигенции, обслуживающая своекорыстные интересы компрадорской буржуазии и коррумпированной бюрократии (т. е. режима Ельцина), обрела колоссальный государственный вес, влияние и возможность личного обогащения. Ясно, что при этом слова и дела этой части интеллигенции вступили в непримиримое противоречие с интересами интеллигентского большинства, которому крушение государственности, крах системы бюджетного финансирования науки, культуры и образования принесли резкое обнищание, неслыханное понижение общественного статуса, безработицу, лишили возможностей плодотворного труда. Введение «свободного рынка умственного труда», казавшееся еще недавно таким желанным, оказалось слишком резким, «несамортизированным», задало новые, не менее трудные задачи. В условиях, когда государственное финансирование интеллигенции уже не работает, как прежде, а частнокапиталистическое еще не может его полноценно и повсюду заменить, имущественное расслоение интеллигенции усилилось, а ее идейный раскол усугубился. Возможно, именно потому, что наиболее пострадала интеллигенция Первого, а не Второго порядка, эта ситуация еще не осознается обществом как национальная трагедия, как важнейшая первоочередная проблема нашей страны. Но она — именно такова.

Я вижу такие ближайшие политические последствия катастрофического положения интеллигенции Первого порядка. С одной стороны, неизбежен откат ее значительной части от идеологии национал-капитализма к идеологии национал-социализма (в лучшем случае) или просто социализма. Это и понятно, поскольку для многих и многих довольно убогое существование на уровне 1985 г. представляется сегодня «утраченным раем». Но с другой стороны, всем ясно, что подлинной общественной базой для любого «социализма» является народ: рабочие, крестьяне, мелкая буржуазия. Именно таков электорат Зюганова и Жириновского. А с этим электоратом у интеллигенции, даже Первого порядка, отношения достаточно сложные, и вставать с ним «плечом к плечу» она не слишком-то стремится. Да и народ подозрительно и злобно косится на всякую интеллигенцию, справедливо полагая ее главной движущей силой произошедших перемен. (Баркашов, крайний представитель национал-социализма, так прямо и пишет в «Азбуке русского националиста»: интеллигенция — враг!)

Куда в этих условиях податься «бедному интеллигенту»? Где приклонить ему головушку? Его незавидное материальное положение усугубляется теперь еще и социальной изоляцией. Поэтому трудно бросить камень в тех интеллигентов, которые бегут сегодня из России. Трудно упрекнуть и тех, кто, оставаясь, незадорого продается таким благодетелям, как «фонд Сороса». (Необходимость аналогичного отечественного фонда сегодня более, чем очевидна.) Но ведь все не уедут. Большинство останется и должно будет обустраивать здесь свою жизнь, обустраивать Россию. И в свете этой перспективы становится кристально ясно, что лозунг интеллигентского интернационала сегодня — обветшал, не соответствует времени. Пора его решительно менять. На что? Об этом — следующая статья.

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И НАЦИЯ (Написано 03.12.94 г.)

ЕСТЬ единственная в мире страна и единственный народ, судьбу которых каждый русский имеет право и должен решать в соответствии со своими убеждениями и с использованием любых доступных средств — от пишущей машинки до автомата Калашникова. Эта страна — Россия. Мы, русские люди, родились здесь на земле своих предков и несем за нее ответственность перед потомками.

Еще недавно, каких-нибудь четыре года назад, я не задумывался над этим, был настроен куда более "всемирно", даже выдвигал лозунг: "Интеллигенция всех стран — соединяйся!" Этакий интеллигентский интернационал.

Однако происшедшие на наших глазах события ничего не оставили от моего прекраснодушного идеализма. Я, как и большинство моих соотечественников, убедился: борьба за мировое господство не прекратилась после односторонней капитуляции СССР, а вступила в новую фазу. Россия же наша оказалась в положении жертвы. И вся мировая проблематика рядом с этим фактом показалась мне ничтожной и ненужной. Жестокий урок!

Судьба национальной интеллигенции всегда намертво связана с судьбой страны, нации. Судьба грузинской интеллигенции — с Грузией, эстонской — с Эстонией. Судьба русской интеллигенции — с судьбой России.

Национальные интеллигенции бывших советских республик подали нам хороший пример, напомнили о том, как нужно относиться к своей стране, своему народу. Однако среди народов СССР единственная, быть может, интеллигенция, полностью дезориентированная за годы советской власти как в социальном, так и в национальном отношении, это — именно русская интеллигенция. Ей предстоит заново обретать эти ориентиры, заново находить свое место среди различных классов и различных национальностей России.

Проблема идентификации важна для всех. Каждому нужно уметь определить свое место в обществе. С позиции только "общечеловеческих ценностей" это сделать невозможно. Поделюсь своим рецептом. Он прост.

В конфликте (гипотетическом) между землянами и инопланетянами я однозначно займу сторону землян, какой бы расы они ни были. Потому, что я землянин.

В конфликте рас я займу сторону белой расы, невзирая на то, какими нациями она представлена. Потому, что я белый.

В конфликте наций я встану на сторону русских, какой бы социальный слой ни предстал в их лице. Потому, что я русский.

Однако я буду с русской интеллигенцией и верхними классами против русских рабочих и крестьян, случись у нас опять социальная война. Потому что я потомственный дворянин и интеллигент.

Вот и все.

Не дай бог, конечно, перепутать и в войне миров защищать, к примеру, только свою нацию. Это будет значить, что я просто идиот.

Но не дай бог перепутать и в другую сторону и в борьбе наций встать на позиции "общечеловеческие": это будет значить, что я такой же идиот, только с обратным знаком.

Сегодня Россия переживает последствия именно конфликта наций: русским нанесено тяжелое поражение. Это факт. Вызов брошен, и я знаю свое "место в окопе".

Впрочем, речь ведь не обо мне, а о русской интеллигенции. Как она выглядит сегодня в социальных и национальных координатах?

ЛЕТ СТО тому назад о положении интеллигенции, находящейся между гнетом самодержавной власти и пучиной народной ярости, было принято говорить: "Между молотом и наковальней". Что изменилось сегодня?

Двойственность положения как была, так и осталась. Но ничего действительно страшного в этом я не вижу.

С одной стороны, интеллигенция в большинстве своем уже резко разошлась с режимом Ельцина. И не только потому, что ее материальное благополучие, ее социальный статус, ее возможности самореализации, ее перспективы сильно ухудшились. Но, главным образом, потому, что катастрофический курс, коим слепые и слишком зрячие поводыри ведут Россию, является, во-первых, надругательством над судьбой и делом предков, а во-вторых, угрозой для детей, внуков и правнуков. Ни с тем, ни с другим смириться невозможно. Поэтому рост конфронтации между широкими слоями интеллигенции и властью — неизбежен[194].

