Тормарский витраж. Книга 1. Время скитальцев

Осколок третий. Розмарин и сиринга. Глава первая. Ночь разбуженной памяти

На башне бил полночный колокол. Он отсчитывал время голосом, ровным, точно удары здорового сердца, и размеренные звуки, плывущие над спящим замком Фортецца Чикконна и городком того же имени, словно внушали спокойствие. Спите, добрые жители, ибо дозорные на стене не дремлют, и звонарь бодрствует. Спите, ибо грядет новый день, полный трудов и забот.

Эрмелинда Гвардари, графиня ди Таоро, монерленги Виорентийского герцогства, известная всей Тормаре, как Саламандра, слушала этот колокол, оторвавшись от сочинения длинного обстоятельного письма ректору магистериума Фортьезы Бастиано Мендозе.

Она сидела в Расписном кабинете — неширокой комнате с низкими сводчатыми потолками. Фрески, украшавшие стены, изображали Ветра Творения. Откинувшись на резную спинку кресла, Эрме смотрела, как свечной дымок уплывает к потолку, прямо к испещренному мелкими трещинками бледному облаку, из-за которого робко взирали друг на друга новорожденные солнце и месяц. Рисовка была угловата и резка — живописцы прошлого столетия лишь только начинали осмысливать творения древности и учиться перспективе.

По правде сказать, фрески давно требовали подновления, но барон Форлис, владелец замка, был приверженцем старой живописной школы, да и сам редко навещал свою собственность, поскольку не первый год подвизался герцогским послом в Тангарне, столице Девяти Вольных Греардских кантонов.

Звонарь выполнил свою работу, и замок снова погрузился в тишину, словно в теплую воду. Эрме обмакнула перо в чернильницу и пробежала глазами последние строчки, возвращаясь к прерванной фразе.

«…принимая во внимание все перечисленные резоны, следует быть уверенными, мессир Мендоза, что здравое решение вашей милости послужит к вящей пользе в распространении просвещения…»

Она не жалела слов на увещевания, но саму цель могла при желании выразить коротко и четко. Мендозу следовало убедить не жадничать и отпустить в Виоренцу Джордано Лабатту, доктора природной философии, дабы тот занял должность воспитателя наследника — «благородного отрока Манфредо». Переговоры велись уже с полгода, и сам маэстро Лабатта был в принципе согласен, но его связывал пятилетний контракт с Фортьезой, разрывать который по собственной воле ученый не желал, справедливо полагая, что это повредит его репутации.

Медлить дольше было нельзя — Фредо давно нужно учить всерьез. Восемь лет, как-никак.

— Никто не жаждет учить нашего оболтуса, кузина, — весело заявил Джез, когда она пожаловалась ему на то, что не может отыскать достойного кандидата в наставники. — Придется тебе самой читать лекции и пороть розгами тощую задницу моего братца. То-то будет зрелище…

— Грубияном изволили вырасти, ваша светлость, — с грустью сказала Эрме.

— Вашими стараниями, монерленги, — ласково ответствовал герцог.

На сем беседа и закончилась. Его светлость отбыл на оленью травлю. Эрме же продолжала попытки выманить толкового человека на приманку, но то ли наживка была так себе, то ли рыбка в Риваре повывелась. Лабатта оставался последней надеждой, и скорее всего ректор это прекрасно понимал.

«… к вящей пользе в распространении просвещения…»

Эрме покрутила перо между пальцами. Слова не шли, словно колокольный звон спугнул мысль, как птицу с ветки. Взгляд сам собой остановился на перстне, и Эрме в сотый раз эти дни всмотрелась в насыщенно-зеленый, словно июньская трава, камень.

Искра мирно мерцала в глубине, спокойная и едва различимая. Изумруд никак не проявлял себя, и Эрме, как ни старалась, не могла уловить ничего нового, необычного, странного. Просто украшение. да, старинное, наследственное, несомненно дорогое, но в каждой знатной семье Тормары найдутся такие вот вещи-символы, иногда действительно ценные, а иногда сущие побрякушки.

То, что перстень оказался не только фамильной драгоценностью, не только символом власти Саламандры, но чем-то действительно большим, чем-то пугающе сильным, не давало Эрме покоя. Древняя магия редка, и любое ее проявление привлечет пристальное и ненужное внимание. Она уже отдала четкие указания Крамеру и была уверена: легионеры будут держать языки за зубами. Варендаль тоже вряд ли станет трепаться направо и налево, даже спьяну: он помнит за собой грешок, который заставляет уклоняться от беседы о любой бесовщинке. Крестьяне появились позже и ничего толком не знают. Оставался наглый фоддеровский мальчишка… Сейчас Эрме жалела, что так просто отпустила не в меру прыткого греардца, но что сделано, то сделано. Возможно, стоит дать задание надежным людям… А возможно, это лишняя трата сил.

На время выбросив беспутного сопляка из головы, Эрме сосредоточилась на перстне.

«Что ты чувствуешь?» — внезапно всплыл из глубин памяти властный голос. Ничего. Ничего тогда и ничего сейчас. Ничего все эти годы. Но между прошлым и настоящим «ничего» лежат краткие мгновения, которые нельзя просто выбросить из памяти.

Что ж, если она желает понять, какой именно подарочек ей достался, то нужно начать с начала. Допустим, с того осеннего дня, когда дети играли в прятки…

Дети играли в прятки. Из окна, с высоты верхнего этажа башни Эрме видела, как Джез -маленький, ткнувшись лбом в шершавую кору дуба, торопливо и громко считает до ста, от нетерпения пиная дерево мыском башмака. Остальные уже разбежались кто куда, выискивая убежище.

