Время жалящих стрел

ВРЕМЯ СТРАХА

Валерий выбрался из леса и, нещадно нахлестывая лошадь, пустил ее в галоп по тракту, торопясь как можно скорее покинуть ненавистные места. Оскорбление, нанесенное колдуньей, было слишком сильно, чтобы думать об этом без содрогания, и потому он усилием воли заставил мысли переключиться на другое.

И тут же вспомнилась ему Релата. А, подумав о ней, он не мог не обернуться направо, туда, где на вершине холма вздымались гордые стены Амилии… и в этот миг сердце у него забилось с перебоями и перехватило дыхание. Валерий стиснул в руках поводья, не в силах поверить в то, что твердили ему глаза. И все же ошибки быть не могло. Густые клубы жирного черного дыма подымались над крепостными стенами.

Нервно хлестнув коня, принц бросился вперед.

Однако, уже подъезжая к перекинутому через давно высохший ров мосту, он понял, что опоздал. Запах гари и крови встретил его, такой сильный, что тошнота подступила к горлу, заставляя, совершенно некстати, вспомнить, что он со вчерашнего дня ничего не ел.

Запах гари и крови.

Увидев двор, залитый кровью и трупы тех, кто совсем недавно привечал его здесь, он на мгновение прикрыл глаза. О, Митра, какой же демон мог сотворить такое?

Зрелище, представшее его глазам, напоминало следы резни, устроенной в Хауране шемитами Констанциуса.

С тех самых времен в самых страшных кошмарах преследовало его то видение, но Валерий был уверен, что оставил этот ужас навсегда позади. Он надеялся укрыться от него в чистой, мирной, безмятежной Аквилонии, – но теперь все его мечты о покое разбились вдребезги. Словно что-то сместилось в его сознании. Трупы в Амилии и трупы в королевском дворце в Хауране, трупы на бесчисленных полях сражений… Все перемешалось, и крики раненых, звон мечей, треск горящего дерева, – все слилось в безумной оглушающей какофонии.

На мгновение у него закружилась голова, желудок сжался от болезненных спазмов, однако Валерий постарался взять себя в руки.

Спокойно, принц! Спокойно.

Ты в Аквилонии, и все, что ты видишь, – реально, все это происходит в действительности.

Навыки воина взяли верх, и он понял, что надлежало делать теперь. Попытаться отыскать выживших, – хотя, судя по пепелищу; это вряд ли удастся. И главное – отыскать какие-нибудь следы и понять, что произошло здесь и кто был виною злодейству.

Удачно, что он оказался здесь первым.

Воронье еще не успело расклевать павших, а голодные псы растащить их кости. Да и амилийские крестьяне, что греха таить, переждав немного, осмелятся выглянуть из своих лачуг и тоже окажутся не прочь поживиться остатками хозяйского добра.

Но кто же посмел сделать все это? Кто?

Насколько он слышал, в Аквилонии давно были уничтожены все крупные разбойные шайки, и принц терялся в догадках, пытаясь объяснить происшедшее. Впрочем, первым делом нужно сообщить королю. Вилер лучше их всех ведает, что творится в королевстве. Он разберется, что случилось в Амилии.

Лошадь, испуганную, упирающуюся, Валерий вывел за ворота и привязал к дереву на холме, в полусотне шагов от замка. Немного далековато, особенно если разбойники до сих пор здесь – хотя в этом он сомневался, – однако несчастное животное невозможно было заставить стоять смирно во дворе, где оно теряло голову от близости пламени и трупов.

Сам Валерий уже вполне взял себя в руки и теперь смотрел на открывающуюся его взору картину взглядом если и не спокойным, то достаточно отстраненным.

Во дворе замка было не меньше двух десятков трупов, большей частью стражники и прислуга, даже несколько женщин. Все зарублены мечами. Стражники большей частью безоружны. Стало быть, те, кто все это проделал, приехали как жданные гости, и охранники сами впустили их в замок.

Валерий внимательно посмотрел под ноги. Он не был обучен читать следы, но понял, что здесь побывало не меньше десятка конников.