Однако "молот" власти уже не смеет и не может грозить недовольной и прозревшей интеллигенции (то есть, основной ее массе) каким-либо злом, насилием, кроме дальнейшей экономической депрессии. Почему? Да по той простой причине, что интеллигенция (пока еще) — единственное препятствие на пути русского национал-социализма, приход которого грозит "перестройщикам", "реформаторам" и их духовной обслуге публичным повешением. Пока что интеллигенция, то есть более четвертой части населения, не поспешает массово в ряды ЛДПР и РНЕ. Сегодня, случись нам выбирать между Ельциным и Жириновским, интеллигент, скорее всего, просто проигнорирует выборы. Но если Ельцин вздумает пугать или преследовать интеллигентскую оппозицию, то это хрупкое равновесие неизбежно нарушится. Дальнейшее легко предсказуемо.

С другой стороны, интеллигенция еще хорошо помнит свой "социалистический" опыт и понимает, что "социалистическая" эксплуатация ее труда гораздо хуже, несправедливей и глупей "капиталистической". Только крайнее обнищание может толкнуть интеллигенцию в постылые объятия уравнительной, но зато гарантированной "справедливости". Такое временное смирение будет, однако, насилием над совестью и разумом интеллигенции, которая не может не понимать, что капитализм как экономическая система гораздо эффективнее социализма. Все эти соображения отталкивали и будут отталкивать интеллигенцию от любого "социализма", в том числе и от "национал-социализма", каковой является сущностью народных движений, олицетворяемых Жириновским и Баркашовым. Это значит, что конфликт между интеллигенцией и "наковальней" народа также неизбежно будет углубляться. Надо ли бояться этого?

В первую очередь тут вспоминаются события, последовавшие в России за октябрем 1917 г.: прелести народовластия интеллигенция на себе испытала сполна, и память о них еще жива. Социализм любой разновидности несет с собой третирование интеллигенции как общественной силы, недооценку ее творческого, интеллектуального потенциала, примитивную эксплуатацию этого потенциала в меру соображения властей. (Помимо прочего, социализм — это еще и власть людей, весьма далеких от культуры, от ее ценностей и смысла.) Но вот вопрос: а сможет ли власть, придя завтра на волне социалистического движения, вновь набросить ярмо народной воли на шею интеллигента? Пятьдесят лет назад такой вопрос показался бы смешным. А ответ на него однозначным: конечно, да! Напомню, что перед революцией на одного человека умственного труда в России приходилось свыше 30 человек физического труда. Но ведь сегодня-то — меньше трех! Эта статистика позволяет предположить, что роль интеллигенции в сегодняшнем русском обществе отнюдь не столь жертвенна и жалка, как была еще 30–40 лет назад. Если же учесть, что это — наиболее образованная, наиболее организованная, наиболее ответственная и активная часть общества, то я бы позволил себе утверждать, что чьи бы то ни было надежды "подчинить" себе интеллигенцию, "зажать ее в шеренгах пролетариата", держать ее в "ежовых рукавицах", заставить работать на себя — утопичны. А без добровольного и эффективного участия интеллигенции никакая власть сегодня не сможет построить жизнеспособное государство. Это очевидный факт.

Это значит, что, не расслабляясь и не теряя бдительности, русская интеллигенция может не бояться ни властей, ни народа так сильно, как ее предшественница начала века. При этом она всегда должна помнить о разности целей: колониальный капитализм — у режима, национал-социализм — у народа, национал-капитализм — у интеллигенции.

Означает ли сказанное, что интеллигенция и народ — враги?

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ и народ — две части нации. Нация не может обойтись ни без одной из них. Народ не может просуществовать без интеллигенции, а интеллигенция — без народа. Но эти части весьма отличаются друг от друга, и отношения между ними очень сложные, противоречивые, диалектические.

В чем суть отличий? В самом общем, философском смысле она — в противоположности между умственным и физическим трудом. Различный характер труда требует и различной подготовки. В процессе обучения, то есть овладения специфической классовой культурой, человек, умственного труда окончательно расходится с человеком труда физического: они обретают разный язык, разные идеалы, разный классовый опыт, разную мифологию. Разные книги читают, разные песни поют, по-разному воспринимают искусство и религию, по-разному понимают справедливость. По-разному идентифицируют себя, обретают разные исторические и социальные корни: народ мечтает о всемирном братстве людей труда, интеллигенция — о всемирной "ученой республике"…

Но абсолютизация различий между интеллигенцией и народом, относительно безвредная на личном уровне, чревата большой бедой на уровне нации. Классовый эгоизм — серьезнейшая национальная опасность. Мы помним, как в результате народной революции, под лозунгом "пролетарского интернационализма" была уничтожена, подавлена и жестоко эксплуатирована русская национальная элита, в частности интеллигенция. Не доверяя ей, советская власть вынуждена была экстренно создавать новую, свою, рабоче-крестьянскую интеллигенцию, предполагая, что она будет далека от буржуазно-демократических идеалов. Но неожиданно оказалось, что эта "новая" интеллигенция повела себя весьма "по-старому", словно забыв, откуда она взялась. А сегодня, в дни своего реванша (то есть буржуазно-демократической революции), интеллигенция, боюсь, тоже готова впасть в крайность: под лозунгом "интеллигентского космополитизма" примириться с уничтожением, подавлением и жестокой эксплуатацией народа.

Заблуждение народа по поводу своей интеллигенции объяснимо и простительно: ну не по уму ему должным образом оценить значение для страны, для нации — культуры, интеллектуального труда. А смириться с тем, что труд интеллигента следует оценивать с иным коэффициентом, чем труд рабочего — и вовсе невозможно.

Заблуждение интеллигенции по поводу своего народа тоже объяснимо, но не простительно. Поделюсь некоторыми соображениями по поводу этого заблуждения. Мы знаем, зачем народу интеллигент. А вот зачем интеллигенту народ? (Дело, как понимает читатель, не в том, кто кого кормит и одевает: без НТР и "зеленой революции" все бы сегодня ходили голодные и нагие.)

Соображение первое. Интеллигенция работает головой. Разрабатывает стратегию, тактику, технологию научного, культурного, общественного развития. Однако все ее теории не выйдут из стен кабинетов в жизнь, если не будет рук, ног, тел, способных воплотить эти теории. Даже достигнув 35–40 % от численности населения, как в США или Германии, интеллигенция любой страны будет нуждаться в исполнителях, проводящих в жизнь разработанные в лабораториях и в тиши библиотек принципы, а если нужно, то и умирающих за эти принципы. Народ как особый вид природных ресурсов — точка приложения сил интеллигенции, ее архимедов рычаг. Так обстоит дело во всем мире. Но ведь рабочий инструмент положено беречь, охранять, заботиться о нем. Это, в первую очередь, относится к собственному народу как части собственной нации. Довольно глупо было бы русскому интеллигенту работать в расчете на претворение его теорий в жизнь, скажем, китайским, бразильским или американским народом, отворачиваясь при этом от данного природой, историей и судьбой родного русского народа.