Прятаться было где. В распоряжении сорванцов была почти вся старая часть парка от ворот, что вели к личной герцогской пристани, и древней башни Старой Тетки — единоличной и неприкосновенной территории Эрме, до обсаженной колючей живой изгородью лужайки, за которой виднелись руины старого дворца. Там бродил часовой. Единственной его обязанностью было не давать детворе сунуть любопытные носы в развалины. Этот пост выставили по требованию Эрме, которая еще слишком живо помнила собственные юные забавы.

Старый парк был идеальным местом для игр. Садовники занимались им меньше, чем новым, недавно обустроенным, где устраивались летние приемы, били фонтаны и статуи Дев Зари, изваянные Джентиле из розового мрамора, тянули к облакам тонкие изящные руки. Здесь, между башней и развалинами природа выигрывала у искусства. Железные дубы и дымные кедры, те исполины, что пережили Второе землетрясение, широко простирали ветви над полянами с душистой травой, кусты жасмина, жимолости и барбариса почти не стригли, и они переплетались, как вздумается, на радость щеглам и крапивникам. Тропинки, которые никто и не думал выложить цветным камнем, то и дело подергивались мягкой зеленой шерстью. Здесь не было ни одного фонтана, но слышалось журчание воды в естественном источнике, укрытом в глубине парка.

И тишина. Наверное, здесь стояла самая мирная тишина во всем городе. Но, конечно, не сейчас, когда девятилетний мальчишка звонко частит, надеясь побыстрее избавиться от докучной обязанности и перейти к делу.

— Сорок один-сорок два-сорок три…

Эрме надеялась, что строители не скоро доберутся до окрестностей башни, и дети успеют подрасти настолько, чтобы выбраться за пределы парка. Но возможно, она этого уже не застанет…

Она сидела на скамье у окна, положив на колени травник Броциана, который безуспешно пыталась листать все утро. Мысли то и дело возвращались к вчерашнему громкому спору с дедом. Разговор вновь шел о свадьбе с Гаэтано Лоретто,

Спорить с Лукавым Джезом было занятием изматывающим и по сути безнадежным, но Эрме не могла себе позволить сдаться без боя. Не тот случай. В принципе она была не против нового брака, который принес бы определенные выгоды семье, но сама кандидатура… Гаэтано был явно не тем человеком, рядом с которым она могла бы в здравом уме провести не то что полжизни (упасите, Благие!), а всего лишь неделю… Даже, пожалуй, и дня-то будет чересчур.

Самым обидным в ситуации было то, что ее отец вздумал держаться нейтралитета. Такого за Оттавиано Гвардари раньше не водилось — он всегда защищал дочь, не боясь герцогского гнева. Видимо, сыграло свою роль то, что Гаэтано был его давним боевым товарищем.

«Он честный человек и отважный воин» — говорил Оттавиано, и Эрме улавливала нотки самооправдания в отцовском голосе. А еще редкий идиот, с которого дед собирается что-то поиметь, мысленно добавляла она детали к портрету будущего мужа. Нет, ваша светлость, не в этот раз и не за мой счет. Имейте уже совесть!

Семейная свара вчера дошла до той точки, когда участники, отчаявшись докричаться друг до друга, бросаются словами, за которые потом бывает стыдно. Противники кружили по комнате, как разъяренные коты, не поделившие крышу. Алессандро и Оттавиано решили, что лучше не вмешиваться, сидели молча. Переглядывались исподтишка.

— В обитель к сестрам-молчальницам желаешь⁈ Вслед за матерью⁈ Так и пойдешь! — рявкнул в конце концов герцог, отбрасывая свое привычное насмешливое спокойствие.

— Да лучше в обитель! — сгоряча выкрикнула Эрме и вылетела прочь из кабинета, рванув дверь так, что часовые легионеры снаружи подались в стороны.

— А ну вернись! — запоздало крикнул ей вслед отец, но она и не подумала. Промчалась по дворцовым коридорам, по парковым дорожкам к двери башни, преодолела, бешено стуча каблуками все девяносто семь ступеней до верхнего этажа, ворвалась в свои покои, громыхнув дверью о стену и упала в кресло. Поискала глазами вино — не нашла, зато откупорила склянку с настоем игольницы, на глаз плеснула в стакан и залпом выпила. Язык и горло словно обожгло, сотни игл вонзились в вены изнутри. Сердце бешено заколотилось и… внезапно успокоилось, унялось, забилось ровно. Туман ярости рассеялся.

Эрме откинулась в кресле и начала думать. Мысли сделались здравыми и оттого невеселыми. Такими они остались и наутро. Выбор был несладкий. Если она продолжит настаивать, разъяренный дед может и выполнить угрозы. Потом, конечно, пожалеет о таком поступке, но сколько до того момента ей придется проторчать за унылыми монастырскими стенами?… Жизнь там, конечно, спокойная и размеренная, но по сути — тоска смертная. Эрме не чувствовала ни малейшего желания затворяться где-нибудь, кроме собственного кабинета, и отмаливать несовершенные прегрешения в вечном безмолвии. Нет, следовало искать другие варианты.

Сбежать? В Греарды, например. Или даже за Греарды. Подговорить Крамера, он найдет проводников через перевалы, пока не началась зима. Вот только как же Лаура? Взять ее с собой в неизвестность или оставить здесь, в безопасности, но без материнского присмотра?

…Она поискала глазами дочь. С высоты обнаружить игроков оказалось легче легкого. Лаура была маленькой для шести лет, а сложением и мастью пошла в отца — тоненькая, светловолосая, с мягкими, почти кукольными чертами лица. В ее внешности не было ничего насыщенно-осеннего, так свойственного Гвардари, и потому Эрме выбирала для ее одежды светлые тона. Так что заметив за ржаво-красным кустом барбариса нежно-голубой шелк, Эрме уже не сомневалась, кто там устроился. Не слишком надежное убежище, но Лаура сжалась в комок, как зайчонок — вдруг да не найдут?