Ненависть к неведомым убийцам заставила сжаться сердце принца. Он поднял глаза на высокие стены замка, уже закопченные, с провалившейся крышей. Из окон огромными жадными языками вырывался огонь. Снопы искр с треском взмывали ввысь. Клубы дыма застилали небо, точно траурный полог. Пытаться проникнуть внутрь не имело смысла – живых там быть уже не могло.

Валерий прошел по двору, почти до самых конюшен, которые, будучи сооруженными из дерева, уже почти догорели, оставив после себя лишь дымящиеся развалины, под которыми лишь кое-где тлел огонь. Принц с облегчением отметил, что лошадей не было видно, – должно быть, им удалось вырваться на волю, или же бандиты увели их с собой.

Непонятно, почему он так радовался за животных, когда столько людей, беззащитных, невинных, лежали в лужах крови у ног его… впрочем, он не казнил себя за эти чувства, по опыту зная, насколько непредсказуемой бывает реакция человека в подобных ситуациях. Подобные чувства были естественны, – так разум его пытался справиться с пережитым потрясением.

Однако теперь предстояло самое неприятное: осмотреть тела погибших. Возможно, хоть в ком-то из них еще теплится искра жизни, и они смогут объяснить, что произошло в замке. Возможно, ему удастся отыскать хоть какие-то улики… Однако все поиски оказались тщетными. Палачи выполнили свою работу на совесть: в живых не осталось никого. И точно так же они не оставили никаких следов своего пребывания, ничего, что дало бы ключ к разгадке.

Валерий медленно пошел к воротам, даже не оглянувшись, когда что-то с ужасающим треском обрушилось сзади, – должно быть, стропила… До сих пор он старался не думать о том, что за судьба могла постигнуть самого барона и его детей, ведь их трупов он не нашел во дворе, однако следовало признаться самому себе, что надежды на их спасение почти не было. Наверняка, бандиты с той же тщательностью прошлись и по внутренним покоям замка, уничтожая всех, кто пытался укрыться от беспощадных мечей, и где-то в недрах старинной цитадели кровавое пламя поглотило тела отважного старого воина, которым так восхищался принц, и девушки, что была с ним одну короткую ночь.

Он отвязал лошадь и забрался в седло, думая теперь лишь о том, как скорее убраться прочь из Амилии. Сердце болезненно сжималось, но он не в силах был даже ощутить скорби. Он пытался вызвать в памяти голос барона, его рассказы, смех его сыновей, горячие объятия Релагы, – но на том месте, где должны быть воспоминания, была лишь глухая, сосущая пустота.

Валерий чувствовал онемение во всем теле, странное состояние отстраненности от мира, когда все звуки и образы его доходили с опозданием и приглушенными, точно через толщу воды. Он принялся яростно нахлестывать лошадь плетью, мечтая лишь об одном – оказаться как можно дальше отсюда, забыть этот кошмар. Руины дворца маленького королевства в пустыне встали перед его внутренним взором.

Демоны Хаурана вновь преследовали его по пятам.

Где-то вдалеке заухал филин, недобро и жутко, и Ораст невольно вздрогнул, поежившись. Неприятное ощущение – он не назвал бы его страхом, однако это было нечто весьма близкое, – усиливалось еще и тем, что ближе к вечеру Марна покинула его, не сказав, по своему обычаю, ни слова о том, куда направляется и когда вернется, и он остался один в крохотном слепом домишке, в окружении мертвой чащи.

Ему было зябко и неуютно, и ощущение неловкости нарастало с каждым мгновением. Деревья, огромные, черные, со стволами, искривленными, точно спина старца, тянули к нему костистые лапы, и единственным звуком, нарушавшим тишину, был редкий шорох, когда падал на землю очередной мертвый листок. Ковер из бурых тел его собратьев покрывал все вокруг, распространяя слабый запах прелости и корицы, – странное сочетание, липкое, освободиться от которого было совершенно невозможно. Еще пахло влажной землей, остывшей золой, смолистым деревом.

Ораст, сидевший на пороге дома, чтобы не пропустить появление колдуньи, невольно поежился, думая, не зайти ли внутрь, но, представив себе затхлую сумрачную комнатенку, где после захода солнца его охватывал ужас заточенного в подземелье, предпочел оставаться на воздухе.

