Время жалящих стрел

ВРЕМЯ РАЗДУМИЙ

Дым остролиста, пряный и чуть горьковатый, поднимался от жаровни, белесыми шлейфами стлался по полу и стенам лесного скита. Дверь была наглухо закрыта, однако ни запах, ни духота, казалось, совершенно не мешают колдунье. Усевшись скрестив ноги перед огнем, она ворошила палочкой с вырезанными рунами тлеющие угли в очаге, лишь время от времени утирая пот со лба свободной рукой. Она была обнажена, но это не тревожило ее. Щенок, она знала наверняка, напуганный событиями последних дней, никогда не посмеет войти без приглашения.

Да и почувствовала бы она его приближение за десяток шагов…

Когда почти весь остролист обратился в пепел, с довольной усмешкой колдунья разломала на части палочку с рунами и бросила ее в жаровню. Та вдруг вспыхнула ярким алым пламенем и рассыпалась сухой зеленоватой золой.

Колдунья застыла, простирая над огнем руки. Было бы легче, будь при ней сейчас медиум-человек. Чужими глазами ей видеть куда проще, нежели напрямую воспринимать смутные летучие образы, рожденные изменчивым дымом, – однако за последнее время она так часто вызывала эти видения, что уже не нуждалась в посредниках. От Ораста же, поглощенного ныне лишь одной задачей, исполнить которую ему вскоре предстояло, ей было мало проку.

Перед мысленным взором ведьмы возникла Тарантия.

Она видела ее глазами птиц, что пролетали сейчас над столицей, держа путь в далекие южные страны.

Город предстал перед ней таким, каким не видел его ни один человек, – бессмысленное, хаотическое нагромождение островерхих крыш, крытых красной и бурой черепицей, с высокими дымоходами и остроугольными флюгерами. Эти домишки жмутся друг к другу, и карабкаются вверх по холму, где светлым серпом сверкает на солнце королевский дворец. Его опоясывает сеть переплетенных дорог, оттого Лурд похож на лепесток цветка, занесенный ветром в паутину.

По маленьким кривым улочкам снуют крохотные человечки в темных нарядах. Кое-где видны небольшие проплешины – площади, на которых муравьи-людишки толкутся подле возов с игрушечными мешочками и бочонками, поодаль мельтешат их собратья, одетые в разноцветное платье, – это акробаты, канатные плясуны и жонглеры. Вокруг них плотное кольцо зевак. Тут и там на солнце что-то блестит, будто капельки ртути – это начищенные доспехи городской стражи, которая совершает обход, смотрит, чтобы добрые жители Тарантии могли спокойно жить и трудиться. На улицах много мулов с повозками, всадников в черных и красных мантиях, их становится все больше и больше, по мере приближения ко дворцу.

А вот и сама тарантийская цитадель. Ее донжон украшен вымпелами и королевским штандартом. На мощеном дворе проводится развод караула – мундиры Драконов чернеют, словно бобы на выщербленной тарелке.

Теперь ведьма могла обойтись без глупых птичьих глаз.

Магическое зрение колдуньи охватило весь дворец целиком, до самых его потайных уголков и закоулков, словно со строения срезали крышу.

Среди аккуратно уложенных штабелей сухого сена пожилой конюх тискал краснощекую служанку. Прежде чем брезгливо отвести взгляд, Марна успела еще заметить отвращение на лице девушки…

На кухне повар трепал за чуб ученика, пролившего соус. Криков его ей не было слышно, но из глаз мальчишки катились крупные, как горох, слезы.

На несколько мгновений Марна позволила себе помедлить, не спешить прямо к намеченной цели, наслаждаясь этим случайно уловленным дыханием далекой жизни. Она уже успела позабыть, что это значит – жить среди людей, и теперь их суета оглушала и опьяняла, подобно крепкому вину. Дворец бурлил жизнью, от нее невозможно было спастись, невозможно укрыться.

Жизнь была повсюду, суматошная, кипящая, яростная, и на мгновение колдунью охватило желание убраться оттуда, спастись бегством, вернуться в покой и безмолвие одинокого лесного домишки, где пахнет свежей травой и мшистой сыростью, и нет иного движения, кроме трепета ветвей под дуновением ветерка, ряби воды на зеркальной глади озера, да случайно мелькнувшего зверька или птицы. Впрочем, она мгновенно преодолела эту нелепую слабость.

Взгляд, от которого ничто не могло укрыться, проник в самое сердце дворца, в небольшую комнату в башне донжона, где стены были заставлены шкафами с бесчисленными фолиантами, расползшимися от времени томами с обтрепанными страницами, и на миг ей показалось, она ощутила кисловатый запах книжной пыли.