Соображение второе. Хотя демократия и стремится "отменить" аристократию, но селекция в обществе никогда не прекращалась и не прекратится. Никто не может предсказать, в семье ли потомственного интеллигента или рабочего, или крестьянина родится одаренный умственно ребенок. Интеллигенция не может и не должна рекрутироваться только из себя самой: это против правил евгеники. Народ — это природный ресурс и для воспроизводства интеллигенции. И он останется таковым в обозримом будущем.

Соображение третье. Будущий интеллигент растет не в изоляции: вокруг него люди. Идентифицируя себя с той или иной группой, слоем, классом, он сознательно вбирает в себя, выстраивает в себе характерные черты этой группы, этого слоя, класса и отталкивает, изживает в себе характерные черты тех групп и классов, с которыми чувствует свою неоднородность и антагонизм. В итоге в нем аккумулируются не только родовые свойства и качества интеллигента, но и своего рода антисвойства, антикачества, которыми он обязан критическим наблюдениям за людьми физического труда. Среди народных свойств, негативно оцениваемых интеллигенцией, назову, в первую очередь, безразличие ко многим духовным ценностям и предпочтение им ценностей материальных, недисциплинированность, коллективизм, недооценку самостоятельного значения умственного труда и учебы, знаний, наплевательское отношение к себе, своим способностям и здоровью и т. д. Таким образом, народ — образец не-подражания для интеллигенции. Многие ее достоинства суть его преодоленные недостатки. Вместе с тем, выделяясь из народной среды и отделяясь от нее, интеллигент первого поколения, естественно, стремится сохранить то хорошее, что приходилось ему видеть в родных и близких, в соседях и т. д. В результате, весьма многие его свойства и качества оказываются отражением (прямым и обратным) свойств и качеств породившего его народа.

Отсюда тезис: каков народ, такова и его интеллигенция. Не будет народа, пусть даже с его недостатками, — не станет и интеллигенции с ее достоинствами. Она утеряет неповторимое национальное лицо. Она утратит и жизненную опору, и жизненную перспективу.

Надо сказать, что русская интеллигенция, в своем большинстве, была с народом до тех пор, пока безумие классовой борьбы 1905–1921 гг. не вбило между ними клин, а политика создания "социально однородного общества" не заставила интеллигенцию задуматься о восстановлении и укреплении социальных границ. Но эпоха классовых битв уходит в прошлое. С ней должны уйти и пролетарский интернационализм, и интеллигентский космополитизм — две крайние идеологии этой эпохи.

В свете всего сказанного попробуем трансформировать проблему "интеллигенция и народ" в проблему "русская интеллигенция и русский народ".

СРЕДИ утрат, которые понесла русская интеллигенция после 1917 г., весьма ощутима утрата собственно "русскости". Советская интеллигенция, даже в центральной России, — это далеко не то же самое, что дореволюционная, в отношении национального состава и национального самосознания.

Основным сословием, поставлявшим интеллигенцию с XVIII до последней трети XIX вв., было в России духовенство, отличавшееся мононациональным русским составом. С 1870-х гг. главным "поставщиком" становится русское крестьянство. Этим обстоятельством и объясняется наличие в России великолепного корпуса русской в целом интеллигенции, отличившейся в науках и искусствах. На фоне блистательного созвездия русских имен встречались лишь отдельные вкрапления — польские, немецкие, еврейские, даже французские, датские и т. д. Но они, как правило отождествляли себя с русскими (Фонвизин, Даль, Блок), работали в традициях русской культуры и православия (Левитан, Фет, Антокольский), никаким образом не претендуя на свою собственную национальную специфику.

Первым значительным мероприятием по разрушению национальной цельности российской интеллигенции была отмена черты оседлости.

Вторым — система льгот для нацменов, поступающих в учебные заведения, установленная в советское время и просуществовавшая до 1990-х[195].

Если учесть, что та русская интеллигенция, с которой Российская империя входила в полосу революций, подверглась значительному уничтожению, частью эмигрировала, частью переменила свой статус, то не приходится удивляться, что советская культура уже в 1920–1930-е гг. во многом утратила преемственность, русскую национальную специфику (не забудем, конечно, и антирусское политическое воздействие властей). Правда, в силу того, что русские представляют в России абсолютное большинство, российская интеллигенция сегодня в своем большинстве также представлена русскими. Однако в расчете на тысячу человек русские имеют меньше лиц с высшим образованием, чем некоторые народы, еще недавно вовсе не имевшие письменности.

Последствия национальной дискриминации русских, попыток выкорчевать из нас национальное сознание весьма сказываются в сегодняшней духовной жизни. Дошло до того, что всерьез дебатируются вопросы: а есть ли вообще русская нация как таковая? кого считать русским? не растворились ли русские в других народах? В высшей степени характерным показался мне диалог уважаемого мной С.С. Говорухина с телеведущей Л. Акелиной, показанный недавно в передаче "Неудобные вопросы" по программе "Северная корона":

Л.А.: Почему, не спрашивая русский народ, изменили его национальность, называют нас не русскими, а россиянами?

С.Г.: Дело в том, что и раньше под русскими подразумевались и русский, и чуваш, и ингуш. Поэтому "россиянин" точнее, чем "русский". Подразумевать же под словом "русский" этнически русского нельзя. Сегодняшние россияне — это особая нация, за последние 70 лет народы смешались. И, может быть, поэтому наш народ талантлив, духовно богат. А из этнически чистых русских остался один Владимир Вольфович Жириновский.

Трудно сказать, чего больше в этом ответе русского режиссера: "великолепной небрежности" художника, невежества, желания эпатировать, бестактности, нежелания рассуждать… А между тем, подобная путаница в представлениях едва ли не в моде на сегодняшний день! Главной причиной подобной "моды", на мой взгляд, является значительное количество в России интеллигентов нерусского и смешанного происхождения. Вероятно, им хотелось бы убедить себя и других, что русская нация, русская интеллигенция — фантом, с которым не стоит и считаться. Что на это можно сказать?

Русский народ изначально полиэтничен и по крайней мере дважды уже преобразовывал этническую шихту в единый сплав. Во-первых, еще в незапамятные времена на территории центральной нынешней России шло слияние славянских, финно-угорских и степных племен. Во-вторых, в XIII веке единый русский народ подвергся нашествию татаро-монголов. И что же? Мы не только выстояли и свергли иго татар, не только отобрали у них четыре ханства, в том числе Сибирь, но и переварили пришельцев этнически. Сто лет назад никому не нужно было объяснять, что такое русские, и чем они отличаются от тех же татар, ингушей или евреев.