Неподалеку обнаружился еще один игрок — один из братьев Дамиани, Сильвио. Пригнись, дурачок, с улыбкой подумала Эрме, глядя, как кудрявая, словно шерсть барашка, голова торчит над живой изгородью. Пригнись, или будешь водить до скончания времен, ибо Джез прячется, как барсук в нору — не выкуришь.

Она так увлеклась наблюдением, что не заметила, как время на раздумье истекло, и судьба ее приблизилась вплотную. Посланец судьбы имел вид невысокого мужчины с очень смуглой кожей, совершенно голым черепом и алой рубиновой серьгой в мочке правого уха. Он носил белую беррирскую тунику и черные узкие штаны по колено, отзывался на имя Рамаль-ид-Беора и был в далеком прошлом взятым с бою аддирским невольником, а ныне мажордомом герцога, грозой дворцовой прислуги и, как неспроста подозревали некоторые, весьма опасным человеком.

— Джиори, его светлость требует вас к себе, — воззвал он, останавливаясь под самым окном. Эрме видела, как солнечные зайчики пляшут на гладкой макушке.

Началось, с усталой злостью подумала Эрме. Передышка была краткой, и сейчас предстоит новый бой, а она так и не сумела решить, что выбрать. Что ж, придется действовать по ситуации.

— Передай герцогу, я скоро буду, — ответила она как можно ровным тоном. Не стоит обрушивать громы и молнии на слугу — зря истратишь заряд.

— Он также требует детей, — добавил мажордом. — Немедленно.

Даже так. Неужели старик решил, что она не станет давать волю гневу в присутствии дочери? Отчасти расчет правильный. Отчасти.

— Мы скоро будем, — повторила она и затворила окно, давая понять, что разговор окончен. Рамаль невозмутимо поклонился и пошел прочь, легко ступая по желтеющей траве своими алыми узконосыми сапогами. Говорят, берриры — отменные танцоры и лучшие наемные убийцы. Пожалуй, глядя, как Рамаль плавно и быстро скользит по лабиринту кустарников, Эрме могла поверить в оба факта. Как там было у Ильфари-ид-Адары, мудреца, поэта и искуснейшего врача Востока и Запада?

Прежде чем отцветет шиповник,

Я достигну ворот Драведи,

Чтоб кинжалу найти добычу,

И вернуться домой к закату,

Когда кровь злого бога Солнца

Обагряет пески пустыни…

Она положила травник на стол. Набросила на плечи кружевное покрывало — отчего-то теплый осенний день вдруг показался зябким. Девяносто семь ступеней вниз, к дверям.

— Лаура! Джез! Дедушка зовет!

— Мама, а правда мы скоро уедем?

Они уже пересекли Новый парк и сейчас поднимались по лестнице к боковым дверям палаццо. Джез по своей всегдашней привычке забежал вперед, прыгая со ступеньки на ступеньку. Внезапный визит к своему правящему тезке его только радовал: герцог души не чаял в единственном внуке, и привязанность эта была взаимной.

Лаура держалась за руку Эрме. На ее шелковом платье виднелись пятна травяной зелени, Белокурые волосы растрепались. Серые глаза — светлые, почти прозрачные, точь-в-точь как у ее отца, Энцо Маррано — смотрели с напряженным выражением, странным для ребенка. Это выражение всегда настораживало Эрме.

— Мы уедем? — повторила Лаура каким-то потерянным голосом.

Кто-то проговорился, раздраженно подумала Эрме. Сплетни расползлись настолько, что дошли до детской. Что еще она успела услышать?

— Возможно, Лорри. Ничего еще не решено, — мягко ответила она.

Джез обернулся, сердито уперев руки в бока.

— Она не поедет, да, кузина⁈ Она не должна уезжать! Здесь ее дом! Мне будет без нее скучно!

Это и мой дом тоже, малыш, подумала Эрме, и по доброй воле я бы его ни за что не покинула…

— Ничего не решено, — повторила она и, развернув кузена лицом ко входу, подбодрила его легким шлепком пониже спины. Вовремя: двери палаццо отворились, выпуская на крыльцо Оттавиано графа ди Таоро. Рукава его камичи были закатаны по локоть, в руке — чикветта. Судя по всему, призыв застал его во время тренировочного боя.

— Наконец-то, — проворчал он, угрюмо глядя на дочь и внучку. — Поторопитесь: ни к чему его бесить. И так уже…

Легионер, стоявший на страже, придержал тяжелую дверь, пропуская детей. Джез тотчас проскакал внутрь. Эрме отпустила руку дочери:

— Иди за Джезом, Лорри. Мы сейчас догоним.

Девочка повиновалась без особого желания. Эрме подождала, пока дверь закроется, и обернулась к отцу.

Оттавиано ди Таоро молча взирал на дочь, чуть задрав подбородок. Роста граф был, прямо сказать, совсем невеликого, и Эрме, даже в обуви без каблуков все равно была выше на голову. Обычно этот факт слегка смущал собеседников графа, но отнюдь не самого Таорца. Самому известному кондотьеру Тормары, ценнейшему активу Виорентийского герцогства и младшему сыну Лукавого Джеза было глубоко плевать, какое впечатление он производит. Он жил по своим правилам и те, кто ему мешал, сворачивали с дороги. Либо по доброй воле, либо…

Эрме чуть отступила назад, на ступень ниже. Теперь они смотрели друг другу в глаза. Особого облегчения это не принесло: взгляд у отца был жесткий. Таорца многие считали тяжелым и неприятным в общении человеком.

— Так он не в настроении? — спросила Эрме.

— Только не делай вид, что не ты тому причина, — дернул углом рта Оттавиано. — Не передумала?

— С чего бы, — пожала плечами Эрме. — Я не пересмешник, чтобы поутру запеть с чужого голоса.

— До чего ж ты упрямая, — с явной досадой проворчал Оттавиано.

— В кого мне быть податливой глиной? — ответила Эрме. — Напомни, я что-то подзабыла.