По правую руку его над деревьями показался месяц, узкий белый серпик, – орудие пахаря, вышедшего на черную ниву неба собрать ночную жатву. Ораста пробрала дрожь. Острое лезвие луны тянулось к его душе, и он ощущал его неземной холод совсем рядом, у самого сердца.

Жрец попытался обдумать все, что случилось с ним за последние дни, все, чему лишь предстояло свершиться. Теперь он осознал наконец, в какие бездны повергла его собственная неопытность и неосторожность, глупость и вожделение, и какие ужасные жертвы потребуются от него, чтобы поправить содеянное. Он знал, что позже неминуемо придут сомнения, насколько правомочно было задуманное, имел ли он право распоряжаться чужими жизнями и проливать кровь невинных. Он знал, что придет и страх, ибо сам он рисковал всем, вплоть до самой жизни, во имя исполнения своих планов.

Все это неминуемо, однако пока Ораст гнал прочь эти мысли, удерживая их на самой грани сознания, сознавая, что они все равно вернутся, и даже не пытаясь препятствовать этому, желая лишь одного: чтобы они пришли, когда все будет кончено, когда все будет решено, и, каковы бы ни были его страхи и опасения, путь назад окажется отрезан навсегда, и руки его исполнят предначертанное, даже когда сердце будет разрываться от боли.

Луна всходила все выше, выбираясь из черных сетей, сплетенных голыми ветвями, и понемногу Ораст почувствовал, как отступает тоска, уходят, точно бледные призраки, страхи, и самое сознание его теряет четкость и остроту.

Он остался один на один с лесом и ночью, впуская в обезмысливший мозг всю полноту сумеречной жизни, сливаясь с прохладным потоком. На несколько нескончаемых мгновений душа его, несомая черной приливной волной, расширилась вольно, взмыла ввысь, бескрайняя, неподвластная никаким законам, и опустилась на мир огромной сетью, в ячейках своих улавливая неясные, смутные образы, сгущая их усилием воли, придавая осязаемость и объем, делая доступными пониманию.

Это было сродни магическому зрению, – с той лишь разницей, что он видел не только то, что непосредственно окружало его, но и все, что находилось бесконечно далеко, как в прошлом, так и в будущем, точно сознание его вырвалось на миг в ту поразительную область, где не существует преград и различий между временем и пространством, где точка равна вечности, мгновение – миру, и познавший единое познает бесконечность.

Он видел девушку, обнаженную, златокожую, бесстыдно раскинувшуюся на шелковых простынях, лицо, запрокинутое, с приоткрытыми зовуще губами, темными кругами под огромными, жадными глазами, и признал в ней Релату, и ужаснулся ей.

Видел мужчину, грузного, седеющего, полного величавого достоинства, в алой виссоновой мантии и золотом обруче короны, и, не узнавая, дал ему имя, и преисполнился скорби.

Видел двух принцев, сошедшихся в жаркой схватке; две державы – и небеса над ними, затянутые дымом пожарищ.

Видел книгу, магический фолиант, с растрескавшимися от времени страницами, покрытыми мушиной скорописью выцветших чернил. На глазах у него они насыщались цветом, становились сперва огненно-алыми, затем густо-багровыми, переполнялись, набухали влагой, что вдруг выплеснулась на древний пергамент горячей волной и хлынула безудержно, потоками крови заливая мир, державы, правителей их, девушку на шелковых простынях с кожей цвета гречишного меда…

Видение это длилось лишь миг – и тут же началось падение в реальность, головокружительное, болезненное, но мир, в который он погрузился, который сгустился вокруг, полный земли и ветра, запахов и звуков, уже не был прежним. И Ораст содрогнулся от ужаса, ведомого лишь тому, кто заглянул в зеркало грядущего и узрел там собственную беспомощность что-либо изменить.

Где-то вдалеке вновь заухал филин.

Через несколько мгновений из лесной чащи донесся шум, едва слышный, на который в обычном состоянии Ораст едва ли обратил бы внимание, приняв его за шелест ветвей или травы, – но теперь восприятие его, обострившееся, точно у дикого зверя, обрело способность различать малейшие оттенки, насыщая их значимостью и смыслом.

Он поднялся навстречу Марне.