В комнате стояла низкая кушетка, изножье которой было слегка приподнято, чтобы давать отдых натруженным стопам, и два кресла с резными деревянными спинками и подлокотниками в форме свившихся кольцом змей. Однако ни один из тех двоих, что находились в библиотеке, не пожелал присесть и не притронулся к вину, разлитому в высокие серебряные кубки.

Марна с жадностью вперилась в их лица, точно желая впитать в себя черты обоих.

Первым был сам король Вилер.

Колдовское зрение позволило Марне увидеть его истинный облик – а не просто грубую телесную оболочку.

Лицо его было черно. Плечи опустились, точно под тяжестью непосильного бремени, лоб изрезали глубокие морщины. Глаза покраснели и слезились, кожа на лице посерела и обвисла. Аура вокруг его головы была темная, с редкими всполохами багрового, точно небо пред грозой. Казалось, пламенник души его стремительно угасал, лишая владыку тяги к жизни.

Он стоял, тяжело опершись о стену у узкого, высокого окна, светлый, почти прозрачный витраж которого изображал золотого аквилонского змея, удушающего вепря Валузии. Руки бесцельно теребили расшитый золотой тесьмой пояс длинной домашней туники. Взгляд казался пустым и отсутствующим.

Принц Нумедидес, что стоял напротив и рьяно что-то доказывал повелителю, напротив казался редкостно бодрым и преисполненным энергии.

Перемены, произошедшие в нем за последние дни, не могли бы укрыться от внимательного наблюдателя, однако внутреннее зрение позволяло Марне увидеть и кое-что еще: принц обрел властность и силу, которой не было прежде в его ленивом, раскормленном теле. В его темно-желтых глазах мелькал недобрый огонек, который наследник престола старательно прятал за опущенными веками. То был лишь отсвет внутреннего пожара, разгоравшегося все ярче внутри недр темной скользкой души, и источником его была Магия Хаоса, более древняя, чем мир. Но лишь равные Марне могли узреть, как огонь этот яростно пожирает крохотные остатки человеческих чувств в душе принца, наполняя его новой животной силой.

– Проклятие Цернунноса, – пробормотала она сквозь зубы.

Здесь перед ней была мощь, подобной которой ей еще не приходилось встречать, и самая мысль о том, чтобы противостоять сей жуткой стихии, вызывала трепет и отвращение. Марна не боялась за себя – однако это вмешательство, что грозило в последний миг расстроить все ее давние, столь тщательно вынашиваемые планы, настораживало и вызывало недобрые предчувствия в душе.

Искушение отказаться от всего, предоставить событиям развиваться своим чередом, было почти неодолимым, ибо она чувствовала, что в борьбу вступили силы, неподвластные ей, перед которыми вся ее волшба казалась песчинкой перед натиском урагана, – но гордыня не позволяла ей отступить. Ради этих дней, и только ради них, она жила столько лет, у нее не было иной цели в существовании, и если она сдастся теперь, она погибнет, заживо сгорев на огне собственной ненависти и бессилия. Уж лучше погибнуть, пытаясь исполнить задуманное…

И все же ей было страшно. Впервые за много зим.

Колдунья вынуждена была признать, что неспособна уже не только держать происходящее под контролем, но и хотя бы опознать те силы, что боролись за господство в этом мире посредством человеческих марионеток. Сила древняя и черная пыталась пробиться наружу, – магическим восприятием она ощущала ее подобной лаве вулкана, что тщится прорвать каменную корку и выбиться на поверхность раскаленным фонтаном.

Но была и иная мощь, что противостояла первой – не менее древняя, холодная, точно порывы северного ветра, обращавшая в лед все, чего касалась своим дыханием. То были два основных течения, однако в водовороте их ощущались и иные силы, более слабые, однако столь же упорные, каждая из которых, умело приложенная в нужном месте, в нужное время, могла взвихрить весь поток, придав ему совершенно новое направление. И среди них, как ни горько Марне было сознавать это, ее собственная магия была едва ли не одной из самых слабых… Однако она не теряла надежды. Это было последнее, что у нее оставалось.

Надежда – и Скрижаль, украденная Орастом у немедийского чернокнижника.

Марна не испытывала ни малейших угрызений совести, когда думала о том, как безжалостно и цинично использовала этого юного глупца с глазами, похожими на раскаленные угли, полного рвения неофита, бредящего мировым владычеством. Подобно всем им, мнящим, будто созданы для высшего, он решил, что не оценен по достоинству теми, кто окружал его, и был преисполнен жажды мщения, – не сознавая, ослепленный гордыней и самомнением, что мир дает ему ровно столько, сколько причитается по способностям его, и на большее он не вправе рассчитывать.

Марна усмехнулась, представив себя в роли карающей длани Судьбы, миссия которой – поразить дерзкого, замахнувшегося на недоступные его пониманию выси. Это не было ее целью… Ей не было дела до этого юнца, до его чаяний и упований. Однако он подвернулся как раз кстати, – точно посланный богами в ответ на ее мольбы. Так какая разница, станет ли она орудием его падения или возвышения.