— Не дерзи, — Оттавиано дернул дверные ручки. — И так голова звенит…

Они прошли под своды палаццо во внутренний дворик-кортиле. Здесь журчал малый фонтан питьевой воды. Посреди на постаменте возвышалась статуя подростка — ловца жемчуга с раскрытой раковиной на ладони.

По лестнице с третьего этажа, громко стуча сапогами, спускался дядя Алессандро. Вид у него был довольно растрепанный, словно его только что силком подняли с постели. Одной рукой он застегивал крючки дублета, в другой держал кубок, из которого по пути пытался пить. Следом торопилась Маддалена, его жена и мать маленького Джеза. Судя по лицу женщины, встревоженному и озабоченному одновременно, весь неблагодарный труд по пробуждению мужа лег на ее плечи.

— Тавиньо! Где вы там? — крикнул Алессандро. Хриплый бас отразился от стен. Дядя не умел разговаривать вполголоса. Широкоплечий и краснолицый, словно вышибала в кабаке, он все делал громко, сильно и сплеча — веселился, ругался, дрался и мирился. Как Маддалена выдерживает столь буйный нрав, Эрме не представляла, но подозревала, что той бывает несладко.

Два у меня сына, клинок и таранное бревно, как любил говаривать дед. Изящество приходит с опытом.

— Дай-ка, — Оттавиано дождался, пока старший брат спустится по лестнице, без промедления отобрал кубок, сделал глоток и вернул обратно. — Что такое кислое?

— Чтоб наверняка пробрало, — ответил Алессандро. — А то все мысли слиплись.

Эрме встретилась глазами с Маддаленой и сочувственно кивнула. Братья, несмотря на разницу во внешности и характерах, были весьма дружны и частенько проводили свободные вечера за бутылкой-другой и обстоятельными беседами. Вот и вчера наверняка успокаивали нервы, сетуя на ослиное женское упрямство и провожая в себя бокал за бокалом. По отцу в общем-то не заметно, а вот дядюшке явно с утра тяжеловато.

Ничего, с легким злорадством подумала Эрме. Попросите вы у меня секретной настоечки от похмелья…

— Ты почему без меня фехтуешь, злыдень? — недовольно пробасил дядя, когда Оттавиано оставил клинок на каменной скамье.

— Да сколько можно ждать…

Джез-маленький бочком-бочком подобрался к беспризорной чикветте, но Маддалена тут же пресекла попытку завладеть оружием: притянула сына к себе и принялась расчесывать его всклокоченные волосы.

Эрме ждала, уже не размышляя, лишь наслаждаясь последними мгновениями покоя.

…Легионеров у летнего кабинета герцога отчего-то не оказалось, но у двери стоял Рамаль. Он раскрыл створки, и дядя Алессандро, разом опустошив кубок, перебросил его слуге и первым, как и подобает наследнику, шагнул через порог. Остальные чинно проследовали за ним, точно утиный выводок.

Эрме зашла последней. Лаура крепко сжимала ее пальцы своей ладошкой. Прадедушку она то ли побаивалась, то ли просто дичилась. Эрме часто выслушивала семейные сетования на излишнюю застенчивость своей дочери.

Возможно, здесь была и ее вина. Эрме отбросила лишние мысли. Каяться поздно.

Предстоял бой.

Летний кабинет герцога Джезарио располагался в конце длинной галереи. Окна глядели на кипарисовую аллею Нового парка и практически всегда были нараспашку — герцог не выносил духоты.

Здесь, в отличие от зимнего обиталища герцога, обстановка была предельно простой — ни гобеленов, ни лепнины, ни скульптур. Камина тоже не имелось — в дождливые дни кабинет обогревался углями жаровни и только. Стены были расписаны в серо-зеленоватой гамме. Ничего особенного, просто привычный пейзаж северо-восточной Тормары: горы, долины и пиниевые рощицы, тонущие в мягкой туманной дымке, которая расслабляла, но исподволь, почти против воли притягивала к себе взгляд.

Дед сидел в кресле у стола, в пол-оборота к дверям и вошедшим родственникам. На скатерти перед ним стоял бронзовый канделябр с одинокой зажженной свечой. Пламя при свете дня казалось едва различимым. Огонь сейчас — для чего?

Словно на троне, подумала Эрме, глядя на четкий профиль. Всегда на троне.

В отличие от большинства людей его возраста (а герцогу не так давно исполнилось семьдесят пять), Джез Гвардари не расплылся и не сгорбился. Он почти не изменился за все те годы, которые Эрме его помнила. Разве что морщин на не слишком красивом, но выразительном лице прибавилось, да зачесанные назад волосы сделались не седыми, но словно бы выцветшими, выгоревшими на солнце до желтизны. После смерти бабушки дед отпустил бороду — старинный обычай траура, но когда положенные дни скорби миновали, сбривать ее не стал, и теперь выцветшая щетина густо покрывала его щеки. А вот глаза точно остались прежними, и с этим взглядом Эрме предпочитала не встречаться.

Пятьдесят шесть лет из своего почтенного возраста Джезарио Первый правил Виорентийским герцогством, снискав себе на политическом небосклоне репутацию государя, с которым лучше лишний раз не конфликтовать, ибо себе дороже. Положение это еще больше упрочилось с того момента, когда младший сын его, Оттавиано, заявил о себе как о способном кондотьере, внезапно выиграв битву с аддирами при Лодорике. А потом еще одно сражение, и еще, и еще…

Сдавать полководческие таланты младшенького в аренду соседям, желающим защититься от аддиров, пиратов или поцапаться друг с другом, оказалось не менее прибыльно, чем развивать торговлю, и оттого дела в герцогстве шли в гору. Но, разумеется, у каждого, даже самого прозорливого и удачливого человека случаются провалы. Увы, главным провалом Лукавого Джеза, как ни странно, считалась именно его внучка Эрмелинда, а точнее ее замужества.