Как обычно, слепая ведьма двигалась уверенно и легко, и казалось даже, что ночью ей легче ориентироваться, нежели днем, но почему он так уверен в этом, Ораст не мог бы сказать наверняка. И все же, хотя она наверняка ощутила его присутствие рядом, ведьма прошла мимо, даже не замедлив шага, не кивнув в знак приветствия, и безмолвно скрылась в душных недрах крохотного домишки.

Ораст замер в нерешительности, глядя ей вслед, ощущая, как вся его чудесная уверенность в себе исчезает мгновенно, точно вода просачивается в песок, уходят волшебные видения, магия оставляет его безвозвратно, оставляя лишь золу и горький дым бессильных сожалений.

Внезапная слабость охватила его, и он пошатнулся, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Неудержимое желание лечь, прижаться к земле, ощутить ее прохладу и сырость охватило его, – но повелительный голос колдуньи мгновенно вывел жреца из забытья.

– Что ты медлишь? Поди сюда. – Точно вышколенный пес, он поспешил на зов.

Марна сидела, скрестив ноги на полу, с глубине землянки, в густой тени, куда не доставал и лучик серебристого лунного света, – бесформенное черное пятно в окружающей тьме. Когда глаза его привыкли ко мраку, Ораст разглядел, что на коленях она держала большое глиняное блюдо, на котором были разложены некие предметы, однако ничего больше, как ни старался, он увидеть не мог.

С минуту он мялся в дверях, не зная, что делать дальше, не решаясь пройти и сесть, покуда голос колдуньи, звучный и презрительный, вновь не вернул его к действительности:

– Разожги огонь в жаровне. Уголь – в холщовом мешке за сундуком. Возьмешь семь угольков и пять веток остролиста. Жаровню поставь сюда. – Жестом она указала на свободное пространство перед собой.

Ораст повиновался бездумно, поражаясь мысленно той власти, что имела над ним ведьма. Одним движением, одним лишь словом она могла лишить его воли, погасить в душе его огонь, подчинить себе и полностью уничтожить, – а он даже не в силах был воспротивиться ей. Только что, всего несколько минут назад, он был свободен, наслаждался чудесным полетом в иных мирах, познавал неведомое… и вот все это растерто в прах под расшитыми сапогами лесной колдуньи, причем она, похоже, даже не сознавала того, что делает с ним.

Или, напротив, знала прекрасно и наслаждалась, до глубины своей черной, точно ночная трясина, души. Ораст не мог сказать, какая возможность внушала ему большее отвращение. И лишь в одном он был уверен наверняка, – ни одному живому существу за свою жизнь он с такой силой не желал смерти и вечного проклятия, как этой демонице в человеческом обличье, что восседала недвижно в глубине крохотной комнаты, – воплощение мрака и мстительной ненависти.

Тем временем Марна шевельнулась чуть заметно в своем углу, и охристые отблески от разгоревшихся углей в жаровне легли на грубо выделанную маску-забрало. Ораст тревожно поднял глаза, ожидая новых указаний. Ведьма протянула к нему руку, крепкую, с удивительно гладкой, молодой кожей, опровергавшей все домыслы жреца о ее возрасте.

– Дай нам твой кинжал, – велела она коротко.

Ораст повиновался не задумываясь, и лишь в последний момент спохватился и рука его замерла на полпути. Откуда Марне известно было о кинжале, – ведь прежде он всегда был безоружен. И неужели она знает также, откуда взялся у него этот кривой клинок с синеватым лезвием и рукояткой, отделанной червленым серебром? Он нашел его в лесу, когда бежал сюда, наткнулся случайно, заметив серебристый блеск во мхе, среди корней. Но он ничего не говорил об этом ведьме. Так откуда же…

Марна повторила свой нетерпеливый жест, и, спохватившись, Ораст поспешил повиноваться, передавая женщине кинжал. Та с минуту подержала его, точно взвешивая, на открытой ладони, затем опустила на глиняное блюдо.