Каждому в книге горней записано свое.

Колдунья и не желала знать, что именно предназначалось Орасту; ее волновало лишь то, какую роль он сыграет в ее собственных планах. Возможно, если удача и решимость не изменят ей в последний момент, ее сила окажется тем самым слабым рычагом, который, умело приложенный, сумеет свернуть горы и переломить ход событий в нужную сторону.

Надежды эти можно было бы счесть слишком дерзкими, однако Марна не допускала в сердце отчаяния. Пусть ей противостояла древняя, нечеловеческая мощь, в прямом столкновении с которой она не продержалась бы и нескольких мгновений, – но та сила была слепа, как сама природа, подобная горному селю, что несется вниз, сметая все на своем пути.

За Марной же была мудрость поколений магов, приносящих жертвы Асуре и долгие годы постижения. И отчаяние, перемешанное с ненавистью, которые были не слабее тупой ярости потока.

Стиснув кулаки, ведьма вновь уставилась в огонь.

Слепой, всевидящий взор колдуньи перенесся дальше, в самое сердце запутанного лабиринта, каким был древний тарантийский дворец, в ту часть его, где находились бесчисленные гостевые покои, опустевшие и неприбранные со времени отъезда нобилей, что лишь дважды в год наведываются в столицу из дальних краев, и не имеют собственной резиденции в городе, – туда, где обитаемой оставалась лишь небольшая пристройка в дальнем конце левого крыла, окруженная густой порослью магнолий и цикламенов, цветущих редким кровавым цветом, благодаря которым палаты эти и получили название Алых. Без утайки и стеснения, подобно всем прочим, покои принца Валерия обнажили самое сокровенное нутро свое нескромному колдовскому взгляду.

С отвращением поморщившись, ведьма обнаружила, что застала принца в разгаре любовных утех, и изумленный возглас сорвался с уст ее, когда она узнала медноволосую девушку, извивающуюся и стонущую в объятиях Валерия.

Чем-то зрелище это было непередаваемо омерзительно ей, – и все же Марна не отвела взора, с непристойной жадностью впитывая мельчайшие детали открывавшейся перед ней сцены. Ничто не ускользнуло от ее внимания – ни закатившиеся в экстазе глаза Релаты, ни ее искусанные в кровь пунцовые губы, ни пот, катящийся в ложбинке по груди. Видела она – точнее, воспринимала тем странным свойством колдовского зрения, что открывало ей куда больше, нежели человеческие глаза, – и мрачное отчаяние принца, точно жаждавшего забыться в горячечном водовороте страсти, и пустой взгляд устремленных в никуда глаз…

В дымном сумраке лесного скита ведьма заскрежетала зубами.

– Похотливый глупец! Марна верно разгадала тебя! А ведь едва не сжалилась, не уступила тогда, у озера… Проклятье Асуры на твою голову! – Не удержавшись, она вскочила с места, грозя кулаком скрытым за низким потолком небесам, слепым и черным, точно уродливая маска ведьмы.

Ради чего тогда все?!

Она поставила на карту будущность и всю жизнь свою ради этого слизняка – только чтобы воочию убедиться, что он недостоин ни тех жертв, что были принесены ради него, ни тех усилий.

Сейчас, когда решается все, когда стрелка на весах мирового порядка удерживается в тончайшем равновесии и достаточно малейшего толчка, чтобы сместить ее; в тот самый миг, когда решается его судьба и судьба всей Аквилонии, – этот глупец забавляется с потаскушкой, пытаясь обрести забвение, в коем, знает заведомо, будет ему отказано!

Неистовый волчий вой сорвался с губ колдуньи, протяжный и полный бессильной злобы.

Он же не знал… он ничего не знал об их планах, ни о том, что она делала для него. Он не повинен в собственной слабости! И все же, как ни старалась Марна найти для принца оправданий, чувства не поддавались доводам разума.

Он должен был знать!

Валерию судьбой и рождением уготовано было стать воином и правителем. Инстинкт бесчисленных поколений вождей должен был подсказать ему, что грядут перемены, грозные и неумолимые, подобно роковому девятому валу, и если он не попытается оседлать эту волну, – она захлестнет и поглотит его. И все же, несмотря ни на что, принц предпочел закрыть глаза, спрятать голову под крыло, подобно перепуганной птице, искать убежища в бесплодных грезах и лживой страсти.

Чем же могла помочь ему лесная колдунья? Она сделала все, что могла!