Первый ее неудачный брак едва не привел к войне с Арантой, и лишь чудо спасло от большой крови. Второе замужество оказалось трагифарсом, над которым потешалась вся Тормара. Третья попытка сорвалась еще на этапе помолвки. Бродила даже шутка, что Эрме Гвардари как кошка, которая, куда ни увези, все равно найдет дорогу в родное палаццо.

Все эти истории изрядно портили отношения между Эрме и родней, но Джез не оставлял попыток пристроить внучку в надежные руки (за которые, при желании, удобно будет дергать кукловоду). И когда появился джиор Экваллы Гаэтано Лоретто — влюбленный, туповатый и очень, очень предсказуемый, это показалось удачным вариантом всем, кроме невесты.

— А что не сразу за его кучера? — это, помнится, была первая реплика Эрме, первое полешко в костер грядущего скандала. — Разницы на вид никакой.

Остальное течение беседы лучше было не вспоминать.

Щелкнула, закрываясь, дверь. Эрме оглянулась: Рамаль-ид-Беора не покинул кабинет. Он плотно сомкнул створки и стал к ним спиной, загораживая путь наружу. Учли вчерашнюю промашку, поняла Эрме. Теперь просто так с поля битвы не отступить. Однако загнанный зверь кусается отчаянно — деду ли, заядлому охотнику, этого не знать?

Герцог повернулся. Эрме опустила глаза — неторопливо, чтобы не подумал, что она боится. Лаура сильнее вцепилась в ее пальцы.

— И вот они здесь, — внезапно произнес властный, чуть насмешливый голос. — Все они здесь. Наверно, их могло бы быть побольше, не так ли?

Он вроде бы не обращался ни к кому конкретно, но каждый взрослый член семьи по-своему воспринял его слова.

Дядя Алессандро помрачнел и что-то проворчал себе под нос. Отец лишь улыбнулся своей равнодушно-ленивой улыбкой и поудобнее оперся на мраморную колонну, словно готовясь слушать длинную скучную проповедь.

Эрме заметила, как вздрогнула Маддалена. Тетушка весьма остро переживала, что подарила мужу лишь одного ребенка. Насмешливый тон тестя явно пришелся по больному.

Эрме же чувствовала лишь, как вновь поднимается раздражение. Не за себя, но за Маддалену, за дядю и отца и на весь этот дурацкий монолог. Как можно винить людей в том, что решает лишь судьба?

Бледный жар, от которого умерли первая жена и два сына дяди Алессандро — чья здесь вина? И разве Оттавиано виноват, что ее мать настолько благочестива, что решила затвориться от грешного мира и собственной семьи?

В конце концов, если герцога удручает столь малое количество наследников, может сам попытаться увеличить число бастардов. Зря он, что ли выглядит куда моложе своего возраста и по сию пору считается видным мужчиной. Эрме не сомневалась, что при дворе легко найдется дюжина дурочек, которые вцепятся друг другу в волосы, оспаривая возможность погреть герцогу постель. Только позови, слетятся, как бабочки-поденки на свет…

Она откинула глупые и злые мысли, радуясь, что герцог на нее не смотрит.

— Могло бы быть и больше, — повторил Джез Гвардари. — Но они здесь, Рамаль. Такие, как есть. А значит, будет, как будет.

Рамаль-ид-Беора стоял с непроницаемым лицом, лишь чуть склонив голову в знак того, что слышит. Герцог неторопливо поднялся на ноги и пересек комнату, направляясь к родичам.

Теперь стоять, потупив взор, стало невозможно. Эрме выпрямила шею, постаравшись принять равнодушный вид. Гляди за окно, наблюдай, как ветер шелестит в кронах кипарисов. Молчи.

Герцог подошел вплотную к Алессандро и встал в шаге от него, пристально, но без всякого выражения всматриваясь в лицо старшего сына. Дядя Алессандро поначалу выдержал его взгляд, но ненадолго. Он, видимо, сразу вспомнил, как от него разит вином, и попытался слегка повернуть голову и дышать в сторону.

Герцог махнул рукой у лица, словно отгоняя муху, и двинулся к младшему сыну.

Оттавиано выпрямился почтительно, но в то же время спокойно, отвечая на взгляд герцога тем равнодушно-отрешенным выражением лица, которое Эрме так старательно копировала в любой сложной ситуации. Это отчасти напоминало детскую игру в гляделки, но Джез Первый, как видно, не был расположен к таким забавам. Он изогнул в ухмылке угол рта, оставляя Оттавиано в покое, резко развернулся и внезапно игриво подмигнул Маддалене. Та ошеломленно вспыхнула, но герцог уже не смотрел на невестку. Он обратил свое внимание к детям: взъерошил волосы Джезу-маленькому (тот улыбался, как веселый щенок, готовый играть по первому зову) и наклонился к правнучке.

Даже не наклонился, а встал рядом с девочкой на одно колено и, притянув ее к себе, прошептал что-то и сделал вопросительное выражение лица.

Эрме, как ни старалась, не уловила ни звука. Зато Лаура кивнула, торопливо и серьезно, как взрослая. Герцог кивнул в ответ, поднялся на ноги…

И вернулся к столу, словно внучки не существовало вовсе. Встал спиной к ним всем, подвинул поближе канделябр. Повисло плотное тяжелое молчание.

Эрме едва сдерживала себя. Лицо горело огнем, сердце колотилось, и шум его болезненно отдавался в голове. Никто и никогда еще так не унижал ее!

Вот значит, каково ее наказание! Он, что, решил сделать ее невидимкой в собственной семье⁈ Решил ее просто вычеркнуть⁈ Так легко⁈

Сколько длилась тишина, она не знала. Возможно, не более пары минут, возможно — вечность.

— Диаманте! — позвал герцог.