Теперь, в неверном свете мерцающих угольков, жрецу удалось разглядеть, что еще находилось на грубом подносе. Горстка какого-то крупнозернистого серовато-желтого порошка, несколько раздавленных лепестков пятнистого крина, до сих пор источавших слабый аромат, два или три пучка трав, доподлинно определить которые он не сумел, продолговатый кристалл, казавшийся черным в полумраке. Что-то еще было там, завернутое в пергамент, скрытое рукояткой кинжала. Любопытство оказалось не настолько сильно, чтобы одолеть страх, и он не стал всматриваться ближе.

Тем временем Марна вдруг встрепенулась, точно огромная ночная птица, пробудившаяся с закатом, развела в стороны руки, ладонями вверх, и устремила слепое лицо к небесам.

– Полночь, – промолвила она хрипло, и Орасту даже в голову не пришло задаться вопросом, откуда она, слепая, может знать это, даже не выходя из дома.

Ведьма потянулась с видимым наслаждением, так что хрустнули суставы, и наконец опустила руки на глиняное блюдо, касаясь всех находившихся там предметов.

– Пора.

Тонкой деревянной палочкой с начертанными на ней рунами, которая, как имел уже возможность убедиться Ораст, странным образом не сгорала и в самом сильном огне, ведьма пошевелила угли в жаровне, так что брызнули во все стороны искры, затем уложила поверх веточки остролиста, предусмотрительно оставленные Орастом поблизости. Потянуло пряным пьянящим дымком.

Выждав немного, ведьма принялась бросать в пламя, на вид, без всякого разбора, ингредиенты с глиняного подноса. Нежные крапчатые лепестки мгновенно почернели и обуглились, сухая трава сгорела почти без остатка, негромко потрескивая. От серо-желтого порошка пошел неприятный запах и густой дым, прямо в лицо Орасту, и он, не удержавшись, зашелся в кашле. Марна вскинула голову, точно впервые вспомнив о его присутствии.

– А ты что сидишь? – В холодном голосе звучало пренебрежение и насмешка. – Ступай прочь! Будешь нужен – придешь.

– Но госпожа… – Ораст попытался воспротивиться, однако колдунья властным жестом подняла руку, и он осекся, не смея ослушаться.

– Поди прочь, щенок!

Безмолвно повернувшись, жрец выбрался наружу.

Велико было искушение хоть одним глазком заглянуть в дом, ведь, в конце концов, Марна слепа, она может и не узнать… но страх удержал его. А, быть может, не так уж он и жаждал проведать, что на самом деле происходило сейчас в хижине.

Какое-то время там царила тишина, и вдруг послышался звон, словно разбился хрустальный бокал, затем гулкий стук, негромкий, ритмичный, – он длился бесконечно долго, сопровождаясь шорохом и притоптыванием, точно ведьма исполняла некий странный магический танец, аккомпанируя себе на барабане. Насколько Орасту было известно, в лесной хижине не было ничего похожего на барабан, ничего, что могло бы производить подобные звуки, – но какое это имело значение?

Мерный рокот неведомого инструмента убаюкивал, навевал гипнотический сон… и возможно, Ораст задремал-таки, ибо когда он вновь открыл глаза, стук прекратился, сменившись невнятицей бормочущих голосов, женских, мужских, неотличимых один от другого и в то же время явственно принадлежащих разным лицам. Они вели между собой нескончаемый спор, переругивались, то возвышаясь до крика, то вновь падая до заговорщического шепота, требовали, ласкались, убеждали, молили… точно сотни душ проклятых скитальцев собрались в крохотной хижине, переполняя ее, стремясь вырваться на свободу.

Жрецу начало казаться, что бесконечное их бормотание уже звучит у него в мозгу, и нет от него спасения, и ощутил нестерпимое желание зажать руками уши, броситься прочь, – но гомон продолжался, проникая, казалось, в самую душу, завладевая самыми сокровенными мыслями и сводя с ума. Он упал ничком на ледяную землю, тщась подавить рвущийся из глотки крик…

Когда он вновь пришел в себя, уже светало. Солнце не поднялось еще над горизонтом, однако грязно-серые разводы на небе говорили, что до утра осталось рукой подать.

Смутно, как сквозь сон, ему вспоминалось, что за ночь сознание еще несколько раз возвращалось к нему, но, должно быть, не до конца, ибо образы, что являлись пред его внутренним взором, казались слишком невероятными, чтобы быть достоверными.