Устало и обреченно Марна опустилась на свое место у жаровни. Угли почти угасли, и ей пришлось долго дуть на них, покуда она вновь не ощутила обжигающее дыхание огня. Ей не хотелось больше смотреть – на сегодня она видела достаточно, однако некая смутная сила точно подталкивала ее… как будто она не находила в себе мужества прервать сеанс ясновидения, унося в памяти образ Валерия, предающегося постыдному соитию с той, что была, в глазах колдуньи, не человеком даже, но пустой оболочкой, наполненной тупым вожделением.

Ей необходимо было увидеть еще хоть что-то…

Однако подглядывание за дворцовой жизнью опостылело ей, сделалось невыносимым, и, хотя многое еще хотелось узнать, она с отвращением отвратила взор. Несколько мгновений она точно парила в сером пространстве, лишенном формы и границ, – странном межмирье, служащем границей между областью живых и той, что населена высшими духами и истинными отражениями.

Затем усилием воли поднялась выше.

Воздух на этом плане – если это можно было назвать воздухом, – казался смертельно разреженным, и колдунье было тяжело находиться здесь. В этом мире тончайших эманации даже ее магическое зрение казалось грубым, физическим, и она испытала вдруг нечто давно забытое, утраченное, – ощущение рези в глазах, точно слишком долго разбирала слепую вязь манускриптов при неверном свете лучины.

Пребывание на этом плане всегда было мучительно, и лишь сильнейшие из земных некромантов находили силы подняться сюда, ибо этот мир не выдерживал их чужеродные, слишком грубые тела, как вода не выдерживает тяжесть камня, давая ему пасть на дно. Лишь на несколько мгновений удалось ей задержаться, – однако даже этого оказалось достаточно, чтобы увидеть все то, что ей было необходимо.

Столкновение, что выражалось на земле в противодействии отдельных людей, армий и целых держав, представлено здесь было в форме потоков энергий, – именно так, как она и представляла себе прежде. Черная огненная река, и навстречу ей – синяя, густеющая снегом и ветром… древняя, из глубин веков пришедшая мощь. Там же была тень черного кречета, распластавшего крылья, столь мощного некогда, однако обреченного на неминуемое поражение, ибо не под силу ему было ни обуздать поток раскаленной лавы, ни взмыть ввысь с ледяным Бореем. Своей собственной силы не увидела она – но это было естественно, ибо сейчас она была в самом средоточии ее…

Однако теперь, на этом новом плане, в новой перспективе, Марна узрела нечто, о чем знала все это время, однако не уделяла достаточного внимания, удерживая на самом краешке сознания, как нечто важное, что могло сослужить службу когда-нибудь позже, однако до сих пор неведомо когда и какую именно. Скрытая, потаенная сила, способная изменить всю картину их сложного, запутанного мира, однако овладеть ею мог далеко не всякий, ибо тайна, та была упрятана в зашифрованной вязи древнего фолианта, схоронена надежно, заперта на замок от нескромного взора, – и все же к ней имелся ключ.

И в тонкой сфере, где истинный свет невозможно сокрыть ни в пергаменте, ни умолчанием, ни даже смертью самой. Оно сияло огненно и ясно, приковывая взоры тех, кто обладал достаточной мудростью и отвагой, чтобы увидеть его, – Сердце Аримана, чью тайну хранили в себе страницы Скрижали изгоев, похищенной немедийским жрецом, ради которой он готов был взойти на костер и которая могла теперь стать решающим, спасительным оружием в борьбе за будущее Аквилонии.

Спускаясь по узкой винтовой лестнице, что вела из личных апартаментов короля на верхушке донжона, принц Нумедидес остановился перевести дух на крохотной площадке, освещенной смолистыми факелами, коптившими в медных скобах в стене. Принца мучила одышка, и он с ненавистью взглянул вниз, в пронизанную алыми отсветами тьму, прикидывая, долго ли еще осталось до низа.

Судя по всему, оставалось немало…

Он не мог взять в толк, ради чего понадобилось Вилеру устраивать себе кабинет на такой высоте, и как тому, в его-то годы, удается каждый день карабкаться туда-сюда по этой треклятой лестнице – и не сломать себе шею!

Нет, как только он станет королем, то велит перенести свои покои в правое – новейшей постройки – крыло замка, желательно, на первый этаж. И никаких башен!

Отдуваясь и утирая пот со лба, принц продолжил спуск.

Ступени винтовой лестницы были настолько узкими, что едва вмещали стопу человека, и идти приходилось крайне осторожно, ибо каждый неосторожный шаг мог закончиться падением и смертью, ведь помимо всего прочего, здесь отсутствовали даже поручни, за которые можно было бы ухватиться, оступившись. Вилер объяснял как-то, что так он чувствует себя в безопасности: якобы злоумышленникам не так легко будет пробраться в его покои незамеченными, – однако Нумедидес скорее склонялся к мысли, что королю доставляет удовольствие относительное одиночество и уединенность, даруемые донжоном… и унижение советников и придворных, вынужденных карабкаться в это воронье гнездо ради встречи с повелителем.