Правда, в XX веке мы снова подвергались национальному разгрому и нашествию инородцев — тюрков, кавказцев, евреев, монголоидов. Но их торжество и на этот раз — временное. Русский этнос — сильный этнос. Мы переварим (уже перевариваем) и эту порцию чужой крови, растворим ее в своей, возьмем из нее лучшее и снова обретем аутентичность.

Что дает мне эту уверенность? Во время последней переписи более 82 % населения определили себя как русских. Возможно, этнически чистых русских среди этих людей абсолютное большинство, возможно — нет. Это дела не меняет. 82 % населения ощущают себя русскими, называют себя русскими, хотят считать себя русскими[196]! В условиях неизбежного сокращения смешанных браков (а эта неизбежность диктуется отделением России от других республик бывшего СССР и прогрессирующим ростом национального сепаратизма, межнациональной напряженности) уже в следующем поколении русская этническая платформа значительно окрепнет. А если русские восстановят свое положение первого среди равных, консолидируются, обеспечат свои национальные интересы (не сомневаюсь, что так и будет), то при очередной переписи русскими пожелают назваться не 82 %, а гораздо более: многие полукровки захотят уточнить свою национальность в нашу пользу. Что можно сказать им? Хочешь быть русским — будь им! Но выбирай один раз навсегда.

Но что это значит: быть русским? В чем заключается русскость? Каковы признаки, условия, конструирующие национальную принадлежность?

ГОВОРУХИН, конечно, неправ, утверждая, что этнически русские — на самом деле не русские. Не следует быть большим нацистом, чем гитлеровцы, допускавшие одного неарийского предка в третьем колене. Но для того, чтобы сознавать себя русским, одной этнической чистоты мало, это правда.

Впрочем, и недооценивать этнический фактор — неверно. У того же Говорухина в фильме "Россия, которую мы потеряли", в эпизоде, где рассказывается о еврейских корнях Ленина, следует иронический комментарий: "Радуйтесь, антисемиты!" Я, во всяком случае, в быту, не "антисемит", не "антишвед" и не "антикалмык", но я действительно очень радуюсь тому, что в жилах величайшего палача русского народа, как выяснилось, вообще не было русской крови. "Не мог щадить он нашей славы, не мог понять в сей миг кровавый…" и т. д. Не было русской крови и у большей части руководителей социалистического движения вообще — эсеров, меньшевиков, большевиков… Даже грозный и умный Савинков, русский дворянин, был лишь марионеткой в руках еврея Евно Азефа, что же говорить о русской народной бунташной стихии, получившей нерусского царя в голову. Именно в этом — причина успеха русской пугачевщины XX века и последующего русского геноцида. Так что вовсе не обращать внимания на этническое происхождение предполагаемого русского — опасно. Но и ограничиваться этим нельзя.

Многие считают, что русскость тождественна православию. Раньше, якобы, крещеный татарин, еврей "теряли" свою национальность. Православие-де исконная основа русской культуры, русской морали, русского духа. Все это тоже неверно. Религии приходят и уходят, а нации остаются. Русь не всегда была православной, никогда не была одинаково и совершенно православной, она и сейчас не очень-то православна («воцерковлено» всего 4–6% населения), нет никаких гарантий, что она будет православной в будущем. Это совершенно не значит, что русских не было до крещения Руси, что их нет сейчас или не будет впоследствии. Никакого "гена православия" в нашей крови пока что не обнаружено. Кроме того, ошибочно думать, что крещеный еврей, к примеру, перестает быть евреем и становится русским. Ничего подобного! По моим неоднократным наблюдениям, он как был, так и остается сыном своего народа, с его историческим опытом, с обусловленной этим опытом моделью поведения, с его крепкой внутринациональной спайкой… Наднациональность христианства при этом срабатывает двояко: выкрест, может быть, и не считает себя евреем (продолжая им в действительности быть), но и русским себя тоже уж никак не считает. Итак, православие — отнюдь не конструирующий нацию признак: не всякий русский православен, не всякий православный — русский. А ностальгия по православно-монархической России — не более, чем политический романтизм.

Любые попытки конструировать русскость по каким-то мистическим, провиденциальнным параметрам я категорически отвергаю. Говорить о некоей трансцедентной "русской идее", "русском великом предназначении", тем более пытаться навязать нам эту "идею", это "предназначение" — бессмысленно и безответственно. Изучая историю много лет, я пришел к твердому убеждению, что Бог, если он и есть, не вмешивается в жизнь народов. Мне не встречалось пока в истории ничего, что было бы невозможно объяснить материалистически. Смысл истории — вещь вполне интеллигибельная. Поэтому пусть мистики мистифицируют, а мы пойдем дальше.

Приходится слышать от некоторых лиц: мы люди русской культуры, русский язык нам родной и т. п. Конечно, все это нас во многом роднит и может на какое-то время создать иллюзию общности. Но вот оселок, на котором легко проверяются посторонние поклонники русской культуры: это история русского народа. Только тот, кто отождествляет себя с русским историческим прошлым, кто не смотрит на него свысока, а объективно объясняет и оправдывает его, со всей кровью и грязью, которая в нем есть, кто любит все победы и достижения русских и скорбит об их поражениях и неудачах, кто не отделяет себя от судьбы русских дедов и прадедов и намерен продолжать ее в будущее, — такой человек может сказать о себе: я русский.

И еще. Можно быть справедливейшим судьей, пока речь идет о посторонних людях. Но если судья начинает судить свою мать, своего сына по тем же законам, что и других, он заслуживает титула не справедливейшего судьи, а мерзейшего из мерзавцев. Ибо любовь есть величайшая несправедливость, абсолютное и немотивированное предпочтение кого-то одного — всем другим. И эта несправедливость куда выше любой справедливости, потому что только ей-то и жив человек. Так что, когда я слышу, как "человек русской культуры" на прекрасном русском языке судит и осуждает Россию и русских, щеголяя своей беспристрастностью, я понимаю: передо мной не русский человек.

Но главное, есть вещи неуловимые, но тем не менее реальные, которые роднят русского интеллигента и русского простолюдина: в них обнаруживается никем еще до конца не распознанный "национальный русский дух", наследственная память с доисторических времен. Ухватки, реакции, юмор, традиции, ценности, не такие, как у других народов, все то, что и на краю земли выдает нам соотечественника… Корень этой общности — в прошлом, в общей многовековой истории. Но, если историческое мышление присуще, в основном, интеллигенции, то ощущение русского духа, русского характера доступно всем русским.

Ну, а что касается тех компонентов русского самоощущения, которые даются знанием, а не интуицией, не инстинктом, — то есть изучением русской истории, русской культуры, то тут надо сказать следующее. Русский народ, сравнительно с теми же евреями, — еще очень молод, и далеко еще не так усвоил и осознал собственную историю, как евреи, армяне, некоторые другие древнейшие народы. Заботы об укреплении и развитии русского исторического сознания в массе русского народа, об очищении его от мифов — долг интеллигенции. Она должна отчетливо видеть, хорошо понимать и не забывать о том, что русская интеллигенция может существовать, развиваться и действовать лишь до тех пор, пока существует русская нация и русский народ как ее составляющая.