Огромные тени, серые, окаймленные багровым, что вылетали из дверей дома и возвращались обратно на крыльях, тронутых синевой. Истошное кошачье мяуканье, доносившееся изнутри. Клубы зеленого дыма, не терявшие формы и не рассеивавшиеся, покуда не поднимались к самым вершинам деревьев…

Он не желал больше думать об этом. Тело его затекло после сна на голой земле, его бил озноб, кости ныли мучительно, и он все на свете отдал бы сейчас, должно быть, за горячий завтрак и пылающий очаг. Ораст поднялся, потягиваясь, – и обнаружил, что ведьма стоит напротив, в двух Шагах от него.

Он не успел даже удивиться, как ей удалось так неслышно выйти из дома, – точно она попросту материализовалась из сгустившегося мрака, – как она поманила его рукой.

– Поди сюда.

Ему показалось, в голосе ее он уловил нотки усталости. Он сделал шаг вперед, и она протянула ему кинжал.

Это был его клинок, прежний, и в то же время, иной. Загнутое лезвие осталось прежним, и рукоять, – однако теперь синеватое сияние окружало его ореолом, и, сжав его в руке, Ораст ощутил нечто странное, точно нож этот был живым, обладал собственной волей и желаниями и даже имел силу передать их владельцу.

Да, это было действительно так. Кинжал жил. И он жаждал крови. Ощущение это в первый миг парализовало жреца, и он растерялся, на миг утратив контроль над собой. Наказание за оплошность не заставило себя ждать. Нож рванулся в его руке, выворачивая запястье, и, прежде чем он успел остановить его, прочертил длинный глубокий разрез на левом предплечье.

Остолбеневший, Ораст попытался отдернуть руку – но это оказалось не так легко.

Лезвие точно впилось в рану, и ему огромного труда стоило отвести его прочь. Он взглянул на свои руки: они слегка дрожали. Он поднял голову.

Теперь он не сомневался, что каким-то образом слепая колдунья видит все, что происходит вокруг, ибо она явственно наблюдала за ним. Даже под грубой кожаной маской он чувствовал ее напряжение. Заметив наконец, что ему удалось справиться с жаждущим крови клинком, Марна кивнула задумчиво, и в голосе ее прозвучало почти одобрение.

– Неплохо. Мы знали, что ты справишься. – Она помолчала немного, словно взвешивая, сколько можно доверить жрецу. – Теперь Скрижаль получит свою жертву!

– Кровью?

Ораст и без того знал ответ, однако ощущал непреодолимое желание вновь услышать это от колдуньи. Ибо теперь, когда смутные и нерешительные планы его оказались близки к осуществлению, он не мог больше скрывать от себя, что преисполнен страха. Ему вспомнились его вечерние раздумья и нежелания впускать сомнения в свою душу… Что ж, теперь пришло их время.

И, возможно, колдунья понимала, что так гнетет его, ибо, впервые за все время, тон ее сделался мягким, словно материнским, и ему показалось даже, на губах под маской играет улыбка.

– Кровью. Кровью, жрец Митры, – прошептала она со странным вожделением. – Ибо кровь – единственный дар. Она скрепляет клятвы и создает нерушимые узы. Кровь, жертва и награда. Она одна… Но лишь та кровь достойна великого Искусства, в которой горит огонь божества. Кровь того, кто ведет свой род от одного из небожителей.

– Но почему именно Вилера?

– Ты знаешь, жрец. Лишь тот, кто был помазан на престол и освящен божественным огнем, обретает в крови своей огонь Солнцеликого Митры. И только этот огонь утолит жажду твоего кинжала и даст тебе власть над Скрижалью Изгоев. Только ему дано разрушить чары, опутавшие душу той, которую ты вожделеешь.

Она протянула руки и опустила их Орасту на плечи, тяжелые, точно мельничные жернова. Слепой лик ее приблизился к самым его глазам, и он ощутил ее горячее дыхание, и пальцы ее впились ему в плечи, точно стремясь отделить мясо от костей, так что он едва сдержал стон. Так она держала его несколько мгновений – и вдруг неумолимая хватка ее сменилась нежными объятиями.