Гм, возможно, когда он станет королем, что-нибудь подобное также стоит устроить, – мысль о запыхавшихся, взмокших вельможах, на четвереньках ползущих, чтобы предстать пред светлые очи владыки, не лишена была привлекательности… с тем условием, разумеется, что сам он будет избавлен от подобных тягот.

Над этим стоило поразмыслить.

Так, за приятными раздумьями, принц не заметил, как добрался до конца лестницы и вышел в крытую галерею, что, опоясывая огромный внутренний двор, вела в основную часть замка. Погруженный в свои мысли, он не заметил даже поклона, каким приветствовали его четверо часовых, несущих стражу у подножия донжона, охраняя вход в королевскую башню. Те, впрочем, хорошо зная принца, не слишком и надеялись на ответ, и, проводив глазами тучную фигуру, скрывшуюся за поворотом галереи, обменялись мрачно-насмешливыми взглядами.

Вернувшись к себе, Нумедидес переоделся в домашнее платье и велел слугам подавать ужин. На миг он засомневался, не пригласить ли разделить с ним трапезу кого-нибудь из придворных, – те, в последнее время, слепым, но безошибочным чутьем ощущая близость грядущих перемен, вились вокруг него, точно бабочки вокруг цветка-медоноса, и были бы счастливы любому случаю присоединиться к тому, в ком угадывали будущего правителя.

Он недоумевал, как они могли почувствовать это – ибо король Вилер внешне был еще вполне крепок, не собирался ни отрекаться от трона, ни оставлять его каким-либо иным образом; к тому же он, казалось, не слишком и привечал племянника, отдавая пусть не явное, но заметное предпочтение принцу Шамарскому, – однако все знаки были налицо. Они кланялись Нумедидесу все ниже, делались с ним все угодливее, – в особенности, после вчерашнего Малого Выхода и всего, что за этим последовало, – и не упускали возможности засвидетельствовать ему свое почтение.

Тщеславию принца льстило их внимание, и хотя он ясно сознавал, как мало в нем искреннего чувства, но воспринимал происходящее скорее как подтверждение собственных предчувствий. Помимо воли короля и придворных, в обход всех интриг Амальрика и предсказаний лесной ведьмы, в жизни их вершилось нечто, над чем они были невластны и чему могли быть лишь благоговейными свидетелями. Нумедидес трепетал от восторга при мысли, что именно ему выпала честь сделаться главным героем грядущих перемен.

Воспоминание об Амальрике, однако, повлекло за собой иные мысли, и он с сожалением отказался от того, чтобы приглашать кого-то к ужину, – даже танцовщиц и певичек, к чему сперва клонились его желания, – ибо тогда трапеза рисковала затянуться, а разговор с немедийцем, пожалуй, откладывать не стоило.

Кликнув доверенного слугу, Нумедидес велел, чтобы тот отыскал барона Торского и передал, что принц просил незамедлительно явиться к нему.

Слово просил, хоть и являлось дипломатической необходимостью, далось Нумедидесу с трудом, – однако его утешила та мысль, что надменному немедийцу придется, как простому просителю, дожидаться в приемной, пока наследный принц завершит трапезу.

Пока что этого будет достаточно.

Мстительно усмехаясь, Нумедидес проследовал в столовую, отделанную ониксом.

Там был уже накрыт стол, огромный, где без труда поместилось бы две дюжины гостей, но сейчас лишь во главе возвышалось единственное кресло, обтянутое пурпурным штофом.

Изобилия блюд также хватило бы на целый отряд, но и в одиночестве принц воздал должное и запеченному в белом вине зеркальному карпу, фаршированному орехами и грибами, в соусе из майорана и раковых шеек, и пирогу с голубиными язычками и ароматными трюфелями, и паштету из кабана с травами, по Бритунскому рецепту, и копченому угрю, лишь утром доставленному из Зингары…

Ел он с жадностью и помногу, ибо заметил в последнее время, что аппетит его еще более возрос, так что порой даже четырех обильных трапез в день казалось недостаточно, чтобы насытиться, – однако вина почти не пил, желая сохранить трезвую голову перед грядущим разговором с дуайеном.

Насытившись наконец, он откинулся в кресле, задумчиво созерцая свечу, стоявшую на столе всех ближе к нему. Розовый воск оплывал, стекая жирными наростами, пламя чуть заметно подрагивало… О чем-то это напоминало ему, однако после сытной трапезы принцу никак не удавалось собрать лениво расползающиеся мысли и сосредоточиться на том, что видел перед собой. Он почувствовал, что его клонит в сон, захотелось приклонить голову, лечь, ощутить нежные женские руки, оглаживающие усталые плечи, снимающие напряжение дня.