А они, в свою очередь, существуют, пока идентифицируют себя как русских.

Русской нации сегодня угрожает ряд опасностей. Скажу о некоторых.

Возможно, кто-то расширит мой список основных опасностей; я вижу их пять.

1. Во-первых, демографическая деградация. Об этой беде русского народа написано уже много, цифры и факты известны, хотя, может быть, не во всем объеме. Рождаемость ниже смертности, дефективные дети, безотцовщина, лидерство по абортам, рост сексуальных проблем, легализация гомосексуализма и т. д. — все это слишком яркие приметы. "Вымираем", — бьют тревогу многие мои коллеги, знающие ситуацию не по наслышке. Иссякла деревня — основной источник воспроизводства народа в традиционных обществах. А горожане эгоистичны и изнежены. Рецепт исправления ситуации здесь самый простой: рожать, рожать и рожать. Будучи отцом и воспитателем пятерых русских детей[197], я имею моральное право на такую рекомендацию и удостоверяю: лишних детей не бывает.

Государственная программа поддержки русских семей необходима, но вряд ли мы ее в ближайшее время дождемся. Нужно рассчитывать на свои силы, во-первых, и нужно поддерживать тех политиков, которые поставят проблему русской демографии во главу угла, во-вторых. В этой связи надо сказать несколько слов о таком политике, как Александр Руцкой, провозгласивший недавно свою предвыборную программу. Не знаю, кто ее готовил, но глупее и вреднее придумать что-то было бы трудно. Из трех пунктов первый требует восстановления государства в границах СССР, а второй обещает нам создание некоей единой российской нации. Мы-то думали, Руцкой поумнел на лефортовских нарах — ан, нет! Для нас, русских людей, а не представителей мифической "российской нации", нет ничего страшнее, чем воссоединение с республиками неславянских наций. Сейчас мы составляем абсолютное большинство в своей стране. А в СССР славян было едва 50 %, их удельный вес неуклонно падал, а с ним — способность контролировать страну. Развал Союза в первую очередь и показал, что происходит с государством, основополагающая нация которого теряет функции и свойства лидера. И снова вернуться в эту ситуацию? Ну уж нет! (Разве только, если у русских произойдет мощный демографический взрыв, во что слабо верится.) Тезис о "российской нации" я уже разбирал выше, не буду повторяться. Я могу понять, что двигало Руцким, евреем по материнской линии, когда он провозглашал этот тезис, но согласиться с ним не могу никак. Полагаю, что советники А.В. оказали ему дурную услугу. Надеюсь, ничем, кроме бойкота, избиратели не ответят экс-президенту.

2. Во-вторых, духовная, идеологическая денационализация. И христианство, и коминтерн, и нынешняя демократия немало поработали в этом направлении. Морок "общечеловеческих ценностей" сейчас вроде бы рассеялся, вкупе с призраком "общеевропейского дома". Жестокие уроки, преподанные нам во всех сторон — с Запада, с Востока, с Юга, от наших бывших республик — заставили нас снова вспомнить, что мы русские. Это ощущение еще не достаточно отчетливо; оно — свежее воспоминание, которое нуждается в поддержке, развитии и защите. Главная роль в этом деле принадлежит историкам, филологам, искусствоведам.

3. Не успели русские задуматься над своими национальными проблемами, как возникла новая опасность, принесенная логикой капиталистического развития. Человеку, независимо от национальности, надо кушать и детей кормить. И упомянутая логика заставляет его искать, кто заплатит ему денег в обмен на труд, умственный или физический. К сожалению, во всех слоях общества есть немало людей, рассуждающих примерно так: "Мне все равно, на кого работать, на Ивана, Джона, Арама или Абрама, лишь бы платил хорошо, и условия труда были бы приличные". И возразить им вроде бы нечего: рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше… Но чем это оборачивается для государства? Национальная промышленность, национальная наука теряют кадры, теряют идеи, теряют собственно капитал. Сейчас модно говорить о приоритетном значении личности относительно общества и государства: но это такой же романтический бред, как и "общечеловеческие ценности", и многое другое, чего мы наслушались за последние годы. Общество для человека — то же, что рой для пчелы, муравейник для муравья. Кому придет в голову ставить права пчелы, муравья выше прав роя, муравейника? Что ждет общество, члены которого ударятся в солипсизм? Что будет со всеми нами, если каждый станет думать только о себе? Необходимо разработать систему мер, направленных против утечки наших умственных и физических сил из национальной сферы. В частности, срочно необходим фонд и программы, аналогичные тем, что развернул у нас небезызвестный Дж. Сорос, за небольшие деньги скупающий наш научный потенциал, перспективные разработки, берущий под свой контроль духовную жизнь страны. Каждый русский человек должен понимать: работая не на Россию, он работает против России.

Итак, обозначим четко третью опасность: это соблазн интеграции в "открытое общество". Венгерский еврей Сорос, учившийся в Англии и проживающий в Америке, всячески превозносит концепцию "открытого общества" и ее создателя — такого же мигранта К. Поппера: оно не удивительно для людей без родины. При этом "открытое общество" рисуется как некое сияющее пространство, где все друг друга любят и уважают, оценивают по заслугам и даже выше, где существует духовное братство людей, поголовно стоящих на высшем уровне мировой культуры, словом — нечто вроде уже упоминавшейся "ученой республики", утопической мечты гуманистов и просветителей. Чтобы войти в этот земной (хотя и умозрительный) рай, надо совсем немного: забыть о своей России, с ее бедами и заботами, о своем народе, зажатом в тисках неосмысленного и беспросветного существования, о своих собратьях-интеллигентах, занятых борьбой за выживание… Вас пустят в "открытое общество", но только без этого "балласта", от которого надо освободиться, как от грехов у врат небесного рая. О том, чтобы частью этого "общества" стала Россия как таковая, нечего и думать.

Нет, не "открывать" надо Россию, а закрывать, чтобы не сожрали ее сильные мира сего, чтобы сначала сделать из нее могучего бойца, а уж потом выпускать на арену беспощадной мировой битвы.

4. Четвертая опасность — миграция. Частью этой проблемы является эмиграция национальной интеллигенции и рабочей силы, о чем только что говорилось. Но есть и другая часть проблемы: иммиграция. Здесь я вижу два момента. Во-первых, нужна программа возвращения русских, в первую очередь интеллигенции, из стран СНГ. Это ясно всем и давно. Во-вторых, пока данная программа не торопится появиться, в Россию едут и бегут в немалом количестве представители других наций из дальнего и ближнего зарубежья: китайцы, вьетнамцы, грузины, курды, афганцы, армяне, чеченцы и т. д., и т. п. Хорошего для нас в этом мало во всех смыслах, в демографическом — особенно. Поэтому, наряду с программой возвращения русских, должна действовать и программа, ограничивающая приезд нерусских.