Это тоже было в стиле Джеза. Он никогда не называл внучку по первому, данному родителями, имени. Только Диаманте, старинное, редкое, выбранное бабкой Оливией Истиарской на ее экстравагантный вкус. Так звали древнюю морскую королеву, правившую Мраморными островами в незапамятные времена, еще до того, как они были помечены Печатью Огня.

Вспомнил, с яростью и горечью подумала Эрме. Дал понять, каково это: быть отверженной в молчании, а теперь вспомнил и милостиво дает шанс покаяться и подчиниться.

Она стояла на месте, еще не зная, как поступить, и боясь, что гнев и обида выплеснутся наружу. Ладонь Лауры разжалась.

— Диаманте! — с нажимом повторил герцог. — Подойди.

Пять шагов вперед, к столу, в отвратительной тишине. Герцог обернулся. Взгляды не встретились, нет. Столкнулись.

— Дай руку, — приказал он. — правую.

И когда она протянула ладонь, он вдруг сдернул со своего мизинца перстень с зеленым камнем и надел ей на безымянный палец.

Эрме опешила, растерянно уставившись на герцога. Кольцо Саламандры, или, как его порой называли, Зеленая Искра, было фамильной реликвией. Она ни разу не видела, чтобы дед даже просто снимал его. Все знали, что когда-нибудь он выберет нового владельца для перстня, когда-нибудь потом и уж точно самого достойного.

Никто особо не сомневался, кто именно это будет.

Герцог уже подносил ее ладонь к свече, так что пламя лизнуло кожу. Эрме вздрогнула. Он, что, всерьез⁈

— Если уберешь ладонь, — громко сказал дед, смотря на нее своими темными пронзительными глазами. — ты не Гвардари.

Если это не было вызовом, то что такое вызов?

Пламя кусалось. Вроде бы несильно, но по ладони начал распространяться неприятный жар. Или она опустила руку ниже под тяжестью перстня, или свеча разгорелась ярче? Наверно, кожа уже пошла пузырями…

Тишина за ее спиной взорвалась на два голоса.

— Отец, что ты делаешь⁈ — проревел Алессандро. — Это невозможно!

— Отец, прекрати! Что за блажь⁈ Она женщина! А как же замужество? Что мы скажем Гаэтано⁈

— Что скажут люди? Это смешно!

— Молчать! — рявкнул герцог так, что огонь свечи задергался, и жар, обжигая все сильнее, сковал запястье. — Вы все — молчать! Я делаю, то что делаю. Если ты, Сандро, считаешь, что это невозможно, иди в левую галерею и посмотри на фрески. Если ты, Тавиньо, думаешь, что я столько лет не знал, что у тебя дочь, а не сын, ты идиот! Гаэтано, если не окончательный кретин, все уразумеет сам, а нет, так ты объяснишь, идиоты друг друга поймут! И пока вы галдите, мешая мне произнести клятву, огонь сжигает ей ладонь! Твоей дочери больно, Тавиньо, так что заткнись и не мешай!

Он развернулся, словно в комнате теперь были они одни. Эрме внезапно почувствовала, как начинает отчетливо тянуть паленым.

Дед молча смотрел на нее, не произнося ни слова. То ли ждал, то ли…

Он не помнит, с ужасом поняла Эрме. Он забыл эту проклятую клятву и пока вспомнит, ее рука выгорит до кости.

И когда она уже была готова проклясть весь белый свет и убрать ладонь, герцог заговорил.

— Я саламандра…

Он произносил слова размеренно, негромко, без всякого выражения, и Эрме повторяла так же, почти не понимая, что говорит, ощущая лишь, как нарастает жар, поднимаясь от запястья к локтю и выше. Жар завладел всем, поглотив гнев, непонимание, обиду, даже усмирив боль…

Я саламандра. Я живу в огне, я иду в огне, я гашу огонь и даю ему возродиться. Все пройдет, огонь останется. Живое — живому.

— Живое — живому, — повторила она шепотом.

Жар исчез. Эрме вдруг поняла, что свеча погасла. Просто взяла и погасла.

— Все, можешь опустить, — сказал дед своим привычным насмешливым тоном. — Сдается мне, что тебе сейчас сильно пригодились бы твои снадобья.

На ладони багровел и пузырился жуткий, до мяса, ожог. Не слишком опасный, но достаточный, чтобы сжать зубы от боли и вдруг понять, что по щекам бегут слезы.

— Ступай, — велел герцог. — Вы все остаетесь. Все, я сказал, Тавиньо!

Раздался деловитый стук. Рамаль-ид-Беора, повинуясь знаку герцога, растворил дверь.

Эрме развернулась и пошла прочь, едва не задев плечом канцлера Дамиани. Тот заметил перстень и вперил в нее полный изумления взгляд. Казначей, шедший позади него, торопливо посторонился.

Эрме шла прочь, сжав кулак.

— Джиоры, — слышала она за спиной ровный голос деда. — Мы призвали вас, чтобы сообщить, что по древней и нерушимой традиции рода Гвардари и нашим решением, кольцо Саламандры обрело нового владыку! Отныне наша внучка, Диаманте, законная дочь Оттавиано Гвардари и Адельгейды Ожьерэ…

Становится монерленги — пожизненным главой Малого Совета герцогов Гвардари, оттолкнув с дороги собственного отца, Оттавиано.

Становится наследницей титула и земель своего отца, как если бы она была сыном.

Становится Саламандрой. Тем, кто стоит по правую руку от герцога Гвардари, как бы этого герцога не звали.

Женщина. Второй раз за восемьсот с лишним лет.

Эрме добрела назад во внутренний дворик и, почти упав на серый с розоватыми прожилками мрамор, по локоть опустила руку в фонтан.

Я еще пожалею о Гаэтано Лоретто, мелькнула пророческая мысль. Сотню раз пожалею.