При мысли о том, что предстоит сейчас говорить с раздраженным ожиданием немедийцем, выслушивать его нелепые попреки и притязания, принц ощутил прилив вялой злобы. Первым делом, подумал он сонно, прикажу казнить его как немедийского шпиона! Эта мысль принесла чуть заметное облегчение. С усилием он поднял голову, готовясь к неизбежному разговору.

Конечно, приятно было бы все же отослать Амальрика, так и не увидевшись с ним, – это здорово сбило бы спесь с возомнившего о себе невесть что барона! Однако Нумедидес с сожалением признался, что пока не может позволить себе подобной роскоши. Все нити заговора сходились в ловких руках немедийца, – и даже если, как в душе был уверен принц, в борьбе за власть ему обеспечена поддержка и участие высших сил, все равно, без помощи сил земных, увы, не обойтись. А значит, придется еще потерпеть надменность барона. И все же хоть раз стоило поставить его на место.

Чтобы не забыл, с кем имеет дело.

Остатки дремотной истомы покинули Нумедидеса, он с удовольствием ощутил, что разум его ясен и готов к бою, точно обнаженный меч, – и негоже было возвращать его в ножны, покуда клинок не испил крови. Он потянулся, так что хрустнули кости, и показал ожидавшим в дверях слугам, что они могут убирать со стола. Затем, поднявшись с кресла, вновь подозвал своего доверенного раба.

– Явился ли посланник?

Тот поклонился, не смея поднять глаз на господина.

– Да, как вы приказывали, принц, и ждет в малой гостиной. Он, кажется, очень сердит, мой повелитель…

Нумедидес отмахнулся небрежно.

– Пусть его. – И, уже направляясь к двери, остановился на полпути, словно вспомнив о чем-то. – Да, вот еще что… – Раб обратился в слух. – Пусть пришлют ко мне эту зингарку, что вчера танцевала у короля за ужином. И поскорее – с немедийцем я долго не задержусь.

Раб пятясь удалился, не переставая кланяться. Принц быстрым шагом прошел в гостиную, где дожидался его барон Торский.

Одного взгляда было ему достаточно, чтобы понять – Амальрик не просто сердит, но в бешенстве.

Никогда прежде принц не позволял себе обращаться с ним, словно с последним из слуг, и тот не находил себе места от ярости. На мгновение Нумедидесу сделалось не по себе, ибо он знал, как опасен может быть барон в такие минуты, – однако страх тут же сменился ледяной веселостью.

Несмотря ни на что, немедиец дождался его. Как бы ни бесился, ни проклинал его про себя – но дождался покорно, точно пришедший с поклоном проситель, точно раб, на коленях! Нумедидес с трудом скрыл довольную усмешку.

То ли еще будет, немедийский пес, сказал он себе довольно. То ли еще будет…

Амальрик поднялся навстречу вальяжно приближающемуся принцу с преувеличенно низким поклоном.

– Ваше Высочество… Я боялся, вы и забыли, что велели своему ничтожному слуге явиться пред светлые очи.

Тон его, как и все обороты выспреннего лэйо, был безукоризненным, возможно, даже чересчур, однако Нумедидес сделал вид, что не ощутил скрытой в словах угрозы.

Небрежно он махнул рукой в сторону дивана, слишком низкого и мягкого, чтобы Амальрик с его ростом мог чувствовать себя там комфортно. Сам же уселся в кресло напротив, в упор разглядывая гостя с подчеркнуто добродушной улыбкой.

– Не взыщите, посланник, что заставил вас ждать – но у особ королевской крови могут быть свои обязательства.

– Разумеется, Ваше Высочество. И не простым смертным судить о них.

Это были пустые слова, и оба собеседника знали это, однако в тоне, каким они были сказаны, крылся вполне ясный подтекст, и Амальрик, искушенный в придворных тонкостях, не мог не услышать его.

Принц ясно давал понять, что ситуация изменилась, и требовал, чтобы сообщник его также признал это и уступил его власти, – но барон, разумеется, был не так прост, чтобы склонить голову по первому требованию.

До сих пор он надежно удерживал в своих руках нити заговора, а стало быть, и самую жизнь принца, и отнюдь не намеревался расстаться с этой властью лишь потому, что надменный глупец, которому корона Аквилонии пошла бы не больше, чем корове седло, вознамерился показать свою власть.

Слегка помедлив и тщательно взвешивая слова, он заметил:

– Насколько я понял, Ваше Высочество, в столь поздний час вы побеспокоили меня по действительно важному делу?

Вопрос его передавал массу оттенков, – скрытое неудовольствие, что принц вызвал его к себе. Упрек в том, что тот не соблюдает элементарных требований безопасности. Сомнения, что у того, вообще, мог найтись повод достаточно важный, чтобы потревожить барона… Однако Нумедидес придал его словам значения не больше, чем жужжанию докучливой мухи, и лишь пренебрежительно отмахнулся, все с той же презрительной усмешкой.