5. Пятая опасность — люмпенизация народа. Некогда кардинал Ришелье заметил, что хотя глаз человека есть его наилучшее украшение, но вид субъекта, с головы до ног покрытого глазами, вызывал бы бесконечное отвращение. Такому существу он уподоблял страну, все жители которой получили бы образование. Величайшей ошибкой брежневского правления было введение всеобщего обязательного десятилетнего образования. Общество не может и вряд ли когда-нибудь сможет обеспечить интеллигентное занятие всем своим сочленам. Потребность в физическом труде в обозримом будущем останется. Но человека, закончившего десятилетку, трудно послать чинить унитазы, посадить за руль комбайна, грейдера, поставить к станку, заставить сидеть в дозоре или просто маршировать: у него иное о себе понятие. Ему непристижно всем этим заниматься, он будет выполнять свой труд нехотя, сжав зубы; его будет сжигать мысль о несоответственной его развитию доле, о злой судьбе, обидчице и насмешнице; он станет пить и буйствовать.

В итоге брежневской образовательной реформы мы получили огромный контингент плохо обученных, но зараженных высоким самомнением, всем недовольных людей, которые плохо делают свой труд, а при малейшей возможности предпочитают и вовсе его не делать. Такой человек лучше украдет, ограбит, чем станет пасти коров, чинить сельхозтехнику, крутить гайки, подметать улицы, точить детали. Протащив в девятый и десятый классы ребят, которым и в восьмом-то было нелегко учиться, мы породили поколение иждивенцев и люмпенов. (В этом году Федеральное Собрание вновь утвердило обязательный характер среднего полного образования: верх недальновидности!) Но негативные социальные последствия — это еще не все.

Посмотрите-ка на страны Запада, которые давно решили дать образование всем своим гражданам. В результате они расплачиваются за это: французы, англичане, немцы не хотят больше вообще заниматься физическим трудом, делать черную работу, которой пока везде хватает. И вот теперь Франция, Англия, Германия задыхаются от наплыва иммигрантов, в том числе цветных, готовых на любой труд. Каждый пятый парижанин — китаец! Веками утверждать превосходство европейца и сдать без боя Европу — есть ли более жестокая насмешка над здравым смыслом и смыслом истории?! А ведь и в России уже звенел предупреждающий звонок: мы завозили уже вьетнамцев для работы в текстильной и машиностроительной промышленности, корейцев — для лесоповала. Теперь не знаем, как избавиться… Образование — главное средство общественного строительства: необходимо точно дозировать его. Иначе мы разрушим, люмпенизируем весь наш народ как таковой — рабочих и крестьянство. И на смену им придется звать иностранцев. Чем это кончится для русских — ясно.

Я не хотел бы, чтобы все, сказанное в настоящей статье, задело бы чувства других народов. Но у нас, русских, есть свои реальные, невыдуманные проблемы. Мы будем о них думать, будем говорить. Будем их решать. Это наше дело. Это наше право. Нравится это кому-то или нет.

03.12.94 г.

КОНЦЕПЦИЯ НОВОЙ РОССИИ И ЗАДАЧИ НАЦИОНАЛЬНОГО ДВИЖЕНИЯ РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

СТРАТЕГИЧЕСКИЕ и тактические задачи выхода из затянувшегося кризиса требуют в первую очередь ясной концепции развития Новой России. Такой внятной концепции, новой и вместе с тем адекватной современной реальности, сегодня нет. Незрелость, нечеткость идеологии — главная причина политических неудач России за все последние годы.

В качестве исходной модели предлагается концепция под названием «Национал-демократия». Вот ее основные постулаты.

1. Восстановление в России капиталистического способа производства, частной собственности и частнокапиталистической эксплуатации — есть результат естественных и необратимых социально-экономических процессов, развернутых в России за последние сто с лишним лет. Этот результат не может быть изменен по чьему-либо произволу.

2. Основой произошедших перемен явились глубокие, «тектонические» изменения в социальной структуре населения России. Промышленный переворот, завершившийся в России в 1890-е гг., и последующая индустриализация вызвали к жизни, за счет интенсивного раскрестьянивания, стремительный рост рабочего класса и еще более стремительный — интеллигенции, составлявшей по последней дореволюционной переписи — лишь 2,7 %, но составившей в середине 1980-х гг. уже около 30 % занятого населения. Именно эта социодинамика и создала к концу ХХ века условия для окончательного разрыва России с феодальным прошлым и перехода к свободному рынку. Мы, наконец, пережили собственную буржуазно-демократическую революцию, оставленную, казалось, в далеком Феврале 1917 г. Откуда она вдруг взялась в 1990-е?

Известно, что к революции ведет конфликт между производительными силами и производственными отношениями. Так было и на этот раз в России. В чем это выразилось? А вот в чем.

3. Главной производительной силой в ХХ веке стала наука. Ее носитель и создатель — интеллигенция. Но ее собственником в СССР было государство (читай: КПСС), опиравшееся на строй, который лучше всего охарактеризовать как социал-феодализм. Интеллигенция при этом строе не владела произведенным ею продуктом. Его забирала партия весь без остатка, а потом платила интеллигентам «зарплату» наравне с водителями грузовиков и автобусов, а то и меньшую. Ясно, что интеллигенция (треть населения страны — наиболее образованная и активная!) в целом была настроена против власти партии, против «государства рабочих и крестьян», в котором она третировалась как некая «прослойка», как нечто социально третьесортное.

Были, разумеется, и иные мотивы противостояния, духовного порядка.

Интеллигенция (в том числе партийно-номенклатурная), приверженная, в силу своей природы, ценностям буржуазной демократии и научившаяся чувствовать свои корпоративные, а точнее — классовые интересы, стала основной движущей силой преобразований. Опорой для той части КПСС, которая, во многом из личных своекорыстных целей, сделала ставку на Перестройку и стала разрушать основы отжившего строя.

Интеллигенция поначалу поверила в возможность преобразования Советской власти в новый, более приемлемый для нее общественный строй. Однако глава Совмина Николай Рыжков, своим указом 29 декабря 1989 года запретивший деятельность только-только начавших расцветать издательских, медицинских, педагогических кооперативов, наступил на горло именно интеллигенции, разрушил ее надежды и бесповоротно обрек тем самым Советскую власть на гибель.

В СССР не было ни класса буржуазии, кровно заинтересованного в крушении феодализма (в нашем случае — «социал-феодализма»), ни так называемого «третьего сословия», традиционного лидера буржуазно-демократических преобразований. Роль последнего взяла на себя именно интеллигенция, впервые в истории ощутившая себя не только мозгом и не просто инструментом революции, а одновременно тем и другим. Поразительно, но всевластная и всепроникающая КПСС, располагавшая полнотой мощи всех советских денег, армии, КГБ и МВД, оказалась бессильна перед общественным мнением и силой новых идей. (То и другое — детище именно интеллигенции.)