Изумруд равнодушно мерцал сквозь водное зеркало. Ладонь словно рвали клещами. Боль и слезы туманили разум, и на краткий миг Эрме почудилось, что она во дворике не одна, что совсем близко есть кто-то…

Она вскинула голову.

Мальчишка, державший раковину-жемчужницу, сочувственно смотрел на нее мраморными глазами.

Эрмелинда Гвардари невесело усмехнулась и слегка потерла темный шрам посреди правой ладони.

Ожог не заживал очень долго. Она перепробовала все известные мази, попутно изобрела свою собственную, но ничего не помогало. Несколько месяцев пришлось бинтовать руку, и порой казалось, что дед с усмешкой взирает на ее попытки. Но даже когда рана наконец зажила — шрам остался. Спустя годы он все еще темнел на ее ладони, как напоминание, что все, чем ты живешь, может вмиг измениться.

Вторым напоминанием стали коралловые четки.

Эрме отодвинула письмо, напоследок посыпав лист песком. Завтра закончу, решила она, закрывая чернильницу. На миг задержала ладонь над колокольчиком, размышляя: не позвать ли Терезу, чтобы готовиться ко сну, но передумала — теплый ветер, шевеливший занавеси на окне, манил сильнее, чем постель.

Будь ее воля, она бы вообще не ложилась спать.

Свечи в нижнем зале давно потушили, но угли в камине все еще румянились и распространяли тепло и легкий смолистый привкус дыма. За низеньким игровым столиком Курт Крамер и комендант замка джиор Андреа Борелли азартно сражались в «столикую войну», с щелканьем передвигая костяные фишки по расчерченной глади доски. Поблизости дожидались бокалы, бутылка вина и напластанный изрядными ломтями козий сыр с базиликом — непременная составляющая любой трапезы в Армини.

Эрме спустилась по лестнице. Заслышав ее шаги, мужчины обернулись и поспешно поднялись на ноги. Крамер одернул дублет и привычным жестом проверил чикветту на поясе, готовясь следовать за графиней.

— Продолжайте, джиоры, — сказала Эрме, мельком взглянув на доску. Легионер был в тяжелой ситуации: почти все его «живые» фишки были надежно заперты в углу доски, что называется в «пустыне». — Я вижу, ваше войско попало в беду, Крамер?

— Я попробую выпутаться, монерленги, — пообещал греардец. — Но… возможно, мне следует сопровождать вас?

— Не стоит. Я прогуляюсь по стене, только и всего. Так что оставайтесь и продолжайте сражение. Бейтесь до последнего, Курт.

— Как прикажете, монерленги.

Внутренний двор Фортецца Чиккона был просторен и безлюден. Немудрено — в такой поздний час бодрствовали лишь часовые. Единственный фонарь, укрепленный над дверной аркой, лил рыжий домашний свет. Далее властвовала тьма.

Эрме прошла по галерее, соединявшей жилые покои с восточной частью стены и, поднявшись на один пролет, остановилась у раздвоенного ласточкиным хвостом мерлона, чувствуя на лице теплое настойчивое дыхание фасарро.

Ночь насквозь пропиталась сухой травой, пылью и неутомимым ветром. Казалось, на языке остается горечь вулканического песка, сметенного с лавовой пустоши южного побережья. Все повторяется, подумала Эрме, поглаживая нагретый камень.

Все повторяется, и все неповторимо. Много лет назад она вот так же стояла на крепостной стене чужого города, страшась надвигающейся судьбы и враждебного мира. И вот она снова лицом к ночи и жаркому ветру.

Саламандра ведь сродни ящерице, не так ли, Линда? Или больше змее? Отчего бы и тебе не оставить прошлое прошлому подобно тому, как ящерица отбрасывает хвост или змея — старую кожу…

Слова всплыли из памяти, оплетая разум горечью, словно щупальца глубоководного чудовища — жертву. Когда он сказал это? В ночь перед коронацией Джеза, когда они вдвоем стояли на украшенной розами площади, и луна безмятежно светила сквозь разбитые стекла витража… Эрме сжала губы. Доколе ты будешь смущать мою душу, предатель, своими пустыми речами⁈ Я отбросила все отжившее и в первую очередь — тебя…

Она собиралась вернуться назад в покои, но внезапно остановилась, привлеченная новыми звуками. Внизу, в глубине хозяйственного двора, там где виднелись двери в конюшни, слышалось приглушенное монотонное пение. Как ни странно, мотив и слова показались знакомыми и, пожалуй, слегка неожиданными здесь и сейчас.

Эрме направилась к лестнице и спустилась. Сначала почудилось, что здесь совсем темно: слуги давно погасили факелы. Двор словно стал колодцем, над которым выгнулось черное небо, испещренное сияющей пылью звездной Реки. Мало-помалу глаза привыкли, и Эрме довольно уверенно шла на звук, огибая сложенные бочки и мешки. Впереди возникла повозка — задранные оглобли упирались в небо. Рядом стоял смирный сонный мул.

Подорожник — лучший друг

Для коленок, лбов и рук.

Разотри, чтоб вышел сок:

Лишь тогда получишь прок.

Розмарин пахуч и прян,

Сгонит с памяти туман,

Уничтожит мрак сомненья

Пена моря, враг забвенья.

Лавр красив и духовит,

Благороден он на вид,

Ветви в пламени сжигаем,

Тем москитов изгоняем.

От укропа толк великий…

Да, так и есть. Куплеты Феофано. Рифмованные строфы, которые ученикам аптекарей полагалось зазубривать наизусть, запоминая таким образом основные свойства трав и камней. Классические куплеты, прошедшие сквозь столетия, включали сорок пять строф, но каждое поколение травников пополняло список в меру своего ума и фантазии. Стишки чаще были серьезными, порой шутливыми, а иногда и откровенно похабными. Эрме в свое время заучила около сотни и оставила это занятие, перейдя к более серьезным источникам знаний.