– Полноте, барон. Неужели недостаточно того, что мне просто захотелось увидеться с вами – вкусить на ночь плодов премудрости, что наполнят сладостью мою жизнь…

Амальрик вспыхнул, на мгновение растерявшись, не зная, как реагировать на очевидное оскорбление. Принц явно провоцировал его, – однако он не желал принимать его игру, пока не поймет, чем вызвано столь странное поведение, ибо заповеди Черного Кречета гласили, что играя на чувствах человека, можно завлечь его в такую ловушку, из которой даже смерть не станет выходом.

Стиснув зубы, он подавил гнев.

И все же это было более чем странно.

Перемены в характере Нумедидеса он заметил не так давно, и начались они с проявлений столь мельчайших и незначительных, что человек менее наблюдательный едва ли обратил бы на них внимание, – однако нрав принца менялся теперь столь стремительно, буквально в течение дней и часов, что он терялся в догадках, совершенно неспособный объяснить, чем это может быть вызвано.

Два года назад в принце он видел лишь избалованного недоросля, капризного и испорченного, ищущего во всем лишь личной выгоды. Он ровным счетом ничего не смыслил ни в государственных делах, ни в военном деле, ни в искусстве, ни в дипломатии.

При помощи простейших приемов, его можно было толкнуть на что угодно, и в ловких, искушенных руках Амальрика принц был, что сырая глина в руках опытного гончара. Неспешно плетя нити заговора – ибо считал, что в таком деле лучше ждать слишком долго, чем из жадности лишиться головы, – он незаметно давал Нумедидесу кое-какие уроки, ибо для него посадить на трон человека, совершенно неспособного управлять государством, было бы не уважать себя самого; однако заботливо старался не учить его слишком многому, ибо помнил также и ту заповедь, что ученик неминуемо обернется против чересчур ретивого наставника.

И потому знал наверняка, что сегодняшние перемены в Нумедидесе были не его рук делом, – и терялся в догадках.

Пока еще это не пугало барона: он был уверен, что вполне способен справиться с не в меру возомнившим о себе принцем, и, поразмыслив, что тому даже на пользу пойдет, если он слегка отпустит вожжи, – лишь чтобы резче осадить его впоследствии. Так что опасности происходящее пока не представляло… И все же барон решился держаться настороже.

Вполне овладев собой, он поднял взгляд на Нумедидеса, чуть заметным пожатием плеч давая понять, что заметил и оценил по достоинству все – и тон принца, и то, что тот даже не соизволил предложить ему вина, как того требовали священные обычаи гостеприимства, и унизительное место на диване для нежеланных гостей. На губах его заиграла обманчиво сладкая улыбка.

– Как бы то ни было, Ваше Высочество, я рад видеть вас в любой час дня и ночи, когда будет на то ваша воля.

Он заметил, как довольно сверкнули глаза принца, уверенного, что одержал окончательную победу над противником, и едва сдержался, чтобы не расхохотаться вслух. Что бы ни происходило с Нумедидесом – на лесть он был падок точь-в-точь как и раньше!

– Угодно ли вам было поговорить со мной о случившемся в Амилии?

Он не слишком рассчитывал, что принц поддастся на эту уловку, – однако задать вопрос стоило, хотя бы ради того, что этого от него ждали. Прятать большую хитрость в меньшей было его излюбленным приемом… И, судя по всему, Нумедидес заглотил наживку.

И, видя, как тот потирает пухлые руки с посеребренными ногтями, Амальрик порадовался про себя, что не успел преподать принцу урока об опасности слишком красноречивых жестов. Пока что он по-прежнему мог читать его как раскрытую книгу.

– Амилия? Вы хотите сказать, об этом злодейском убийстве нашего друга Тиберия? Но что я могу рассказать вам об этом?

Принц неплохо изображал недоумение, однако барон уже не слушал его пустых фраз и заверений. Он узнал все, что ему было необходимо, и не сомневался более, что, прямо или косвенно, Нумедидес причастен к происшедшему.

Возможно даже, нападение на дом барона произошло по прямому наущению с его стороны.

Эта мысль не могла ни поразить барона, ни вызвать его негодования, – подобные чувства не были свойственны ему, если речь шла о власти, даже когда жернова ее перемалывали жизни невинных.

Единственное, что испытывал он в это мгновение, – это бешенство от того, насколько грубо и неаккуратно было это нападение исполнено.

Топорная работа! Разве такому я учил тебя, хотелось ему крикнуть в лицо Нумедидесу, – разве я учил тебя быть мясником?