Сегодня, составляя в России не менее четверти занятого населения, интеллигенция является главным гарантом необратимости перемен. Показательно, что по подсчетам социологов, в 1996 году за Зюганова, то есть за скромные, но стабильные социальные гарантии, проголосовала лишь одна треть интеллигенции, а две трети — за Ельцина и Явлинского, то есть против возврата к социал-феодализму, дарующему вышеуказанные гарантии.

4. Буржуазно-демократическая революция 1991–1993 гг. во многом оправдала надежды своей главной движущей силы — интеллигенции.

Именно интеллигенция, получив возможность легально заняться частным врачебным, педагогическим, научным, издательским и другим бизнесом, поставляет сегодня кадры буржуазии, особенно крупной и средней, связана с нею тысячью нитей родственных, дружеских, деловых, политических отношений.

Именно интеллигенция добилась самого необходимого условия своего полноценного существования — демократических свобод (слова, печати, собраний, совести, союзов и т. д.). Это весьма специфические, «классовые» блага, предельно высоко ценимые интеллигенцией и достаточно низко — другими категориями населения.

Именно интеллигенция осуществила немыслимый, невозможный еще недавно взлет к высотам государственного управления. Если учесть, что при Горбачеве на «судьбоносной» XIX конференции КПСС представители науки, просвещения и культуры составили менее 9 %, если на Съезде народных депутатов их стало всего лишь 27,4 %, то сегодня в Государственной Думе представителей рабочих и крестьян практически нет вообще (не считая Василия Шандыбина), а все депутаты — именно представители интеллигенции. Колоссально выросла роль экспертов при всех ветвях власти. Без них не принимается ни одно решение.

Именно интеллигенция, десятилетиями вбиравшая в себя лучшие силы народа, является сегодня главным человеческим ресурсом — наиболее творческим, энергичным, образованным, передовым, продуктивным, динамично развивающимся — для выхода страны из кризиса. Именно интеллигенция обоих секторов экономики — государственного и частного — должна стать главным объектом политической работы любой партии, любого политика, смотрящих в будущее.

Правомерно спросить: если свершившаяся революция была по своим движущим силам революцией интеллигентской, если пришедший на смену социал-феодализму строй есть строй торжества менеджеров и экспертов, если духовное бытие интеллигенции так разительно переменилось к лучшему — то почему же ее материальное положение в целом так невзрачно, ее социальное существование так эфемерно и непрочно, а оценка происходящего столь критична? Почему она уезжает?

5. Альтернативы капиталистическому развитию России не было и нет не только по причине структурных перемен в составе населения. Как показала история, построение социализма в одной стране за счет ее внутренних ресурсов вообще проблематично, ибо решение социальных проблем в этом случае происходит путем скрытого перераспределения созданной прибавочной стоимости, путем перекладывания доходов из кармана своего "сильного" в карман своего "слабого". СССР, где все это происходило за счет подавления предпринимательства и жестокой эксплуатации интеллигенции, являющейся в век НТР основной тягловой силой производства, — только частный случай.

Не так решают свои социальные проблемы, скажем, страны "Большой Семерки", выплачивающие своим безработным, инвалидам, пенсионерам и малообеспеченным лицам такие пособия, которые у нас нельзя заработать и за полгода. Но это происходит не за счет обирания национальных предпринимателей и национальной интеллигенции, а благодаря негласной политике «национал-социализма», то есть социализма лишь для своей нации, осуществляемого за счет нещадного ограбления других наций. Здесь, как видим, тоже происходит перераспределение средств, но на сей раз — из кармана чужого «слабого» в карман своего «сильного», благодаря чему обретается корм и для своих «слабых». Все, что развитые страны вкладывают в свою социальную сферу, они отнимают у нас и у таких, как мы. Кажется, это положение вещей никто, кроме меня, не осмеливается называть национал-социализмом, подбирая более «пристойные» названия, но они не меняют сути дела.

То, что Гитлер мечтал сотворить для немцев силой оружия и примитивного рабовладения, его удачливые ученики сотворили чисто экономическими и идеологическими методами, не прибегая к прямым завоеваниям. Их успехи от этого не стали менее впечатляющими и завидными. XX век продемонстрировал однозначно: действенный, внутренне непротиворечивый «социализм» возможен лишь как «национал-социализм», венчающий историю развития передовых капиталистических стран — пусть даже к неудовольствию всех остальных.

Но до такого «национал-социализма» надо дорасти, надо предварительно обрасти «экономическими мышцами». Надо выйти в «передовики капиталистического производства». История учит, что путь к подобному господству лежит через политику «опоры на собственные силы», через этап диктатуры национального капитала, через национал-капитализм. То есть капитализм, патронируемый, но и контролируемый, регулируемый национальным государством. (Примеры сегодня: Китай, Вьетнам.)

В России, увы, пока правит бал капитализм не национальный, а колониальный, компрадорский. Несущий всему населению страны, всем аборигенам, не занятым непосредственно в компрадорском бизнесе, — абсолютное и относительное обнищание, утрату стабильности и жизненных перспектив. Интеллигенция, по определению раньше и лучше других постигающая реальность, реагирует на нее вполне адекватно, то есть — критически. Не предвидя лучших времен, она даже покидает нашу страну.

Но перемена к лучшему в положении российских интеллигентских масс и, соответственно, социального самочувствия интеллигенции должна произойти в недалеком будущем. Это связано с начавшимся переходом от колониального, компрадорского капитализма (во всей многоликости его проявлений) — к национал-капитализму, который, таким образом, становится жизненной задачей национальной интеллигенции.

6. Вполне понятно, что на таком базисе, как национал-капитализм, может вырасти только такая надстройка, как национал-демократия. То есть, демократия, ограниченная по национальному признаку.

На практике это означает, что равенство прав гражданина и негражданина России в любой области жизни и деятельности (в том числе предпринимательской) становится невозможным. Более того, приобретение российского гражданства также становится проблемой для определенных категорий жителей не только Земли, но и самой России.

Примеры подобного государственного устройства имеются в достаточном количестве не только среди развивающихся стран, но и среди таких уже вполне развитых стран, как ФРГ или Израиль. (Еще старая марксистская «Философская энциклопедия» указывала: «Национальной демократии государство — государство переходного характера, возникающее в процессе национально-освободительной революции в современную эпоху и опирающееся на классовый союз движущих сил этой революции; форма государственного развития стран, завоевавших политическую независимость в результате распада колониальной системы империализма, которая обеспечивает дальнейшее развертывание, углубление и доведение до конца национально-освободительной революции».)