— Эй, кто здесь?

Речитатив смолк, и из-за колеса повозки медленно поднялась нескладная фигурка. В свете звезд лица было почти не разглядеть, но общий костлявый и нескладный силуэт в сочетании со шмыгающим носом и растрепанной копной волос были Эрме определенно знакомы.

Девчонка. Та самая бабкина внучка с Козьего пригорка. Как ее имя, Эрме не помнила.

— Что ты здесь делаешь?

— Я… с батюшкой… мы раненого привезли…

Эрме это и так знала. Прошло уже четыре дня, как Эйрик Штольц был благополучно доставлен в крепость и препоручен заботам местного доктора. Эрме вчера навещала раненого и заодно вручила лекарю набор инструментов — вышвырнуть в колодец рука все же не поднялась.

Она тогда велела Крамеру выдать возчику пару монет за расторопность и отпустить на все четыре стороны. Однако, как выяснилось, крестьянин еще обретался поблизости.

— Почему ты одна? Где твой отец?

Девчонка помялась.

— Он внизу, в городе. Друзей встретил…

Эрме поморщилась. Мужчины! Первое дело — пойти налакаться в кабаке с такими же раздолбаями.

— А ты?

— Я Крепыша сторожу и повозку.

Девочка погладила мула по шее. Да уж надежный сторож! От любой напасти отобьется.

— И давно ты здесь сидишь одна?

— Два дня как, — едва слышно сказала девчонка.

Людская безалаберность всегда бесила Эрме. Сейчас был как раз тот случай.

— Ты хотя бы ела?

— Мне судомойка с поварни лепешек давала и сыру чуток. И батюшка половину пирога с печенкой оставил. А вода здесь есть.

Вода в Фортецца Чиккона и впрямь была. Внутренний крепостной колодец оказался не столь чист, как родники Монте Россо, но замок обеспечивал исправно. По крайней мере, сносную ванну принять удалось.

— Откуда ты знаешь куплеты Феофано?

— Чего? — в детском голосе звучало недоумение. — Какие куплеты?

— Те, что ты сейчас пела.

— А, эти песенки? Меня сестра-целительница научила. Она травы позапрошлым летом собирала и у нас ночевала. Меня иногда с собой брала, чтоб не заблудиться. Смешная такая, разговорчивая. Мы однажды под дождик попали и полдня в сарае сидели, вот она и пела, чтоб время скоротать…

— И ты все запомнила? — слегка удивилась Эрме.

— Ну да, — сказала девчонка. — Я всегда быстро запоминаю. Бабушка говорит, это потому, что я в детстве ночную дудочку слышала.

— Дудочку? — переспросила Эрме, не уловив связь.

— Ну да. Которая по горам ночью играет. Бабушка говорит, кто ночную дудочку слышит, тот соображает быстро и помнит крепко. Только идти за ней никак нельзя — сгинешь.

Понятно. Еще одно простонародное поверье долины Монте Россо. Но память у девчонки и впрямь отменная — спела она много, не сбившись. Жаль, запомнить не значит понять.

На галерею вышел Курт Крамер.

— Монерленги? — негромко позвал он. — Все ли должным образом?

— Да, Курт, — откликнулась Эрме. — Ложись-ка ты спать, дитя. Завтра ты поедешь домой.

— Да разве ж батюшка так быстро опомнится? — усомнилась девчонка. — Это неделя, не меньше…

— Ты поедешь домой, — повторила Эрме. — Я так сказала.

Крамер наблюдал со стены, пока она пересекала двор и подымалась по лестнице. В руке он держал бокал, и, приблизившись, Эрме почувствовала явственный аромат спелой груши и жасмина — обычное сочетание для винограда сорта римердиньо. Пожалуй, капитан слегка увлекся, но почему бы и нет? Вечер располагал, прямо таки шептал…

— Занятное создание, — сказала она, останавливаясь у парапета и опираясь на теплый камень.

— Отца ее стоило бы взгреть, — заметил Крамер. — Не должно девочке оставаться без надзора. Это ведет к распущенности.

У Крамера было два сына и три дочери и, как у всякого настоящего греардца, весьма твердые взгляды на воспитание детей.

— У простонародья свои понятия о приличном. Вот что, Курт, пошли-ка ты кого-нибудь утром в город, пусть найдут этого… папашу и прикажут сей же час проваливать назад на свой виноградник. Здесь не постоялый двор, чтобы держать его скарб. Если не поймет с первого раза, можно придать скорость пинком под зад.

— С удовольствием, монерленги, — хмыкнул Крамер.

— И вот что. Моя сумка для пожертвований еще не опустела? Дай девчонке декейт. Не отцу, ей в руки. Скажи: я приказываю купить гребень и ленту для волос. Смотреть ведь страшно, даже в темноте.

Крамер едва слышно рассмеялся. Редкий случай.

— Ты выбрался из своей пустыни? Или вы отложили до завтра?

— Игра окончена, монерленги. Вино допито. Почти допито, — поправился он, делая глоток. — Джиор Андреа отправился проверить дозоры.

— Ну, и кто выиграл?

— А как вы думаете, монерленги? — улыбнулся греардец. — Есть случаи, когда победа просто невозможна. Ничего не поделаешь — он просто лучше играл. Бывает.

— Да, определенно бывает, — согласилась Эрме.

Они проверили эту истину на практике. Ведь Крамер был тогда с ней в Арантийской Клетке. Как же давно это было. Полжизни назад. И вот уж это не воспоминание для сегодняшней ночи.

— Завтра собираемся, Курт. Пора посмотреть в «злое зерцало небес».

— Значит, у меня есть еще один вечер на реванш, — снова улыбнулся греардец. — Редкая удача, монерленги. За это стоит выпить.

И он с самым серьезным видом поднял бокал к звездному небу.

Мир ответил новым порывом ветра.