И то, как принц пытался теперь переложить вину на брата – каких бы свидетелей он ни нашел, какие бы доказательства ни предоставил, – лишний раз говорило о полной его несостоятельности как правителя и стратега. Вилер без труда раскусит его, как и все остальные, и это станет падением Нумедидеса, ибо подобной измены король никогда не простит ему!

Немедийцу захотелось вскочить, ухватить этого жирного болвана за волосы и трясти, пока не заклацают зубы, пока не поймет, каких глупостей натворил, возомнив, что стал теперь умнее всех и способен в одиночку действовать и принимать решения!

А ведь он способен погубить их всех…

Мгновенное отчаяние охватило Амальрика, когда он осознал, на грань какой пропасти завлекла их глупость Нумедидеса. Жизнь каждого из них, всех, кто прямо или косвенно принимал участие в заговоре, висела ныне на волоске по вине этого кретина, – а он сидит перед ним и ухмыляется довольно, точно стал героем дня!

Барон Торский едва сдержался, чтобы не дать выход отчаянию, и лишь железная выдержка помогла ему сохранить безмятежное выражение на лице и в голосе, пока он продолжал обмениваться с принцем пустыми, ничего не значащими словами о настроениях во дворце и об ужасе, вызванном среди придворных вестями из разоренной Амилии.

– Должно быть, это какие-то приграничные шайки, – цедил с усмешкой Нумедидес, задумчиво разглядывая свои сверкающие ногти. – Это же сущие головорезы…

– Да, разумеется, Ваше Высочество. Кто же еще?

– Король должен бы отдать приказ, чтобы Черные Драконы усилили охрану дворца. Кто знает, не доберутся ли эти псы до самой Тарантии.

– Здравая мысль, Ваше Высочество.

– Сегодня я как раз говорил об этом с королем. Он сказал, что уже отдал приказ. Мы все вздохнем свободнее.

– Истинно так, Ваше Высочество.

– И тогда же состоится расследование всех обстоятельств дела – ибо, скажу вам по секрету, дорогой Амальрик, свидетельства против моего кузена весьма и весьма серьезные. Мне удалось убедить короля начать разбирательство как можно скорее…

На сей раз барон Торский ограничился лишь кивком, – впрочем, большего от него и не требовалось. С каждым мгновением отчаяние все сильнее охватывало его.

До сегодняшнего вечера у него еще была иллюзия собственной власти, некоего контроля над ситуацией, но теперь, с каждым словом принца, она развеивалась, точно дым, оставляя его в недоуменном бессилии, с ощущением пустоты в руках и в сердце. Он утрачивал не только власть – но и просто понимание происходящего. Мир утекал сквозь пальцы, подобно песку, и Амальрик внезапно испугался, что утратит так все, до последней песчинки.

Никогда прежде ему не доводилось чувствовать себя настолько беспомощным.

Может быть, права была Марна, в отчаянии спросил он себя, кивая в ответ на слова принца, которых даже не слышал, – и нам с самого начала, как она и настаивала, следовало поставить на Валерия?

Тогда он посчитал, что сумеет куда лучше оценить ситуацию и собственные возможности, нежели невежественная лесная колдунья, никогда не бывавшая при дворе, не знающая ни царящих там обычаев, ни нравов, однако теперь он ясно видел, как далеко завело его самомнение и гордыня.

Могло ли статься, что Марна еще в те дни предвидела, насколько неуправляемыми могут оказаться силы, с которыми они столь безрассудно пытались играть? Но тогда это означает, что Амальрик сам погубил все, не прислушавшись к ее советам…

Внезапная усталость нахлынула на него, и он с трудом нашел в себе силы вслушаться в то, что говорил ему Нумедидес. Оказалось, тот спрашивал его, каковы настроения в среде заговорщиков.

Он отделался несколькими ничего не значащими фразами о полной готовности их сторонников к любым неожиданностям, однако теперь принц неожиданно – чего ранее за ним никогда не водилось, – пожелал вникнуть в детали. Его интересовало, сколько отрядов гвардейцев на его стороне, кто пользуется большим авторитетом в их среде, он сам или Валерий, могут ли они, в случае чего, встать на защиту принца Шамарского? Придворные, заметил про себя Амальрик, интересовали его куда меньше.

И в этом также был новый Нумедидес.

Они проговорили далеко заполночь.

Когда Амальрик уходил, вымотанный и опустошенный, весь во власти дурных предчувствий и опасений, он на мгновение задержался за дверью. Несколько секунд, не более, пока никто не заметил его, – однако достаточно долго, чтобы слышать, как Нумедидес отдает приказ рабу, что пришел на его зов, перед самым уходом гостя:

– На рассвете отправишься в таверну «У трех королей», найдешь капитана Вольного Отряда, киммерийца по имени Конан. Отдашь ему вот это… И скажешь, принц Нумедидес ждет его у себя. Скоро мне будет нужна его помощь.

Аой.