7. Итак, задачи элементарного выживания масс отечественной интеллигенции естественно трансформируются в патриотические задачи. Позиция содействия отечественному народному хозяйству перестает быть красивой позой и превращается в осознанную необходимость. Дальнейшее постижение ценностей национализма — только вопрос времени. Ибо переход от абстрактных (советского периода) идеалов капитализма и демократии к конкретным задачам национал-капитализма и национал-демократии диктуется самой жизнью конкретного класса в конкретной стране и в конкретное время. А именно — интеллигенции в России сейчас.

Умственные усилия начинающего патриота неизбежно приводят его рано или поздно к осознанию простой истины: «Нация первична, государство — вторично». Не будет сильной, здоровой, многодетной, богатой государствообразующей нации — не будет и сильной процветающей страны.

Государствообразующая нация России — русские. Это факт, легко устанавливаемый историей и социологией.

Дальнейшее понятно. Естественная эволюция русского патриота (в норме, разумеется) преобразует его в русского националиста. Интеллигент — не исключение.

8. Очевидно, что решение стратегически первостепенной задачи смены колониального типа капитализма на национальный в России связано с изменением политического режима; с резким усилением роли государства; с совершенствованием системы управления страной; со сломом сопротивления компрадорской буржуазии и связанных с нею слоев; с адекватной реакцией на неизбежное обострение отношений с развитыми странами, заинтересованными в сохранении режима компрадоров; с мобилизацией внутренних сил и ресурсов, особенно человеческих; с мощной идеологической, пропагандистско-агитационной кампанией.

В условиях, когда ради противодействия режиму компрадоров нужно мобилизовать, консолидировать одну часть населения, распропагандировать другую, нейтрализовать третью и дезориентировать, идейно разоружить и разгромить четвертую, — в этих условиях роль идеологии, значение централизованной, организованной, плановой пропаганды и агитации велики как никогда. А значение и востребованность национальной интеллигенции резко возрастает.

9. Положение осложняется тем, что русский народ в целом и русская интеллигенция в частности подверглись сильнейшей денационализации. Однако сегодня уверенно можно сказать, что в России все шансы на перспективу имеет национальный принцип объединения, вырвавшийся из-под векового забвения и запрета и уже проявивший себя на просторах бывшего СССР в полном блеске. Поочередно его приняли, на вооружение и сделали определяющим, конституирующим для своих стран — прибалты, армяне, грузины, <…> — все бывшие республики Советского Союза (кроме Белоруссии) по всему периметру России выстроили не просто национальные, но именно этнократические государства, и только мы пока еще отстаем.

Но очередь доходит и до нас, русских. Процесс идет не слишком быстро: у русской нации как ни у какой другой, оказались сбиты национальные ориентиры. В 1986 г., по опросам, лишь 17 % русских осознавали себя как «русские» и еще 5 % — не знали, как определиться, между тем как 78 % считали себя «советскими». (В то время как 90 % эстонцев твердо знали, что они — «эстонцы».) Эта чудовищная степень денационализации русских имеет свои конкретные и ясные причины. Но сегодня действие этих причин либо ослаблено, либо вовсе сведено на нет.

Надо помнить, что с 1991 года Россия — не СССР: это полиэтническая, но мононациональная страна, где русские составляют до 85 % населения (с репатриантами — поболее).

Любой непредвзятый взгляд замечает стремительный рост русского национализма. По утверждению социологов, сегодня уже 45 % русских считают себя «русскими» (за пятнадцать лет этот процент вырос на 28 пунктов!), только 28 % — «россиянами» и лишь 16 % — «советскими людьми» (совокупность «россиян» и «советских», т. е. не национально, а граждански ориентированных лиц, на 34 пункта понизилась по сравнению с 1986 годом!). Красноречивые цифры говорят сами за себя. Процесс обретения национальной идентичности, то есть, собственно, процесс становления нации, восходит у нас, русских, по гиперболе. Он далеко не закончен, но перелом уже произошел.

10. К чему в политике должен стремиться русский интеллигент, какой строй сознательно утверждать и строить? Это должно быть русское национально-демократическое государство по форме и технократическое общество по содержанию.

Надо ясно и четко осознать и обозначить приоритеты. Для прорыва в постиндустриальное общество, для занятия в нем командных высот государство Россия должно определить как привилегированный (и правящий) класс — технократию, и все усилия народа направить на создание ей оптимальных условий для творчества.

Нельзя забывать ни на минуту, что главная производительная сила современности (и обозримого будущего тоже) — это наука. Уже сегодня она кормит, одевает и духовно обеспечивает человечество, в том числе рабочих, крестьян, военных и гуманитариев. А наука, в т. ч. технологии, — в головах технократов.

Поэтому крестьяне должны кормить технократов, рабочие — делать для них необходимую продукцию, военные — защищать их, гуманитарии — развлекать, дарить духовные импульсы, будить творческую мысль, предприниматели — вкладывать в них деньги. Все это стократ окупится для каждого! (Убедительный пример: уже сегодня доход США от торговли патентами и лицензиями в 2,3 раза выше, чем от торговли товарами, и эта пропорция растет.)

Надо заставить все сословия и классы понять необходимость первоочередного обеспечения именно технократов всем лучшим, что у нас есть, убедить в естественности их привилегий и прерогатив. Это — и только это! — подхлестнет эволюцию, направит ее по верному пути.

Итак, основной акцент государство должно делать на развитии не столько непосредственно производственной базы, сколько науки (фундаментальной и прикладной). Это первая необходимость первой очереди.

Вторая необходимость первой очереди — дотирование сельского хозяйства в объемах, обеспечивающих национальную безопасность.

Соответствующей должна быть социальная политика, планомерно преобразующая пропорции социальных страт в сторону увеличения классов интеллигенции и крестьянства, в том числе фермерского, за счет сокращения рабочего класса. В противном случае возникает угроза массовой безработицы и прогрессирующей депопуляции русского народа. Что может обессмыслить всю «русскую перспективу» вообще.

Ясно, что эффективной такая политика может быть только в условиях относительно замкнутого хозяйственного цикла. В том числе потому, что иначе утечка мозгов, уже принявшая характер национального бедствия, будет расти, лишая страну и нацию каких-либо шансов на выживание в XXI веке. Это — одно из наших главных зол, опасность которого пока недооценена правителями России. Построение национального русского государства полностью коррелирует с задачей создания относительной (неполной) автаркии по принципу «опоры на собственные силы».

Многочисленные социальные и политические необходимости, проистекающие из вышеописанной парадигмы, перечислять здесь нет возможности.

Следует лишь поставить вопрос о том, какая доля произведенного технократами продукта, в т. ч. интеллектуального, должна оставаться в собственности производителя и каким должен быть механизм, распределяющий этот продукт между производителем и бюджетом государства. Но этот вопрос не имеет чисто теоретического разрешения, поэтому здесь я ограничусь лишь его постановкой и напоминанием: Новая Россия не имеет права повторить в этом вопросе роковую ошибку старой, Советской России.