– Ты убьешь Вилера, Ораст. Ты убьешь его – и когда руки твои будут омыты в его крови, Скрижаль станет воистину твоей, и ни тайного, ни запретного не будет в ней для тебя.

Валерий вернулся в Тарантию глубокой ночью, и немало времени пришлось ему колотить рукоятью меча в ворота, пока стражники соизволили наконец выяснить, кто там поднял шум в столь поздний час, и впустить запоздалого путника. Он бросил им пару медных монет, однако это не стерло недовольно-насупленного выражения с заспанных лиц, и принц ощутил смутную, саднящую досаду.

Для этих людей он был меньше чем никто, лишь скрепя сердце они признавали его высокое положение и оказывали требуемые почести, однако он чувствовал, что в душе они презирают его, возможно, даже насмехаются над ним. Даже когда он был солдатом в Хауране – он не знал такого обращения. Там он действительно пользовался уважением, чувствовал это в каждом взгляде… но Аквилония упорно не желала принимать блудного сына. Он и сам не знал, почему так уверен в этом – и все же ощущение это не вызывало сомнений.

Мрачные думы оставляли его всю дорогу до дворца. И по мере того, как лепившиеся к крепостным стенам домишки, – нищие грязные, облупившиеся, где даже ночью не прекращалась шумная, бурлящая жизнь, вопили младенцы, доносился шум драки или любовной ссоры – уступали место особнякам богачей, роскошным, уединенным, прячущимся в тени садов, настороженно-молчаливым, лицо принца делалось все более хмурым и напряженным.

Он не мог понять, почему, вопреки всем своим благим намерениям, не уехал до сих пор из Тарантии, почему медлит, точно ожидая чего-то, что никак не может произойти, томясь от бездействия и ощущения собственной бесполезности.

Вот и сейчас – он вновь возвращается во дворец, хотя был бы счастлив никогда более не видеть его, готовый встретить назавтра все прежние лица, провести день в глубокомысленно-пустой болтовне, бессмысленных ритуалах, придворной суете, давно утратившей для него интерес и привлекательность, в мрачных раздумьях и болезненном самокопании. Подобно иным подвергшимся пытке, он точно испытывал мучительную страсть к своему палачу, наслаждаясь собственными страданиями и не в силах отказаться от них, словно с прекращением мучений утратился бы, пусть и порочный, но все же смысл существования, и ожидающая пустота страшила сильнее всякой боли.

Неторопливо продвигаясь по темным улицам города, тишину которых здесь, в богатых кварталах, нарушал лишь стук копыт его лошади да порой – шаги стражников, совершающих второй за ночь обход, Валерий усилием воли отогнал дурные мысли. Как можно было, в конце концов, предаваться пустым раздумьям и жалеть себя – он прекрасно сознавал, что настроение это вызвано ничем иным, как унижением, что заставила его пережить колдунья, – после всего, что он видел в Амилии!

Ведь он воин, а воину надлежит действовать… однако принц не только сам не сделал ничего, чтобы выследить грабителей, но даже не сказал ничего стражникам у ворот. Подобное равнодушие менее всего пристало наследнику престола, заявил он себе строго. И дал слово завтра же найти капитана Черных Драконов.

Конечно, в былые годы он никогда не позволил бы себе такого отношения. Ночь провел бы в седле, один или с отрядом, но нагнал и покарал бы негодяев! Однако времена те давно миновали. Вспомни Хауран, сказал себе принц. Тогда ты из кожи лез вон, лишь бы спасти город и королеву – и что получил взамен? Не тебя, а варвара-северянина чествовали как спасителя, не тебе, а ему предлагала сердце прекрасная Тарамис… Так стоила ли игра свеч?

И сейчас, сказал себе Валерий, горячая купальня, ужин и постель для него стократ дороже, чем зов долга и славы.

Отчасти, конечно, он лукавил сам с собой. Дымящиеся руины Амилии не оставили его равнодушным, и рука невольно тянулась к мечу, стоило лишь вспомнить об изуродованных трупах во дворе… Однако это говорило в душе его негодование: немыслимо, чтобы здесь, в мирной, не знавшей войны Аквилонии, его настиг омерзительный запах пожарища и пролитой крови! Валерий воспринял это почти как личное оскорбление. Ибо то, от чего он так старался убежать, вновь настигло его, точно и впрямь зловещее проклятие тяготело над принцем…

Нет, повторил он, стискивая кулаки. Довольно с него войн и крови! Здесь, в Аквилонии, пусть сражаются другие. Он заслужил свой покой.

И потому, въехав во двор королевского замка, принц молча двинулся к конюшням, лишь коротко кивнув стражникам, и ничего не сказал им.

Заспанный конюх принял у него поводья, и Валерий, вопреки обыкновению, не задержавшись даже проследить, чтобы за лошадью его поухаживали как следует, углубился в лабиринт дворцовых построек, переходов, лестниц и галерей, направляясь в самую глубину муравейника, где, стыдливо прижимаясь к серому боку донжона, скрывались Алые Палаты, его пристанище на время пребывания в столице.

В эти ночные часы, когда время уже близилось к рассвету, однако даже слабой серой полоски не появилось на горизонте, и небо было безлунным, а тьма – совершенно непроглядной, дворец казался пустым, словно бы вымершим. Не ощущалось даже слабого дыхания жизни – случайного шороха, ночного вскрика, – и лишь шаги принца и скрип открывшейся двери, что он отпер большим зубчатым ключом, радуясь предусмотрительности слуг, не ставших задвигать засова, нарушили вязкую тишину.

Воздух в доме казался густым и застывшим, и Валерий на мгновение ощутил себя мошкой, плененной в куске черного янтаря. Грудь сдавило, сделалось тяжело дышать.

Поднимаясь по мраморной лестнице, что вела на второй этаж, в его личные покои, он остановился на площадке, пытаясь перевести дух, жалея, что не позвал слуг и не велел зажечь лампы.

Он и сам не знал, почему не захотел никого будить – едва ли из ложной деликатности, скорее, просто не желая говорить ни с кем, отвечать на вопросы или ждать исполнения своих приказов. Куда проще было сделать все самому… Даже горячая вода и еда могли подождать до утра. Сейчас он желал лишь одного – выхлебать кувшин вина и повалиться в постель, провалившись в глубокий сон без сновидений.

Однако даже эта простая радость оказалась ему недоступна. В недлинном коридоре, из которого три двери вели в малую гостиную, столовую и спальню, Валерий замер в нерешительности, созерцая полоску света, просачивавшуюся из-под дальней двери. Возможно, в ожидании хозяина слуги оставили лампу в спальне… однако это было маловероятно.

Они не знали, когда он вернется, – он и сам не ведал того, когда уезжал, и никого не предупредил, – а оставлять надолго масляную лампу без присмотра было слишком опасно. Он строго следил за этим, и никто в доме не осмелился бы нарушить волю хозяина.

Но тогда – кто же был там?

Проще всего, разумеется, было бы сделать шаг, протянуть руку к двери, распахнуть ее, – однако что-то мешало Валерию сделать столь простой жест. Странная нерешительность овладела им, он смотрел на золотистую полоску света перед ней, с необъяснимой опаской, точно это был обнаженный меч перед дверью, переступить через который он не решался.

Но раздумьям его был положен конец.

Дверь, чуть слышно скрипнув, приоткрылась осторожно, и Релата Амилийская, живая до боли и вызывающая в памяти совсем иной огонь, возникла на пороге.

– Это ты, мой господин? Ты вернулся? – Она протянула к нему руки, и, точно завороженный, Валерий сделал шаг ей навстречу. – Я счастлива, что мы наконец вместе.

Релата бежала из Амилии накануне ночью, ибо поняла, после отъезда принца, что не мыслит жизни без возлюбленного. Собрала узелок с вещами, оседлала любимую кобылку – подарок отца – и, оставив письмо, где просила не искать ее и простить все обиды, не спеша отправилась в Тарантию.

Должно быть, они с Валерием разминулись совсем ненадолго.

Она приехала во дворец около полудня и осталась дожидаться его в Алых Палатах. Она никого не видела и ни с кем не говорила, кроме его слуг. Она не знала ничего о той судьбе, что постигла ее братьев и отца.

Она мечтала лишь об одном – быть с Валерием рядом.

И очень хотела быть королевой.

Аой.